ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
XIII.
XIII.
Н. Ш
‘Русская Мысль’, кн.VII, 1888
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Ныншнею весной мн пришлось провести въ Петербург ровно мсяцъ. Впрочемъ, прежде чмъ говорить о своихъ впечатлніяхъ, я напомню читателю недавнее прошлое того же Петербурга.
Я помню Петербургъ 1848 года и Петербургъ Крымекой войны, помню, калимъ онъ былъ сейчасъ же посл смерти Императора Николая, помню, какимъ онъ былъ, когда подготовлялось освобожденіе крестьянъ и когда была объявлена свобода, помню Петербургъ въ самомъ конц семидесятыхъ годовъ и въ самомъ начал восьмидесятыхъ. Это были совсмъ разные Петербурга,— до того разные, точно между ними лежали цлыя столтія.
Петербургъ Императора Николая былъ щеголеватый, шикарный и вполн гвардейскій городъ. Казовою его улицей былъ Невскій проспектъ, на которомъ весь Петербургъ собирался отъ 2 до З-хъ часовъ. Это было дйствительно что-то блестящее, нарядное, праздничное. Особенный блескъ Невскому придавали кавалергарды, кирасиры, гвардейскіе гусары, вообще разноцвтная, яркая гвардейская кавалерія съ ея золотыми и серебряными касками, медвжьими шапками гусаръ, цвтными виверами уланъ, лязгомъ сабель, которыя для шику кавалеристы волочили по земл, звономъ шпоръ. Штатскіе тогда на Невскомъ какъ-то совсмъ не были замтны. Они исчезали среди военныхъ, преобладавшихъ повсюду,— у Доминика, Излера, въ театрахъ, на гуляньяхъ.
Невскій оканчивался тогда Аничковымъ мостомъ, и блестящій Петербургъ, высыпавшій на Невскій для прогулки, за Аничковъ мостъ не переходилъ. Полиціи на Невскомъ почти не было (да ея и нигд не было видно). У Аничкова моста, у Гостинаго двора, да у Полицейскаго моста стояли три будки (три на весь Невскій), а у нихъ три будочника въ сермягахъ, съ алебардами. Будочники отъ будокъ отходить не смли и порядокъ тогда соблюдался самъ собою. Кучера и извощики гнали свои правыя и лвыя стороны, публика тоже установила свой порядокъ, и кто выходилъ на Невскій для прогулки, направлялся по солнечной сторон, а кто по длу — шелъ по сторон Гостинаго двора. Эта сторона была рабочая, дловая, такъ сказать, гражданская. Если женщина (и именно вечеромъ) желала пройти безъ авантюръ, то шла по сторон Гостинаго двора и могла быть уврена, что ее никто не побезпокоитъ. Направляясь же по солнечной сторон (опять же вечеромъ), она давала этимъ знать, что ищетъ приключеній, и въ нихъ, конечно, недостатка не встрчала. Вообще тогдашній Петербургъ былъ городъ самоуправлявшійся, какимъ еще продолжаетъ быть Москва, съ установившимися обычаями и порядками, которые были всмъ извстны и которыхъ вс держались.
Посл Крымской войны и особенно посл освобожденія Невскій, итогъ главный нервъ Петербурга, утрачиваетъ свой праздничный, ‘парадный’ характеръ. Блестящія каски начинаютъ понемногу исчезать, сабли по тротуарамъ не волочатся, звонъ шпоръ не раздается, праздничная сторона Невскаго перестаетъ быть праздничною, прогуливающагося блестящаго и яркаго кавалериста смняетъ дловикъ и разночинецъ и Невскій становится обыкновенною городского улицей, по которой, уже не различая сторонъ, снуетъ и бжитъ петербургскій человкъ новой формаціи, новаго фасона и новаго вида. Блестящія металлическія каски и ярко-разноцвтные мундиры смнили теперь шляпы котелкомъ и неопредленнаго цвта пальто, которыя никогда не могутъ быть достаточно дурны, чтобы устыдиться Невскаго проспекта.
Но какъ бы Петербургъ ни мнялся прежде вншнимъ образомъ, въ немъ была одна особенность, которую онъ сознавалъ и которою гордился: Петербургъ считалъ себя головой Россіи и это главенство Россія за нимъ признавала. Когда Невскій блестлъ касками и бряцалъ шпорами, когда магазины его были выставками модъ и безполезныхъ дорогихъ бездлушекъ,— Петербургъ имлъ для провинціи обаятельность ‘чего-то’ утонченнаго, изящнаго, аристократическаго, и это ‘что-то’ онъ, вмст съ шляпками и ботинками новаго фасона, разсылалъ въ провинцію въ вид новыхъ фигуръ въ польк или мазурк или новыхъ изящныхъ пріемовъ въ разговорахъ, поклонахъ, въ держаніи себя въ гостиныхъ. Все это было тогдашними ‘идеями’ Петербурга, которыми онъ просвщалъ и культивировалъ полудикую крпостную провинцію, обучая ее вншнимъ европейскимъ манерамъ.
Затмъ наступило другое время. Петербургъ сталъ ‘умственною’ головой Россіи и въ немъ явились уже настоящія, такъ сказать, ‘идейныя’ идеи. Теперь отъ Петербурга, какъ отъ яркаго солнца, стали расходиться по всей Россіи теплые лучи и этими умственно согрвающими лучами были новыя, невдомыя до того понятія, знанія, мысли. Никогда еще Петербургъ не былъ такою умною и мыслящею головой Россіи, какою онъ сталъ теперь, и никогда онъ не былъ такъ богатъ мыслями, стремленіями, надеждами, блестящими идеями и даже общественными мечтаніями. Кн. Мещерскій, не особенно благорасположенный къ этому времени, говоритъ, что тогда ‘все кипло жизнью, и именно духовною жизнью, что тогда въ каждомъ русскомъ человк билось сильно сердце, что тоща либералы создали цлую Ніагару мыслей, стремленій, цлей въ русл русской умственной жизни и этимъ самымъ вызывали къ жмени и противниковъ этого громаднаго урагана’ (Гражд., No 138).
Петербургъ уже и раньше обнаруживалъ магнитныя свойства и тянулъ къ себ тхъ, кто хотлъ думать и учиться. Тяготніе началось еще во время Блинскаго, который изъ Москвы убжалъ въ Петербургъ. Но особенно выросла притягательная сила Петербуга посл Севастополя. Теперь потянулся въ Петербургъ всякій живой человкъ, всякій, кто чувствовалъ въ себ Ніагару. Гд же, въ самомъ дл, можно было лучше учиться и лучше думать, и лучше чувствовать, и лучше стремиться, какъ не въ тогдашнемъ Петербург! И вотъ изъ этихъ-то притянувшихся къ Петербургу изъ разныхъ концовъ Россіи людей — изъ Саратова, изъ Нижняго, изъ Тулы, изъ Костромы, изъ Сибири — Петербургъ создалъ своихъ знаменитыхъ публицистовъ, критиковъ, профессоровъ, ученыхъ. Когда, впослдствіи, запасъ ихъ началъ изсякать, Петербургъ уже былъ не въ силахъ создать что-нибудь равное имъ на смну.
Умственный обликъ Петербурга за все это время постоянно мнялся и Петербургъ въ этихъ перемнахъ являлся все инымъ и инымъ, пока, наконецъ, не сдлался и совсмъ инымъ. Перемны эти были дйствительно живымъ теченіемъ Ніагары, волны которой, какъ ни мнялись, а, все-таки, текли. При всхъ перемнахъ Петербургъ оставался головой Россіи, къ нему прислушивались, у него учились, отъ него исходилъ всякій умственный свтъ, отъ него ожидали всего, да и въ дйствительности получили очень много. Освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство, всеобщая воинская повинность,— однимъ словомъ, все, что создало большій просторъ для развитія матеріальныхъ и духовныхъ силъ Россіи,— все это вышло изъ Петербурга.
Вотъ недлинная исторія былой умственности Петербурга.
Въ одно время со мною пріхалъ въ Петербургъ, изъ нашихъ же мстъ, латышъ-мельникъ. Самый большой и культурный городъ, который онъ видлъ до сихъ поръ, былъ Рига. Теперь ему хотлось посмотрть на Москву и Петербургъ, и въ каждомъ изъ этихъ городовъ онъ пробылъ по два дня. ‘Ну, какъ вамъ понравились Петербургъ и Москва?’ — спросилъ я мельника, провожая его на желзную дорогу.— ‘Въ Москв чувствуешь себя гораздо легче, а въ Петербург точно связанъ’,— отвтилъ мельникъ. И это впечатлніе испытываетъ въ Петербург всякій прізжающій, особенно изъ деревни.
Когда поздъ приходитъ въ Москву, прізжающіе высыпаютъ изъ вагоновъ трубой и такою же трубой идутъ по платформ, спша и обгоняя другъ друга. У выхода стоитъ толпа кондукторовъ съ мдными бляхами на фуражкахъ и каждая изъ этихъ бляхъ протягиваетъ руку къ вашему дорожному мшку и наперерывъ выкрикиваетъ: ‘Лоскутная’, ‘Славянскія Базаръ’, ‘Метрополь’, ‘Гостиница Рояль’ и т. д. Спустившись по лстниц на дворъ, вы опять попадаете въ шумную толпу. Со всхъ сторонъ протягиваются къ вамъ руки, которыя вамъ что-то суютъ, пытаются овладть вашимъ мшкомъ, а вдали легковые извощики, приподнявшись на дрожкахъ, что-то кричатъ и манятъ къ себ. Весь этотъ шумъ, и гамъ, и выкрикиванія, и протягиваемыя руки, несмотря на кажущуюся безтолковую безпорядочность, иметъ что-то стройное, оживляющее. Посл вагонной тсноты и неподвижнаго сиднья цлыя сутки, а особенно, когда и утрото солнечное, вамъ просто становится весело, гамъ, шумъ, движеніе васъ возбуждаютъ, вы чувствуете себя въ большомъ город, васъ охватываетъ его городская, шумная жизнь, вы рады и довольны и нетерпливо ждете, когда васъ довезутъ, наконецъ, до гостиницы, чтобъ умыться и переодться и уже совсмъ отдаться этому оживляющему движенію, въ которомъ вы чувствуете себя легко и свободно.
Въ Петербург, выйдя изъ вагона, вы сейчасъ же вступаете въ порядокъ. Пассажиры пропускаются черезъ сортировку, фильтруются. Чистые идутъ прямо и выходятъ на Невскій параднымъ выходомъ, не-чистые — III-й классъ — съ мшками и кузовами направляются налво и выходятъ на дворъ. На площади, передъ вокзаломъ, опять все стройно и установлено, все размрено и предопредлено. Извощики стоятъ въ линію, никто изъ нихъ не кричитъ, не зазываетъ, не машетъ вамъ рукой, никто не тянетъ вашего мшка,— все чинно, спокойно и тихо, совершенно какъ въ Берлин.
На Невскомъ вы чувствуете тотъ же стройный. порядокъ. Извощикъ мчитъ васъ по правой торцовой полос, тутъ же мчатся, обгоняя другъ друга, дрожки, кареты, коляски, и вс он катятся въ одномъ направленіи, не путаясь, не толкаясь, не задвая другъ друга. Точно такою же стройною линіей мчатся дрожки, кареты, коляски вамъ на встрчу, но уже по лвой торцовой полос, а по середин между двумя торцовыми полосами тянется узенькая каменная полоса съ рельсами для конки и стоятъ съ иголочки одтые полицейскіе въ блыхъ перчаткахъ. Полицейскіе стоятъ только для того, чтобъ управлять извощиками, въ особенности на разъздахъ и перекресткахъ. Однихъ, слишкомъ шустрыхъ и торопливыхъ, они сдерживаютъ, другимъ указываютъ прозжать скоре, и все это длается молча, однимъ мановеніемъ блыхъ перчатокъ. Особенно изумительно это стройное дирижированіе за Полицейскимъ мостомъ, гд Невскій перескается Большою Морской. Это самое бойкое мсто Петербурга составляетъ апогею стройности полицейскихъ петербургскихъ порядковъ и спокойнаго, самообладающаго мановенія блыхъ перчатокъ. Одной приподнятой полицейской руки бываетъ совершенно достаточно, чтобы сразу замерла на мст вся масса мчащихся дрожекъ, каретъ, колясокъ и чтобы затмъ он стали дефилировать шагомъ, то останавливаясь, то опять медленно подвигаясь, и распредляться по четыремъ направленіямъ (не припомню, какъ въ этомъ бойкомъ мст Невскаго свершались разъзды экипажей лтъ сорокъ назадъ, когда у Полицейскаго моста стояла всего одна полицейская бура, и будочникъ не смлъ отходить отъ нея, а на углу Невскаго и Большой Морской и совсмъ не было будочника).
Прізжающіе по варшавской или балтійской дорог испытываютъ иное первое впечатлніе. Т позда останавливаются въ глухихъ мстахъ, и прізжающаго везутъ по скверной, избитой и пыльной мостовой Обводнаго канала. Московскіе же позда останавливаются совсмъ въ центр Петербурга и прізжающій, прямо изъ вагона, вступаетъ на выглаженный, выметенный, политый водою Невскій, уставленный, какъ вхами, полицейскими. Въ человк, пріхавшемъ изъ провинціи, эти повсюду торчащіе полицейскіе, въ перчаткахъ безукоризненной близны и въ короткихъ дамскихъ накидкахъ (изъ которыхъ каждый изъ нихъ выросъ) и, въ то же время, вооруженные револьверами и шашками, вызываютъ смшанное ощущеніе. Петербургскій житель ко всему этому уже приглядлся, но человкъ свжій, деревенскій, привыкшій жить среди мирныхъ, невооруженныхъ людей, чувствуетъ себя не совсмъ легко въ сосдств съ револьверами и шашками, назначеніе которыхъ остается для него загадочнымъ и возбуждаетъ только сторожливое, сдержанное безпокойство. Прежняя алебарда, которую будочники обыкновенно приставляли къ будк и брали въ руку, чтобы отдать честь проходящему мимо офицеру, имла мирное символическое значеніе и ясно говорила о безобидной роли тогдашняго будочника. Алебарда была только знакомъ полицейскаго достоинства, но въ ныншнемъ револьвер, кром достоинства, есть еще шесть пуль.
Въ свжемъ человк не малую тревогу возбуждаютъ еще и петербургскіе швейцары. Это совсмъ особенная порода людей, созданная Петербургомъ. Старшій дворникъ и швейцаръ знаютъ всю подноготную жильцовъ своего дома и своей лстницы. Каждому изъ нихъ въ точности извстно: откуда вы, сколько вамъ лтъ, живете ли вы съ своею женой или разъхались, сколько у васъ дтей, какъ ихъ зовутъ, сколько имъ лтъ, гд они учатся или служатъ, кто къ вамъ ходитъ и у кого вы бываете, какой образъ жизни ведете. Это обязательное всезнайство выработало въ петербургскихъ швейцарахъ (и дворникахъ) проницательный, пытливый, колючій взглядъ, и, въ то же время, сдержанность и молчаливость, неизбжную, впрочемъ, въ каждомъ, кому приходится хранить въ себ такъ много чужихъ тайнъ. Вс петербургскіе швейцары очень внимательны и вжливы, даже почтительно-вжливо. Всякій, разъ, отворяя дверь, швейцаръ непремнно снимаетъ фуражку, но не кланяется (кланяется швейцаръ только почетнымъ лицамъ и домохозяину, передъ которыми онъ стоитъ даже безъ фуражки, но все это длается съ достоинствомъ, безъ униженія или заискиванія), и всякій разъ вы чувствуете себя неловко подъ пытливымъ, всматривающимся въ васъ взглядомъ и стараетесь проскользнуть скоре на улицу. Съ своими постоянными жильцами швейцары, конечно, этого не длаютъ, тмъ-то и непріятне быть прізжимъ, незнакомымъ, чужимъ. Опытный швейцаръ никогда не спроситъ, къ кому вы приходите, но замтитъ это сразу и запомнитъ ваше лицо. Онъ никогда не дастъ звонка не во-время, чтобы не заставить васъ торопиться по лстниц и не заставить прислугу ждать съ отворенною дверью. Выжидая внизу, онъ слдитъ за ‘маршами’ (‘маршей’ на язык швейцаровъ называется лстница отъ площадки до площадки), отлично слышитъ, въ какой вы идете этажъ, и дастъ звонокъ какъ разъ къ тому времени, когда вы поднимаетесь по послдней марш. Тотъ же опытный швейцаръ всегда васъ предупредитъ, что ‘такого-то’ нтъ дома, чтобы не заставить васъ подниматься по лстниц.
У швейцаровъ трактировъ и ресторановъ пытливости во взор не замчается и они развиваютъ въ себ. другую привычку глаза. Домовый швейцаръ запомнитъ лицо, а трактирный — общій обликъ и платье. У трактирныхъ швейцаровъ считается особеннымъ щегольствомъ повсить на вшалку ваше платье и не дать вамъ номерка. Если вы ему скажите: ‘а нумеровъ?’ — онъ отвтить: ‘не безпокойтесь, я васъ знаю’. И дйствительно, онъ никогда не ошибется. Трактирные швейцары знаютъ фамиліи своихъ боле частыхъ постителей, и какъ они ихъ узнаютъ — это ихъ секретъ.
Въ Петербург есть еще одинъ любопытный уличный типъ, котораго тоже не замтишь въ Москв, а ужъ тмъ боле въ провинціальныхъ городахъ. Очень часто на улиц, обыкновенно у воротъ домовъ, вы увидите стоящихъ безъ всякаго дла, точно на посту, людей особеннаго фасона, приспособленныхъ къ ходьб. ея нихъ надты короткія пальто и сапоги военнаго образца (не мужицкіе, не буравами), этихъ праздно стоящихъ у воротъ людей, приспособленныхъ къ хожденію, мн чаще всего привелось видть въ Пушкинской улиц. Въ этой короткой и узкой улиц, отличающейся громадными шестиэтажными домами внской архитектуры, проживаетъ, какъ говорятъ, населеніе цлаго узднаго города. Приспособленный къ хожденію субъектъ обыкновенно, стоитъ молча и одиноко, въ воротахъ дома, и смотритъ на домъ противуположной стороны, не обращая, какъ мн казалось, вниманія на проходящихъ.
Петербургскіе вншніе порядки производятъ такое общее впечатлніе, точно Петербургъ занятъ только одною думой, какъ бы у него все было тихо, спокойно, безъ всякихъ исторій. И Петербургъ, дйствительно, выработалъ въ себ изумительный порядокъ. Уличная жизнь его течетъ до того стройно и безшумно, что вы не услышите даже человческаго голоса. Все это снуетъ, и бжитъ взадъ и впередъ, торопливо, молча, не останавливаясь, и только въ воздух стоитъ мертво-однозвучный грохотъ каменной мостовой, отъ котораго Петербургъ тоже ужъ старается избавиться, одвая колеса экипажей резиною.
Уличный Петербургъ есть дйствительно только нескончаемое движеніе, движеніе стройное, точно водная система съ рками и впадающими въ нихъ ручейками. Съ колокольни Исакіевскаго собора вы можете наблюдать и законъ этого движенія, безконечнаго, стройнаго, цльнаго, массоваго, то стремящагося къ центру отъ окраинъ, то отъ него отливающаго. Й въ то же время, вы замтите, что въ этомъ цльномъ, массовомъ движеніи, повинующемся одной общей сил, отдльныя частички, составляющія уличныя струи, ничмъ не связаны между собою. Каждый изолированъ, каждый бжитъ своею дорогой, не останавливаясь^ никого не останавливая и теряясь въ общемъ движеніи, котораго онъ составляетъ частичку, какъ и вс остальные.
Стройная общность петербургскаго движенія именно и поражаетъ полною изолированностью своихъ отдльныхъ единицъ. Каждый идетъ по своему длу, идетъ самъ по себ, и, въ то же время, вс эти изолированныя и свободныя единицы, сливаясь въ одно общее движеніе, образуютъ какую-то захватывающую васъ силу, завлекающую своимъ движеніемъ и подвижностью отдльныхъ частицъ, которыя на каждомъ шагу приковываютъ вашъ взглядъ и мняются, какъ разноцвтныя стеклушки въ калейдоскоп, привлекая ваше вниманіе своими постоянными перемнами.
Въ Петербург безъ всякой усталости можно пройти по улицамъ пять, десять верстъ, т.-е. сдлать то, чего вы никогда не сдлаете въ деревн, если бы вздумали идти только для прогулки. Въ деревн нельзя ходитъ для хожденія, а въ Петербург можно слоняться по улицамъ безъ всякаго дла цлые часы. И убивающему свое время человку будетъ казаться, что онъ длаетъ какъ будто и дло, что онъ чувствуетъ, думаетъ, живетъ. Это неустанное движеніе является для петербургскаго человка источникомъ всяческаго самообмана и, въ то же время, составляетъ его спасеніе.
Петербургъ самый дятельный, подвижный и трудящійся русскій городъ, но его, какъ и волка, кормятъ только ноги. Оттого-то Петербургъ такъ много и ходитъ. Петербургъ ничего не создаетъ и ничего не производитъ, онъ только потребляетъ. Населеніе его составляютъ два основныхъ слоя. Верхній — его главное ядро, цвтъ, сила и блескъ — есть интеллигенція. Какъ нкогда въ Аинахъ вся жизнь сложилась для двухсотъ тысячъ независимыхъ гражданъ, а остальное все работало на нихъ, такъ и теперешній Петербургъ существуетъ лишь для своей интеллигенціи. Для нея я итальянская опера, и театры, и маскарады, и балы, и Аркадіи, и Ливадіи, и библіотеки для чтенія, и газеты, и журналы, и рестораны, и магазины, и кареты, и коляски, и посыльные, и газетчики, для нея строятъ изумительные дома, для нея длаютъ торцовую мостовую, для нея электрическое освщеніе. Едва ли какой-либо другой городъ въ Европ длаетъ столько для своей интеллигенціи, сколько Петербургъ.
Утромъ интеллигентный Петербургъ спускается изъ своихъ седьмыхъ и всякихъ другихъ этажей и, высыпавъ на улицы, спшитъ пшкомъ, на конкахъ, на извощикахъ, въ коляскахъ, каретахъ — къ своимъ мстамъ: въ канцеляріи, коммиссіи, засданія, конторы, редакціи, библіотеки, студіи, мастерскія, вообще къ своимъ ‘либеральнымъ профессіямъ’, къ ‘своему’ длу. Здсь онъ пишетъ, сочиняетъ, переписываетъ, докладываетъ, считаетъ, переводить, телеграфируетъ, телефонируетъ — и все это спшно, порывисто, нервно, суетливо, едва успвая справиться съ тмъ, что ему нужно непремнно передлать и окончить до обда.
И въ то время, какъ ‘господинъ’ Петербурга занятъ этими спшными длами, которыя ему непремнно нужно передлать, въ ресторанахъ и трактирахъ (а у домовитыхъ людей дома) готовятся ему завтраки и обды, въ театрахъ и загородныхъ гуляньяхъ идутъ репетиціи для вечернихъ развлеченій этого новаго аинскаго гражданина и служащій ему Петербургъ работаетъ всми своими мускулами, чтобы приготовить все, что нужно, чтобы поднять и подкрпить упавшія отъ нервнаго напряженія силы ‘гражданина’ Въ 5—7 часовъ гражданинъ обдаетъ, потомъ онъ развлекается, ужинаетъ, въ 2 часа ночи онъ спитъ, а утромъ опять спшить въ свои конторы и канцеляріи, чтобы писать, сочинять, считать, телеграфировать и телефонировать. И это повторяется изо дня въ день, изъ мсяца въ мсяцъ, изъ года въ годъ.
Петербургъ сложился и съорганизовался въ очень стройное, законченное и самодовлющее цлое, но это цлое не создаетъ никакихъ матеріальныхъ богатствъ J Мускульный Петербургъ только перерабатываетъ то, что производительная Россія высылаетъ въ Петербургъ со всхъ своихъ концовъ, а интеллигентный все это переботанное для него потребляетъ.
Въ Петербургъ со всхъ концовъ Россіи тянутся то непрерывные обозы, то безконечные товарные позда, биткомъ набитые всякими предметами потребленія, а по всмъ воднымъ системамъ плывутъ нескончаемою вереницей судовые караваны съ зерномъ, мукой, дровами, углемъ, пескомъ, кирпичомъ, камнемъ. И все это Петербургъ въ себя втягиваетъ и уничтожаетъ. Въ Петербургъ каждый годъ доставляется до 180,000 головъ крупнаго скота, боле 100 тыс. телятъ, 30 тыс. свиней, 15 тыс. поросятъ и 14 тыс. барановъ. Битой говядины привозится до 1 1/2 милліоновъ пудовъ и свинины до 600 тыс. пудовъ. Петербургъ подаетъ не одинъ милліонъ штукъ разной дичины и едва ли не больше домашнихъ гусей, утокъ, индекъ, куръ. Въ Петербургъ приходитъ 70.000,000 штукъ сельдей, 50 т. пудовъ семги, 250 тысячъ пудовъ трески, 100.000,000 пудовъ хлба, 10.000,000 раковъ, 2,000 вагоновъ яблокъ, 350 вагоновъ арбузовъ, 500,000 фунтовъ винограда, 6.000,000 апельсиновъ и т. д., и т. д., и т. д. О прокормленіи Петербурга заботится не только Россія, но и Европа.
А сколько приходитъ въ Петербургъ мануфактурнаго товара, разныхъ, матерій и предметовъ для одежды, всякихъ этихъ ситцевъ, кисей, шерстныхъ и шелковыхъ матерій, шляпъ и шляпокъ, разныхъ предметовъ моды, украшеній, часовъ, посуды, бронзовыхъ и золотыхъ издлій! Петербургъ любитъ и покушать хорошо, и одться хорошо, и жить свтло и весело. Въ Петербург существуетъ цлое населеніе портныхъ и портнихъ, сапожниковъ, башмачниковъ, шляпниковъ, и шляпницъ, модистокъ, прачекъ, блошвеекъ, работающихъ исключительно на ‘чистую’ публику, т.-е. интеллигенцію.
Петербургъ собралъ въ себ милліонное населеніе, не создающее для Россіи никакихъ матеріальныхъ цнностей. Сравнительно съ земледльческою Россіей Петербургъ въ смысл производительности пустое пространство. Онъ только пользуется сырьемъ, чтобы переработать его для своего потребителя, и создалъ въ себ громадный классъ посредниковъ, стоящихъ между потребителемъ и производителемъ. Вс нижніе этажи по всмъ улицамъ Петербурга заняты лавками и магазинами, и если бы вс эти лавки и магазины вытянутъ въ одну улицу, то она дотянулась бы до Москвы. Необыкновенно громадное развитіе лавочной и магазинной торговли петербургскому жителю кажется очень удобнымъ, потому что, не выходя изъ своей улицы, онъ можетъ получить все, что ему нужно и въ сей жизни и даже то, что ему понадобится только посл смерти, т.-е. начиная повивальною бабкой и молочною фермой и кончая докторомъ, аптекой и гробовщикомъ. Такъ называемое промышленное населеніе Петербурга, т.-е. все то, что сидитъ въ лавкахъ и магазинахъ и торгуетъ или работаетъ на ‘господствующій’ классъ, составляетъ 450,000 человкъ.
Отношенія между этими двумя слоями населенія чисто-денежныя: нижній слой работаетъ на верхній, а верхній ему платить. Верхній слой тоже работаетъ (умственно) и за свою работу получаетъ плату. Вообще Петербургу извстны только способы денежныхъ пріобртеній и только денежное хозяйство. Жить и работать для петербургскаго человка значитъ тмъ или другимъ способомъ добывать себ деньги. И Петербургъ только тмъ и занять, что добываетъ ихъ на всякіе лады и манеры. Это его экономическій законъ, его способы экономически-производительной дятельности, его теорія и практика богатства. Богатство для Петербурга — деньги, и того онъ считаетъ богаче, у кого ихъ больше, все равно, какимъ бы способомъ онъ ихъ ни получалъ: жалованьемъ ли, игрою ли въ карты, отрзываніемъ купоновъ или наживой.
Такъ какъ Петербургъ живетъ въ практик денежнаго хозяйства и думаетъ исключительно въ денежномъ направленіи, то его экономическое мышленіе нсколько однобоко. Ему ближе и понятне всего денежныя комбинаціи, такъ сказать, головные способы пріобртенія, поэтому онъ по преимуществу финансистъ, банкиръ, аферистъ, длецъ. Поэтому же онъ недолюбливаетъ еврея, которому тоже извстны лишь головные способы пріобртенія и математическія комбинаціи, который тоже финансистъ, банкиръ, аферистъ и длецъ, но у котораго, хром числовыхъ способностей, есть и еще нкоторыя особенности, длающія еврея опаснымъ конкуррентомъ: ловкость, умнье обойтись съ человкомъ, терпніе, выдержка, способность угадать минуту, выждать моментъ. Еврей — только крайній выводъ того же денежнаго мышленія, того же денежнаго развитія понятій и той же денежной практики, но только боле утонченной и совершенне опоражнивающей.
Потому что Петербургъ ничего не производитъ, а только потребляетъ и уметъ лишь ‘добывать’ деньги, ему мало понятна вся остальная производительная Россія. У него для пониманія ея просто нтъ способовъ, нтъ привычки глаза видть что-нибудь другое, кром ‘оборота’, а потому и недостаетъ ‘производительныхъ’ понятій. Отъ этого Петербургъ былъ всегда изобртателенъ только на кредитные способы развитія жизни, онъ любилъ поощрять торговлю, привозъ и вывозъ, онъ придумывалъ самые разнообразные способы формы кредита — земельнаго, городскаго, взаимнаго, международнаго, крестьянскаго, дворянскаго, онъ покрылъ Россію стью банковъ, въ долгахъ которымъ Россія, наконецъ, и запуталась. И самъ Петербургъ въ нихъ до того запутался, что не видитъ теперь ужъ никакого выхода.
Способами экономическаго существованія Петербурга опредляются и вс его остальныя отношенія. Петербургу неизвстна никакая совмстность, да она ему и не нужна. Деревня, напримръ, связана землей, на которой она живетъ, которую она длитъ по душамъ, за которую она несетъ общія тягости. Въ деревн всякій связанъ съ своимъ сосдомъ совмстною работой, которую и невозможно вести въ одиночку. И пахать, и сять, и косить, и жать земля всхъ вызываетъ въ одно и то же время, въ одномъ и томъ же пол. Каждый съ пеленокъ пріучается видть себя вмст съ другими и на работ, и на деревенскомъ совт, и въ мірскихъ платежахъ, и въ мірскихъ невзгодахъ. Даже семейныя дла деревня ршаетъ міромъ, вмшивается она и въ личное поведеніе своихъ односельчанъ.
Какое же есть подобное общее въ Петербург, что бы связывало его жителей? Никакого подобнаго общаго нтъ. Въ Петербург живутъ люди по 10—20 лтъ въ одной квартир, не зная, кто живетъ съ ними рядомъ, на одной площадк. Имъ и знать этого совсмъ не нужно. Въ Петербург каждый составляетъ свой .личный и семейный особнякъ. Люди, правда, собираются въ общія конторы, канцеляріи, редакціи, вообще въ разныя помщенія, въ которыхъ несутъ совмстную службу, но каждый знаетъ только свой столъ, свой стулъ, свою чернильницу, свой аппаратъ (въ банкирскихъ конторахъ людей запираютъ даже въ отдльныя клтки) и каждый длаетъ только свое личное дло, за которое онъ лично и отвчаетъ, каждый получаетъ за свой отдльный трудъ отдльную плату и ничмъ не связанъ съ своимъ сосдомъ, кром общей комнаты, въ которой онъ съ нимъ работаетъ. Въ деревн каждая семья изъ поколнія въ поколніе сидитъ на своей земл и никакая сила согнать эту семью съ ея земли не сметъ. Но петербургскія канцеляріи и конторы не составляютъ ничьей общественной собственности. Это только помщенія, въ которыя являются люди какъ на фабрики, чтобы отработать свой урокъ и въ конц мсяца получить заработанное жалованье. Годится человкъ для работы и здоровъ — его держатъ, не годится или болнъ — его уволятъ. Въ деревн человкъ зависитъ отъ земли, она всми и всмъ повелваетъ и всхъ ставитъ въ равныя условія. Въ Петербург человкъ зависитъ только отъ человка, у него всегда есть начальникъ или хозяинъ, который сегодня его держитъ, а завтра можетъ отпустить. Въ деревн человкъ чувствуетъ себя во власти неустранимыхъ стихійныхъ силъ. Въ Петербург командуетъ всегда человкъ, чужой умъ, чужая воля и вншняя единоличная сила. Каждый ростеть и живетъ въ постоянномъ ощущеніи своего я, то въ томъ, что ему приказываютъ, то въ томъ, что онъ и самъ можетъ приказать. Петербургскому человку и нельзя быть другимъ, потому что у него ужъ такой экономическій режимъ. Вс дло онъ свершаетъ на свой личный страхъ, все его благосостояніе зависитъ отъ его личныхъ силъ, его счастье, его положеніе, которое онъ долженъ себ создать, отвоевать, взять отъ жизни съ бою, зависитъ отъ его ума, способностей, энергіи. Только сильный и ловкій выплываетъ въ Петербург, слабый и неловкій останется на дн или погибнетъ. Оттого-то петербургскій человкъ и чувствуетъ въ такой степени свое л, и это я разростается нердко до полной неспособности ршать дла сообща и говорить иначе, какъ монологами.
Но никакое я не можетъ жить только собою. Не живетъ оно собою и въ Петербург, а развивается въ ближайшую общественную форму-кружокъ, въ которомъ около одного боле центральнаго человка группируются другіе, мене центральные люди. Петербургу пока извстна только кружковая жизнь и никакой другой онъ выработать еще не усплъ. Кружки составляются обыкновенно изъ людей общихъ занятій или однороднаго препровожденія времени.
Петербургскіе кружки — это маленькія изолированныя общественныя тла, между которыми нтъ ничего общаго. Нкоторые изъ нихъ очень малы, никому неизвстны и совершенно теряются въ петербургскомъ пространств, другіе — больше, пользуются нкоторою извстностью (даже популярностью,— конечно, въ своемъ общественномъ сло) и обыкновенно называются по имени своего центральнаго солнца. Центральнымъ солнцемъ чаще (кажется) бываютъ женщины, чмъ мужчины.
Особенность кружковыхъ петербургскихъ тлъ въ томъ, что они не только изолированы, но и враждебны одно другому. И это совершенно понятно, потому что у каждаго кружка свои дла, свои интересы, своя сплетенная паутина отношеній, въ которой каждый привыкъ, а къ тому же и центральныя солнца кружковъ не переносятъ свта другъ друга. Въ сущности, тутъ нтъ вражды идей или принциповъ, а скоре соперничество именъ и игра въ первенство. Но и это неизбжно, если кружокъ есть ближайшая общественная форма выскочившаго изъ одиночества л.
Когда деревня обрабатываетъ свои поля, каждый видитъ сейчасъ же и результаты своего труда. Проходитъ ли мужикъ плугомъ свою полосу,— у него тутъ же, на глазахъ, получается пашня. Начнетъ онъ сять,— черезъ три дня является зелень. Коситъ ли онъ, жнетъ ли, молотитъ ли,— опять у него въ рукахъ очевидный результатъ его труда въ вид травы, сноповъ, хлба. А осенью деревня считаетъ и видитъ и общіе результаты всей своей совокупной деревенской работы. Тутъ не только очевидно участіе отдльнаго личнаго труда къ общемъ труд, но эта очевидность создаетъ еще мужику извстный кругозоръ и ясно ставитъ ему цль общихъ усилій.
Петербургъ такого непосредственнаго, осязательнаго результата своего труда не видитъ. Люди, строчащіе въ канцеляріяхъ бумаги, считающіе въ банкирскихъ конторахъ на счетахъ или пишущіе передовыя статьи въ газетахъ, видятъ только то, что они настрочили, насчитали, написали. Это просто только отдльныя дйствія. Для ршительнаго большинства петербургскихъ людей, получающихъ за свои дйствія плату или жалованье, это самое дйствіе составляетъ уже и результатъ, ради котораго они трудятся. Никакого другаго результата для этого ршительнаго большинства не видно и не осязательно, и о немъ у него не является даже и мысли. Люди пишутъ, читаютъ, считаютъ, ходятъ, исполняютъ приказанія совершенно такъ же механически, какъ исполняютъ порученія посыльные. Отнесетъ посыльный письмо, получитъ двугривенный и для него этотъ двугривенный и есть результатъ, а какія тамъ послдствія могутъ возникнуть изъ письма: умретъ ли, оживетъ ли кто — какое до этого дло посыльному? Петербургъ въ этомъ отношеніи похожъ на громадный заводъ, въ которомъ каждый видитъ и знаетъ только свою работу и не видитъ общей работы. Отъ этого Петербургъ — самый механическій городъ изъ всхъ столицъ въ мір, а петербургскій человкъ — самый механическій русскій человкъ, относительный кругозоръ котораго гораздо ^же кругозора деревенскаго человка.
Слишкомъ тсная механическая жизнь Петербурга создала даже особенную, собственно ‘петербургскую’ породу людей съ двойною душой. Человкъ съ двойною душой, когда стоитъ на своемъ дл, сухъ, формаленъ, строго исполнителенъ, не думаетъ дальше того дла, которое длаетъ, и не знаетъ, что изъ этого дла выйдетъ. Онъ вколачиваетъ порученный ему гвоздь или завинчиваетъ свой винтъ — и только. Но, окончивъ къ четыремъ, пяти часамъ для вколачиваніе или завинчиваніе и снявъ свое рабочее платье, онъ внезапно оживаетъ. Гуттаперчевый человкъ становится живымъ человкомъ и, какъ всякій живой человкъ, радуется солнцу и природ, и цвтамъ, и людей любитъ, и жизнь чувствуетъ, и жизни проситъ и ищетъ. А на утро, надвъ свой рабочій фартукъ, онъ снова становится гуттаперчевою машиной и съ задеревенлымъ видомъ опять вколачиваетъ порученный ему гвоздь.
О формализм, сухости и безучастности петербургскаго человка говорилось и писалось много и больше всхъ И. Аксаковымъ, связывавшимъ этотъ формализмъ, будто бы чуждый русской жизни, только съ петербургскими канцеляріями. Это мнніе нсколько тсно и подчеркивалось Аксаковымъ ради большей наглядности его протеста противъ петербургскихъ западническихъ заимствованій. Люди петербургскихъ канцелярій (какъ и вообще вс исполнители) отличаются дйствительно сухимъ и безучастнымъ формализмомъ. Но разв нмецкіе или французскіе чиновники мене формальны и боле участливы? Сухой, Черствый, послдовательный педантизмъ нмцевъ вошелъ даже въ пословицу и для насъ, русскихъ, онъ былъ всегда недосягаемымъ идеаломъ, котораго приглашавшимся на русскую службу нмецкимъ администраторамъ водворить у насъ такъ и не удалось.
Двойная душа есть общій петербургскій признакъ, и эта двойная душа сидитъ въ каждомъ петербургскомъ интеллигент. Интеллигента съ одною душой въ Петербург нтъ. Но двойная душа — не двоедушіе. Этой черты тоже нтъ у петербургскаго человка. Интеллигентъ оттого и создалъ себ двойную душу, что неспособенъ на двоедушіе. Душа петербургскаго интеллигента раздвоилась оттого, что у него нтъ характера примирить свои личныя стремленія съ общими условіями жизни, которыя всегда были сильне его и всегда его себ подчиняли. Оттого онъ и выработалъ въ себ особую механическую половинку души, которою живетъ при однихъ обстоятельствахъ, а другою половинкой, но уже живой души, живетъ, когда снимаетъ свой рабочій фартукъ и приходитъ домой.
Самая коренная и главная особенность петербургскаго человка, основная черта его общественной и личной физіономіи, есть безхарактерность. Петербургскій человкъ ни въ чемъ твердо не увренъ, ничего онъ не знаетъ точно, не иметъ никакихъ основныхъ знаній, которыхъ ему и пріобрсти-то было негд, потому что онъ всегда учился кое-гд, кое-какъ и всегда очень лниво, только чтобы отбыть повинность. Поэтому-то петербургскій интеллигентъ, не чувствуя отъ того никакихъ затрудненій, можетъ легко ходить по двумъ дорожкамъ. Петербургскій человкъ собственно оппортюнистъ, онъ всегда плыветъ по теченію и, какъ вс безхарактерные люди, считаетъ себя человкомъ съ твердыми убжденіями и правилами и очень высокаго мннія о своей сознательности и о своемъ ум.
Теперешнее время выдвинуло въ петербургской жизни одно любопытное умственное явленіе, намтившееся настолько опредленно, что о немъ въ Петербург уже говорятъ. Это явленіе — ‘молодые писатели’ (ихъ такъ и называютъ), выступающіе въ качеств умренныхъ представителей поколнія 80-хъ годовъ, слагающагося при условіяхъ новйшей дйствительности (преимущественно петербургской). Нкоторые петербургскіе литературные кружки относятся очень враждебно къ ‘молодымъ писателямъ’: они не признаютъ въ нихъ ни силы, ни даровитости, ни таланта, гово- а рятъ, что ‘молодые писатели’ сани себя раздуваютъ и сами себя рекла- I жируютъ и потому ихъ нужно замалчивать. Едва ли это врно. Если ‘мо- 1 лодые писатели’ — будущая сила, то ихъ не замолчишь, а если они — безсиліе и пустой пробный шаръ, то одними разговорами о нихъ не создашь имъ того, чего у нихъ нтъ. Крупное или мелкое, сильное или слабое, но ‘молодые писатели’ выражаютъ несомннно новое теченіе въ петербургскомъ мышленіи, и отмтить его для публицистики обязательно, тмъ боле, что ‘молодые писатели’ имютъ уже и своего молодаго критика. Критикъ этотъ г. Р. Д. въ Недл.
Его попыткой отвести ‘молодымъ писателямъ’ опредленное мсто, объяснить ихъ какъ преемственное явленіе, даже какъ поправку предъидущему литературному мышленію, я теперь и воспользуюсь. Мнніе г. Р. Д. не простая оцнка того или другаго молодаго писателя. Нтъ, г. Р. Д. группируетъ ихъ въ Новое литературное поколніе (подъ этимъ заглавіемъ написана имъ въ Недл статья) и въ подробностяхъ устанавливаетъ законъ этого новаго литературнаго поколнія, являющагося на смну поколнію предъидущему и прокладывающему русскому художественному творчеству новый путь.
Наша реальная школа,— говоритъ г. Р. Д.,— была отрицательною, но ея отрицаніе не распространялось на всю жизнь, какъ европейскій пессимизмъ, а было только отрицаніемъ русскаго ‘варварства’ во имя просвщенія и человчности. Литература того времени извлекала изъ русскаго быта только такіе типы, которые она хотла осмять или заклеймить (Фамусовы, Собакевичи, Ноздревы, Обломовы, Хлестаковы и т. д.).
Правда, было въ русской дйствительности (все это говорить г. Р. Д.) и еще явленіе, тоже привлекавшее вниманіе литературы и на которое тогдашнее время возлагало вс свои управленія. Это была небольшая группа людей, преемственно смнявшихъ другъ друга и воспитавшихся на общечеловческихъ идеяхъ, которыя дали нашей литератур типы Онгина, Чацкаго, Печорина, Рудина, Базарова и проч., г. Р. Д. называетъ ихъ невольными протестантами, отщепенцами, чужаками на родин, всемірными скитальцами. Изображая эти типы, наши художники сами же и развнчивали ихъ, показывая ихъ несостоятельность передъ жизнью, но это всегда были типы героическіе.
Поколніе сороковыхъ годовъ врило въ индивидуальную мысль, въ человческій разумъ, въ героя просвщенія, но оно не сочиняло этого героя изъ головы, а довольствовалось только тмъ, что изображало ‘канунъ’ предполагаемаго пришествія настоящихъ людей.
По поколніе шестидесятыхъ годовъ на этомъ не остановилось и г. Р. Д. характеризуетъ его такъ: ‘Оно совершенно отдалось головнымъ, теоретическимъ идеаламъ. Недовольное природой и исторіей, оно раціоналистически построило ‘новаго человка’, весьма мало похожаго на дйствительнаго, и нашло въ себ способность увровать въ этого своеобразнаго гомункула, для возведенія реальнаго человка въ идеалъ, оно опорожнило его отъ всего того содержанія, какимъ наполнили его природа и органическая жизнь націи, и вложила въ него заново-придуманную, новую душу. О такой операціи несомннно свидтельствуютъ вс оставшіеся отъ того времени идеалы. Припомните, напримръ, Лопухова, Рахметова, Свтлова, Стохарова и т. п.’.
Содержаніемъ идеаловъ сороковыхъ и всхъ послдующихъ годовъ до самаго послдняго времени было стремленіе къ героическому (это все говоритъ г. Р. Д. и я его цитирую очень подробно, потому что иначе будетъ читателю недостаточно ясно ‘новое’ движеніе петербургской мысли). Человкъ, къ которому направлялись идеальные помыслы эпохи, неизмнно противуполагался толп, масс общества, представлялся всегда героемъ, и непремнно героемъ особенной жизни, не похожей на обычную, съ ея ‘естественнымъ счастіемъ и горемъ, радостями и печалями. Такая простая жизнь объявлялась жалкимъ удломъ толпы, мщанствомъ, пошлымъ существованіемъ. Герой долженъ быть чуждъ этой жизни и всецло отдаться своей высокой цли и своему великому длу. Въ сороковыхъ годахъ это великое дло заключалось въ служеніи истин, въ проповди любви и правды, въ борьб со зломъ и насиліемъ, а въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ оно заключалось въ служеніи народу. Это было героическое настроеніе, понимавшее жизнь только какъ борьбу за идеалы,— словомъ,— говоритъ г. Р. Д.,— то фанатическое настроеніе, которое заставляетъ человка отршиться отъ всхъ благъ и приманокъ жизни и позволяетъ ему совершать чудеса героизма и самоотверженія въ сфер общественной дятельности’.
Новое поколніе (80-хъ годовъ) родилось скептикомъ и идеалы отцовъ и ддовъ оказались надъ нимъ безсильными. Оно не чувствуетъ ненависти и презрнія къ обыденной человческой жизни, не признаетъ обязанности быть героемъ, не вритъ въ возможность идеальныхъ людей. Вс эти идеалы — ‘сухія, логическія произведенія индивидуальной мысли’ и для новаго поколнія осталась только дйствительность, въ которой ему суждено жить и которую оно потому и признало. Оно приняло свою судьбу спокойно и безропотно, оно прониклось сознаніемъ, что все въ жизни вытекаетъ изъ одного и того же источника — природы, все являетъ собою одну и ту же тайну бытія, и возвращается къ пантеистическому міросозерцанію.
Молодыхъ писателей пока еще немного, пишутъ они недавно ‘и среди нихъ не нашлось еще никого, кто подарилъ бы насъ крупнымъ художественнымъ произведеніемъ въ истинномъ смысл этого слова’, но, тмъ не мене, въ цломъ наша новйшая художественная литература проникнута однимъ и тмъ же духомъ, ‘однимъ и тмъ же стремленіемъ реабилитировать дйствительность’. Нкоторые изъ нихъ, правда, были еще одушевлены идеальными стремленіями прежняго времени, напримръ. Надсонъ, Всеволодъ Гаршинъ, печать того же идеализма лежитъ и на нкоторыхъ произведеніяхъ г. Короленко.
‘Но рядомъ съ этими писателями, продолжавшими традиція прошлаго (я сдлаю теперь большую выписку, потому что дло идетъ о квинтъэссенціи ‘новаго’ направленія), въ современной литератур уже довольно ясно обособилась группа представителей новаго направленія. Въ числ ихъ можно отмтить гг. Чехова, Ясинскаго, Ддлова, Баранцевича, Щеглова, поэта Фофанова. Вс они проникнуты духомъ признанія, а не отрицанія дйствительности. Г. Чеховъ по самой натур своей — пантеистъ-художникъ. Для него въ мір нтъ ничего недостойнаго искусства. Все сущее интересно уже потому, что оно есть, и все можетъ быть предметомъ художественнаго воспроизведенія. Достаточно прочесть небольшой томикъ разсказовъ г. Чехова (Въ сумеркахъ), чтобы убдиться, что ничто въ жизни не иметъ для него, какъ для художника, особаго преимущества и всякое ея явленіе можетъ- вдохновить его на творчество… Г. Ясинскій работаетъ на томъ же новомъ пути. Его послдній романъ Старый другъ и замысломъ своимъ, и исполненіемъ несомннно свидтельствуетъ о намреніи автора поднять внутреннее значеніе супружеской любви и всей вообще стихіи брачной жизни’. Гг. Баранцевичъ, Щегловъ, Ддловъ относятся точно также объективно и свободно къ фактамъ жизни и трактуютъ ихъ совершенно независимо. Творчество молодыхъ беллетристовъ носитъ еще, правда, характеръ случайности, но это потому, что у новаго поколнія нтъ еще установившихся практическихъ идеаловъ, которые бы ясно ставили цли для его дятельности и опредляли его отношеніе къ дйствительности. Новому поколнію (г. Р. Д. говоритъ ‘современному человку’) чужды вс условныя точки зрнія и категоріи, которыми люди предшествующаго времени мрили достоинство различныхъ явленій жизни. Онъ (т.-е. современный человкъ) проникнутъ только духомъ безгранично-свободнаго и терпимаго пантеизма. Онъ не морализируетъ надъ жизнью, не судитъ ея съ точки зрнія идеаловъ гражданственности, но относится къ ней совершенно свободно, исключительно созерцательно, стараясь только постигнуть ея таинственную сущность. Вотъ почему современные художники наши и относятся такъ безразлично къ дйствительности. Какъ опредлить, подъ какую общую категорію можно подвести т явленія, въ которыхъ вдругъ откроется художнику тайна жизни, творческая мысль природы? Тутъ нтъ границъ и предловъ’.
Если все то, что говоритъ г. Р. Д., перевести на простой обыденный языкъ, не употребляя маскирующихъ литературныхъ словъ, то получится вотъ что: ‘бросьте, господа, вс эти завиральныя идеи, которыя не привели ни къ чему, будьте людьми практическими, сидите каждый подъ своею смоковницей, любуйтесь на природу, а тамъ что будетъ, то и будетъ’.
А что же будетъ? Г. Р. Д., въ качеств толкователя ‘идей’ новаго поколній, говорить, что то, что будетъ, никому неизвстно, что будущее составляетъ тайну природы и что эту тайну природы можетъ открытъ внезапно любой ‘молодой беллетристъ’, сидящій подъ своею смоковницей въ молчаливомъ созерцаніи природы и занимающійся ‘пантеизмомъ’.
Ну, а нужно ли что-нибудь для этого знать? Знать — тоже ничего не нужно, потому что откровеніе, которое снизойдетъ само собою, сниметъ завсу со всхъ тайнъ бытія (молодые беллетристы, какъ разсказываютъ въ петербургскихъ литературныхъ кружкахъ, дйствительно все это утверждаютъ. Отрицаютъ они будто бы и образованіе, и науку,— вроятно, подъ вліяніемъ Л. Толстаго. А что эти толки о ‘молодыхъ беллетристахъ’ недалеки отъ истины, можно заключитъ и изъ характеристики г. Р. Д., подтверждающаго ихъ вру въ наитіе).
Не выяснится ли лучше непроизвольная характеристика нарождающагося новаго петербургскаго поколнія и его ‘молодыхъ беллетристовъ», нсколько затемненная у г. Р. Д. способомъ его изложенія, слдующими сопоставленіями? Я только повторю отрицательный пріемъ г. Р. Д.
Г. Р. Д. говоритъ, что вс прежніе идеальные (художественные) типы или люди были несостоятельны, но они всегда знали, чего хотятъ, теперешніе, значите, будутъ состоятельными, потому что не знаютъ, чего они хотятъ, и не имютъ никакого опредленнаго общественнаго плана въ жизни.
Поколніе сороковыхъ годовъ врило въ индивидуальную мысль, въ человческій разумъ, въ героя просвщенія, теперешніе (молодые беллетристы) не врятъ ни въ какого героя и ни въ какое просвщеніе.
Поколніе шестидесятыхъ годовъ сочинило теоретическій идеалъ и выдумало ‘новаго человка’, опорожнивъ его отъ всего того содержанія, какимъ наполнила его природа и органическая жизнь націи, молодые беллетристы никакого человка не выдумываютъ, а изъ прежняго вынимаютъ его содержаніе и въ такомъ опорожненномъ вид заставляютъ его ждать, хода на нихъ (молодыхъ беллетристовъ) снизойдетъ откровеніе и имъ станетъ ясна тайна бытія.
По идеалу сороковыхъ и всхъ послдующихъ годовъ человкъ представлялся героемъ: въ немъ были гражданскія стремленія, онъ или проповдывалъ любовь, правду, справедливость, боролся со зломъ и насиліемъ, или же, какъ въ 60-хъ и 70-хъ годахъ, хотлъ служить народу. Новому человку героемъ быть не полагается,— ему позволяется только обзавестись молодою и красивою женой, ухать на лто на дачу и разводить цвты.
Идеалы 40-хъ и 60-хъ годовъ были лишь ‘сухими логическими произведеніями индивидуальной мысли’, у новаго же поколнія (молодыхъ беллетристовъ) никакихъ индивидуальныхъ мыслей нтъ и для нихъ осталась ‘только дйствительность’, въ которой имъ суждено жить, а потому все дйствительное они признаютъ справедливымъ и очень имъ довольны.
Признавъ, что ничто не можетъ быть лучше дйствительности, ‘молодые беллетристы’ задались цлью ее ‘реабилитировать’ и пропагандировать свои принципы беллетристическими произведеніями.
Г. Р. Д., отрицая совершенно серьезно и убжденно все предыдущее движеніе русской мысли, даетъ, однако, такую характеристику ‘новаго поколнія’ и ‘молодыхъ беллетристовъ’, что, право, не знаешь, за что ее принять,— такъ она похожа на иронію. Но несомннно, что все, что пишетъ г. Р. Д. о молодомъ поколніи и молодыхъ беллетристахъ, такъ и есть въ дйствительности. Они опорожнили себя отъ всего предыдущаго и эту пустоту еще ничмъ не заполнили.
Упадокъ мысли ‘молодыхъ беллетристовъ’ виднъ въ тхъ ничтожныхъ темахъ, которыя они разрабатываютъ. Темы эти берутся большею частью изъ газетныхъ корреспонденцій и дневника происшествій, и потому имютъ преимущественно полицейскій характеръ. Беллетристическія произведенія молодыхъ беллетристовъ чаще всего художественный перифразъ газетныхъ сообщеній о какомъ-нибудь мстномъ происшествіи или случа,— перифразъ, сдланный иногда даже вовсе и не талантливо. Мальчикъ скралъ у родителей деньги и удралъ съ двочкой-гимназисткой въ Петербургъ, собака съла котятъ, церковнаго старосту обманули воры, трусливый лсникъ не вышелъ изъ своей хаты на крикъ о помощи,— вотъ темы для художественнаго творчества молодыхъ беллетристовъ. Ужъ будто бы это пантеизмъ? Ужъ будто бы вся Россія до того опорожнилась, что для мыслящаго человка въ ней нтъ ничего, что хотлось бы ему понять и объяснить?
Да хотя бы и сами ‘молодые беллетристы’! Разв они не такое явленіе, надъ которымъ, прежде чмъ возводить его въ ‘перлъ созданія’, какъ это длаетъ г. Р. Д., слдовало бы призадуматься посерьезне? Вдь, нельзя же превращать въ нуль всю умственную работу предъидущихъ поколній, выдвинувшихъ дятелей, которыхъ признаетъ и чтитъ вся просвщенная Россія и умственнымъ трудомъ которыхъ обновилась вся русская жизнь, и вмсто ихъ пропаганрровать новыхъ вождей, рекомендуя ихъ, какъ людей, у которыхъ внутри пока еще ничего нтъ, которые еще ничего не сдлали и ничего не сказали, но которые современемъ (если ихъ поститъ наитіе), можетъ быть, что-нибудь и скажутъ! А, кажется, только такую рекомендацію ‘молодымъ беллетристамъ’ и сдлалъ г. Р. Д.
‘Молодые беллетристы’ — вполн петербургское явленіе и продуктъ исключительно петербургскаго мышленія, для котораго весь міръ наблюденій ограничивается Зоологическимъ садомъ, Аркадіей, Казанской улицей и Невскимъ проспектомъ съ ихъ вншними порядками и благоустройствомъ. Это тотъ опорожненный Петербургъ, который теперь ршительно растерялся, весь ушелъ въ себя и ничего не видитъ, кром себя. И, въ то же время, онъ сохранилъ вс свои основныя петербургскія черты: сильно развитое чувство личности (при безхарактерности и безличности), всегдашнюю свою способность плыть по теченію и наклонность мнять и сообразовать свое настроеніе съ новыми временами и новыми вяніями. Въ этомъ отношеніи Петербургъ уже, конечно, самый безличный городъ: это какая-то опара или тсто, которое всегда принимаетъ форму горшка, въ который его положатъ. Даже кн. Мещерскій обозвалъ теперешній Петербургъ ‘размазнею, которая ничего не можетъ дать, кром прозябанія’. Но этотъ Петербургъ опять только кружковый Петербургъ, и обобщать его нельзя ни въ ‘новое поколніе’, ни въ ‘Россію’.
Теперешній Петербургъ меньше всего иметъ умственныхъ возможностей возводить себя въ какую-либо идею, которую бы приняла Россія. Его ‘новое’, что нашло себ даже и литературное представительство въ лиц ‘молодыхъ беллетристовъ’, и ихъ критика, настолько чуждо тхъ вопросовъ, на которые Россія ждетъ отвтовъ, что теоретическія оправданія дйствительности (индифферентизмъ и полное отчужденіе отъ жизни подъ красивымъ литературнымъ названіемъ ‘пантеизма’), за которое взялись ‘молодые писатели’, сослужитъ плохую службу Петербургу. Прежде отъ Петербурга Россія ждала идей и ихъ дйствительно получала, Петербургъ будилъ мысль, изъ него шла жизнь и живое слово, теперешній же Петербургъ разсказываетъ Россіи, какія у нея прекрасныя поэтическія степи, какъ собаки подаютъ котятъ и какъ мальчики длаютъ не только всякія глупости, но и всякія пакости. Такой Петербургъ, конечно, убдитъ скоро Россію, что отъ него никакихъ идей и ничего особенно умнаго ждать не -слдуетъ.
Теперешнему Петербургу едва ли даже и возможно установить свой умственный авторитетъ, потому что онъ находится въ положеніи улья, потерявшаго матку. У Петербурга нтъ умственнаго центра, нтъ никакой общей связывающей всхъ идеи, нтъ общаго дла. И когда Петербургъ очутился въ положеніи улья безъ матки, когда онъ разсыпался на свои единичныя части, то каждая такая отдльная частица ухватилась всми инстинктами своего умственнаго самосохраненія за ближайшую и единственно оставшуюся ей доступною общественную форму — форму кружка. А такъ какъ каждый кружокъ иметъ передъ своими глазами только то общее, которое его соединяетъ, то онъ это свое общее превратилъ во всероссійское и мушку, которая его вылечила, желаетъ налпить на всю Россію. Т, кто нашелъ свою мушку въ винт, совтуютъ и всей Россія Играть въ винтъ, кто нашелъ свою мушку въ ‘Аркадіи’,— готовы всю Россію покрыть Аркадіями или превратить ее въ одинъ большой трактиръ Палкина. Этого же закона обобщенія не избгъ и кружокъ ‘молодыхъ беллетристовъ’, превратившій себя тоже во всероссійскую идею и даже въ. цлое молодое поколніе.
А, между тмъ, свою кружковость ‘молодое поколніе’ могло бы легко усмотрть изъ того, что Надсонъ разошелся чуть ли не въ десяти изданіяхъ, могло бы усмотрть и въ тхъ симпатіяхъ, которыми пользовался Вс. Гаршинъ и которыми пользуется г. Короленко, и какими не пользуется ни одинъ изъ остальныхъ молодыхъ писателей. Причина этого, конечно, не въ меньшей талантливости этихъ остальныхъ. Г. Р. Д. называетъ. Надсона, Вс. Гаршина и г. Короленко единственными изъ молодыхъ писателей, е продолжавшихъ традиціи прошлаго’. Въ этомъ, конечно, только и причина ихъ успха. Очевидно, что ‘старое’ лучше ‘новаго’.
Петербургъ несомннно утратилъ свое значеніе головы Россіи, какъ, чего-то цльнаго и однодумнаго, и, распавшись на кружки, напоминаетъ голову, думающую въ разбродъ отдльными своими способностями и нервноголовными центрами. Дло пошло еще и дальше. Въ петербургской журналистик,— чего никогда въ ней прежде не было,— стало обнаруживаться такое ‘дифференцированіе’, что сами кружки внутри себя начали распадаться на свои составныя части, стараясь освободить себя отъ собственныхъ центровъ. Въ одной Изъ рецензій майской книжки Свернаго Встника явилось даже и оправданіе подобнаго журнальнаго дифференцированія теоріей ‘солистовъ’, какъ противупоставленіемъ теоріи ‘хороваго начала’.
Это тоже преимущественно петербургское явленіе. Въ деревн человкъ, чувствуетъ себя свободне и шире, онъ находится въ зависимости почта исключительно отъ силъ природы, онъ только ихъ во всемъ и видитъ и. только съ ними и соображаетъ свои дйствія. Отъ этого-то деревенскій человкъ и по преимуществу консерваторъ. Въ петербургскихъ же каменныхъ катакомбахъ, гд нтъ никакой природы, гд все узко и тсно,— тсно до того, что люди и ходить-то должны въ извстномъ порядк, въ линію, только впередъ и назадъ и кром этихъ двухъ направленій имъ нтъ другаго выбора,— человку, наконецъ, становится уже очень тягостно, ему претятъ вс эти указки и, стараясь освободиться, онъ начинаетъ съ того* что ему легче сбросить, т.-е. съ ближайшихъ личныхъ отношеній. Вроятно, отъ этого же и семейная жизнь идетъ въ Петербург не союзомъ, а враждой, и люди женятся какъ будто только для того, чтобы потомъ весь, вкъ освобождать себя другъ отъ друга. Катакомбная жизнь и два направленія, по которымъ людямъ только и предоставляется ходить, длаютъ то, что петербургскій человкъ, увлекаясь мечтою о лучшемъ, становится ‘пантеистомъ’ и ‘солистомъ’.
Но это исходъ только лучшихъ и мыслящихъ людей. Немыслящіе (интеллигенція физіологическая или зоологическая), какъ пишетъ въ одной заграничной нмецкой газет ея петербургскій корреспондентъ, получаютъ въ Петербург совсмъ особый обликъ и образуютъ особый національный типъ — петербургскій: ‘Разсмотрите ихъ поближе,— говоритъ корреспондентъ,— и вы увидите нсколько вншнихъ признаковъ, хотя опредлить ихъ словами очень трудно. Блдные, скучающіе, наводящіе скуку и ищущіе наслажденій, во что бы то ни стало, но наслажденій варварской цивилизаціи…’ Эту нервную породу, которой петербургская жизнь не даетъ никакого умственнаго и душевнаго содержанія, могутъ шевелить только сильныя нервныя возбужденія, и памятно, что она за ними гонится.
Требовалось особое искусство, чтобы выдумать такую тягостную жизнь, какую выдумалъ себ Петербургъ. Въ немъ жизни нтъ и люди стараются только забыться на равныхъ ея суррогатахъ. нервная торопливость, вчная суета, масса ‘длъ’, которую каждому приходится передлать въ день въ конторахъ и канцеляріяхъ, бготня по улицамъ, огромные ‘концы’ и физическое утомленіе, слдующее за всмъ этимъ безтолковымъ, суетливымъ и спшнымъ движеніемъ, настолько поглощаетъ силы петербургскаго человка, что ему совсмъ не остается времени подумать, что и для чего онъ все это длаетъ. Но отнимите отъ Петербурга его суетливое движеніе и уличную бготню, на которыхъ онъ забывается, и Петербургъ сталъ бы городомъ самыхъ несчастныхъ и скучающихъ людей въ мір.
Суррогатное существованіе всегда очень томило Петербургъ и онъ постоянно придумывалъ одно за другимъ средства къ выходу въ настоящую жизнь. Но все, что онъ ни придумывалъ, было не средствами къ выходу, а только указаніемъ на то, чмъ онъ болетъ. Его вчный вопросъ: ‘что длать’ и его разселеніе интеллигенціи по деревнямъ, и его протестъ противъ ‘мстъ’ и ‘жалованья’, и его теперешній ‘пантеизмъ’, и его новйшая теорія ‘солистовъ’ — только указанія на то, чего ему недостаетъ. Ему же недостаетъ только дла и возможностей для дла. Всхъ томитъ безцльность и безплодность существованія.
Даже крайніе петербургскіе консерваторы почувствовали, что они разсыпаются какъ песокъ морской, что у нихъ исчезъ умственный цензъ, что ихъ ‘партія впала въ безначаліе’, что ей нуженъ новый Катковъ. На это въ томъ же консервативномъ Гражданин, кажется, самъ редакторъ отвчаетъ: ‘Явись теперь новый Катковъ, съ боле сильнымъ даже талантомъ, и тотъ оказался бы безсильнымъ. Катковъ былъ сыномъ своего времени и поэтому былъ бы немыслимъ теперь, ибо онъ явился бы не въ свое время и обреченъ былъ бы на безсиліе… Катковъ съумлъ своимъ сильнымъ талантомъ публициста воспользоваться духовною мощью своего общества, — это безспорно, но не будь этой духовной мощи въ то время въ русскомъ обществ, Катковъ не могъ бы имть ни своей силы, ни своего положенія, ни своего обаянія. Это было въ самый разгаръ возрожденія русской жизни, два года посл 1861 года, когда все кипло жизнью, и именно жизнью духовною, когда лучшіе люди шли на общественную службу, когда въ каждомъ русскомъ человк билось сильно сердце, когда либералы создали цлую Ніагару мыслей, стремленій, цлей въ русл русской умственной жизни и этимъ самымъ вызывали къ жизни и противниковъ этого громаднаго урагана,— словомъ, когда все, что дремало до того, проснулось и на борьбу выступили вс силы добра и зла, на борьбу живую и, можно безъ преувеличенія сказать, народную, въ смысл животрепещущихъ вопросовъ судьбы Русскаго государства, эпохою создавшихся… Но съ тхъ поръ мы прожили боле ста лтъ по духовному содержанію… Кто теперь зоветъ Каткова въ смысл руководителя? Никто, потому что теперь нечего было бы Каткову длать: нтъ мыслей и чувствъ, изъ которыхъ могла бы слагаться духовная мощь для его вдохновенія и укрпленія… Мы вс были тогда его силою и его бронею. А теперь что мы стали? Мы стали размазнею, которая ничего не можетъ дать, кром прозябанія…’
Очевидно, что Петербургъ переживаетъ теперь умственный кризисъ, и не только его переживаетъ, но и начинаетъ его сознавать.