ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXII.
Н. Шелгуновъ.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1888
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Новогодніе нумера газетъ и журналовъ принято начинать обзорами предъидущаго года. Такіе обзоры имютъ несомннный смыслъ, и читатель не безъ причины, желаетъ, чтобъ ему давали итоги. Но итоги бываю разные. Счетъ прачки на 25 копекъ иметъ тоже итогъ. Купивъ въ мелочной лавк вареную колбасу съ чеснокомъ, вы тоже узнаете итогъ того, что должны за нее заплатить. Для народа, для жизни, для общественнаго осознанія нужны не такіе итоги. Дороги итоги, создающіе или подвигающіе сознаніе, указывающіе новые пути жизни, вносящіе поправку въ общественное или личное мышленіе, раскрывающіе для него новые горизонты. И такіе итоги зовутся, не безъ причины, эпохами въ жизни народовъ. У каждаго народа есть подобныя эпохи, народъ благословляетъ ихъ творцовъ, онъ обзываетъ ихъ именами цлые періоды времени. Память народная крпка и благодарна, и что народъ хоть разъ благословилъ, останется навсегда благословленнымъ. Французы и до сихъ поръ помнятъ своего ‘добраго’ Генриха IV. Но ‘добрый’ король умеръ — и стали опять копиться тяготы и несправедливости, опять бдному и слабому становилось жить не подъ силу. И, когда всякой неправды и тяготы накоплялось очень, много и требовался опять ‘добрый король’, который бы это могъ понять и зло уничтожить,— ‘добрый король’ всегда и нарождался, и. народъ опять благословлялъ своего ‘добраго короля’. На добрыхъ королей была особенно счастлива Франція.
И у насъ были свои періоды, которые и народъ, и исторія помнятъ хорошо, но ‘исторія,— какъ сказалъ Карамзинъ,— злопамятне народа’. Исторія занесла на свои страницы имя царя, прикрпившаго крестьянъ къ земл, народъ же, забывъ его имя, увковчилъ поговоркой: ‘вотъ теб, бабушка, Юрьевъ день!’ — только его дло. Исторія знаетъ еще эпохи Петра Великаго, Екатерины II, Александра I, Николая I. Все это были эпохи государственно-политическаго строительства. Народъ едва ли помнитъ эти эпохи хорошо, хотя эпоху Петра Великаго ужь, конечно, никогда не забудетъ. Смутно чувствуетъ народъ, что въ петровскомъ времени было какъ будто какое-то и ‘благо’, но ‘добрымъ’ Петра не назвалъ и не назоветъ, не назвалъ ‘добрымъ’ и Ивана Грознаго, хотя, какъ увряетъ Карамзинъ, Грозный не любилъ только бояръ, не назвалъ ‘добрымъ’ и царя Бориса, не назвалъ ‘доброй’ и Екатерину II. Но эпоху Александра И, когда къ народу снова вернулся его старый Юрьевъ день, народъ уже наврное запомнитъ. Онъ ее запомнилъ, только имени ей никакого не далъ, и отзывается о ней какъ-то неопредленно и неточно, безъ обычной мткости: ‘когда пришла воля’, ‘когда насъ ослобонили’ — и всегда въ этомъ род, точно это начало чего-то, а конца еще не пришло.
Впрочемъ, не перемнами въ народной жизни творились наши историческіе періоды. Такихъ свтлыхъ періодовъ во всю нашу тысячелтнюю исторію былъ всего одинъ — освобожденіе. Эти итоги творились новыми идеями,— умственными итогами, которые создавали интеллигенція и ниши выдающіеся талантливые люди. То были итоги пробужденія новыхъ понятій и душевнаго просвтлнія, когда каждый чувствовалъ въ себ наплывъ совсмъ иныхъ, небывало-хорошихъ чувствъ и мыслей, когда каждый обновлялся умственно, начиналъ думать и понимать, о чемъ онъ прежде не думалъ и чего онъ прежде не понималъ, когда люди становились добре, а потому и справедливе… Но и такихъ періодовъ въ русской жизни было еще не много. Былъ періодъ Пушкина. Съ Мертвыми душами явился періодъ Гоголя, оба періода очень плодотворные, несмотря на то, что ихъ зовутъ чисто-литературными. Были и еще періоды пробужденія общественнаго сознанія и попытки расширить предлы свободнаго слова и мысли. Былъ, наконецъ, довольно яркій періодъ возбужденія общественнаго сознанія, когда свершились вс послднія реформы… Вотъ, кажется, и все.
Эти періоды зовутъ справедливо праздниками русской мысли. Впрочемъ, праздники эти были только ‘приходскіе’, праздники одной, пока изолированно живущей интеллигенціи. А когда же праздники русской мысли станутъ обще-русскими праздниками, безъ различія между народомъ и интеллигенціей, когда идеи будутъ доступны народу такъ же, какъ он доступны интеллигенціи, когда и народъ пойметъ красоту художественнаго слова и красоту художественной мысли, когда двигателемъ его. явятся великіе общественные идеалы и идеи общаго блага, добра и справедливости,— когда?… Если для того, чтобы создать интеллигенцію, Россіи потребовалось прожить почти тысячу лтъ, то неужели нужна еще тысяча лтъ, чтобы и народъ сталъ интеллигенціей? Тутъ, конечно, можно поставить не одинъ вопросительный знакъ, но никакого отвта и ниоткуда, все-таки, не послдуетъ. Пока же можно отвтить, что, въ ожиданіи этого ‘когда’, русская жизнь течетъ двумя слоями, а такъ какъ, заговоривъ о новогоднемъ итог, я заране зналъ, что буду говорить о нижнемъ теченіи, то и приглашаю читателя опуститься въ шахту того слоя, отъ котораго до интеллигентнаго свта ‘какъ до звзды небесной далеко’.
Въ исторіи этого нижняго слоя два итога имли ршающее значеніе. Первыхъ былъ тотъ итогъ, посл котораго народъ сказалъ со вздохомъ: ‘вотъ теб, бабушка, и Юрьевъ день’, а второй итогъ подарилъ народу Императора Александра II, который опять отдалъ Юрьевъ день на волю народа. Промежутокъ между этими двумя итогами обнимаетъ 250 лтъ и является для народа чмъ-то врод того продолжительнаго волшебнаго сна, которымъ проспалъ одинъ шотландскій охотникъ. Проснувшись, охотникъ былъ очень изумленъ, что лежитъ совсмъ не на томъ мст, на которомъ заснулъ. Заснулъ онъ въ пол, а проснулся въ дремучемъ лсу, собака его исчезла, ружье совсмъ изоржавло, платье почти истлло, а голодъ его одолвалъ такой, какого онъ еще никогда не испытывалъ. Подумалъ, подумалъ охотникъ, видитъ, что онъ ничего понять не можетъ, всталъ и побрелъ въ деревню. И дорога что-то не та,— а охотникъ зналъ хорошо вс тропинки,— и деревня, въ которую онъ пришелъ, смотритъ какъ-то странно, и люди въ ней совсмъ другіе,— и одты они иначе, и даже говорятъ иначе. Спросилъ охотникъ того, другаго изъ знакомыхъ ему крестьянъ, ему отвтили, что они давнымъ-давно какъ умерли… Оказалось, что охотникъ проспалъ сто лтъ. Ну, вотъ въ этомъ же род проспала и наша деревня съ момента закрпленія ее къ земл. Деревня точно застыла на эти 250 лтъ, а теперь оттаяла и опять поплыла. Природа за это время какъ будто измнилась, и обстоятельства многія поизмнились, пожалуй, и люди измнились, только спавшій охотникъ остался все тмъ же и, проснувшись, опять принялся за свое старое дло, съ своимъ старымъ, заржаввшимъ ружьемъ.
До Бориса Годунова нашъ мужикъ только и длалъ, что бродилъ и мнялъ мсто, отыскивая, гд бы ему оссть похозяйственне и поспокойне. Народъ искалъ уклада и ради его кочевалъ въ одиночку и толпами. Имъ ригалъ какой-то безпокойный бродячій инстинктъ, что-то номадное, сохранившееся еще отъ пастушескаго быта. Были, конечно, и другія причины, которыя заставляли народъ бродить, но главная заключалась въ томъ, что народъ не выбралъ себ надлежащаго мста и не ослъ. Когда Юрьевъ день для народа кончился, пришлось поневол сидть на мст, но народъ длалъ это по принужденію, а не добровольно. Народное движеніе, правда, и тутъ не прекращалось, только люди бродили съ другими цлями. Прежде бродилъ земледлецъ, мужикъ спокойный и хозяйственный, чтобъ отыскать себ лучшій хозяйственный укладъ. Теперь же человкъ съ мирными наклонностями сидлъ крпко, а сталъ уходить свободолюбивый, не сносившій помщичьей власти и барскаго произвола. Уходилъ только этотъ безпокойный и опасный человкъ, и уходилъ онъ на окраины, на югъ, въ Сибирь, въ козаки, въ вольные охочіе люди. Все остальное сидло, не двигалось и работало на помщика. Такъ прожилъ прикрпленный къ земл мужикъ 250 лтъ, пока не явился для него опять Юрьевъ день и свобода исканія и передвиженія.
Двсти пятьдесятъ лтъ, что просидлъ мужикъ на земл, ничему его не научили. Онъ просидлъ точно подъ стекляннымъ колпакомъ, въ какомъ-то оцпенніи или дремот. Не сталъ онъ ни лучшимъ пахаремъ, ни лучшимъ хозяиномъ, не устроился, не разбогатлъ, даже не приросъ къ мсту. А какимъ онъ былъ, когда его прикрыли колпакомъ, такимъ онъ и вышелъ на свтъ Божій, когда колпаки сняли. Совсмъ какъ проспавшій сто лтъ шотландскій охотникъ. И совершенно такъ же, какъ этотъ охотникъ: какъ только мужикъ вышелъ изъ оцпеннія, онъ сейчасъ же всталъ и пошелъ… пошелъ искать себ новое мсто, что помшалъ ему сдлать 250 лтъ ране внезапно накрывшій его колпакъ.
Весьма вроятно, что если бы народные инстинкты и народное стремленіе къ равновсію не встртили неодолимыхъ препятствій, то народъ давно бы ослъ на мст, давно пережилъ бы тотъ періодъ броженія, который переживаетъ теперь, и намъ не пришлось бы быть свидтелями теперешняго переселенческаго движенія. Ничего подобнаго нашему переселенческому движенію нельзя встртить ни во Франціи, ни въ Германіи, ни въ Англіи, ни даже въ Ирландіи. Тамъ народъ, въ цломъ, ослъ и твердо сидитъ на своемъ мст. Переселенцами являются единицы, и хотя этихъ единицъ набираются сотни тысячъ, но это, все-таки, движеніе не массовое. Масса осла твердо на своемъ мст и вовсе не думаетъ его вставлять, а выдляются изъ массы только лишніе. Въ Германіи, напримръ, крестьянская семья можетъ крпко сидть въ своемъ какомъ-нибудь Вермсдорф и вполн въ немъ процвтать, а вдругъ какому-нибудь оганну изъ этой благополучной семьи придетъ блажная мысль: ‘дай-ка уду въ Америку, чтобы нажить милліонъ’,— и сядетъ оганнъ въ Гамбург на пароходъ и уплыветъ въ Америку. Даже въ Ирландіи, гд, повидимому, цлыя массы остаются не при чемъ, никогда ирландцамъ не приходило въ голову убжать съ своей земли всмъ населеніемъ и какъ есть цликомъ переселиться въ Америку. Ирландецъ съ своимъ милымъ Зеленымъ Островомъ ни за что въ мір не разстанется. Онъ не только любитъ свой островъ, но онъ и вритъ въ себя, — врить, что все можетъ устроиться къ лучшему и всмъ въ Ирландіи будетъ хорошо. Насколько сильно ирландецъ въ это вритъ, насколько онъ увренъ, что все пойдетъ какъ слдуетъ, по справедливости, если онъ самъ будетъ хозяиномъ своихъ порядковъ, видно изъ той упорной борьбы, которую Ирландія ведетъ теперь съ Англіей. Еслибъ у Ирландіи не было вры въ свои силы и въ возможность устройства лучшихъ порядковъ, она, конечно, цликомъ, и, можетъ быть, уже давно, сбжала бы въ Америку.
Наше переселеніе совсмъ что-то другое, совсмъ особое и на европейское переселеніе не похожее. Тамъ освшій народъ отправляетъ свои излишки, тамъ освшіе съ мста не тронутся, у насъ же нтъ освшихъ и каждый можетъ сдлаться переселенцемъ. Тамъ многовковая культура привязала человка къ земл и земледлецъ видитъ на своемъ клочк земли наслдственную работу многихъ смнявшихъ одно другое поколній. Вамъ нмецкій земледлецъ разскажетъ подробно, что и отъ кого ему достать. Фруктовый садъ устроилъ ему ддушка, а болото осушилъ праддушка, дренажъ устроилъ отецъ, каменный заборъ вокругъ дома и сада построивъ онъ самъ. Домъ, со всмъ внутреннимъ обиходомъ: съ высокою, какъ словъ, отъ наваленныхъ на нее перинъ и подушекъ, двуспальною кроватью подъ балдахиномъ, на которой и вдоль, и поперекъ можетъ улечься цлая семья, и коммодъ, и диванъ, и кресло, и зеркало,— достался ему тоже еще отъ ддовъ и пращуровъ, и эти портреты почтенныхъ особъ покажетъ вамъ съ гордостью нмецкій крестьянинъ. Висятъ они у него въ рамкахъ надъ рваномъ, по сторонамъ зеркала и надъ коммодомъ. И всякое поколніе что-нибудь прибавляло отъ себя въ хозяйств и покупало всегда все проще, что могло прослужить сто-двсти лтъ. Въ каждой нмецкой изб вы до сихъ поръ увидите стнные часы съ кукушкой или рыцаремъ, вращающимъ глазами вмст съ маятникомъ. Въ Шварцвальд такихъ часовъ уже боле ста лтъ какъ не длаютъ. Значитъ, еще вотъ когда они были куплены. Донъ нмецкаго, англійскаго, французскаго крестьянина — полная чаша, и какъ выростешь въ этой полной чаш съ груднаго-то возраста,— ну, какъ тутъ не пустить корней? А какіе корни и куда пустятъ наше деревенское дитя? Изба, въ которой ростетъ ребенокъ — чистая степь, ужъ какіе тутъ портреты родоначальниковъ,— поди-ка, и имени роднаго дда ребенокъ не слыхалъ. Даже и изба-то выстроена только вчера, потому что каждое поколніе погорало не меньше двухъ разъ. Тутъ просто разные періоды культуры, которыхъ и сравнивать нельзя. Европейскій земледлецъ живетъ въ одной культур, а нашъ мужикъ — въ другой. Европеецъ все предъидущее, первоначальное, уже пережилъ, а нашъ мужикъ пребываетъ пока въ первоначальномъ и только теперь начинаетъ пытаться изъ него выйти. Много, много кладетъ мужикъ на это дло энергіи, и борется ради своего устроенія изъ всхъ силъ, какія сохранилъ ему Богъ. Исканіе мста есть главная особенность теперешняго времени. И когда все поуспокоится, когда крестьянинъ заживетъ на прочномъ мст, съ теперешняго вренені онъ, вроятно, будетъ вести свое лтосчисленіе, какъ велъ до сихъ поръ свое лтосчисленіе съ ‘француза’. Припоминая прошлое, мужикъ, по всей вроятности, скажетъ: ‘это было посл воли, когда народъ еще селился’.
Когда каждый изъ насъ сидитъ у себя въ кабинет и читаетъ корреспонденціи провинціальныхъ и столичныхъ газетъ, то переселеніе должно казаться чмъ-то очень безпорядочнымъ, безтолковымъ и инстинктивнымъ. И, конечно, въ немъ нтъ той сознательной стройности и опредленности, съ которыми ирландецъ или нмецъ селятся въ Америк. Европейщі дломъ переселенія овладли въ такой степени, что и въ немъ, макъ во всемъ, являются виртуозами. Нашъ мужикъ ни въ чемъ не виртуозъ, почему же ему быть виртуозомъ только въ переселеніи? И, тмъ не мене, если бы мы вс, наблюдающіе переселеніе изъ форточекъ своихъ кабинетовъ, и мы вс, случайно, а, можетъ быть, и не случайно встрчая партію переселенцевъ на большихъ дорогахъ и затмъ трогательно описывающіе въ корреспонденціяхъ нужду этихъ, повидимому, растерянныхъ и бредущихъ. на-авось бдняковъ, взглянули бы на нихъ съ воздушнаго шара, то думаю, что каждый бы изъ насъ сознался, что онъ въ этомъ дл ничего не понимаетъ. Отъ самаго Балтійскаго моря, съ громадной полосы земли, обнимающей и западный, и юго-восточный край и все, что лежитъ южне Москвы, и весь югъ отъ австрійской границы, до Чернаго моря и до Кавказа, ползетъ народъ въ одномъ направленіи съ свера на югъ и на востокъ, направляясь въ Сибирь, въ восточныя азіятскія степи, на Кавказъ и въ Закавказье, въ страны благодатныя и привольныя. И переселенческій потокъ двигается всегда въ одно и то же время и всегда въ извстномъ точномъ направленіи. Ясно, что у движенія есть законъ времени и мста. Если послушать самихъ переселенцевъ, то отъ нихъ объ этомъ закон, конечно, ничего не узнаешь, кром глупостей. Собираются, напримръ, курскіе крестьяне въ ‘Китай’, составляютъ списки желающихъ, собираютъ по 70 коп. съ души и съ легкимъ сердцемъ, окрыляемые разными сладостными мечтами, двигаются въ путь. У переселенцевъ есть и карта ‘Китая’, на которой нашу землю можно закрыть одною ладонью, а ту землю, куда идутъ переселенцы, не закроешь и двумя ладонями. Земля эта досталась намъ такъ: была китайка, а у нея былъ сынъ, китайка посл смерти оставила землю сыну, онъ подарилъ ее нашему царю, который приходится ему дядей. Вотъ на ату-то землю и зовутъ теперь всхъ. И вритъ всему этому народъ, потому что ему нужно врить. Такъ вритъ народъ и въ ‘плантъ’. Плантъ — нчто врод магнитной стрлки, указывающей куда идти. И переселенецъ крпко держится за ‘плантъ’, потому что увренъ, что безъ него не попадешь куда нужно. И ‘Гурдабай’ такой же ‘плантъ’, и ‘Китай’. Такія ужъ у народа географическія свднія. Но, вдь, народу ни въ школ, ни на сходкахъ, ни такъ, гд-нибудь, никто, никогда и ничего не говорилъ ни о Кита, ни о Гурдаба, ни о плант. Да, пожалуй, не въ этихъ свдніяхъ тутъ и дло. Дло въ томъ, что и Китай, и плантъ, и Гурдабай не больше, какъ источники, которыми питается и поддерживается энергія переселенца. Не ‘плантъ’, ‘Китай’ или ‘Гурдабай’… двигаетъ народъ,— имъ двигаютъ очень точныя мысли и очень понятное для него стремленіе, подробности котораго, можетъ быть, для мужика не всегда ясны, а для насъ ужь и никогда не ясны. Бабы, реввшія въ Баку, когда старикъ-вожакъ потерялъ ‘плантъ’, не разложили бы вамъ по пальцамъ, отчего он ревутъ, приходятъ въ отчаяніе и готовы разорвать бднаго старика на части. Но, вдь, этого не понимала и бакинская полиція. Смшно все это, читатель, и глупъ нашъ темный народъ, не правда ли, но, вдь, это глупость только формальная, вншняя, а за вншнею глупостью, въ глубин мужицкой души, скрывается нчто и вовсе не смшное, а, напротивъ, очень почтенное.
Переселеніе требуетъ большой отваги, великой ршимости, смлости и безграничной готовности подвергать себя всякимъ лишеніямъ, трудностямъ и случайностямъ. Слабый и мягкій человкъ на это дло не пойдетъ. Очевидно, что срываются съ мста только боле ршительные, боле стойкіе. Для этихъ отважныхъ людей энергія и ршимость — все, потому что безъ нихъ не сорвешься съ мста, да и не дойдешь до другаго. Поэтому народъ совершенно инстинктивно хватается за все, что поддерживаетъ его энергію, и особенной разборчивости при этомъ не обнаруживаетъ. Плантъ или какая-нибудь сказка, врод той, что въ Кита ждетъ переселенца всякое богатство, и не только казенное продовольствіе, но и царское жалованье,— все въ этихъ случаяхъ хорошо и кстати, лишь бы энергія прибавлялась. Заправилами движенія являются обыкновенно самые смлые и бывалые, способные дйствовать на массу. Чаще всего ими бываютъ отставные солдаты, видавшіе виды, люди съ фантазіей и способные присочинить, если это требуется. Иногда сочинитель и самъ не предполагаетъ, что онъ сочиняетъ, у него у самого такія географическія, историческія и политическія знанія, что изъ нихъ не можетъ получиться ничего, кром сказки. Но, вдь, и въ Америку приманивали первыхъ переселенцевъ тоже сказками. Разсказывали, напримръ, что въ Америк есть такія фруктовыя деревья, на которыхъ, вмсто плодовъ, висятъ за косы красивыя двушки. Люди посмле и шли, чтобы разводить подобныя плантаціи на мст, а оставшіеся дома просили, чтобъ имъ выслали смена, чтобы развести плантаціи въ Европ. Воображеніе — главная сила во всхъ длахъ человческихъ, а безъ смлости и энергіи не сдлаешь ничего. Да и было ли бы лучше, если бы переселенцы знали всю правду, знали бы все, что ихъ ждетъ на новыхъ мстахъ! И солдатъ только потому идетъ смло на приступъ, что увренъ, что побдитъ. И молодежь смла потому, что самоуврена и что преувеличиваетъ свои силы. Русскій человкъ всегда давалъ большую цну смлости. А кто можетъ доказать, что еслибы народъ зналъ географію, то онъ переселялся бы умне? Вдь, не Витай или Гурдабай его манитъ,— его гонитъ мсто, на которомъ онъ сидитъ, Витай поддаетъ только пару ршимости.
Что же гонитъ народъ съ мста и кто это знаетъ, какъ слдуетъ? Нельзя сказать, чтобы мужикъ переселялся только для того, чтобы завести часы съ рыцаремъ и повсить портреты предковъ. Мало ли у кого нтъ часовъ съ рыцаремъ и не виситъ портретовъ предковъ, — не сейчасъ же хать за ними въ Витай! Переселяются не одни бдные. Въ послдніе годы уплывали изъ Одессы на крайній Востокъ крестьяне совсмъ обезпеченные. Они платили за проздъ съ семьи чуть ли не рублей 500 — 600, или даже больше, и на мст для обзаведенія должны были имть рублей 600—800. Но и у бдняковъ, кром бдности, были и такія причины, которыя заставляли бжать и богатыхъ. Какія же это причины? Вопросъ этотъ до сихъ поръ не выясненъ и ни въ одной корреспонденціи вы не найдете на него отвта.
Нашъ мужикъ, точно кладъ какой, запечатанъ семью печатями и держитъ свою душу подъ семью вьюшками. Молчитъ — и только. Скажетъ одно слово: ‘не по-божески’ — и догадывайся, что это значитъ. Но мужикъ всегда чувствуетъ хорошо, потому онъ и думаетъ хорошо. Можетъ быть, въ большинств случаевъ, особенно сложныхъ, онъ думаетъ и безсознательно, но онъ думаетъ несомннно правильно и ужь именно по справедливости и по-божески. Правильное мышленіе мужика узнаешь не изъ его словъ, а изъ его распорядковъ и длъ. Изъ длъ же его узнаешь и то, отчего онъ переселяется.
Очень цнное наблюденіе этого рода даетъ г. Пономаревъ надъ переселенцами въ Сибири. Сибирь — страна захвата и личнаго начала. Коренной житель живетъ въ ней вковчными заимками, точно помщикъ. ‘Рассейскіе’ же люди вносятъ общинные распорядки, передлъ земли и уравненіе тягостей и обязательствъ. Это новое и прогрессивное начало начинаетъ уже разъдать старые сибирскіе порядки и ‘рассейскій’ новоселъ является піонеромъ мірскаго общественнаго уклада и равноправности. Бывали, напримръ, такіе случаи: переселяются ‘рассейцы’, но ихъ еще мало и потому сибиряки въ большинств. Тогда ‘рассейцы’ отписываютъ на родину, приглашаютъ своихъ родныхъ, т прізжаютъ, на сход образуется большинство — и поршаетъ разверстать землю по душамъ. Первое время русскимъ новоселамъ въ Сибири всегда трудно и они еле-еле перебиваются, но какъ только они выдюжатъ и приспособятся, сейчасъ же становятся господами положенія и подчиняютъ старожиловъ своему вліянію. Вотъ что, значитъ, нужно было переселенцу и у себя дома и почему онъ ушелъ. ‘Рассейскій’ мужикъ является въ этихъ случаяхъ безсознательнымъ политическимъ строителемъ и творцомъ общиннаго уклада. И потому несомннно, что подобное переселеніе есть движеніе прогрессивное и, въ то же время, явленіе очень и очень сложное.
Относительно агрикультурной прогрессивности нашихъ переселенцевъ сказать, кажется, ничего нельзя. Переселенецъ всегда въ полной зависимости отъ новаго мста. Поэтому-то онъ и говоритъ, напримръ, о Сибири, что въ Сибири все иначе. И дйствительно, мстныя условія Сибири совсмъ другія, и если новоселъ упрямъ и ненаблюдателенъ, если онъ захочетъ длать все по-‘рассейски’, то будетъ только терпть потери и, наконецъ, совсмъ прогоритъ. То у него смя вымерзнетъ, то вымокнетъ, то снгу нанесетъ столько, что и въ Троиц не вытаетъ, вздумаетъ ‘рассеецъ’ попробовать удобреніе, а на легкой сибирской земл навозъ, какъ разогретъ его солнце, въ пепелъ превращается, вздумаетъ, вмсто перелога, ввести трехпольную систему — и неотдохнувшая земля ничего не дастъ.
И въ азіатскихъ окраинахъ, на Кавказ или въ Закавказь, ‘рассеецъ’ съ своими куриными познаніями является тоже младенцемъ неразумнымъ. Въ этихъ благословенныхъ странахъ, гд ростетъ хлопокъ, рисъ и виноградъ, переселенецъ ужь и совсмъ ничего не понимаетъ, потому что ничего похожаго на свое ‘рассейское’ хозяйство не находитъ. Даже и по способностямъ онъ уступаетъ азіяту. Сарту, напримръ, онъ уже и совсмъ не соперникъ. Вотъ какъ отзывается о сартахъ корреспондентъ Восточнаго Обозрнія. Это такой народъ, который все сможетъ сдлать, все у него найдется. Спросите у него птичьяго молока — и онъ на слдующій базаръ непремнно что-нибудь доставитъ для удовлетворенія спроса. Народъ удивительно изобртательный, кропотливо-трудолюбивый и талантливый въ искусствахъ. Никто лучше его не выходитъ фруктоваго сада, хлбнаго поля, овощнаго огорода или бахчи. Сартъ крайне опасный конкуррентъ не только русскому производству въ Ташкент, но и заграничному. Напримръ, работу сарта англійскихъ сделъ крайне мудрено отличить отъ настоящей англійской, офицерскіе форменные сапоги, американской или французской кожи, сдланные сартомъ, всегда лучше и прочне, нежели русскихъ мастеровъ. Чтобы судить о способностяхъ сарта, нужно посмотрть лпную работу вновь строящагося въ Ташкент, великолпнаго по архитектур и вншнимъ украшеніямъ, собора. Съ какою тщательностью выводитъ сартъ всякую втку, листокъ гирлянды, виньетку, всякое перышко крыла ангела, каждый кудрявый волосокъ на его голов. Какъ искусно, глядя на чертежъ, передаетъ вс оттнки красокъ. Вся лучшая и боле тонкая лпная работа собора сдлана сартами. Кром того, сартъ энергиченъ и предпріимчивъ. Никакого дла сартъ не обгаетъ, ничего не длаетъ спустя рукава, а все съ любовью, тщательно, прочно и красиво. За работой онъ кропотливъ и терпливъ не мене китайца. Кустарныя производства исключительно въ рукахъ сартовъ, какъ и вся промышленность. Не многіе русскіе примкнули къ нимъ только въ успшномъ производств хлопка. Конечно, съ такимъ конкуррентомъ бороться трудно, но, какъ видно, ‘рассеецъ’ не особенно завидуетъ способностямъ сарта и чувствуетъ свою силу въ другомъ. Если въ техник и въ искусствахъ русскій уступаетъ сарту и не научитъ его ничему ни въ пол, ни въ огород, ни въ фруктовомъ саду, за то онъ научитъ его общинному порядку, научитъ жизни съ мірскаго согласія и ‘какъ вс’ и дастъ азіяту первый урокъ въ устройств хозяйственно-политическомъ. Что-то даже, повидимому, и невроятное, чтобы нашъ деревенскій мужикъ, никогда даже и не слышавшій, что такое политика, явился бы вдругъ политическимъ воспитателемъ! Конечно, противъ успшности подобнаго вліянія можно возражать, но, вдь, я и не доказываю, что ‘рассеецъ’, явившись въ Ташкент или Самарканд, превратитъ ихъ назавтра въ Нью-Йоркъ, а ихъ окрестности — въ Америку. Я говорю только о томъ, что общинно-экономическія понятія русскаго человка выше понятій азіятовъ, и потому русскій переселенецъ является въ степяхъ Азіи силою культурной и прогрессивной. Иначе сказать, я говорю только о томъ, что переселенческое движеніе Россіи есть движеніе прогрессивное. Прогрессивная сила его можетъ быть слаба, мстами она можетъ быть даже и совсмъ ничтожна, но въ немъ несомннно выражается жизнь, сила, стремленіе впередъ къ лучшему и справедливому. Съ этою думой мужикъ нашъ, кажется, и подъ колпакъ заслъ 250 лтъ тому назадъ и подъ колпакомъ она, кажется, у него еще боле окрпла. Несомннно, что жизнь подъ колпакомъ заставила мужика многое сравнить и о многомъ молча передумать и сильне, чмъ когда-нибудь, пожелать жизни по-божески.
Жизненность, и, если хотите, даже историческая жизненность, видна и въ направленіи переселеній, точно народъ хочетъ поправить то, что волей-неволей испортили ему первые родичи. Вс славянскія племена заняли мста хорошія, земли плодородныя, въ климатахъ теплыхъ или умренныхъ. Только новгородскіе славяне забрались въ затолочь, къ Ильменю, въ болота и дичь, въ холода и снжные сугробы. И просторъ былъ открытъ намъ только въ сверу, еще въ большую дичь и въ большіе холода, потому-то мы и выросли какъ-то однобоко — сначала къ Ледовитому океану, а потомъ круто, въ сторону, уродливымъ сибирскимъ клиномъ. Но благодатный югъ всегда манилъ къ себ русскихъ, и вся исторія расширенія государственныхъ границъ заключалась въ стремленіи къ югу и въ южныя плодородныя мста Азіи, къ Черному морю и къ его проливамъ, чтобы имть свободный путь къ людямъ. Можетъ быть, изъ этого стремленія къ хорошимъ плодороднымъ мстамъ, куда намъ было легче шириться, чмъ на занятый уже Западъ, и заключили, что историческая миссія Россіи — внести культуру и цивилизацію на Востокъ, въ Азію. А, между тмъ, историческая миссія заключалась здсь просто въ естественномъ стремленіи къ лучшему, въ колонизаціи плодородныхъ и благодатныхъ земель, въ которыхъ трудъ неизмримо успшне и результаты его неизмримо богаче. И шагъ за шагомъ, упорно и послдовательно тянулись мы постоянно къ югу и запускали свой холодный сверъ. На свер и въ центр Россіи теперь жизнь стала, или почти стала, а самый сильный пульсъ бьется на юг. Все тянется теперь на югъ, города тамъ ростутъ почти по-американски и въ 10—20 лтъ населеніе въ нихъ увеличивается вдвое, втрое. Вмст съ промышленною и экономическою жизнью ростетъ и развивается на юг жизнь умственная. Нашъ югъ неизмримо образованне и дятельне свера, онъ прогрессивне, умне, подвижне и энергичне, даже особый типъ русскихъ людей выработалъ не похожій на сверный. Сверянинъ твердъ въ своей традиціи неподвижности и по преимуществу человкъ дореформенный. Южанинъ же человкъ по преимуществу послднеформенный, выросъ онъ на нашей памяти и исторія для него началась только посл освобожденія. Пока мы наблюдаемъ лишь возникновеніе и ростъ этой новой формаціи, будущее же ея — впереди, какъ и все будущее Россіи.
Народное переселенческое движеніе, направляющееся на югъ и юговостокъ, творитъ подобное же будущее. Земледліе, промышленность и торговля Россіи одинаково стремятся теперь создать себ новое лучшее положеніе, какого требуетъ современная цивилизація. При цар Горох еще можно было сидть въ тундр и въ сибирской тайг, потому что тогда люди одвались въ звриныя кожи. Наловить себ рыбы въ постный день, да натолочь коноплянаго масла еще не Богъ всть какая цивилизація, а больше тогда ничего и не требовалось. Теперь даже одинъ такой конкуррентъ, какъ Америка, можетъ заставить перемнить всю систему сельскаго хозяйства, какъ это и длаетъ Америка, принуждая насъ, вмсто ячменя и ржи, сять пшеницу. Чтобы удержать за собою хоть самое послднее мсто между цивилизованными народами, надо выходить на рынокъ международнаго труда съ продуктами, которые требуются, съ продуктами высокаго достоинства и разнообразными, а не съ сырою рыбой и постнымъ масломъ. И на совт народовъ можно засдать нынче только съ мыслями умными и съ стремленіями человческими. Взаимная солидарность народовъ вовсе не книжная фантазія или выдумка либеральныхъ публицистовъ. Это дйствительная и активная сила, которая даже Витай сдвинула съ мста, а насъ принуждаетъ устраивать желзную дорогу въ двнадцать тысячъ верстъ черезъ всю Сибирь вплоть до Восточнаго океана. Это тоже своего рода переселеніе, т.-е. перенесеніе въ другія мста центровъ дятельности, и расширеніе сношеній. Движеніе это охватываетъ всхъ и отъ него не освободишься, ему подчиняется вся Россія, начиная съ правительства, строящаго азіатскія желзныя дороги, и кончая мужикомъ переселенцемъ’, который детъ по этимъ дорогамъ, чтобы заселить новыя мста и создать въ нихъ новую жизнь.
И такъ, переселеніе есть прогрессивное движеніе. Но какъ же согласить этотъ прогрессъ съ другимъ явленіемъ русской жизни, подробностями котораго переполнены вс наши провинціальныя и столичныя газеты и даже толстые столичные журналы? Переселенецъ — представитель прогресса, разносящій идею русской общины во вс окраины и азіатскія степи, долженъ бы, повидимому, идти съ видомъ того же гордаго достоиства и сознанія своей нравственной силы, съ какими шелъ нкогда англійскій пуританинъ въ Америку. А что же пишутъ о нашемъ разносител прогресса корреспонденты? И нищъ-то онъ, и убогъ, и питается Христовымъ именемъ, и лежитъ кучами подъ дождемъ и втромъ на станціяхъ желзныхъ дорогъ и на пароходныхъ пристаняхъ, и держитъ-то онъ себя тише воды, ниже травы и всякій-то его пихаетъ и гонитъ. Мученикомъ и страдальцемъ ползетъ несчастный разноситель прогресса, кляня свою жизнь и прося Бога избавить его поскоре отъ всей этой муки. Представитель прогресса и съ своего роднаго-то мста сбжалъ, потому что его залъ кулакъ, кабатчикъ и хищникъ. Оказалось, что на пиру русской природы много званыхъ, да мало избранныхъ, и въ избранныхъ объявился только кулакъ и кабатчикъ. И доставалось же этому самому ‘избранному’! Давно его травитъ печать, давно подвиги, ‘избраннаго’ изображаетъ и сатира, и беллетристика, и публицистика, но ‘избранный’ не утихаетъ и не сокращается, а, напротивъ, множится и ростетъ и занимаетъ на пиру все больше и больше мста. Видно, что одними словами ‘избраннаго’ не сократишь и сатирой его не исправишь. И ‘избранный’ дйствительно не господинъ самого себя, онъ ростетъ и множится и населяетъ Русскую землю совсмъ не потому, чтобы этого хотлъ или не хотлъ. Спросите его, почему онъ забралъ на пиру природы такъ много приборовъ, и онъ отвтитъ, что ‘нельзя иначе’.
При крпостномъ прав кулака и хищника не было, былъ только кабатчикъ, но кабатчикъ былъ тогда и малъ, и скроменъ. Это былъ еще эмбріонъ, для развитія котораго не существовало благопріятной среды, не подошло еще надлежащаго случая. Но какъ только благопріятная, среда явилась, такъ эмбріонъ и выросъ. До освобожденія крестьянъ Россія знала только общественно-государственный принципъ, государство поглощало всхъ и каждаго, вс и все служило только государству, хотя государственный соціализмъ тогда еще не былъ извстенъ. Бисмаркъ провозгласилъ его уже иного посл. Но Россія практиковала его со временъ Петра Великаго, кода государство обратило на свою службу вс силы, но за то каждой сил дало готовое мсто и положеніе. Правда, этотъ соціализмъ не опускался до низовъ, а напоминалъ Аинскую республику, въ которой равенство существовало лишь для свободныхъ гражданъ, а не для рабовъ. Тмъ не мене, принципъ оставался, все-таки, принципомъ, и единственнымъ общественнымъ принципомъ, и рядомъ съ нимъ другаго не стояло. Освобожденіе круто повернуло весь этотъ старый порядокъ и сразу измнило весь прежній строй. Теперь потребовалась свободная личность, были провозглашены ея права и на нее возложены вс упованія возрожденія и обновленія. Не даромъ же мы побратались тогда съ американцами и назвали ихъ нашими ‘заатлантическими друзьями’. Америка выставлялась тода какъ высшій образецъ общественной силы и процвтанія, если общественная жизнь опирается на энергическую и ‘самодовлющую’ личность. И вотъ эта ‘самодовлющая’ личность у насъ и появилась. Для нея на открывшемся тогда пиру природы были поставлены лучшіе приборы, а къ нимъ стулья и кресла. И вс боле способные къ развитію личной энергіи и дятельности шумно и толпой кинулись занимать свободныя мста. Тогда предполагалось, что если эти мста будутъ заняты, то общественная гармонія явится сама собою въ вид неизбжнаго и неустранимаго слдствія новаго начала, точно готовый пирогъ изъ печки.
Личное начало было неоспоримо громадною прогрессивною силой, на нее возлагались почти вс упованія и надежды, идея личности, свободной личности, являлась почти господствующею идеей и пропагандировалась тогда и учеными, и публицистами, и беллетристами. Но чтобы эта проповдь не осталась одними словами и чтобы открыть иде и практическіе пути, въ самихъ учрежденіяхъ того времени было оставлено нсколько довольно просторныхъ выходовъ. Все положеніе объ освобожденіи крестьянъ было составлено такъ, чтобы примиреніе между общимъ и личнымъ предоставить жизни. Для этого въ жизни были открыты весьма предусмотрительно два пути: однимъ могла идти безъ помхъ община, а другимъ — самодовлющая личность. Затмъ примиреніе интересовъ общины и личности должно были свершиться добровольнымъ компромиссомъ, предоставленнымъ на свободный выборъ народа. Впрочемъ, въ пользу общаго было предоставлено нсколько больше шансовъ, врод того, какъ слабому билліардному игроку даютъ нсколько очковъ впередъ. Очевидно, что съ самаго начала предусматривалось, что при равенств голосовъ община не выдержитъ и отступитъ отъ перваго же натиска самодовлющей личности.
Русскому народу предстояло разршить величайшій вопросъ исторіи, до сихъ поръ еще никмъ не разршенный,— создать равновсіе между лицомъ и обществомъ. Вся исторія человчества, вся работа теоретическихъ и практическихъ умовъ съ тхъ поръ, какъ рядомъ съ однимъ человкомъ очутился другой, заключалась въ пріисканіи и установленіи формулы равновсія и взаимнаго соглашенія. Можно ли было ожидать, что мы, русскіе, тысячу лтъ прожившіе глухо-нмыми, такъ сразу же, на другой день освобожденія, и разршимъ съ честью этотъ никмъ еще не разршенный вопросъ? Ну, конечно, мы его не разршили. За то мы проявили необыкновенно сильную личную энергію, и она обнаружила необыкновенную устойчивость и настойчивость въ достиженіи разъ намченной цли, а, главное, проникла во вс отношенія, начиная съ экономическихъ и до семейныхъ и обнаруживая цльность въ послдовательности и въ захват всего, что личность считала подлежащимъ ея разршенію или что вело къ ея освобожденію. Энергія эта и должна была быть исключительной, потому что 250 лтъ она копилась подъ колпакомъ, когда человку не полагалось имть своей воли. И вотъ, освободившись внезапно, она и не могла не обнаружить вполн всей своей накопившейся силы. Для тхъ, кто ужь слишкомъ противупоставляетъ интеллигенцію народу, точно это два совсмъ раздленные оазиса въ пустын, замчу, что все, что намтилось въ жизни интеллигенціи (жителей городовъ), намтилось и въ жизни народа (жителей деревень). Идея свободы точно такъ же проникла и въ крестьянскую семью, какъ, она проникла въ семью интеллигентную, въ раздлахъ дти освобождались изъ-подъ опеки родителей и вообще отъ всякаго вншняго гнота, неотдленныя дти тоже обнаружили небывалое прежде стремленіе къ независимости и вызвали ропотъ стариковъ противъ отбившейся отъ рукъ молодежи, даже женскій вопросъ,— чего уже никакъ, повидимому, нельзя было ожидать отъ забитой русской бабы,— поднялъ голову и произвелъ въ деревн великій и небывалый переполохъ. Баба набралась даже такого духу, что стала грозить мужику, что броситъ его, если онъ вздумаетъ ее бить. И мужикъ струсилъ и ршилъ, что бить нельзя (конечно, не всякій). Къ этимъ общимъ чертамъ съ интеллигенціей деревня прибавило одну исключительно ей принадлежащую особенность, которой у интеллигенціи и быть не могло, потому что она никогда не жила общиной. Особенность заключалась въ томъ, что мужики съ боле сильнымъ личнымъ чувствомъ задумали выдляться изъ общины, освобождаться отъ зависимости міра и пожелали жить особнякомъ на собственной земл.
Если бы стремленіе деревенскихъ людей съ боле сильнымъ личнымъ чувствомъ заключалось только въ желаніи создать себ личную независимость и завести собственное хозяйство, то такое скромное стремленіе заслуживало бы лишь монтіоновской преміи за добродтель. Къ сожалнію, оказалось нчто иное и деревенскій человкъ съ личнымъ чувствомъ не только не обнаружилъ никакой добродтели, а, напротивъ, создалъ себ только славу хищника и разбойника. Весьма вроятно, что деревенскіе хищники и не такіе страшные злоди, какъ о нихъ пишутъ, и что совсмъ несправедливо, да и неврно, каждаго энергическаго деревенскаго мужика съ развитымъ личнымъ чувствомъ превращать непремнно въ разбойника. Можетъ быть, и въ этомъ случа, какъ во многомъ, мы гршили излишнимъ обобщеніемъ. Во всякомъ случа, статистики этого вопроса у насъ нтъ и намъ ничего неизвстно, сколько человкъ изъ людей съ боле развитымъ личнымъ чувствомъ превращались въ кулаковъ и хищниковъ, и сколько жили хорошими и скромными хозяевами, и добрыми односельцами, и сосдями, заслуживающими монтіоновской преміи. Напримръ, въ той мстности, въ которой я живу, совсмъ нтъ кулаковъ, а кабатчики если и не отличаются скромностью красныхъ двушекъ, то и неизвстны никакими художествами и сами едва перебиваются на жалованьи отъ винныхъ тузовъ и винокуренныхъ заводчиковъ. Добрая слава лежитъ, а худая бжитъ,— добжало бы что-нибудь о художествахъ деревенскихъ утснителей, еслибъ они были, но что-то ничего не слышно. Весь западный край съ еврейскимъ населеніемъ не знаетъ тоже кулака. Но, вмст съ тмъ, несомннно, что кулакъ въ Россіи не только существуетъ, но онъ и плодится, и что онъ, можетъ быть, и бываетъ страшне разбойника на большой дорог и безжалостне палача. И, въ то же время, дло, все-таки, не въ этомъ. Если въ лсу появились волки и медвди, то странно удивляться, что они не уподобляются скромнымъ баранамъ и не пасутся на лугахъ вмст съ коровами. Тутъ вопросъ въ томъ, что создаетъ волковъ и медвдей, а не въ томъ, что у волковъ и медвдей волчьи и медвжьи пасти. И въ Америк развито сильное личное чувство, и по личной энергіи и предпріимчивости, по погон за наживой ужь едва ли какой-нибур самый завзятый русскій кулакъ сравнится съ американцемъ, а что-то на кулака въ Америк жалобъ не слышно. Кулакъ, какъ и ростовщикъ, несомннный паразитъ, но на сильномъ дуб не бываетъ ничего чужеяднаго, а лишаи и черви являются только на деревьяхъ слабыхъ. Не потому кулакъ — кулакъ, что его такимъ Богъ создалъ, а потому онъ кулакъ, что вокругъ ужь много всякой слабости и безсилія. Не въ личномъ чувств и не въ личной энергіи бда, а въ томъ, что для развитія личныхъ силъ существуетъ такая почва, что вмсто пользы другимъ люди приносятъ лишь вредъ.
Деревенская жизнь выставляетъ иногда очень поучительные факты, которые, къ сожалнію, служатъ у насъ урокомъ не для тхъ, кто долженъ бы ихъ замчать. Въ Буинскомъ узд, Симбирской губерніи, есть лсистая мстность, въ которой лсъ продавался владльцемъ съ торговъ, площадями, и потому его покупали, конечно, только лсопромышленники, а не мужики. Мужики же работали на купцовъ и, разумется, зарабатывали мало. Земля въ этой мстности плохая, даетъ урожаи скудные и крестьяне зачастую покупали хлбъ уже до масляницы. Однимъ словомъ, народъ жилъ бдно и черно. Казалось бы, что въ лсистой мстности онъ могъ имть порядочныя избы, но и ихъ-то у него не было. Лсъ былъ дорогъ и народъ жилъ въ своихъ старыхъ курныхъ избахъ, перестроить которыя не было у него силъ. А перестроить ихъ по новому было и необходимо, и неизбжно, ибо, благодаря изумительной вентиляціи курныхъ избъ, народъ поголовно страдала’ простудными и глазными болзнями. Но вотъ 8—10 лтъ назадъ появляется въ буинскихъ лсахъ кородъ и затмъ свершается нчто чудесное: мужики бросаютъ свои курныя избы, строятъ новые дома съ трубами, деревни принимаютъ веселый, праздничный видъ, глазныя болзни исчезаютъ, народъ закопошился и повеселлъ и въ деревняхъ явилось небывалое (конечно, сравнительно) благоденствіе. Чудо это свершилъ крошечный жучокъ, напортившій столько лсу, что продать его весь лсопромышленникамъ было невозможно и помщики начали продавать его врозницу и по дешевой цн мужикамъ. Имя только два рубля денегъ и лошадь, крестьянинъ могъ уже длать хорошій гешефтъ. Онъ покупалъ у владльца кубическую сажень дровъ за 60 коп., перерубалъ ее на швырокъ, отвозилъ на базаръ верстъ за 25 въ мстность безлсную и выручалъ отъ продажи рублей десять. И для дома крестьянинъ запасалъ дешевый лсъ на годъ, и въ нужд этотъ дешевый лсъ служилъ крестьянину ссудной кассой и вполн замнялъ ему кошелекъ кулака, къ которому обращаться уже не было нужды. Нуженъ мужику хлбъ — и везетъ мужикъ на базаръ возъ дровъ и прізжаетъ домой съ мукою. Нужда совсмъ исчезла, мужики обстроились вновь изъ дешеваго лса и благословили маленькаго корода, свершившаго такое неожиданное для нихъ чудо.
Вотъ какъ просто выясняется кулацкій вопросъ. Не личное чувство, не энергія наживы, не бездушіе или жестокосердіе создали его, а такія условія и такое положеніе массы, когда даже и не жадный до наживы человкъ можетъ развить въ себ аппетиты наживы и стать ростовщикомъ. Еще Вольтеръ сказалъ, что бдность хуже порока, она даже двойной порокъ, потому что одинаково развращаетъ какъ бднаго, такъ и богатаго. Совершенно такъ же развращало прежде мужика и барина крпостное право. Кулачество — явленіе, созданное извстнымъ положеніемъ вещей, и пока это положеніе существуетъ, будетъ процвтать и кулачество. Насколько народъ разстается легко съ бдностью, если трудъ его оплаченъ, читатель видлъ илъ разсказа о буинскихъ крестьянахъ. Въ особенности печально, что такое прогрессивное стремленіе, какъ развитіе чувства личности и усиленной энергіи жизни, привело у насъ пока лишь къ деревенскому кулачеству, а въ городахъ создало людей наживы и дльцовъ.
Еще печальне, что отъ тхъ же причинъ въ деревн появился пролетарій и разночинецъ, а въ городахъ выросъ босякъ. Это тоже новое явленіе и тоже ‘личный’ продуктъ. Въ Херсонской губерніи, напримръ, водворились въ деревняхъ и селахъ своеобразные ‘иноземцы’, тоже не совсмъ чуждые наживы на счетъ мужика. Эти ‘иноземцы’ не французы, не англичане и не нмцы, а обыкновенные русскіе люди — купцы, мщане, отставные военные, чиновники и, вообще, всякій людъ, ищущій себ мста. Они живутъ въ селахъ вмст съ крестьянами или составляютъ отдльные поселки, а земли крестьянскія пріобртаютъ разными законными, преимущественно же незаконными путями, потому что крестьяне пока своихъ земель продавать не имютъ права. Противъ этого вндряющагося въ деревню новаго элемента по чувству справедливости говорить, пожалуй, и не слдуетъ. Это люди несомннно энергическіе, но на пиру русской природы оставшіеся безъ прибора, и нельзя же обвинять ихъ за то, что они этотъ приборъ стараются сами себ приготовить. Во всякомъ случа, явленіе это нельзя не отмтить, и тмъ боле, что у него есть несомннное будущее и что оно внесетъ въ деревню нчто новое. Когда нкоторыя петербургскія и провинціальныя газеты совтовали идти въ деревню безмстной интеллигенціи, они, конечно, не подозрвали, что еще въ двадцатыхъ годахъ ныншняго столтія разночинецъ сталъ забираться въ деревни Херсонской губерніи, сначала только въ казенныя, а съ 1863 года и въ деревни помщичьихъ крестьянъ. Разночинецъ — не мужикъ и не земледлецъ, это сложная и составная формація съ разнообразнымъ прошлымъ, съ иными понятіями, иными нравами и обычаями, а, главное, съ инымъ духомъ и другими традиціями. Вообще это продуктъ юга, въ которомъ человкъ развивается и ростетъ на большомъ простор, отъ этого онъ и предпріимчиве, и смле, и размахъ его гораздо больше, и личное чувство его сильне, и крпче въ немъ привычки независимости. Вообще въ разночинц есть что-то общее съ босякомъ, такъ что если бы босяку удалось пристроиться къ деревн, то и онъ вышелъ бы тоже разночинцемъ.
Весьма вроятно, что между босякомъ и разночинцемъ есть промежуточныя степени и разночинецъ не переходитъ непосредственно въ босяки. Деревня создала теперь еще и земледльческій пролетаріатъ, который по своему тяготнію къ земл ближе къ сельскому разночинцу, хотя по своей необезпеченности онъ ближе къ босяку. Есть, можетъ быть, еще и другія переходныя формы, но общее между разночинцемъ и босякомъ заключается, все-таки, въ ихъ оторванномъ и смшанномъ происхожденіи. И тотъ, и другой сорвались съ своего прошлаго, оба они не нашли себ въ немъ мста и создали себ новое положеніе — одинъ въ деревн, хотя онъ и не деревенскаго происхожденія, другой — въ город, хотя онъ и не вполн городскаго происхожденія. Конечно, главная экономическая разница заключается въ томъ, что разночинецъ — не пролетарій, а босякъ — пролетарій, но я имю собственно въ виду рзко выраженную личную форму того и другаго.
Босякъ развелся теперь у насъ почти во всхъ городахъ, но скопляется онъ преимущественно тамъ, гд легче пріискивается работа. Пользуясь тмъ матеріаломъ, который у меня есть подъ рукой, я буду говорить объ одесскомъ босяк. Онъ же и типичне другихъ. Босяцкій міръ составляетъ сплоченную корпорацію, раздляющуюся на отдльныя группы. У каждой есть свой центръ заработка, и каждая группа держится дружно, не допуская къ себ босяка изъ другой группы. Такъ, у Стараго Базара ютится босякъ чернорабочій, это — носильщикъ и рабочій на постройкахъ, босякъ на Тираспольской застав занимается нагрузкой и выгрузкой хлба, карантинные рабочіе — грузкой угля. Босякъ въ нкоторомъ род спеціалистъ и старается по возможности не мнять работы, разв ужъ заставить крайняя нужда. Бывали улучай, когда агенты съ пароходовъ расхаживали повсюду — по пріютамъ, рестораціямъ, отыскивая босяковъ и приглашая ихъ на работу. А, между тмъ, нельзя сказать, чтобы босякъ былъ обезпеченъ работой. Обыкновенно босякъ работаетъ не больше 120 дней въ году и зарабатываетъ отъ 150 до 180 руб. Деньги, повидимому, хорошія, но босякъ немного младенецъ и съ деньгами справляться не уметъ. Ходитъ онъ грязный, оборванный, лтомъ босякомъ, а зимой въ опоркахъ, а какъ только заработаетъ что — идетъ въ ресторацію и истратитъ все, что досталъ. Правда, и устоять противъ соблазна босяку трудно. Въ ‘его’ город 13 ресторацій, 6 чайныхъ трактировъ и 4 пивныя лавки, а вечеромъ посл работъ длать нечего, и вотъ босякъ идетъ отдохнуть въ заведете. Босяку изъ деревенскихъ мужиковъ правится еще и то, что сидитъ онъ въ ресторація, какъ баринъ, а половой ему служитъ, органы, женщины, сравнительно роскошная обстановка трактировъ, яркій свтъ,— все это ласкаетъ усталые нервы, тянетъ, успокоиваетъ, заставляетъ забыться отъ тяжелой жизни. А жизнь босяка тяжелая, кормится онъ въ обжорк или по рестораціямъ, а спитъ по пріютамъ, только немногіе имютъ частныя квартиры. Квартиры!… Квартиры эти — углы въ подвалахъ, грязные, вонючіе, сырые, темные,— ну, конечно, пойдешь въ трактиръ. Можетъ быть, это и неразсудительно и было бы лучше, если бы босякъ умлъ сберечь что-нибудь на черный день, но онъ этого-то и не уметъ. Бывали случаи, когда босяки оставались совершенно безъ работы, такъ что городъ раздавалъ имъ безплатно пищу,— ну, все-таки, встрчались случаи голодной смерти. И, несмотря на эту неприглядную жизнь, босяцкій міръ увеличивается, и не только увеличивается, но и обособляется и иметъ даже свою духовную физіономію, свои собственные взгляды на жизнь, своя собственныя общественныя понятія. Это и не могло быть иначе уже по самому составу босяцкаго міра.
Въ немъ собрались представители всхъ націй и сословій — англичане, нмцы, французы, испанцы, греки, турки, но больше всего, конечно, русскіе. Русскіе здсь изъ всхъ губерній и изъ всхъ сословій, начиная простымъ деревенскимъ мужикомъ и кончая интеллигентомъ и привилегированными. Интеллигентовъ, впрочемъ, немного, считаютъ ихъ процентовъ шесть, но это, однако, значитъ вотъ что. Всхъ босяковъ въ Одесс тысячъ десять, слдовательно, доля интеллигентовъ составляетъ 600 человкъ. Въ числ интеллигентовъ есть студенты, бросившіе университетъ, есть окончившіе высшія учебныя заведенія, купцы, дворяне, чиновники, отставные военные, духовные и есть особенная категорія привилегированныхъ, вытолкнутыхъ въ босяцкую команду общими причинами, отъ нихъ независвшими. Главною причиной для всхъ была неудачно сложившаяся жизнь, даже разочарованіе въ людяхъ и идеалахъ. Поэтому босяки вс, такъ или иначе, несчастные люди и всякихъ родовъ неудовлетворенные. Есть между ними игроки (ихъ, впрочемъ, мало), есть забитые жизнью, семейными неудачами, есть философы или идеалисты, которые нашли, что жизнь везд грязь и мерзость, но здсь, по крайней мр, эта грязь и мерзость не маскируются, не лгутъ, не напускаютъ на себя того, чего въ нихъ нтъ, есть и гордые, замкнутые, умалчивающіе о своемъ происхожденіи и причинахъ, сдлавшихъ ихъ босяками, наконецъ, есть озлобленные, склонные къ отрицанію современныхъ формъ жизни. Впрочемъ, озлобленность и неудовлетвореніе есть общая черта всхъ босяковъ. Интеллигентные босяки большею частью работаютъ тоже въ гавани, но нкоторые изъ нихъ занимаются и чисто-интеллигентнымъ трудомъ: писаньемъ бумагъ, писемъ, уроками у матросовъ и у небогатаго близъ живущаго люда.
Босякъ, повидимому, безпутенъ, не уметъ онъ справляться и съ собою, съ своими слабостями и наклонностями, и, несмотря на свое вншнее нравственное паденіе, на трактирную и пьяную жизнь, онъ гордъ и независимъ и очень оберегаетъ свое достоинство. Это общая черта всякаго городскаго пролетарія. Босякъ не только считаетъ себя честнымъ человкомъ, но онъ и въ дйствительности честенъ, какъ бы онъ ни нуждался, онъ не пойдетъ на ‘художество’ и воровать не станетъ. Между настоящими босяками воровъ нтъ,— воровствомъ занимаются подростки, получившіе карантинное воспитаніе, и такъ называемые ‘стрлки’ или ‘отптые’, которые собственно и не принадлежатъ къ босякамъ, потому что босякъ — рабочій.
Въ Черкасахъ, Кіевской губерніи, босяки организовали даже общину или артель, управляемую выборнымъ старостой. Староста наблюдаетъ за порядкомъ и тишиной во время работы, распредляетъ ее между членами общины и длитъ между босяками заработокъ. Староста облеченъ безусловною властью и артель повинуется ему безропотно и безпрекословно. И черкасскій босякъ, подобно одесскому, высоко ставитъ свое достоинство и ревниво оберегаетъ артель отъ всякихъ нареканій. Вора и дурнаго человка въ артель не возьмутъ, и если бы на кого-нибудь изъ артели пало подозрніе въ краж, то сами же босяки разыщутъ дло и произведутъ слдствіе. Босяцкая артель есть организація рабочая, а не воровская, и босякъ есть легальный человкъ, живущій легальнымъ трудомъ. Воръ поэтому не товарищъ босяку и, самъ ставъ воромъ, онъ пересталъ бы быть босякомъ и уже не могъ бы гордиться тмъ, что онъ босякъ.
Факты, служившіе матеріаломъ для этого очерка, я бралъ изъ провинціальныхъ газетъ, и не указывалъ на нихъ только потому, чтобы не пестрить статьи несущественными ссылками. Ужь, конечно, не самъ же я выдумывалъ эти факты. Свднія я имлъ лишь за послдній годъ, но за время, когда вс эти вопросы стали намчаться, провинціальная печать собрала такой богатый матеріалъ, что если бы нашелся трудолюбивый человкъ, этимъ матеріаломъ желающій воспользоваться и его разработать, то трудъ его принесъ бы громадную пользу не только современному общественному сознанію, но и послужилъ бы ему руководящею питью для будущаго. Мы теперь опять получили вкусъ къ изслдованіямъ о ‘сухихъ туманахъ’, къ русской старин и къ бабушкинымъ сказкамъ и начали замалчивать самые существенные и жизненные вопросы.
Уже не одно поколніе, народившееся посл освобожденія, трудится надъ разршеніемъ вопроса о личномъ и общемъ. Много для разршенія его было положено труда и теоретическаго, и практическаго, и столько при этомъ погибло людей, не добившихся ни до какого счастья, что одно время раздался даже въ обществ скорбный возгласъ о ‘пожертвованныхъ поколніяхъ’. Да, исчезло не одно поколніе, не ршивши этого вопроса даже и для себя, и даже между босяками не мало такихъ, безплодно избившихся, людей. По только намъ ли считать себя пожертвованными поколніями, когда передъ нами тотъ же вопросъ зрлъ у народа, сидвшаго подъ колпакомъ 250 лтъ? Сколько же тутъ пожертвовалось поколній? Мы счастливе уже тмъ, что на нашу долю выпало разршить вопросъ на дл и проводить свои разршенія въ жизнь.
Что же мы, однако, разршили или, по крайней мр, какъ намтили разршеніе? Можно пока сказать одно, что дло склонилось въ пользу личнаго, и склонилось однобоко и уродливо. Въ деревн личное начало, въ форм ли кулачества, или стремленія къ личной самостоятельности и выдленія изъ міра, взяло настолько перевсъ надъ общимъ, что ‘міръ’ или пошелъ въ переселеніе и понесъ свою прогрессивную общинную идею на окраины и въ Азію, или же, оставшись на мст, настолько оказался подавленнымъ, что вызвалъ въ печати и въ общественномъ мнніи сильную тревогу и боязнь за судьбу крестьянской общины. Повидимому, сплоченная община оказалась далеко слабе отдльныхъ энергичныхъ личниковъ, сильныхъ не только собственною силой, но и сочувствіемъ подобныхъ же имъ сторонниковъ личнаго начала. И, несмотря на всю уродливость теперешняго практическаго разршенія этого вопроса, въ основаніи его лежитъ громадная сила и широкое общественное разршеніе. Конечно, не кулакъ и хищникъ даютъ этой иде содержаніе, но, вдь, они и не больше, какъ наросты на Габонъ тл. Сила идеи не въ кулак, ломающемся своею мошной, сила идеи — въ гордомъ сознаніи личнаго достоинства, которое она даетъ человку. Посмотрите на ободраннаго въ опоркахъ босяка, что заставляетъ его чувствовать свое достоинство, какъ не сознаніе своихъ человческихъ правъ на такое же существованіе и на такой же приборъ на пиру, какой стоитъ и передъ всми остальными, каждый босякъ хочетъ быть не только званымъ, но и избраннымъ. Босякъ, преисполненный личнаго гордаго чувства, ужъ неизмримо почтенне любаго купчины и кулака, не имющаго ни малйшаго понятія о человческомъ достоинств. А босякъ это достоство не только понимаетъ, но и носить въ себ. Вотъ въ чемъ громадное прогрессивное значеніе, особенно у насъ, и особенно теперь, идеи личности. У нея, конечно, нтъ еще настоящаго, но у нея есть несомннное будущее. Въ настоящемъ же она пока копить, собираетъ и роститъ т зачаточные общественные элементы, которые, наконецъ, дождутся своей очереди и займутъ, наконецъ, въ жизни свое мсто.
Я знаю, чмъ мн возразитъ читатель. Онъ скажетъ, что все это очень хорошо, но пока очень далеко. А, между тмъ, въ настоящемъ царитъ хищникъ и кулакъ, человкъ наживы и длецъ, и все общее и хорошее гибнетъ въ ихъ поганыхъ рукахъ, какъ только они до него прикоснутся. Это врно, но также врно и то, что не голодъ и бдность двигаютъ человчествомъ, а двигаютъ имъ только идеи. Безъ идей нтъ прогресса и безъ идей нтъ идеаловъ.