XVI.
XVI.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.V, 1887
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1887
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Что за странная вещь: тысячу лтъ мы работали, чтобы создать себ интеллигенцію, а когда она явилась, мы ее прокляли. Одни прокляли ее потому, что она не устроила для Россіи садовъ Семирамиды, другіе, желая быть послдовательными, прокляли самые источники, ее создавшіе,— науку, знаніе, третьи прокляли свою молодость и ‘заблужденія’, а вмст съ ними и тхъ, кто этихъ потерявшихъ свою молодость людей заставилъ и научилъ думать, четвертые — упали духомъ и, подавленные несокрушимыми препятствіями, сжались и признали себя неудачниками и лишними. Бодрость духа и самообладаніе сохранили очень немногіе. Эти-то немногіе и составляютъ т два враждебные лагеря, въ борьб которыхъ сосредоточивается вся наша теперешняя внутренняя идейно-общественная жизнь. Ниже этихъ враждующихъ верховъ лежатъ уже слои геологическіе — интеллигентная ‘собирательная посредственность’ и ‘рядовая масса’, всегда присоединяющаяся къ торжествующей сторон. У рядовой массы есть не мало и своихъ литературныхъ органовъ, и газетныхъ вождей, которые такъ или иначе — и, конечно, въ ‘интересахъ русскаго прогресса’ и ‘національнаго преуспянія’ — идутъ въ хвост за торжествующею силой. Это свершается съ чистою совстью и съ искреннимъ убжденіемъ, что такъ нужно для русскаго блага. Еще искренне,— по крайней мр, несомннно съ самыми гуманными и идеальными цлями.— поступаютъ т, которые предлагаютъ Россіи обрости шерстью и ходить на четверенькахъ. Проповдники этого идеала подкупаютъ своею проповдью любви и всеобщаго братства и находятъ большое сочувствіе въ доброжелательной рядовой масс, искренно желающей служить интересамъ меньшаго брата. Везд и при всякомъ удобномъ случа т и другіе втаптываютъ интеллигенцію въ грязь — то за ея нравственную безпомощность, то за ея умственное безсиліе, и укрпляютъ и такъ уже достаточно сильное наше традиціонное неуваженіе къ наук и идеямъ. Искренніе и недальновидные вожди (какъ бы ни были громадны ихъ другіе таланты) не ‘видятъ того, что у нихъ длается на глазахъ, но за то во имя евангельской правды смло смотрятъ въ даль вковъ. Въ этомъ они сходятся вполн съ нашими маленькими Бисмарками. Бисмарки всегда доказывали, что сначала нужно сдлать людей совершенными, а потомъ ужь можно будетъ дать имъ и боле совершенные порядки. По теоріи Бисмарковъ, освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство — мы получили еще слишкомъ рано, не заслужили ихъ добрымъ поведеніемъ, и поэтому гораздо лучше возвратиться къ порядкамъ до-крымской войны и употребить свои досуги на самоусовершенствованіе. Подобнымъ же образомъ думалъ и Наполеонъ III, который несомннно ‘увнчалъ’ бы Францію свободой, если бы ему не помшали въ этомъ посл Седана сами французы.
Въ руку микроскопическимъ Бисмаркамъ играютъ и т, кто бьетъ лежачихъ. Длаютъ ли они это сознательно, или безсознательно, все равно,— общественный результатъ получается одинъ, потому что центръ тяжести обвиненія переносится не туда, чмъ и вносится большая смута въ понятія. Приведу одинъ примръ, и самый свжій. Недавно какія-то тифлисскія барышни обратились къ графу Л. Толстому съ просьбой научить ихъ, что длать. Ну, что въ этомъ факт такого важнаго, чтобы стоило говорить о немъ на вс лады? А, между тмъ, я столичныя, и провинціальныя газеты обрушились съ такою свирпостью на бдныхъ тифлисскихъ барышень, точно он спрашивали, что имъ длать, не у графа Л. Толстаго, а у принца Александра Батенбергскаго. Въ Россіи 10 милліоновъ интеллигенціи и изъ этихъ милліоновъ пять барышень обращаются съ дтскимъ вопросомъ къ графу Толстому. Неужели этого довольно, чтобъ обвинить вс десять милліоновъ въ безпомощности и глупости? Да и въ барышняхъ ли, спрашивавшихъ графа Л. Толстаго, что длать, лежитъ центръ тяжести, или въ отвт гр. Толстаго? Барышни написали графу Л. Толстому очень скромное письмо, которое было извстно ему одному, а онъ свой отвтъ печатаетъ въ Новомъ Обозрніи. Или это циркуляръ графа всей русской интеллигенціи?… Съ небольшими измненіями въ редакціи газетныя нападки на барышень получили бы совсмъ иной видъ и заключали бы въ себ несомннную истину, но именно этой редакціи въ нападкахъ и не оказалось.
Барышни, обратившіяся къ графу Л. Толстому, конечно, очень молодыя и, можетъ быть, именно потому и очень доброжелательныя, что начитались проповдей графа Л. Толстаго. Вопросъ ихъ наивный, пожалуй, даже дтскій, но — и только. Какъ же поступаетъ графъ Л. Толстой, этотъ несомннный титанъ по сравненію съ вопрошавшими его младенцами? Во-первыхъ, какъ я уже сказалъ, онъ отвчаетъ всероссійскимъ циркуляромъ, увренный, что его письмо будетъ перепечатано всми газетами, и, во-вторыхъ… во-вторыхъ, вотъ что: ‘есть у меня знакомый, хорошій человкъ, Сытинъ,— отвчаетъ барышнямъ графъ Л. Толстой,— издатель народныхъ книгъ, желающій сколь возможно улучшить ихъ содержаніе. Возьмите одну или нсколько изъ этихъ книгъ — азбуку ли, календарь, романъ ли (особенно,— говоритъ гр. Л. Толстой,— нужна работа надъ повстями, он дурны и ихъ много расходится), прочтите ихъ, исправьте иди и вовсе передлайте. Если вы исправите опечатки, безсмыслицы, то и то будетъ польза, если вы при этомъ еще выкините мста глупыя или безнравственныя, замнивъ ихъ такими, чтобы не нарушался смыслъ,— это будетъ еще лучше, если же вы, подъ тмъ же заглавіемъ и пользуясь фабулой, составите свою повсть или романъ съ хорошимъ содержаніемъ, то это будетъ уже очень хорошо. То же о календаряхъ, азбукахъ, ариметикахъ, исторіяхъ, картинахъ… Работа, несомннно, полезная, а степень пользы будетъ зависть отъ той любви, которую вы положите въ нее’.
Неужели это отвтъ на вопросъ? Вдь, т изъ барышень, которыя знаютъ, что имъ длать, спрашивать не станутъ, а т, которыя спрашиваютъ, конечно, за такое дло взяться не въ состояніи. Фельетонистъ Недли совершенно справедливо замчаетъ, что ‘браться за этотъ трудъ первой встрчной ‘образованной’ барышн слдуетъ посовститься. Барышня, прежде всего, не знаетъ народа, она видала его мелькомъ, она чужда ему, почти какъ человкъ другой національности. Кром того, барышня — не художникъ, а браться за литературу, за повсти и романы позволительно только художнику. Показалось бы въ высокой степени смхотворнымъ, если бы барышни заявили претензію писать для интеллигенціи (тоже, вдь, безграмотныхъ и безтолковыхъ книгъ сколько хотите). Между тмъ, такое же покушеніе на народный умъ трактуется серьезно. Для интеллигенціи пишутъ Тургеневы, Толстые, Пушкины,— ну, а для народа годятся и тифлисскія барышни…’ Врно, вполн врно! Но къ кому относится этотъ упрекъ — къ тифлисскимъ барышнямъ, или къ графу Л. Толстому? Барышни ровно низа что не брались,— он только спросили, что имъ длать,— а графъ Л. Толстой отвчаетъ: ‘пишите романы для народа’. Конечно, графъ Толстой знаетъ хорошо, что значитъ писать для народа, и, зная это, онъ, все-таки, даетъ свой совтъ барышнямъ, ни способности, ни таланты, ни знанія которыхъ ему неизвстны: ‘положите въ эту работу любовь — и польза отъ нея будетъ’,— пишетъ графъ Л. Толстой. Какое простое средство сдлаться писателемъ! Но непрактичность совта графа Л. Толстаго не въ этомъ одномъ. Предположите, что его циркуляръ воодушевитъ всхъ не знающихъ, что имъ длать, барышень нашихъ губернскихъ и уздныхъ городовъ, и ‘хорошаго человка’ Сытина завалятъ со всхъ концовъ Россіи исправленными ариметиками, грамматиками, повстями, романами и картинками. Сколько бы любви ни положилось въ эту работу, но если она будетъ сдлана безъ системы, порядка, плана, знаній, идей и таланта, и если г. Сытинъ получитъ по 50—100 исправленныхъ разными руками экземпляровъ одной и той же вещи, онъ, конечно, взмолитъ, чтобъ его пощадили, а графу Толстому придется напечатать второй циркуляръ, чтобы барышни прекратили свое усердіе. Кажется, это соображеніе врное, потому что если бы графъ Толстой желалъ преподать совтъ только тифлисскимъ барышнямъ, то онъ написалъ бы имъ такъ же скромно, какъ писали и он ему, а если бы онъ находился въ полномъ равновсіи, то, вроятно, далъ бы барышнямъ, ему совершенно неизвстнымъ, какой-нибудь другой совтъ. Но фельетонистъ Недли не допускаетъ въ граф Толстомъ никакихъ ошибокъ мысли. Доказывая невозможность требовать чего-нибудь толковаго отъ барышенъ, ‘которыхъ одно имя служитъ, такъ сказать, дипломомъ неспособности на какое-нибудь серьезное практическое дло’, фельетонистъ думаетъ, что въ совт графа Толстаго заключается ‘горькій упрекъ’ всей литературной братіи. Графъ Толстой знаетъ, что ‘есть классъ людей, спеціально занимающійся литературой, цеховыхъ, такъ сказать, ремесленниковъ этого дла’, и, все-таки, обращается не къ нимъ, а къ ‘барышнямъ’. ‘Это ли не горькая насмшка надъ писателями,— насмшка обидная, но справедливая?’ — заключаетъ фельетонистъ. Не слишкомъ ли тонко такое объясненіе? Мышленіе графа Толстаго совсмъ просто и ясно и едва ли требуются чрезвычайныя усилія, чтобы найти въ немъ какой-то сокровенный смыслъ, насмшку или упрекъ, тмъ боле, что все это вовсе не въ характер графа Толстаго. Онъ прямо говоритъ тифлисскимъ барышнямъ: ‘у пріобртающихъ знанія есть еще дло: подлиться этими знаніями, вернуть ихъ назадъ тому народу, который воспиталъ насъ. И вотъ такое дло есть у меня’. Не въ этомъ ли ‘у меня’ и секретъ? Тифлисскимъ барышнямъ графъ Толстой посовтовалъ ‘вернуть назадъ знанія’, тамбовскимъ или казанскимъ барышнямъ онъ можетъ посовтовать класть печи или шить сапоги, потому что у него есть и такое дло.
Случай этотъ, повидимому, частный, фактъ мелкій, но когда подобныхъ фактовъ набираются тысячи, они становятся уже общимъ слдствіемъ общихъ причинъ, противъ которыхъ неизбжно бороться. И въ самомъ дл, какое бы ни случилось несчастіе среди русской интеллигенціи, со всхъ сторонъ сейчасъ же поднимаются саддукеи и фарисеи (въ особенности сидящіе въ теплыхъ гнздахъ и съумвшіе обезпечить себя опрсноками), образуютъ грозный синедріопъ и изрекаютъ несчастнымъ проклятіе и побіеніе камнями. Пять тифлисскихъ барышень, повинныхъ только въ томъ, что, начитавшись русскихъ пророковъ, желаютъ излить на кого-нибудь накопившееся въ нихъ чувство доброжелательства, обращаются къ своему учителю за совтомъ, но никакого дльнаго совта не получаютъ, и грозный синедріонъ предаетъ ихъ публичному осмянію. Женщина-врачъ публикуетъ въ Новомъ Времени, что ищетъ переводовъ французскихъ, англійскихъ, нмецкихъ и другихъ подходящихъ занятій,— и опять оказывается виноватымъ голодный, да еще и въ томъ, что ‘ухитрился не найти себ дла’. Еще женщина-врачъ, отчаявшаяся найти какія-либо интеллигентныя занятія, ищетъ мсто горничной или кухарки,— и опять грозный синедріонъ, и опять обвиненіе, и опять избіеніе. Синедріону даже не является мысль, что это объявленіе похоже на мистификацію: обвинять стало для него уже маніей, и онъ не прощаетъ даже мертвыхъ. Если безпомощный интеллигентъ, истощивъ вс свои силы въ борьб съ жизнью, отправляетъ себя къ праотцамъ, это даетъ строгому синедріону случай не только обвинить покойника, но и всю благополучно живущую интеллигенцію въ малодушіи и безхарактерности. Недавно сельская учительница судилась за кражу у своихъ знакомыхъ карманныхъ часовъ. Судъ учительницу оправдалъ, а синедріонъ обвинилъ. И всегда бываетъ виноватъ слабый, голодный, безпомощный и лишній! А, между тмъ, вся наша жизнь направлена къ тому, чтобы создавать лишнихъ людей, а людей у дла выталкивать изъ дла. Земледльческая страна съ девяносто милліоннымъ земледльческимъ населеніемъ, мы ухитрилисъ даже земледльца сдлать лишнимъ, и онъ побрелъ куда глаза глядятъ, чтобъ отыскать себ новое мсто. Искони хлбные производители, мы съумли сдлать себя лишними и на европейскихъ рынкахъ. ‘Не говоря уже о томъ, что хлбныя цны въ портахъ пали до уровня небывалаго еще за послднія 50 лтъ,— пишутъ Орловскому Встнику какъ въ портахъ, такъ и за границею, въ послднее время начинаютъ даже совсмъ отказываться отъ покупки нашего русскаго хлба’. Что-то непостижимое: за границей оказывается лишнимъ нашъ хлбъ, а дома лишнему мужику, бгущему съ своей полосы, тоже нтъ хлба. Кризисъ промышленный прибавилъ и еще лишнихъ людей. Напримръ, на Урал, какъ пишетъ екатеринбургскій корреспондентъ волжскаго Встника, образовалось множество лишнихъ людей между заводскими рабочими и заводскою интеллигенціей. Какъ поступили рабочіе, корреспондентъ не говоритъ, но интеллигенція толпами устремилась искать какого бы то ни было заработка въ Екатеринбургъ, Пермь, Тюмень и другіе ближайшіе города. Конторы обоихъ управленій желзныхъ дорогъ въ Екатеринбург — тюменской и уральской, горнаго правленія, нотаріальныя, частныя, суды и вс присутственныя мста ежедневно осаждаются массами искателей мстъ. И подобное повторяется не на одномъ Урал, а везд, гд стали закрываться фабрики и заводы. Массу лишнихъ людей создала не только наша экономическая неустойчивость, но и шаткость внутренней жизни и мропріятія, клонящіяся вовсе не къ авантажу интеллигенціи. Теперь должна явиться еще большая масса лишнихъ людей, если окажется врнымъ газетное извстіе, что въ 1887 и 88 гг. не будетъ пріема на высшіе женскіе курсы въ Петербург, Москв, Кіев и Казани. Массу лишнихъ людей дало закрытіе женскихъ медицинскихъ курсовъ. Еще новую массу лишнихъ людей сулитъ налогъ на заграничные паспорты. Лишними явятся не фланеры и жуиры, которые лишними никогда не бываютъ, а люди труда, желающіе быть полезными. Новости даютъ довольно подробный перечень этихъ живущихъ вн Россіи тружениковъ, которымъ придется сдлаться лишними. Заграницей живутъ и учатся много нашихъ художниковъ, которымъ необходимо итальянское солнце и небо, картинцыя галлереи, остатки артистической и монументальной старины, т.-е. все то, чего Россія дать имъ не можетъ. На иностранныхъ театрахъ, преимущественно въ Италіи, поетъ много нашихъ пвцовъ и пвицъ, которые только потому и ухали искать хлба за границей, что изучили искусство не для того, чтобы пть въ отечественныхъ опереткахъ и въ публичныхъ садахъ. Въ Париж, Милан, Вн и Флоренціи живетъ много молодыхъ русскихъ, учащихся пнію большею частью на свой счетъ, и которымъ ни петербургская, ни московская консерваторія не дадутъ того знанія и искусства, которые они пріобртутъ за границей. Живетъ за границей масса дйствительно больныхъ людей, для которыхъ вернуться въ Россію — значитъ умереть. Масса молодежи служитъ въ Лондон, Париж (прибавлю — и въ Кита) въ коммерческихъ конторахъ и торговыхъ домахъ, потому что это и прибыльне, и полезне, чмъ служитъ у русскихъ Титъ Титычей. Вс эти скромные труженики или учащіеся за границей, или пристроившіеся къ мирнымъ дламъ, вернувшись, увеличатъ и безъ того ростущую у насъ массу лишнихъ людей. Только медицинскіе факультеты Парижа, Берна и Цюриха вышлютъ обратно не меньше трехсотъ человкъ учащейся молодежи (мужчинъ и женщинъ). Если въ цломъ вс вернувшіеся составятъ только тысячу человкъ (въ одномъ Париж живетъ постоянно русскихъ до 4,000, а сколько ихъ живетъ въ Вн, Дрезден, Берлин?), то и этой тысячи вполн достаточно, чтобы а безъ того ужь хмурая физіономія нашей интеллегенціи стала еще хмуре.
Теперь спрашивается, въ силу какого закона справедливости возможенъ личный судъ надъ неповинными единицами? Гд у насъ, у газетныхъ судей, право приносить живаго человка въ жертву какой-то измышленной нами тенденціи?… Я припоминаю, какимъ ужасомъ поразило меня, когда въ изслдованіи г. Лаптева Казанской губерніи (1861 г.) я прочелъ о трехъ самоубійствахъ отъ голоду. Тогда въ Россіи о голодной смерти никто никогда и ничего не слышалъ. Всмъ было извстно только, что Россія — ‘житница’ и что
Въ нашемъ славномъ государств
Денегъ куры не клюютъ.
И вдругъ въ житниц — самоубійство отъ голоду! По потомъ тамъ и здсь, все чаще и чаще, стали обнаруживаться случаи голодной смерти (буквально голодной, установленной вскрытіемъ) и случаи самоубійствъ отъ голоду. Теперь мы къ этимъ ужасамъ и приглядлись, и прислушались, и ужь не упрекаемъ въ торгашескомъ безсердечіи туманный Албіонъ, въ которомъ, рядомъ съ поразительнымъ богатствомъ родовой и денежной аристократіи, живетъ одичавшее населеніе, питающееся отбросками уличныхъ нечистотъ. Когда мы лучше узнали, что свершается въ нашей житниц, мы стали немножко справедливе къ другимъ. Въ Англіи, дйствительно, голодаетъ одичавшій уличный пролетарій, но въ той же Англіи еще не было случаю, чтобы повсился съ голоду учитель. Недавно, напримръ, въ мстечк Раймишек, Витебской губерніи, покончилъ самоубійствомъ частный учитель Волконскій. Въ послднее время доходы его значительно сократились: одинъ ученикъ ухалъ, другой заболлъ, третій пересталъ платить за уроки. Какъ ни ухитрялся Волконскій, а не могъ свести концы съ концами,— расходы все росли, а доходы уменьшались. На бду еще у Волконскаго заболли дти. И вотъ Волконскій ршается отправить жену съ дтьми къ ея родителямъ въ Динабургъ, къ къ такимъ же бднякамъ, какъ и онъ самъ. Средство было отчаянное, подсказанное нуждой, но за которое несчастный ухватился, какъ утопающій за соломенку. Отъ жены стали приходить всти мало успокоительныя. Она была въ тягость родителямъ и между ею и братьями происходили не только ссоры, но даже и стычки. Волконскій совсмъ упалъ духомъ, у него явилось нервное лихорадочное состояніе, такъ что на урокахъ онъ сидлъ въ пальто и калошахъ, наконецъ, бдняга слегъ. Поправившись, онъ пошелъ на уроки и въ двухъ мстахъ получилъ отказъ. Вернувшись домой, онъ нервно зашагалъ по своей одинокой комнат, долго ходилъ изъ угла въ уголъ, сосредоточенно думая, и, наконецъ, выдумалъ… ‘Не заварить ли чего?’ — спрашиваетъ его уже подъ вечеръ хозяйка.— ‘Нтъ, не надо… и лампы не надо!’ — отвтилъ Волконскій, а когда черезъ полчаса хозяйка вошла къ своему постояльцу, чтобы попросить перочинный ножикъ, постоялецъ вислъ подъ потолкомъ… Можетъ быть, все это и безхарактерно, и малодушно, но едва ли мужество и въ томъ, чтобы кинуть камнемъ въ висячій трупъ.
Обвинительное направленіе иметъ у насъ уже и свою исторію. Это, въ сущности, цлое міровоззрніе, построенное на несомннно справедливомъ основаніи. Когда мы призадумались надъ освобожденіемъ крестьянъ и когда впервые въ насъ шевельнулось чувство свободы, выступила у насъ и теорія ‘личности’. Теорія эта нашла фанатично преданныхъ проповдниковъ, особенно между женщинами, что и понятно. Предполагалось, что если свободная, независимая и энергическая личность проникнется благородными идеалами, то этого одного вполн достаточно для человческаго счастія. Нужно только, чтобы каждый сталъ свободенъ, чтобы каждый носилъ въ себ честные идеалы и чтобы каждый проводилъ ихъ въ жизнь. Когда каждый, такимъ образомъ, станетъ свободенъ, честенъ и энергиченъ, станутъ честны, свободны, энергичны и вс. И вотъ началась пропаганда ‘энергической и честной личности’ и ярые нападки на ‘дряблыя, дрянныя натуришки’. Между женщинами-писательницами и до сихъ поръ сохранились закаменлые бойцы этого направленія, напоминающіе тхъ механическихъ желзныхъ рыцарей, которые каждый часъ стучатъ молотомъ въ колоколъ башенныхъ часовъ. Изо дня въ день, изъ года въ годъ вы слышите на томъ же мст все т же удары, и съ ‘энергіей, заслуживающею лучшей участи’, повторяется давно уже утратившая всякій жизненный смыслъ фраза о ‘дряблыхъ и дрянныхъ натуришкахъ’.
Но теорія личности оказалась обоюдуострымъ мечомъ и привела къ результатамъ совершенно неожиданнымъ. Лучшіе люди, наиболе способные проникаться общественными идеалами, встртили столько несокрушимыхъ для единоличной энергіи препятствій, что совсмъ измучились и физически, и нравственно. Равновсіе характеровъ поколебалось, мысль утратила силу и ясность, явилась нервность, а съ нею к вс ея обычныя послдствія съ самоубійствомъ въ конц. И когда, вмсто торжества, наступило отступленіе, закаменлые проповдники ‘энергической личности’ уже окончательно убдились въ своей безошибочности и еще съ большимъ презрніемъ стали клеймить ‘дряблыя и дрянныя натуришки’. У суровыхъ проповдниковъ ‘силы и достоинства’ недостало самыхъ обыкновенныхъ человческихъ чувствъ, чтобы не проклинать покойниковъ. Они сейчасъ же поняли, что идеалъ личнаго счастія есть курица съ золотыми яйцами, и, обзаведясь этимъ хозяйственнымъ предметомъ, образовали среду новой формаціи и стали господами положенія. Теперь спорный вопросъ о сред и личности можно, кажется, считать выясненнымъ.
Вообще теоріи личности пришлось у насъ вынести большое испытаніе, все то, къ чему она теперь пришла, создалось на костяхъ живыхъ людей, выработалось массой личныхъ страданій и двадцатипятилтними тяжелыми испытаніями. Хотя проповдники ‘энергической и сильной личности’ и остались недовольны тми, кто производилъ эти опыты, но именно эти-то проповдники и могутъ быть меньше всего судьями сдланнаго, Какъ бы ни были малы общественные результаты, которыхъ мы достигли, но вс они созданы только необыкновенною энергіей и громадною затратой силъ,— да не простыхъ силъ, а восторженно приподнятыхъ сосредоточеннымъ чувствомъ любви и какимъ-то неудержимымъ желаніемъ отдать всю эту накопившуюся любовь для блага и пользы народа и Россіи. Этотъ фактъ высокой общественной нравственности у насъ еще недостаточно оцненъ, хотя, въ то же время, онъ составляетъ неизбжное явленіе въ жизни каждаго молодаго народа, едва предпринимающаго первые опыты гражданственныхъ и необычныхъ для него общественныхъ отношеній. Чтобы завести кассу ссудъ, устроить лавочку, промышленное предпріятіе — керосинное или желзно-дорожное, не требуется ни энтузіазма, ни сосредоточенной любви, ни, еще меньше, заботъ о благ или польз народа и Россіи. Во всхъ этихъ длахъ чмъ меньше восторженности и увлеченія, тмъ лучше. Еще ни одна кухарка не покупала говядины съ энтузіазмомъ и ни одинъ купецъ не продавалъ своего товара съ восторженнымъ чувствомъ. Если бы ростовщикъ вздумалъ полюбить закладчика, то онъ не взялъ бы съ него ни залога, ни процентовъ. Любящій кулакъ пересталъ бы быть кулакомъ. Но общественныя дла длаются по иному закону. Первые пуритане, явившіеся въ Америку, были проникнуты энтузіазмомъ, любовью и врой въ идею свободы, которую они хотли осуществить на дл. Только энтузіазмъ далъ имъ энергію перенести вс трудности переселенія въ невдомую даль, только любовь и вра дали имъ силу на борьбу съ препятствіями, которыя имъ пришлось преодолть въ новой стран. Религіозный энтузіазмъ, чувство свободы и взаимности сплотили ихъ въ одно тсное и сильное цлое и создали изъ смлой горсти людей несокрушимую силу, положившую начало новому общественному союзу. Теперь для Америки уже не требуется ни восторженности, ни увлеченія, чтобы продолжать установившійся тогда порядокъ. По, чтобы его создать и установить, требовались необыкновенныя силы, которыя могъ создать лишь чрезвычайный подъемъ духа. По настанетъ опять какой-нибудь общественный моментъ, когда людямъ придется забыть свои личныя дла, какъ это было во Франціи, въ войну съ нмцами, или въ Америк, во время войны за независимость, или еще недавно за цлость, свободнаго союза,— и опять послдуетъ взрывъ энтузіазма и восторженный подъемъ чувствъ, когда у насъ освобождали крестьянъ, явилось подобное же общественно-психическое возбужденіе, и оно только и имло ршающую силу и дало торжество стремленіямъ меньшинства. Подобное дло не могло ни ршиться, ни создаться, ни продолжаться безъ увлеченія. Только приподнятое чувство любви могло заставить людей забыть о себ и жертвовать своими личными интересами въ пользу идеи общаго блага и счастія другихъ. Возвышенное настроеніе продержалось все время реформы, и хотя не всегда выражалось въ одинаковой напряженности, но всегда чувствовалось и въ большихъ, и въ малыхъ длахъ. Страстное чувство передавалось тогда отъ одного къ другому и дйствовало заражающимъ образомъ на все общество, и каждый свжій человкъ былъ готовъ отдать вс свои силы на служеніе народу. Именно служеніе, потому что то, что люди длали, или хотли длать, не были простыми и обыденными длами. Умъ, чувство и сознаніе говорили, что это дла особенныя, что въ нихъ есть подвигъ,— и каждый, длавшій подобное дло, чувствовалъ себя выше, и сильне, и способне, и лучше, и энергичне. Сознаніе исполняемаго общественнаго долга поднимало каждаго въ его собственныхъ глазахъ, поощряло на дальнйшую дятельность, вознаграждало за вс труды, лишенія, неудачи, потери и страданія. Даже такое, повидимому, простое дло, какъ обученіе народа грамот, какъ приготовленіе учителей въ учительскихъ семинаріяхъ, выполнялось какъ служеніе, какъ высшая миссія. Бывали случаи, что профессора университета шли въ народные учителя. Къ фактамъ подобной восторженности я къ неизбжному въ подобныхъ случаяхъ внутреннему приподниманію себя нельзя относиться ни съ порицаніемъ, ни съ насмшкой. Профессоръ, идущій въ деревенскіе учителя, или интеллигентъ, длающійся волостнымъ писаремъ, свершаютъ, несомннно, необычное дйствіе. Можетъ быть, было бы лучше, если бы они себя не приподымали, но сомнительно, чтобы даже и у миссіонера, отправляющагося въ Камчатку, не билось подъ его черною рясой сердце гордостью. Бывали послдствія худшія и и, должно быть, тоже неизбжныя. Приподнятость чувства, желаніе подвига и исканіе высшаго дла создавали иногда болзненную реакцію — крайняго упадка нравственныхъ силъ и полнаго личнаго недовольства. Человка или не удовлетворяло то, что онъ длалъ, и онъ хотлъ чего-то высшаго, или же онъ чувствовалъ, что для высшаго у него нтъ силъ, а обыкновеннаго онъ длать не хотлъ. Еще не такъ давно случилось одно самоубійство, потому что человкъ не нашелъ внутренняго примиренія между своими стремленіями къ подвигу и безсиліемъ, которое онъ въ себ ощущалъ. Погибла двушка, по отзывамъ людей, знавшихъ ее, дйствительно превосходная, а у нашихъ проповдниковъ ‘энергической личности’ не нашлось другаго слова, кром обвиненія ея въ малодушіи и высокомнніи. Ужасно просто обвинить и поставить ‘каждый фактъ въ готовую шаблонную клтку, для этого не требуется ни думать, ни чувствовать, нипонимать,— довольно лишь заучить моральную таблицу умноженія. Фактъ поставленъ въ клтку, на клтк надпись — ‘малодушіе’ — и дважды семь окажется математически равнымъ четырнадцати.
А, между тмъ, это самоубійство говоритъ, что наша общественная жизнь еще далека отъ своей нормы и спокойнаго, правильнаго и ровнаго поступательнаго движенія. Для кажущихся простыхъ длъ все еще требуются не простые, а приподнятые люди, жизнь проситъ миссіи, ждетъ жертвъ, зоветъ на подвигъ. Тифлисскія барышни, обратившіяся къ графу Л. Толстому, просили его указанія не въ томъ, какую машину завести имъ лучше — швейную или вязальную, а къ какому общественному длу полезне пристроить имъ свои силы, гд и въ чемъ эти силы нужне. ‘Что длать?’ — совсмъ не такой еще у насъ простой вопросъ, а въ особенности для молодыхъ. Поэтому самыя простыя, повидимому, дла длаютъ у насъ далеко не простые люди. Лучшимъ доказательствомъ служитъ самъ графъ Л. Толстой. Такая крупная литературная сила — и вдругъ идетъ на исправленіе книжекъ для народа, ведетъ практическую пропаганду физическаго труда — кладетъ печи, шьетъ сапоги, и совсмъ не потому, чтобы настоящіе печники и сапожники не умли длать этого дла. Ужь несомннно, что печи и сапоги графа Л. Толстаго очень плохи и что ни въ Америк, ни въ Англіи, ни во Франціи графъ Толстой не сталъ бы заниматься ничмъ подобнымъ. Никакой французъ не былъ бы въ состояніи себ представить, чтобы Золя, ради нравственной пропаганды, сталъ класть печи и шить сапоги. Также и Англіи было бы невозможно вообразить Гладстона или Парнелля, которые бы для устройства справедливыхъ отношеній въ Ирландіи отказались отъ парламентской дятельности и, вмсто того, стали бы проповдывать ирландскимъ владльцамъ гуманность и справедливость. Везд интеллигенція стоитъ у насъ какъ бы наготов съ вопросомъ ‘что длать?’ и ищетъ дла, и проситъ дла, и хочетъ дла, но не простаго, практическаго, обыденнаго, будничнаго, а дла съ общественнымъ характеромъ. Теперь это направленіе утратило, правда, свою первоначальную яркость, захватъ его сталъ меньше и нтъ въ немъ уже прежней суетливой шумливости. Ко оно еще существуетъ потому, что не свершило своего цикла, т.-е. не дошло до той точки, когда могло бы передать свою миссію въ обыкновенныя практическія руки нормально текущей и уложившейся жизни. Недавно, напримръ, составлялъ предметъ спеціальнаго доклада на послднемъ създ земскихъ врачей въ Твери фактъ именно изъ этой области. Такъ какъ о факт этомъ сообщалось въ газетахъ вскользь, въ нсколькихъ словахъ, и фактъ поэтому не имлъ достаточной огласки, то г. А. Пругавинъ посвятилъ ему въ Русскихъ Вдомостяхъ отдльную статью.
Вопросъ въ томъ, возможна ли вольная врачебная практика въ деревн? Можетъ ли эта практика обезпечить врача и могутъ ли поэтому городскіе врачи, сидящіе безъ дла, уйти въ деревню? Вдь, кажется, вопросы простые я отвты на нихъ должны имться простые, и, тмъ не мене, все-таки, потребовался для разршенія ихъ человкъ съ подъемомъ, ршимостью и энергіею, который путемъ подвига сдлалъ бы этотъ вопросъ простымъ. Совершенно какъ для того, чтобы Перу и Мексику сдлать нынче доступными для любаго матроса, требовались нкогда отважные и предпріимчивые Пизарро и Фердинанды Кортесы’ Этимъ Пизарро въ вопрос о деревенскихъ врачахъ явился г. Таировъ. Онъ былъ земскимъ врачомъ и оставилъ земскую службу, чтобы сдлать опытъ вольной деревенской практики. Для опыта онъ выбралъ Весьегонскій уздъ Тверской губерніи, въ одной изъ деревень котораго поселился. У г. Таирова, какъ видно, ршимости и отваги было гораздо больше, чмъ денегъ, потому что 8 руб. въ мсяцъ за зду казалось для него платой непосильной. Объздивъ три деревни и прицпившись въ 150 дворахъ, г. Таировъ едва нашелъ одного домохозяина, согласившагося пустить его на квартиру за 3 руб. въ мсяцъ безъ отопленія. Положеніе г. Таирова въ деревн дйствительно напоминало положеніе Пизарро въ Перу. И нашъ Пизарро долженъ былъ присматриваться къ невдомой ему Перу, а наши перувіанцы къ невдомому имъ Пизаро. Какъ это бываетъ въ новыхъ странахъ, посщаемыхъ впервые иностранцами, пришли взглянуть, прежде всего, на пришлеца любопытные. Въ сущности, это были развдчики и тоже люди изъ смлыхъ, которые на свой cтpxъ взялись произвести рекогносцировку. Этими развдчиками были бабы, почти здоровыя, явившіяся къ г. Таирову какъ будто за совтомъ. Г. Таировъ отнесся къ нимъ внимательно, назначилъ лкарства, бабы ушли домой, какъ будто за посудой для лкарства, но къ доктору не возвратились. Политика Пизарро возымла свое дйствіе и положила основаніе дружескимъ отношеніямъ и доврію мстныхъ обитателей. За развдчиками явились и настоящіе больные: это были ‘хроники’, страдавшіе застарлыми болзнями. И съ ‘хрониками* г. Таировъ поступаетъ съ тактомъ и съ знаніемъ человческаго сердца. Съ бабъ и съ ‘хрониковъ’ онъ не взялъ за совты ничего,— съ бабъ потому, что он были здоровы, а съ хрониковъ, кром того, и взять-то было совстно. Но и знаніе сердца человческаго не допускало поступать въ этомъ деликатномъ вопрос слишкомъ смло и ршительно. Крестьяне очень скупились, ‘больше пятачкомъ угощали, часто въ долгъ брали, хотя и платили аккуратно посл’. Крестьяне, очевидно, ‘пробовали’ и пытались установить выгодную для нихъ практику отношеній: ‘пятакъ или гривну дамъ — и ладно’, говорили они. И это говорили даже состоятельные и съ нкоторою пренебрежительностью, ибо дешевизна платы роняла доктора въ ихъ глазахъ. Дешевый, такъ, конечно, не хорошій! И вотъ г. Таировъ длаетъ попытку поднять свое достоинство и назначаетъ отъ 20—30 к. и даже боле за совтъ, смотря по состоянію больнаго. Съ возвышеніемъ платы за совтомъ стало приходить больше, платить стали охотно, не было денегъ — платили холстомъ и продуктами, и г. Таировъ крестьянъ въ этомъ не стснялъ. Вообще плата не только не отпугивала крестьянъ, а, напротивъ, придавала солидность отношеніямъ, скрпляла ихъ взаимностью услугъ… Каждый выздъ на практику скоро сталъ давать Таирову 2—3—4 рубля, а при визитахъ на дому, смотря по болзни, крестьяне платили 1—2—3 рубля. Отношенія вполн установились. Таировъ сталъ строить домъ, и вотъ результатъ перваго года практики. ‘Перехалъ я сюда,— говорилъ г. Таировъ,— безъ всякихъ средствъ буквально, а прошелъ годъ — и уже почти выплатилъ за построенный для себя домъ. Значитъ, ужь почти нажилъ собственный уголъ. Отъ крестьянъ только за врачебные совты и пособія получилъ въ первый годъ 600 руб., да отъ духовныхъ и дворянъ 200 руб…’ Я сдлалъ очень короткое извлеченіе изъ статьи г. А. Пругавина и отъ этого центръ тяжести какъ будто перенесся собственно на денежныя отношенія. Въ дйствительности вся трудность положенія г. Таирова заключалась въ отношеніяхъ нравственныхъ и въ томъ, чтобы крестьяне признали въ немъ ‘своего’. Въ этомъ взаимномъ притираньи г. Таирову помогли больше всего его тактъ, умлость и искреннее сердечное отношеніе какъ къ больнымъ, такъ и къ здоровымъ. Г. Пругавинъ считаетъ, что опытъ г. Таирова ‘увнчался блестящимъ успхомъ’ и расчистилъ путь въ деревенскія захолустья молодымъ врачамъ.
А вотъ и другіе факты, и тоже изъ деревенской врачебной практики. Въ мстечк Зарнины, Могилевской губерніи, умеръ на-дняхъ фельдшеръ Кузьминъ, 109 лтъ отъ роду. Саратовскій^ Листокъ говоритъ, что покойный былъ въ высшей степени дятельный и хорошій человкъ. Каждый день обращались къ нему за помощью сотни больныхъ, онъ всхъ выслушивалъ, всмъ помогалъ. Отъ состоятельныхъ онъ бралъ плату, а бднымъ самъ платилъ. За гробомъ покойника шла громадная толпа народа. Или еще фактъ. Въ той же Могилевской губерніи, на границ губерніи Смоленской, есть мстечко Монастырщина и въ немъ живутъ два вольно-практикующіе фельдшера, оба евреи. Одинъ лечитъ больше аристократію, другой — бдняковъ, и у обоихъ есть достаточная практика. Фельдшеръ-аристократъ пользуется репутаціей знающаго и иметъ хорошую практику, не обгаютъ его даже и владльцы. Напримръ, больной крестьянинъ, вовсе не изъ особенно зажиточныхъ, заплатилъ ему за посщеніе 7 рублей, да привезъ и отвезъ наг своихъ лошадяхъ, одна владлица за леченіе заплатила 300 руб. Вроятно, и не въ одной Могилевской губерніи есть подобные же давно водворившіеся деревенскіе доктора. Въ западныхъ губерніяхъ они должны быть несомннно, по крайней мр, въ еврейскихъ мстностяхъ, потому что евреи очень дорожатъ здоровьемъ и не врятъ въ знахарство, къ помощи котораго прибгаютъ больше русскіе крестьяне.
Отчего же, спрашивается, смерть Кузьмина прошла незамтно, точно самаго обыкновеннаго и зауряднаго человка, объ его почтенной дятельности не читалось ни рефератовъ въ медицинскихъ обществахъ, ни печаталось газетныхъ статей, какъ не печаталось ничего о практик фельдшеровъ Монастырщины, а, между тмъ, объ ‘опыт’ г. Таирова и онъ самъ счелъ нужнымъ дать публичный отчетъ, и заговорили публицисты, какъ о дйствіи что-то разрушающемъ, устанавливающемъ, прокладывающемъ путь? И дйствительно, дло Кузьмина и фельдшеровъ Монастырщины простое дло, а дло г. Таирова — не простое дло. Кузьминъ былъ несомннно добрый и хорошій человкъ и, вроятно, онъ былъ нисколько не хуже г. Таирова, но вопросъ тутъ не въ доброт, добрыхъ людей много живетъ по деревнямъ, много есть и добрыхъ землевладльцевъ, которые лечатъ крестьянъ и помогаютъ имъ и другимъ образомъ, но ихъ, все-таки, никто не знаетъ, въ газетахъ о нихъ не пишутъ, да и писать о нихъ незачмъ. А, между тмъ, г. Таировъ создалъ себ извстное положеніе въ общественномъ мнніи, какъ создалъ его себ и г. Астыревъ, три года пробывшій въ волостныхъ писаряхъ. Причинявъ, томъ, что, какъ бы выразился историкъ-публицистъ, въ дйствіяхъ г. Таирова есть общественный моментъ, а въ дйствіяхъ фельдшеровъ Монастырщины нтъ ничего, кром ихъ личнаго дла,— такого же дла, какъ и завести въ деревн лавочку. Конечно, первая деревенская лавочка въ Россіи была событіемъ, но каждая теперешняя новая лавочка не больше, какъ обычное торговое дло. То же будетъ современемъ и съ деревенскими врачами. За границей вы встртите на каждомъ шагу деревенскихъ эскулаповъ, объзжающихъ своихъ деревенскихъ паціентовъ въ кабріолет въ одну лошадку. И длаютъ они свое дло тихо, обыденно, и никто имъ не удивляется, никто не видитъ въ этомъ подвига. Наступитъ время, когда и наши деревенскіе врачи будутъ объзжать своихъ паціентовъ въ кабріолетахъ. А теперь, пока, намъ еще не обойтись безъ Таировыхъ и ихъ потребуется не одинъ человкъ, прежде чмъ это дло станетъ простымъ, будничнымъ и чисто-личнымъ дломъ.
Установившееся неврное отношеніе къ интеллигенціи и неврная оцнка ея дятельности произошли только оттого, что большинство хотло мрить ея дла личнымъ и моральнымъ аршиномъ. Ростъ измрялся произвольною саженью, а не барьеромъ, который приходилось перескакивать. Измряли силы, а не препятствія, старались вытянуть человка, не справляясь, сколько* верстъ ему придется пробжать. Это случилось потому, что мы лучше знали свои желанія и ясне представляли свои требованія, чмъ знали дйствительность, съ которою приходилось имть дло. И вотъ когда сады Семирамиды не появились, мы же превратились въ обвинителей. И кто эти ‘мы’? Такіе же точно интеллигенты, почему-то внезапно превратившіеся въ судей, точно и сады Семирамиды, и все остальное хорошее должны были длать другіе, рабочіе, интеллигенты. Этотъ интеллигентный аристократизмъ заразилъ даже лучшихъ, которыхъ идеализмъ уводилъ очень часто въ сказочныя мечтанія, а съ ними и въ противорчія.
Графъ Л. Толстой, напримръ, сомнваясь въ силахъ личности, требуетъ отъ нея, все-таки, силы и высокаго нравственнаго совершенства. Отрицая безсильную интеллигенцію, онъ хочетъ опираться на еще боле безсильную массу, требуя сознательной любви къ ближнему, онъ допускаетъ фатализмъ. Но, отрицая русскую цивилизацію, онъ не говоритъ, что собственно въ ней отрицаетъ, какія формы жизни, какія отношенія. Вы понимаете только ясно выраженное желаніе, чтобы міръ двинула впередъ усовершенствованная личность, по не находите никакого указанія: какими средствами общество можетъ создать подобныхъ совершенныхъ людей и какимъ путемъ совершенные люди создадутъ совершенныя общественныя формы. Область общественныхъ отношеній графъ Л. Толстой вообще обходитъ. И проповдники ‘энергической личности’ ограничиваются лишь моральною проповдью, заявленіемъ своего неудовольствія на людей двухъаршиннаго роста и хотятъ, чтобы вс были, по меньшей мр, четырехъ аршинъ. Къ этой же групп примыкаютъ и т, которые обвиняютъ интеллигенцію въ неспособности ходить на собственныхъ ногахъ и постоянно ополчаются противъ интеллигентнаго пролетарія. Недовольство графа Л. Толстаго и его сторонниковъ лежитъ какъ бы вн времени и мста, ндрится въ томъ общемъ моральномъ чувств, которому не удовлетворила интеллигенція, не обнаружившая достаточной любви къ ближнему. Другіе недовольные, повидимому, не особенно заботятся о любви къ ближнему и о ней въ своихъ порицаніяхъ не упоминаютъ. Они ближе къ времени и мсту, но тоже стоятъ на точк личной морали и приписываютъ вс неустройства, какъ вообще, такъ и въ сред самой интеллигенціи, моральной несостоятельности интеллигентной личности. Эти недовольные думаютъ тоже, что только личность можетъ создать порядокъ и благоустройство въ жизни.
Кром этихъ прогрессивныхъ обвинителей, которые недовольны интеллигенціей потому, что желали бы, чтобъ она была еще лучше, есть и обвинители, которые отрицаютъ въ интеллигенціи ея прошлое, которые въ первомъ ея умственномъ пробужденіи, въ ея первомъ мышленіи видятъ корень всего русскаго зла, и себя возводятъ въ олицетворенную поправку прошлыхъ ошибокъ мысли увлекавшейся неразумной молодости. Не въ томъ бда, что такіе люди у насъ есть,— мало ли какіе люди бываютъ на свт?— но въ томъ бда, что эти люди забрались въ литературу и имютъ въ провинціи и столиц свои газеты, которыми и сютъ умственную смуту. Въ одномъ изъ подобныхъ провинціальныхъ органовъ, по поводу смерти нсколькихъ лицъ изъ мстнаго интеллигентнаго кружка, явилось, напримръ, такое общее разсужденіе: ‘Физіологи и моралисты могутъ смотрть на упраздненіе кого-либо изъ міра живыхъ, или вообще на смерть, какъ на заурядный актъ видоизмненія формъ. Когда-то читали мы убдительныя разсужденія о физическихъ и химическихъ законахъ разложенія и преобразованія тканей, о той польз, которую приноситъ мертвый, уступая мсто новой жизни, я даже знаю лично прекрасную семнадцатилтнюю юницу, такъ сильно увлеченную описаніями смерти, что она искренно желала умереть, дабы оказать услугу родной земл, и, можетъ быть, умерла бы, если бы не подвернулся кстати храбрый и мстный Марсъ, увидвъ котораго двица согласилась временно отложить злосчастное намреніе удобрить собою кусочекъ родной почвы… Да, была въ русской жизни такая полоса, когда вс мы, теперь уже старики, готовы были смяться надъ историческою святыней, наслдственнымъ преданіемъ, ддовскимъ именемъ и даже народнымъ божественнымъ догматомъ, когда развнчать Пушкина до степени пустаго балагура, а Лермонтова объявить забулдыгой и порнографомъ считалось смлостью мысли. Слава Богу, эта ‘смлая’ эпоха, когда вся грамотная Русь пошла было въ разбродъ, далеко позади насъ, это взбаломученное море улеглось, и мы, уцлвшіе остатки того времени, вспоминаемъ прошлое съ нкоторымъ укоромъ взрослой совсти…’
Когда вы имете дло съ людьми правдивыми, добрыми, искренними, а, главное, понимающими чего они хотятъ и что они говорятъ, какъ т порицатели интеллигенціи, о которыхъ я говорилъ, и если вы сами искренни и стремитесь къ одной окончательной съ ними цли, то даже и взаимныя недоразумнія совершенно ясны и понятны. Одни идутъ праве, другіе лве, третьи длаютъ кругъ, четвертымъ кажется, что ихъ дорога самая прямая, но вс вмст они идутъ, все-таки, впередъ, знаютъ куда идутъ и потому понимаютъ другъ друга. Но вотъ съ вами заговорилъ психопатъ, въ голов котораго помшано палкой, тутъ ужь взаимное пониманіе и разговоръ становятся невозможными, ни онъ васъ ни въ чемъ не убдитъ, ни вы его, и останется разойтись въ разныя стороны. На психопатическое сужденіе нельзя дйствовать разсудочными средствами, оно даже и не сужденіе, а просто извстное психическое состояніе, противъ котораго дйствуетъ только время, т.-е. когда подъ вліяніемъ боле благопріятныхъ общественныхъ теченій возможность такого состоянія или совсмъ исчезнетъ, или очень ослабетъ. Какая логика или какіе разсудочные доводы возможны, напримръ, съ авторомъ, котораго я привелъ? Онъ не признаетъ разницы между физіологами и моралистами, увряетъ, что чьи-то разсужденія о физическихъ и химическихъ законахъ преобразованія тканей оказывались до того неотразимо убдительными, что одна барышня (а, можетъ быть, и не одна, потому что объ убдительности разсужденій авторъ говоритъ во множественномъ числ) захотла умереть, чтобъ ‘удобрить собою кусочекъ родной почвы’, еще будто бы ‘вс мы теперь уже старики’, смялись и надъ исторіей, и надъ преданіями, и надъ народнымъ божественнымъ догматомъ, и когда вся грамотная Русь пошла въ разбродъ. Къ счастью, однако, теперь это взбаломученное море уже улеглось и ‘мы, уцлвшіе остатки того времени, вспоминаемъ это прошлое съ нкоторымъ укоромъ взрослой совсти’. Разъяснять автору, что все это его фантазіи, совершенно безполезно, просить отъ него объясненій, кто эти ‘мы вс, вспоминающіе свое прошлое съ укоромъ взрослой совсти’ — безполезно тоже. Въ разсужденіяхъ автора важны совсмъ не его мысли, а его побужденія и его ссылки на ‘взрослую совсть’. Побужденія его несомннно не добрыя, для васъ ясно, что это — врагъ, и злой врагъ, что же касается ‘взрослой совсти’, то на ней стоитъ остановиться.
Есть особенный сортъ умственныхъ способностей — механическихъ или подражательныхъ. Дти съ такими способностями бываютъ обыкновенно понятливыя, усваиваютъ быстро и легко, отличаются хорошею памятью и нердко слывутъ за даровитыхъ. По думать они, все-таки, не умютъ и въ нихъ нтъ умственной самостоятельности. Въ школахъ они учатся хорошо, получаютъ хорошіе баллы, по образуютъ заурядную середину, ничмъ особеннымъ не выдающуюся. Въ товариществ они отличаются эгоизмомъ, самолюбивы, къ товарищамъ мене способнымъ относятся съ оттнкомъ высокомрія и вообще склонны считать себя выше другихъ. Выростая въ извстной умственной атмосфер семьи и школы, они усвоиваютъ ея понятія тоже механически, въ нихъ не вдумываются и обыкновенно на вопросъ: ‘почему?’ — отвта дать не могутъ. И вотъ въ жизни подобнаго юноши являются обстоятельства, когда внезапно его окружаютъ мннія, знанія, идеи совершенно новыя, никогда имъ не слыханныя, поражающія его своею новизной. При склонности къ новому и перемнамъ, юноша или молодой человкъ набрасывается на новыя для него понятія, легко ихъ усвоиваетъ, но также чисто-механически и вншнимъ образомъ. Ни одного изъ этихъ мнній или понятій онъ не провряетъ и не сопоставляетъ съ другими понятіями, да на эту работу онъ и не способенъ, и, въ то же время, онъ можетъ много разсуждать и много говорить, но тоже чисто-механически. Если въ жизни такого человка встртятся обстоятельства, которыя подйствуютъ на его чувство страха, то опасное мышленіе, бывшее тому причиной, такъ же легко сбрасывается, какъ было и принято, и человкъ возвращается къ своимъ первымъ пенатамъ. Онъ точно также могъ бы разстаться и съ пенатами, если бы они привели къ страхамъ. Чувство страха, и вообще-то одно изъ самыхъ могущественныхъ чувствъ, потому что оно коренится въ инстинкт самосохраненія (тоже самомъ сильномъ инстинкт), у этихъ натуръ является главнымъ, основнымъ чувствомъ. Въ минуты увлеченія они могутъ и забыть страхъ, но вообще инстинктъ самосохраненія совершенно безсознательно владетъ всмъ ихъ мышленіемъ и всми поступками и сообщаетъ имъ личное, своекорыстное направленіе. Уже въ дтскихъ играхъ у этихъ натуръ наблюдается эта руководящая ихъ особенность. Они бываютъ рдко сильными физически и потому должны уступить тмъ, кто ихъ сильне и быстре. Когда боле сильный, искренній и прямой ребенокъ ломитъ прямо, на чистоту, они ищутъ обходныхъ средствъ и обыкновенно выигрываютъ лукавствомъ, чмъ и возбуждаютъ спорый пререканія, а нердко разстраиваютъ и совсмъ игры. Своекорыстіе, личный разсчетъ и. очень рдкія минуты, когда они забываютъ о своемъ я, вотъ главная черта этихъ характеровъ. Нужно думать, что эта особенность происходитъ отъ ихъ физической слабости. Въ то время, какъ у сильныхъ людей, за удовлетвореніемъ заботы о себ, остается еще довольно и физической, и нравственной силы для другихъ, у этихъ вся ихъ небольшая сила уходить на себя, а для другихъ у нихъ ужь ничего не остается. Поэтому-то они и рдко поступаются своимъ для другаго. При подобныхъ органическихъ условіяхъ и ихъ мышленіе принимаетъ преимущественно личный, а не идейный характеръ, и для того, чтобы думать въ общемъ направленіи, у нихъ тоже не остается чмъ, потому что все истратилось для себя.
Часто объ этихъ натурахъ говорятъ, что он измнили своимъ убжденіямъ, что он раскаялись, да он и сами готовы признать въ себ не одну, а дв или три совсти. Но объ измн убжденіямъ можно говорить тогда, когда было убжденіе, что же касается раскаянія, то въ идеяхъ и знаніяхъ раскаиваться нельзя. Едва ли кто-нибудь упрекнетъ Бисмарка въ измн убжденіямъ потому, что сегодня онъ воюетъ съ папой, а завтра съ нимъ дружитъ, сегодня ухаживаетъ за Лассалемъ, а назавтра издаетъ законъ противъ соціалистовъ, сегодня приглашаетъ націоналъ-либераловъ на обдъ, а завтра перестаетъ имъ кланяться’ Бисмаркъ всегда знаетъ свою дорогу и никогда не теряетъ своей ниточки. И папа, и Лассаль, и націоналъ-либералы,— все это для Бисмарка механическія средства, чтобы провести свои общія идеи. У тхъ же натуръ, о которыхъ я говорю, свершается подобный же процессъ въ обратную сторону. Для Бисмарка цлью служатъ идеи, папа, Лассаль и націоналъ-либералы — средства, у нихъ же идеи служатъ средствами для тхъ цлей, которыя ими двигаютъ. Бисмаркъ можетъ промнять Лассаля на папу, Австрію на Италію, а эти натуры могутъ промнять свои знанія и понятія, если они не оказываютъ имъ никакихъ личныхъ услугъ, на всякія другія знанія и понятія, которыя услуги имъ окажутъ: химія и физіологія могутъ уступить свое мсто этик, этика — соціологіи, а соціологія — полицейскому праву. Но этимъ не нарушится ихъ цльность и послдовательность, и натуры эти останутся все тми же натурами отъ колыбели до могилы. Это несомннно цльныя и нераскаянныя натуры, упорно и безсознательно-инстинктивно направленныя въ одну сторону, которыя сегодня могутъ смяться надъ своею молодостью, а завтра надъ своею старостью,— которыя, не дорожа своими идеями, не дорожатъ ими и въ другихъ,— для которыхъ не существуетъ ни своей, ни чужой совсти, да, пожалуй, и ничего священнаго и вообще-то въ жизни, что, однако, не мшаетъ имъ надвать на себя тогу ярыхъ защитниковъ и основъ, и священныхъ преданій, до которыхъ имъ въ дйствительности очень мало дла. Условія европейской жизни подобнымъ натурамъ благопріятствуютъ мене, но он есть везд и, при извстномъ направленіи внутренней политики, какъ нынче въ Германіи при бисмарковскомъ режим, люди этихъ способностей и наклонностей поощряются и могутъ даже играть нкоторую роль. Удобство ихъ въ томъ, что въ политик они являются представителями ‘національнаго’ и ‘патріотическаго’ направленія (какъ самаго смежнаго съ я) и Бисмаркъ находитъ въ нихъ весьма солидную поддержку своимъ планамъ. Въ Англіи и во Франціи люди этого патріотическаго направленія роли не играютъ.
Кажется, нигд въ мір интеллигенція не находится въ такихъ мало благопріятныхъ для ея развитія условіяхъ, какъ у насъ. Тогда какъ въ Европ она не только занимаетъ извстное мсто въ природ, но и сама составляетъ эту природу, у насъ она еще не выработала себ никакого опредленнаго положенія и вся пока въ будущемъ. Понятно, поэтому, что въ Европ и внутреннія отношенія къ интеллигенціи совсмъ не т, какія у насъ. Политическая роль интеллигенціи въ Европ все ростетъ и ростетъ и интеллигенція начинаетъ занимать на Запад все боле и боле выдающееся и вліятельное положеніе. Сознаніе подобной роли интеллигенціи начинаетъ проникать уже и въ умъ Бисмарка, желзный канцлеръ, вообще не особенно склонный къ уступкамъ, признаетъ въ интеллигенціи тотъ высшій и безошибочный умственный критерій, котораго не можетъ миновать правильная государственная политика. Въ Англіи вліяніе просвщенной интеллигенціи на ходъ внутреннихъ длъ и внутреннія преобразованія въ интересахъ справедливости и блага населенія обнаруживается уже давно. Никогда еще вліяніе англійской интеллигенціи въ благородной роли, которую она, съ Гладстономъ во глав, приняла на себя въ борьб за права ирландскаго народа, не было такимъ сильнымъ и ршающимъ, какъ нынче. Во Франціи тактичность, сдержанность и благоразуміе интеллигенціи и полное ея единомысліе съ ея вполн патріотическимъ и національнымъ правительствомъ обнаружились самымъ блестящимъ образомъ въ теперешнихъ запутанныхъ европейскихъ длахъ, равновсіе которыхъ изъ всхъ силъ нарушалъ Бисмаркъ. Требовалась громадная выдержка и большая умственная и политическая зрлость, чтобы въ республик, и у народа, такъ легко воспламеняющагося, не нарушилось умственное равновсіе и страсти не взяли бы перевса. Тактичность и умлость, съ которыми Франція оберегала свои республиканскія учрежденія, при общемъ несочувствіи имъ Европы, и ея теперешнее поведеніе показываютъ, на какомъ высокомъ умственномъ уровн стоитъ ея интеллигенція и какая будущая роль предстоитъ интеллигенціи и повсюду. Но то, что понадобилось для Франціи, сто лтъ уже живущей при свободныхъ учрежденіяхъ, едва ли возможно тамъ, гд сепаративные интересы раздляютъ еще народъ на группы, гд, какъ, наприм., въ Германіи, еще сильна сословность и родовой аристократизмъ съ его феодальными стремленіями. Этимъ странамъ нужно еще пережить борьбу партій и выработать руководящее умственное единство въ одинаковомъ пониманіи справедливости народныхъ стремленій къ боле уравнительному соціальному строю. Въ такомъ положеніи и находится теперь Германія, въ которой, подъ шумливою возбужденностью, искусственно отвлекающею ея вниманіе къ вншней политик и искусственно возбуждаемомъ раздраженіи противъ Франціи, копится и зретъ новое соціальное сознаніе, готовящееся предъявить свои требованія при первой къ тому возможности. И когда это случится, Германія явится страной партій,— страной, по всей вроятности, очень ожесточенной борьбы разныхъ группъ ея интеллигенціи. Но, несмотря на то, что интеллигенція Германіи не выработала еще себ такого зрлаго и согласнаго единства, какъ во Франціи и въ Англіи, тмъ не мене, общее сознаніе видитъ въ интеллигенціи единственную силу, въ умственномъ рост и въ значеніи которой только и лежитъ успхъ общаго народнаго процвтанія и источникъ справедливыхъ внутреннихъ отношеній. Въ Германіи, поэтому и, вроятно, вслдствіе ея особеннаго умственнаго склада, утвердилось уже глубокое, почти инстинктивное уваженіе къ наук и образованію, Германія гордится успхами просвщенія, гордится своимъ умственнымъ представительствомъ, своими школами, университетами и своею интеллигенцій. Даже самое дленіе интеллигенціи на партія радуетъ нмцевъ, потому что въ этихъ партіяхъ они видятъ готовыхъ бойцовъ, умственною борьбой которыхъ разршатся соціальныя недоразумнія и выработаются боле справедливые и уравнительные общественные порядки.
Положеніе русской интеллигенціи пока еще ни въ чемъ не напоминаетъ положенія интеллигенціи европейской. У нашей интеллигенціи прошедшее очень коротко, настоящее ея неопредленно и вся она пока въ будущемъ. Въ нашемъ общественномъ сознаніи не выработалось ничего подобнаго тому отношенію къ интеллигенціи, какое существуетъ въ Германіи. Даже сама интеллигенція не выяснила еще у насъ своего значенія, своего положенія, своего прогрессивнаго существа и своихъ задачъ во времени. Только поэтому у насъ и возможны фантастическія отрицанія интеллигенціи во всемъ ея цломъ и прошломъ, какъ это длаетъ графъ Л. Толстой, и радикальныя попытки вставить въ нее какое-то новое нутро. Но, вдь, интеллигенція не есть чья-нибудь выдумка, она историческое явленіе и потому, конечно, только въ исторіи и слдуетъ искать отвта на вопросы, что это за сила. Впрочемъ, пускай читатель не пугается, я не начну съ Рюрика, а воспользуюсь для справки только Нижегородскимъ лтописцемъ г. Гацискаго. Нижегородскій лтописецъ сухъ и кратокъ, картина русской жизни, которую онъ даетъ, не отличается яркостью, блеска въ ней нтъ, а, напротивъ, все сро и однообразно и настолько бдно событіями, что иногда въ теченіе цлаго десятка лтъ и отмтить ему нечего. И такою была вся русская жизнь, везд она слагалась одинаково: борьба князей, борьба съ татарами, постройка храмовъ, развитіе московской власти и стягиваніе частей къ московскому центру,— вотъ и все небогатое содержаніе нашей исторіи московскаго періода. Государственная жизнь того времени иметъ чистомеханическій характеръ, вы видите лишь физическій ростъ формирующагося большаго тла и ростъ этотъ свершается самъ собой, какъ свершается, напримръ, ростъ молодаго слона. Слонъ, вроятно, и не думаетъ, что онъ ростетъ, а ростетъ себ — и только. Такъ росла и Россія, пока въ лиц Петра Великаго не явилось наше первое интеллигентное государственное сознаніе. Петръ Великій есть первый русскій интеллигентъ, онъ наше первое пробужденіе идейности и критической силы. А вотъ какою была русская жизнь въ московскій періодъ, какъ повствуетъ Нижегородскій лтописецъ.
Въ первой четверти XIII вка, между 1212 и 1222 годами, великій князь Юрій Всеволодовичъ основалъ на усть Оки городъ, назвалъ его Нижнимъ Новгородомъ и построилъ въ немъ деревянную церковь во имя архангела Михаила. Основавъ городъ, онъ оттснилъ отъ него мордву, разоривъ селенія и зимницы мордовскія. Въ 1227 году онъ замнилъ деревянную церковь каменною. Потомъ онъ повеллъ русскимъ селиться по ркамъ Ок, Волг и Кудьм, гд кому вздумается. Въ 1252 году великій князь суздальскій, нижегородскій и городецкій, Константинъ Юрьевичъ (сынъ Юрія Всеволодовича), построилъ внутри Нижняго-Новгорода каменную соборную церковь Преображенія Господня, въ которую перенесъ изъ Суздаля нерукотворенную икону Спасителя. Въ 1303 году къ Нижнему подошли неожиданно мордовскія полчища, противъ которыхъ великій князь Дмитрій Константиновичъ послалъ брата своего Бориса Константиновича съ сильною ратью. Въ то же время, и великій князь московскій Дмитрій Ивановичъ прислалъ на помощь воеводу своего едора Андреевича Свиблова съ сильною московскою ратью. Соединившись, оба войска бросились на мордовскія земли, опустошили ихъ, побили мордву жестоко, разорили мордовскія жилища, забрали многихъ, съ женами и дтьми, въ плнъ и, приведя плнныхъ въ городъ, предали ихъ различнымъ казнямъ: волочили по льду и собаками травили. Въ 1377 году подошелъ къ Нижнему-Повгороду царевичъ Арапша изъ Орды, но, узнавъ, что князь московскій подалъ помощь, вернулся во-свояси. Тогда московскій князь вернулся въ Москву, оставивъ часть своего войска, а князь Дмитрій Константиновичъ послалъ изъ Пижняго дтей своихъ князей Ивана Семена Дмитріевичей преслдовать царевича Арапшу. Дойдя до рки Пьяны, они здсь остановились и, забывъ всякую осторожность, сложили боевое оружіе на телги и начали забавляться охотой на звря и птицу. Мордва это подсмотрла и повстила татаръ. Вскор подошелъ врагъ и, раздлившись на нсколько полковъ, обложилъ русскій станъ и ударилъ на него и началось побоище. Нижегородскіе князья, не успвши вооружиться, побжали къ рк Пьяне, татары же преслдовали ихъ съ тылу, причемъ убили князя Семена и съ нимъ множество бояръ, а князь Иванъ Дмитріевичъ въ торопяхъ бросился на кон въ рку Пьяну и утонулъ. Вообще побито было много и бояръ, и войска русскаго. Несчастіе это,— говоритъ лтописецъ,— случилось по вол Божіей 2 августа. Затмъ татары бросились къ Нижнему-Новгороду. Великій князь Дмитрій Константиновичъ, не имя возможности противустоять имъ, бжалъ въ Суздаль, а нижегородскіе жители въ слдъ за нимъ также разбжались. Въ 1351 году великій князь Андрей Константиновичъ отправился въ Орду къ царю Бердибеку и получилъ отъ него ярлыкъ на Суздаль, Нижній-Новгородъ и Городецъ. Въ 1359 году великій князь Андрей Константиновичъ перестроилъ близъ палатъ своихъ, въ каменную, церковь архангела Михаила. Въ 1368 году появился за ркой Кудьмой царевичъ Арапша, пожегъ селенія, пограбилъ множество христіанъ, многихъ умертвилъ и въ плнъ отвелъ. Тогда князь Борисъ Константиновичъ погнался за нимъ изъ Нижняго съ небольшою ратью, настигъ его у рки Пьяны и съ Божіею помощью разбилъ. Въ 1370 году митрополитъ Алексй, возвращаясь изъ Орды, построилъ въ Нижнемъ-Новгород въ Благовщенскомъ монастыр каменную церковь во имя Благовщенія. Въ 1371 году старшій братъ великаго князя Бориса Константиновича, Дмитрій Константиновичъ, явился подъ Нижнимъ съ матерью своею великою княтпею Еленою и съ митрополитомъ Алексемъ, но Борисъ Константиновичъ не покорился. Тогда прибылъ въ Нижній-Новгородъ отъ великаго князя московскаго Дмитрія Ивановича игуменъ Сергій съ требованіемъ, чтобы Борисъ Константиновичъ явился въ Москву, но онъ на это отвтилъ отказомъ. Игуменъ Сергій, по повелнію митрополита, затворилъ въ Нижнемъ вс церкви, а князь Дмитрій Константиновичъ началъ войну противъ брата своего Бориса Константиновича. Въ томъ же 1371 году княземъ Дмитріемъ Константиновичемъ построена была въ Нижнемъ-Новгород на Почайн каменная церковь во имя Св. Николая Чудотворца. Въ 1372 году въ Нижнемъ-Новгород у соборной церкви Преображенія Господня большой колоколъ самъ прозвонилъ три раза. Въ 1374 году великій князь Дмитрій Константиновичъ повеллъ строить въ Нижнемъ-Новгород каменную стну. Въ томъ же году въ Нижнемновгород были убиты мамаевы послы, съ которыми было 1,000 татаръ, татарскаго воеводу и всю его дружину схватили и бросили въ тюрьму, гд продержали цлый годъ. Въ 1378 году пришли къ Нижнему-Новгороду татары, князя тогда въ город не случилось, жители же, покинувъ городъ, побжали за Волгу. Князь Дмитрій Константиновичъ*послалъ къ татарамъ и веллъ дать имъ окупъ за городъ, окупъ они взяли и, несмотря на то, сожгли городъ и, уйдя изъ него, опустошили весь уздъ. Въ 1384 году скончался Дмитрій Константиновичъ. Въ 1399 году подошелъ къ Нижнему-Новгороду князь Семенъ Дмитріевичъ, въ рати котораго былъ татарскій царевичъ Ейтякъ съ тысячью татаръ. Жители заперлись въ город и бились съ татарами три дня, побили татаръ и, заключивши съ ними миръ, цловали крестъ на томъ, татары же дали по своей вр клятву, но, нарушивъ ее, снова напали на городъ и перебили множество нижегородцевъ. Въ 1422 году былъ голодъ по всей русской земл. Люди питались травой, тиной, гнилушками и даже мертвечиной. Многіе погибли голодною смертью. Въ 1509 году царь, государь и великій князь Василій Ивановичъ прислалъ въ Нижній-Новгородъ Петра Фрязина для работъ по постройк городской каменной стны. Въ томъ же году былъ въ Нижнемъ-Новгород писецъ Григорій Заболотскій, который описывалъ городъ и уздъ, межевалъ землю и ставилъ границы. Въ 1513 году, 1 августа, былъ въ Нижнемъ-Новгород пожаръ, отъ котораго сгорла городская дубовая стна…
И въ такомъ сухомъ вид простаго указанія фактовъ ведется вся лтопись. Даже такое событіе, какъ участіе Нижняго-Новгорода въ освобожденіи Москвы, лтописецъ отмчаетъ какъ простой заурядный фактъ, несомннно не отличавшійся для него ничмъ отъ пожара городской стны или нашествія татарскаго царевича Ейтяка. ‘Въ 1612 г.,— пишетъ лтописецъ.— прибылъ въ Нижній-Новгородъ князь Дмитрій Михайловичъ Пожарскій, нижегородскіе жители всякихъ чиновъ выбрали нижегородскаго посадскаго человку Кузьму Минина въ помощь къ князю Дмитрію Михайловичу. Оба они собрали въ Нижнемъ-Новгород много войска изъ посадскихъ людей и установили на ихъ содержаніе сборъ пятой деньги. Устроивши войско, они пошли изъ Нижняго въ Москву, для очищенія московскаго’. И въ самомъ дл, при общемъ стихійномъ характер тогдашней русской жизни, что въ этомъ факт такого, что отличало бы его отъ усобицъ князей, отъ голода, являвшагося то тамъ, то здсь, отъ нашествія Литвы и т. д.? Все это считалось обыкновенно Божьимъ попущеніемъ и дальнйшихъ размышленій никакихъ не вызывало. О освобожденіе Москвы свершилось тмъ же стихійнымъ порядкомъ, какимъ свершалась борьба съ татарами и шелъ весь укладъ русской жизни. Нужно было прожить Россіи еще двсти лтъ и народиться интеллигенціи, чтобы могло, наконецъ, явиться (да и то посл долгихъ и многихъ изслдованій) объясненіе этому факту, сдланное Заблинымъ (беру послдующее извлеченіе тоже отъ г. Гацискаго.) ‘Въ общихъ чертахъ,— говоритъ г. Заблинъ,— смута представляетъ явленіе весьма своеобычное. Это не революція, не перестановка старыхъ порядковъ по-новому,— это только глубокое потрясеніе, великое ‘шатаніе’ государства… Банкротомъ оказался не народъ, а само правительство… Смута началась, прежде всего, во дворц. Когда государь-хозяинъ померъ, не оставивъ прямаго наслдника, то слуги — холопи (служилые люди) бросились къ его сундукамъ. Богомольцы (духовенство) въ страх и ужас молили Бога о помощи. Сирота-народъ долго стоялъ передъ домомъ покойника и все видлъ и все слышалъ, что тамъ творилось, и прямо назвалъ все это дло воровствомъ, а всхъ заводчиковъ смуты — ворами. Онъ было сначала и самъ смшался съ холопскою толпой (Болотниковы, Трубецкіе, Заруцкіе), но скоро понялъ, что все это было холопское дло, что ему здсь, кром своихъ боковъ, отстаивать и защищать нечего. Онъ и кликнулъ свой знаменитый кличъ въ лиц своего старосты Кузьмы, что если помогать отечеству, такъ не пожалть ни жизни и ничего, и пошелъ… не переставлять, а уставлять по-старому, уставлять покой и тишину и соединеніе государству, какъ было досел, какъ было при прежнихъ государяхъ. Нижегородскій подвигъ въ нашей исторіи дло великое,— говоритъ г. Заблинъ,— величайшее изъ всхъ нашихъ историческихъ длъ, потому что оно въ полномъ смысл дло народное, созданное исключительно руками и жертвами самого сироты-народа, у котораго вс другія сословія явились на этотъ разъ только помогателями’.
Эту нравственную оцнку подвига народа сдлало уже потомъ наше интеллигентное сознаніе, сирота же народъ, кинувшись помогать Москв, и тогда (какъ поступилъ бы еще и нынче) дйствовалъ инстинктивно, подъ воздйствіемъ непосредственнаго чувства, что нужно спасать своихъ. Ни они и ни кто другой и не задавались вопросомъ, отчего вся бда, кого приходится спасать и что слдуетъ уставлять. Въ этихъ, правда, вопросахъ въ самый моментъ спасанія и надобности не представлялось, да и потомъ эти вопросы никому не являлись. Потребовался Петръ Великій, т.-е. интеллигентная сила, чтобы понять и сознать, что формы прежней русской государственной жизни, разъ приведшіе къ смут, не могутъ оставаться въ прежнемъ вид. И Петръ, изучивъ европейскія государственныя формы, создалъ военно-полицейское государство, опирающееся на бюрократію, государство настолько сильное, что голосъ его ршалъ даже судьбы Европы. Но вотъ проходитъ опять двсти лтъ и подъ крпкими вншними формами обнаруживается новое ‘шатанье’. Посл Ивана Грознаго обнаружилась несостоятельность государственная, теперь наступилъ кризисъ внутренній. Исключительно государственныхъ средствъ для новой интеллигентной работы оказалось недостаточно и государство обратилось къ интеллигентнымъ средствамъ всей страны. И познанія нашей молодой, едва возникшей интеллигенціи, и ея пониманіе условій и требованій русской жизни оказались вполн на уровн той великой исторической задачи, для разршенія которой она была призвана. Затмъ, когда освобожденіе и послдовавшія за нимъ главныя реформы были закончены, дальнйшее участіе интеллигенціи уже не оказывалось нужнымъ и она опять отодвинулась на второй планъ. Но скоро стало обнаруживаться, что исключительно бюрократическія средства и познанія канцелярій недостаточны, чтобы овладть всмъ многообразіемъ внутреннихъ отношеній, необыкновенно быстро развившихся изъ новыхъ условій свободнаго труда.
Что же значитъ это многообразіе отношеній развивающейся жизни? Означаетъ это собственно трудность ихъ овладнія, неизвстную ни одному изъ европейскихъ государствъ. Во Франціи, напримръ, и Югъ, и Сверъ, и Западъ, и Востокъ представляютъ и въ экономической, и въ народной жизни самое незначительное различіе. А попробуйте подвести у насъ Сверъ, Югъ, Востокъ и Западъ подъ одно единство! Южный берегъ Крыма — страна табаку и виноградарства, принадлежащая русскимъ магнатамъ, живущимъ въ роскошныхъ виллахъ, но вотъ вы переступаете Крымскія горы и передъ вами разстилается, подъ палящимъ солнцемъ, необозримая степь, занимающая весь югъ Россіи и сверъ Кавказа, не встртите вы въ этой степи ни магнатовъ, ни виллъ, а пасутся въ ней повсюду многомилліонныя стада, принадлежащія особой пород промышленныхъ тузовъ, бывшихъ еще недавно мужиками-тавричанами. На Кавказ картина опять рзко мняется: это — страна шелководства, винодлія, нефтяныхъ и горныхъ богатствъ, страна воинственныхъ нравовъ и полудикихъ инстинктовъ, на половину магометанская, на половину христіанская. Въ Закаспійскомъ кра вы уже и совсмъ въ пустыняхъ Азіи, среди дикаго населенія, живущаго по оазисамъ: это — страна хлопка. Еще дальше — Туркестанъ, съ его прославленными ‘ташкентцами’, съ его смшанными обычаями, нравами и порядками и съ возникающею русскою промышленностью и гражданственностью. А тамъ идутъ уже сибирскія области, Амурскій край, Забайкалье, въ которомъ китайцы уже грозятъ русскимъ своею промышленною конкурренціей: это — край золотопромышленности и руднаго дла, край желзныхъ заводовъ, край своеобразныхъ ‘сибирскихъ’ порядковъ,— край, только теперь перестающій быть ссыльнымъ и едва вступающій на путь гражданскаго устроенія. Къ границамъ Сибири примыкаетъ опять своеобразная мстность — лсистая полоса изъ губерній Архангельской, Вологодской, Пермской и Олонецкой, въ этнографическомъ, въ промышленномъ, въ торговомъ и даже въ бытовомъ отношеніи это опять новый міръ. Финляндія… но Финляндія живетъ сама по себ. Южне Финляндіи, черезъ Финскій заливъ, идетъ Остзейскій край, край лютеранской культуры и нмецкихъ порядковъ. Затмъ идетъ Царство Польское, край Кіевскій, Малороссія, Блоруссія, отличающіеся каждый и своею культурой, и своимъ хозяйственнымъ обиходомъ, и своеобразными особенностями, которыхъ никакъ нельзя подвести подъ одну мрку и выстричь подъ одну гребенку. Даже среднія, великорусскія губерніи представляютъ рзкія различія и почвенныя, и климатическія, и промышленныя, одн изъ нихъ земледльческія, другія фабричныя, съ энергическимъ промышленнымъ населеніемъ, которому приходится сильно бороться съ неблагопріятными экономическими условіями, въ которыхъ оно находится.
Какой министръ торговли, или промышленности, или сельскаго хозяйства, если бы эти министры даже и были бы у насъ, былъ бы въ состояніи вмстить въ себ все это многообразіе мелкихъ и крупныхъ различій и особенностей, изъ какихъ источниковъ въ немъ могло бы явиться знаніе всхъ отдльныхъ характерныхъ частностей, не исключительно хозяйственныхъ, но и бытовыхъ, съ которыми при управленіи тоже всегда приходится считаться? Ни одна канцелярія не иметъ у себя ни библіотеки, ни архива, въ которыхъ бы имлись подобныя свднія. До освобожденія крестьянъ о подобныхъ свдніяхъ особенно не думали и ихъ для нашего времени не скопили. Посл же освобожденія эту работу взяли на себя тоже не канцеляріи. Теперь изслдовательницей народной жизни явилась интеллигенція, принявшаяся за это дло съ неудержимою энергіей, точно интеллигенцію томилъ какой-то духовный голодъ, который она спшила удовлетворить. И вотъ началось это удовлетвореніе и везд появились изслдователи, изслдователи обыкновенно мстные, провинціальные. Изученіе выразилось не въ одной земской статистик, а и въ масс отдльныхъ изслдованій, въ масс самыхъ разнообразныхъ свдній, въ теченіе 25—30 лтъ помщавшихся въ провинціальныхъ и столичныхъ газетахъ, въ толстыхъ журналахъ и въ періодическихъ спеціальныхъ изданіяхъ. Этимъ богатымъ сокровищемъ знаній, касающихся самыхъ разнообразныхъ мстностей, владетъ наша преимущественно провинціальная интеллигенція, являющаяся почти единственною ихъ хранительницей. Но богатыя умственныя силы и знанія нашей интеллигенціи пропадаютъ у насъ безслдно, точно погребенныя подъ спудомъ.
Не знаю, вышла ли ясна моя общая мысль, что моральнымъ аршиномъ и спасеніемъ, которое должно изойти только отъ усовершенствованной личности, не разршаются историческіе вопросы и народы не спасаются отъ общественныхъ кризисовъ. Въ 1612 году спасла Московское государство не усовершенствованная личность, и петровскія реформы создала не усовершенствованная личность, да, наконецъ, не усовершенствованная личность создала и освобожденіе. Если бы государственная жизнь зависла лишь отъ усовершенствованной личности, а не отъ идей и учрежденій, то мы и до сихъ поръ сидли бы въ московскомъ період.