ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXI.
XXI.
——
——
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1887
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1887
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Безъ всякой мистификаціи предлагаю читателю опредлить, къ какому году (конечно, ныншняго столтія) относятся слдующія извстія (изъ какой газеты я ихъ беру, читателю совершенно безразлично, нумеръ новогодній):
Статья передовая: ‘Минувшій годъ, по отношенію къ внутренней жизни нашего отечества, не отличается ничмъ выдающимся: это былъ годъ, такъ сказать, будничный, заурядный, не ознаменовавшійся никакими крупными событіями положительнаго характера, не возбудившій въ обществ никакихъ особыхъ надеждъ и, въ то же время, не принесшій никакихъ существенныхъ разочарованій…’
Народное хозяйство и финансы: ‘Истекшій годъ относительно экономической жизни долженъ быть по всей справедливости названъ годокъ застоя и кризиса. Правда, русское народное хозяйство давно уже не видало свтлаго времени, но минувшій годъ выдается изъ ряда вонъ. Земледліе, коренной промыселъ нашей страны, страдало, въ одно и то же время, и отъ мстныхъ неурожаевъ, и отъ затрудненій въ сбыт продуктовъ за границу. Въ цломъ, сборъ озимыхъ хлбовъ былъ въ истекшемъ году выше средняго, но за то можно указать нсколько обширныхъ районовъ, въ которыхъ урожай хлбовъ и травъ былъ боле, чмъ неудовлетворителенъ…’
Право и судъ: ‘Рдко какой годъ вносилъ столько тревоги и потрясенія въ спокойную и невозмутимую сферу правосудія, какъ истекшій. Онъ напомнилъ въ этомъ отношеніи, недоброй памяти, бурный 1878 годъ, когда, подъ вліяніемъ минутнаго увлеченія, чуть было реакціонному потоку не удалось снести зданіе судебныхъ учрежденій, сооруженіе которыхъ стоило столькихъ усилій…’
Русская литература: ‘Истекшій годъ, конечно, по многимъ причинамъ останется въ лтописяхъ русской литературы однимъ изъ самыхъ черныхъ годовъ. Уже по одному тому, что литература служитъ отраженіемъ жизни, она не можетъ процвтать въ такіе моменты, когда падаетъ пульсъ общественной жизни, оскудваютъ вс умственные интересы, когда люди, предаваясь полной апатіи и безпробудной спячк, словно въ бреду бормочутъ отдльныя безсвязныя слова и фразы изъ своего прежняго умственнаго достоянія, мшая и путая ихъ Богъ знаетъ съ какою безсмыслицей, и когда неожиданно воскресаютъ такія явленія, такіе взгляды, которые казались давно уже покоренными въ историческомъ прошломъ.
‘Но положеніе литературы въ такіе моменты длается еще тяжеле, чмъ всхъ отраслей жизни. Жизнь иметъ свои тепленькіе, уютные уголки, въ которые она пугливо прячется, когда на улиц холодъ и непогода, и, грясь у какого-нибудь отраднаго огонька, выжидаетъ наступленія тепла и ведра. По литература по самому существу своему есть растеніе, ростущее на юру и потому неизбжно подвергающееся всмъ буйствамъ стихій. Литература, забравшаяся въ уголокъ, перестаетъ быть литературой. Писатель, пишущій для двухъ-трехъ друзей или, еще лучше, для самого себя, становится въ высшей степени въ комическое, плачевное и неблаговидное положеніе курицы, кладущей яйца для того, что бы самой же и подать ихъ… Ненадежность читателя отразилась неизбжно на энергіи писателей. Они положительно потеряли сознаніе, кія кого писать и для чего, кого можно нын вразумить или расшевелю. При такомъ нравственномъ состояніи лучшихъ писателей понятно, что нечего было и ждать отъ прошлаго года, чтобъ онъ особенно двинулъ впередъ русскую литературу, ознаменовался бы какими-нибудь блистательными успхами въ вид новыхъ словъ, новыхъ вяній и какихъ бы то ни было яркихъ проявленій…’
Теперь я предложу читателю радъ фактовъ изъ трудовой жизни Россіи: ‘Благодатная весна въ полномъ разцвт, въ поляхъ, лугахъ, садахъ и огородахъ все ростетъ, цвтетъ, благоухаетъ, грунтовыя дороги просохли и сдлались удобо-прозжими, даже городская уличная грязь изъ полужидкаго состоянія перешла въ твердое, сохранивъ на свое! поверхности колеи, ямы и другія неровности. По всмъ дорогамъ, ведущимъ въ городъ, каждое утро тянутся возы съ пенькой и хлбокъ, направляясь къ одному пункту въ город — къ большимъ каменнымъ до мамъ, украшеннымъ живописною вывской: ‘винный складъ и торговля товарищества братьевъ В.’, на огромномъ двор которыхъ каждый день пріемъ пеньки и отпускъ водки безпрерывно идутъ съ утра до ночи. Вечеромъ обратное движеніе: убогія лошаденки съ пустыми телгами и спящими пьяными крестьянами плетутся знакомою дорогой къ своикь дворамъ… Такихъ кабаковъ развелось у насъ множество и во всхъ ихъ кабатчики устроили двойную торговую операцію — продаютъ водку и скупаютъ пеньку, коноплю, хлбъ, овесъ, скотъ, птицъ, домашнюю утварь, земледльческія орудія и прочее движимое крестьянское достояніе.
‘Виды на урожай еще не опредлилась. Сначала шли всти благопріятныя и Изъ самыхъ различныхъ мстностей то и дло сообщали о ‘благодтельныхъ дождяхъ’. Но потомъ то тамъ, то здсь стали раздаваться жалобы на засухи. Въ Крыму хлба постепенно погибаютъ отъ недостатка влаги. Изъ всхъ его уздовъ слышатся стованія. Жалуются еще въ южной и отчасти средней части Саратовской губерніи, да въ Вятской…
‘Съ наступленіемъ лта начались и наши обычные пожары. У насъ Помары не только часты, но и всегда опустошительны. Если у кого загорится изба, то рдко бываетъ, чтобы огонь не перебросило къ сосдямъ, а тамъ, глядишь, съ двора на дворъ огонь пойдетъ гулять по всему селу. Пожары, во время которыхъ сгораютъ цлыя села, а иной разъ и города, бываютъ очень часто…’
Если бы читателя спросить, къ какому году относятся эти факты, онъ, конечно, ничего бы не отвтилъ. Какой, напримръ, годъ мы переживали безъ крупныхъ событій, безъ надеждъ, безъ разочарованій? Когда у насъ не было пожаровъ, когда кабатчики не обирали мужиковъ, когда въ городахъ не было уличной грязи,— о какомъ же, значитъ, год рчь? Если бы я сказалъ, что эти извстія относятся къ 1875 или 1850 году, чмъ бы меня читатель опровергъ? А если бы я сказалъ, что рчь идетъ о 1887 год, что читатель нашелъ бы въ моихъ словахъ несообразнаго?
Къ отдльнымъ годамъ у насъ можно пріурочить лишь очень громкіе факты, врод рожденія Петра Великаго, войны двнадцатаго года, освобожденія крестьянъ, или выдающіяся бдствія, врод повальнаго голода или холеры. По затмъ жизнь идетъ до того ровно, ползетъ такимъ черепашьимъ шагомъ, что и въ столтія не замтишь въ ней почти никакой разницы. Трехпольная система, которою началась русская исторія, до сихъ поръ осталась все тою же системой, какъ народъ ‘бродилъ’ до Бориса Годунова, прикрпившаго его къ земл, такъ онъ и опять забродилъ, получивъ свободу, неурожаи и голода остались все тми же голодами и неурожаями и къ средствамъ, придуманнымъ Годуновымъ, не прибавилось ни одного новаго. И строится деревня все такъ же, какъ она строилась при Герберштейн, и горитъ она изъ года въ годъ попрежнему, какъ свчка (даже говорятъ, что она стала теперь горть сильне).
И, въ то же время, въ этомъ засто есть и движеніе. Во вншнемъ обиход Россія ушла очень впередъ, ушелъ не только городъ,— ушла и Деревня. Деревня жжетъ теперь керосинъ, ходитъ въ ‘спинжак’, играетъ на гармоник и даже танцуетъ ‘кадрель’. А городъ, въ этой самой Цивилизаціи, ушелъ и еще дальше, только куда же онъ пришелъ? Если врить иностранцамъ, то едва ли мы ушли дальше керосиновой цивилизаціи, спинжака и гармоники. Положимъ, что такой отзывъ длаютъ о васъ нмцы, но т же нмцы недолюбливаютъ французовъ больше, чмъ насъ, и, однако, ничего подобнаго о нихъ не разсказываютъ. Вотъ что, напримръ, пишетъ о Россія нмецкій журналъ Gegenwart. ‘Какъ только перешагнешь рижко-витебскую желзную дорогу,— говорить Gegenwart тотчасъ же исчезаютъ вс условія для европейской цивилизаціи,— ни сознанія права въ общественной жизни, ни понятія о справедливости въ частной, нтъ слдовъ правды, искренности и врности въ личныхъ сношеніяхъ, нтъ уваженія къ честному труду. Общественныя отношенія заключаются только въ желаніи напакостить сосду… Никто никому не довряетъ… И никто не видитъ зла въ этомъ, такъ какъ вс мыслятъ по-азіятски, а не по-европейски. И откуда могутъ на этой почв вырости правда и вра? При полномъ отсутствіи основъ для цивилизаціи въ Россіи, неудивительно, что у русскаго народа нтъ ни науки, ни искусства’ (эту выписку я взялъ изъ Московскихъ Вдомостей).
Это отзывъ, конечно, враждебныхъ людей, но враждебность здсь не причемъ, потому что и хвалить можно съ тми же самыми цлями. И, тмъ не мене, Gegenwart, все-таки, правъ, что у насъ каждый норовятъ лишь напакостить каждому и что купецъ третьей гильдіи, съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ во глав русской цивилизаціи, совсмъ выскочилъ изъ себя и потерялъ мру своего роста. Этотъ дореформенный человкъ почувствовалъ себя хозяиномъ положенія: онъ господинъ въ лавк и на базар, онъ орудуетъ и въ губернскомъ банк, и на фабрик, онъ творить въ город дороговизну, онъ наровить стать хозяиномъ и въ земствъ.
Но, вдь, дореформенный человкъ народился не сегодня, — онъ сегодня только вылзъ изъ-подъ спуда и сталъ господиномъ положеніи лишь потому, что оказался не въ авантаж интеллигентъ. Gegewart только и говоритъ, что объ этомъ выскочившемъ изъ себя человк, съ которымъ дйствительно невозможно никакое общежитіе и который повсюду вноситъ только содомъ. Подумайте, какое возможно общежитіе, напримръ, хотя бы въ Балашов. Проживаетъ въ этомъ город нжій дикій человкъ, который колотитъ свою жену, какъ колотятъ только шубу противъ моли. И вотъ, когда разъ дикій человкъ вздумалъ бить свои жену, сосди у него ее отняли и увезли. Тогда дикій человкъ начать стрлять изъ оконъ своей квартиры въ собравшуюся толпу. Другой дореформенный человкъ въ томъ же Балашов (содержатель гостиницы) обварилъ кипяткомъ изъ самовара свою жену и она умерла на другой ке день. Или, въ той же Саратовской губерніи, въ Покровской слобод, существуетъ обычай являться въ знакомые дома ночью и требовать угощенія.
Недавно къ сельскому старост, человку весьма почтенному и зажиточному, явилась за полночь подгулявшая компанія и потребовала воды Когда же гостямъ въ ней было отказано, они выбили камнями въ дом вс стекла. Или дореформенная мать жалуется на своего сына, что онъ укралъ у нея дв ложки варенья. Назначается судебное разбирательство.
‘— Въ чемъ вы обвиняете своего сына?— спрашиваетъ судья дореформенную мать.
‘— Въ краж варенья со взломомъ.
‘— Но, вдь, вы видите изъ показанія свидтелей, что никакого взлома не было. Наконецъ, на какомъ основаніи обвиняете вы, когда вы сами не видли, и въ чемъ вы его обвиняете?
‘— Въ краж сбруи и варенья.
‘— Но, вдь, цла и сбруя, и банка варенья?
‘— Да, но онъ изъ нея уже взялъ варенья.
‘— Скажете, обвиняемый, брали вы изъ банки варенье?
‘— Бралъ.
‘— И много?
‘— Дв столовыхъ ложки. Въ протокол это записано’.
Судья обращается къ дореформенной матери и спрашиваетъ, во-сколько она цнитъ пропавшее варенье. ‘Рубля въ два’,— отвчаетъ мать. Судья на это замчаетъ: ‘немного дорого’ — и оправдываетъ обвиняемаго.
Газета, изъ которой я беру эти факты, называетъ ихъ ‘курьезными’. Но какой же курьезъ въ томъ, что васъ могутъ подстрлить ни съ того, ни съ сего, когда ночью къ вамъ могутъ ворваться гости и перебить вс стекла, или же потянуть васъ въ судъ ‘такъ’, просто изъ фантазіи.
Или такой случай:
Мировой судья въ Одесс разсматриваетъ дло по обвиненію полиціею нкоего Николая Сухова, еще среднихъ лтъ, въ покушеніи на мошенничество…
‘— Ваша фамилія Суковъ?
‘— Точно такъ, г. судья, Николай Суковъ’,— робко отвчаетъ обвиняемый.
Въ полицейскомъ протокол говорится, что нсколько дней тому назадъ Суковъ, съ двумя записками: отъ содержателя ресторана на пароход ‘Михаилъ’ и отъ ресторана парохода ‘Петербургъ’,— покушался получить изъ лавки окорокъ и 4 фунта сосисекъ, и у торговки на Греческомъ базар другіе продукты. Об записки оказались подложными.
‘— Что вы скажете, обвиняемый, въ свое оправданіе?
‘— Ничего, г. судья… я ничего не знаю, какъ все это произошло.
‘— Записки эти вами писаны?
‘— Нтъ, писалъ ихъ другой… знакомый мой, Иванъ…
‘— Ну, разскажите, какъ было дло… Отчего вы такъ дрожите? Успокойтесь, не бойтесь и разскажите все, какъ можете…’
Но Суковъ еще больше дрожитъ. Блдное, исхудалое лицо его подергивается конвульсіями, на ввалившихся глазахъ показываются слезы.
‘— Я… г. судья… дрожу… постоянно… Это со мною давно…
‘— Отчего же, отъ пьянства?
‘— Нтъ… Я водки никогда не пилъ… Это… два года тому назадъ я упалъ на пароход въ трюмъ, разбился… лежалъ больше года въ еврейской больниц… а потомъ остался безъ должности… Я долго служилъ въ Русскомъ Обществ… Я, г. судья, былъ ученымъ поваромъ… служилъ на пароходахъ…
‘— Чмъ же вы въ послднее время занимались?
‘— Ничмъ… посл болзни за это ‘дрожаніе’ меня уже нигд не принимаютъ… и вотъ уже восемь мсяцевъ, какъ я остался безъ куска хлба… родныхъ у меня нтъ…
‘— Вы раньше судились, въ тюрьм сидли?
‘— Боже меня упаси, г. судья… никогда… меня на всхъ пароходахъ знаютъ за честнаго человка и только вс называютъ меня несчастнымъ…’
Судья пристально всматривается въ обвиняемаго.
‘— Скажите, обвиняемый, вы не находились ли… въ отдленіи умалишенныхъ, въ больниц?
На блдномъ лиц несчастнаго выступаетъ краска.
‘— Да, г. судья… я находился тамъ два съ половиною года…
‘— Давно это было?
‘— Больше десяти лтъ тому назадъ.
‘— Что же, вы пьянствовали?… по какой причин вы попали въ больницу? Разскажите, не стсняйтесь.
‘— Да, видите ли, я имлъ… столкновеніе… съ помощникомъ капитана парохода ‘Нахимовъ’,— ну, и все посл этого случилось…
‘— Что же случилось: вы утопали?
‘— Нтъ… онъ меня ругалъ… я ему отвтилъ грубостью,— ну, онъ приказалъ меня повсить… къ мачт вверхъ ногами.
‘— И долго вы висли въ такомъ положеніи?
‘— Какъ мн тамъ разсказывали, больше полчаса… Ну, посл этого происшествія я не знаю, что со мной было, только я очутился въ дом умалишенныхъ и долго тамъ себя не помнилъ. Потомъ я выздоровлъ и долго… до послдняго несчастія, паденія въ трюмъ, служилъ поварокъ на ‘Михаил’. Теперь я въ полномъ разсудк.
‘— Ну, разскажите, какъ попали къ вамъ эти записки…’
Суковъ разсказываетъ, что въ день ареста встртилъ своего стараго знакомаго Ивана и разсказалъ ему о своемъ горестномъ положеніи: ‘Я нсколько дней ничего не лъ, не имлъ даже на ночлежный пріютъ и говорилъ, что готовъ покончить съ собою’. Иванъ сталъ успокоивать Сухова, пригласилъ въ трактиръ на чай, сказалъ ему: ‘ничего, я опять служу на пароход… я тебя какъ-нибудь пристрою’ — и далъ Сукову выписки: ‘иди, говоритъ, возьми въ лавкахъ для меня продукты, а я, пока, зайду въ другую лавку’. Съ этими записками Суковъ и попался.
На вопросъ судьи: служитъ ли виновникъ его несчастія помощникомъ капитана и въ настоящее время, Суковъ отвтилъ:
‘— Нтъ, его давно уже уволили изъ Русскаго Общества. Теперь онъ, какъ и я, несчастенъ, такъ же скитается въ карантинной гавани и ночуетъ въ ночлежныхъ пріютахъ, только онъ по другимъ причинамъ, черезъ пьянство… Онъ часто вспоминаетъ, какъ меня повсилъ, и говорятъ: ‘прости меня, Николай’. Богъ съ нимъ, онъ тоже несчастный, ходитъ безъ куска хлба…’ (Одесскій Встникъ).
Сколько въ этой безсознательной общественной драм умственнаго мраіа, который точно черный рокъ держитъ русскаго человка въ своихъ рукахъ. Посмотрите, какія чудеса разсказываютъ въ газетахъ о капитанахъ волжскихъ пароходовъ. Вотъ идутъ два парохода — пассажирскій внизъ по бон и буксирный вверхъ. Пассажирскій даетъ сигналъ идти по лвой сторон рки, буксирный долго не отвчаетъ и, наконецъ, тоже даетъ сигналъ идти по лвой сторон, т. е. пароходы идутъ другъ на друга. Капитанъ пассажирскаго парохода начинаетъ давать продолжительные, тревожные свистки, публика въ переполох выбгаетъ на палубу, капитанъ, продолжая т же учащенные, пронзительные свистки, приказываетъ что-то въ машину и, наконецъ, кричитъ въ рупоръ буксирному пароходу: ‘что вы длаете? куда вы дете?…’ Еще дв-три минуты и буксирный пароходъ врзался бы въ пассажирскій, но, противъ ожиданія, внезапно перемняетъ курсъ и проходитъ въ разстояніи одного только аршина. Проходя мимо, командиръ буксирнаго парохода разражается съ мостика такою площадною бранью по адресу командира пассажирскаго парохода, что вс пассажиры спшатъ уйти съ палубы. Кто поручится, что подобный дикій человкъ не привяжетъ кого хотите къ мачт кверху ногами? И все, вдь, это такъ просто, до ужаса просто! ‘Подвязать его къ мачт ногами кверху!’ — говоритъ дореформенный человкъ и такіе же ископаете люди спшатъ исполнить его приказаніе. Ни онъ не понимаетъ, что Длаетъ, ни они. Кому сказать, кому протестовать? Такихъ людей и нтъ. Найдись же протестующій, кто поручится, что онъ и самъ не попадетъ на мачту?… Я знаю одинъ случай, когда пароходный командиръ билъ рабочаго буквально на смерть, и вс остальные рабочіе молча смотрли, какъ остервнвшій человкъ мялъ несчастнаго, не издававшаго даже ни одного стона. Когда мужикъ бьетъ свою жену, онъ знаетъ, что онъ это монетъ, и жена знаетъ, что онъ можетъ, и вс сосди знаютъ, что онъ монетъ, что онъ въ своемъ прав: ‘хочу бью, хочу съ кашей съмъ’. Когда помощникъ капитана вшалъ Сухова, тоже вс знали, что онъ это монетъ, и помощникъ, и Суковъ, и вся пароходная команда. Въ этомъ ‘можетъ’ вся разгадка. Разгадка въ ‘иде’, въ понятіи о томъ, кто и что ‘можетъ’, кто и что ‘не можетъ’. Въ ‘можетъ’ и ‘не можетъ’ и заключается весь неписанный законъ ‘этого рода’ нравственныхъ отношеній. Въ Европ человкъ тоже ‘можетъ’ и ‘не можетъ’, но онъ и можетъ, и не можетъ другое, чмъ у насъ. Онъ жену убить не можетъ, и это знаетъ всякій мужъ, и повара повсить кверху ногами не можетъ, и это тоже знаетъ всякій капитанъ, онъ и ругаться не можетъ, какъ ругаются наши волжскіе капитаны.
Былъ недавно такой случай. Въ Благовщеніе компанія крестьянскій двушекъ вышла погулять за село и устроила игру. Какой то пьяный солдатъ погнался за двушками, т отъ него побжали, свалили маленькую двочку, игравшую на дорог, и сами на нее попадали. Отецъ придавленной двочки пожаловался старост и просилъ двушекъ наказать. Староста созвалъ сходъ и выскъ двушекъ при полномъ сход и огромной толп любопытныхъ. Отецъ одной изъ высченныхъ подалъ на старосту жалобу и старосту предали суду. На суд староста оправдывался тмъ, что онъ совсмъ и не зналъ, что есть такой законъ, чтобы не счь ‘бабъ’, а защитникъ говорилъ, ‘что староста учинилъ расправу совершенно во вкус и понятіяхъ того общества, среди котораго онъ выросъ и котораго онъ сталъ непосредственнымъ начальникомъ’. Видите, какъ все просто и понятно.
И такъ, человкъ длаетъ потому, что онъ ‘можетъ’, и совершаетъ иногда нчто дйствительно невообразимое и ужасное. И свершаетъ онъ ужасное совсмъ не потому, чтобы былъ исчадіемъ человчества. Ничуть не бывало. Онъ поступаетъ такъ просто потому, что ‘можетъ’, что онъ чувствуетъ себя въ своемъ прав, но онъ не злодй, не тигръ кровожадный, не безчувственный камень. Помощникъ, повсившій Сукова, всякій разъ, какъ встртить его, говоритъ: ‘прости меня, Николай’. И говоритъ онъ это точно не за себя, а за какого-то другаго человка, не за того, которымъ онъ теперь. Теперь бы онъ ничего подобнаго не сдлалъ, а тогда онъ былъ не то, тогда онъ былъ ‘помощникъ’, потоку и поступалъ какъ ‘помощникъ’, а теперь онъ такой же человкъ, вагъ Суковъ. Тутъ два человка въ одномъ человк, оттого-то у насъ такъ и обычна фраза, которой не услышишь ни отъ англичанина, ни отъ француза, ни отъ нмца: ‘вы со мной говорите, какъ съ человкомъ?’ Значитъ, можно быть и не человкомъ, и даже не полагается быть въ. Человкъ и дйствительно перестаетъ быть человкомъ, когда онъ ‘можетъ’, а когда онъ не можетъ, онъ кротокъ и тихъ и малъ ростомъ, какъ младенецъ. И въ этомъ нтъ ни смиренія, ни чувствъ какой либо высшей нравственности, — тутъ просто два разныхъ теченія, которыми плыветъ человкъ, и потому у него два разныхъ отношенія къ людямъ и два разныхъ поведенія. Въ одномъ случа и вншній форсъ, и смлость, и сила, и орломъ глядитъ человкъ, въ другомъ — онъ малъ и скроменъ и какъ будто все начинаетъ ужь понимать. И въ ‘помощник’ сколько было форсу и виду, и достоинства, когда онъ зналъ, что можетъ Сукова повсить. Пожалуй, и Суковъ былъ тогда тоже въ форс, потому что состоялъ при отдльной части (поваромъ), оттого-то онъ не стерплъ и нагрубилъ, но помощникъ ‘могъ’ больше. Только теперь Суковъ малъ и кротокъ и иметъ жалостный видъ, а будь онъ тогда на мст помощника, и онъ бы повсилъ повара. И въ помощник исчезъ теперь весь его форсъ, потому что онъ знаетъ, что ничего не можетъ и что, напротивъ, съ нимъ всякій и все можетъ. Но нравственное и умственное нутро его все то же, ничего въ немъ не прибавилось, ничего въ немъ не убавилось,— онъ только смирился, какъ смирился и Николай. Смотрите, съ какимъ форсомъ скъ староста двушекъ при цломъ мір и какъ онъ чувствовалъ, что онъ большой человкъ, а когда пришлось ему давать отвтъ на суд, оказалось, что онъ и маленькій, и темный, и никакихъ законовъ не знаетъ (а прежде ихъ зналъ и зналъ, что ‘бабъ’ счь можно).
Это ‘можно’ и ‘не можно’ въ разныхъ сферахъ нашего быта выражается въ разныхъ формахъ. Существуютъ формы вполн примитивныя я настолько же древнія, какъ трехпольная система нашего земледлія. Ни рука времени, ни исторія, ни культура еще не коснулись этой уцлвшей древней формы. Недавно въ одной деревн водили молодую бабу, всю обмазанную дегтемъ и обсыпанную перьями и землей,— водили съ гиканьемъ и смхомъ цлою толпой и въ особенности увеселялись этимъ назидательнымъ зрлищемъ мальчишки и двчонки. Кром этихъ древнихъ формъ, есть формы хотя и тоже не новыя, но уже созданныя послдующею гражданскою культурой и тоже уцлвшія отъ кажущагося погрома новйшихъ реформъ. Вотъ, напримръ, въ вагон конки, въ Одесс, детъ какой-то важный господинъ съ кокардой. Осмотрвъ билеты у пассажировъ, контролеръ обращается къ нему:
— Господинъ, позвольте вашъ билетъ.
— А вамъ для чего? Я только что показывалъ.
— Позвольте, я обязанъ посмотрть.
— Убирайтесь! Не покажу, да и только… не желаю!
— Прошу васъ, покажите. Вдь, на билет написано: ‘просятъ по востребованію предъявлять’, и я исполняю только свою обязанность.
Но на вс увщанія контролера и публики господинъ съ кокардой твердилъ только: ‘не покажу, не покажу, не покажу!’ Вагонъ былъ остановленъ и господину предложено выйти изъ вагона.
— Не уйду — и конецъ! Я заплатилъ деньги, а билетъ показывать не обязанъ,— твердила важная кокарда.
Исторія продолжалась около получаса и къ мсту столкновенія собралось шесть вагоновъ. Пассажиры стали протестовать, набросились на упрямую кокарду, а она только ухмылялась и повторяла: ‘не покажу, пусть явится полиція’. Полиція, наконецъ, явилась и составила протоколъ.
Этотъ фактъ тоже не смшонъ, какъ не смшны воспоминанія о прошломъ, сохраняемыя Русскою Стариной и Русскимъ Архивомъ, ибо за этими воспоминаніями, какъ подъ могильною плитой, скрывается цлая исторія. Важная кокарда есть сохранившійся обломокъ цлаго зданія, нкогда стройнаго и величественнаго, надъ сооруженіемъ котораго трудилось много умовъ и много поколній. Теперь отъ этого зданія остались лишь отдльные обломки, но и по этимъ обломкамъ можно судить, каковы были порядки нкогда всеобщей системы и какихъ людей она производила. Важная кокарда отстаивала глупо свою позицію, но, вдь, это кажется глупымъ только теперь, а когда система стояла твердо на своемъ фундамент, это не было ни глупо, ни умно, а было только въ порядк вещей, и въ естественности этого порядка также никто не сомнвался, какъ никто не сомнвался въ томъ, что всякое зданіе должно стоять на фундамент. Теперь ‘устой’ самъ сталъ предметомъ полицейскаго протокола, какъ нарушитель порядка, а тогда онъ этимъ способомъ укрплялъ порядокъ. Поэтому въ самопожертвованіи, съ которымъ ‘устой’ обрекъ себя на полицейскій протоколъ, есть даже рыцарство. Помощникъ капитана, подвсившій Сухова,— плодъ той же системы и того же порядка, но онъ не больше, какъ плодъ, тогда какъ ‘обломокъ’ — само дерево, производившее подобныя втви, листья, цвты и плоды. Отъ этого помощникъ и не твердъ, и когда ему пришлось опуститься до карантинной гавани, отъ прежняго его величія не осталось ничего. Помощникъ — это застывшій обычай, а ‘обломокъ’ — высохшій законный порядокъ, пожалуй еще не настолько мертвый, чтобы ему храниться только въ гербаріи.
Вотъ изъ этого-то еще не совсмъ высохшаго гербарія былъ недавно извлеченъ хорошо сохранившійся экземпляръ плода, живучесть котораго повергла многихъ въ изумленіе и въ цломъ осталась не разъясненное загадкой. Въ канцеляріи одесскаго градоначальника (H. П. Коссаговскаго, нын курскаго губернатора) служилъ длопроизводителемъ по питейнымъ дламъ и чиновникомъ особыхъ порученій нкто Эксхузовичъ. Служилъ онъ раньше въ Гродненской губернія и тамошній губернаторъ далъ о немъ такой отзывъ: ‘человкъ способный по служб, но по нравственнымъ качествамъ не благонадеженъ’. И вотъ этотъ ‘способный человкъ’ предсталъ передъ одесскимъ окружнымъ судомъ. Обвинялся онъ въ томъ, что, ‘состоя длопроизводителемъ и пользуясь почти неограниченнымъ довріемъ своего непосредственнаго начальства (одесскаго градоначальника), путемъ различныхъ притсненій, придирокъ и умышленнаго крайняго замедленія длопроизводства, при посредств Фихгендлера и Дайна, вымогалъ у различныхъ лицъ боле или мене крупныя суммы за выдачу разршеній’. Передъ судомъ прошелъ громадный рядъ свидтелей, обличителей и жертвъ, показаніями которыхъ установились факты вполн несомннной стяжательности Экскузовича’. Онъ медлилъ выдачею свидтельствъ, дерзко обращался съ просителями, которые по цлымъ днямъ ожидали у дверей канцелярія разршеній своихъ просьбъ, дло дошло до того, что разъ толпа трактирщиковъ подняла такой шумъ, что Экскузовичъ вызвалъ изъ участка полицейскаго чиновника для возстановленія порядка. Экскузовича изображали какою-то невообразимою силой, вн которой не существовало другой, большей силы. Одинъ хозяинъ рестораціи имлъ на открытіе ея разршеніе министра финансовъ, Экскузовичъ, все-таки, не позволилъ открыть. Хозяинъ ресторація обратился къ управляющему акцизными сборами и тотъ ему объявилъ, что препятствій быть не можетъ. А Экскузовичъ, все-таки, свидтельства не выдавалъ. Трактирщикъ обратился къ греческому консулу (трактирщикъ былъ грекъ), консулъ переговорилъ съ градоначальникомъ — и свидтельство, все-таки, не получалось. Только когда Кавадіа (трактирщикъ) далъ Фихгендлеру 250 р., Экскузовичъ явился въ трактиръ, нашелъ все въ отличномъ порядк и не только выдалъ свидтельство, но оказался до того изыскано вжливымъ, что называлъ Кавадіа ‘господинъ Кавадіа’. Про Экскузовича говорили, что онъ длалъ все, что хотлъ, и всякія жалобы на него были безполезны. Онъ точно околдовалъ свое начальство. И вотъ, когда этотъ всемогущій Экскузовичъ предсталъ передъ судомъ, прокуроръ употребилъ все свое краснорчіе, чтобы обвинить его, а защитникъ Экскузовича, пользуясь тми же фактами, доказывалъ, что виноваты Фихгендлеръ и Дайнъ, наконецъ, присяжные, на основаніи тхъ же фактовъ, оправдали всхъ обвиняемыхъ.
Публика никакъ не ожидала оправданія и осталась недовольна приговоромъ. Но разв присяжные, посл всего того, что они выслушали на судебномъ слдствіи, могли сказать что-нибудь другое? По всему ходу дла, какъ оно еще сложилось до суда, жертвой могъ быть только кто-нибудь изъ трехъ лицъ, свшихъ на скамью подсудимыхъ, или вс вмст, но никто другой. И жертвъ не оказалось. Чмъ мотивировали свое ршеніе присяжные — никому неизвстно, но несомннно, что они поступили но совсти. Мы, публика, читая судебныя дла въ газетахъ или зная о нихъ по городскимъ толкамъ, совсмъ не судьи совсти присяжныхъ. Не фраза только слова защитника Экскузовича: ‘Онъ (Экскузовичъ), въ случа обвиненія, уйдетъ далеко, а совсть сама, гг. присяжные, останется съ вами’. И дйствительно, присяжные больше всего боятся своей совсти. Выслушивая дло, присяжные живутъ каждымъ первомъ, вся душа ихъ напряжена, они волнуются, горятъ и глубоко переживаютъ массу ощущеній разнорчивыхъ — то обвинительныхъ, то оправдательныхъ. Привести вс эти ощущенія въ порядокъ, разложить ихъ по кучкамъ иногда не подъ силу и человку, привыкшему себя анализировать. Но ‘да’ или ‘нтъ’, слагаются легко и просто, и тмъ это общее ршеніе ближе къ истин, чмъ присяжные относятся непосредственне къ длу, не мшая чувствамъ никакою предвзятою мыслью. Такъ поступили они и тутъ. И публика осталась недовольна. Правы присяжные, но права и публика. Публика — тоже своего рода присяжный, но это высшій присяжный, ибо она — творецъ общественнаго мннія. Судебные присяжные ршали отдльный случай, а публика, этотъ общій присяжный, ждала обобщеннаго ршенія. Публик тоже не нужны жертвы, но ей нужна правда, удовлетворяющая ея общему чувству справедливости. Столько услышать о всякихъ утсненіяхъ, столько выслушать жалобъ и негодованій — и что же въ результат? Если обвиняемые не виноваты, то кто же виноватъ? Одинъ изъ защитниковъ сказалъ, что ‘система питейной коммиссіи обладала всми аттрибутами устрашенія и подчиненія’. Но ‘система’ на скамь подсудимыхъ не сидла, хотя именно картины ея быта проходили постоянно передъ глазами присяжныхъ и публики. Отдльные обвиняемые сами являлись какъ бы жертвами тхъ возможностей, которыя ихъ создавали. Точно паръ какой поднимался на глазахъ публики, цлая отуманивающая атмосфера, возникалъ цлый порядокъ боящихся свта отношеній. И вс его послдствія легко могли и не дойти до суда, если бы Экскузовичъ не вооружилъ всхъ излишествами — усиленною заносчивостью, грубостью, рзкимъ надавливаніемъ и требованіемъ большихъ кушей. И какъ пахнуло отъ поведенія Экскузовича и его присныхъ и отъ показаній трактирщиковъ стариной,— тою грубою, недавнею стариной, когда съ человкомъ не церемонились, когда его можно было скрутить въ бараній рогъ, дать ему толчка, даже подвсить за ноги! Вдь, Экскузовичъ только потому и былъ заносчивъ и грубъ, онъ только потому такъ грубо и надавливалъ, что все это еще можно. Человкъ, значитъ, еще много ‘можетъ’, и что онъ можетъ, доказалъ судъ надъ Бушемъ, надъ Головачевымъ, надъ керченскими таможенными чинами, надъ Экскузовичемъ. Но эти громкія дла — только крупные цвты, выросшіе на почв общихъ возможностей и отношеній. Должна же на этой почв рости тамъ, внизу, еще какая-нибудь трава, и, можетъ быть, очень густая, которая не доросла, а, можетъ быть, и никогда не доростетъ до суда. Вотъ этой-то нижней картины никто не увидлъ, да никто ее, кажется, и не знаетъ. Жизнь молчитъ и что въ ней происходитъ тамъ, внизу, на широкомъ дн, не прочитаешь ни въ судебной хроник, ни въ беллетристик, ни въ земской статистик, ни въ этнографическихъ изслдованіяхъ, ни въ областныхъ корреспонденціяхъ. И въ дл Экскузовича не обнаружилось дна,— дло это явилось частною, отдльною картиной, на первомъ план которой стояли три человка, а за ними человкъ двадцать одесскихъ трактирщиковъ… Чувствовались въ рчахъ защитниковъ и обвинителя какіе-то намеки, даже приговоръ присяжныхъ явился лишь намекомъ, но на что? Такъ это ‘что’ и осталось необнаруженнымъ жизнью, хранящею у насъ еще глубоко свои секреты.
И еще одинъ секретъ скрыла недавно наша русская жизнь, обнаруживъ лишь какіе-то намеки на какую-то вражью силу, стоящую поперекъ нашей жизни. Въ Самар, у мироваго судьи Кожевникова, разбиралось дло съ тройнымъ содержаніемъ: врачъ Курочкинъ обвинялся полиціей въ нарушеніи тишины и спокойствія, г. Ященко и его горничная, кучеръ и дворникъ обвинялись г. Курочкинымъ въ нанесеніи ему сильныхъ побоевъ и, наконецъ, г. Ященко обвинялъ г. Курочкина въ ночномъ нападеніи на себя въ своемъ дом и оскорбленіи дйствіемъ.
Въ номерахъ ‘Пандора’, въ Самар, проживалъ мирно и тихо, самъ-другъ съ женою, врачъ Курочкинъ, чиновникъ медицинскаго департамента, служащій запаснымъ врачемъ на самаро-уфимской дорог. Въ Самар г. Курочкинъ недавно и, за исключеніемъ двухъ-трехъ улицъ, города совсжъ не знаетъ (беру вс эти и послдующія свднія изъ Волжскаго встника). Жалованье получаетъ скромное и еще боле скромную и умренную ведетъ жизнь. Часовъ въ 10 вечера (14 февраля) къ Курочкинымъ зашли ихъ знакомые — чиновникъ Буланинъ съ женою и жена капитана, г-жа Добрынская, и. позвала Курочкиныхъ къ себ. Г. Курочкинъ отказался, но жена его пошла. Оставшись одинъ, г. Курочкинъ слъ за работу, затмъ часовъ въ 11 навстилъ одного изъ своихъ паціентовъ, жившаго въ той же ‘Пандор’, а потомъ, взявъ у корридорнаго 25 к. на извощика (не имлъ мелкихъ), г. Курочкинъ отправился за женой. У Добрынскихъ г. Курочкинъ ни разу не былъ и, соображая, какъ ихъ разыскать, вспомнилъ, что неподалеку, на Саратовской улиц, есть складъ 95 батальона, въ которомъ служитъ г. Добрынскій, гд и думалъ узнать адресъ капитана. Часовой показалъ ему на противуположный домъ, рядомъ съ домомъ г. Ященка. Въ дом, указанномъ часовымъ, оказался не г. Добрынскій, а батальонный командиръ Домбровскій. По разсянности, или по близорукости, г. Курочкинъ, вмсто показаннаго ему дома, попалъ на крыльцо дома г. Ященко. Смшать же дома было легко, потому что оба они красные, нештукатуренные. На стукъ въ дверь вышла горничная. Г. Курочкинъ спросилъ Добрынскаго и сказалъ, что пришелъ за женой. Горничная отвтила, что Добрынскій тутъ не живетъ, и затмъ послдовало вотъ что: кто-то сильно ударилъ г. Курочкина по затылку, такъ что онъ потерялъ сознаніе и очнулся уже въ кутузк 1-й части, во всемъ тл онъ чувствовалъ сильную боль, голова страшно болла, одинъ глазъ косилъ, такъ что онъ видлъ предметы дальше ихъ дйствительнаго мста, шапка, очки, шелковый шейный платокъ и 25 к., занятые у корридорнаго, исчезли, все пальто было покрыто его собственными волосами, которые лзли изъ головы цлыми прядями. Очнувшійся г. Курочкинъ, конечно, удивился, что онъ попалъ въ кутузку, и спросилъ у дежурнаго, какъ это могло случиться, а дежурный, вмсто отвта, спросилъ его, какъ онъ попалъ къ Ящеик. Тогда г. Курочкинъ еще больше изумился, потому что Ященко онъ не только не зналъ, да никогда его и не видалъ. Полиція составила протоколъ, но со словъ только г. Ященко, а показаній г. Курочкина не занесла и протокола ему не показала. Вотъ такъ и возникло у мироваго это странное дло съ тройнымъ содержаніемъ. Выходило такъ, что г. Курочкинъ ворвался ночью въ чужой домъ, надебоширилъ и за это былъ сведенъ прислугой г. Ященко въ часть.
Волжскій Встникъ даетъ и портреты героевъ этой злополучной исторіи. Г. Ященко — видный и здоровый мужчина, горячій малороссъ. Кучеръ его — здоровенный и рослый дтина, смотрятъ изподлобья, типичный представитель вышибалъ, которыхъ держатъ въ извстнаго сорта кабакахъ и портерныхъ. О горничной извстно, что она краснорчивая въ показаніяхъ, а о дворник ничего неизвстно. Что же касается главнаго героя исторіи, то его корреспондентъ Волжскаго Встника рисуетъ такъ: ‘представьте себ человка ниже средняго роста, крайне худощаваго, съ весьма рдкою растительностью на кроткомъ блдномъ лиц, очень близорукаго и потому носящаго свтлыя очки. Такихъ людей вы можете встртить между прилежными и скромными студентами изъ семинаристовъ на послднихъ курсахъ. Это — люди, съ любовью отдающіеся избранной ими спеціальности и вн ея мало на что обращающіе вниманіе’. Самарскій полицеймейстеръ охарактеризовалъ г. Курочкина тоже какъ человка миролюбиваго или, по крайней мр, безопаснаго. Прочитавъ въ Самарской Газет о происшествіи (эта статья, какъ говоритъ корреспондентъ Волжскаго Встника, была буквально воспроизведена на суд краснорчивою горничной), полицеймейстеръ пригласилъ къ себ г. Курочкина, чтобъ убдиться, ‘не представляетъ ли онъ человка опаснаго для городскаго спокойствія’, ни, увидвъ г. Курочкина, убдился, что Самар отъ него не можетъ быть никакой опасности. И, все-таки, случилось какъ-то такъ, что этотъ слабый, тщедушный и безопасный человкъ набросился на здороваго и сильнаго г. Ященко, а кучеръ и лакей г. Ященко только отвели г. Курочкина въ участокъ, сдали на руки полиціи и велли его обыскать. Мировой судья оправдалъ всхъ.
Но позвольте! Если г. Курочкинъ былъ избитъ до потери сознанія, то кто-нибудь его да избилъ. А если мировой судья объявилъ г. Курочкину, ‘что въ общественномъ мнніи онъ теперь оправданъ и, видя его, нельзя допустить, чтобъ онъ былъ способенъ и могъ избить г. Ященко’, то значитъ, что г. Ященко обвинялъ г. Курочкина завдомо-ложно. Какъ же могли получиться все правые? Несомннно, что каждый мировой судитъ по своей совсти и каждый поэтому судитъ по-своему. Мировой, судившій Сукова, былъ человкъ великодушный,— его тронула судьба несчастнаго ‘Николая’ и ему хотлось привлечь къ отвтственности ‘помощника’, эту первую причину всхъ послдующихъ бдствій Сукова. Въ дл г. Курочкина опять иной судья, и совсть его иная. Защитникомъ г. Курочкина, какъ выражается корреспондентъ Волжскаго Встника, былъ ‘почтенный присяжный повренный г. Трахтенбергъ’. И когда этотъ почтенный человкъ по поводу показанія одного свидтеля обратился къ мировому судь: ‘я, какъ защитникъ г. Курочкина, прошу…’ — судья оборвалъ его: ‘я уже слышалъ, что вы защитникъ…»Не будете ли вы столь добры, что позволите спросить свидтеля…’ — продолжаетъ снова почтенный г. Трахтенбергъ, и опять ему въ отвтъ: ‘здсь о доброт не можетъ быть разговора, — прошу не говорить ненужныхъ словъ!’ Наконецъ, оправдавъ г. Курочкина, онъ ему говоритъ: ‘вдь, вы и сами не совсмъ правы, г. Курочкинъ’. Оказывается, что сплоховалъ тотъ, кто потерплъ, точно практика жизни признаетъ одну общую истину: ‘на то щука въ мор, чтобы карась не дремалъ’. На почв этой же практической мудрости выросъ и нашъ ‘здравый смыслъ’ вообще. Всегда онъ понимаетъ только практическую дйствительность,— его стоячая мысль полета не знаетъ, это именно сила застоя и неподвижности,— та самая сила, которая стоитъ за свое насиженное и засиженное мсто и оберегаетъ его, какъ сокровище.
И вотъ, когда между туземцами Балашова, Покровской слободы, Одессы и другихъ городовъ и мстъ, гд мирнымъ обитателямъ грозитъ смерть или увчье отъ сосдей, являются люди, не усматривающіе въ этихъ и подобныхъ отношеніяхъ ничего ни радостнаго, ни желательнаго и потому ихъ порицающіе,— имъ говорятъ: ‘вы все хвалите европейскіе порядки, зачмъ же вы не удете въ хваленую Европу?’ Но позвольте! Въ Петербург, напримръ, внезапно наступаетъ десятиградусный морозъ, какъ же мн поступить? Попросить хозяина дома истопить получше печи въ моей квартир, или же, по теоріи этого своеобразнаго отчизнолюбія, уложить свои чемоданы и, не произнося ни слова, ухать въ Бразилію? Ужь будто бы отъ того, что я уду въ Бразилію, петербургскія квартиры станутъ тепле? По этой изумительной теоріи — любить значитъ молчать. Но, вдь, то же самое хочетъ и нмецкій Gegenwart. Онъ именно доволенъ тмъ, что мы молчимъ и что русская жизнь идетъ ‘сама собою’, потому что если бы намъ удалось идти такъ же быстро, какъ идутъ нмцы, что бы сталось съ Германій? Поэтому-то Gegenwart и т, кто увряетъ, что родину слдуетъ любить молча, вовсе и не желаетъ, чтобы мы стали умне того, что есть, и чтобы въ насъ явился малйшій общественный смыслъ, котораго въ насъ недостаетъ. И Gegenwart отлично это понимаетъ. Онъ знаетъ вс мелочи русской жизни, онъ подводитъ имъ итогъ, онъ обзываетъ насъ азіатами — и лукаво умалчиваетъ, что желаетъ намъ отъ полноты своего ненавидящаго сердца оставаться, попрежнему, и глупыми, и бдными. И Gegenwart не можетъ думать о насъ иначе, онъ знаетъ свою стройно организованную жизнь, развивающуюся сознательно, правильно, по опредленному общественному плану, сравниваетъ эту жизнь съ нашею жизнью, при которой каждый длаетъ то, что онъ хочетъ, и высокомрно трубитъ везд о превосходств нмца надъ русскимъ. И Gegenwart правъ, тысячу разъ правъ.
Вотъ вамъ, читатель, дв параллели. Нмцамъ стало жить тсно, и давно уже они начали перебираться въ Америку. По посмотрите, какъ они длаютъ это умно, стройно и предусмотрительно. Каждый нмецъ, отправляющійся въ Америку, знаетъ, что онъ отправляется въ Америку, а не въ Гурдабай. Онъ знаетъ, что такое Америка, гд она лежать, какъ и чмъ живутъ въ ней люди. Онъ знаетъ, что для отъзда въ Америку нужно прибыть въ Гамбургъ или въ Бременъ, и танъ ссть на пароходъ. Онъ знаетъ, что на пароход цпа за перездъ такая-то и пароходъ будетъ плыть столько-то. Нмецъ знаетъ, что онъ приплыветъ въ Нью-Йоркъ, что въ Нью-Йорк есть переселенческое бюро, что въ этомъ бюро нужно записаться и что на каждый опредленный вопросъ онъ получитъ опредленный отвтъ. И когда опредленный отвтъ на опредленный вопросъ будетъ полученъ, переселенцу нмцу останется лишь хать по желзной дорог до извстнаго мста и тамъ, на этовъ извстномъ мст, выбрать себ участокъ земли и на немъ водворяться. Видите, какъ все это просто, ясно и точно!
А вотъ вамъ картина нашего переселенія. На улиц въ Баку, у по лицейскаго управленія, стоитъ и галдитъ толпа народу, окруживъ телжку, которую полицейскіе тщательно осматриваютъ и выворачиваютъ все, что въ ней лежитъ. Что же это длаетъ полиція? А полиція ищетъ въ тележк ‘планъ’, который будто бы вожакъ переселенецъ хотвъ скрыть. Мсяца за два, этотъ самый старикъ съ планомъ уговоривъ своихъ односельчанъ, въ Екатеринославской губерніи, переселиться на Амуръ и вотъ, когда они теперь добрались до Баку, старикъ вести ихъ отказался и даже задумалъ убжать. Теперь толпа требуетъ, чтобы отобрать у старика ‘планъ’. Будь въ ихъ рукахъ ‘планъ’, они и сами все найдутъ и придутъ, куда имъ нужно. Бакинская полиція, какъ видно, тоже прониклась врою въ чудодйственный планъ и усердно отшиваетъ его въ телжк старика. Толпа, окружающая телжку, волнуется и голоситъ: одни жадно смотрятъ въ перерываемую телжку, другіе тормошатъ несчастнаго старика.
— Подавай ‘планъ’!— реветъ загорлая и оборванная бабенка,— не дури, кажи, куда планъ спряталъ, ты нашъ водитель, ты казалъ, что и Мардарью поведешь,— ну, и веди!
— Нема у меня плана, потерялъ,— увряетъ старикъ, безпомощно разводя руками.
— Брешешь! Подавай планъ, который теб монахъ далъ! Ты кашъ, что поведешь насъ въ вчность, поведешь на Мардарью (Аму-Дарья)!
— Да никакого у меня плана нема,— продолжаетъ уврять старикъ, то мене фершалъ далъ ракулю… можетъ бачили колы, ракулю, годовую ракулю?
— Ракуля? раку ля?… Можетъ быть, оракулъ?
— Эге! Оракулъ, оракулъ! годовой оракулъ… мене фершалъ оттудова листочекъ вырвалъ, а у темъ листочку моря показаны и земля..— Можетъ быть, календарь?
— Такъ, такъ, такъ!… Календарь, календарь годовой!
— Брешешь, брешешь! Не дури добрыхъ людей, планъ отдавай, люди слышали, какъ ты сказалъ, что по тому плану ты насъ поведешь въ вчность, казалъ, что теб монахъ подарилъ планъ…
— Ей же-Богу, то не планъ, то ракуля… то, якъ его, календарь…
— Брешешь, то такъ большая, толстая бумага.
Вдругъ баба завыла горькимъ голосомъ:
— О-о, о-о-й! Боже-жь мій! Ба кого я тебе оставила?!… пишла въ далекой родины… батьку, матерь ридну бросила!… Ой, ой! Боже мій!… Люди добрые, помогите, на чужую сторону не покидайте… ой, ой, ой…
А вотъ вамъ, читатель, и еще картина изъ переселенческаго быта. На этотъ разъ для параллели вы имете не заграничнаго нмца, а нашего русскаго, въ Россіи народившагося, въ русскомъ климат выросшаго. Посмотрите, что это за сила и что эта сила можетъ сдлать.
Нашимъ южнымъ колонистамъ давно уже стало тсно жить на старыхъ земляхъ и они теперь двинулись въ Крымъ. Движеніе это усилилось особенно въ послдніе годы. Напримръ, въ Перекопскомъ узд изъ 638 т. десятинъ всей площади — 494 т. находятся въ рукахъ нмцевъ. А какую настойчивость при этомъ обнаруживалъ нмецъ, читатель увидитъ изъ того, что онъ отучилъ шпанку пить воду. Повидимому, невроятно, а, между тмъ, это такъ.
При недостатк воды нмцы-овцеводы не поили шпанку по дв, по три недли и ничего — шпанка жива, здорова и весела. Весной и осенью, когда травы сочныя, нмцы овецъ вовсе не поятъ, о зим и говорить нечего. И своихъ изумительныхъ результатовъ нмецъ достигъ съ отличающею его изумительною настойчивостью, онъ отучалъ овцу не вдругъ, а постепенно, и довелъ ее почти до того, что она можетъ совсмъ не пить.
Вотъ этотъ-то настойчивый нмецъ, который даже овцу отучилъ пить воду, и двинулъ изъ бессарабскихъ и молочанскихъ колоній избытокъ прироста своего населенія. Семейные раздлы у нмцевъ рдки. Обыкновенно одинъ изъ братьевъ, оставаясь на хозяйств, выплачивалъ наслдникамъ ихъ доли. Если же у него не было наличныхъ денегъ, то ему выдавалась ссуда изъ колоніальныхъ суммъ или сиротскихъ денегъ, которыя въ нмецкихъ колоніяхъ считаются сотнями тысячъ. Затмъ, выдленные наслдники, оставшіеся безъ земли, укладываютъ весь свой скарбъ въ фургоны и отправляются искать осдлости. Въ Крыму есть всегда продажная земля, переселенцы даютъ задатокъ, остальная сумма разсрочивается лтъ на десять и новые колонисты начинаютъ строиться. Прежде всего, колонистъ строитъ школу и при ней столбъ съ колокольчикомъ,— и въ этой школ съ колокольчикомъ вся сила нмца. Въ школу молодежь учебнаго возраста бгаетъ всю недлю, а въ воскресенье въ эту же школу идетъ съ Библіей въ рукахъ каждый отецъ семейства и каждая мать. Молясь надъ святою книгой, нмецъ отдыхаетъ душой и проникается хорошими чувствами и мыслями.
Выстроивъ школу, нмецъ-колонистъ приступаетъ къ своимъ собственнымъ постройкамъ. Но и въ нихъ начинаетъ съ хозяйственныхъ, а домъ для себя строятъ посл всего. Устроившись, нмецъ пріискиваетъ себ въ город кредитора, у котораго и забираетъ все, что въ деревенскомъ обиход ему нужно: смена на посвъ, деньги на покупку рабочаго скота, нанку и ситецъ для себя и семьи. Будетъ урожай — нмецъ уплатитъ старый долгъ, наберетъ новаго товару и опять начнетъ работать отъ зари до зари. Если же урожай не случится, нмецъ опять заберетъ за въ долгъ и обезпечитъ кредитора переводомъ по формальному контракту на его имя всхъ его посвовъ и всей движимости. Обыкновенно, почти всякій нмецъ-колонистъ въ долгахъ по уши, но онъ всегда пользуется обширнымъ кредитомъ и мало-по малу выплачиваетъ свои долги.
И несмотря на то, что нмецъ и покупаетъ землю, и живетъ въ долгъ,— онъ все же собственникъ, и мало того, что онъ собственникъ, онъ и общественный дятель, онъ — земскій голосъ. Теперешняя земская роль нмца, можетъ быть, и не особенно выдающаяся, потому что онъ большею частью даетъ шаръ своимъ кредиторамъ. До когда онъ освободятся отъ кулака, и мірода, и ростовщика, онъ станетъ въ земствъ работать для себя и ужь, конечно, съуметъ устроить свои дла такъ же, какъ онъ съумлъ устроить свое переселеніе и отучить шпанку пить. Уже и теперь знающіе люди говорятъ, что не дольше, какъ черезъ десять лтъ, Крымъ обратится въ провинцію съ нмецкимъ населеніемъ, управляемымъ своими ставленниками въ земств и суд.
Такъ какъ пошло на параллели и картины, то я представлю читателю еще одну картину. Беру ее изъ заграничныхъ извстій Недли. Читаешь и не вришь, точно сказка Шехеразады. Что это за подвижный, сильный и смлый умъ, для котораго самое, повидимому, невозможное становится возможнымъ, самое неосуществимое длается осуществишь и мечта переходитъ въ дйствительность! Что же мудренаго, что европейская жизнь бьетъ ключомъ и рвется впередъ на всхъ парахъ.
Англійскій романистъ Вальтеръ Бэзантъ семь лтъ тому назадъ написалъ романъ: Люди всякаго рода и положенія. Героиня романа отдаетъ милліонное наслдство на попытку поднять нравственный и умственный уровень трущобнаго лондонскаго населенія. Она поселилась въ Истъ-Энд, этомъ трущобномъ квартал Лондона, сдлалась простою работницей и задумала выстроить для народа ‘дворецъ наслажденій’. Вотъ как описываетъ Бэзантъ первое посщеніе дворца его будущими хозяевами: ‘Анджела остановилась съ своими друзьями передъ большимъ зданіемъ. Оно еще было закрыто лсами и казалось темнымъ, пустыннымъ. Громадный входъ, на манеръ портика съ колоннами, напоминалъ соборъ св. Павла. Анджела позвонила и вошла въ обширную, высокую залу, въ конц которой возвышалось нчто врод трона подъ бархатнымъ балдахиномъ. По сторонамъ тянулся рядъ статуй, на стнахъ висли картины, на хорахъ виднлся большой органъ. ‘Вотъ,— сказала Анджела, ваша пріемная, вы можете здсь танцовать въ тысячу паръ, въ дождливые дни здсь могутъ играть ваши дти, здсь же вы можете устраивать и концерты’. Потомъ она повела свопъ друзей въ театръ, въ громадную гимнастическую залу, библіотеку, билліардную, картежную, шахматную, курильню, чайныя и кофейныя комнаты. Второй этажъ былъ посвященъ спеціально школ. Тутъ находилось безконечное число большихъ и малыхъ аудиторій и мастерскихъ, въ которыхъ обучала наукамъ, искусствамъ и всякаго рода ремесламъ. ‘Во дворц наслажденій, — сказала Анджела,— мы будемъ не только плясать и пть, мы каждый день будемъ научаться чему-нибудь новому, полезному. Все въ этомъ дворц будемъ даромъ, и завдывать имъ будутъ сами рабочіе, потому что это нашъ дворецъ и мы никому не позволимъ нажить въ немъ ни копйки’. И вотъ эта невроятная мечта романиста осуществилась и надняхъ королева Викторія впервые въ свое пятидесятилтнее царствованіе постила трущобный Лондонъ, чтобъ открыть въ немъ народный дворецъ. Зрлище было невиданное, но и дло было тоже невиданное. Правда, при открытіи дворца присутствовала только избранная публика, а хозяева дворца ‘блистали своимъ отсутствіемъ’ и въ этомъ отношеніи королева Викторія не походила на Анджелу, а программа Бэзанта оказалась невыполненною. Конечно, и въ другомъ отношеніи Викторія не напоминала Анджелы: она сухо, чисто оффиціально открыла дворецъ и повторила въ своей рчи банальныя фразы о томъ, что бднымъ необходимо работать, похвалила купцовъ, сдлавшихъ крупныя пожертвованія на дворецъ, и одного изъ жертвователей произвела въ баронеты. Но, вдь, не могла же королева Викторія держать себя съ рабочими, какъ Анджела. Во всемъ остальномъ народный дворецъ оказался дйствительно дворцомъ.
Народный дворецъ строился по подписк и ядро капитала составили пожертвованныя двадцать пять лтъ тому назадъ мистеромъ Бьюмонтъ 12,500 фунт. стерл. на интеллектуальное развитіе жителей Истъ-Энда. Прочитавъ романъ Бэзанта, распорядители фонда ршились осуществить идею романиста, но такъ какъ денегъ для ‘дворца наслажденій’ было слишкомъ мало, то они и открыли подписку. Подписка быстро дошла до семидесяти пяти тысячъ фунтовъ, а по смт на все предпріятіе нужно сто тысячъ. Недоставало, значитъ, пустяка, и распорядители принялись за дло. Постройка началась въ прошедшемъ году, а ныньче уже свершилось освященіе. Пока готова только, и то внутри, ‘королевина зала’, поражающая своею отдлкой, блескомъ, мраморными статуями, золотомъ. Въ тотъ же день королева заложила фундаментъ народныхъ школъ, которыя будутъ примыкать къ главному зданію, а черезъ два года народный дворецъ будетъ готовъ совсмъ.
Не правда ли, какъ все это невроятно, а для насъ, русскихъ, ужь ршительно ни на что не похоже! Но вотъ и еще страничка изъ сказки Шехеразады: въ Америк уже десять лтъ какъ существуетъ настоящій народный университетъ, хотя и не совсмъ въ такомъ вид, какъ ни это понимаемъ. Создаю его ‘Шатоквасское литературное и научное общество’, имющее до ста тысячъ членовъ и многочисленныя отдленія не только въ Соединенныхъ Штатахъ и Канад, но и въ Англіи, въ континентальныхъ европейскихъ странахъ, въ Индіи, Кита, Японіи, Южной Африк и на океанскихъ островахъ. Цль общества — руководить серьезнымъ чтеніемъ взрослыхъ лицъ, не имвшихъ возможности получить ни кончить высшее образованіе. При этой систем чтеніе считается основаніемъ образованія, а лекціи составляютъ только подспорье. Центральное управленіе общества находится въ Нью-Йорк. Въ зимніе мсяцы членамъ отправляются списки книгъ, которыя они должны прочесть по избранному ими предмету, а если они желаютъ, то имъ предлагаются к письменныя работы. Лтомъ же общество разбиваетъ свой лагерь на берегу Шатоквасскаго озера, въ живописной долин между горами, отдляющими бассейнъ Миссисипи отъ бассейна св. Лаврентія. Въ большой рощ дубовъ, тополей, кленовъ и ясеней выстроено шестьсотъ маленькихъ домиковъ и большой отель и раскинуто триста палатокъ. Въ теченіе сезона перебываетъ здсь до семидесяти пяти тысячъ человкъ, изъ коихъ одни остаются два или три дня, а другіе поселяются на все время. Постители слушаютъ лекція по всевозможнымъ наукамъ у самыхъ лучшихъ профессоровъ американскихъ университетовъ, занимаются практически въ лабораторіяхъ, а въ свободное время развлекаются стрльбой въ цль, гребными гонками, крокетомъ, балами, концертами, вечерами.
Американцы думаютъ (и вполн безошибочно), что взрослый гораздо пригодне для ученія, чмъ ребенокъ, и потому въ члены Шатоквасскаго общества (мстность лтняго лагеря называется Шатоква) принимаются только взрослые, не моложе 21 года. Составъ общества самый разнообразный: не кончившіе по какимъ-либо причинамъ курса студенты, школьники, вовсе не учившіеся ничему рабочіе, всякіе служащіе въ казенныхъ и частныхъ учрежденіяхъ, родители, желающіе имть хотя общее понятіе о томъ, чему необходимо учить ихъ дтей, и т. д. Къ зажимъ же результатамъ ведетъ эта система? ‘Одинъ изъ самыхъ блестящихъ учениковъ Шатоквасскаго университета,— говоритъ авторъ статья, изъ которой мы взяли эти свднія,— кондукторъ конно-желзной дороги, оказалъ необыкновенные успхи въ изученіи санскритскаго и зендскаго языковъ. Поступая въ члены общества, онъ не имлъ понятія, что существуютъ такіе языки, а теперь считается авторитетомъ въ наук, хотя все это время онъ не переставалъ исполнять свою кондукторскую службу по семнадцати часовъ въ, сутки’.
Что же тутъ намъ длать и какой изъ всего этого выводъ? Выводъ только одинъ и всмъ давно, давно извстный и на тысячу ладовъ повторявшійся: ‘намъ нужно просвщеніе, много просвщенія, очень много просвщенія’