ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXVIII.
XXVIII.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1888
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Нмецкая эскадра, прибывшая съ императоромъ Вильгельмомъ въ Кронштадтъ, дала Гражданину поводъ сдлать очень лестный отзывъ о германскомъ флот. Но цль статьи была не въ томъ, чтобы похвалить нмцевъ, а чтобы сказать, что у насъ во флот совсмъ не то.
Не знаю, въ нашемъ флот ‘то или не то’, потому что въ этой спеціальности я не компетентенъ, но что нмцы сдлали большіе успхи въ морскомъ дл — не подлежитъ сомннію. Сдлали же они подобные успхи только потому, что ‘умли держать мысль въ голов’.
Очень давно, когда о Бисмарк еще никто ничего не зналъ, именно въ начал пятидесятыхъ годовъ, нмецкіе лсничіе усердно разводили дубовые лса, и на вопросъ, для чего они ихъ разводятъ, отвчали: ‘для будущаго германскаго флота’.
Намъ, русскимъ, учившимся тогда лсоводству у нмцевъ, отвтъ этотъ казался смшнымъ, потому что нмцамъ приходилось бы ждать 300 лтъ, пока маленькіе дубочки станутъ корабельными дубами. Смшнымъ казалось еще и то, что о флот говорятъ лсничіе, которымъ (по-нашему) до флота нтъ никакого дла.
Но вотъ прошли какіе-нибудь три десятка лтъ и въ Кронштадтъ приходитъ нмецкая броненосная эскадра и, какъ оказывается, ‘еще восемь нмецкихъ броненосцевъ, не уступающихъ ни въ чемъ стоящимъ на кронштадтскомъ рейд, находятся въ Кил’. И не въ этомъ еще дло, а дло въ тхъ истинно ‘нмецкихъ’ порядкахъ, которые именно и отличаютъ германскій флотъ отъ флота нашего.
Нмецкія суда,— говоритъ Гражданинъ,— не поражаютъ ни роскошью отдлки, ни богатствомъ, ни особеннымъ франтовствомъ. Все въ нихъ просто, удобно, сдлано по форм и, кинувъ на нихъ только бглый взглядъ, видишь, что они принадлежатъ одной націи. Въ нмецкомъ флот все однообразно, начиная съ краски, съ мачты и колевокъ. Все идетъ преемственно-традиціонно и ни измненіе наружной окраски, ни еще боле того росписаніе занятій флота ‘не подлежитъ личному усмотрнію или прихоти мняющагося начальства’. У насъ же, какъ говоритъ авторъ статьи (должно быть, морякъ), нтъ ни строго разработаннаго устава внутренней службы на корабл, ни строго опредленнаго росписанія занятій. Было установилось то и другое адмиралами Бутаковымъ и Пилкинымъ, командовавшими практическою эскадрой, но, ‘посл почти двадцатилтняго существованія этого порядка, онъ исчезъ безслдно, какъ дымъ’.
И въ самомъ дл, нмецъ можетъ сажать изо дня въ день вершковые дубки и будетъ онъ ихъ сажать изъ года въ годъ 300 лтъ и все это время будетъ держать въ голов одну и ту же мысль (о будущемъ германскомъ флот) и смняющіяся поколнія будутъ передавать эту мысль одно другому (и, наконецъ, флотъ себ выстроятъ), а у насъ каждый является самостоятельнымъ лсоводомъ, и если вы вчера посадили дубокъ, то завтра придетъ вашъ сосдъ или даже вашъ собственный сынъ и этотъ дубокъ вырветъ и посадитъ на его мсто свою березу.
У насъ не только каждое отдльное можетъ по своему ‘личному усмотрнію’ сдуть, какъ карточный домъ, всякую доставшуюся ему по наслдству чужую работу, чтобы начать ‘свою’ постройку, но и смняющія другъ друга поколнія не знаютъ другаго закона для своего коллективнаго поведенія, какъ сдувать то, что строили ихъ предшественники.
Деревня въ своихъ внутреннихъ отношеніяхъ ‘личнаго усмотрнія’ не знаетъ. Худо или хорошо сложились ея распорядки,— это вопросъ другой, но, какіе бы они тамъ ни были, деревня, все-таки, владетъ дисциплинирующимъ аппаратомъ, извстнымъ подъ названіемъ ‘міра’, который каждому деревенскому я указываетъ его границы. Не о томъ рчь, что многіе деревенскіе распорядки и обычаи съ нашей интеллигентной точки зрнія глупы и нелпы, рчь о томъ, что деревня выработала себ коллективную волю, и то, что мы зовемъ нелпостью, она выполняетъ дружно и именно какъ одинъ человкъ. Пашетъ ли деревня, боронитъ ли, отправляется ли въ извозъ, распредляетъ ли свои платежи, она подчиняется все тому же закону ‘міра’.
Для насъ, разсыпчатой интеллигенціи, эта психическая законченность деревенскаго міра является чмъ-то грандіозно-подавляющимъ и непостижимымъ, какъ стихійная сила. Мы удивляемся цльности народнаго характера, твердаго, какъ чугунъ, и безповоротно подчиняющагося въ своемъ поведеніи какой-то непонятной для насъ фаталистической роковой сил. И эта роковая фаталистическая сила дйствительный фактъ, а не фантазія, не выдумка, она есть, она создалась ‘природою вещей’ и ‘естественными условіями’ деревни, создалась совокупностью земельныхъ, экономическихъ, государственныхъ, историческихъ вліяній, формировавшихъ теперешній деревенскій бытъ. Это такъ называемая ‘власть земли’, власть факта, власть жизненнаго опыта деревни, это — наслдственное нервное накопленіе опыта вковъ, передававшагося изъ поколнія въ поколніе.
Мы теперь присутствуемъ лишь при окончательныхъ результатахъ этого нервнаго накопленія, слившагося въ извстное и точное единство. Это для насъ полезный наглядный урокъ изъ общественной механики. Конечно, деревенское я было не богато личнымъ началомъ, требованія этого я были не многосложны, интересы его были первобытны и ограниченны. Все это такъ и, все-таки, я опять повторю, что не объ этомъ рчь, а рчь объ общемъ закон единства силъ и о тхъ поразительныхъ результатахъ, которыхъ достигаетъ ‘міръ’, когда сліяніемъ въ одно цлое личныхъ интересовъ онъ создаетъ себ коллективную волю.
Работа эта далась деревн не легко. Первобытный славянинъ, прежде чмъ онъ создалъ свой деревенскій ‘міръ’ и ‘коллективную волю’, жилъ тоже свободно и независимо ‘по своему изволенію’ и ‘по своему усмотрны)’. Припомните изъ русской исторіи все то, что вынесъ нашъ мужикъ отъ усобицъ, нашествій, кормленій, правежей и всевозможныхъ бдствій, заставлявшихъ его то ютиться въ кучу, то бжать въ лса или окраины, прежде чмъ этотъ жившій ‘по своему изволенію’ славянинъ сталъ крестьяниномъ и создалъ свою коллективную волю. И вотъ этимъ-то многовковымъ наслоеніемъ историческаго и бытоваго опыта и создалось то наслдственное нравственное чувство, которымъ самоуправляется внутри себя теперешняя деревня.
Намъ, интеллигенціи, досталось другое историческое прошлое. При Рюрик и Святослав мы были дружинниками, при Иван Грозномъ — опричниной, потомъ стали служилымъ сословіемъ, а съ Петра превратились въ интеллигенцію. Но мы всегда и при всхъ обстоятельствахъ изображали собою ‘городъ’, всегда несли впереди всего свое собственное личное я и всегда это я изображало собою или личную храбрость, или личную преданность, или личную мудрость, или личную заслугу, или личную волю. Поэтому и у интеллигенціи, путемъ накопленія въ нервахъ прошлаго опыта, создалось тоже свое нравственное чувство, но нравственное чувство, совсмъ не похожее на нравственное чувство деревни.
Когда заборъ, стоявшій между интеллигенціей и народомъ (городомъ и деревней), былъ снятъ освобожденіемъ, эти два разныхъ нравственныхъ чувства встали лицомъ къ лицу и оказалось, что городъ и деревня говорятъ на разныхъ языкахъ. Тогда-то лучшая, наиболе умственная и сознательная часть нашей интеллигенціи отдала вс свои нравственныя и умственныя силы, чтобы найти боле врное и боле быстрое средство для практическаго разршенія этого создавшагося исторіей великаго раскола, раздляющаго одинъ и тотъ же народъ на непонимающія другъ друга части. Но велика же и задача, великъ и вопросъ, создавшійся ‘новыми’ естественными условіями и ‘новою природою вещей’, который предстоитъ разршить Россіи и ея умственнымъ представителямъ. Вопросъ заключается въ томъ, чтобы пріискать и установить формы, которыя проще и совершенне удовлетворили бы естественному стремленію коллективной Россіи къ равновсію и сліянію двухъ разныхъ нравственныхъ чувствъ, двухъ разныхъ нервныхъ накопленій, двухъ различныхъ наслдственныхъ жизненныхъ опытовъ, на которые распадается теперешняя Россія, изображающая собою то городъ, то деревню, то интеллигенцію, то народъ.
Идея, создавшая это стремленіе къ отысканію новыхъ формъ для установленія новаго внутренняго равновсія, разрабатывалась почти двсти лтъ и въ разработк ея и заключалась главная сущность посл-петровскаго періода русской исторіи. Уже съ Петра Великаго Россія вступила въ эту эволюцію и реформы шестидесятыхъ годовъ — лишь практическій результатъ этой идеи, вошедшей, наконецъ, въ государственное сознаніе.!
Сравнительно съ Европой, эволюція, которую мы переживаемъ, повидимому, очень проста и немногосложна. Въ Европ было и могущественное феодальное дворянство, и еще боле могущественное духовенство, имвшее, кром духовной, и феодальную власть. Потомъ выступило третье сословіе, а теперь выдвигается четвертое, и каждая изъ этихъ группъ стоитъ въ своихъ точно обозначенныхъ границахъ и выдвигается впередъ въ своемъ цльномъ состав. Наше дло стоитъ гораздо проще и односложне. У, насъ только и есть, что ‘городъ’ и деревня’, ‘общество’ и ‘личность’, ‘интеллигенція’ и ‘народъ’, дв стороны, занимающія каждая свою чашку всовъ. Поэтому-то установленіе равновсія, казалось бы, не должно представлять особенныхъ трудностей. И трудность дйствительно не въ томъ, чтобы понять, что у нашихъ всовъ только дв чашки,— трудность въ томъ, что внутри каждой чашки обнаруживается такое же передвиженіе частицъ, ищущихъ своего равновсія. Въ Европ всю историческую работу производили сословія въ своемъ цльномъ состав, у насъ же никакихъ сословій въ европейскомъ смысл не было. Вс мы или ‘земля’, или ‘городъ’ и вся русская исторія до-петровскаго періода прошла въ томъ, чтобы собрать расползающуюся врозь землю, да связать я и его прикрпить, чтобы получилось общее цлое, способное себя отстоять и отъ внутренняго расползанія, и отъ вншнихъ разрушающихъ это единство воздйствій. Европа двигалась, выставляя впередъ сильно развитое я, — мы, напротивъ, двигались, подавляя это я, такъ сказать, собственнымъ индивидуальнымъ обезличиваніемъ, и получилось, наконецъ, нчто очень запутанное и, повидимому, противорчивое, хотя никакого во всемъ этомъ противорчія нтъ. Съ одной стороны, я оказывалось обезличеннымъ и поглощеннымъ, съ другой — это же самое я очень выдвигалось впередъ и являлось само обезличивающею силой. И, въ конц-концовъ, получилось какое-то я, не я, въ одно время и большое, и маленькое, подавляющее и подавляемое, нарушающее равновсіе и стремящееся выскочить изъ давленія. Въ этой-то дйствительности положенія заключается не столько трудность, сколько запутанность нашей эволюціи, которая, съ одной стороны, требуетъ, чтобы городъ создалъ себ коллективную волю и сдержалъ выскакивающее изъ себя я, съ другой — чтобы деревенское я получило большій просторъ для развитія, а въ цломъ, чтобы городъ и деревня создали себ общее равновсіе и чтобы личность очутилась въ условіяхъ наиболе благопріятныхъ для ея самостоятельнаго развитія и существованія въ предлахъ общей гармоніи. Вотъ теоретическая сущность эволюціи, въ которую мы вступили,— сущность, которую очень важно знать и помнить, чтобы не терять своей ниточки и не сбиваться съ прямой дороги въ окружающемъ насъ шум и гам и практической кутерьм, чтобы понимать, и видть, и знать, куда мы и къ чему мы идемъ, и такъ ли мы идемъ, и насколько скоро идемъ.
Европ было легче думать въ общемъ направленіи, потому что она думала и двигалась всегда сословными группами. Поэтому въ Европ уже давно сложились общественныя привычки, мысли, и надъ каждымъ отдльно думающимъ я имется дисциплинирующій контроль въ традиціонно окрпнувшемъ общественномъ нравственномъ чувств.
У насъ же не сословными группами шло развитіе и воспитывалось государственное сознаніе, а потому и неоткуда было явиться привычк думать въ общественномъ направленіи. Групповою жизнью жила только деревня, но и крестьянскій міръ составлялъ отдльное цлое только въ предлахъ тхъ общихъ условій, которыя создавала для него общая, одинаковая зависимость отъ земли и лежавшихъ на ней тягостей. А затмъ, внутри себя, каждая деревня жила своею жизнью, даже своею собственною мірскою и личною нравственностью, своими бытовыми традиціями, своими наслдственными привычками. Отъ этого-то каждая отдльная деревня иметъ у насъ свои особенности и дв рядомъ лежащія деревни бываютъ иногда совершенно непохожи одна на другую. Въ одной нравы строже, въ другой распущенне, въ одной мужики податливые и тихіе, въ другой-грубые и буйные, въ одной деревн развито сильное пьянство, въ другой, наоборотъ, почти не пьютъ.
Первая общественная возможность думать неизолированно явилась у насъ лишь посл освобожденія крестьянъ съ земскимъ и городскимъ самоуправленіемъ. И наше самоуправленіе представляетъ не одну только возможность для лучшаго мышленія, но оно служитъ еще и его школой. Въ этомъ отношеніи мы опять много разнимся отъ Европы. Въ Европ каждое отдльное я не только много развите, чмъ у насъ, но и настолько привыкло думать въ общественномъ направленіи и выработало умственную дисциплину, что образовались цлыя сознательныя и дисциплинированныя группы, которыя, такъ сказать, гурьбой раздвигаютъ рамки общественныхъ условій. Наше русское я еще не знаетъ этой дисциплины, у него слишкомъ крпки привычки традиціоннаго личнаго соизволенія и личнаго усмотрнія и еще очень сильна наслдственная наклонность раздвигать всякія рамки и длать все по-своему.
Самоуправленіе, въ которое мы вступаемъ, служитъ для насъ приготовительнымъ классомъ общественности и ничмъ по существу не отличается отъ всякаго приготовительнаго класса любой школы. Законъ для мысли тутъ одинъ и разница только въ матеріал. Школьная педагогія давно уже установила, что одиночное воспитаніе и развитіе достигаетъ очень веполныхъ результатовъ и сила отдльно работающей мысли совсмъ не та, какою она является въ работ коллективной. Тотъ же законъ управляетъ и общественною педагогіей.
И наглядные результаты подтвердили этотъ законъ немедленно. Т же русскіе люди вдругъ стали неузнаваемыми и начали думать не только съ небывалою до того энергіей, но и на міръ-то Божій стали смотрть внезапно совсмъ другими глазами. И кто же были эти первые земцы, наполнившіе первыя земскія собранія? Это были все т же дворяне и представители тогдашней интеллигенціи, все т же люди, которые занимали мста къ администраціи и служили на всхъ государственныхъ поприщахъ. Другихъ людей и не могло быть. Тутъ были и родовитые свтлйшіе князья, какъ князь А. А. Суворовъ или князь И. В. Васильчиковъ (извстный авторъ Самоуправленія), были графы и бароны, были отставные и служащіе генералы, были сенаторы, были разные отставные и служащіе чиновники и офицеры, дворяне, предводители дворянства. Однимъ словомъ, были все т же лица, которыя занимали всевозможныя мста отъ верхнихъ верховъ іерархіи до ея низовъ, отъ князя, полнаго генерала и генералъ-адъютанта до отставнаго гусара и армейскаго поручика.
И вотъ эти-то самые русскіе люди, составлявшіе и нашу правительственную администрацію, соединились теперь въ представительство интересовъ земли, о которыхъ имъ теперь нужно было думать. Отдльно дйствовавшія прежде единицы соединились теперь въ цлую общественную группу. Ну, конечно, получились и результаты другіе.
Бисмаркъ, кажется, въ отвтъ Рихтеру, оправдываясь отъ его обвиненій, сказалъ, что ‘міръ изъ партера представляется совсмъ инымъ, чмъ со сцены’. Что тутъ партеръ, что тутъ сцена, вопросъ не существенный, существенно то, что одни и т же люди, смотря по тому, сидятъ ли они въ партер, или на сцен, видятъ міръ инымъ. И не въ ихъ умственныхъ способностяхъ и въ ихъ зрніи дло,— дло просто въ мст, въ положеніи, которое люди занимаютъ.
Года два назадъ нкоторые наши губернскіе города являлись нагляднымъ подтвержденіемъ того, что значитъ именно ‘мсто’, на которомъ стоятъ люди и съ котораго они смотрятъ на міръ Божій. Тогда одновременно съ земскими собраніями происходили създы дворянъ. Составъ земскихъ собраній и дворянскихъ собраній былъ почти одинаковъ, главные представители и тамъ, и здсь были одни и т же, а предсдателями и тхъ, и другихъ были одни и т же губернскіе предводители. А, между тмъ, разница въ поведеніи собраній оказалась изумительная: въ занятіяхъ земскихъ собраній обнаружились и порядокъ, и дловитость, и дисциплина.
Но вотъ люди снимаютъ свои черные сюртуки, въ которыхъ они были на земскомъ собраніи, надваютъ дворянскіе мундиры (такъ это и было) и переходятъ въ домъ дворянскаго собранія. Казалось бы, земскій интересъ долженъ былъ смниться дворянскимъ интересомъ и одна цльность — другою цльностью. Но когда вс очутились вмст, то, вмсто стройнаго обсужденія вопросовъ, поднялся въ воздух гулъ отдльныхъ голосовъ и тотъ же предсдатель, который только что такъ стройно управлялъ земскимъ собраніемъ, безплодно звонилъ своимъ предсдательскимъ звонкомъ, а порядка установить не могъ…
Это не преувеличеніе и не фантастическая картина: это — фактъ, который повторился не въ одной губерніи, это — наглядная сравнительная параллель двухъ разныхъ институтовъ: одного, на которомъ покоился прежній порядокъ, и другаго, на которомъ покоится новый внутренній порядокъ. Екатерина II говорила про помщиковъ: ‘мои сто тысячъ полицеймейстеровъ’, и это были дйствительно сто тысячъ маленькихъ властителей, на которыхъ лежали вс экономическія и полицейскія заботы о народ. Ее сила этого учрежденія заключалась вовсе не въ его сословности, а только въ экономическихъ условіяхъ его положенія. Въ Европ сословныя группы имли всегда одинъ строго опредленный признакъ, котораго у насъ не было,— политическія права, и признакъ этотъ имлъ вполн реальную, положительную сущность. У насъ признакомъ дворянства были не политическія его права, а его исключительное экономическое положеніе. И вотъ когда съ отмной крпостнаго права исключительное положеніе исчезло, исчезли сами собою и реальныя основы, на которыхъ покоилось значеніе дворянства. Воображаемая ране сословность оказалась фикціей. Очутившись вн прежнихъ экономическихъ правъ, дворянство могло выступить лишь въ качеств наиболе просвщенной части населенія, имющей практическіе административные навыки. И въ качеств этой силы наибольшая часть дворянства (помщики) вступила въ земство, слившее прежніе раздленные земельные интересы въ одинъ общій нераздльный земельный интересъ.
Для помщиковъ, жившихъ въ деревняхъ, теперь было только одно мсто — въ земств, которое стало вдать и оцнками, и раскладами, и ссудами, и земскими мстами, т.-е. держало въ своихъ рукахъ такую жизненную сущность, которая давала настоящій реальный, осязательный смыслъ всмъ земскимъ занятіямъ и собраніямъ. Съ чмъ подобнымъ противъ уздныхъ или губернскихъ собраній, этихъ дйствительныхъ хозяевъ мстныхъ длъ, могли теперь выступить дворянскія представительства въ вид уздныхъ или губернскихъ дворянскихъ собраній, ровно ничмъ существенно-осязательнымъ не вдающія и являющіяся только титулованными фикціями? Міръ Божій, очевидно, сталъ разстилаться теперь только съ того ‘мста’, на которомъ встала земская группа.
Но такъ какъ представителями этой земской группы являлись, все-таки, люди ‘помстные’, воспитавшіеся въ привычкахъ личнаго начала и ‘личнаго усмотрнія’, то это и привело къ тому, что по преимуществу земскими оказались земства чисто-крестьянскія. Причина этого очень простая. Боле привычные къ пріемамъ личнаго управленія, дворянскіе представители вносили въ земство привычки своего боле личнаго мышленія и личное (сословное) начало, тогда какъ крестьяне, входившіе въ земство тоже съ своими наслдственными привычками мысли, тянули въ сторону ‘міра’, воспитавшаго ихъ въ мірской дисциплин, и всегда держались дружне.
Говорить обо всемъ этомъ теперь, когда за земствомъ считается уже двадцатипятилтняя давность, кажется какъ бы и излишнимъ, но если объ этомъ приходится говорить, и говорить какъ о новомъ, то не оттого ли, что всякое новое есть хорошо забытое старое, которое время отъ времени необходимо освжать въ общественной памяти? Конечно, рецептурныя разсужденія о земств и его практическихъ насущныхъ задачахъ и его практическихъ результатахъ и успхахъ необходимы и для публики, и для земства, но, въ то же время и именно потому, что мы живемъ въ ‘практическій вкъ’, когда, съ одной стороны, теоретическіе люди не могутъ мириться съ царящею теперь практикой, а практическіе — изврились въ теорію, потому что она ихъ не повернула въ свою сторону, нужно освжать эту самую теорію хотя для тхъ, кого она можетъ повернуть.
Вся причина въ томъ, что мы очутились межъ двухъ досокъ и остановились передъ дилеммой, которой были не въ состояніи разршить: люди ли создаютъ учрежденія, или учрежденія создаютъ людей. Когда мы освобождали крестьянъ, вводили земское самоуправленіе и новый судъ, мы слпо врили, что учрежденія создаютъ людей, но потомъ обнаружились такіе факты, которые заставили общество въ этомъ усомниться, и за приливомъ преобладающаго общественнаго настроенія послдовалъ приливъ преобладающаго личнаго настроенія.
Во всхъ этихъ опытахъ мышленія земство являлось тою открытою для всхъ лабораторіей, въ которой умственные эксперименты свершались у всхъ на виду, и поэтому каждый чувствовалъ себя призваннымъ судьей земской работы, а друзья и враги земства съ одинаковымъ высокомріемъ или учили, или порицали его, и немного оказывалось людей, которые бы его понимали. И поступая такъ, какъ порицатели, такъ и друзья достигли одной цли: о ни поставили земство въ неврныя отношенія къ общественному мннію. Какъ каждый порицатель и каждый другъ, являвшійся съ своими совтами и указаніями, считалъ себя вн земства и смотрлъ на него сверху внизъ, такъ и общество привыкло смотрть на земство какъ на нчто отъ него отдленное, стоящее особнякомъ, какъ на какой-то департаментъ путей сообщенія, который долженъ чинить мосты и дороги, а мы, каждое отдльное я, будемъ только по этимъ дорогамъ кататься. И мы, журнальные порицатели и друзья, а съ нами и все общество, или забыли, иди и не научились понимать, что мы такая же ‘земля’, что мы тоже частица того же земства, что мы не господа и не учители его, а оно не ученикъ и не слуга, а только коллективная форма нашего собственнаго я.
Въ такомъ выдляющемъ себя отношеніи къ земству сказалась наша историческо-наслдственная особенность. Мы, русскіе, давно уже составили себ репутацію людей, для мысли которыхъ не существуетъ ни границъ, ни предловъ, ни пространства, и неудержимой смлости нашей мысли всегда изумлялась Европа. Одно время это давало даже намъ поводъ смотрть высокомрно на европейцевъ и въ особенности на нмцевъ. Тугой и умственно неповоротливый нмецъ тогда насъ раздражалъ и сердилъ, посл двухъ-трехъ смлыхъ скачковъ въ ‘будущее’ онъ упирался лбомъ въ заборъ и отказывался идти дальше. Для русскаго ума никогда не было никакихъ заборовъ, онъ перескакивалъ черезъ всякія препятствія и уносился въ такую даль, что не только неповоротливый нмецъ, но даже и прыткій французъ отъ него отставали. Но вра въ силу нашей мысли оказалась одной изъ многихъ иллюзій, которыми мы себя подхлестывали, чтобы идти скоре. Время показало, что и съ очень смлою мыслью, перепрыгивающею черезъ вс заборы, можно стоять на одномъ мст.
Эта наша наслдственная особенность создалась именно тмъ, что русская интеллигентная мысль варилась всегда въ собственномъ соку, она всегда сидла въ каждомъ отдльномъ интеллигентномъ череп, точно въ закрытой коробк, и тамъ, не зная никакихъ препятствій упражнялась во всевозможныхъ смлыхъ полетахъ. И вотъ явилась, наконецъ, та отважная и не нуждающаяся ни въ какой проврк апріорность, а, главное, тотъ умственный эгоизмъ, съ которымъ каждый изъ насъ выступаетъ повсюду и везд личнымъ судьей чего хотите. Формула этой неошибающейся апріорности очень проста и коротка: ‘я думаю’ — и только. Комичную черту этого ‘я думаю’ подмтилъ А. Н. Энгельгардтъ. Когда къ нему, являлся въ рабочіе ‘мужикъ’, то, вставъ за плугъ, поднималъ поле не говоря ни слова, но когда являлся рабочій интеллигентный и получалъ въ руки плугъ, то, не проведя еще имъ ни одной борозды, онъ уже надумывалъ разныя усовершенствованія, на что обыкновенно получалъ въ отвтъ: ‘это ужь посл, а теперь работайте пока такимъ плугомъ, какой есть’. Мы и къ земству относились совершенно такимъ же образомъ и, ни разу въ немъ не поработавъ, задумывали всякія передлки.
Происходило это только отъ того, что мы никогда не стояли у дла, мы вкъ свой просидли въ партер, только глядя на сцену, и привыкли о ней лишь разсуждать. Поэтому-то и не къ одному земству работалось въ нашемъ обществ подобное критическое отношеніе. Наблюдая дло только со стороны, мы привыкли быть лишь судьями, и какъ-для требованій теоретической (разсудочной) мысли нтъ предла, то, зная только одно — ‘теоретическія’ возможности, мы являлись всегда очень строгими судьями. Въ одномъ отношеніи это было, конечно, хорошо, потому что воспитывало въ насъ неудовлетвореніе всякою серединой, посредственностью и полумрами, но за то являлась и заматорлая привычка судить всякаго по своей совсти, привычка къ выдленію себя изъ другихъ, привычка ко всякаго рода видовъ антагонизму и къ сквернымъ эгоистическимъ повадкамъ. И получался опять неисходный кругъ: лицо, искавшее своего успокоенія въ общемъ, само же изъ него и выскакивало.
Дурныя эгоистическія привычки нашей мысли пришлось испытать на себ и земству. Положимъ, что и въ земство вступали люди съ тми же самыми дурными привычками, но ихъ дурныя привычки, все-таки, регулировались до извстной степени земскою дисциплиной. А для насъ всхъ остальныхъ людей, для общества и необщества, ничего ни вншняго, ни внутренняго дисциплинирующаго не существовало. Теоретически, идеально, внутри себя, мы, такъ сказать, уполномочили земство создать новый усовершенствованный хозяйственный распорядокъ (вдь, для того и было призвано земство) и затмъ, уйти въ сторону, мы сложили руки на груди и начали ждать чудесъ, точно земство — волшебникъ, который долженъ создавать все изъ ничего, а не изъ того же самаго русскаго-матеріала, изъ котораго и оно, и каждый изъ насъ сдланъ.
Продолжающіяся яростныя нападки нкоторыхъ органовъ печати на наше самоуправленіе объясняются только этимъ, т.-е. тмъ, что противники земства и реформъ стоятъ вн всякаго дла и занимаются лишь -сужденіями. Этою болзнью страдаетъ въ особенности наша консервативная печать, продолжающая, какъ она думаетъ, дло Каткова. Но дло Каткова въ то время, когда онъ бросалъ громы и молніи съ своей публицистской площадки, было дйствительнымъ дломъ. Съ того времени утекло много воды и все, что тогда Каткову было нужно говорить, теперь его продолжателямъ говорить нтъ никакихъ дйствительныхъ резоновъ. Ярыя слова Каткова являлись тогда его дломъ, они были гиперболическою формой выраженія врод той, къ какой нын прибгъ императоръ Вильгельмъ, когда онъ сказалъ, что Германія не отдастъ ни одного клочка изъ ею пріобртеннаго и на защиту его лягутъ вс 18 корпусовъ и 42 милліона нмцевъ. Но, вдь, всякому же понятно, что ни 18 нмецкихъ корпусовъ, ни тмъ боле 42 милліона нмцевъ не лягутъ мертвыми, чтобы удержать Эльзасъ и Лотарингію, потому что для кого же ихъ тогда и удерживать? И слова Каткова, когда, какъ ему казалось, нужно было пробуждать энергію въ тхъ, для кого они говорились, имли это же значеніе. Теперешніе же его продолжатели, несмотря на то, что никакой энергіи въ правящемъ сословіи возбуждать уже не требуется и не на кого ее направлять, продолжаютъ съ той же катковской площадки трубить на воздухъ въ ту же трубу.
Этого бы, конечно, не могло случиться, если бы наша печать стояла у Дла, какъ она стоитъ въ Европ. Въ Европ газета есть центральный умственный аппаратъ извстной общественной группы или политической партія (какимъ и у насъ были при Катков Московскія Вдомости), и этотъ Центральный аппаратъ связанъ невидимыми нитями съ каждымъ своимъ читателемъ, каждый читатель связанъ подобными же нитями съ представителями его группы или партіи и все, что перерабатывается въ центральномъ аппарат, расходится, перепутываясь, двигаясь и передаваясь во вс стороны по десяткамъ и сотнямъ тысячъ нитей, образующихъ цлую густую, плотную сть. Конечный результатъ этого многообразнаго и развтвленнаго обмна мыслей выражается всегда въ извстномъ общественномъ дйствіи.
У насъ же этотъ процессъ свершается въ неполномъ, зачаточномъ вид. Редакціи нашихъ газетъ далеко не такіе умственные аппараты, какими они являются въ Европ. Наши редакціи скоре только комнаты или умственныя фабрики, въ которыхъ изготовляются нумера газетъ. Несомннно, что и наши газеты связаны съ своими читателями умственными нитями, но эти нити не образуютъ сложной, запутанной, перекрещивающейся во всевозможныхъ направленіяхъ сти, по которой свершается коллективное мышленіе. У насъ сть простая, прямолинейная, врод телеграфной, каждый читатель иметъ съ газетой свою собственную проволоку и все, что по этой проволок дойдетъ до читателя, такъ внутри его и останется.
Только потому, что наша печать не у длъ, у насъ, напримръ, газета можетъ быть чисто-личною газетой ея издателя и никому не кажется страннымъ встртить печатно выраженіе: ‘газета князя Мещерскаго’, ‘газета Ланина’. Иногда это личное названіе газеты употребляется въ полемическомъ смысл. Поэтому-то наши крайнія консервативныя газеты могутъ говорить безъ удержу все, что вздумается ихъ издателямъ-редакторамъ. Въ Европ, гд слово газеты переходитъ въ дло, нельзя предложить читателямъ высушить Средиземное море. Но когда для личнаго хозяина газеты не существуетъ никакихъ дисциплинирующихъ его мысль практическихъ предловъ, мысль его можетъ свершить всякіе смлые полеты, не признавая никакихъ препятствій. Только этимъ и объясняется, что наша крайняя консервативная печать можетъ до сихъ поръ говорить о сепаратизм Сибири и даже Сванетіи и требовать уничтоженія самоуправленія, гласнаго суда, закрытія только что открытаго Томскаго университета и т. п. Если бы эта печать стояла у длъ, то самымъ фактомъ такого положенія ей ставился бы извстный логическій предлъ, за который ея мысль не могла бы переступать,! газет пришлось бы или совсмъ умолкнуть (вслдствіе безплодности говорить въ пустое пространство), или говорить лишь о практически-осуществимомъ. Возможность существованія у насъ ‘личныхъ’ газетъ ведетъ еще къ большей порч общественной мысли, потому что читатели воспитываются не только въ личныхъ повадкахъ, но и въ невозможности думать преемственно. Одинъ ‘хозяинъ’ думаетъ такъ и учитъ одному, а смнившій его новый хозяинъ думаетъ по-своему, и получается та недисциплинированная разнузданность единоличной мысли, обращикомъ которой является въ настоящее время Гражданинъ.
Иной порядокъ создается мышленіемъ цлой группы людей, стоящихъ у общаго дла. Это мышленіе всегда преемственное, создающее себ извстныя традиціи, идущее въ установившемся точномъ направленіи, безъ скачковъ и перерывовъ или внезапныхъ перемнъ, и направляющееся по равнодйствующей, создаваемой равновсіемъ силъ и интересовъ. И именно мыто, русскіе интеллигенты, нуждаемся больше всего въ возможности для насъ подобнаго мышленія. Не о сепаратизм или разсыпчатости нашей тутъ рчь, рчь даже и не о шатаніи мысли, которое и неизбжно при одиночномъ мышленіи,— рчь тутъ о томъ, что только возможность подобнаго мышленія уничтожитъ въ насъ скверную повадку являться только судьей, и наблюдателемъ, и обличителемъ, и порицателемъ. Тогда этому самому обвинителю и наблюдателю некого будетъ ни обвинять, ни обличать, ибо онъ думалъ со всми, и глупо или умно будетъ это выдуманное, но и въ этомъ глупомъ и въ этомъ умномъ будетъ частичка и его меду. Когда думаютъ вс и не умютъ выдумать боле умныхъ порядковъ,— винить некого, кром самихъ себя.
Первый опытъ подобнаго мышленія и явился у насъ съ земствомъ, и худо или хорошо было наше земское мышленіе, не мы его судьи, ибо вс мы въ немъ виноваты. Если же мы недовольны земствомъ, то вопросъ можетъ заключаться только въ томъ, отчего земство думаетъ и поступаетъ такъ, а не иначе, и почему оно могло думать и поступать только такъ, какъ оно думало и поступало.
Я не совсмъ правильно сказалъ, что земство было открытою для всхъ лабораторіей. Оно было дйствительно лабораторіей открытою, только не всякій глазъ видлъ, что и какъ въ этой лабораторіи длалось. Земскія собранія были открыты для публики, но это, все-таки, мало помогло правильному пониманію земской умственной работы и врному отношенію къ ней общественнаго мннія.
По газетнымъ корреспонденціямъ и сообщеніямъ общество пріурочило всю земскую работу только къ народному образованію, да къ земской медицин, точно земство, кром школъ и медицины, ничмъ больше и не занималось.
Но дйствительная и главная сущность земской работы заключалась совсмъ не въ этомъ. Она заключалась въ томъ, чтобы, прежде всего, выяснить и создать опредленное положеніе и установить свои отношенія къ цлой совокупности русскихъ условій, въ которыхъ земству приходилось думать и дйствовать. Эта работа была самою главной и самою трудной, такъ какъ, прежде всякаго дла, должны быть выяснены и установлены дйствительныя возможности для этого дла.
Земство приступило къ работ съ широко-захватывающею мыслью, съ воодушевленіемъ и теоретическимъ порывомъ, съ тмъ самымъ теоретическимъ порывомъ, которымъ всегда отличалась наша индивидуальная мысль, привыкшая вариться въ собственномъ соку. Шумно и широко, видя передъ собою только свои задачи, выступило земство и каждый земецъ вступилъ въ него съ тмъ личнымъ преувеличиваніемъ своихъ силъ, съ тою врой въ себя, которая создалась въ каждомъ изъ насъ отъ безучастія въ длахъ и отъ привычки смотрть на все со стороны. Если это преувеличенное мнніе о своихъ личныхъ силахъ было недостаткомъ, то въ немъ же, въ этомъ самомъ недостатк, заключалось и одно великое достоинство: вра въ свои силы, незнакомая ни съ какими дйствительными препятствіями, создала ту изумительную энергію и то желаніе работать, которымъ отличалось земство на первыхъ порахъ. Даже и потомъ, когда вр въ свои силы пришлось немножко поохладть, она долго еще не оставляла земства, и каждый новый составъ гласныхъ, приписывая неудачи предъидущему личному составу, думалъ, что для него этихъ неудачъ не будетъ.
Поле, на которое выступило земство, было широко и обширно и совершенно не обработано. На этомъ пол, какъ на какомъ-нибудь пустыр, проектируемомъ подъ садъ, стояли только колышки да вхи, обозначавшіе, гд должны быть дорожки, гд клумбы и цвтники, гд газоны и кусты или деревья. Даже площадь пустыря не была извстна. Бывали случаи, когда внезапно открывались цлыя сотни тысячъ (едва не милліоны) десятинъ земли или лсовъ, о которыхъ никто раньше не зналъ. Земству пришлось работать надъ всмъ. Ему досталась работа въ размежеваніи земель, въ крестьянскихъ учрежденіяхъ, въ учрежденіяхъ судебныхъ и полицейскихъ, въ воинскомъ присутствіи, въ статистическомъ комитет и въ собственно! земской статистик, въ народномъ продовольствіи и общественномъ здравіи, въ длахъ духовныхъ и уравненіи приходовъ, во всевозможныхъ повинностяхъ — квартирной, постойной, подводной, ему достались заботы о мстахъ заключенія, тюрьмахъ и этапахъ, о дорогахъ проселочныхъ, шоссейныхъ, водяныхъ системахъ, даже о постройк желзныхъ дорогъ, отъ него зависли вольныя почты, почтовыя станціи, народное образованіе, общественное призрніе, оно должно было изыскивать мры для улучшенія сельскаго хозяйства, для развитія промышленности и торговли, для прекращенія нищенства и пьянства, для охраненія лсовъ, оно же должно было создать новыя основанія для оцнокъ и раскладокъ, египетская работа, которая и до сихъ поръ еще не окончена. Ботъ буквально необъятное дло, которое досталось земству, и все въ этомъ дл приходилось создавать вновь, устанавливать на новыхъ основаніяхъ, придумывать эти основанія, быть въ одно время и архитекторомъ, создающимъ планъ и фасадъ зданія, и каменщикомъ, и плотникомъ, и штукатуромъ, и печникомъ. Всякую мелочь нужно было пересмотрть вновь, обдумать ее земскимъ образомъ, установить для нея извстную практику, найти всему общую связь, выработать точность, единство, систему,— однимъ словомъ, создать земско-административный аппаратъ, котораго прежде не существовало и въ которомъ идейное единство сливалось бы гармонически съ соотвтствующею ему практикой. Для этого требовался большой умственный трудъ и не меньшій трудъ механическій. И тотъ, и другой трудъ былъ земствомъ свершенъ и въ настоящее время земское самоуправленіе представляетъ законченную организацію съ установившимися порядками, съ сложившимися традиціями, представляетъ собою, такъ сказать, готовую машину, идущую своимъ установившимся ходомъ. Худъ или хорошъ этотъ ходъ, судить объ этомъ не тмъ, кто никогда не былъ въ земств и самъ на себ не несъ организаціоннаго труда, которымъ создались и земское хозяйство, и дйствующій земскій механизмъ.
Собственно школьное дло и земская медицина, къ которымъ обыкновенно сводятъ всю земскую дятельность, составляютъ лишь одну очень небольшую часть этой дятельности, и часть, можетъ быть, наиболе простую и легкую. Земству не приходилось ни спорить, ни разсуждать о томъ, что народу нужна школа и здоровье. Это были уже готовыя мысли, съ которыми каждый земскій гласный вступалъ и въ земское собраніе, и въ земскую управу. Можно еще было спорить о мелочахъ и частностяхъ, о практическихъ пріемахъ и лучшей практической организаціи дла, о той или другой систем, составлявшей спеціальную сторону общаго вопроса, а не объ общей иде, уже установившейся и санкціонированной даже правительствомъ. Поэтому-то вс заботы земства въ его школьной и медико-санитарной дятельности сводились только къ ея механическому развитію, что прямо зависло отъ денежныхъ средствъ. И если бы у земства было побольше денегъ, то Россія давно бы имла и вдвое больше земскихъ школъ, и вдвое больше земскихъ больницъ, докторовъ, фельдшеровъ и акушерокъ.
Иное было положеніе земства въ другихъ его вопросахъ. Земство — не изолированная сила, существующая сама по себ, независимо отъ другихъ русскихъ силъ, оно не больше, какъ извстный хозяйственный аппаратъ, дйствующій въ точныхъ, установленныхъ для него предлахъ. Оно — только хозяйственное механическое приспособленіе, частичка общаго, связанная съ общею русскою жизнью, съ ея сложившеюся системой, порядками и ея другими, не-земскими традиціями. Земство — это расширенное землевладльческое понятіе, коллективный землевладлецъ, дйствующій только въ границахъ своего владнія, оно — практическій хозяинъ, критическая мысль котораго ограничена предлами исключительно подручной ему практики. Повидимому, независимое и самостоятельное въ предлахъ своей земли, хотя и связанное съ другими русскими силами, земство представляетъ, однако, вполн изолированный особнякъ, земщину, стоящую вн всякой общеидейной направляющей дятельности и подчиненную вншнимъ условіямъ, отъ которыхъ и зависитъ та или другая успшность земскаго хозяйства.
Я ужь не говорю о такихъ широкихъ задачахъ, какъ обязанность земства поднять уровень экономическаго благосостоянія народа. Каждому ясно, что этотъ вопросъ только частичка общаго экономическаго вопроса Россіи и зависитъ прямо отъ общей системы ея государственнаго и финансоваго хозяйства.
Ее я возьму даже и не такой широкій и общій вопросъ, а вопросъ, повидимому, совсмъ частный, отдльный, ни съ какими другими вопросами, повидимому, несвязанный,— вопросъ объ осушк болотъ.
Въ управленіе министерствомъ государственныхъ имуществъ графа Валуева осушеніе болотъ считалось вопросомъ государственнымъ и была образована даже особая коммиссія, которая этимъ дломъ завдывала. И вопросъ этотъ представлялъ важность не только народную, но и международную. Въ восточной Пруссіи, напримръ, установилось мнніе, что никакі мстныя мры не поднимутъ земледльческой культуры и не улучшатъ бы мата, пока мы не осушимъ своихъ литовскихъ болотъ, распространяющій вредное вліяніе далеко за предлы Россіи.
И вотъ одинъ крупный новгородскій землевладлецъ (занимавшій потомъ высокій государственный постъ) на губернскомъ собраніи 1873 го) предложилъ способъ для осушки болотъ, которому вс остальные способы осушки служили бы только дополненіемъ. Онъ думалъ воспользоваться желзно-дорожными канавами, идущими по обимъ сторонамъ полотна желзныхъ дорогъ, въ которыя по спеціально желзно-дорожному закону запрещено впускать воду для осушенія сосднихъ мстъ. Гласный предлагалъ во городскому земству просить объ измненіи этого закона въ противуположную сторону, т.-е. чтобы канавы вдоль полотна желзныхъ дорогъ были бы не только достаточной глубины для осушенія полотна, но чтобы въ имъ разршено было впускать канавы сосднихъ землевладльцевъ. При этомъ должно было быть поставлено условіемъ, чтобы желзно-дорожныя канавы были всегда сухи. Это условіе заставило бы каждую желзную дорогу вести отводныя канавы, иногда, можетъ быть, даже значительной длины, расходы на это дло были бы со стороны компаній желзныхъ дорогъ только долей справедливаго вознагражденія той мстности, съ которой он получаютъ доходъ. Если бы на 14 тыс. верстъ (цифра 1873 г.) желзно-дорожной сти, перерзывающей Россію во всхъ направленіяхъ, канавы находились въ такомъ положеніи, то были бы осушены такія пространства какихъ не въ состояніи осушить никакое буреніе (мра, тогда предложенная). Гласный думалъ, что это же правило слдуетъ распространить и дороги шоссейныя и грунтовыя, которыя должны имть тоже сухія канавы и чтобы сосдніе землевладльцы имли право спускать въ нихъ свою лишнюю воду. Дале гласный указывалъ на необходимость очищенія всхъ нашихъ естественныхъ источниковъ отъ разныхъ препятствій, задерживающихъ воду и образующихъ искусственныя болота. Онъ указалъ на старую русскую соляную плотину, которая приносила правительству дохода око 16 тыс. руб. и затопляла даже лтнія дачи, какъ это было въ Красно Холм. Мысль гласнаго заключалась въ томъ, чтобы сначала очистить естественные источники, уничтожить т преграды, которыми создаются искуственныя болота, затмъ воспользоваться существующими желзно-дорожными и шоссейными канавами, а ужъ потомъ, въ вид чисто-мстнаго способа, когда нтъ возможности отвести воду въ канавы, прибгать къ буренію.
Мысль эта была вполн правильная и осуществимая. Желзныя дороги представляли и представляютъ настоящія запруды и плотины, он задерживаютъ и скопляютъ воду по сторонамъ, и на это имютъ право, а спускать въ желзно-дорожныя канавы воду, которую они сами же и остановили, никому нельзя, и противъ этого ихъ оберегаетъ спеціальный желзно-дорожный законъ. Закона же, который бы оберегалъ сельско-хозяйственныя мстности отъ порчи ихъ желзно-дорожниками, нтъ. На водныхъ системахъ повторяется то же самое и на затопленіе ими угодій и пашень наше земство жаловалось съ первыхъ шаговъ, но ничего изъ этого не вышло. Еще въ 1868 году валдайское уздное земство внесло записку въ новгородское губернское собраніе и указывало на вредъ и убытки, причиняемые землевладнію и сельскому хозяйству искусственными водами вышневолоцкой системы. То же оказалось въ Старорусскомъ и Тихвинскомъ уздахъ, но о результат ходатайства губернскаго собранія, кажется, и до сихъ поръ ничего неизвстно. Такою же безрезультатной оказалась и мысль гласнаго относительно общей системы осушекъ въ интересахъ земледлія. Земское собраніе, выслушавъ гласнаго, постановило: ‘заявить объ этомъ черезъ начальника губерніи министерству государственныхъ имуществъ, въ виду того, что при означенномъ министерств учреждена коммиссія для разработки вопроса объ осушеніи болотъ’.
Я привелъ только одинъ случай зависимости земскихъ мропріятій отъ общихъ условій, стоявшихъ вн компетенціи земства. Но этихъ отдльныхъ случаевъ были тысячи.
Идея точнаго разграниченія интересовъ и опредленной ихъ градаціи съ самаго начла легла въ основу земскаго самоуправленія. Идея эта была вполн государственная, но она, однако, не пошла дальше земскихъ предловъ. Извстные сельскіе интересы, собираясь въ однородную группу, составляли совокупность уздныхъ интересовъ, затмъ уздные интересы, сливаясь въ свою группу, составили компетенцію губернскаго земства. Это разграниченіе было до того закончено и установлено, что уздные и губернскіе интересы никогда не путаются и каждое земство дйствуетъ независимо въ своихъ предлахъ.
Желзно-дорожное хозяйство развилось послдовательне. У него было тоже свое уздное и губернское дленіе въ отдльныхъ управленіяхъ и въ Группахъ дорогъ. Но у этихъ частныхъ мстныхъ центровъ былъ еще и общій центръ, не только въ главныхъ управленіяхъ, являвшихся отдльными департаментами и чуть не министерствами, но еще боле въ общихъ създахъ группъ, которые давали всему желзно-дорожному длу одинаковую плотность и общую цльность. Отъ этого-то наши желзныя дороги и сложились въ такую силу, что съ ихъ сепаративными интересами пришлось, наконецъ, считаться государству.
Коллективный сепаратизмъ и распаденіе частныхъ интересовъ на отдльныя самодовлющія единицы создался освободительнымъ движеніемъ шестидесятыхъ годовъ, когда былъ данъ такой сильный толчокъ, частному почину и личной энергіи. Экономическая правительственная политика приняла тогда своею основой формулу ‘laissez faire, laissez passer’ и открыла, по возможности, вс пути для подъема личной предпріимчивости. Экономическое, хозяйственное, промышленное, торговое движеніе свершалось группами безъ всякой связи этихъ группъ между собою въ интересахъ общаго. Это была практика именно коллективнаго сепаратизма, работа исключительно или въ личныхъ, или въ коллективныхъ интересахъ отдльныхъ группъ. Но общаго направленія разъединеннымъ интересамъ никто не указывалъ, никто ихъ не сливалъ въ общій народно-государственный интересъ и идеи общегосударственнаго хозяйства (какъ она существуетъ въ Европ) у насъ тогда еще не возникало.
Казалось, что и земство, какъ представительство исключительно хозяйственныхъ интересовъ земли, должно было бы развиваться тоже но формул ‘laissez faire, laissez passer’. И это, повидимому, было бы вполн послдовательно. Но въ томъ-то и дло, что земская идея была иного происхожденія: Реформаціонное движеніе мысли, открывъ свободный путь для развитія принципа ‘laissez faire, laissez passer’, объединяющей формулы иді равнодйствующей для личнаго и общаго начала найти не могло. Дилемма эта осталась тогда не разршенной и въ этомъ-то и заключалась причина двойственности нашей политики реформъ. Эти два противуположныхъ движенія мысли или предоставлялись сами себ и въ силу господствовавшаго тогда въ правящей групп принципа ‘laissez faire’ предполагалось, что они сами собою установятъ равновсіе (эта мысль проведена и въ положеніи 19 февраля), или же, въ случа столкновенія противуположныхъ стремленій, поддержка оказывалась личному началу.
Ультра-консервативная печать, съ Катковымъ во глав, думала найти разршеніе этой двойственности въ иде власти. Но чистая идея власти, какъ разсудочное движеніе, могла дать только голыя формы и задача, за разршеніе которой взялся Катковъ, оказалась выше его силъ и исключительно идеей власти неразршимою.
Въ настоящее время идея сліянія Дйствующихъ въ разбросъ интересовъ самою силой вещей начинаетъ выступать на надлежащее ей мсто. Это выразилось частью въ мрахъ относительно желзныхъ дорогъ, частью въ работ, предпринятой правительствомъ для отысканія способовъ къ возвышенію сельскаго хозяйства, частью въ проект мстнаго управленія. Но это опять только формы для объединенія, и въ этомъ смысл только и понятенъ проектъ мстнаго управленія. Что же касается содержанія, которое дастъ жизнь этимъ формамъ въ интерес спеціальномъ народно-государственнаго хозяйства, то источникомъ его можетъ явиться только земство, эта единственная лабораторія, принимающая въ себя для переработки основный, ближайшія интересы земли.
Въ двадцать пять лтъ, что каждое отдльное земство живетъ внутри себя и думаетъ свою думу, у земства накопился громадный матеріалъ и запасъ знанія, опыта и практической зрлости. За это время земству пришлось пройти хорошую школу и мысль его работала очень энергично и по всмъ отраслямъ земскаго вднія. Я не стану вводить читателя въ частности и перечислять, что именно сдлало каждое отдльно земство и какой спеціальный земскій вопросъ (у каждаго земства былъ свой наболвшій или боле существенный вопросъ) разршило земство петербургское, московское, пермское или полтавское. Я только скажу, что нтъ такого вопроса въ земскомъ хозяйств, на которой бы земство не могло дать точнаго и полезнаго практическаго указанія. Оно хорошо знаетъ и страховой вопросъ, и продовольственный, оно овладло статистикой урожаевъ и неурожаевъ, оно изучило хлбную торговлю, даже само торговало и сменами для посва, и хлбомъ для продовольствія, оно устраивало земскіе склады хлба для урегулированія цнъ и противодйствія скупщикамъ и кулакамъ, оно устраивало склады для сельско-хозяйственныхъ продуктовъ, чтобы сблизить производителя съ потребителемъ, оно изслдовало вопросъ о причинахъ сельскохозяйственнаго кризиса, оно принимало ближайшее непосредственное практическое участіе въ улучшеніи быта сельскаго населенія и улучшеніи сельскаго хозяйства, оно знакомо и съ народною школой, и съ народною гигіеной, оно строило и мосты, и дороги, и больницы, и дома для душевно-больныхъ, оно устроило даже желзныя дороги. Какой человкъ или какое вдомство, или какое другое учрежденіе въ эти 25 лтъ передумало столько ‘и во всхъ направленіяхъ земско-народной жизни, сколько передумало земство, кто знаетъ о Россіи больше и кто лучше земства можетъ знать, что этой земской Россіи нужно?
Съ глубокимъ почтеніемъ должна Россія преклониться передъ своимъ земствомъ и даже передъ его ошибками, пробами и мелкими неудачами, и этимъ почтеніемъ она воздастъ должное только самой себ, своимъ умственнымъ силамъ, своимъ общественнымъ чувствамъ и стремленіямъ, нашедшимъ выраженіе въ ею же самой, этою же Россіей созданной земской иде и въ земскихъ учрежденіяхъ, эту идею воплотившихъ. Земство сдлало все, что оно сдлать могло, чего же оно не сдлало, того оно, значитъ, при всхъ данныхъ условіяхъ и сдлать не могло. Вопросъ, слдовательно, въ томъ, что если данная сила развила извстное дйствіе, то какія нужны условія, чтобы та же самая сила развила дйствіе большее?
Между вліяніями, мшавшими развитію земскихъ силъ, игралъ немалую роль коллективный сепаратизмъ, растаскивавшій Россію по частямъ, и изолированность земства, понижавшая его умственную и дятельную энергію. Собственно дятельность земства еще не нашла до сихъ поръ своего равновсія и нормальнаго уровня. Первое время оно отличалось сильнымъ подъемовъ умственной энергіи, и это происходило оттого, что земская мысль уходила въ идейную работу, что она отыскивала и разрабатывала общія основы для тхъ широкихъ цлей и задачъ, которыя передъ нею раскрылись. Но подобная приподнятая умственная возбужденность была выше своего собственнаго средняго нормальнаго подъема. Это общій законъ всякаго новаго дла въ періодъ его возникновенія и пока оно не нашло еще своей равнодйствующей.
Но вотъ широкій захватъ идей, выработка общихъ основаній и теоретическихъ программъ заканчивается, теоретическая работа переходитъ шагъ за шагомъ въ работу практическую. Идейные и теоретическіе люди уступаютъ мсто людямъ практическимъ, а, вмст съ этимъ, неизбжно падаетъ и земскій умственный уровень. Если первое возбужденіе творческой земской мысли было выше средней нормы, то и ея практическій уровень оказался тоже ниже нормы. Это была земская реакція, зависвшая отъ общихъ условій, подчинившихъ себ земство. Въ настоящее время начинаетъ опять чувствоваться подъемъ силъ, но это подъемъ частный, замчаемый лишь въ отдльныхъ и преимущественно уздныхъ земствахъ. Движеніе намчается пока снизу, въ цломъ же земство далеко еще не идетъ своимъ нормальнымъ уравновшеннымъ ходомъ и полнаго земскаго самочувствія, какое было въ моментъ первой общей идейной работы, еще не наступило.
Предъявлять къ земству особыя требованія уже потому русское общество не иметъ права, что земство есть арена общественной практики того же самаго общества и тхъ же самыхъ людей, которые, сдавъ свое земское полномочіе, уходятъ назадъ въ то же общество. Недовольство, которое слышится въ обществ на земство, есть лишь доказательство того, что умственно наше общество ушло гораздо дальше его собственной общественно-практической дятельности. Оттого-то у насъ и бросается рзко въ глаза своеобразная странность, что каждый изъ насъ гораздо умне общественно-практическихъ порядковъ той общественной группы, къ которой онъ принадлежитъ. Мыслью мы и въ отдльности, и въ цломъ переросли свою собственную общественную практику и уже не можемъ уложиться въ ея рамкахъ.
Но и частная, земская и общая организація больше ничего, какъ извстныя формы, которымъ содержаніе и движеніе можетъ дать только общество тми своими идеалами и стремленіями, которыми оно само одушевлено живетъ и движется.
Я уже говорилъ о рзкихъ нападкахъ на земское самоуправленіе ультра-консервативной печати. Чтобъ устранить поводы къ недоразумніямъ необходимо установить, что печать эта вовсе не выражаетъ взглядовъ на самоуправленіе нашей правящей группы. Боле точный взглядъ на него выражаетъ наша прогрессивно-консервативная печать, представителями которой являются С.-Петербургскія вдомости. По поводу извстной рчи одесскаго генералъ-губернатора къ гласнымъ одесской думы газета эта говоритъ: ‘Отрицать идею городскаго самоуправленія, ея жизненность и цлесообразность едва ли возможно. Самоуправленіе обладаетъ само по себ такими драгоцнными свойствами, которыя совершенно немыслимы при другомъ порядк, напримръ: послдовательностью, постоянствомъ, устойчивостью и т. п. Административное управленіе связано съ личностью, личность есть система, а смна личности есть крахъ системы. Вотъ почему при административномъ завдываніи хозяйствомъ, кром другихъ неудобствъ, сплошь и рядомъ обнаруживаются скачки, отступленія, быстрый непосильный прогрессъ и такая же реакція. Самоуправленіе въ гораздо большей степени разсчитано на медленный и врный ростъ городскаго хозяйства и принципъ его, въ теоретической чистот, принадлежитъ къ числу тхъ, которые для насъ представляются безспорными’.