ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXX.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1888
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Фактически, теперешнее время — не время широкихъ задачъ, а время мелочей, маленькихъ мыслей и несущественныхъ споровъ.
Въ числ этихъ несущественныхъ споровъ и взаимныхъ обвиненій выплылъ опять старый вопросъ объ отцахъ и дтяхъ. Оказывается, что полнаго умственнаго благополучія нтъ у насъ только потому, что отцы мшаютъ дтямъ, а дти — отцамъ. Слдовательно, очевидно, что все было бы хорошо, если бы на свт не было ни отцовъ, ни дтей.
Пресловутый вопросъ объ антагонизм поколній въ тонъ вид, какъ онъ установился и живетъ до сихъ поръ въ мнніи большинства, утвердилъ Тургеневъ романомъ Отцы и дти. Пришпиливъ ‘отцовъ и дтей’, какъ пришпиливаютъ бабочекъ, Тургеневъ отразилъ только ту дйствительность, которую онъ воспринялъ своимъ художественнымъ зрніемъ и переработалъ въ своемъ художественномъ сознаніи. Затмъ, нарисовавъ большое полотно, онъ выставилъ его на показъ, публика посмотрла на мастерскую картину единоборства новыхъ гораціевъ и куріаціевъ, и борьба ‘отцовъ и дтей’ утвердилась въ общемъ сознаніи, какъ окончательное разршеніе вопроса о причин волнообразнаго движенія русскаго прогресса, а легенда о борьб поколній стала преемственною истиной.
Въ то время, когда все это случилось, ‘дти’ (хотя между ними были и очень почтенные ‘отцы’) шумно выступили на путь новаго движенія мысли. Моментъ былъ страстный и потому картина, нарисованная Тургеневыми только обострила отношенія. Она устанавливала фактъ въ такихъ необъединимыхъ подробностяхъ, что даже критики новаго движенія при объясненіи истиннаго смысла картины разошлись въ разныя стороны и раздлились на враждебные лагери.
Такимъ образомъ, фактъ остался, попрежнему, только фактомъ. Общество узнало лишь одно, что борьба поколній въ русской жизни существуетъ, что она повторяется изъ поколнія въ поколніе и что фактъ этотъ нужно принять въ такомъ вид, какъ онъ установленъ.
Но Тургеневъ, не только какъ художникъ, но и какъ человкъ иной формаціи, никакого разршенія этого вопроса и не могъ дать. Его умственныя симпатіи оставались на сторон такъ называемыхъ ‘отцовъ’, которые были ему знакомы и ясны и которыхъ поэтому онъ могъ нарисовать въ полной ихъ умственной законченности. Новое же движеніе мысли (такъ называемыя ‘дти’) настолько еще не сформировалось, что обрисовывалось лишь въ вид направленія. Но и какъ направленіе оно было совсмъ чуждо Тургеневу. Чувствовалъ онъ въ немъ что-то справедливое, способное создать боле удовлетворяющую всхъ правду отношеній, симпатизировалъ этой невдомой ему правд, но постичь ее умомъ не могъ, что онъ и самъ говаривалъ, да еще разъ сказалъ и своимъ романомъ.
Вотъ какъ стоялъ тогда этотъ вопросъ и въ какомъ вид отравилъ его Тургеневъ. Онъ отыскалъ ‘новаго человка’, далъ ему вншній образъ, въ двухъ его нарождающихся формахъ — въ вид активной, двигающей сознательной критической умственной силы (Базаровъ) и въ вид эмбріона будущей толпы (Аркадій), показалъ равное происхожденіе этихъ двухъ силъ (хотя и неврно) и далъ ихъ только въ форм движенія ‘какой-то’ новой сильной мысли, получившей ‘какой-то’ толчокъ и двинувшейся въ направленіи, которое ей этотъ толчокъ сообщилъ.
Художественное изображеніе ‘дтей’ не показало ихъ идейнаго происхожденія,— они явились чмъ-то выхваченнымъ и оторваннымъ и ихъ преемственная связь осталась не выясненной. Вопросъ, не изслдованный въ этомъ направленіи, такъ и остался неизслдованнымъ, общество взяло его только вншнимъ образомъ и запечатлло въ себ, какъ картину борьбы всего стараго со всмъ молодымъ. Правда ли это? Выгодна ли для общественнаго развитія подобная, утвердившаяся въ общественномъ мнніи, ‘теорія прогресса’? Всегда ли назадъ идутъ только ‘отцы’, или же назадъ идутъ иногда и ‘дти’? Борьбой ли поколній свершается движеніе и потому его нужно узаконить, или оно свершается борьбой идей, совсмъ независимыхъ отъ поколній, которыя въ этой борьб являются сами лишь только средствомъ? Центръ тяжести понятія о движеніи и засто — въ борьб ли поколній, или его нужно перенести въ другое мсто? Наконецъ, существуютъ ли поколнія въ вид какихъ-то двухъ военныхъ армій: дтей и стоящихъ противъ нихъ отцовъ?
Это вопросы очень важные и разобраться въ нихъ необходимо. Если весь вопросъ — въ борьб поколній, то совершенно ясно, что борьба между ними есть неизбжное и неустранимое условіе общественной жизни. Тутъ возникаетъ очень опредленный, осязательный образъ препятствія, стоящаго стной, и противъ этой стны и должны быть направлены вс усилія. Но если движеніе создается не поколніями, а тми или другими идеями, выразителями которыхъ въ одинаковой степени могутъ являться и отцы, и дти, то вопросъ становится совершенно иначе. И не только устанавливается иначе весь этотъ вопросъ, но и устанавливается совсмъ иная общественная и личная (семейная) нравственность, потому что измняется предметъ борьбы. Въ иде и какъ принципъ, ‘отцы’ перестаютъ быть врагами дтей, противъ которыхъ нужно бороться, а ‘дти’ перестаютъ быть тою непокорностью, противъ которой должны быть принимаемы ‘мры’ Общественная мысль вырабатываетъ себ другой критерій и получаетъ совсмъ другое движеніе.
Поколнія, какъ дв какія-то отдльныя и враждебныя арміи, есть собственно фикція. Ничего такого въ дйствительности не существуетъ и никакой точной раздляющей черты между поколніями провести нельзя. Графически поколнія можно изобразить подвижною наклонною плоскостью. Это — гора, постепенно и ровно идущая снизу и до верху, безъ всякихъ перерывовъ или рзкихъ внезапныхъ возвышеній. Съ высокой стороны горы каждый годъ исчезаютъ ‘отцы’, съ другой, низкой, каждый годъ прибавляются ‘дти’, и гора вчно двигается въ сторону нарождающихся дтей. Гд же тутъ черта, разграничивающая поколнія?
Поколніе есть понятіе личное, частное, семейное (психологическое), а не общественное и политическое. Какъ понятіе семейное, оно вполн точно, опредленно, а границы взаимныхъ отношеній ‘отцовъ’ и ‘дтей’ совершенно ясны. Между родителями и дтьми всегда сохраняется извстное разстояніе, которое вполн никогда не исчезаетъ и взаимныя ихъ отношенія устанавливаются обыкновенно въ области исключительно семейныхъ чувствъ. Эти чисто-личныя психологическія отношенія въ область общественныхъ отношеній не переносятся, а такъ и остаются въ четырехъ стнахъ семьи.
Общественныя отношенія устанавливаются инымъ порядкомъ понятій, такъ называемымъ идейнымъ движеніемъ мысли, которое стремится вс эти частные, личные, семейные эгоизмы слить въ одинъ общій уравновшенный интересъ — общественный или государственный. Въ этой области понятій ‘поколніе’, какъ понятіе личное и семейное, вполн заслоняется другимъ высшимъ понятіемъ, въ немъ исчезаетъ и растворяется.
Такъ бы оно должно быть, но не такъ оно у насъ. У насъ утвердилось и снова повторяется мнніе о борьб,— борьб, въ которой сороковые, годы исключаютъ двадцатые, шестидесятые — сороковые, а восьмидесятые исключаютъ семидесятые и шестидесятые и вс предъидущіе. Въ этой теоріи взаимнаго поглощенія понятіе о поколніяхъ является чисто-подставнымъ, фиктивнымъ обобщеніемъ своего собственнаго я. Отдльное я, или группа подобныхъ я, обобщаетъ себя въ фикцію поколнія, поколніе возводитъ въ общество, общество — въ цлую Россію, а свою частную личную истину провозглашаетъ истиной общественной и даже обще-русской. Еще Свифтъ замтилъ, что девять десятыхъ человческихъ глупостей происходятъ отъ преувеличеннаго о себ мннія. Но, вдь, если у насъ былъ кружокъ людей сороковыхъ годовъ (который обобщаютъ обыкновенно въ поколніе), то его идейное происхожденіе было иное. Онъ именно меньше всего выражалъ собою ‘индивидуальную мысль’, тогда какъ та группа людей, которая беретъ на себя представительство поколнія восьмидесятыхъ годовъ, выходитъ исключительно изъ ‘индивидуальной мысли’. Думаетъ ли она сыграть роль людей сороковыхъ годовъ, этого я не знаю, но что люди сороковыхъ годовъ стояли во глав идейнаго движенія, а группа, о которой рчь, устанавливаетъ и опредляетъ условія своего личнаго существованія, это несомннно. Разстояніе между людьми сороковыхъ годовъ и этими (я подчеркиваю — ‘этими’) людьми восьмидесятыхъ такъ же велико, какъ между небомъ и землей.
Исторія общественнаго развитія шла другимъ путемъ — путемъ идейнаго движенія. Идеи же падаютъ не съ неба. Он творятся жизнью и стремленіями людей къ лучшимъ отношеніямъ. Люди же такой ‘индивидуальной мысли’, представителями которой были люди сороковыхъ годовъ, являются только выразителями этихъ стремленій и даютъ имъ идейную формулу. Идея, создавшая Петра Великаго, существовала далеко до него,— ее можно прослдить во всей предъидущей русской исторіи. И шагъ за шагомъ росла и двигалась эта идея въ безсознательномъ русскомъ мышленіи, пока не отразилась во всей своей яркости и сил въ сознаніи Петра. Это законъ всякой общественной идеи. Иногда нужны вка, прежде чмъ идея доростетъ до своего осуществленія и явятся, наконецъ, ‘руки’, способныя дать ей плоть и кровь. И у каждой общественной идеи являлись рано или поздно свои ‘руки’, могущество, сила и величіе которыхъ должны были отвчать боле или мене могуществу, сил и величію идеи, ихъ создавшей. Такіе великіе реформаторы, какъ Карлъ Великій, Лютеръ, Петръ Великій, только потому и велики, что ихъ создали великія идеи и что у нихъ были великія личныя силы, чтобы назрвшія потребности жизни осуществить въ дйствительности. На нашихъ главахъ свершилось два подобныхъ же идейныхъ осуществленія — наше освобожденіе крестьянъ, постепенно ростущую идею котораго можно выслдить въ цломъ ряд предъидущихъ вковъ и установить ея связь съ христіанскимъ порывомъ Башкина при Иван Грозномъ, и объединеніе Германіи, въ которомъ идеально-мечтательный образъ Фридриха III является въ такой благородной, возвышенной, гуманной чистот. Бисмаркъ и Вильгельмъ I были ‘руки’ не той идеи, и исторія сдвинетъ ихъ съ пьедестала, на который ихъ поставки современники.
Не фиктивный антагонизмъ фиктивныхъ поколній создалъ вс эти историческія движенія, а поступательная жизнь и преемственность идей въ ихъ непрерывномъ наслдственномъ рост. Если бы общественный прогрессъ свершался смной поколній, то онъ былъ бы непрерывный, какъ ростъ лса. Но вотъ что показываетъ исторія. Возьму ее лишь съ Петра. Петръ Великій творитъ реформы — и вся русская жизнь кипитъ, движется, ростетъ. Посл Петра наступаетъ многолтнее затишье, прерываемое только золотымъ вкомъ Екатерины. Но яркость Екатерининскаго царствованія наблюдается только въ первыя 15 лтъ и съ лтами императрицы блекнетъ и яркость ея золотаго вка. Съ Императоромъ Павломъ наступаетъ въ русской общественной жизни крутой поворотъ. Затмъ черезъ пять лтъ вступаетъ на престолъ Императоръ Александръ I и даетъ сильный обновляющій толчокъ всей внутренней жизни, наступаетъ эпоха воодушевленія, обновленія, реформъ. Это подвижное шумное время продолжается не боле пятнадцати лтъ. Царствованіе Императора Николая опять носитъ совсмъ иной характеръ. Затмъ вступаетъ на престолъ Императоръ Александръ II и создаетъ эпоху реформъ, аналогичную общему воодушевленію и энергіи стремленій съ эпохой Александра I. Теперешнее время разршаетъ опять иныя задачи.
Гд же тутъ ‘поколнія’? Поколнія ли создали эти чередующіяся перемны, сроку времени которыхъ не отвчаетъ жизнь поколній, или что-нибудь другое? Силой ли поколній создавались эти иногда очень рзкіе переходы въ жизни Россіи, или же, напротивъ, сами поколнія подчинялись тому или другому движенію, входили въ него, сливались съ нимъ? Слдуетъ, думаю, признать, что наши поколнія обыкновенно подчинялись воздйствію вншнихъ вліяній и сил господствующихъ обстоятельствъ.
То же самое повторилось еще разъ и на той групп людей, о которой было заявлено печатно, что она есть идейная представительница поколнія восьмидесятыхъ годовъ. И въ чемъ же заключается ея идейность? Вся идейность этой группы заключается только въ томъ, что, признавъ дйствительность за свершившійся фактъ и принявъ ее ‘спокойно и безропотно’, она-подыскала своему безропотному спокойствію теоретическое объясненіе — и получился результатъ поистин изумительный. Такъ какъ идеи и идеалы всхъ предъидущихъ поколній не соотвтствуютъ той дйствительности, въ которой группа родилась, и которую она приняла ‘спокойно и безропотно’, то вс эти идеи и идеалы ошибочны и ихъ слдуетъ вычеркнутъ. Истинная правда заключается только въ настоящемъ и предыдущаго у нея нтъ, это настоящее нужно лишь умть понять и затмъ создастся самъ собою безошибочный законъ общественнаго существованія и т идеалы, которые должны руководить поведеніемъ людей. Если бы эта группа людей была безсмертна, то ей пришлось бы быть свидтельницей цлаго ряда собственныхъ чудесныхъ превращеній, и у нея явился бы цлый сборникъ безошибочныхъ общественныхъ законовъ и цлая галлерея идеаловъ. И въ своемъ незлобивомъ художественномъ созерцаніи эти счастливые люди, сидя на одномъ мст и любуясь развертывающеюся передъ ихъ глазами панорамой исторіи, считали бы себя ‘поколніемъ’, творящимъ все это движеніе.
Все это я говорю къ тому, чтобы установить, что теорія поколній (особенно въ ея подновленномъ вид) не даетъ ровно ничего руководящаго. Считая себя творцомъ истины только потому, что оно живетъ въ своей собственной дйствительности и эту дйствительность желаетъ возвести въ общій законъ, молодое поколніе при этой теоріи можетъ послужить другому длу, съ которымъ оно по своимъ нравственнымъ чувствамъ можетъ совсмъ и не мириться.
Очевидно, что законъ движенія нужно искать не въ теоріи поколній, не въ томъ, что только всякое послдующее поколніе является дйствительнымъ выразителемъ общественнаго прогресса и что только съ камертономъ этого поколнія и должна сообразоваться жизнь. Бетъ нчто другое, что стоитъ выше поколній, что вліяетъ и на нихъ, что вліяетъ одинаково какъ на поколнія, такъ и на всю совокупность жизни всякой страны, всякаго народа, что подчиняетъ себ и руководящіе умы и управляетъ ‘руками’ и всякими исполнительными органами, несущими свою механическую службу. Это нчто — идеи. Только принявъ идеи, мысль освободитъ себя отъ всего частнаго, случайнаго, временнаго и пойдетъ верхнимъ движеніемъ, не путаясь въ темныхъ закоулкахъ, которые ее сбиваютъ на нижнемъ пути. Вс несущественные, вс приставшіе искусственные или временные элементы тогда отпадутъ и установится совершенно ясный общій ходъ движенія, въ которомъ каждый явится безошибочнымъ судьей того, что ему слдуетъ понять, какъ слдуетъ думать, какъ слдуетъ вести себя, какъ жить.
Если бы при этомъ способ пониманія жизненныхъ движеній и пришлось создавать теорію поколній, то, конечно, обнаружилась бы между поколніями преемственная связь, и вполн стала бы ясна та общая идейная нить, на которую поколнія нанизаны какъ бусы и которая ихъ скрпляетъ въ одну общую поступательную силу, а не разрываетъ эту нить и не разбрасываетъ бусъ, какъ это длаетъ выступившая теперь съ своею собственною истиной новая теорія.
Весьма вроятно, что объ этой теоріи общество ничего бы не знало, если бы ученіе объ общественномъ индифферентизм не нашло себ такой благопріятной почвы въ цлой групп людей, оказавшейся одаренной литературнымъ талантомъ (Новое литературное поколніе). И это тмъ боле прискорбно, что нкоторые изъ этого новаго литературнаго поколнія обладаютъ несомннною даровитостью, пишутъ они много и читаютъ ихъ много, и, такимъ образомъ, популяризація общественнаго индифферентизма является школой общественнаго разврата, которая несомннно принесетъ свои плоды въ будущемъ, а, можетъ быть, приноситъ ихъ уже и теперь.
Эта популяризація общественнаго индифферентизма является тмъ боле опасной, что ‘новое литературное поколніе’ окружено однородною съ нимъ средой, изъ нея лишь черпаетъ свои темы и дышетъ только этою однородною съ нимъ атмосферой. Вс непосредственныя впечатлнія ‘новыхъ’ писателей воспринимаются только изъ этого видимаго ими міра, а не имя никакого другаго критерія (ни въ себ, ни вн), они, конечно, только этотъ развратъ мысли и чувства и могутъ возводить въ теорію, ны на секунду не сомнваясь въ ея безошибочности.
Какова же атмосфера, которой дышетъ ‘новое литературное поколніе’? Объ этой атмосфер даетъ понятіе авторъ очерковъ о современной петербургской молодежи, печатающихся въ Петербургскихъ Вдомостяхъ. ‘Я не вижу въ современномъ молодомъ поколніи никакой опредленной окраски, никакихъ установленныхъ идеаловъ,— говоритъ авторъ очерковъ,— оно такъ же чуждо славянофильства, какъ и западничества, такъ же далеко отъ идеаловъ ‘моральной личности’, какъ и отъ преклоненія передъ научно-соціологическомъ раемъ. Оно разъединено, разрознено, разбито на множество отдльныхъ толковъ, которыхъ почти столько же, сколько въ немъ считается единицъ. Въ сущности, вс правы и никто неправъ. Послдователи и поклонники найдутся у всхъ, кто только ни говоритъ о современной молодежи… Я,— говоритъ авторъ,— знаю молодыхъ людей, увлекшихся до самозабвенія книгами Ману и буддійскою моралью, но, конечно, не они даютъ тонъ молодому поколнію… Да и вообще нтъ этого тона. Ныншній молодой человкъ сотворилъ себ, какъ говорится, ‘келью подъ елью’ и въ этой полной изолированности и отчужденности проходятъ его лучшіе годы. Можетъ быть, это протестъ противъ былой стадности, въ которой костенла молодежь, можетъ быть, здсь сказываются долгіе годы рабьяго трепетанья передъ ‘передовыми’ авторитетами. Не знаю. Ясно только, что работаетъ и главенствуетъ натура, и ничего больше’…
Фраза о протест противъ былой старости и рабьяго трепетанья передъ передовыми авторитетами вставлена, очевидно, ради полемическаго краснорчія. Потому что если ясно, что тутъ работаетъ и главенствуетъ натура и ничего больше, такъ о чемъ же еще и говорить? Если бы молодежь, о которой рчь, была недовольна движеніемъ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, она выставила бы свою собственную общественную теорію, которою бы и протестовала противъ ошибокъ предыдущаго движенія мысли. Въ умственной области и акціи, и реакціи могутъ быть только умственными. А, вдь, тутъ оказывается, что люди сидятъ подъ елью и въ нихъ работаетъ и главенствуетъ только натура. Если автору очерковъ о петербургской молодежи кажется, что это — протестъ противъ былой стадности и рабьяго трепетанья передъ передовыми авторитетами, то, вдь, та стадность была, все-таки, стадность ‘умственная’, а это — стадность зоологическая. При чемъ же тутъ протестъ, а тмъ боле отрицаніе собственной стадности, когда стадность осталась стадностью и стадо лишь направилось въ другую сторону? Несомннно, что здсь приходится наблюдать мысль, сбившуюся съ пути. По какіе же общественные и нравственные результаты получаются отъ этой ошибки и что ждетъ впереди эту самую молодежь, и что ждетъ Россію, когда подобныя ‘дти’ станутъ ‘отцами’ и возьмутъ въ свои руки какое бы то ни было кормило, хотя бы просто палку деревенскаго сотскаго?
Групповый возрастъ, создавшій эту новую теорію, долженъ быть отъ 20—30 или нсколько боле лтъ. Молодежь, принадлежащая къ нему, должна была родиться между 1858—1868 гг., кончить гимназію между 78 и 86 гг., а университетъ между 80 и послдующими годами.
Эти годы были труднымъ временемъ. Общество заметалось, спуталось, оно и прежде было слабо сознаніемъ, а тутъ мысль его и совсмъ очутилась подъ спудомъ. Аксаковъ думалъ, что умственный промежутокъ, который открылся тогда передъ обществомъ, и есть именно наиболе благопріятный моментъ для того, чтобы общественное сознаніе встало въ томъ направленіи, которое онъ считалъ единственно способнымъ обновить все наше общественно-государственное существованіе. Рядомъ съ этажъ, такъ называемые западники желали усиленія дятельности интеллигенціи. Но явилось и еще движеніе, направленное именно противъ интеллигенціи. Это было одно изъ самыхъ злополучныхъ и несчастныхъ самоотреченій, продолжающееся и до сихъ поръ. Интеллигенція была сдлана козломъ отпущенія за все — и кмъ же?— такою же самою интеллигенціей, какъ она. Та самая масса молодыхъ силъ, которая было устремилась за знаніемъ,— за знаніемъ, которое потребовала теперь сама жизнь, за тмъ знаніемъ и образованіемъ, сознанной недостаточности котораго совершенно врно приписывалась вся наша отсталость, вс наши внутреннія неурядицы,— эта самая молодежь, выдвинутая Россіей, какъ необходимая для нея умственная сила, стала внезапно какимъ-то общимъ бременемъ. Даже печать стала травить ее. И явилось нчто анормальное, ставшее въ ученіи гр. Толстаго религіей общественнаго обновленія невжествомъ. Вопросъ, наконецъ, всталъ въ виду двухъ взаимно исключающихъ положеній. Или рамки жизни не могутъ быть расширены, чтобы принять въ себя обратно ту часть населенія, которую Россія выдляетъ, чтобы получить обратно въ форм интеллигентной силы, и, въ такомъ случа, интеллигенція, конечно, намъ не нужна, а гр. Толстой правъ, или же намъ нужна интеллигенція, и Россія, выдляя силы для интеллигентнаго ихъ развитіи, длаетъ это для того, чтобы ихъ принять въ себя обратно и, слдовательно, имъ долженъ быть открытъ просторъ.
Молодежь, особенно петербургская, которая росла и воспитывалась въ этомъ переполох мысли, на чемъ могла остановиться? На чемъ могъ остановиться искренно стремящійся и ищущій юноша, чувства котораго искали дла, а мысль просила разршеній шевелившихъ ее вопросовъ, можетъ быть, тхъ самыхъ вопросовъ, которые возбудилъ въ нихъ гр. Л. Толстой, если бы этотъ юноша пришелъ къ своему учителю и спросилъ его: ‘что же длать?’
Не знаю, молодой ли человкъ корреспондентъ Русскаго Курьера, напечатавшій въ немъ недавно свой разсказъ о посщеніи гр. Толстаго. Должно быть, молодой. Пришелъ онъ въ гр. Л. Н. Толстому пшкомъ изъ Орла и, немудрствуя лукаво, излился въ откровенной исповди. Гр. Толстой слушалъ пришельца внимательно, сочувственно, не спуская съ него своихъ ласкающихъ глазъ и изрдка вставляя замчанія.
‘— Какъ же пшкомъ-то дошли, небось ноги болятъ?
‘— Болятъ, Левъ Николаевичъ, но что же длать?
‘— Да. И рубль только у васъ? И ничего нтъ?… Зачмъ же въ Москву идете?
‘— Работать, Левъ Николаевичъ.
‘— Тамъ трудно искать. Такихъ, какъ вы, тамъ много, очень много, вакансій нтъ, а желающихъ много. Идите назадъ, въ Орелъ, и лучше бросьте свою профессію.
— ‘И возвратиться назадъ?!
‘— Да, именно назадъ. Впереди мракъ. Цивилизація въ томъ вид, какъ она идетъ — мракъ. Назадъ надо. Работа же всегда, но не безцльная и корыстная. Цль жизни такая: давайте какъ можно больше и какъ можно меньше берите. Тогда спокойствіе и довольствіе, иначе нтъ… Ограничьте ваши потребности. Доведите ихъ до минимума. Давайте много и берите мало,— такъ надо. Это хорошо, что вы идете пшкомъ, съ рублемъ. Но не все. Костюмъ у васъ хорошій. Вамъ стыдно идти. Зачмъ вы ro надли? Рублей тридцать, вдь, онъ стоитъ. На эти деньги можно полдесятины купить и живите, кормитесь, работайте. А вы отъ старой профессіи такой же ищете, лишь бы денегъ побольше. Нехорошо…’
‘— Прощайте! Пишите, если что надо будетъ,— сказалъ графъ, разставаясь съ пришельцемъ.— Я всегда готовъ… А лучше назадъ идите… назадъ.
‘И ушелъ я,— говоритъ юноша,— съ тоскою на сердц. Дорога предстояла длинная…’
Какія перспективы могли открываться передъ подростающею молодежью, когда, съ одной стороны, на нее смотрли какъ на нчто вредное, а съ другой — ее считали безполезною и безсильною дать жизни какое бы то ни было плодотворное содержаніе и говорили ей: ‘иди на гадъ, купи себ полдесятины земли, живи каторжнымъ трудомъ и кормись, — чего теб еще нужно, кром корки чернаго хлба?’
И получалось то, что должно было получаться. Молодежь, и преимущественно петербургская, выроставшая, такъ сказать, въ самомъ источник боле интензивныхъ условій вншней жизни, сложилась преимущественно по тому типу, на который указываютъ Петербургскія Вдомости. Одни изъ нихъ сли подъ елью, другіе сформировали ‘новое литературное поколніе’, третьи начали читать книги Ману и ушли въ буддійскую мораль, четвертые отправились въ паломничество къ графу Л. Н. Толстому.
Все это были лишь равныя формы личнаго эгоизма, стремленія единоличнаго я создать себ мсто въ природ и найти ублаготворяющую атмосферу въ независимомъ личномъ положеніи.
Люди съ иною нравственною наслдственностью, въ той же самой дйствительности, которая создала группу, провозгласившую себя поколніемъ восьмидесятыхъ годовъ, нашли совсмъ иной матеріалъ для движенія своихъ чувствъ и мыслей. Это была молодежь, стоявшая нсколько дальше отъ непосредственныхъ и боле острыхъ петербургскихъ вліяній, но за то ближе къ живой жизни и потому сложившаяся по другому умственному типу. Люди этой лучшей натуры въ самихъ условіяхъ окружавшей и не удовлетворявшей ихъ дйствительности черпали для себя возбуждающую силу, чтобы для этой самой дйствительности найти ея боле справедливое настоящее и ея боле свтлое будущее.
Приведу два указанія изъ этой дйствительности, дв черты того нравственнаго образа, который формируется въ живой, настоящій ‘новый типъ’, новыхъ готовящихся работниковъ, имющихъ уже очень точныя и ясныя представленія о своихъ задачахъ жизни. Беру эти черты не изъ писаній ‘новаго литературнаго поколнія’, а у писателей провинціальныхъ.
Одинъ изъ нихъ, по поводу Писемъ съ дороги Гл. И. Успенскаго, ведетъ рчь о томъ, что намъ необходимо изъ міра грезъ и фантазій вернуться къ настоящей дйствительности, и вотъ какъ онъ рисуетъ ту руководящую нравственную силу, которая должна поддерживать и воодушевлять каждаго:
‘Въ нашихъ мечтаніяхъ мы всегда уносимся далеко… Въ эти благодатныя минуты мы живемъ, дышемъ, чувствуемъ себя сильными и бодрыми… Но вотъ грезы улетли. Мы снова въ дйствительности. Борьба, которая казалась намъ такой высокой и прекрасной въ мечтахъ, сводится на кропотливую, утомляющую возню съ мелочами, съ угнетающими душу ничтожными фактами. Мы видимъ, что наши идеалы должны вынести страшное столкновеніе съ тми безпощадными, отравляющими жизнь, частностями, которыми такъ богата мимоидущая жизнь, что на каждомъ шагу намъ приходится испытывать весь ужасъ положенія одиноко стоящаго человка, потому что масса незамтныхъ мелочей отдляетъ отъ насъ тхъ, кто идетъ за-одно съ нами. Иногда личныя отношенія заслоняютъ стоящую впереди цль, иногда частныя столкновенія вредятъ общему длу, а солидарность и объединеніе исчезаютъ передъ массой незамтныхъ, но ежечасно, ежеминутно дающихъ знать о себ, пустяковъ, передъ которыми мы оказываемся безсильны, передъ которыми отступаемъ шагъ за шагомъ, и постепенно отказываемся отъ своихъ идеаловъ, считая ихъ несбыточною мечтой, нелпою фантазіей, которыми можетъ тшить себя только зеленая юность. Наша вра гаснетъ, слдовательно, гаснетъ и жизнь, и начинается медленное прозябаніе, во время котораго мы пріискиваемъ себ суррогаты жизни, тшимъ себя тмъ, что не иметъ никакого значенія, и забываемъ настоящую цль и настоящій смыслъ человческаго существованія… Мы стараемся даже не задумываться надъ этими вопросами, зная, что они пробудятъ въ душ мучительную тревогу, заставятъ насъ утратить на время наше величественное спокойствіе… Но эти вопросы, эти моменты есть, вмст съ тмъ, наше единственное спасеніе, единственное доказательство, что еще не все честное и хорошее угасло въ нашихъ сердцахъ, что мы еще не окончательно погрязли въ житейской сует, что въ насъ сохранился откликъ ко всему чистому и высокому… И счастливъ тотъ, кто переживаетъ эти моменты, счастливъ тотъ, у кого не исчезла способность думать и чувствовать! Счастливъ тотъ, у кого сильно бьется сердце при мысли о тхъ несообразностяхъ, которыми такъ богата человческая жизнь, у кого явится стремленіе выйти изъ этой нескладицы, распутать тотъ узелъ, въ который скрутились житейскія отношенія… Только усиліями этихъ людей и движется впередъ наша жизнь… къ счастію, самая сложность ея, безвыходность многихъ ея сторонъ заставляетъ людей крпко задумывайся и искать выхода изъ того положенія, въ которое она ставитъ ихъ… Многіе, конечно, сбиваются, падаютъ, но многіе закаляются и сохраняютъ свжесть души и чувства, сохраняютъ неприкосновенность своихъ идеаловъ, безъ которыхъ жизнь человка блдна и безсмысленна. Только работа въ пользу этихъ идеаловъ, только сознаніе цли своей жизни освщаетъ всю ее, даетъ связующую нить всмъ поступкамъ и дйствіямъ человка, только тогда эта жизнь не сводится къ перечню не имющихъ никакого взаимнаго отношенія фактовъ, не сводится къ погон за эфемерными благами жизни’ (Журнальные наброски, Волжскій Встникъ, No 239).
Это — теоретическій, идеальный порывъ чистой, истинно-человческой, живой, любящей и молодой души, ищущей удовлетворенія въ дйствительности, ради этой дйствительности и ея мелкихъ заботъ и нуждъ (какъ видите, тоже ‘дйствительность’, но уже совсмъ не та, которую приняло ‘молодое литературное поколніе’).
А какая это ‘дйствительность’, осуществленія которой желаетъ истинно по-человчески направленное стремленіе, какихъ практическихъ длъ ждетъ оно отъ той ‘новой религіи’, проповдь которой раздается изъ Ясной Поляны, привлекая къ себ паломниковъ, читатель увидитъ изъ слдующей картины, нарисованной писателемъ тоже молодымъ и тоже не изъ ‘молодаго литературнаго поколнія’. Приведу эту выписку съ несущественными сокращеніями и попрошу у автора позволенія говорить его словами, потому что всякій перифразъ отнялъ бы отъ картины ея яркость, рельефность и убдительность.
Въ вид вступленія авторъ рисуетъ теперешнюю ‘дйствительную’ Ясную Поляну. Старый графскій паркъ стоитъ какъ бы погруженный въ тихую и грустную думу. Спитъ все кругомъ, какъ въ волшебной сказк. Нелюдимо, безжизненно, пустынно. Графскій замокъ стоитъ унылый и мрачный. По пыльной проселочной дорог шагаетъ медленно газетный хроникеръ, въ ‘его сердц какая-то свтлая, заманчивая надежда’, а, усталыя ноги еле несутъ его тло. Онъ шагаетъ впередъ, а по сторонамъ бдныя, жалкія лачужки крестьянъ, убогое сельцо, невзрачная церковь, оборванный мальчишка, грязная и растрепанная баба… Не слышно здсь ни псенъ людей, ни щебетанья птицъ, ни громкихъ и веселыхъ дтскихъ голосовъ. Все молчитъ. Вотъ, наконецъ, и графъ въ портахъ и грязной рубах… Внимательно, сочувственно, не спуская съ странника своихъ ласкающихъ глазъ, выслушалъ Левъ Николаевичъ исповдь и сказалъ ему: ‘Идите назадъ, назадъ идите. Цивилизація въ томъ вид, какъ она идетъ, мракъ’… И странникъ съ тоскою въ сердц зашагалъ опять по пыльной дорог.
Но вотъ картина мняется.
— Эй, господинъ,— крикнулъ кто-то надъ моимъ ухомъ,— потрудитесь встать, скоро станція Ясенки. Авторъ очнулся и, къ великому удовольствію, сейчасъ же вспомнилъ, что вс мрачныя картины, которыя только-что ему рисовались,— сонъ, иллюзія и что только теперь должна развернуться передъ нимъ свтлая дйствительность.
Было сентябрьское утро, свтлое и ясное. Какъ только авторъ сошелъ, съ позда на платформу, къ нему подбжалъ какой-то прилично одтый господинъ съ вопросомъ: ‘Вы къ графу? Пожалуйте, здсь его линейка. Я сейчасъ. Поищу, нтъ ли еще гостей’. У самаго вокзала стояла прекрасная линейка для десяти человкъ съ платформой для багажа. Прізжій бросилъ свои вещи на верхнюю площадку и слъ. Вскор выбжалъ тотъ господинъ и, привтливо кивнувъ еще разъ, сказалъ: ‘Ну-съ, сейчасъ демъ,— больше никого нтъ’. Дорогой онъ обернулся къ гостю и сказалъ: ‘Я сынъ Льва Николаевича. Мы къ каждому позду высылаемъ лошадей, потому что къ пап очень много народу детъ. Иногда я вызжаю, иногда мой старшій братъ, или самъ папа, или кто-нибудь изъ гостей,— потому у насъ никакихъ работниковъ нтъ’.
Скоро показалась и Ясная Поляна. Какое прелестное и замчательное село! Помню, говоритъ авторъ, когда-то меня привели въ восторгъ нмецкія колоніи менонитовъ на Молошной, я тогда думалъ, что лучшаго идеала деревни уже и быть не можетъ. Но то, что я увидлъ здсь (не забывайте, читатель, что все это ‘фантазія’ автора), превзошло вс мои смлыя ожиданія. Высокія деревянныя избы, крытыя тесомъ и выкрашенныя разною краской, тянулись двумя правильными рядами. Позади каждой избы большой огородъ, оканчивающійся фруктовымъ садомъ, впереди — палисадникъ и нсколько декоративныхъ растеній. Оказалось, что у Льва Николаевича есть замчательный лсъ и большой питомникъ, и что онъ никому не жалетъ строительнаго матеріала и надляетъ всю округу всевозможными полезными растеніями изъ питомника.
Дальше въ сел стоялъ прекрасный домъ, весь утопающій въ зелени, а на крыш его большая вывска: ‘Ясно Полянская двухклассная профессіональная школа’, еще дальше безплатная лечебница и пріемный покой для приходящихъ больныхъ, еще дальше литейный заводъ и слесарная, потомъ складъ земледльческихъ орудій и машинъ для кустарныхъ промысловъ, затмъ безплатная аптека, больница — вс палаты построены отдльными павильонами. По улицамъ встрчается народъ, бойкій, веселый, здоровый и празднично одтый. Былъ воскресный день.
Когда линейка подъхала къ усадьб, на встрчу гостю вышелъ самъ графъ въ простомъ, но удобномъ и хорошо сшитомъ костюм. Изъ внутреннихъ покоевъ выбжали еще какіе-то господа, вс такіе хорошіе, добродушно улыбающіеся. Вс пожимали прізжему руки, какъ старому знакомому.
— Пожалуйте, пожалуйте, дорогой гость!— говорилъ графъ.— Сейчасъ идемъ чай пить.— Въ это время на порог показалась какая-то молодая женщина.
— Господа!— крикнула она,— пожалуйте скоре чай пить,— мн некогда.
— Это дочь моя,— обратился графъ къ гостю,— она спшитъ въ больницу къ своимъ больнымъ. Я только теперь убдился, какую громадную пользу могутъ принести населенію женщины-врачи. Пожалуйте.
Когда стаканы были налиты, графъ приподнялся съ мста и произнесъ слдующую краткую молитву: ‘Господь, Разумъ Вселенной, Свтлйшій идеалъ любви! Пусть снидетъ Твой разумъ и Твоя любовь на всхъ насъ, дабы мы жили между собою по-братски, по великимъ и жизненнымъ законамъ Твоимъ, по законамъ любви и справедливости. И вдохни въ насъ часть творческой силы Твоей, дабы мы могли творить и создавать, трудиться и производить. Аминь’.
Комнаты графа стали наполняться разнородными людьми, которые все прибывали и прибывали, и прізжій тутъ только впервые узналъ, что Левъ Николаевичъ состоитъ предсдателемъ губернской земской управы. Пріхали нкоторые земцы для совщаній. Графъ проектировалъ открыть въ губерніи нсколько агрономическихъ школъ, для каковой цли онъ жертвовалъ своихъ собственныхъ сто тысячъ. Гость удивился, какъ это газеты ничего не сообщаютъ о томъ, что графомъ Толстымъ открыты дв учительскія семинаріи для женщинъ, гд, помимо педагогическихъ курсовъ, проходятся также курсы фельдшерскіе и акушерскіе. Гость узналъ также, что, благодаря стараніямъ графа и его крупнымъ пожертвованіямъ, при всхъ мужскихъ учительскихъ семинаріяхъ учреждены спеціальныя агрономическія отдленія, что вс народные учителя въ губерніи уже надлены землей.
Въ это утро графъ очень много и увлекательно говорилъ о земскомъ дл, онъ преподавалъ своимъ товарищамъ-земцамъ нсколько практическихъ совтовъ, какъ вести борьбу съ нкоторыми воротилами, которые вели подпольную интригу противъ господствующей земской партіи. Потомъ зашла рчь объ учреждаемомъ графомъ обществ распространенія полезныхъ ремеслъ среди народа. Уставъ уже былъ выработанъ и, благодаря личному примру графа, между помщиками была собрана настолько солидная сумма, что можно было сразу открыть 30 ремесленныхъ школъ. Затмъ много говорилось объ учрежденіи общества страхованія отъ конокрадства. Въ дебатахъ приняли горячее участіе многіе крестьяне.
Многіе явились къ графу за совтами, кто спрашивалъ, какъ истреблять гессенскую муху, кто просилъ новыхъ смянъ, кто спрашивалъ, какъ разводить какое-то новое растеніе, другіе пришли за медицинскимъ пособіемъ, тяжущіеся приходили мириться. Всхъ графъ внимательно выслушивалъ, всхъ одинаково привтливо принималъ, ко всмъ относился съ истинно-христіанскою любовью, всхъ по возможности удовлетворялъ.
Посл обда, который состоялъ изъ двухъ простыхъ блюдъ и чашки кофе, графъ обратился къ гостямъ съ просьбой не забывать, что въ 6 часовъ должно быть совщаніе.
Ровно въ 6 часовъ вс собрались въ кабинет Льва Николаевича. Старикъ былъ, видимо, возбужденъ и взволнованъ.
— Дорогіе друзья,— сказалъ графъ, обращаясь ко всмъ,— я долженъ вамъ сообщить, что получилъ недавно разршеніе издавать газету для народа, подъ названіемъ Крестьянскій Другъ. Нашъ многомилліонный народъ не иметъ еще ни одного періодическаго изданія, которое онъ могъ бы читать съ пользою для себя, которое бы давало ему полезныя практическія и нравственно-воспитательныя знанія… Дале, я хочу вамъ сообщить, что мн пришла мысль основать передвижной народный театръ. Я уже написалъ для этого будущаго учрежденія нсколько подходящихъ пьесъ и послалъ ихъ въ цензуру. Помогите, друзья, это дло организовать и устроить,— оно очень трудное наложное. Наконецъ, я вошелъ въ соглашеніе съ однимъ издателемъ, который долженъ напечатать дешевое изданіе моихъ сочиненій. Вс 12 томовъ будутъ продаваться по три рубля. На вырученныя деньги я намреваюсь выкупить сочиненія любимыхъ поэтовъ. Я хочу, чтобы ихъ псни сдлались общимъ достояніемъ. Посовтуйте мн, какъ вс эти задачи наилучшимъ образомъ исполнить…
Сколько по этому поводу было произнесено горячихъ и прочувствованныхъ рчей! Многіе, вмсто всякихъ словъ, бросились къ Льву Николаевичу и начали его душить въ своихъ объятіяхъ.
Наконецъ, наступила минута, когда гостю нужно было разстаться съ великимъ и дорогимъ учителемъ. Графъ позвалъ гостя въ кабинетъ, посадилъ противъ себя и ласково сказалъ:
— Ну, другъ мой, теперь скажите, кто вы такой и чего отъ меня желаете?
— Я — газетный труженикъ и умоляю васъ, объясните мн, дйствительно ли мое занятіе — безполезное, негодное, подлое? О, не щадите меня!
И могу ли я такъ устроиться, чтобы жить по вашей заповди: ‘какъ можно больше давайте и какъ можно меньше берите’?
И положилъ Левъ Николаевичъ свою руку на плечо вопрошавшаго и сказалъ:
— Сынъ мой, твое занятіе можетъ быть очень полезно, если ты будешь стараться служить словомъ своему ближнему, если ты будешь просвщать его, научать, наставлять, указывать истинный путь жизни. Не продавай своей совсти, отстаивай свои убжденія, старайся во всемъ блюсти не свои личные интересы, а интересы общіе. Всякій трудъ есть благо, если онъ будетъ вытекать изъ побужденія — какъ можно меньше брать себ лично и какъ можно больше давать другимъ. Иди впередъ, сынъ мой! Впереди свтъ и жизнь, и благо, и успокоеніе. Служить истиннымъ задачамъ цивилизаціи — это работа великая и святая! Иди впередъ и да поможетъ теб Господь… Помни, что впереди свтъ и жизнь. Ступай впередъ, впередъ!
Растроганный и умиленный, обновленный притокомъ новыхъ силъ, гость оставилъ Льва Николаевина (Еще въ Ясной Полян, Одесск. Встн., No 251).
И такъ, рядощь съ ‘новымъ литературнымъ поколніемъ’, созданнымъ Петербургомъ и его умственною атмосферой и рекламирующимъ себя поколніемъ восьмидесятыхъ годовъ, Россія, провинція, живущая иною, практическою дйствительностью, выдвигаетъ людей и иной формаціи, на это ‘поколніе’ не похожихъ. Есть у этихъ людей и живое чувство, и дятельная любовь, и стремленія, и потребность дла, и совершенно опредленныя практическія задачи, которыя они хотли бы осуществить.
Въ Россіи и всегда, во вс времена, не переводились эти два сорта людей: одни — проповдывавшіе ‘назадъ’, другіе — ‘впередъ’, но, кажется, только нашему времени достался въ удлъ такой небывалый случай, что т, кто идетъ и ведетъ ‘назадъ’, шумно, смло и самоувренно рекламируютъ себя какъ поступательную силу, свое ‘назадъ’ возводитъ въ теорію прогресса, и увы!— и въ этомъ-то и заключается весь драматизмъ нашего времени — привлекаютъ къ себ молодыя, хорошія, ищущія правды силы, къ сожалнію, однако, ни непосредственнымъ чувствомъ, ни умомъ неспособныя распознать, что въ словахъ любви, которыми очаровываютъ ихъ слухъ, нтъ никакой любви. И не будь у насъ ‘теоріи поколній’, одной молодости было бы еще недостаточно, чтобы присвоивать себ право на умственную безошибочность и только себя и только свои личныя стремленія возводить въ истину.
И въ самомъ дл, что такое свершилось въ мір, чтобы правда перестала быть правдой, справедливость — справедливостью, а любовь — любовью? И солнце, попрежнему, встаетъ съ востока, и Волга течетъ сверху внизъ, и вся громадная земледльческая Россія, этотъ исполинскій нижній пластъ, живетъ тою же жизнью, какою жила, съ тми же желаніями и стремленіями, и надеждами, и чаяніями. И не ради этого лежащаго внизу пласта шевелилась усомнившаяся въ себ мысль верховъ, шевелилась она только ради себя, и вся теорія ‘новаго поколнія’ восьмидесятыхъ годовъ есть только теорія личныхъ заботъ о себ, о своемъ собственномъ мст въ природ. Понятно, что подобное ‘поколніе’ должно было разорвать со всмъ предыдущимъ идейнымъ движеніемъ, потому что оно и вышло не изъ него. Оно должно было отринуть и сороковые, и шестидесятые, и семидесятые года, ибо только въ этомъ и могла заключаться его послдовательность. Но рядомъ съ этою послдовательностью есть еще и другая послдовательность. Россія жила до насъ и будетъ жить посл насъ. Ея поступательная, стремящаяся впередъ жизнь иметъ тоже свой законъ движенія, обнаруживающійся въ непрерывности этого движенія. Чтобы увидть нить этой непрерывности, не зачмъ уходить далеко въ исторію, тмъ боле, что русло этого теченія еще никогда не опредлялось съ такою точностью, съ какою оно опредлилось на нашихъ глазахъ.
Намъ говорятъ (въ поясненіе ‘новыхъ’ идей, ‘новаго литературнаго поколнія’), что сороковые года выставили представителей ‘индивидуальной мысли’. Совершенно врно. Станкевичъ, Блинскій и весь тогдашній московскій кружокъ изображался единицами и его умственное движеніе не было сознательнымъ и общимъ русскимъ умственнымъ движеніемъ. Въ этомъ смысл оно было, конечно, ‘индивидуальнымъ’, какъ и Петръ Великій изображалъ собою тоже ‘индивидуальную’ мысль.
Если художественная литература не могла изъ данныхъ сороковыхъ годовъ создать живой типъ новаго человка и ‘довольствовалась скромною участью изображать только ‘канунъ’ предполагаемаго пришествія настоящихъ людей, то это было и вполн врно дйствительности. Для художественнаго воспроизведенія готоваго ‘новаго’, положительнаго типа не было достаточно матеріала. Имлся матеріалъ по преимуществу идейный. Этотъ матеріалъ не поддавался художественному творчеству, а чему онъ могъ бы поддаться, того у насъ не имлось. Идейный матеріалъ того времени былъ характера публицистскаго, а публицистики у насъ тогда не существовало. Вслдствіе этого, не только въ то время, но и много посл, наша художественная критика сложилась въ критику публицистскую, начало чему уже положилъ Блинскій. Особенное положеніе печати заставляло общественные вопросы, уже вполн выступившіе или намтившіеся, разбирать въ связи съ вопросами искусства, а литературно-художественными типами приходилось пользоваться какъ матеріаломъ для популяризаціи общественныхъ идей, потому что о нихъ отдльно говорить не приходилось. Это, несомннно, вело къ путаниц, а не къ разграниченію понятій.
Но вотъ ‘индивидуальная мысль’ разростается, однако, такъ, что лишь благодаря ей освобожденіе крестьянъ становится не только сознательною идеей, но и фактомъ, это ‘стремленіе къ героическому’, которое отрицаетъ для себя ‘новое литературное поколніе’, является именно тою силой, безъ которой и невозможно было бы никакое движеніе. Все освобожденіе крестьянъ было исключительно выраженіемъ ‘стремленія къ героизму’ и безъ него бы не осуществилось. Оно свершилось только группою людей (безъ различія поколній), одушевленныхъ именно ‘героическимъ стремленіемъ’ и силою котораго воспользовался Императоръ Александръ И, вставъ въ его глав. Безъ этого ‘героизма’ не было бы ничего. Понятно, что, популяризируя новыя идеи и понятія, прямо возникавшія изъ всего освободительнаго движенія того времени, публицистская беллетристика и могла только, да и должна была, создать именно типъ ‘героя’, а не типъ молодаго человка, сидящаго подъ елью и читающаго книгу Ману.
И въ этомъ была опять прямая, непосредственная связь идейнаго движенія, продолжавшаго ‘индивидуальную мысль’, выросшую теперь уже въ возможность своего осуществленія и требовавшую для этого дла и людей. Періодъ этотъ не прекратился еще и до сихъ поръ. Теперь больше, чмъ когда, расширилось поприще для людей съ умственною силой и характеромъ, изживая жизнь требуетъ именно того, что рисуетъ въ своей ‘фантазіи’ авторъ цитированнаго мною фельетона изъ Одесскаго Встника, представляя графа Льва Николаевича въ томъ идеал земскаго работника и борца, какимъ бы его желала видть современная жизнь, ищущая практическихъ, насущныхъ отвтовъ на то, что она получить желаетъ. Этой жизни насущныхъ интересовъ именно нужны вожди, чтобы использовать существующія и открытыя возможности для работы въ общественномъ направленіи. Использованы ли он?
Конечно, и у нашего времени есть свои идейныя задачи, подобныя тмъ, которыя въ сороковыхъ годахъ создали только ‘индивидуальную мысль’, но эти задачи не могутъ быть разршены въ той области идей, въ которой графъ Л. Н. Толстой ищетъ разршены русскихъ общественныхъ судебъ и ужъ, конечно, и практически, и теоретически его общественное служеніе было бы плодотворне, если бы онъ могъ ‘опуститься’ до того идеала земскаго человка, котораго въ немъ желаетъ видть теперешняя умственно-зрлая молодежь, сознательно относящаяся къ задачамъ современной дйствительности.
И въ этой области личнаго поведенія не требовалось тоже никакого особеннаго, новаго слова и новыхъ ученій, точно также какъ не было ничего ране неизвстнаго, что вызывало бы необходимость ссть подъ елью и выжидать, не придетъ ли со стороны учитель и не укажетъ ли дороги, по которой идти.
Между тмъ, по какому-то непонятному недоразумнію (и, по всей вроятности, вслдствіе той же теоріи поколній), даже люди, стоящіе во глав періодическихъ изданій, нарушаютъ традиціонную цльность нашего общественнаго мышленія.
По поводу критическаго фельетона А. М. Скабичевскаго, Русское Богатство, полемизируя съ почтеннымъ критикомъ, говоритъ, что Писаревъ установилъ формы ‘интеллигентной буржуазіи’. ‘Идеалъ Писарева состоялъ въ томъ, что надо отыскать себ трудъ, который бы мн правился, который бы удовлетворялъ меня, и только… Писаревъ, — говоритъ авторъ статьи,— въ то время не задавался еще мыслью, что дло можетъ дойти до того, что вс формы интеллигентнаго труда, если ими заниматься исключительно, могутъ стать ненавистными, не удовлетворять нравственно. И Писарева нельзя обвинять въ этомъ, въ то время еще не было такихъ фактовъ, которые бы могли предсказать такое явленіе, въ то время интеллигентный трудъ былъ только обтованною землей’. Дальше авторъ говорить, что задолго до графа Толстаго H. R. Михайловскій поставилъ формулой прогресса работу всхъ органовъ и возсталъ на раздленіе труда, что о физическомъ труд говорилъ С. Н. Кривенко въ своей извстной книг, а Гл. И. Успенскій потребовалъ даже, чтобы каждый человкъ длалъ для себя все самъ. Значитъ, въ чемъ же дло? Сначала ставится идея о труд вообще и объ его необходимости, а затмъ та же идея разрабатывается въ дальнйшихъ подробностяхъ.
Казалось бы такъ. Но, кром того, думается, что авторъ статьи не совсмъ врно приписалъ Писареву ‘идеалъ грядущей буржуазіи, нын уже пришедшей, который оправдываетъ всякую буржуазную дятельность, лишь бы она длалась съ любовью и увлеченіемъ’. ‘И, конечно,— продолжаетъ авторъ,— заручившись такою теоріей, современный европейскій буржуа можетъ быть совершенно покоенъ совстью и отдаться съ полною страстью проведенію ‘естественнаго’ закона науки объ истребленіи сильнымъ слабаго. Что ему могутъ возразить люди, не признающіе никакого иного критерія, кром той же науки? А буржуазія иного критерія не прознаетъ и не можетъ признать, и у насъ тотъ же принципъ проводилъ Писаревъ’. Вмсто этого, ошибочно поставленнаго критерія науки, авторъ ставитъ любовь, которая ‘всегда останется цлью и смысломъ жизни’.
Тутъ, очевидно, недоразумніе, происшедшее только оттого, что, вмсто понятія ‘науки’, поставленъ какой-то ея суррогатъ. Никакая ‘наука’ не устанавливала началомъ жизни истребленіе и не считала благомъ страданіе. Авторъ указываетъ на Манчестерскую школу, но, вдь, это ‘школа’ экономической политики, въ интересахъ опредленной партіи. Ссылается дальше авторъ на Дарвина, но и Дарвинъ подтянулъ свои наблюденія подъ извстную теорію, которая опять не сходится съ теоріей всхъ теорій жизни — теоріей блага, счастья и довольства для каждаго отдльнаго человка. Пожалуй, будемъ называть идею такого движенія ‘любовью’ и ‘методомъ сердца’, ‘методомъ любви’ (въ моральномъ смысл это врно). Но дло въ томъ, что понятіе о любви тоже не говорить ничего въ частности каждому отдльному человку или, пожалуй, слишкомъ много говорить ему въ его частномъ, личномъ смысл. Сущность вопроса здсь не въ томъ, что наука будто бы не даетъ врныхъ указаній: вся сущность въ томъ, что, напримръ, Манчестерская школа просто подгоняетъ извстную теорію подъ свои групповыя поползновенія. Наука не можетъ сказать и нигд не говоритъ, что люди для своего блага должны подать другъ друга. Противъ такого теченія мысли, вооружившагося даже извстными фактами, возстаетъ другое движеніе мысли и съ фактами гораздо большей убдительности совершенно уничтожаетъ теорію взаимнаго истребленія.
Въ этомъ смысл только умственный, идейный критерій представляетъ убждающую силу и создаетъ общественное сознаніе, а не голое слово ‘любовь’. Ибо что такое любовь, какъ не идея блага и общаго благополучія, долженствующая составлять цль и задачу жизни каждаго отдльнаго лица и стремленій общества?
Я знаю, что почтенный журналъ защищаетъ эти же мысли, но я говорю только о неточности термина, не заключающаго въ себ ничего опредленнаго и руководящаго, и о неврной ссылк на Писарева. Любовь — тоже понятіе, какъ и всякое другое понятіе. Можно очень хотть любить, но что же нужно сдлать, чтобы начать любить? А начать любить въ общественномъ смысл можно только тмъ движеніемъ мысли, которое научаетъ думать лишь въ направленіи блага ближняго. Другимъ путемъ общественной любви создать нельзя. И разв вс мы, русскіе, не носимъ въ душ любви, и очень много любви? По въ чемъ же намъ эта любовь до сихъ поръ помогла? Только идейнымъ движеніемъ создалось освобожденіе крестьянъ, и гласный судъ, и земство, а не движеніемъ любви, лишенной идейности и общественнаго сознанія. А вотъ въ этомъ-то смысл мы въ настоящее время едва ли сдлали какое-нибудь новое открытіе.
Вс эти идеи блага и добра существовали еще до насъ и достались намъ по наслдству отъ предъидущаго времени. Намъ только что-то помшало ихъ понять, а, можетъ быть, и услышать, и вотъ откуда то великое недоразумніе, вслдствіе котораго часть людей могла подумать, что въ области общественныхъ идей не было раньше ничего, кром ошибокъ, съ которыми слдуетъ разстаться, а для жизни выдумать что-нибудь новое.
Жизнь пойдетъ не за этими людьми, боле склонными къ обособленной личной жизни и къ созерцательности,— жизнь пойдетъ за тми, въ комъ развиты сильне общественные инстинкты и наслдственное чувство доброжелательства. Только къ людямъ этихъ чувствъ и инстинктовъ переходитъ умственное наслдіе, передающееся и ростущее изъ рода въ родъ. То, что изъ этого наслдія уже дозрло до практическаго осуществленія, будетъ приспособлено въ требованіямъ своего времени и перейдетъ въ дло, что еще не дозрло, будетъ дополнено или развито — и опять двинется дальше, путемъ наслдственной передачи, пока не доростетъ до возможности осуществленія. Этимъ путемъ всегда шла жизнь и не знала она никакого другаго закона прогресса. Къ сожалнію, сознаніе этого закона у насъ еще слишкомъ слабо, и это-то сознаніе только и слдуетъ намъ въ себ развивать. При существованіи подобнаго общественнаго сознанія было бы невозможно то, свидтелями чего намъ приходится быть, что ори люди или совсмъ теряютъ всякую связь съ своимъ собственнымъ наслдіемъ и отъ него отказываются, или же, увлекаемые жаждой доброжелательной дятельности, идутъ за проповдниками, увлекающими ихъ на ложный путь себялюбиваго сепаратизма. Горько будетъ умственное пробужденіе этихъ людей, когда они сознаютъ, что въ ‘любви’, которая ихъ увлекала, нтъ никакой дйствительной любви.