ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXXVIII.
XXXVIII.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 26 минут(ы)
И опять мн пришлось увидть Волгу, но на этотъ разъ она не произвела прежняго захватывающаго и покоряющаго впечатлнія.
Такъ же она многоводна и широка, такъ же успокоиваетъ ея объективная величественность, такъ же бодритъ и освжаетъ ея чудный, прозрачный воздухъ…
Но Волга представлялась мн теперь уже не ‘природой’, не тою великою умиротворяющею силой, въ величавой молчаливости которой измученный человкъ находить успокоеніе,— Волга была теперь для меня только громадною водяною силой, которую можно приспособить для различныхъ человческихъ надобностей: можно заставить вертть мельничныя колеса, нести тысячи барокъ, плотовъ, пароходовъ и даже такихъ исполиновъ, какъ пароходы американскаго типа, орошать луга и поля.
И это практическое, утилитарное отношеніе къ умиротворяющей величавости Волги явилось во мн не по одному тому, что впечатлнія не повторяются, а еще и потому, что я отправился на Волгу, а затмъ по Дону на Кавказъ совсмъ не для того, чтобы отыскивать молчаливую величавость.
Когда я вступилъ на пароходъ, за столомъ сидлъ старый, сгорбленный господинъ, съ сильно оттопыренною и повисшею большою нижнею губой (какія бываютъ у очень старыхъ лошадей), въ вышитой золотомъ ермолк. Старикъ что-то лъ. Я спросилъ кофе и слъ на противуположномъ конц стола.
Кончивъ ду, старикъ подошелъ ко мн съ очевиднымъ желаніемъ завязать знакомство и мягко, съ застнчивостью спросилъ, откуда я ду. Я отвтилъ уклончиво, что ду ‘изъ-за Москвы’.
Немного погодя вышла изъ каюты и жена старика. Если старикъ производилъ добродушное и миролюбивое впечатлніе, то отъ его супруги вяло чмъ-то властнымъ и боевымъ. Небольшая, полная, когда-то, несомннно, красивая, одтая тщательно и съ нкоторымъ избыткомъ золотыхъ украшеній, она держала себя совершенно прямо, а голову откидывала назадъ. Привычка повелвать и встрчать повиновеніе сказывалась во всхъ движеніяхъ и во всей фигур почтенной дамы. Несмотря, однако, на повелительный видъ, въ ней было что то простое, домашнее. Это первое впечатлніе, однако, не оправдалось.
Дочка, двушка лтъ девятнадцати, добродушнымъ видомъ напоминала отца. Это была захолустная барышня, немножко лепешка, скромная, простая и норовистая.
Съ перваго же знакомства почтенная дама дала мн замтить, что они ‘не какіе-нибудь’, что они живутъ въ Петербург, имютъ на Петербургской сторон свой домъ, что когда они его купили, въ ихъ улиц не было мостовой, а теперь уже есть, что мужъ ея страдаетъ одышкой, что докторъ веллъ мужу ея совершить путешествіе по Волг до Астрахани и назадъ, что они всею семьей были за границей и даже въ Париж и что у насъ напрасно говорятъ, будто за границей все хорошо,— у насъ это все гораздо лучше.
Дочка даже прямо подсмивалась надъ нмцами и особенно надъ ихъ аккуратностью и мелочностью. Такъ какъ, кром меня, слушали дочку дв подобныя же ей петербургскія барышни, но не бывшія за границей, то она говорила съ авторитетностью, не допускавшею никакихъ сомнній. Въ вид неотразимаго доказательства смшной и педантической мелочности нмцевъ дочка привела такой фактъ. Разъ кельнеръ гостиницы, въ которой они остановились, считалъ утромъ на дерев сливы и когда кончилъ считать, то оказалось, что трехъ сливъ недостаетъ.
— Что же въ этомъ считаньи худаго?— спросилъ я.
— Помилуйте, да, вдь, это же смшно…-ні двушка засмялась.— Нтъ, у насъ вы такой мелочности не встртите.
Подъ вечеръ я опять подошелъ къ дочк. Она разговаривала съ тми же барышнями и опять авторитетничала.
Вотъ у васъ такъ много патріотизма,— говорю я ей,— а на похоронахъ Салтыкова вы, врно, не были.
— Нтъ, не была… А вы были?
— И я не былъ.
— Ну, вотъ видите, а меня спрашиваете!
Я долженъ признаться, что по отношенію къ почтенной дам и ея дочери я велъ себя дурно. Мать чувствовала, что я какъ будто ихъ задираю и недостаточно почтителенъ. Смя раздора уже легло между нами, была даже подготовлена и почва, чтобы ему взойти. Оставалось подождать благопріятнаго случая, который и представился очень скоро.
Въ тотъ же день вечеромъ общество собралось въ салон и, какъ всегда, не знало, что ему съ собою длать. Вдругъ раздается громкій женскій крикъ: ‘Посмотрите, какая красавица!’ Вс бросились смотрть красавицу. Въ окн рисовался дйствительно замчательный профиль, правильный, почти греческій, съ очень тонкимъ очертаніемъ. Профиль принадлежалъ путниц третьяго класса, свшей на нашу носовую галлерею и прислонившейся головою къ наружной рам окна, а лицомъ почти къ стклу.
— Но, вдь, это совсмъ не русская красота,— сказалъ я.
— А по-вашему,— отвтила язвительно мать,—русскіе, пожалуй, ужь и некрасивы… Нтъ, это русское лицо!
— Кажется, русская красота требуетъ, чтобы носъ былъ загнутъ кверху,— возразилъ я.
— Вотъ какъ у меня,— прибавила дочь.’
Но тихо и какъ бы только для меня высказанное замчаніе дочери было покрыто громоноснымъ, на весь салонъ отвтомъ матери:
— Вы, врно, полякъ!
И, закинувъ голову, мать вышла изъ салона’ бросивъ на меняугрожающій взглядъ.
Въ Симбирск я далъ почтенной женщин новый поводъ для торжества надо мною.
Когда пароходъ остановился у пристани и нкоторые изъ моихъ знакомыхъ хотли отправиться посмотрть городъ, я сказалъ имъ, что смотрть въ Симбирск ршительно нечего. Какимъ онъ былъ, когда Гончаровъ писалъ Обрывъ, такимъ остался и теперь: жара, пыль, на улицахъ ни души, только лежатъ собаки съ высунутыми языками. Мать, стоявшая недалеко и боевое чувство которой настолько уже накопилось, что ему неизбжно было разрядиться, ловила каждое мое слово, и не усплъ я еще кончить, какъ она вытянулась и, закинувъ голову, сказала громко, не обращаясь, повидимому, ни къ кому: ‘Прекр-расный городъ!’ Затмъ наклонилась къ своей сосдк и начала говорить ей что-то горячо и шепотомъ, я услышалъ только одно слово ‘полякъ’, которое для меня было сказано громче.
Это почтенное семейство составляло средоточіе, около котораго группировались меньшія силы нашего пароходнаго общества. А ихъ было не мало. Дв двушки-сестры (тоже, должно быть, съ Петербургской стороны) и при нихъ студентъ, какая-то дама, очень любившая пть, хотя пнью она нигд не училась, и еще дв маменьки: одна съ сыномъ и дочкой, а другая только съ дочкой.:
Нашъ салонъ былъ занятъ исключительно этою привилегированною частью пароходнаго населенія. Она овладла всми диванами и стульями салона и даже столами, которые заняла рукодльями, книгами и письменными принадлежностями. Не исключая піанино, салонъ принадлежалъ всецло этой аристократіи и музыка начиналась у насъ съ ранняго утра. Сейчасъ посл утренняго чая кто-нибудь изъ нашей аристократіи начиналъ уже пть или играть и музыкальное настроеніе до того оказывалось преобладающимъ, что пніе и музыка не прекращались до самаго поздняго вечера. Особенною энергіей и неутомимостью отличались дв двушки-сестры.
Плылъ съ нами, между прочимъ, и піанистъ настоящій, кончившій петербургскую консерваторію. Разъ одна изъ сестеръ вздумала играть Шопена. Піанистъ, слушавшій ее, все хмурился и мрачно молчалъ. Посл старшей сестры сла младшая и заиграла не помню что. Піанистъ сталъ щипать себ бороду. Когда музыкантша встала и проходила мимо него, онъ остановилъ ее вопросомъ:
— А знаете, что я вамъ скажу?
Музыкантша остановилась.
— Вы играете еще хуже вашей сестры.
Все, что я разсказываю о преобладающемъ владычеств на пароход собирательной посредственности, не случайность. Эта смлость, этотъ задоръ, эта властность, это не только не стыдящееся самого себя невжество, а скоре полная увренность въ свое умственное превосходство, въ безошибочность своихъ сужденій, въ право руководить, могли явиться только потому, что противъ нихъ не стоитъ большая смлость, большій авторитетъ, большее право на властительство умомъ. Увидвъ на жизненномъ простор только себя, собирательная посредственность не могла не вообразить себя властительницей этого простора.
У насъ на пароход собирательная посредственность заняла вс лучшія мста по той же причин. Занявъ все, что она могла захватить, она сейчасъ же расположилась какъ у себя дома и внесла въ пароходную жизнь свой домашній обиходъ. И во всемъ, что она длала, она была вполн неповинна. Она и дома точно такъ же скверно играла на фортепіано, такъ же фальшиво пла и такъ же говорила только глупости.
Это тотъ самый ея обиходъ, которымъ она живетъ у себя на ‘Петербургской сторон’, дальше котораго она ничего не видла, ничего не знаетъ и ни о чемъ не можетъ судить. Ей никогда и не приходилось сравнивать себя съ настоящими величинами. А если она бывала за границей, гд и жизнь другая, и люди другіе, и мысли другія, и чувства другія, то и тутъ собирательная посредственность неповинна, что у нея не получилось правильнаго сравненія.
Все, что она видла, было лишь то, что она была въ состояніи видть, и все, что она понимала, было только то, что она была въ состояніи понимать. Она видла, что Нмцы считаютъ на деревьяхъ сливы, и это показалось ей смшною мелочностью, хотя у себя дома она усчитываетъ каждый кусокъ сахару И Держитъ подъ замкомъ цикорій. Длая сравненіе дальше, собирательная посредственность непремнно должна была придти къ заключенію, что на Петербургской сторон нисколько не хуже (даже лучше), чмъ въ Париж. На Петербургской сторон есть: грязь и въ Париж есть грязь, ни Петербургской сторон идетъ дождь и въ Париж идетъ дождь, на Петербургской сторон есть воры и убійцы и въ Париж есть воры и убійцы, на Петербургской сторон слдитъ за всмъ полиція и въ Париж слдитъ за всмъ полиція. Но въ Париж собирательная посредственность чувствуетъ себя въ гостяхъ и ничмъ командовать не можетъ, а на Петербургской сторон она у себя дома и во всякое время можетъ надть халатъ и ермолку. Очевидно, что на Петербургской сторон живется свободне и безпрепятственне и, слдовательно, лучше, Чмъ въ Париж.
Впрочемъ, экземпляры собирательной посредственности, водворившейся на нашемъ пароход, были не самой чистой воды и ироническій смхъ барышни съ Петербургской стороны надъ мелочностью нмцевъ оказывался невиннымъ дтскимъ лепетомъ сравнительно съ тмъ, что я встртилъ на позд между Москвою и Нижнимъ. Барышня смялась дйствительно только по младенческому неразумію, да и говорила она но заученному, а современемъ могла бы даже понять, что говорила вздоръ. Кром того, у барышни и даже у ея матери чувствовалась ‘идея’, первый зародышъ чувства общественности. Если имъ не нравился Парижъ и нмецкая мелочность, то только потому, что он знали мсто и порядки еще и лучшіе парижскихъ,— своей Петербургской стороны. Но то, что я встртилъ на позд, была уже безповоротная и безнадежно-закостенлая глупость, въ которой одинаково соперничали женщины и мужчины (они соперничали точно также и у насъ на пароход).
Это блистательное представительство принадлежало двумъ дамамъ, только что вернувшимся съ парижской выставки. Он передавали свои впечатлнія какому-то мужчин, тоже бывшему когда-то за границей. Насъ раздляла двойная перегородка, въ которой помщалась печка, и голоса доходили до меня черезъ ршетчатые вырзы перегородокъ не вполн.
— Нтъ, нтъ,— слышался женскій голосъ, — а нашъ-то русскій отдлъ — стыдъ и смхъ!… Представьте себ шесть тысячъ мшковъ съ мукой, наваленныхъ въ одну кучу,— для кого это, для чего?!… ни толку, ни порядку.
— А каково устройство!— перебилъ другой женскій голосъ.— А еще говорятъ, что французы мастера на все! Ходить невозможно. Насыпали везд колотый камень, точно на шоссе. Каждый день я возвращалась съ разорванными прюнелевыми ботинками и должна была покупать новыя. Да, вдь, это же невозможно!
— Когда я былъ за границей,— долетлъ до меня черезъ нсколько времени голосъ мужчины,— я купилъ въ Германіи фунтъ пряниковъ, да такъ и забылъ о немъ. Пріхавъ въ Лондонъ и найдя пряники у себя въ чемодан, попробовалъ ихъ и, представьте себ, сълъ сразу весь фунтъ… Пряники были брауншвейгскіе… Разв можно сравнивать этихъ дамъ съ нашею барышней съ Петербургской стороны? Конечно, барышня была пока глупенькая простушка, но въ этой глупенькой простушк чувствовалась молодость, барышня чего-то искала, къ чему-то присматривалась, о чемъ-то думала, что-то сравнивала, даже критическая мысль въ ней какъ бы шевелилась. Если бы барышня не жида на ‘Петербургской’ сторон, изъ нея, вроятно, выработалось бы что-нибудь умственно-порядочное. По надъ дамами, не увидвшими на парижской выставк ничего, кром мостовой и шести тысячъ мучныхъ мшковъ, и надъ кавалеромъ, для котораго Германія представлялась вкуснымъ брауншвейгскимъ пряникомъ, приходилось ставить крестъ,— такой же крестъ, какой и надъ почтенными родителями простушки.
Впрочемъ, ея папенька, несмотря на свои 67 лтъ, обнаруживалъ нкоторую подвижность мысли и ту нравственно-умственную неустойчивость, которая особенно замчается въ людяхъ пережившихъ эпоху реформъ и почувствовавшихъ въ текущей современности нчто не похожее на то, на чемъ они было уже установились.
Неустойчивость почтеннаго по лтамъ человка обнаруживалась особенно рзко при сравненіи съ двумя шведами, которые тоже вращались и даже играли роль въ нашемъ салон. Одинъ изъ шведовъ былъ военный генералъ, другой — командиръ нашего парохода, старый морякъ, прослужившій въ Восточномъ океан боле двадцати лтъ. Въ этихъ людяхъ было все точно, опредленно и непоколебимо и ничего не чувствовалось въ нихъ ни неяснаго, ни находящагося въ ‘твореніи’. Въ то время, какъ папенька барышни съ Петербургской стороны не имлъ о многомъ точныхъ понятій и обнаруживалъ легкомысленную шаткость даже въ нравственныхъ понятіяхъ, шведы стояли на своемъ фундамент твердо и непоколебимо, какъ бронзовая скала. Основныя понятія о человк, его достоинств и человческихъ правахъ были не только въ нихъ закончены, но даже срослись съ ними и образовывали какую-то органическую цльность. Цльность ихъ происходила оттого, что свои понятія и нравственные принципы они добыли не однимъ размышленіемъ, а всмъ складомъ окружающей ихъ жизни, въ привычкахъ и прайм которой они выросли и которымъ они подвели свой собственный умственный и сознательный итогъ много посл. Это было нчто совсмъ противуположное нашему русскому способу умственнаго развитія.
Мы ростемъ и умнемъ совсмъ иначе. Привычки жюни намъ почти ничего не даютъ или, точне, даютъ много такого, отъ чего мы потомъ желаемъ освободиться. Ну, что можетъ дать Петербургская сторона, наславшая своихъ интеллигентныхъ и общественныхъ представителей въ нашъ пароходный салонъ? А дамы, негодующія на парижскую выставку, а ихъ кавалеръ, а тотъ Титъ Титычъ, хавшій въ числ 22 душъ и занимавшій цлый вагонъ, котораго я потомъ встртилъ на владикавказской желзной дорог, а вся эта собирательная посредственность, которая со всхъ концовъ Россіи — и съ свера, и востока, и запада, и юга — потянулась на кавказскія воды и набилась въ I классъ всхъ волжскихъ пароходовъ?
Все, что эта собирательная посредственность сложила и создала, вс ея понятія о правд, справедливости, человческихъ отношеніяхъ, долг, чести, даже любви,— все это, въ сущности, не правда, не честь, не любовь, а только условная ложь. Какъ нкогда теперешнія суеврія были научными истинами, такъ и условная ложь теперешней собирательной посредственности была нкогда культурною силой, смягчавшею грубые нравы. Во съ тхъ поръ утекло много воды. Правдивое, простое чувство, наконецъ, вознегодовало на вс эти отжившія условности, а критическая мысль, вызванная негодующимъ чувствомъ личнаго достоинства, была лишь неустранимою и неизбжною умственною реакціей, выраженіемъ того нравственнаго протеста, который всколыхалъ, освжилъ и обновилъ всю нашу общественную мысль и живою струей проникъ во всякую живую душу.
Отрицаніе, съ такою силой привившееся къ нашему обществу, было лишь первымъ пробнымъ шагомъ личнаго чувства, запротестовавшаго противъ царившей и стсняющей условности и неправды отношеній, въ которыхъ запуталась наша собирательная посредственность и которыми она запутывала все, что попадало въ ея водоворотъ. Дятельная мысль заявлялась у насъ только протестомъ и отрицаніями. Отрицаніе, какъ зараза, проникало повсюду и даже дти росли у насъ не въ привычкахъ того или другаго установившагося порядка жизни, а въ его отрицаніи. Отрицательныя повадки давали умственный цвтъ даже и такимъ безнадежностямъ, какъ дамы, негодующія на парижскую выставку, отрицаніе являлось и пробой силъ барышни съ Петербургской стороны. Он только не понимали, что имъ слдуетъ отрицать, способъ же ихъ прогрессивнаго мышленія былъ исключительно отрицательный.
И вотъ, отрицая и, въ то же время, пріучая къ своимъ установившимся условностямъ, эта середина творила въ тхъ, кто попадалъ въ ея школу, только душевную раздвоенность. Лучшихъ порядковъ и отношеній она вокругъ себя создать была не въ состояніи, а, между тмъ, сама толкала мысль на отрицаніе того, къ чему она сама хотла пріучить. Гд же тутъ было взяться устойчивости и цльности, когда между привычками и отношеніемъ къ нимъ мысли не было ни связи, ни единства?
Худо или хорошо сложилась жизнь шведовъ, вносившихъ въ нашъ салонъ совсмъ иную умственную и нравственную атмосферу, но между ихъ привычками и нравственнымъ поведеніемъ и мыслью не чувствовалось ни антагонизма, ни противорчій. Они, если хотите, не были умными людьми въ нашемъ русскомъ смысл. Они не крутили мозгами, не мучились вопросами, что, зачмъ и почему, не упражнялись въ отрицаніи и критик и вообще были консерваторами самой чистой воды. Но ихъ консерватизмъ происходилъ не отъ спячки чувствъ и понятій, а именно отъ сознательнаго довольства условіями своего общественно-нравственнаго существованія и неувренности, чтобы перемны и неиспытанное будущее оказались бы лучше ихъ испытаннаго настоящаго,
Съ русскимъ говорить весело, потому что передъ нимъ открыты вс горизонты мысли и русскаго не пугаетъ никакая умственная и общественная неизвстность. Мысль его паритъ, летаетъ, прыгаетъ, не зная никакихъ препятствій, ее ничмъ не запугаешь и ничмъ не остановишь. Даже барышня съ Петербургской стороны отличалась подобною безстрашною мыслью и всегда была готова на путешествіе въ невдомое для нея пространство. Въ головахъ же нашихъ шведовъ стоялъ очень близко заборъ, въ который упиралась или отъ котораго отскакивала всякая мысль, пытавшаяся идти дальше того, что составляло твердый законченный обиходъ ихъ умственныхъ представленій. Говоря съ ними, вы сейчасъ же чувствовали, до какого предла съ ними можно говорить и двигаться впередъ. Затмъ начиналась область абсолютнаго непониманія, въ которую вы уже и не покушались ихъ манить, ибо на васъ глядли мертвыми глазами.
И вотъ эти-то неумные люди, тоже собирательная посредственность, но шведская, выдлялись между нашею собирательною посредственностью точно каменные кряжи среди зыбучихъ песковъ. Паша публика смотрла на нихъ снизу вверхъ, а шведскій гранитъ глядлъ на нее сверху внизъ.
Посл разговора въ салон, въ которомъ одинъ изъ шведскихъ гранитовъ только высказалъ, что онъ порядочный и справедливый человкъ, почтенный отецъ съ Петербургской стороны съ чувствомъ скорбной безнадежности, точно честность въ Россіи хранится лишь въ музеяхъ рдкостей, говоритъ мн, указывая головою на уходившаго шведа:
— Изумительно честный человкъ, и вс эти шведы такіе.
Я, конечно, не пропустилъ благопріятнаго, случая познакомиться поближе съ нравственными понятіями почтеннаго старца и спросилъ его:
— А что такое честность?
Старикъ какъ будто обидлся и оттопырилъ губу.
— Честность! Да кто же не знаетъ, что такое честность?
— Однако.
— Честность?… Ну, честность… это понятно каждому.
— Не совсмъ, да и вы, вроятно, думаете не о той честности, которая только не воруетъ носовыхъ платковъ.
Старикъ смотрлъ въ столъ и молчалъ.
— Разскажу вамъ такой анекдотъ изъ финляндской жизни,— говорю я.— Въ Выборгъ былъ назначенъ новый начальникъ, на какое мсто — это все равно. Начальникъ былъ шведскаго происхожденія, но воспитаніе получилъ не въ Финляндіи. Идетъ этотъ начальникъ въ воскресенье утромъ по Выборгскому мосту, а на встрчу ему толпа чухонъ мастеровыхъ. Одинъ изъ нихъ, занятый разговоромъ, толкнулъ начальника.
— Свинья!— сказалъ сердито начальникъ.
— Самъ свинья,— отвтилъ мастеровой.
Начальникъ подалъ на мастероваго жалобу въ судъ.
— Ты сказалъ ему ‘свинья’?— спрашиваетъ судья обвиняемаго.
— Сказалъ.
— Ты впалъ, кто онъ такой?
— Зналъ.
— Какъ же ты смлъ такъ сказать?
— Онъ мн сказалъ ‘свинья’ и я ему сказалъ ‘свинья’,— отвтилъ мастеровой*
Судья видитъ, что по этому пункту обвинить мастероваго нельзя, но въ жалоб говорилось, что мастеровой былъ пьянъ, а быть пьянымъ до обдни въ Финляндіи большое преступленіе.
— Ты былъ пьянъ?— говорить судья.
— Нтъ, я не былъ пьянъ. Точно, что въ субботу вечеромъ я былъ пьянъ, и, можетъ быть, не проспался хорошо, а пьянъ не былъ.
Судья видитъ, что и по этому пункту нельзя обвинить мастероваго, и наложилъ штрафъ на начальника, который выбранилъ мастероваго.
— Ну, вотъ вамъ для ршенія задача,— сказалъ я.
Старикъ заволновался.
— Да что же вы такое разсказываете?… Это къ длу не идетъ. Какая тутъ честность? Разв можно было обвинить начальника, вдь, онъ назначается властью? Все это совсмъ не то…
— Такъ-то такъ. Значитъ, по-вашему, урядивъ или городовой никогда не можетъ быть виноватъ? А, вдь, вотъ вы человкъ справедливый и финляндской честности удивляетесь.
Старикъ всталъ изъ-за стола и ушелъ.
На другой день утромъ мы встртились въ салон за утреннимъ кофе и дружески поздоровались.
— Какой вы, однако, спорщикъ,— говорить онъ мн.
Но видно, что мой анекдотъ заставилъ старика подумать, потому что, какъ бы продолжая нашъ вчерашній разговоръ, онъ мн говорить:
— Вдь, я же понимаю, что высшіе не всегда бываютъ правы,— ну, хотя бы взять дло…— и старикъ заговорилъ объ одномъ старомъ уголовномъ процесс, надлавшемъ въ Петербург большаго шуму.— Я тутъ не оправдываю…
Оправдывалъ или не оправдывалъ ‘тутъ’ старикъ, это все равно. Дло въ томъ, что почтенный мужъ во всхъ подобныхъ вопросахъ былъ не совсмъ у себя дома. Да и Богъ его знаетъ, что думалъ въ дйствительности этотъ лукавый старикашка. Ясно было лишь одно, что сегодня онъ могъ говорить такъ, а завтра иначе.
И говорилъ онъ такъ даже и не потому, что не всегда зналъ, какъ ему думать, а большею частью по привычк къ угодливости. Подобной уступчивости въ нашихъ шведахъ не было. Худо или хорошо они думали, но какъ они думали, такъ они и говорили и всегда упорно стояли на своемъ. Это происходило не отъ недостатка гибкости ума или отъ упрямства, а отъ другихъ, чмъ наши, привычекъ жизни. Оба наши шведа были люди долга и дисциплины, но въ ихъ исполнительности заключалось только ихъ вншнее поведеніе. На одной изъ пристаней командиръ нашего парохода получилъ даже замчаніе отъ командира другаго парохода (и тоже моряка, но русскаго), что на какое-то распоряженіе управляющаго пароходствомъ онъ не сдлалъ никакого возраженія. ‘Не мое дло длать возраженіе. Онъ распоряжается, онъ за это и отвчаетъ, а я отвчаю за то, что и длаю’,— отвтилъ шведъ. Конечно, если бы нашимъ командиромъ былъ старикъ, о которомъ я такъ много говорю, то онъ не только приноровилъ бы къ требованіямъ управляющаго пароходствомъ свое вншнее поведеніе, да постарался бы и думать, какъ онъ.
Плыли мы въ самую лучшую пору лта. Природа только что распустилась и была ярко-свжа, дни стояли чудные, солнечные, а Волга была и величественна, и красива своимъ многоводіемъ. Но для нашего салона какъ будто не существовало ни Волги, ни природы, а все еще тянулась та же закупоренная зима, съ ея жизнью въ четырехъ стнахъ.
Да, мы точно еще не оттаяли и чувствовали себя, попрежнему, на Петербургской сторон. Хотя старикъ и былъ посланъ для ‘воздуха’, но онъ цлый день игралъ въ карты. Ни воздуха, ни природы ни для кого изъ нашихъ салонныхъ обитателей не существовало. Солидные проводили все время за карточнымъ столомъ, а молодые — пли, играли и щебетали.
И припомнились мн три нмца, съ которыми я плылъ по Волг два года назадъ. У каждаго изъ этихъ нмцевъ было по бедекеру и по биноклю. Неутомимо и даже стремительно перебгали нмцы съ одной стороны парохода на другую, наводили дружно свои бинокли на новые открывающіеся виды и всякій разъ заглядывали для проврки въ бедекеры.
Должно быть, отъ нашей непривычки къ природ у насъ и нтъ ‘путеводителей’. Есть, правда, Спутникъ по Волгѣ, Монастырскаго, дорогой, да изданный въ 1884 году. Явился, было, нынче боле доступный Путеводитель, изданный въ Нижнемъ, но посл отзыва, помщеннаго о немъ въ Волжскомъ Встник, купить его я не ршился. У одного изъ плывшихъ съ нами студентовъ Путеводитель этотъ хотя и былъ, но студентъ посл нсколькихъ справокъ пересталъ въ него заглядывать. Какъ говорятъ, Бедекера, все-таки, лучшее описаніе Волги. Такъ ли — не знаю, но что ‘нмецъ’ можетъ составить лучшее описаніе Волги, а мы лучшаго описанія Рейна не составимъ, это очень возможно.
Съ другой же стороны (при сравненіи съ Европой у насъ всякое дло нужно разсматривать съ одной и съ другой стороны), Волга хотя и широка, и многоводна, и величава въ своей молчаливости, но въ ней ужъ слишкомъ много этой самой молчаливости и однообразной утомляющей пустынной величавости. Вс ея рельефы, все, что манитъ и останавливаетъ глазъ, соединилось между Казанью и Самарой (и преимущественно въ Жигулевскихъ горахъ), за Жигулями же все. пустынно и уныло, а ниже Саратова — и совсмъ томительно, безжизненно.
Въ Россіи едва ли есть другая рка, берега которой, насколько хватаетъ глазъ, были бы мене заселены. Попадаются только города, а между городами не видно ничего, кром неба, воды и береговой пустыни. Поэтому-то нашъ салонъ, можетъ быть, и не такъ виноватъ, что онъ только игралъ въ карты, плъ и щебеталъ.
Опять же въ нмц любовь къ природ воспитала эта самая природа. Онъ ужъ съ дтства привыкъ восхищаться ея разнообразіемъ и богатствомъ, привыкъ жить съ нею вмст, дышать ею, успокоивать и тшить на ней свой взглядъ и свои чувства. А какія чувства къ природ могли воспитать въ насъ наши новгородскія или петербургскія болотныя равнины?
Говорятъ даже, что и физіономія русскаго человка, черты его ровнаго, безразличнаго лица создались нашею равнинностью. Въ горныхъ мстностяхъ, съ рзкими рельефами, совсмъ иныя лица. Посмотрите на грузина, армянина, черкеса, вообще кавказскаго жителя. Лицо его тотъ же уменьшенный Кавказъ, и все въ этомъ лиц рельефно и очерчено рзко. Даже фигура горнаго жителя иная. Тогда какъ жителя равнинъ ходятъ опустивъ голову и имютъ походку неувренную, обитатели горъ ходятъ поступью смлой, имютъ приподнятую, хорошо развитую грудь и держать голову прямо. У одного какой-то запуганный видъ, упругаго — смлый, увренный.
И у европейца — француза, англичанина, итальянца, нмца — лицо тоже выразительно и рельефно, а поступь увренная и весь видъ смлый и ршительный. Иностранца вы сразу замтите въ цлой толп русскихъ.
Ну, конечно, не одна природа выработала намъ, русскимъ, иную фигуру и другую манеру держать себя, но и природа тутъ значила не мало. Она же развила въ иностранцахъ боле сильное чувство красоты и потребность наслажденія многообразіемъ природы, которое пока еще въ насъ не явилось. Мы умемъ пользоваться природой только для матеріальныхъ надобностей. Отъ этого нмецъ, явившись въ пустыню, сейчасъ же насадитъ въ ней деревья и цвты, а мы, явившись въ мстность, гд ростутъ цвты и деревья, вырубимъ ихъ на дрова. Крыму и Кавказу извстно не мало нашихъ подобныхъ подвиговъ.
Все это я говорю не въ порицаніе, а только для объясненія, почему нашъ салонъ не обнаруживалъ ни любви къ природ, ни любознательности, которою отличались… ну, хотя бы т три нмца, съ которыми я плылъ два года назадъ по той же самой Волг.
Свершивъ по ней путешествіе, нмцы, конечно, знали ее настолько въ совершенств, насколько это оказалось для нихъ доступно. По крайней мр, они сдлали все, что была въ ихъ власти, чтобъ ее узнать, чувствовать себя сознательно въ ея природ и не находить удовлетворенія въ той пассивности, какую обнаружили мы, просидвшіе все время въ салон за картами и за піанино.
И несмотря на то, что Волгу и волжскую природу мы видли лишь изъ оконъ салона и изучали преимущественно волжскую порціонную стерлядь, мы, все-таки, путешествовали и, возвратившись на свою Петербургскую сторону, несомннно, почувствовали себя обогащенными новыми, живыми знаніями о своемъ отечеств и будемъ съ увренностью, какъ очевидцы, говорить о Приволжскомъ кра и его жизни. Вдь, барышня съ Петербургской стороны видла въ Германіи не больше того, что она видла на Волг за піанино, а какъ она хорошо знаетъ Германію и съ какою авторитетностью говоритъ о ней! И не эта одна барышня, а вс барышни, которыя плыли не только на нашемъ, но и на всхъ волжскихъ пароходахъ, и вс маменьки и тетеньки этихъ барышень, если он тоже плыли, и вс папеньки, и вс блестящіе юноши, состоявшіе въ томъ же салон при піанино, видли на Волг столько же…
А край богатый, ростущій, развивающійся, хотя этого развитія мы и дйствительно не могли замтить на тхъ пустынныхъ и безжизненныхъ берегахъ, которые только и видны съ парохода.
Не узнаемъ ничего объ этой развивающейся жизни и изъ Путеводителей. Даже лучшій изъ нихъ — Монастырскаго — говорятъ только объ Аскольд и Дир, да о курганахъ Стеньки Разина или о Баты, о Сумбекиной башн и покореніи Казани.
Во всю дорогу мн не случилось встртить на нашемъ пароход ни одного человка (хотя пассажиры и мнялись), который обмолвился бы о томъ, какъ живутъ люди по берегамъ и что говоритъ жизнь, и какимъ пульсомъ она бьется въ этой лишь кажущейся мертвой пустын.
Взять хоть бы Жигулевскія горы. Для салонныхъ путешественниковъ это только красивые, облсенные холмы, расположенные въ живописномъ сочетаніи, вся жизненная поэзія которыхъ заключается въ преданіяхъ о волжскихъ разбойникахъ.
Въ самихъ же Жигуляхъ вы объ этой поэзіи не услышите ни слова, тамъ застучалъ топоръ да завизжалъ буръ и пробуждающійся промышленный геній русскаго человка является уже тою новою движущею силой, развитіе которой внесетъ въ жизнь массу новыхъ понятій и отношеній, до сихъ поръ намъ еще мало извстныхъ.
Въ Жигуляхъ теперь работаетъ огромный и единственный у насъ асфальтовый заводъ, разсыпающій свой асфальтъ по всмъ концамъ Россіи, въ Жигуляхъ же открыты богатыя залежи сры и установлено нахожденіе нефти, такъ что, можетъ быть, и не безъ основанія Жигули мечтаютъ о соперничеств съ Баку и о возможности занять на міровомъ нефтяномъ рынк первое мсто. Случится это или не случится, но, тмъ не мене, Жигули заключаютъ въ своихъ ндрахъ громадныя нетронутыя естественныя богатства и только ждутъ приложенія къ нимъ дятельныхъ силъ.
И силы эти зрютъ, готовятся и шагъ за шагомъ выдвигаются уже впередъ. ‘Поэзія’ былаго волжскаго ушкуйничества, да удали и захвата, на принципахъ которыхъ выросла и наша старая, домостроевская промышленная и торговая жизнь, начинаютъ уступать мсто новой для насъ ‘поэзіи’ — мирной, прогрессивной работы ума, знанія, предпріимчивости и организаціи.
Въ тхъ же самыхъ Жигуляхъ васъ поразитъ изумительное сочетаніе стариннаго волжскаго ушкуйничества и нравственныхъ преданій временъ Стеньки Разина съ укрощающимъ ихъ вліяніемъ вновь возникающей промышленной культуры. Здсь, въ Жигуляхъ, рабочимъ является босякъ, но босякъ волжскій, наиболе необузданный и не привыкшій ни къ какой дисциплин.
И рядомъ съ этимъ ушкуйнымъ человкомъ, а подчасъ и пропойцемъ, стоитъ организованный заводскій порядокъ, сложившійся по наиболе строгому и выдержанному типу точно разсчитаннаго производства. Примненіе самыхъ послднихъ усовершенствованій и приспособленій, какъ заводская желзная дорога, электрическое освщеніе, улучшенные механическіе двигатели и контрольные аппараты, т.-е. организація, основанная на математически-точномъ согласованіи всхъ работающихъ силъ, и ушкуйный босякъ — это наиболе послдовательная антитеза всякой точности, математическаго разсчета и дисциплины — крайности, между которыми лежать вка.
Здсь, какъ мн говорили, рабочихъ кормятъ, какъ бы кормили разв рабочихъ-англичанъ. Да босякъ иначе не пошелъ бы и на заводь. Но постоянная заводская дисциплина и точность труда босяку тяжелы. Свободный сынъ волжскаго простора не выносить монотонной регулярности. Сжавшись вначал и вступивъ въ ‘порядокъ’, онъ начинаетъ постепенно имъ тяготиться и, наконецъ, ищетъ случая расправить свои члены и дать просторъ инымъ, нервнымъ ощущеніямъ. И вотъ босякъ выскакиваетъ изъ утомившаго его порядка, начинаются попойки, драки, разгулъ… ‘Что же вы въ такомъ случаете длаете?’ — ‘Распускаемъ всхъ рабочихъ и набираемъ новыхъ’,— отвтили мн.
И въ томъ мір новыхъ условій, въ которыхъ только и могутъ существовать такія промышленности, какъ нефтяная, горнозаводская, химическихъ веществъ, нельзя жить по-старому ни босяку-рабочему, ни его хозяину. Въ этихъ промышленностяхъ весь успхъ основанъ на самыхъ послднихъ знаніяхъ, на утилизаціи всякой песчинки, всякаго ничтожнаго отброса, на полномъ превращеніи всего въ полезный продуктъ и всякаго дйствія въ полезную производительную силу. Ужь таковы условія самаго дла, что въ борьб за успхъ не пропадетъ только тотъ, кто владетъ наилучшими знаніями и вмст съ ними соединяетъ пытливость, наблюдательность, предпріимчивость и способность организаціи.
Эту способность слдуетъ поставить впереди всхъ другихъ способностей, ибо только ею создается и устанавливается всякое дло. По у насъ именно эта способность еще и не развилась. Ея недостаетъ у насъ не въ одной промышленности, а, пожалуй, и повсюду. Мы, именно, не умемъ устанавливать отношеній и организовывать длъ такъ, чтобы они шли, какъ говорится, ‘сами собою’. Это ‘само собою’ больше ничего, какъ врно найденное основаніе, присущее самому длу (или извстнымъ отношеніямъ), изъ котораго затмъ развивается вся многосложная сть дйствій и отношеній, не теряя своей внутренней связи.
Русскій умъ пытался уже не разъ найти такое общее основаніе, которое связывало бы все однимъ общимъ единствомъ и изъ котораго, какъ изъ центра, шли бы по всей Руси оживляющіе и освщающіе все однимъ общимъ и единымъ свтомъ лучи.
Лтъ тридцать назадъ литературнымъ выразителемъ подобнаго единаго направленія былъ Базаровъ. Хотя базаровщина и убила Базарова, но то, что было серьезно и справедливо въ этомъ движеніи мысли, вошло настолько въ жизнь и въ ней окрпло, что едва ли теперь найдется человкъ, въ которомъ бы не оказалось слдовъ этой прививки. Масса молодежи кинулась на изученіе естественныхъ наукъ, химіи, технологіи, горнаго дла и подготовила цлый рядъ энергическихъ и знающихъ людей, создавшихъ новую, небывалую еще въ Россіи промышленность. Еще не такъ давно мы даже ‘оду покупали за границей, а теперь имемъ громадные химическіе заводы, приготовляющіе и соду, и квасцы, и срную кислоту, и разные виды жали и т. д., и т. д.
Что технологія окажетъ Россіи несомннную услугу и нанесетъ порядочный ударъ систем мануфактурныхъ Титъ Титычей, съ ихъ безграничнымъ московскимъ самодурствомъ и высасываніемъ соковъ изъ фабричныхъ рабочихъ, не подлежитъ никакому сомннію. Онъ, этотъ самый химикъ и технологъ, уже и теперь даетъ иной тонъ своимъ фабричнымъ порядкамъ и не превращаетъ своихъ рабочихъ въ приписныхъ крестьянъ.
Весьма вроятно, что причина этого заключается въ томъ, что мста, гд орудуютъ химикъ и технологъ, не знали крпостнаго права и не знакомы съ его традиціями, въ которыхъ выросли московскіе фабриканты. Низовья Волги, Кама, Кавказъ, Новороссійскій край и вообще окраины — лотъ гд развивается и ростетъ новая промышленность.
Конечно, все это утшительно, ибо возникающія новыя требованія на промышленныя знанія внесутъ много новаго и въ наши общія отношенія. Но, во-первыхъ, мы и въ химіи полземъ черепашьимъ шагомъ (значитъ, когда же все это сдлается?), а, во-вторыхъ, одной химіи еще слишкомъ жало, потому что есть на свт и еще кое-какія понятія, безъ которыхъ же проживешь по-человчески…
Когда вы путешествуете по улицамъ Петербурга и Москвы, вы находитесь настолько во власти вншняго порядка, что жизнь кажется вамъ я стройной, и правильно текущей, и твердо установившейся. Но отправьтесь въ путешествіе по Россіи, да подальше отъ ея среднихъ губерній и столичныхъ городовъ, куда-нибудь на Волгу, на Кавказъ, и только тутъ вы замтите, какая громадная работа свершается теперь повсюду. Старое старится, молодое — ростетъ, что-то возникаетъ, что то разрушается, въ одномъ мст работаетъ поразительная энергія и предпріимчивость, въ другомъ — люди цпляются за какой-то старый хламъ и пытаются его охранить и уберечь. Въ своемъ цломъ это очень сложное и запутанное движеніе представляется хаосомъ броженія миріадъ атомовъ. Каждый такой атомъ живетъ какъ бы только своею собственною жизнью, и въ этомъ хаос сталкивающагося и перекрещивающагося труда вы не усмотрите ничего, кром движенія.
И жизнь несомннно въ движеніи, но, вдь, нужно же для этого движенія какое-нибудь и руководящее общественное сознаніе, хотя бы ради того, чтобы миріады атомовъ, которые теперь ‘сами собою’ устраиваютъ свои отношенія, не тратили безполезно силъ на ненужное взаимное толканье. У насъ же слишкомъ много именно этого толканья, такъ что человкъ, пробивающій себ путь жизни, тратитъ на это пробиванье столько силы, что на настоящую-то жизнь у него почти ничего затмъ и не остается. И знаютъ наши проповдники ‘энергической личности’ и ‘самопомощи’ по Смайльсу, что это очень хорошо, и, все-таки, твердятъ одно и то же, а ‘невмшательство’ возводятъ даже въ общественную теорію. А вотъ w одинъ изъ тысячи примровъ, къ чему приводитъ практика подобнаго невмшательства.
Въ Дубовк на пристани предлагаютъ путешественникамъ ковры мстнаго производства. Это нчто яркое и бьющее въ глаза — какіе-то фантастическіе, огромные, какъ тарелки, красные цвты, зелень колоссальныхъ размровъ, немного чернаго фона. Путешественники обыкновенно посмотрятъ на разложенный товаръ, какъ на мстную диковинку, спросятъ изъ любопытства о цн и отойдутъ, а продавцы, не ожидая отхода парохода, уже складываютъ свои ковры и уносятъ ихъ домой до новаго парохода’ Кто же покупаетъ эти ковры, кмъ поддерживается эта промышленность и слышали ли вы когда о дубовскихъ коврахъ? И персидскіе ковры пестры, великою уродливостью рисунка отличаются наши кавказскіе и закаспійскіе ковры, но они расходятся тысячами и кормятъ цлыя населенія. А дубовскіе ковры едва ли кого-нибудь кормятъ.
О возникновеніи этой ‘промышленности! разсказываютъ вотъ что. Жилъ и служилъ когда-то въ Петербург нкій Шаминъ. Человкъ онъ былъ очень честный, какъ говорятъ, даже потерплъ за свою честность и на старости лтъ поселился въ Дубовк. Шаминъ служилъ на шпалерной мануфактур и у него былъ лакей изърабочихъ этой мануфактуры. Поселившись въ Дубовк, Шаминъ задумалъ дать крестьянамъ боле выгодный заработокъ. И вотъ при помощи этого лакея-мастера Шамину удалось водворить въ Дубовк ковровое производство. Лакей училъ, Шаминъ распоряжался и руководилъ, и понемногу, шагъ за шагомъ, тканье ковровъ въ Дубовк стало крестьянскимъ дломъ.
Это не единственный у насъ случай появленія въ крестьянскомъ населеніи подобныхъ промысловъ. Въ одной деревн Калужской губерніи посл двнадцатаго года поселился плнный французъ, научившій мужиковъ плести шляпы изъ корней. Въ нкоторыхъ деревняхъ Смоленской губерніи крестьяне длаютъ скрипки, благодаря тоже случайности. Благодаря подобной же случайности, въ Архангельской губерніи создалась рзьба изъ слоновой кости. Случайно явится въ деревн какой-нибудь хорошій, доброжелательный или знающій человкъ, научитъ народъ новому для него длу и дло это привьется. По, возникнувъ случаемъ и завися только отъ случая, вс подобныя промышленности и остаются затмъ игралищемъ всяческихъ случайностей. Иногда дло пуститъ корни и разовьется, какъ, напримръ, ножевое производство въ Павловск или гармоники въ Череповц. А то остановится на одномъ мст, какъ архангельская рзьба, иди и совсмъ уйдетъ въ захудалость, какъ тюменскіе и дубовскіе ковры.
А повидимому и въ Тюмени, и въ Дубовк ковровое производство могло бы ростй. Шерсть дешева, краска есть, бабы ткать-могутъ, народъ въ подсобномъ промысл нуждается — и производство, все-таки, вымираетъ, потому что оно съ самаго начала зависло отъ ‘счастливой случайности’ и безъ нея существовать не можетъ.
И до сихъ поръ вс хорошія дла въ русской жизни свершались только починомъ ‘счастливыхъ случайностей’. Народится счастливая случайность — и свершится въ русской жизни какое-нибудь крупное дло или даже и общественный поворотъ. Умретъ ‘счастливая случайность’ — и собирательный средній русскій человкъ снова повернетъ жизнь по-своему.
Въ Кисловодск я познакомился съ одною подобною же счастливою случайностью въ дл производства химическихъ продуктовъ. Сынъ, кажется, купца изъ крестьянъ, онъ начал съ маленькой фабрички красильныхъ веществъ, а теперь иметъ подъ Елабугой большой химическій заводъ, изготовляющій сотни тысячъ пудовъ самыхъ разнообразныхъ химическихъ продуктовъ и даже хромпикъ.
Поговорите съ этою ‘счастливою случайностью’, какимъ трудомъ, какою затратой энергіи удалось ей создать и организовать все это дло! Больше пятнадцати разъ здилъ человкъ за границу, чтобы изучать интересовавшія его производства, проникать въ заводскіе секреты врод добыванія хромпика, да находить для производства ихъ мастеровъ. Если бы этотъ почтенный человкъ изложилъ подробно всю исторію своей борьбы со всякими препятствіями, тупыми силами и невжествомъ, которыя становились ему поперекъ, выяснилъ бы т общія условія, которыя предоставляли его ‘самому себ’, да вс постепенныя подробности организаціи дла, въ которой собственно и заключается причина всякаго успха, то всмъ тмъ, кто взываетъ къ личной энергіи, самодятельности и тому подобнымъ вздорамъ и болтаетъ этотъ вздоръ сознательно, съ задними цлями, можетъ быть, сдлалось бы, наконецъ, и стыдно говорить глупости.
Недостатокъ энергіи и самодятельности! Да нашъ мужикъ въ страду тратитъ ужь, конечно, въ десять фазъ больше силъ и энергіи, чмъ американецъ, который пашетъ, боронитъ, жнетъ, коситъ, сидя съ сигарою въ зубахъ въ экипаж. И наша интеллигентная молодежь затрачиваетъ умственной и нравственной энергіи тоже побольше, чмъ учащаяся молодежь Франціи, Англіи, Америки. А разв результаты, которые даетъ русское поле и русская школа, похожи на результаты, хотя бы даже поля нмецкаго и нмецкой школы? Ясно, что рчь тутъ можетъ идти не объ энергіи, а объ условіяхъ, въ которыхъ этой энергіи приходится дйствовать.
‘Счастливая случайность’ проложитъ себ везд дорогу, но, вдь, не для геніевъ читаются только лекціи въ университ и не по геніальнымъ ученикамъ судятъ объ успхахъ школы. Отъ каждой дубовской бабы тоже нельзя требовать, чтобы она была ‘счастливою случайностью’. Все, что только возможно для этой бабы, она и длаетъ: она краситъ, сучитъ, ткетъ. А затмъ для нея наступаетъ уже область недоступнаго. Мы, пароходные путешественники, только потому и не покупали дубовскихъ ковровъ, что они безобразны и по рисунку, и по краскамъ, а наши барышни съ Петербургской стороны (такая же посредственность, какъ дубовскія бабы, но только интеллигентная) очень легкомысленно высокомрничали надъ темною неумлостью дубовскихъ ткачихъ. Но разв всякая подобная темная ткачиха могла научиться ‘сама собою’ рисовать, или устроить въ Дубовк рисовальную школу, или изобрсти нелинючія краски? Въ Великомъ Устюг еще не такъ давно былъ извстный мастеръ длать чернь по серебру, издлія котораго отличались колоссальными безобразіями рисунка. Но вотъ въ Устюгъ ссылаютъ искуснаго рисовальщика поляка (опять случайность), полякъ составилъ очень тонкіе и изящные рисунки для гравировщиковъ и та же мастерская стала отличаться художественностью своихъ издлій,
Повсюду и везд мы имемъ дло или съ ‘серединой’, или съ ‘случайностью’. Въ Покровской слобод (противъ Саратова) былъ механическій заводъ Бартеля. Бартель — простой слесарь-самоучка, необыкновенно даровитый, обратившій на себя вниманіе даже такихъ спеціалистовъ-знатоковъ, какъ Макъ-Кормикъ и Джонстонъ. Но вотъ даровитый Бартель умираетъ, а съ нимъ умираетъ и все основанное имъ дло. Въ Саратов не нашлось ни одного человка, который^бы могъ замнить Бартеля и потому пожелалъ бы купить его заводъ.
Волга кончилась для меня въ Царицын. Вотъ ужъ кстати, что счастье, какъ и здоровье, оцнишь только тогда, когда ихъ лишишься. Посл волжскаго простора, обилія воздуха и свта, посл чистоты и роскоши, которыми балуютъ пароходы американскаго типа, грязная, темная, почти мрачная царицынская станція желзной дороги гнететъ и давить тоскливымъ уныніемъ. И царицынская дорога отвчаетъ вполн своей главной станціи. Ей неизвстны другіе позда, кром товаро-пассажирскихъ: съ ними дутъ и курьеры, и почта, и публика, и грузы.
На Дону дышется снова легче. Донъ не широкъ, не подавляетъ ни просторомъ, ни грандіозностью и Многоводіемъ, онъ не манитъ далью, но за то производить какое-то домашнее, уютное впечатлніе. На Волг вы больше ничего, какъ часть парохода, пароходъ — вашъ домъ, ваша пловучая тюрьма, вы точно въ открытомъ мор и чувствуете себя въ полной власти могучей водяной стихіи. На Дону никакой такой могучей и страшной стихіи нтъ, берега, зеленые и цвтущіе, тянутся рядомъ, козачьы станицы попадаются безпрестанно, у каждой изъ нихъ пароходъ останавливается и эта постоянная близость къ земл связываетъ васъ родственною близкою связью и съ этою самою землей, и съ ея обитателями. Вы чувствуете себя гораздо больше на земл, чмъ на пароход, оттого и легко.
За ‘тихимъ’ Дономъ послдовалъ людный и дятельный Ростовъ, затмъ владикавказская желзная дорога и станція ‘Минеральныя Воды’, на которой нашъ поздъ высадилъ массу курсовыхъ, направлявшихся кто въ Пятигорскъ, кто въ Ессентуки или Желзноводскъ, кто въ Кисловодскъ. Я направился къ Кисловодскъ.
Представьте себ лощину между горами. На лощин раскинулась слобода, въ середин слободы базарная площадь, а по середин площади стоитъ церковь. Вдали этой лощины идетъ еще лощина или глубокій и широкій оврагъ, на дн котораго течетъ рчка, а по сторонамъ ея и по краямъ оврага раскинулся паркъ, въ конц хе парка въ томъ же овраг выстроена длинная галлерея для питья водъ. Вотъ это и будетъ Кисловодскъ.
Верхній Кисловодскъ или слобода находится еще въ момент первобытности. Ни дороги,ни тротуары, ни удобства жизни этому Кисловодску пока неизвстны. Посл всякаго дождя (а нынче въ іюн и до половины іюля дожди шли каждый день) по площади, по всмъ дорогамъ, дорожкамъ и спускамъ въ паркъ стоитъ липкая и скользкая грязь. Съ 6-ти часовъ утра по всмъ этимъ дорогамъ, дорожкамъ и спускамъ люди подъ зонтиками или безъ зонтиковъ, въ одиночку, парами, группами, а то и вереницами тянутся и скользятъ, направляясь къ оврагу. Съ 9-ти или десяти часовъ т же одиночки, пары или группы, кончивъ воды и взявъ ванны, скользятъ опять вверхъ. Посл обда, между 5-ю и 6-ю часами, т же одиночки, пары и группы скользятъ еще разъ внизъ и затмъ он же скользятъ вверхъ къ домамъ, чтобы ложиться спать. Это скользеніе повторяется каждый день по два раза въ теченіе всего лта.
Первобытный верхній Кисловодскъ не додумался еще даже и до звонковъ. У насъ, напримръ (такъ оно и везд), маленькій ручной колокольчикъ стоялъ на полочк у выходной двери. Кому была нужна прислуга, тотъ отправлялся въ переднюю, бралъ съ полочки колокольчикъ, вытягивалъ руку во дворъ и звонилъ. Звонить было нужно до тхъ поръ, пока откуда-то, съ другаго конца двора, не послдуетъ отвтъ: ‘сейчасъ’. Противъ меня изъ двери въ дверь поселился довольно серьезный больной, часто нуждавшійся въ прислуг. ‘Какъ же вы зовете прислугу,— спрашиваю я его,— когда вамъ нельзя выходить изъ комнаты?’
— Да, я отворю окно и жду, не пройдетъ ли кто по двору.
Когда курсовые проползутъ по всмъ дорожкамъ и тропинкамъ и опустятся въ нижній оврагъ, въ которомъ раскинулся паркъ, они вступаютъ въ область благоустройства и установившейся организаціи. Паркъ въ Кисловодскъ превосходный и держится въ большомъ порядк. Такой же порядокъ въ отдленіи ваннъ и въ галлере Нарзана, гд пьютъ воды.
Въ Кисловодск, хотя и въ нсколько иной форм и въ иныхъ подробностяхъ, повторяется все то же, что раньше сопровождало васъ во весь путь. Съ одной стороны, ‘натуральная’ жизнь, слагающаяся ‘сама собою’, туго, медленно, съ другой — культура и порядокъ, у нашихъ западныхъ сосдей составляющіе силу, управляющую жизнью, а у насъ являющіеся тоже пока только ‘счастливою случайностью’ и умющіе укладываться рядомъ не сливаясь, но за то и не мшая и не помогая ни въ чемъ другъ другу, точно дв стороны двугривеннаго.
Повторяется въ Кисловодск и еще одна, сопровождавшая васъ во весь путь надодливая неустранимость, и тоже въ иной, боле законченной форм. На пароход салонъ устанавливается тремя четырьмя семьями и состоящими при нихъ юношами, обыкновенно не подающими никакихъ надеждъ. Въ Кисловодск собравшіеся со всхъ пароходовъ и поздовъ салоны сливаются въ цльное однородное множество. Это не собраніе только салоновъ,— нтъ, это уже ‘общество’. Каждый отдльный салонъ въ немъ стирается, теряетъ свою яркость и величину, люди въ отдльности становятся меньше, властныя маменьки теряютъ свое величіе, дочки — звонкость смха, перестаютъ авторитетничать и сливаются съ другими подобными имъ дочками, а юноши, не подающіе никакихъ надеждъ, утрачиваютъ салонную бойкость и принимаютъ безнадежно глупый видъ. Получается ‘Павловскъ’. По въ Павловскъ стекается только ‘образованный’ Петербургъ, въ Кисловодскъ же собираются отдльныя частицы всхъ остальныхъ ‘Павловсковъ’ Россіи, какъ бы на смотръ, чтобы показать, что можетъ получиться, если они соберутся вс вмст.
Дюма-отецъ, постившій Петербургъ еще при Император Никола, сказалъ про блестящее общество Невскаго проспекта, что оно похоже на души усопшихъ, гуляющія въ Елисейскихъ поляхъ. Кисловодскій паркъ — такія же Елисейскія поля, въ которыхъ скользятъ безшумно тни усопшихъ. Одн усопшія сидятъ на садовыхъ скамейкахъ, стоящихъ вдоль главной аллеи, по ту и другую ея сторону, другія — скользятъ плотною стной между этими рядами взадъ и впередъ. Во время музыки, когда бываетъ главный наплывъ публики и общество находится въ полномъ сбор, это хожденіе и неподвижное сидніе продолжаются непрерывно утромъ одинъ часъ и вечеромъ — два часа.
Въ нашемъ обществ есть одна особенность, которой вы не встртите нигд. Особенность эта заключается въ томъ, что она превращаетъ каждаго въ глухонмаго. Есть какая-то сила у этого общества, отъ которой никто избавиться не можетъ и непремнно ей подчинится. Властныя маменьки съ ихъ благовоспитанными дочками и состоящими при нихъ глупыми юношами, можетъ быть, мене всего подчиняются этому закону, потому что они-то, кажется, и творятъ его.
Больше всего законъ этотъ давитъ людей покрупне. Въ Кисловодск было не мало подобныхъ людей и даже людей несомннно крупныхъ — по уму, по таланту, по положенію. Но все это крупное, вступая въ общую струю, сейчасъ же длалось ‘какъ вс’. Должно быть, ночью вс кошки срыя.
Пока вы бесдуете вдвоемъ, вы видите нравственный ростъ своего собесдника, чувствуете его умъ. Но вотъ подходитъ къ вамъ одинъ, два, три человка, и сейчасъ же въ вашемъ ум и чувствахъ становится какая-то перегородка, подчиняясь извстной внутренней дисциплин, вы замуравливаетесь, цлая область мыслей, понятій и чувствъ немедленно извлекается изъ употребленія, то же самое свершается въ душ вашего собесдника и разговоръ принимаетъ ‘общее’ направленіе.
Почему же, спрашивается, вы, человкъ покрупне, не поднимете до себя того, кто меньше васъ, а, напротивъ, сами становитесь пошле и глупе, сами превращаетесь въ глухонмаго и еще больше распространяете глухонмую атмосферу, отъ которой именно вы-то и страдаете, а совсмъ не пошляки и глупцы, которымъ въ этой атмосфер дышется легко? Почему?…
И чмъ эта глухонмая сила плотне, чмъ общество больше, чмъ разнообразне его составъ, тмъ оно сре, безразличне, тмъ больше исчезаетъ въ немъ всякая личная яркость и тмъ больше каждый испытываетъ на себ мертвящее вліяніе этой нмой, срой безразличности.
Есть, однако, предлъ, до котораго все это можетъ продолжаться. Затмъ наступаетъ пора томительной повторяемости впечатлній, и каждый терпливо подчиняется ей, потому что не кончилъ еще своихъ ваннъ и водъ. Кончивъ, этотъ каждый въ тотъ же день укладывается и въ тотъ хе день узжаетъ.
Любопытенъ хе и этотъ ‘каждый’. Онъ жалуется на пошлость, скуку и глухонмую атмосферу, онъ считаетъ себя выше общества и, въ то же время, онъ-то, именно этотъ самый ‘каждый’, и составляетъ это самое общество. Общество ему нужно, толпа, множество тянутъ его къ себ, а когда онъ вступитъ именно въ это самое множество, къ которому онъ стремится и тянется, онъ самъ же первый выскакиваетъ изъ него и садится въ сторону на скамейку, чтобы молчать въ одиночку.