Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств, Тарле Евгений Викторович, Год: 1934

История
Время на прочтение: 384 минут(ы)
Скачать в PDF

Е. В. Тарле.
Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств

Содержание этой работы несколько шире ее названия и включает историю колониализма. В течение нескольких лет автор собирал материал из самых разнообразных по содержанию и языку источников, исследований и создал книгу, охватывающую значительный период истории человечества. На первых ее страницах перед нами проходят полчища средневековых рыцарей-крестоносцев XI-XIII вв., захватывающих земли Востока. Это — первые, робкие шаги европейских захватчиков эпохи Средневековья. Но вскоре, как показывает автор, в недрах феодализма начинает зарождаться капиталистический уклад, он не только несет с собой более утончённую эксплуатацию, но и ведет к новым, невиданным по масштабам захватам чужих земель и жестокой эксплуатации местного населения. Это были века не только великих открытий, но и военных потрясений, когда в бескомпромиссной схватке за новые территории столкнулись друг с другом Италия и Португалия, Англия и Испания, Нидерланды и Англия, Англия и Франция. Первый период колониализма был закончен, и на последних страницах своего труда Тарле показывает официальный итог этого этапа, оформленный в ходе общеевропейского дипломатического торга на Венским конгрессе.

Введение

Предлагаемая работа рассчитана главным образом на тех, кто хотел бы ознакомиться с основными фактами истории колониальной политики западноевропейских держав в эпоху первоначального накопления, а также в начальный период Нового времени.
Интересующий нас отрезок времени начинается с поисков морского пути в Индию, с так называемой эпохи великих географических открытий, т. е. с конца XV столетия, и продолжается до начала XIX столетия.
Внешними хронологическими вехами начала и конца этого периода можно (условно, как и всегда в подобных случаях хронологических ‘уточнений’) принять год открытия Америки — 1492-й, и год подписания актов Венского конгресса, установивших надолго перераспределение колоний между европейскими державами, — 1815-й.
Наша работа имеет своей целью показать историю ранних этапов колониальной экспансии, наметить главные вехи, которые помогли бы начинающему историку установить план своих более специальных изучений и изысканий в области колониальной истории в эпоху от конца XV до начала XIX в., до той эпохи, когда промышленный капитал стал превращаться в основную экономическую силу мировой истории.

Очерк первый.
Колумб и открытие Нового Света. Открытие морского пути в Индию в оценках современников и позднейших авторов. Тордесильясский договор. Путешествие Магелланана его значение

Колониальная политика европейских держав начинается со времени двух событий, пережитых человечеством в последнее десятилетие XV в., — с открытия Нового Света в 1492 г. и с открытия непрерывного морского пути из Европы в Индию в 1498 г. Оба эти события были подготовлены долгими попытками, морскими разведками, многочисленными жертвами и неудачами, оба события тесно между собою связаны, так как и открытие Нового Света было совершено в результате путешествия, имевшего прямой, непосредственной и единственной целью открытие морского пути в Индию. Торговля средиземноморского побережья с Востоком, начавшаяся, правда в очень скромных размерах, еще до крестовых походов и очень усилившаяся к концу крестовых походов, отдала в руки итальянских. торговых городов — Венеции, Генуи, Пизы, Амальфи — главные выгоды ввоза в Европу товаров, шедших с Востока. В XIV и XV вв. эти города вершили золотые дела, отправляя своих агентов к берегам Сирии, Египта, Малой Азии, в Константинополь и дальше, в Черное и Азовское моря, где у итальянцев (главным образом генуэзцев) были налицо свои торговые станции и фактории. Не следует повторять без оговорок обычную фразу школьных учебников, что приход турок-османов и захват ими Малой Азии, Сирии, Египта, всей Северной Африки, а также всего Балканского полуострова с Константинополем включительно отрезал Европу от восточных рынков, откуда прежде получались индийские товары, и тем самым заставил приморские страны искать непосредственного, независимого от турок морского пути в Индию. Этот взгляд, как теперь может считаться доказанным, нуждается в весьма существенных оговорках. Задолго до прихода турок-османов, уже с начала XIV в., Генуя, Венеция, свирепо и беспрестанно враждуя между собой, в то же время если обнаруживали в чем-либо полнейшую солидарность, то именно в стремлении оттеснить купцов и судовладельцев Барселоны, Марселя, Лиссабона и решительно всех купцов вообще, которые вздумали бы тоже завести торг со странами Леванта (т. е. восточных берегов Средиземного моря).
Ни Франция, ни Испания, ни Португалия, ни Англия просто не могли и думать о торговле с Востоком, потому что могущественные итальянские торговые республики, не колеблясь, всеми средствами, вплоть до открытых нападений на море, мешали этому. Например, еще в эпоху крестовых походов, в 1166 г., большой французский торговый центр Нарбонна принужден был обязаться особым договором перед Генуей не отправлять больше строго определенного ограниченного числа кораблей на восток Средиземного моря, и нарбоннцы хорошо знали, что генуэзцы будут неукоснительно топить их корабли в случае нарушения этого обязательства. Прибавлю к этому, что постепенно Генуя и Венеция (в гораздо меньшей степени Пиза и Милан) стали обнаруживать стремление монополизировать уже не только закупку индийских и вообще восточных товаров в странах Леванта, но и сбыт этих товаров в Средней и Северной Европе, по Рейну, в бассейне Эльбы, в области ганзейской торговли. Эти стремления раздражали среднеевропейское, южнофранцузское, испанское, португальское купечество еще до прихода турок. Но, конечно, приход турок почти наглухо закрыл те пути, по которым индийские товары притекали к восточным берегам Средиземного моря, и это обстоятельство если не создало, то усилило уже давно существовавшее в торговых кругах приатлантических стран стремление найти прямой путь в Индию, что позволило бы, не заботясь ни о генуэзцах, ни о венецианцах, ни о турках и не переплачивая безмерно за индийские товары бесчисленным посредникам, так организовать торговлю, чтобы снаряженный в Лиссабоне или Кадисе корабль мог причалить к берегам Индии и, нагрузившись купленными у индийцев товарами, доставить их прямым ходом в Лиссабон или Кадис.
Поиски нового пути для непосредственной связи с Индией явились последствием создавшегося экономического положения. Было известно, что из всех европейских народов того времени наиболее культурными были итальянцы. И старое наследие великой древней цивилизации, и блистательнейшая эпоха возрождения наук и искусств, и гибкость ума, уже выработанная старой культурой, делали их, казалось бы, наиболее приспособленными к постановке и выполнению новых задач. Но то, что эти новые задачи были решены не ими, а другими народами, объясняется тем, что на следующей ступени развития Европы победили вовсе не расовые особенности, которые подчеркивали историки-идеалисты, не воинственность османов и не таланты итальянцев, а неуклонно растущие социально-экономические потребности среднеевропейских и средиземноморских государств и порождаемые ими поиски новых торговых путей и новых стран, богатых драгоценными металлами.
Для изучения истории поисков морского пути в Индию необходимо проследить, как экономические нужды толкали европейцев, соответствующих представителей общественных слоев, к выполнению этого в высшей степени трудного и неотложного дела, когда ни маршрута, ни плана, ни кадров, ни денег, казалось, не было налицо.
Всегда бывает, когда какая-нибудь экономическая задача, выражающая гнетущую потребность, объединяет общества и народы, тогда все силы этих стран, вся наука, вся интеллигенция начинают напрягать мысль в направлении, нужном для ее разрешения. На первый план выдвигаются те науки, которые могут как-нибудь помочь найти нужные ответы. География, до тех пор питавшая Европу архаическими, тысячелетней давности картами Птолемея, стала самой модной наукой. Было известно, что между Средиземным морем и Красным морем тянется узенькая полоска земли. Бесплодно толкались в этот перешеек, думая, что стоит найти из него выход и новый путь в Индию будет открыт. Другими словами, в XV в. искали тот самый Суэцкий канал, который был прорыт только в 1869 г. Отчаявшись выполнить эту задачу, принялись за другую: стали пытаться обогнуть Африку не с востока, а идя из Средиземного моря на запад, о целом континенте, расположенном между Атлантическим океаном и другим, также неизвестным тогда Тихим океаном, понятия не имели. Обогнуть Африку требовалось для того, чтобы тут же, без дальнейших барьеров, попасть в Индию. Взялись за такую экспедицию нации, населяющие именно приокеанское побережье, — Испания и Португалия.
По инициативе предприимчивого португальского принца Генриха, прозванного Мореплавателем (1394-1460), отправлена была первая экспедиция для изучения западноафриканского побережья. Около основанного Генрихом мореходного училища собиралась молодежь, полная предприимчивости и энтузиазма. Вслед за первой экспедицией смелые мореплаватели проникали все дальше и дальше к югу Атлантического океана. Целые поколения мореходов шли вдоль западного африканского побережья, заходили в каждую впадающую в океан реку все с той же надеждой пересечь Африку, которую они представляли себе узкой полоской вроде того же Суэцкого перешейка, через какой-нибудь морской пролив, который приведет их в Индийский океан.
Уходили флотилии из трех-четырех кораблей, и если два из них возвращались на родину, то результаты плавания считали хорошими. Хотя они шли вдоль берега, но в тогдашних условиях и такое плавание уносило много жертв, ибо опасность ожидала путешественников отовсюду. Такие попытки продолжались лет сорок, пока одним счастливцам не удалось обогнуть выдающуюся часть земли (мыс Балдор, теперешний Могадор). Вот главные даты знаменательных упорных попыток португальских мореходов добиться намеченной цели: в 1445 г. они уже обогнули устье Сенегала и открыли дальше к югу Зеленый Мыс, в 1446 г, был достигнут берег Сьера Леоне, в 1449 г. — острова Зеленого Мыса, а затем и Золотой Берег. Ликование было большое, но оно быстро сменилось полным отчаянием. Направляясь от Гвинейского залива к востоку, моряки вдруг наткнулись на тот крутой изгиб материка к югу, который идет к Золотому Берегу. Африка не заканчивалась. Значит, море, охватывающее Индию, на веки вечные отрезано от других морей, потому что стена африканского материка безнадежно запирает путь к ней. После этого разочарования большинство попыток идти дальше было заброшено.
Но в 1471 г. добрались до мыса Лопеса, почти на экваторе, в 1485 г., через 25 лет после смерти Генриха Мореплавателя, его племянник король Иоанн II послал новую экспедицию под начальством капитана Диего Као, который открыл берег и устье р. Конго, а в 1487 г. Бартоломеу Диас добился наконец того, что так долго не давалось ни одной из предшествующих экспедиций. Он достиг крайней южной оконечности Африки — мыса, названного им мысом Мучений. Ни он, ни его современники не знали, что они наткнулись на ту самую географическую точку, которую европейцы искали столетиями и впоследствии переименовали в мыс Доброй Надежды — надежды доплыть до Индии. Экспедиция вернулась в Португалию, не использовав своей славной победы. Но самая ткань событий, развернувшихся вокруг вопроса о прямом пути в Индию, все ошибки и представления о размерах и положении Африки явились прямым толчком к открытию неведомого континента.
Мысль о том, что можно открыть морской путь в Индию, направляясь не на восток, а на запад, возникла еще задолго до путешествия Диаса, тогда, когда бесконечно тянувшийся к югу западный берег африканского материка, казалось, навсегда заграждал мореплавателям путь в Индийский океан. Смутные, научно еще не доказанные догадки и гипотезы о шарообразности земли уже бродили (в Италии) в умах некоторых географов и не могли не казаться соблазнительными для моряков, все более и более отчаявшихся в возможности обогнуть наконец Африку. Но география как наука, без применения которой, по нашим понятиям, нельзя, отправляясь в экспедицию, ступить ни шагу, находилась в состоянии младенчества. И ученые-географы, и невежественные моряки XV в. одинаково не имели даже и приблизительного представления об истинных размерах земли и полагали, что если земля действительно круглая, то вожделенная Индия должна находиться от Испании или Португалии довольно близко, примерно в нескольких неделях морского пути парусного корабля, если идти прямо от Иберийского полуострова.
Из скандинавских преданий, из легенд, передававшихся в устной традиции от одних моряков к другим, знали или подозревали не только что за Атлантическим океаном лежит какая-то неведомая земля, но что европейцы (именно скандинавы) уже успели там побывать, хоть это и было очень давно, чуть не за полтысячелетия до португальских и испанских путешествий XV в. Этими гипотезами о шарообразности земли, этими фантастическими понятиями о небольших размерах земного шара, этими преданиями о неведомой земле на западе Атлантического океана были с конца 70-х годов XV в. охвачены все передовые люди Португалии и Испании.
Эти идеи овладели всецело умом и волей первого человека, решившего искать Индию не на востоке, а на западе.
Как это ни странно, но о Христофоре Колумбе, одном из наиболее знаменитых деятелей своего времени, сохранилось очень мало биографических сведений. По имени он известен всякому сколько-нибудь грамотному человеку на всем земном шаре, но кто он был такой, откуда явился, чем занимался в ранней молодости, еще до того как им овладела упорная, доходившая чуть не до мономании мысль об открытии новых стран, — об этом до сих пор ведутся споры и высказываются гипотезы.
Даже происхождение, место и год рождения ‘странного проходимца’, как его якобы характеризовали в молодости приютившие его монахи, точно не установлены. Он родился в пределах Генуэзской республики, на севере Италии, но неизвестно даже, в самой ли Генуе или в другом городе или деревне этой торговой республики. Он скрывал даже от своего сына, написавшего впоследствии его биографию, чем занимались его родители и что делал он сам в молодости. Историки города Генуи, нашедшие в генуэзских архивах некоторые документы, в которых упоминается, впрочем, распространенная фамилия Колумб, твердо стоят на том, что эти документы относятся именно к семье великого мореплавателя и что он родился в 1451 г. в семье ткача. Кроме догадок и позднейших легенд, ничего не известно о нем вплоть до 1476 г., когда он, плывя на одном торговом судне в Англию, потерпел крушение у берегов Португалии и очутился в совсем чужом ему городе Лиссабоне, откуда потом все-таки съездил в Англию и вернулся в Лиссабон, где и устроился на жительство, женился и вскоре потерял жену. Его тесть оказался старым моряком, вышедшим из той школы мореходов, которая создалась еще вокруг Генриха Мореплавателя. Уже с конца 70-х годов XV в. у Колумба возникает мысль о том, что искать путь в Индию можно it должно не огибая Африку, как это стремились до тех пор делать целые поколения мореходов, а держа путь на запад, и что, переплывя океан, можно очутиться у берегов Восточной Азии. Ближайшей же целью Колумба было открыть таинственную Антилию, остров или группу островов, о существовании которых доходили упорные слухи уже с середины XV в. Один мореход (Санхен) уверял Колумба, что он лично побывал уже на этих далеко к западу лежащих островах.
Может показаться непонятным, почему Колумба тогда не предали сожжению за многократные утверждения, что земля круглая, или не заставили, как Галилея, отречься от своих убеждений. Мало того, почему монархи и Ватикан нашли полезным не только выслушивать Колумба, но и построить на основе его предложений целую политическую теорию.
На этот вопрос надо дать ответ. Дело в том, что в XV в. папская курия не боялась за свое владычество, поскольку научные споры распространялись лишь в высоких кругах общества, часть духовного сословия не прочь была полиберальничать, выражая интерес и сочувствие к новым теориям. Раз при Папе Льве X велись диспуты о бессмертии души, то настаивать на собственном научном убеждении было не страшно, особенно при соизволении короля, материально заинтересованного и находившего нужным в данном случае умерять излишнюю ревность инквизиции в защиту того, в ком он усматривал подходящего агента. Когда же в XVI в. грянула протестантская реформация, движение гораздо менее скептическое и менее освободительное, но направленное против католицизма и связанной с ним власти абсолютизма, охватившее широкие народные массы и оторвавшее от католицизма североевропейские государства, только тогда папство обратилось к свирепейшей реакции и прекратило потворство всем либеральным учениям, которые подтачивали Библию. Выступи Колумб не в 1470, а в 1570 г., он бы, конечно, погиб или подвергся преследованиям со стороны церковников, хотя о шарообразности земли известно было в Европе с античных времен и многие европейские ученые разделяли это убеждение.
Было еще одно обстоятельство, которое его ограждало. Свое предложение он сначала внес в Португалии, затем, через своего брата Бартоломео, во Франции, но и тут и там оно рассматривалось не как ересь, а как бред сумасшедшего или в лучшем случае вздорная фантазия и попросту отвергалось. В общем поиски правительственной или частной поддержки длились около 12 лет. Колумб был более удачлив в Испании, куда обратился в последнюю очередь. Испанские монархи Фердинанд и Изабелла, типичные правители своей эпохи, были готовы поддержать прерогативы королевской власти деньгами ради взаимно выгодных предприятий. На практике Фердинанд проводил политику, породившую лет 30 спустя теорию Макиавелли: ‘Хорош тот, кто хорош интеллектуально, а не морально’. Он не только сознательно покровительствовал банкирам, торговцам и начинающейся промышленности, но участвовал как акционер во многих компаниях. После долгих переговоров с Колумбом он счел, что, как бы ни было рискованно отпускать средства на неслыханную экспедицию на запад от Африки, в открытое море, которое должно якобы привести на восток, в Индию, необходимые суммы, в сущности, так ничтожны по сравнению с обещанными результатами, что надо цепляться за малейшие планы победы. Заинтересованность Фердинанда объяснялась также опасениями соперничества Португалии и ее успехов в области мореплавания. В разгар сомнений относительно проектов Колумба, в 1487 г., пришла весть, что Бартоломеу Диас обогнул мыс Доброй Надежды. Надо было торопиться.
В идеалистической историографии, склонной признавать руководящую роль героев во всем историческом процессе, долго держалась красивая романтическая легенда — известный канон о гениальном, почти ясновидящем Колумбе, которого озарило внезапное прозрение и который, всеми гонимый, голодный, в лохмотьях, преследуемый насмешками и непониманием, добивается судов и людей для путешествия, в ореоле великого страдальца за идею, героя духа, фанатика новой научной мысли. Особенно способствовали распространению таких взглядов мастера романтической школы Шатобриан [Шатобриан Франсуа Рене, виконт (1768-1848) — фр. писатель]. Гейне [Гейне Генрих (1797-1856) — нем. поэт и публицист]. Последний называл Колумба гением, благодетелем, ‘удлинившим цепь, сковывающую человечество’, великим бескорыстным идеалистом и негодовал на историков, которые рядом с Колумбом вписали ‘имя наглое Кортеса [Кортес Эрнан (1485-1547) — исп. конкистадор]’. Теперь ни более реалистический и научный подход к историческим событиям, ни более глубокое и обстоятельное изучение материалов уже не позволяют повторять эти искажающие историческую истину красивые вымыслы. Мы знаем, конечно, что Колумб был человеком большой и упорной мысли, воли и смелости, но также и то, что вера в предстоящие свои открытия переплеталась у него с непосредственной алчностью. По своим устремлениям и задаткам он был ближе к Кортесу и другим ‘конкистадорам’ (завоевателям), чем это казалось поэтам. Колумб жил и действовал в эпоху первоначального накопления, когда сама обстановка создала человека, искавшего новых путей, рвавшегося к новым победам, смелого, предприимчивого, полного жажды жизни и уверенности в будущем. И сам он по личным целям был человеком своего времени: он мечтал о богатстве, о золоте, валяющемся под ногами, о том, что он будет в этих новых волшебных странах наместником короля, ‘великим адмиралом’ западного океана и т. д. Он долго, ожесточенно, люто торговался по поводу всех этих будущих своих прав и привилегий, затягивал на целый год подписание договора с казной, жаловался, настаивал на все новых привилегиях для себя. Дело едва не сорвалось из-за слишком уж неумеренных претензий Колумба на будущие доходы и богатства и неясностей тех доводов, которые он приводил в доказательство своих предположений. Он было уже оставил королевскую резиденцию и поплелся искать счастья по дороге в Кордову, когда его догнал верховой гонец и вернул к королеве. Изабелла согласилась. 17 апреля 1492 г. был подписан договор между королем Фердинандом и королевой Изабеллой, с одной стороны, и Христофором Колумбом — с другой. По этому договору король и королева делали Колумба наследственным ‘адмиралом и вице-королем’ всех земель, которые он откроет в будущем, ему навсегда гарантировали 1/10 всех будущих доходов с этих земель, 1/8 всех доходов всякой будущей торговой экспедиции, которая будет послана кем бы то ни было в эти новые страны. Королевским указом от 30 апреля того же года портовому городу Палосу было приказано дать в распоряжение Колумба два корабля (спустя некоторое время дали еще один). Уже раньше Колумб завязал в Палосе связи с очень известными там опытными и искусными мореходами, тремя братьями Пинсонами. Они приняли деятельнейшее участие в снаряжении экспедиции и в подборе экипажа. В июле 1492 г. все три каравеллы (‘Санта-Мария’ под начальством самого Колумба, ‘Пинта’ и ‘Нинья’ под начальством братьев Пинсонов) были вполне готовы. На всех трех судах было 90 человек матросов и боцманов. Это были матросы, которых наняли Пинсоны, как обыкновенно нанимали матросов в те времена, и легенда, по которой будто бы матросами в распоряжение Колумба были предоставлены преступники из тюрем или отпущенные на волю каторжники, возникла в буржуазной историографии и служила только возвышению самого вождя. Конечно, следует предположить, что все эти люди были неробкого десятка. За все время, что себя помнит человечество, не приходилось предпринимать подобное плавание в неизвестную водную пустыню. Ведь даже самые далекие путешествия XV в. с целью найти морской путь в Индию (о более ранних нечего и говорить) были путешествиями, по существу, каботажными вдоль западного берега Африки. Тут же приходилось готовиться к плаванию на долгие месяцы, с перспективой длительное время ничего не видеть, кроме воды и неба.
3 августа 1492 г., в 8 часов, в присутствии толпы обывателей города Палоса, собравшихся на берегу, Христофор Колумб отдал приказ отчаливать. Началось самое удивительное по своим конечным результатам путешествие, какое когда-либо совершали люди от начала своей истории.
Единственную остановку, очень продолжительную (три недели), Колумб сделал на Канарских островах, где чинили руль ‘Ниньи’ и поставили другие паруса, б сентября отплыли от Канарских островов и направились в неведомый океан.
На карте, служившей Колумбу, нет ничего хотя бы отдаленно похожего на конфигурацию земного шара. Хранил он двадцатилетней давности письмо географа Тосканелли [Тосканелли Паоло Поццо (1397-1482) — итальянский ученый, космограф и астроном], в котором повторялись предположение об округлости земли и замечание о летописце XI в. Адаме Бременском, который рассказывал, что какие-то исландские рыбаки, отнесенные ветром на запад, приплыли к земле, откуда выбегали красные люди с перьями.
Счастье благоприятствовало Колумбу. Погода по большей части держалась великолепная. Но неделя шла за неделей, кроме воды и неба, ничего не было видно. Настроение матросов становилось все беспокойнее с каждым днем, и если дело не дошло до открытого бунта, то, вероятно, вследствие сознания, что без капитанов обратно кораблей не довести, а также вследствие того, что Колумб успел внушить им надежду на скорый конец пути и они каждый день ждали развязки. 6 октября матросы каравеллы ‘Санта-Мария’ объявили Колумбу, что они боятся идти дальше и требуют возвращения. Колумбу и старшему Пинсону удалось их в тот день успокоить, а на другой день показались птицы. Воскресла надежда на близость земли. В ночь на 11 октября при лунном свете матрос одной из каравелл увидел в отдалении чуть заметную полосу и положил конец начавшейся на трех суденышках морской трагедии криком: ‘Земля! Земля!’
12 октября 1492 г. Колумб высадился на землю и развернул морской флаг на острове, который был назван Колумбом Сан-Сальвадор (у местных жителей он назывался Гванагани). Он находится в восточной части Багамских островов, к северу от Кубы, на 24 северной широты. Следует заметить, что до сих пор ведутся споры, какой именно островок этой группы был первым открыт Колумбом.
Уже 28 октября была открыта Куба, огромный плодороднейший остров, неизмеримо превосходивший размерами все десятки островков, с которыми ознакомился Колумб в первые две недели после своего прибытия.
Но мореплаватель был несколько смущен, его раздирали сомнения. Золота у местного населения было мало, страна оказалась населенной бедным диким племенем, а Колумбу казалось, что Куба и есть Япония, которая, как он знал, расположена на островах, ему представлялось, что недалеко от этих островов должен находиться Китай, и, когда островитяне объяснили ему, что от Кубы к западу лежит большая земля, он решил, что эта большая земля и есть Азиатский материк.
Вскоре были открыты и соседние острова — Ямайка и Гаити. Вся эта группа была названа сначала Индией, так как Колумбу хотелось верить, что он у берегов Индии, впоследствии, когда истина обнаружилась, острова стали называться Вест-Индскими (западно-индийскими), со второй половины XVI в. острова Куба, Ямайка, Гаити (Сан-Доминго), Пуэрто-Рико чаще всего называются Антильскими островами, Малым Антильским называется архипелаг небольших островков к юго-востоку от этих четырех больших островов. Земли эти были богаты. Мы знаем, что французы, отнявшие впоследствии у Испании Сан-Доминго, часть Малых Антильских островов (Гваделупу), Мари-Галант, Доминику, Мартинику, англичане, отнявшие у Испании Ямайку, почти все остальные Малые Антильские острова и весь Багамский архипелаг, Соединенные Штаты, отбившие у Испании Кубу и Пуэрто-Рико, не щадили никаких усилий, чтобы вырвать у испанцев эти страны, которые раньше всех других земель Нового Света были открыты Колумбом и объявлены им испанской собственностью. Но это было уже в тот более поздний период европейской колониальной политики, когда постепенно удостоверились, что приходится думать о несколько более замедленном темпе обогащения и что главные сокровища субтропических и тропических стран не столько в их золоте и серебре, сколько в сахарном тростнике, кофе, табаке, хлопке и иных драгоценных продуктах сказочно богатой почвы. Колумб же и его спутники, все продолжавшие бредить о золотых крышах, которыми, по старым сказаниям, покрыты в Китае и Индии дома богатых людей, никаких сокровищ не находили, а вместо золота и алмазов видели бедные шалаши и были разочарованы. Но Колумб ни за что не хотел расстаться со своей мечтой. С островитянами отношения были пока терпимы. Ведь испанских пришельцев было так ничтожно мало (всего 90 человек), что им небезопасно было обнаруживать сразу слишком воинственные и грабительские намерения. Они пока только проводили разведку. Что же касается аборигенов, то они не могли при этих первых встречах предвидеть, что это как бы сама смерть высадилась у них и делает первую разведку и что именно тут, на этих островах, будет прежде всего не только провозглашен, но и полностью в какие-нибудь ближайшие 70 лет осуществлен лозунг совершенного истребления всех местных жителей, включая женщин и детей. Этого они, конечно, знать не могли, а пока европейцы их почти не обидели, если не считать, что Колумб обманом увез с собой в Испанию нескольких индейцев, чтобы показать их Фердинанду и Изабелле. Он вернулся из своего первого путешествия в марте 1493 г. и с триумфом был встречен населением и королевским двором. Разочарование было сильно смягчено утверждением Колумба, что он открыл Индию и нужно лишь углубить поиски, чтобы найти и вазы с алмазами, и золотые крыши, и прочие чудеса.
Он немедленно стал собираться в новую экспедицию. Слухи о великом открытии быстро распространились по Испании и по всей Европе, и всюду повторяли ошибку Колумба, всюду говорили о новооткрытом западном пути в Индию. Все расспрашивали с жадностью вернувшихся, осведомлялись о новой поездке.
В свое второе путешествие Колумб отплыл 25 сентября 1493 г. во главе уже целого флота из 17 судов, из которых три было по тому времени крупных, самым большим кораблем был адмиральский, в 1250 т, на котором находился сам Колумб. С Колумбом отправилось на этот раз около полутора тысяч человек. Среди них были и купцы, и земледельцы, и ремесленники, и авантюристы, надеявшиеся поправить в новых странах свои денежные дела. Во главе их Колумб обосновался на двух главнейших островах Антильской группы — Кубе и Гаити (который он назвал Эспаньола) — и за отсутствием золота и драгоценных камней возымел план организовать торговлю рабами, т. е. хватать коренных жителей и отправлять их на продажу в Испанию, а оттуда в обмен получать новые припасы для первого обзаведения. Он лицемерно утверждал при этом, что будет обращать в рабство лишь людоедские племена как бы в наказание it для исправления. Но на самом деле в виде первого опыта велел схватить несколько сот гаитян, которые никогда не были антропофагами, и с женами и детьми отправил их в Европу. Многие перемерли в пути, остальные прибыли, но тоже вскоре погибли почти все: их так и везли по океану в зимнее время полуголыми, в том виде, в каком схватили на их тропической родине.
Насилия испанцев этим не ограничились. Они начали охотиться на местных жителей, как на зверей, убивали и грабили их.
Неорганизованные, плохо вооруженные племена отступали с побережья в глубь островов. Начались эпидемии. В 1495 г. произошло первое восстание коренного населения, быстро и жестоко подавленное Колумбом. Не зная, как избавиться от пришельцев-истребителей, восставшие решили, рискуя самим умереть с голоду, перестать обрабатывать землю. Возник голод, от которого прежде всего тысячами гибли сами индейцы. Лишь весною, в апреле 1496 г., вернулся Колумб из своего второго путешествия. На этот раз его приняли очень холодно. Золота он не привез, а привез несколько новых заразных болезней, истощенные в пути жители тропических островов были негодны к работе и быстро вымирали, лишь немногие уцелевшие были по королевскому приказу возвращены на родину, против Колумба выдвинуты были обвинения со стороны его спутников, которые не могли ему простить несбывшихся пока надежд на быстрое обогащение. Когда Колумб собрался в третье путешествие (в мае 1498 г.), то на этот раз охотников переселиться в западную ‘Индию’ оказалось так мало, что на суда действительно пришлось посадить и только что осужденных, и сидевших в тюрьмах преступников. Это путешествие было еще более несчастным, чем второе. На острове Эспаньола (Гаити) снова вспыхнуло восстание, на этот раз уже среди испанцев, привезенных Колумбом. Началась междоусобица. Колумб и его враги жаловались двору друг на друга. Раздраженные всем этим, а особенно тем, что новые открытия не принесли казне сразу ожидаемого дохода, Фердинанд и Изабелла назначили на остров Эспаньола чрезвычайного уполномоченного в ранге губернатора. Новый властелин, прибыв на место, арестовал Колумба, велел заковать в цепи и отправил под стражей в Испанию, где его, впрочем, освободили от суда и следствия. Он и еще раз (в четвертый и последний) побывал в Новом Свете: отправился он туда 11 мая 1502 г., а вернулся в ноябре 1504 г. В это путешествие он открыл восточное побережье Американского континента (берег Гондураса). Вскоре после возвращения он скончался, завещав положить на свой гроб цепи, в которых его за несколько лет до смерти привезли из открытого им Нового Света.
С точки зрения исторической, подрыв авторитета Колумба, раздражение испанского двора против него, разочарование в тех слоях испанского общества, которые мечтали о быстром обогащении в Индии, помимо вышеизложенных причин, объясняются в большей мере открытиями португальцев, единственных тогда соперников Испании на океанских путях. Скандальная репрессия, которой был подвергнут великий мореплаватель, явилась грубой формой отместки особенно за последний сильный удар, нанесенный Испании блистательным успехом, которого, по непроверенным еще слухам, в эти годы достигла Португалия.
В то самое время, когда Колумб тщетно искал Индию на Антильских островах, Европу облетело известие, что настоящая, уже совсем бесспорная, в самом деле сказочно богатая Индия действительно найдена.
В 1498 г. португалец Васко да Гама [Васко да Гама (1469-1524) — nopтуг. мореплаватель], следуя по заброшенному пути Диаса, обогнув мыс Доброй Надежды, взял курс на север, пересек Индийский океан и высадился в Каликуте (Кожикоде) — крупном торговом центре юго-западного индийского побережья, завершив славное открытие морского пути в Индию. Но португальцы продолжали беспокоиться об опасности конкуренции Испании и расспрашивали местное население, не опередил ли их Колумб, между тем как Колумб до самой смерти своей 21 мая 1506 г. не знал, что он открыл континент, ничего общего с Индией не имеющий.
Уже при жизни Колумба, как мы видели, в Испании и при дворе, и в торговых кругах имело место некоторое разочарование по поводу экономических результатов его открытий. И верили и не верили, когда он упорно продолжал утверждать, что новооткрытые им страны — это восточные берега Азии и что нужно лишь еще несколько усилий, чтобы добраться наконец до вожделенной страны. Но уже вскоре после смерти Колумба окончательно удостоверились, что он открыл какой-то совсем неведомый континент, обладающий, правда, природными богатствами, но нуждающийся в очень большом приложении труда, чтобы начать приносить торговую выгоду. Правда, были уже найдены месторождения золота и серебра и были признаки, что дальше возможны еще гораздо более обильные находки. Но, во всяком случае, не было и сравнения между этой загадочной страной, самого существования которой никто и не подозревал, и великолепной Индией, открытой португальцами. Как раз в первые 20 лет XVI в. португальские экспедиции во главе с королевским уполномоченным Альфонсо д’Альбукерке и в первые годы после его смерти захватывали на Индийском побережье то Гоа, то Малакку, о чем сообщал чуть ли не каждый корабль, приходивший в Европу. Приходили все новые и новые радостные известия об открытии островов и островков Индонезии, еще более богатых пряностями, чем сама Индия. В этом свете не приходится удивляться тому, что в Испании испытывали неудовлетворенность открытиями Колумба.
При занятиях историей необходимо избавляться от присущей нашему мышлению слабости, заключающейся в стремлении к модернизации, т. е. к привычке невольно переносить наши современные представления и понятия, с которыми мы сжились, на более раннюю эпоху. Конечно, сейчас нам кажется несколько странным сравнение экономического и политического значения Америки с Индией. Под Америкой мы понимаем огромный континент, по размерам значительно превышающий Европу. Известно, что на этой земле расположены необъятные пространства богатейших государств — Соединенных Штатов Америки, Аргентины, Бразилии, Канады и др.
Сравнение такого комплекса земель и богатства с Индией, которая при всех своих материальных ресурсах, пребывая в течение нескольких столетий в зависимости от колонизаторов, лишь совсем недавно получила возможность рационально их использовать, может, повторяю, в настоящее время показаться странным. Для XX, как и для XIX в., наше недоумение, естественно, правильное, для XVIII в. оно было бы не совсем правильно, а для XVII и XVI вв. — и совсем неправильно. Тогда Индия была много богаче тех земель, которые были открыты к западу от Европы.
Относительная ценность, придаваемая современниками каждому из новых морских путей в отдельности, была ясно выражена в следующем акте. Когда после первого путешествия Колумба в Португалии пришли к заключению, что открытая им Индия во всяком случае не та Индия, которую искали европейские мореплаватели, а какая-то другая страна, гораздо менее богатая, то по настоянию португальского правительства в 1494 г. было заключено соглашение, явившееся одним из стержней дальнейшей дипломатической истории Европы.
По тордесильясскому договору, заключенному представителями Испании и Португалии и утвержденному Римским Папой Александром VI Борджа, устанавливался следующий раздел земного шара. Демаркационная линия проходила в Атлантическом океане, к западу от островов Зеленого Мыса, по меридиану, на протяжении свыше 200 км, примерно вдоль 50 западной долготы. Если взять линию, отступающую примерно на 30 морских миль к западу от Африки у Зеленого Мыса, все дальнейшее на запад, что будет найдено, весь Атлантический океан, все земли, которые уже были открыты — имелись в виду открытия Колумба — или которые еще не открыты, принадлежат Испании. Все, что будет открыто из неведомых земель к востоку от этой линии, — Португалии. Договор, следовательно, исключал из права владения какие бы то ни было державы, которые могли бы впредь выступить на поприще открытий. И французы, и англичане, и немцы были заранее лишены права владения любыми странами, которые могли быть открыты в будущем.
Мы теперь можем рассматривать этот документ как лишенный какой-либо внутренней убедительности, т, е. как его рассматривал уже в XVI в. французский король Франциск I, заявляя, что раз Папа не уполномочен праотцом рода человеческого Адамом распоряжаться земным шаром, то и он, такой же прямой потомок Адама, не считает себя связанным Тордесильясским договором. Эта шутка, конечно, любопытна в том отношении, что она как бы подсказывает постановку вопроса, почему, в самом деле, данный договор не превратился сразу, как это произошло лишь в конце XVI и в XVII в., в пустейшую бумажонку?
В старой историографии и вплоть до XIX в, можно найти (например, у Модеста Лафуэнте) утверждение, что авторитет Римских Пап еще в XVI в. был так могуч, что стоило Александру Борджа поделить землю, чтобы вся христианская Европа ему повиновалась. Такие комментарии вздорны. Ведь речь идет о знаменитом Борджа, прославившемся нарушением чуть ли не всех без исключения статей уголовного уложения. Это он, между прочим, пригласил однажды 11 своих кредиторов на обед, отравил их всех и на этом покончил свои долговые обязательства. Говорить о чувствах благоговения, которые он внушал своей пастве, едва ли состоятельно.
Почему же договор соблюдался? После открытия морского пути в Индию и упадка значения Венеции в нем были заинтересованы обе крупнейшие морские державы — Португалия и Испания. А когда в 1580 г. Филипп II Испанский захватил португальский престол и к нему перешли все португальские колонии, то он и оставался владыкой заокеанских путей до тех пор, пока реальная сила была на его стороне.
Если сформулировать в дипломатических терминах требование, которое европейская экономика выдвигала в XV] в., то можно сказать, что оно состояло в отмене Тордесильясского договора. А так как главный, если не единственный, способ добиться поставленной цели заключался в ниспровержении испанского господства, то к этому и была направлена вся энергия соперников Испании. Борьба продолжалась 100 лет, когда же цель была достигнута и испанское могущество было сломлено Англией, Тордесильясский договор фактически утратил всякую силу задолго до официальной его отмены в 1777 г.
Анализируя историю колониальной политики в связи с развитием международных отношений, мы определяли предпосылки упорной и сильнейшей конкуренции, возникшей в XV в. между различными странами, в то время как буржуазная идеалистическая историография почти совершенно игнорировала ее экономические истоки.
В действительности экономический интерес стоял здесь на первом месте. Мадрид завидовал Лиссабону: как будто оказывалось, что Тордесильясский договор 1494 г. был выгоднее португальцам, чем испанцам, торговля с индийцами выгоднее, чем овладение землями Нового Света. На некоторое время интерес к Новому Свету поостыл, но, когда испанец Бальбоа в 1513 г. перешел через Панамский перешеек и открыл Тихий океан, тогда окончательно сообразили, что земной шар несравненно больше, чем полагал Колумб, и что, разве только переплыв еще и этот совсем никем до той поры не подозревавшийся новый океан, можно добраться до Индии, идя западным путем. Правда, португальцы дошли до нее гораздо более коротким путем, восточным, вдоль Африки. Но значит ли это, что их монополия распространяется на все пути, ведущие к Индии, и, главное, к богатейшим индонезийским островам? Вопрос приобрел для Испании большое экономическое значение. И тут-то выступил со своим оригинальным предложением Фернандо Магеллан [Магеллан Фернандо (ок. 1480-1521) — мореплаватель, экспедиция которого совершила 1-е кругосветное плаванье].
Себастьян Кабот [Кайот Себастьян (ок. 1475-1557) — итал. мореплаватель], акклиматизировавшийся в Англии итальянец, человек, всей душой переживавший охватившую тогда очень многих деятелей страсть к новым, неизведанным путям, сказал как-то в высшей степени характерные слова ‘о великом пламени желания совершить что-нибудь замечательное’.
Далекие и опасные географические экспедиции финансировались, как правило, осторожными и алчными политиками с холодной головой и холодной душой, вроде Фердинанда Католика или Елизаветы Тюдор [Тюдоры — королевская династия в Англии в 1485-1603 гг.], или столь же сухо и точно высчитывавшими свои прибыли амстердамскими, мадридскими или лиссабонскими банкирами и лавочниками, а пускались в беспредельные океаны и складывали там свои буйные головушки часто люди совсем другого склада, удальцы, в которых не всегда разберешь, что их больше всего привлекало — золото, или опасности, которые нужно преодолеть, чтобы до этого золота добраться, или, помимо золота, жажда все новых и новых впечатлений, или привычка жить не в тех условиях, в каких живут все, а в каких-то вечно новых, вечно меняющихся кадрах непрерывно развертывающейся занимательной сказки, в которую они превратили свою жизнь.
В истории географических открытий поиски пряностей, стремление добраться до заветных земель, изобилующих экзотическими и вместе с тем реальными богатствами, занимали, как говорилось, очень большое место. Но пряностями славилась не только Индия, а в еще большей мере Молуккские острова на Тихом океане.
Молуккские острова в старые годы гораздо чаще назывались ‘островами пряностей’. Англичане и теперь чаще всего называют их так (Spice Islands). Действительно, португальцы, впервые их открывшие в 1512 г., были поражены колоссальным количеством пряностей, выращиваемых на Молуккских островах с удобными и многочисленными бухтами, обильной и превосходной питьевой водой, роскошной растительностью.
Пряности в те первые времена проникновения европейцев в тропические и субтропические страны считались, конечно после драгоценных металлов, самой богатой находкой для купца и морехода в этом новооткрытом мире. И дорогая цена этих пряностей, обусловливаемая огромным спросом на них в Европе, где они раньше были неизвестны, их портативность, что было так важно тогда при скудных размерах торговых кораблей, — все это заставляло искать пряностей почти с таким же жаром, как золотых россыпей или серебряных рудников. Мускус, амбра, перец, кардамон, мускатный цвет и мускатный орех, ваниль, шафран, лавровый лист, имбирь, куркума, корица — все это в самом лучшем качестве и в колоссальном количестве добывалось на Молуккских островах. Тут не было всех сортов перца, например того, который потом, много позже, добывался во Французской Гвиане (кайенский сорт), не было некоторых разновидностей пряной растительной коры, которые найдены были в Индии, но зато были такие сорта других пряностей, которых нигде, кроме как на Молуккских островах, найти было нельзя.
В Португалии, в Испании, во всей Европе именно впервые после открытия Молуккских островов много разговоров было о новом неожиданном богатстве, привалившем португальскому королю и португальскому купечеству. Молуккские острова должны были вознаградить за обманутые надежды на золотые горы. В Испании очень завидовали успеху конкурента. И вдруг молодой испанский король Карл V получает известие, что еще есть такая комбинация, при которой весьма возможно либо отбить вовсе у португальцев их новую драгоценную добычу, либо заставить их поделиться.
Этот план как раз и предложил явившийся из Португалии мореход и офицер, человек из небогатого дворянского рода дон Фернандо Магеллан. Был он тогда уже не так молод, ему шел четвертый десяток, а в те времена век человеческий был в среднем еще короче, чем теперь: отсутствие гигиены, убогое состояние медицины, злоупотребление спиртными напитками — все это приводило к тому, что в 50 лет человек становился стариком, которому жить осталось от 5 до 10 лет. Магеллан в 37 лет считался человеком весьма зрелых лет, а сверх того, за ним числилось несколько громких военных подвигов и отважных морских рейсов. Служил он в Индии под начальством Альбукерке. Изменить португальскому королю и перейти на службу в Испанию побудили его оскорбленное самолюбие и неудачи по службе. Выслушаны были его предложения в Испании с полной серьезностью и сразу приняты, хоть держал он речи не весьма обыкновенные. Но после Колумба испанский двор уже попривык к чудесам, которые иногда получаются из самых сумасбродных проектов. Магеллан предлагал Карлу V в самом деле повторить опыт Колумба— плыть на запад, чтобы прибыть в Индийский океан, к Молуккским островам, не с востока, как явился туда Васко да Гама и последовавшие за ним португальцы, а с запада, как хотел прибыть Колумб. Почему Колумб не попал в Индию и хотя бы к тем же Молуккским островам? Потому, что ему загородил путь новый, огромный, неведомый континент, о котором ни он и никто другой даже не подозревали. Но теперь уже было известно, что за этим неведомым Колумбу океаном, наверное, находится Азия с омывающим ее с юга Индийским океаном и с богатыми и пряными островами в этом океане. Значит, задача Магеллана ставилась так: следует отыскать морской проход, через который можно было бы проникнуть из Атлантического океана в тот другой океан, который омывает новооткрытый континент с запада, и потом продолжать плыть все дальше и дальше в западном направлении. Короля Карла V (и испанский торговый мир) пленила больше всего надежда, что если испанские корабли подойдут к Молуккским островам с запада, то, прежде всего, можно будет истолковать в выгодную для Испании сторону смысл той демаркационной линии, которую установил, как сказано, в 1494 г. Папа Александр VI: запад — испанцам, восток — португальцам, так в просторечье охарактеризована эта демаркационная линия. Ведь как считать Молуккские острова? Если плыть из Европы на восток, как шли Васко да Гама и Альбукерке, то Молуккский архипелаг окажется крайним востоком. Но если отправиться из Европы на запад, как предлагал Магеллан, то не окажутся ли Молуккские острова на крайнем западе? Король Карл, как и его предшественник на престоле Фердинанд Католик, любил юридические споры и сутяжничество, когда была возможность поддержать свою претензию силой оружия. А из-за пряных островов стоило и повоевать. И подавно стоило дать Магеллану пять кораблей и 230 человек команды.
В Португалии были очень встревожены действиями ‘изменника’ Магеллана. К нему подсылали людей с целью убедить его бросить начатую затею, вернуться на родину, обещали ему за это всякие милости. Он остался непреклонен. Некоторое время носились в Португалии с мыслью убить его. Но не успели: 20 сентября 1519 г., как было уже сказано, началось это первое за все существование человечества кругосветное путешествие, и Магеллан навсегда покинул Европу.
Долгим и неуверенным было начало этого плавания. Переплыв Атлантический океан, Магеллан стал спускаться вдоль бразильского берега к югу, внимательно исследуя, нет ли морского прохода на запад. Некоторое время он принимал устье р. Ла-Платы за начало желанного перехода и лишь после значительной потери времени убедился в ошибке. Наступил уже май 1520 г., т. е. начало зимнего сезона для тех широт. Магеллан все еще бродил у атлантического берега Южной Америки и не видел выхода. Тут, у берегов Патагонии, пришлось провести всю зиму (т. е. май, июнь, июль, август 1520 г.) и лишь с наступлением более длинных дней возобновить путешествие, С аборигенами, вообще, удавалось поддерживать сносные отношения, хотя и не обошлось без нескольких стычек. Более грозная опасность ждала Магеллана на борту его собственного корабля. Во время зимовки, трудной, холодной, полуголодной, вспыхнуло возмущение на одном из кораблей. Во главе встали двое офицеров и один судовой священник. Восставшие заявили, что Магеллан, как португалец, просто обманул испанского короля и цель его — не пройти к Молуккским пряным островам, а, напротив, погубить всю эту испанскую экспедицию, во главе которой он встал. Магеллану удалось подавить возмущение. Не обошлось без двух казнен, притом весьма варварских (виновные были четвертованы), и двух изгнаний с корабля (изгнанные пропали без вести). Но наступила наконец и весна (соответствующая нашим осенним месяцам), и Магеллан подошел к крайней южной оконечности Американского материка. Тут один корабль, отнесенный волнами далеко от остальных четырех, покинул экспедицию, команда на нем снова восстала, заковала в цепи капитана и повернула в Испанию. А Магеллан после долгих и трудных разведок вышел с оставшимися у него кораблями в пролив, один из оставшихся четырех кораблей разбился о скалы. Магеллан шел этим бурным и опаснейшим проливом между Американским континентом справа, на севере, и неведомой землей слева, на юге. Целыми ночами слева виднелись огни, и Магеллан назвал эту неведомую землю Огненной Землей. Наконец, на 22-й день после того как Магеллан вошел в пролив, он увидел перед собой беспредельный, гладкий, как зеркало, океан. Главная трудность была преодолена. Америка была обойдена, проход в новый западный океан был найден. Случилось это колоссальное по своим последствиям событие 2S ноября 1520 г. Вплоть до XX в., когда был прорыт Панамский перешеек, пролив, открытый Магелланом (и получивший его имя), оставался единственным проливом, соединяющим оба океана (они соединяются, конечно, и непосредственно южнее Огненной Земли). Но колоссальным это событие было прежде всего для экспедиции Магеллана: теперь ставилась задача плыть по этому новому ‘Тихому’ океану, держа по-прежнему путь на запад. Через три с половиной месяца, 16 марта 1520 г., Магеллан был уже на Филиппинских островах, переплыв Тихий океан, шел он через океан наугад, соображая лишь, что Молуккские острова не могут быть очень далеко от экватора. Он уже почти достиг цели своих странствий — подошел западным путем к пряным островам, ему оставалось повернуть от Филиппин к югу, и при попутном ветре через несколько дней он очутился бы среди Молуккского архипелага. Но тут-то и ждала его смерть.
Задумав овладеть теми островами Филиппинской группы, куда он пристал, Магеллан поспешил ‘обратить в христианство’ местного царька одного из этих островов, а затем объявил, что окрестные острова должны отныне повиноваться этому царьку. Остров Маутак (иначе Мотан) не пожелал подчиниться, Магеллан произвел высадку с целью приведения острова к покорности и здесь во время стычки был убит.
Испанцы спаслись бегством. Их корабли подошли к острову Борнео, а оттуда наконец к Молуккским островам. Еще один корабль они успели потерять за это время. Ни о каких завоеваниях уцелевшие на остальных двух кораблях команды не смели уже. конечно, и помышлять. Они направились от Молуккских островов через Индийский океан к Африке, обогнули ее вокруг мыса Доброй Надежды
19 мая 1522 г. и, идя к северу но Атлантическому океану вдоль западного берега Африки, вошли наконец осенью этого же года в испанские воды. Лишь один уцелевший корабль ‘Виктория’ (из двух отошедших от Молуккских островов и пяти начавших за три года перед тем это путешествие) бросил якорь у берега Севильи. Первое во всемирной истории кругосветное путешествие было закончено. Люди обогнули земной шар в самой широкой его части — по экватору и близ экватора. Путешествие потребовало с небольшим три года.
Император Карл V (он же король испанский) достиг своей цели. и испанцы не переставали с тех пор оспаривать у Португалии права на владение если не всеми, то некоторыми из островов Молуккской группы, испанские торговые суда не переставали конкурировать с португальскими в вывозе драгоценных пряностей, а также драгоценных красящих веществ и дорогого пальмового дерева из этого далекого архипелага, так исключительно щедро одаренного природой.
Но несравненно важнее была другая сторона дела. Впервые географическая наука стала обретать сколько-нибудь прочное основание для дальнейшего развития. Впервые догадки и гипотезы античных мыслителей и некоторых смелых ученых, признававших шарообразность земли уже в XIV в., вдохновившие в свое время Колумба, превратились в полнейшую уверенность, в научно доказанный факт, после Магеллана продолжать считать землю плоскостью можно было, лишь умышленно одурманивая свой мозг религиозными суевериями и детскими сказками. Была неопровержимо доказана не только шарообразность земли, но и ее конечность, полная ее обособленность в пространстве, были созданы нужные психологические предпосылки к великому открытию Коперника, последовавшему через 20 лет после путешествия Магеллана. С точки зрения дальнейших открытий и расширения географических познаний путешествие Магеллана сыграло роль как бы огромной общего характера разведки, давшей пока еще только приблизительные, но уже не совсем гадательные понятия о величине Земли, о пространственных соотношениях между сушей и морем, в частности о колоссальном океане, отделяющем Америку от Азии.
В 1934 г. появилось основанное на всех известных к этому времени источниках специальное исследование о маршруте, которого держался Магеллан с того момента, когда он вышел в Тихий океан, и вплоть до того момента, когда он подошел к Филиппинским островам. Обнаруживается, что Магеллан, а после его смерти и его спутники, продолжавшие и окончившие путешествие, умышленно лгали и путали земли в корабельном журнале и давали умышленно неправильные объяснения. Один из спутников Магеллана, некий Бустамента, уже на смертном одре покаялся в обмане и уточнил, в чем заключалось лично ему известное извращение истины: восточный берег Патагонии был показан умышленно ближе к берегам Европы, чем он на самом деле находится. И эта ложь, и другие неверные показания в том же роде мотивируются желанием Магеллана, его спутников и покровительствующего этой экспедиции Карла V доказать, что Молуккские и Филиппинские острова находятся ‘еще’ в Западном полушарии (т. е. в испанской сфере по Тордесильясскому договору), а не ‘уже’ в Восточном полушарии (т. е. не в португальской сфере).
Эта любопытная история, окончательно выясненная исследованием специалиста по изучению старинных путешествий, не является полной неожиданностью. Португальцы с XVI в. и вплоть до позднейших времен подозревали обман со стороны знаменитого мореплавателя и его испанского экипажа. Магеллан еще перед своим путешествием убеждал дона Фонсеку, председателя Королевского совета по управлению Индией (т. е. американскими владениями), что Молуккские острова находятся совсем недалеко от Панамы и, значит, — в испанской сфере влияния. Когда знаменитый мореплаватель увидел уже в пути, что Молуккские острова находятся на необъятном расстоянии от Америки и, таким образом, лежат не в Западном, а в Восточном полушарии и что очевидные факты противоречат его теории, то он, предвосхищая приписываемый Гегелю [Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831), философ] афоризм, решил, что ‘тем хуже для фактов’, и принялся их умышленно извращать. В данном случае в игре были не интересы чистой науки, а несравненно более осязательные экономические интересы, связанные с вопросом об обладании Молуккскими и Филиппинскими островами. Испанское правительство поспешило, конечно, уверовать в правильность и доказанность теории Магеллана и на собрании португальских и испанских уполномоченных, заседавших в Бадахосе в 1524 г., объявило и поддержало свои права на Молуккские и Филиппинские португальские острова. Спорить против аргументации Карла V, могущественного государя тогдашней Европы, португальцы не решались. Впоследствии Испания продала свои права на Молуккские острова португальцам, которые до Магеллана торговали и имели на этих островах свои стоянки и конторы.
Филиппинские острова так и остались за Испанией вплоть до 1898 г., когда они силой оружия были захвачены Соединенными Штатами Америки.

Очерк второй.
Торговая конкуренция Испании и Португалии. Продвижение конкистадоров в Новом Свете. Завоевание Мексики и Перу испанцами и Бразилии португальцами. Влияние колонизации на экономику Испании. Причины падения колониального могущества Португалии. Критика защитников системы колонизаторов XVI в. Разоблачения Лас Касаса. Приток драгоценных металлов в Европу и ‘революция цен’

Нарушать Тордесильясский договор первыми стали португальцы, а не испанцы, несмотря на то, что как раз Португалия считалась непосредственно после его заключения в наибольшем выигрыше.
Почему так случилось? Почему португальцы не удовлетворились достигнутыми преимуществами в Индии, что побуждало их к поискам новых богатств в запретных испанских морях и в испанском Новом Свете?
Когда в 1494 г, подписывался Тордесильясский договор, испанцы могли успокаивать себя тем, что он все же окажется более выгодным им. чем португальцам. Хотя вопрос, является ли Новая земля Индией или нет, оставался открытым, не было сомнений, что открытие Колумба произошло на западе. После высадки Васко да Гамы в Калькуте весы определенно склонились в сторону Португалии.
Во время первых своих путешествий ни испанцы, ни португальцы отнюдь не думали завоевывать новые земли, они рассчитывали только на ограбление этих земель, а также на выгодную для себя торговлю на отведенном каждому из них земном полушарии.
Европейские купцы поэтому предпочитали на первых порах подходить к местным людям с осторожностью, с поклонами и учтивостью — они сами боялись их. Но предупредительность в отношениях и обмене товарами исчезла, как только испанцы убедились в неимоверной слабости южноамериканских индейцев: проще всего было спаивать их водкой, исчезла и осторожность при продвижении в глубь материка.
Всего лет через 50 после открытия Колумба испанцы захватили два самых цивилизованных государства Южной Америки — Мексику в 1519-1521 гг., Перу в 1531-1533 гг.
Мы должны остановиться на этих захватах, чтобы показать, как они вернули силу первоначальным надеждам испанцев на выгоды, вытекающие для них из Тордеснльясского договора.
Еще в 1517 г. губернатор открытого Колумбом острова Куба Диего Веласкес послал экспедицию на Лукайские острова (так в XVI в. называлась восточная часть Багамской группы) с целью обратить в рабство и доставить на Кубу жителей этих островов. Экспедиция была неудачна, и в следующем году пришлось ее повторить. Руководитель экспедиции Хуан Грихальва открыл впервые и берега Юкатана, и берега Мексики. Он доложил об открытии новой страны губернатору Кубы, в доме которого бывал уже не очень молодой, по тогдашним понятиям (ему шел четвертый десяток), обедневший дворянин, искатель богатства и авантюрист Эрнандо Кортес. Человек умный, энергичный, отважный, способный без малейших колебаний на любую жестокость, честолюбивый, властолюбивый, корыстолюбивый (но не скупой, а очень склонный швырять деньгами), Кортес, познакомившись с рассказом Грихальвы о новых, неведомых берегах, выпросил у губернатора Диего Веласкеса средства и корабли на экспедицию. Губернатор согласился на это, хоть и не весьма доверял слишком предприимчивому авантюристу. Кортес в юности учился (правда, очень мало) в Саламанкском университете в Испании и поэтому мог написать ряд донесений королю о своих деяниях, которые и явились наряду с записками Диаса и другими описаниями этих событий современниками интересным источником по истории этого завоевания. Грамотностью Кортес отличался от многих других испанских завоевателей Нового Света. Например, Писарро [Писарро Франсиско (между 1470 и 1475-1541) — исп. конкистадор], о котором речь будет дальше, завоеватель Перу, не умел ни читать, ни писать и даже нацарапать свое имя научился лишь к концу жизни.
18 ноября 1518 г. Кортес выступил в поход, т. е. посадил на 11 небольших судов на Кубе около 600 человек добровольцев. Его ‘кавалерия’ располагала 16 лошадьми, а ‘артиллерия’ состояла из дюжины орудий. Высадившись в Мексике, неведомой и загадочной стране, где. по слухам, существовало огромное государство, Кортес, заметив упадок духа в своем маленьком отряде, сжег те суда, на которых они причалили к берегу Мексики, чтобы прекратить всякие мысли о возвращении домой. Он основал поселок, назвав его Вера Крус (Истинный Крест), и двинулся в глубь страны решительно наудачу, не зная, куда идет и что встретит.
Прежде всего он наткнулся на государство Тлакскалы. Воины Тлакскалы оказали ему сопротивление, но были побеждены, хотя, по-видимому, и не совсем. По крайней мере, Кортес проявил при заключении с ними мира совершенно не свойственную ему умеренность — он даже заключил с ними союз — и, усилив свой отряд присланным из Тлакскалы подкреплением, двинулся дальше в северном направлении к мексиканскому государству ацтеков, столицей которого был город Мехико, а правителем — Монтесума. Тлакскала восстала против Монтесумы еще до прихода Кортеса. Монтесума впустил испанцев в столицу без сопротивления. Очень помогло испанцам на первых порах суеверное убеждение мексиканцев, почерпнутое из их легенд, будто эти белые пришельцы бессмертны, а их предводитель Кортес — сын солнца.
Но больше всего помогли Кортесу враждебные отношения между мексиканскими племенами, примитивность их вооружения, несовершенство всей государственной организации. Мирные отношения с Монтесумой продолжались недолго. Небольшой отряд мексиканцев напал на основанный Кортесом поселок Вера Крус и перебил несколько человек из маленького гарнизона. Кортес в ответ велел схватить и заковать в цепи Монтесуму, а виновных в нападении на Вера Крус велел торжественно сжечь живьем… Затем он овладел громадными сокровищами храмов и дворцов Мехико (золотом, бриллиантами и т. п.) и, по-видимому, уже помышлял двинуться дальше в глубь страны, как вдруг с юга пришли вести, что губернатор Кубы Веласкес его сменил и прислал нового командира в завоевываемую Мексику, Нарваэса. Кортес решил ни за что не уступать своего поста. Он отобрал из своего отряда наиболее храбрых головорезов и двинулся против Нарваэса, которого и разгромил, отряд Нарваэса примкнул к победителю. Покончив с этим, Кортес поспешил в Мехико, но столица за время его отсутствия возмутилась, часть испанцев была замучена самыми страшными пытками до смерти, а другая часть успела укрыться. Монтесума был убит, а новые власти начали яростную борьбу. Летом 1520 г. наступила развязка. Объединив вокруг себя главные вассальные племена, входившие в состав мексиканского государства ацтеков и решившие воспользоваться случаем, чтобы освободиться от мексиканского верховенства, Кортес 7 июля 1520 г. нанес мексиканской армии в Отумбе страшное поражение. Но еще больше года после этого мексиканцы не сдавались, и только 13 августа 1521 г., после ожесточенного штурма, осажденная со всех сторон столица была взята Кортесом. Часть жителей была перебита, город был окончательно разграблен. Страна была объявлена собственностью испанского короля. Попытка мексиканцев избавиться от завоевателя спустя несколько лет окончилась поражением восставших, и ужасающими по своей утонченной жестокости казнями всех участников. Король, назначив, правда, Кортеса губернатором завоеванной им страны, побаивался его, и в конце концов Кортес впал в немилость. Сначала была уменьшена его власть: он был оставлен командиром войск, но ему в непрошеную помощь прислали особого сановника по части сбора дани и гражданской администрации. А потом его и вовсе отстранили. Он вернулся в Испанию и умер, забытый, в 1547 г., 62 лет от роду.
Когда Кортес отправился в экспедицию, под его начальством было около 600 человек. Эти силы еще уменьшились в походе, так что, когда он очутился в центре чужой земли, у него в распоряжении оставалось 300 солдат, если не меньше. Нужны были совершенно особые условия, чтобы с этими ничтожнейшими средствами завоевать обширное государство, обладающее и политической организацией, и относительно высокой материальной культурой, и немалочисленным населением, жившим в городах и селах.
Правда, хотя главным источником сведений о Мексике в том виде, как ее застал Кортес, являются письма самого Кортеса к императору Карлу V, назвать этот источник очень правдивым мы не можем. Автор знаменитых пяти писем (первое от 10 июля 1519 г., последнее от 3 сентября 1526 г.) описывает мексиканскую империю, явно стараясь преувеличить ее могущество, размеры и богатство, чтобы тем самым возвеличить заслугу смелого конкистадора, который с горстью людей овладел этой страной. Но даже и с этой поправкой на хвастовство и преувеличения счастливого бандита рассказ Кортеса, во многих частях подтверждаемый другими показаниями, рисует нам высокую степень цивилизации в этой стране. Даже если в мексиканских городах и не было от 200 до 500 тыс. жителей (таких городов и в Европе тогдашней не было), даже если дворцы правителей государства ацтеков и не были ‘равны’ самым лучшим дворцам Испании, как уверяет Кортес в своем втором письме императору Карлу V, жившему в Эскуриале, все-таки факт высокой ступени материальной культуры Мексики остается вне сомнений. В нашу задачу не входит подробный анализ той общественной структуры и той ступени материальной культуры, которые были найдены испанцами в мексиканской империи. Лучшим, что написано о социальной структуре древнего мексиканского общества, остается седьмая глава классической книги Моргана [Морган Льюис Генри (1818-1881) — амер. историк и этнограф], к которой я отсылаю интересующегося этим предметом читателя.
Но мы все же должны тут выделить из имеющихся источников все, непосредственно касающиеся нашей темы, чтобы показать, как завоевание Кортеса имело своим последствием обнищание, порабощение, а в большей мере и истребление покоренных мексиканских племен.
Земли ацтеков были еще в родовом общинном владении, жили эти племена большими соединениями семейств. Единого государства не было, был слабо спаянный в конфедерацию конгломерат территориально соприкасающихся трех племен, которые, по-видимому, принадлежали некогда к одному народу, впоследствии распавшемуся на несколько племен. Сама конфедерация ацтеков возникла за 94 года до прихода Кортеса. Военный вождь ацтеков являлся вождем и двух других племен, вошедших в эту конфедерацию, но внутренние дела каждого племени вершились данным племенем самостоятельно. У каждого племени были свой совет старейшин и свой военный вождь, ко эти вожди подчинялись в военных делах военному вождю ацтеков. Эта-конфедерация вообще больше походила на длительный военный союз трех племен, необходимый при постоянных войнах с чужими племенами, чем на федеративное государство. Вплоть до самого прихода испанцев окрестные племена не были ни покорены конфедерацией, ни уничтожены ею, ни включены ею в свой состав на определенных условиях. Жизнь протекала от набега к набегу, от одной хищнической экспедиции до другой. Иногда и территории трех племен федерации тоже становились в свою очередь жертвой набегов со стороны других племен. Военная организация ацтеков была связана с теми обществейными делениями, подмеченными у них, которые Морган склонен признать родами и фратриями. Эта организация находилась в соответствии с коллективным владением и коллективной обработкой земли родом. Во главе ацтеков стоял совет вождей — предводителей и представителей родов, а по некоторым источникам, этот совет состоял всего из четырех предводителей, по одному от каждого из четырех кланов, на которые делилось племя. Этот совет состоял при высшем военном вожде конфедерации, которого испанцы весьма произвольно именовали (по аналогии с Европою) ‘королем’, а иногда и ‘императором’, внося этим путаницу в понимание истинной природы ацтекской государственной структуры. Монтесума, стоящий во главе конфедерации трех племен в момент появления Кортеса, вовсе не был неограниченным монархом, каким его рисуют старые испанские источники. Его власть (даже чисто военная) была очень ограничена советом вождей, окружавших его. Должность вождя хоть и была выборной, но выбираться на нее могли лишь члены одного определенного рода, смещались со своей должности они тоже по воле ‘избирателей’. Но кто участвовал в таких собраниях, где выбирали или смещали верховного военного вождя, является невыясненным.
Во всяком случае, никакой ‘самодержавной монархии’, выдуманной испанскими солдатами и священниками, в Мексике не существовало. Неспаянность государственной и военной организации трех конфедеративных племен, враждебное окружение их племенами, которые отчасти признавали себя вассалами конфедерации и до поры до времени платили ей дань, а отчасти никогда и вассалами себя не признавали, низкий уровень, как мы уже упоминали, военной техники (сравнительно с испанской) — все это помогло Кортесу в его отважном разбойничьем набеге.
Города Мексики были разграблены, отчасти выжжены испанцами и их собственными обитателями.
Осмотревшись в новой, громадной, с неопределенными границами на севере и на западе стране, которую он так относительно легко завоевал, Кортес был поставлен лицом к лицу с двумя вопросами, теснейшим образом между собою связанными. Во-первых, закрепощать ли мексиканцев, т. е. заводить ли так называемые энкомиенды (имения) с пожалованием их испанцам, а во-вторых, если не заводить их, то как расплатиться и содержать впредь хотя бы те полторы тысячи человек, которые в 1521 г. составляли основное ядро его войска.
Кортес очень колебался перед решением первого вопроса. Не то его смущало, конечно, что Карл V только за два года перед тем отменил энкомиенды на Антильских островах и что, следовательно, довольно странно, подчинив Мексику, начинать с нарушения его, Карла V, воли и вводить крепостное право, которое тот только что отменил. Эта неловкость Кортеса не очень бы тревожила. Но он сам 20 лет подряд наблюдал, как и на Кубе, и на Эспаньоле (Гаити), и в других местах сотни тысяч индейцев превращались в десятки тысяч, а десятки тысяч — в две-три тысячи человек, он знал, что попытка пополнить вымиравшее племя Эснаньолы переселением жителей с ‘бесполезных’ Багамских островов закончилась тем, что из 15 тыс. переселенцев почти немедленно умерло 13 тыс. Кортес знал и о полном разорении всех новоявленных помещиков, получивших энкомиенды и оставшихся без крепостных, и о полуголодном существовании всего населения этих богатейших по своей природе стран. Он явно боялся разорить таким путем и Мексику. В письмах-докладах Карлу V Кортес не скрывает от императора своих сомнений. ‘Мексиканские туземцы, — пишет он Карлу, — более одаренные люди, чем краснокожие других мест, и очень важен вопрос: принуждать ли их силой служить испанцам пли нет?’ Кортесу явно не хотелось на это решиться, но выбора не было. Получить от Карла деньги для уплаты армии Кортеса нечего было и думать, хотя Кортес и делает деликатный намек на желательность подобного решения проблемы в своем письме Карлу от 15 мая 1522 г. Но Карл V, не присылая денег, в то же время категорически воспретил Кортесу вводить энкомиенды, т. е. закрепощать аборигенов.
Кортес три года не платил почти ничего своим солдатам и офицерам, а очень много из награбленной в Мексике добычи пришлось отправить в Испанию по требованию правительства. Он знал также, что люди его отряда очень рассчитывают на получение поместий и крепостных в только что завоеванной ими стране. Он был до известной степени в положении вождя-завоевателя, который знал, что он может расплатиться со своими дружинниками только пожалованием им земельных участков и ничем другим.
Император, правда, был категоричен, но он находился далеко. Не присылая и самых малых сумм для расплаты с армией, он только требовал золота и серебра, письмо от императора к Кортесу шло четыре-пять месяцев, да письмо к императору от Кортеса — еще четыре-пять месяцев. Кортес решил не повиноваться. Он написал Карлу почтительное донесение с изложением мотивов, почему он никак не может выполнить волю его величества.
Он ввел энкомиенды, раздав их своим соратникам, а часть мексиканцев он просто обратил в рабство (за сопротивление при завоевании) и отправил работать в рудники. Крепостные, приписанные к энкомиендам, были, как уверял он Карла, довольны своей участью, потому что до испанского завоевания, когда ими владели знатные люди их собственного племени, им (будто бы) жилось гораздо хуже.
Сам Кортес вознаградил при этом себя лично, пожаловав себе великолепные и колоссальные земли и приписав к этим землям 23 тыс. крепостных из местного населения. Карлу V (как выше сказано) удалось в конце концов отделаться от Кортеса. Но энкомиенды, заведенные в Мексике Кортесом, остались на целые столетия. До какой степени эта полуфеодальная организация хозяйственной деятельности при обработке земли оказалась живучей в условиях колонизаторского продвижения испанцев в Новом Свете, явствует лучше всего из истории так называемых новых законов, вотированных в 1542 г. хунтой, которая собралась по повелению Карла V в Барселоне. Эти законы созданы были под влиянием пропаганды Бартоломео Лас Касаса [Лас Касас (1474-1566) — исп. гуманист, историк, публицист]. В 1542 г. он написал и направил королю ‘Кратчайшее сообщение об уничтожении Индии’ (‘Brevissima relacion de la destruction de las Indias’), которое через 10 лет было опубликовано. В этом сочинении Лас Касас познакомил Европу с потрясающей общей картиной систематического истребления целых племен в Новом Свете, с быстрым и полным вымиранием коренного населения. Власть имущие должны были задуматься о том, что происходит обесценение новых владений Испании.
10-й статьей этих законов торжественно провозглашалось, что все индейцы отныне свободны и являются лишь вассалами короны, платящими подать королю, статьей 26-й воспрещалось обращать индейцев в рабство под каким бы то ни было предлогом, все энкомиенды духовных лиц, монастырей, пожалованные чиновниками, вице-королями и т. д., поступают в казну, а крепостные индейцы этих энкомиенд становятся тоже (как и рабы) королевскими вассалами и свободными лично людьми. Отныне воспрещалось под каким бы то ни было предлогом давать кому бы то ни было новые энкомиенды, как только умрет какой-либо владелец, энкомиенда отбирается в казну, а индейцы, к ней прикрепленные, становятся свободными людьми (статья 35-я). Много еще было хороших статей в законах 1542 г., и все они оказались быстро и незаметно лопнувшими мыльными пузырями уже в ближайшие годы, а энкомиенды остались, индейцы продолжали вымирать.
Повелительно требовалось разрешение вопроса о том, как заменить на плантациях и в рудниках индейцев, которых убивал этот труд. Тропическое солнце требовало для плантационного труда более крепкую расу. Не очень тревожили плантаторов обличения их варварских жестокостей Лас Касасом, не весьма убоялись они даже и ‘гуманного’ законодательства барселонской хунты 1542 г. Но с тропическим солнцем нужно было считаться. Оно переводило их крепостных не в ‘королевские вассалы’, а на тот свет, и исполняло это дело все увеличивающимися темпами. Энкомиенды пустели. Заставить работать на плантациях белых рабов (например, преступников, осужденных в Испании или в самих колониях) нечего было и помышлять: они перемерли бы еще быстрее.
Взоры плантаторов, взоры испанского правительства, взоры купцов и банкиров Мадрида, Барселоны, Севильи, связанных интересами с заморской торговлей, обратились к Африке, к таинственному ‘черному континенту’.
Даже сердобольный Лас Касас с жаром одобрил эту идею: заменить индейцев привозными африканцами. Всю отпущенную ему от природы сострадательность он истощил на индейцев. На африканцев ее уже не хватило. Тем не менее не он первый указал на африканцев, как это часто повторяется по традиции. О них думали уже с первых лет плантационного хозяйничанья испанских колонистов на Антильских островах. Во второй половине XVI в. вопрос созрел окончательно.
Перейдем теперь к истории завоевания испанцами Перу. Старые испанские историки вроде иезуита Апелло Олива, написавшего в 1631 г. историю Перу и пользовавшегося устными рассказами и преданиями, а также, вероятно, исчезнувшими потом документами, передают историю Перу так. Еще Васко Бальбоа, первый европеец, перешедший через Панамский перешеек и увидевший Тихий океан, прослышав о существовании где-то на юге богатой страны, задумал направить экспедицию вдоль южного Тихоокеанского побережья, но погиб, не успев осуществить своих планов. Этот план осуществил Франспско Писарро, офицер его отряда. Писарро происходил из обедневших дворян, но был ловок и предприимчив. Собрав небольшую компанию солдат и авантюристов приблизительно от 80 до 180 человек, он купил суденышки и в ноябре 1525 г. отправился в дорогу. Путь был долгий, трудный, неведомый. В первые же недели многие умерли голодной смертью, уцелело человек 20, они и продолжали поиски. После многих бедствий и столкновений с местными жителями они получили некоторое подкрепление от губернатора Панамы, к которому Писарро посылал с просьбой своего помощника Альмагро. Но все-таки долго ничего не выходило из затеянного, и спутники Писарро громко проклинали его и готовы были возмутиться. Наконец Писарро оказался бессилен их удерживать, и, собрав всех, он провел по песку черту и сказал: ‘Кто из вас готов терпеть голод и бедствие и пренебрегать опасностями, чтобы довести до конца славное предприятие, переступите через эту черту и соберитесь вокруг меня’. Всего 13 человек ответило на этот призыв. Остальные покинули своего предводителя. С оставшимися спутниками Писарро поплыл дальше к югу, и через два месяца они увидел вдруг на берегу громадный город с великолепными зданиями. Испанцы не решились высадиться все вместе, чтобы было кому вернуться в Панаму и рассказать о виденном. Они имели все основания бояться, что их всех могут перебить. Вызвался рискнуть жизнью один из них, по своей охоте. Его все же не убили, он погулял по городу, сопровождаемый изумленной толпой, никогда не видевшей белого человека. Вернувшись на корабль, он рассказал своим товарищам о золотых и серебряных предметах, о богатых дворцах и тонких тканях, которые он видел.
Пропутешествовав еще некоторое время около этих мест, Пнсарро вернулся в Панаму. Это первое свое путешествие он рассматривал как разведку. Главное оставалось впереди. Писарро отправился в Испанию, и император Карл V дал ему пять кораблей на завоевательную экспедицию против Перу. В январе 1531 г. Писарро, посадив на суда 180 человек и 50 лошадей, отплыл из Панамы к югу, следуя берегом Тихого океана, и уже в 1532 г., вторгнувшись в империю инков, обманом завладел царем страны Атахуальпой. Писарро предложил свои услуги Атахуальпе, воевавшему с братом. Вмешавшись в эту междоусобицу, Писарро овладел и землями, которыми владел сам Атахуальпа, Брат Атахуальпы был убит во время борьбы, а с самого царя Писарро сначала потребовал огромный выкуп и получил золота больше чем на 13 млн костелланосов (тогдашняя испанская монета) и почти на такую же сумму серебра, через некоторое время после этого он казнил Атахуальпу. Перу оказалась всецело в руках испанцев. И тут, как и в Мексике, маленькая шайка авантюристов, правда очень храбрых, решительных, предприимчивых, хорошо вооруженных огнестрельным оружием, овладела в какие-нибудь два с половиной года громадной страной: в январе 1531 г., как сказано, Ппсарро отплыл из Панамы, а уже в августе 1533 г. объявил Перу владением императора Карла V. Да и то еще из этих двух с половиной лет нужно вычесть то время, когда Писарро сначала морем, потом сушей с переходом через громадный хребет Андов добирался до Перу, — год и 10 месяцев.
Мы знаем, что он только 15 ноября 1532 г. вошел в селение Кахамарка (под 7 южной широты, там же, где теперь город Кахамарка), а ведь Кахамарка находится еще относительно очень близко от того места Тихоокеанского побережья, где Писарро после морского перехода из Панамы высадил свой отряд. Следовательно, империя инков была завоевана в какие-нибудь девять месяцев, считая от середины ноября 1532 г. по конец августа 1533 г.
Конечно, само слово ‘завоевание’ нуждается в данном случае в пояснении и уточнении.
Что представляла собой империя инков? Нельзя приравнивать тогдашнее Перу и империю инков к территории теперешнего Перу. В империю инков входили территории нынешних республик: Перу, Боливии, Эквадора, около 2/3 территории Чеши и часть Северной Аргентины. Ясно, что завоевать, то есть овладеть территорией таких колоссальных размеров в 10 месяцев, имея в своем распоряжении всего 180 человек, фактически невозможно: ведь эта территория примерно равна Франции, Германии и Англии, вместе взятым! Дело надо понимать так, что боевой отряд испанцев нанес удар династической верхушке, возглавлявшей крайне плохо сколоченную федерацию небольших племен, живших особою жизнью и весьма слабыми узами связанных с центром, т, е. с верховным инкой (Сапа-инка — единолично правящий инка). Так же как за 10 лет до того Кортес в Мексике, Писарро в Перу без труда использовал междоусобную борьбу, которая еще до прихода испанцев долгие годы велась между отдельными племенами, входившими в эту большую федерацию. Кроме того, население жило по большей части жизнью замкнутых общин, которые не только с государственной властью в центре не были никак связаны, но даже и местную ближайшую власть знали весьма мало. До многих частей империи инков чуть ли не через несколько лет дошел только первый слух, что явились какие-то пришельцы белого цвета, умеющие выпускать из палок гром и молнию, и что они убили Сапа-инку и завладели его страной.
Заканчивая обзор испанских завоеваний в Новом Свете в первую половину XVI в., следует вкратце остановиться на захвате земли Чили, входившей в империю инков, но впоследствии образовавшей самостоятельное государство, а также и Венесуэлы.
Альмагро, один из спутников Писарро, покорил в 1534 г. племена на территории нынешнего Чили. Вскоре между Писарро и Альмагро возникла вооруженная борьба по вопросу о главенстве и преобладании, хотя император Карл V старался разграничить пределы их компетенции а каждого из них наделил самостоятельными функциями. В этой испанской междоусобице приняло некоторое участие и только что покоренное население. Борьба закончилась тем, что Франсиско Писарро овладел в 153S г. спорным городом Куско, взял в плен и предал смертной казни Альмагро. Но альмагристы, партия казненного Альмагро, не успокоились после смерти своего вождя: они добились, прежде всего, того, что отправившийся в Испанию для оправдания поступка Писарро брат его был по приказу Карла V посажен в тюрьму и умер после двадцатилетнего заточения, а сам Франсиско Писарро, продолжавший править завоеванными землями как Перу, так и Чили, подвергся 26 июня 1541 г. внезапному нападению в своем дворце в городе Лима и был убит вместе со многими приверженцами. С ним покончили заговорщики, руководимые мстившим за отца сыном казненного Альмагро. Молодой Альмагро был затем казнен присланным из Испании новым наместником.
Кроме новых громадных приобретений Испании — Перу и Чили, еще раньше была открыта Венесуэла. Собственно, уже Колумб в третье свое путешествие открыл берег этой страны. Ее посетил затем в 1499-1500 гг. Америго Веспуччи, первый географ, побывавший в новооткрытых землях и описавший их. Его именем, как известно, и был назван огромный вновь открытый континент. Он нашел сходство между обследованным им берегом неведомой страны и венецианскими лагунами и назвал страну ‘маленькой Венецией’ (Venezuella). Но испанцы прочно овладели Венесуэлой значительно позже, в 1525-1535 гг. Тут было найдено золото, и тут же впервые стала слагаться легенда о лежащей где-то между Перу и Венесуэлой (впрочем, точные указания варьировались) волшебной стране, золотой стране (El Dorado), где местный государь, раз в году купаясь в священном пруду, вымазывается перед этим особою мазью и, погрузясь у берега на дно, выходит затем из воды с ног до головы покрытый золотым песком. Это таинственное Эльдорадо сыграло, бесспорно, роль в энергичных разведках и поисках, приведших в первой же половине XVI в. к более обстоятельному обследованию восточной части Южной Америки.
В конце концов название Эльдорадо было дано обширной стране по низовьям р. Ориноко. Но миф о ‘настоящем’ Эльдорадо, где золото лежит песчаными кучами по берегам рек и озер, продолжал жить в воображении моряков и колонистов, постепенно заселявших южноамериканские владения Испании.
С течением времени по мере новых захватов, совершаемых испанцами, стала расти и экономическая значимость открытий Колумба. Вместе с тем и Португалия, вопреки Тордесильясскому договору, не намеревалась ограничиться ‘восточными’ приобретениями. В начале XVI в. колонизаторские попытки и усилия португальцев распространились отчасти и на Америку. Экспедиции, отправлявшиеся туда вслед за Колумбом, субсидированные королем Португалии Мануэлем, являлись для них своего рода перестраховкой. Хотя, конечно, в Новом Свете португальцы в силу упомянутого договора уступали поле деятельности испанцам, одной из их экспедиций с кормчим, служившим ранее у Веспуччи, удалось открыть громадную часть его южной половины и тем самым положить начало колонии в Бразилии.
Обыкновенно историю этой колонии начинают с указания на то, как 21 апреля 1500 г. португальский капитан дон Педро Альварес Кабраль, корабли которого противные ветры и сильные морские течения отнесли далеко на запад от берегов Африки, где он крейсировал, увидел берег страны, до тех пор неведомой, высадился там и объявил ее владением португальского короля. Эта страна, где было обнаружено драгоценное твердое дерево бразиль, была вскоре после открытия названа Бразилией.
Таким образом, все открытие объясняется чистейшей случайностью. Но в последние годы португальская историография пытается доказать, что открытие Бразилии было вовсе не случайным, а явилось результатом обдуманного плана географических обследований и т. п. Много занимается этими вопросами, например, Кортезано в своем появившемся в 1922 г. в Лиссабоне специальном исследовании.
Так или иначе португальцы постепенно утвердились на восточном берегу Бразилии, и испанцы им не воспрепятствовали, отчасти имея в виду компенсации, отчасти потому, что далеко не сразу и сами португальцы узнали и оценили доставшееся в их руки владение. К тому же в 1580 г. на целых 60 лет вся Португалия попала во власть испанцев, а после 1640 г., когда она освободилась, у испанцев уже не было ни силы, ни охоты претендовать на Бразилию. Да и Тордесильясский договор в XVII в. представлялся курьезным анахронизмом. Так Бразилия и осталась португальской колонией вплоть до весны 1808 г., когда португальский король Иоанн VI, гонимый Наполеоном, успел спастись от маршала Жюно, вошедшего с французской армией в Лиссабон, бежал в Бразилию и здесь (в мае 180S г.) провозгласил себя наследственным императором Бразилии, отныне ни от кого не зависимой державы. 16 ноября 1889 г. последний бразильский император Педро II был низложен с престола, и теперь Бразилия — федеративная республика.
Нынешняя Бразилия — колоссальная страна, превосходящая по размерам примерно в семь раз Францию и Германию, вместе взятые, она занимает территорию больше 8,5 млн кв. км. Но в течение всего рассматриваемого нами периода, т. е. вплоть до начала XIX в., из этой колоссальной массы земель не только колонизована, но даже просто хоть сколько-нибудь обследована была едва ли одна сотая часть. Несметные природные богатства Бразилии тоже лишь медленно и постепенно осваивались и входили в круговорот экономической жизни.
Теперь Бразилия — главная на земном шаре поставщица кофе. Но культура кофе в Бразилии в XVI и XVII вв. была еще довольно мало распространена, и лишь в XVIII в. кофейные плантации стали одним из главных богатств страны. Какао, хлопок, сахарный тростник стали возделываться с конца XVI в. Добыча каучука (теперь столь существенная статья бразильской экономики) тоже до XVIII в. большой роли не играла. Воск (с воскового дерева), драгоценные породы дерева, бразильские орехи, бразильские лекарственные травы, древесные плоды и кустарники — вот что прежде всего привлекало внимание первых переселенцев. Конечно, искали они и золото и драгоценные камни. Но долго ничего не находили. Только в середине 70-х годов XVI в. в одной провинции (Сан-Паулу) промывка речного песка дала впервые золото. С тех пор, правда с большими перерывами, золото не переставало добываться в Бразилии, но в небольших количествах. В начале XVIII в. в Бразилии (в области Минас-Жерайс, или, по португальскому произношению, Жерайш) были найдены первые алмазы и алмазные россыпи, давшие в общем гораздо больше дохода, чем золото. Бразильские алмазы славились в XVIII и XIX вв. во всем мире, и только впоследствии на мировом рынке их стали вытеснять драгоценные камни Южной Африки.
Итак, в XVI и XVII вв. Бразилия была беднейшей из португальских колоний. Переселялись туда неохотно. Туда ссылали осужденных преступников, туда же с середины XVI в. стали ссылать евреев, сначала новообращенных, заподозренных в тайном возвращении к иудейству, а потом и всех вообще евреев, которых действовавшая в Португалии инквизиция считала нужным сослать. Открытие золотого песка в Сан-Паулу в 1576-1577 гг. вызвало было приток переселенцев-золотоискателей, но вскоре в Сан-Паулу перестали находить золото, и только через 100 лет, когда в 1680 г. уже в другом месте (также в Минас-Жерайс) нашли и продолжали находить золото, и притом в гораздо большем обилии, чем в Сан-Паулу, эта золотоносная территория, где к тому же, как уже отмечено, были впоследствии открыты и алмазы, стала заселяться гораздо быстрее, чем другие части Бразилии.
Параллельно и одновременно с захватом Южно-Американского континента шли закрепление и развитие эксплуатации Вест-Индского архипелага под властью конкистадоров. Посмотрим, какие применялись при этом методы, как они отразились на взаимодействии экономики Испании и ее колоний в Новом Свете и к каким результатам международного характера они привели.
Колониальные завоевания, ограбления и порабощения аборигенов, организация плантационного хозяйства — все это включилось в процесс первоначального накопления, начавшегося в Испании и Португалии еще до ‘эпохи открытий’. Колониальная империя, которая была так быстро создана в эпоху конкистадоров, в свою очередь, подготовила и ускорила создание нужных условий для развития в самой Испании текстильной и металлургической промышленности. Одновременно тот же задолго до XVI в. начавшийся процесс постепенного обезземеливания мелкого производителя — крестьянина (особенно в торговой и промышленной Каталонии, а также в Кастилии и Арагоне) — сильно помог быстрому росту числа переселений за океан. Только разве Англия XVII-XVIII вв. может сравниться с Испанией XVI-XVII вв. в этом отношении: колонизационный поток, шедший из Испании, не скудел около двух столетий. Ни Португалия, ни Франция, ни Голландия не могут в этом смысле равняться с Испанией.
Плантационное хозяйство в испанских владениях Нового Света с подневольным трудом сначала индейских племен, а потом, когда они вымерли или разбежались, с подневольным трудом привозных африканцев не являлось своеобразным повторением феодального строя, как это было, например, в Палестине после первого крестового похода, а представляло собой нечто более сложное: плантационное хозяйство колоний включалось в экономический процесс, происходивший в самой Испании в эпоху первоначального накопления.
Все экономическое значение новооткрытых стран выявилось, правда, не сразу, не в самые первые годы XVI в.
Не очень прибыльными на первых порах оказались результаты открытий Колумба. В 1496 г. на острове Куба был такой лютый голод, что пришлось из Испании посылать туда хлеб и съестные припасы. Торговля сводилась к непосредственному обиранию аборигенов под видом обмена. Эти ‘торговые’ сделки так наивно и назывались ‘отобранием’ (rescates). Ни кожа, ни сахарный тростник, ни хлопок, ни кофе — ничто из тех богатств, которые через 25-30 лет, а особенно с 30—40-х годов XVI в. стали прибывать в Европу, еще не грузилось на испанские корабли, отплывавшие в обратные рейсы в первые годы после открытия Колумба. Еще не было плантаций, и, кроме относительно очень небольших количеств золотого песка, ничем еще новые владения не успели испанцев порадовать.
Но уже с третьего десятилетия XVI в. картина меняется. Испанский торговый капитал неустанно требовал обследования новых стран и налаживания их эксплуатации. Тут прежде всего нужно отметить очень важную роль большой и богатейшей итальянской колонии (в частности, генуэзской), уже давно начавшей образовываться в Каднсе, в Севилье, в Мадриде. По мере того как пустело Средиземное море и прекращалась торговля со странами Леванта, многие североитальянские купцы, промышленники, владевшие капиталами, перебирались со своими фондами, со своими торговыми навыками и знаниями, со своей жаждой широкой коммерческой деятельности в Испанию, в Португалию, в Англию, в эти приатлантические страны, которым предстояло такое великое экономическое будущее. Америго Веспуччи, давший первое систематическое описание берегов Нового Света и получивший за этот скромный труд такую славу (Америка была названа его именем), был флорентийцем, натурализовавшимся в Севилье. Гримальдо. Кастелло. Гаспар Чентурионе были богатыми генуэзскими выходцами, переселившимися в Испанию и деятельно участвовавшими своим капиталом в организации первых торговых экспедиций, отправлявшихся из Севильи, Кадиса и других испанских портов в Америку. И когда уже во втором и третьем десятилетиях XVI в. торговля с Америкой стала заметно расти, в этом росте особенно бросалось в глаза именно активное участие купцов и ростовщиков, переселившихся из Генуи, Венеции, Флоренции, Пизы.
К этим привезенным из Италии капиталам, когда мы говорим о торговле Испании с Америкой, нужно причислить, конечно, и капиталы чисто испанские. Очень характерно деятельное участие аристократии и вообще дворянства в экономической эксплуатации новых колоний. Бедный идальго, рядовой дворянин Кортес завоевывает Мексику, старинный аристократ герцог Медина Сидония входит в компанию с двумя ткачами (конечно, хозяевами ткацких мастерских), и они втроем заключают цеховые договоры, вкладывают капиталы, снаряжают корабль, покупают товары, уславливаются насчет будущей прибыли, и корабль, имея на борту обоих ткачей и представителя герцога Медины Сидония, отплывает в Америку. Это — характерный конкретный образчик того, как дворянство и буржуазия работали вместе на поприще наживы в Новом Свете.
Довольно частой и характерной особенностью испанской торговли с Новым Светом является образование от случая к случаю, только для посылки одного или двух кораблей в Америку, специальных компаний, где люди устраивают складчину и соответственно размерам взносов делят барыши. Но большинство этих компаньонов остается в Испании, а в Новый Свет с товаром отправляется либо специально нанятый не за проценты с прибыли, а за определенное, наперед фиксированное жалованье приказчик, который и ведет весь торг в Новом Свете, продает или выменивает привезенный товар и. возвратясь, отчитывается перед пославшими его владельцами капитала, либо один из самих же ‘компаньонов’ (el compacero), который за свой труд и за потерю времени, ведь ему год-два приходится тратить на это путешествие и пребывание в Америке, получает, кроме процентов, еще и жалованье, доходящее до 20 тыс. мараведнсов в год, иногда несколько больше или меньше.
Торговля с Америкой вовлекала все больше и больше людей всех слоев испанского общества в спои круговорот. Но почти одновременно становится все заметнее и другое явление: из Испании в новые владения начинает тянуться эмигрантский колонизационный поток, через океан едут тысячи и тысячи заселять только что открытые и завоеванные территории.
До сих пор продолжаются споры испанских историков о числе жителей в Испании в XVI в. Наиболее вероятные и даже доказательные подсчеты колеблются (для конца XVI в.) между 9 и 10 млн человек. За XVI в. население возрастало, а в следующую эпоху (со второй трети XVII в.) стало несколько уменьшаться. Но и в XVII в. эмиграция в Америку не прекращалась, и есть данные, что еще при Карле II. т. е. в последние десятилетия XVII в., из Испании ежегодно переселялось в другие страны, и главным образом в американские колонии, около 40 тыс. человек.
Выселялись (особенно с середины XVI в.) многие из обезземеленных мелких собственников. Этот элемент был уже не похож на первую волну искателей золота, авантюристов, лихих соратников Кортеса или Писарро. Процесс обезземеления крестьян, процесс превращения десятков мелких владений в одну латифундию имел место параллельно с другим процессом — превращением пахотных земель в пастбище. Испания XVI в. в этом отношении походила на современную ей Англию. На собраниях кортесов неоднократно и с беспокойством отмечались упадок мелкого землевладения и происходящее в связи с этим обезлюдение деревень. ‘Многие части этих королевств (Кастилии и Арагона, — Е. Т.) подвергаются обезлюдению’, — с тревогой отмечают, например, кортесы 1548 г.
Пастбища давали шерсть, и эта шерсть не только вывозилась из Испании, но и питала быстро развивавшуюся в стране промышленную деятельность, которая тем быстрее росла, чем более богатым и обширным рынком сбыта для испанских товаров становился Новый Свет.
Уже с 1498 г. сам Колумб, а за ним первые переселенцы из Испании в Америку не переставали домогаться обращения в рабство всех индейцев вообще, жалуясь на невозможность иначе добыть себе какие бы то ни было средства к существованию.
В 1501 г. губернатором индейских владении Испании был назначен королевой Изабеллой Николай Овандо, с которым отправилась огромная партия переселенцев (около 2500 человек). Новые колонисты сразу же взяли установку на создание своеобразных феодально-крепостнических отношений в новой стране. Их домогательства были поддержаны губернатором, и 20 декабря 1503 г. королева Изабелла дала рескрипт на имя Овандо, в котором, в сущности, объявлялось о введении крепостного права: благочестивая королева тут же настойчиво прибавляла, что ‘индейцы будут свободными людьми, а не рабами’, но формально закрепляла их за испанскими колонистами. ‘…Ныне мы извещены, что вследствие крайней свободы, которой пользуются индейцы, они избегают общения и соприкосновения с испанцами до такой степени, что они не хотят работать даже за плату, но бродят без дела и не поддаются христианам для обращения в святую католическую веру’, — говорится в рескрипте. На этом основании королева приказывает губернатору Овандо, начиная со дня получения ее рескрипта, ‘побуждать силою названных индейцев соединяться с христианами’, работать на плантациях, добывать золото и другие металлы, ‘обрабатывать поля и добывать пищу для христианских обитателей и поселенцев острова’ (рескрипт в первую очередь относился к острову Эсианьола). За свою работу каждый индеец должен получать ‘плату и содержание’, которые губернатор найдет достаточными. Королева Изабелла вместе с тем уполномочивает губернатора делать ответственными за работу индейцев их старшин и знатных людей, кациков.
Рескрипт заканчивался уже отмеченной лицемерной фразой о том, что индейцы будут отныне свободными людьми, а не рабами, и ни к чему не обязывающими пожеланиями, чтобы ‘с означенными индейцами обращались хорошо, а с теми, которые сделаются христианами, лучше, чем с другими’, и чтобы ‘губернатор не соглашался и не позволял кому бы то ни было обижать или угнетать индейцев’,
Это и было началом царившей в испанских колониях до середины XVIII в. системы эксплуатации индейцев, системы раздачи земель колонистам с приписыванием к их землям тех индейцев, которые в этой местности проживали. Эта система кое-где закончилась, впрочем, еще задолго до XVIII в., и закончилась по весьма уважительной причине: вследствие полного вымирания всех закрепощенных индейцев. Так, например, случилось на острове Эспаньола (о котором в первую очередь заботилась, как мы видим, королева Изабелла). Индейцы жили поселками и целыми общинами выходили на барщину на поля своего господина, а вечером возвращались домой. За уход с работы полагались лютые телесные наказания. Продавать индейцев их господин не мог: они были прикреплены не к нему, а к его земле.
Индейцы должны были работать на своих белых господ, которые смотрели на кациков как на прирожденных, так сказать, надсмотрщиков за крепостными. Вместе с тем верховное право собственности над крепостными индейцами оставалось за правительством.
Так, король испанский Фердинанд неоднократно приказывал переселять индейцев с ‘бесполезных’ островов (т. е. с таких, где было доказано отсутствие драгоценных металлов) на ‘полезные’, где еще была надежда найти золото или серебро. Землевладельцы безропотно должны были подчиняться и лишаться своих крепостных.
Вымирание индейцев шло весьма быстрыми темпами на Эспаньоле, на Кубе, на Ямайке, на Малых Антильских островах. Их не только морили на работе, но подвергали самым зверским истязаниям вплоть до сожжения на медленном огне, вплоть до истязания до смерти маленьких детей с целью наказать за что-либо их мать.
В 1515 г. впервые раздался протест против ужасов, которые творились в испанских владениях.
Лас Касас, сам долго проживший на Эспаньоле и Кубе, сам владевший пожалованным поместьем с приписанным к нему индейским населением, отпустил своих крепостных, т. е., точнее, передал их в казну, за которой оставалось верховное право ими распоряжаться, а сам поехал в Испанию с целью добиться улучшении их участи. Лас Касас держался того мнения, что индейцы не только должны быть свободны, но что и земля у них отнята испанцами без малейшего права.
Лас Касасу удалось добиться аудиенции у короля. Фердинанд был, разумеется, больше всего обеспокоен перспективой полного исчезновения индейской расы. Торговли рабами, захваченными в Африке, еще не было, следовательно, исчезновение индейцев ничем не могло быть немедленно компенсировано (в смысле дарового труда). Но Фердинанд вскоре умер (в 1516 г.), его преемнику Карлу I (впоследствии императору Карлу V) было не до того. Лас Касас продолжал с фанатическим упорством свое дело, и Карл V даже на время отменил в 1519 г. законы, введенные Изабеллой, и объявил закрепощенных индейцев свободными. Но это было ненадолго. Вскоре начинается усиленная охота на индейцев в неведомых, еще только постепенно открываемых странах. Ведь нельзя забывать, что наряду с крепостными индейцами, жившими в поместьях, существовали и рабы-индейцы. Это были, во-первых, заподозренные в людоедстве, во-вторых, осужденные за преступления, в-третьих, военнопленные, взятые при сражениях с испанцами.
Освобождение крепостных индейцев, приписанных к поместьям, нисколько не касалось рабов, которые вовсе и не были приписаны к земле, а принадлежали в качестве полной собственности своему владельцу.
Когда вслед за Кортесом в новооткрытую и завоеванную Мексику хлынули люди всякого положения в происхождения — и только что прибывшие из Испании обедневшие идальго, н купеческие приказчики и служащие, и оскудевшие за отсутствием крепостных землевладельцы Кубы, Эспаньолы, континента Южной Америки, то они туда шли не только за золотом и брильянтами, но и за ‘живым товаром’, за рабами.
Уже с 1502 г. на Антильские острова стали привозить африканцев, и владельцы поместий, которым они предоставлялись за деньги или по королевской милости, старались приобрести их побольше. Они спешили заводить сахарные и хлопковые плантации на своих землях, а также начинали культивировать рис, кукурузу, фиги, заводить скотоводство. Несколько позже Антильские острова стали доставлять какао, табак и т. д. Именно прекрасные сорта кожи, доставлявшейся с Антильских островов, сделали Испанию уже в половине XVI в. лучшей поставщицей дорогих кожаных изделий для всей Европы. Еще в первые десятилетия на Антильских островах рядом с трудом рабов — как привозных африканцев, так и обращенных в рабов индейцев — мы встречаем и труд подневольных, закрепощенных индейцев, которые так по месту жительства и прикрепляются к земле данного испанского колониста.
Золота на первых порах как на островах, так и на континенте добывалось не очень много в сравнении с последующим периодом, но все же извлекались весьма солидные суммы сравнительно с количеством золота, обращавшимся в Испании до тех пор.
В вышедшем в 1934 г. превосходном исследовании Гамильтона о притоке золота и серебра в Испанию в первые 150 лет после открытия Америки мы находим впервые сделанные статистические подсчеты, представляющие громадный исторический интерес.
По найденным Гамильтоном архивным данным, с 1503 по 1660 г. из Америки в Испанию было привезено золота и серебра в общем на сумму в 447 820 932 песо. Из этой суммы 117 385 086 песо поступило в казну, а 330 435 846 было привезено частными лицами. Прибавим к этому, что громадные суммы не вошли и не могли войти в этот подсчет по той простой причине, что были ввезены контрабандным путем, чтобы не платить взносов в казну. Открытие в конце первой половины XVI в. серебряных рудников в Потоси (в Боливии), золотых россыпей в Мексике, в Перу, в Чили, в той части Южной Америки, которая стала потом называться Аргентиной, привоз в Европу громадных сокровищ, награбленных Кортесом в Мексике, Пнсарро — в Перу, их последователями и преемниками, — все это тоже далеко не всегда регистрировалось испанской официальной статистикой, которой пользовался Гамильтон в своем только что названном исследовании. Серебра находилось и привозилось гораздо больше, чем золота, и уже в середине XVI в. за 11 серебряных монет в Испании, в Англии, во Франции давали обыкновенно одну монету золотую (равную по весу одной из этих 11 серебряных монет). В XVII в. это соотношение еще более изменилось в пользу золота, которое стало цениться уже не в 11, а в 14 раз дороже серебра (к концу XVIII в. даже в 15, а местами — в 16 раз дороже серебра). Этот колоссальный приток драгоценных металлов в Европу неминуемо должен был способствовать явлению, наметившемуся в Европе еще до появления американских драгоценных металлов, — так называемой революции цен. Громадное оживление торговли, быстрый рост населения, ряд других причин, связанных с процессом разложения средневекового хозяйства, — все это уже давно начинало сказываться на повышении цен на сельскохозяйственные продукты и вообще на предметы первой необходимости. Этот процесс намечался уже тогда, когда Колумб еще обивал безуспешно пороги королевских резиденций, выпрашивая два-три суденышка. Тогда, в последние годы XV в., в Европе количество золота и серебра, насколько можно учесть, экономисты определяют всего в 7 млн кг (по весу), а от открытия Америки до конца XVI в., как они же считают, серебра было ввезено 23 млн кг, а золота— больше 3/4 млн (755 тыс. кг). В XVII и XVIII вв. этот процесс еще ускорился, и за эти два столетия было добыто в общем золота 3 млн кг, а серебра — 93 млн кг, т. е. в среднем 46,5 млн кг серебра за каждое столетие. Конечно, это должно было сильно ускорить ‘революцию цен’. Заметим, что золото и серебро шли преимущественно из Америки (в XVI в. — 3/4, в XVII и XVIII вв. — 5/6), Индия, Европа, Африка доставляли ничтожную часть общего количества.
Цены на предметы первой необходимости быстро возрастали: в среднем стоимость их во второй половине XVI в. увеличилась в некоторых местах на 3/4, а в других — в 2 и 2,5 раза сравнительно с начальными десятилетиями, а через 100 лет, в середине XVII в., — еще в 1,5-2 раза сравнительно с предшествующим периодом. Это в среднем, бывали места, где этот ‘жизненный стандарт’ был несколько ниже или несколько выше. Прежде всего золото и серебро хлынули в Испанию. Но в Испании драгоценные металлы, произведя ‘революцию цен’, не задерживались, а шли во Францию, в Нидерланды, в Западную Германию, в Англию. Этот процесс, в частности, ускорился со второй половины XVI в., но особенно с начала XVII в. Все это привело к свертыванию, а затем и гибели испанской мануфактурной промышленности.
Промышленность, торговля, судостроение — во всем этом Голландия, Англия, потом Франция так решительно стали обгонять Испанию, а, с другой стороны, Испания так нуждалась во всем, потребном для войны и военной обороны своих колоссальных владений от противников, что американские золото и серебро неминуемо и очень быстро уплывали из подвалов Casa de la Contratacion в Мадриде (нечто вроде управления по делам американских колоний) и из сундуков испанских банкиров и купцов и распространялись по Европе.

Очерк третий.
Португальская торговля и арабская конкуренция в Индии. Причины кратковременности португальского владычества в Индии. Социальный состав и хозяйство испанских колонистов. Экономические преимущества испанской колонизации в сравнении с португальской. Значение лиссабонского рынка с начала XVI до начала XVIII в. Торжество и падение испанской торговой монополии. Революция в Нидерландах. Вступление Голландии в борьбу за колонии

Результаты высадки Васко да Гамы в Каликуте и последующих экспедиций португальских мореходов в южных морях Тихого океана в течение XVI столетия были весьма значительными.
Васко да Гама и первые португальцы, начавшие после его открытия торговать с Индией, думали главным образом о закупке по возможно дешевой цене драгоценных индийских товаров. Но уже очень скоро, в первые же десятилетия XVI в., им пришлось убедиться, что их опередили опаснейшие, очень сильные конкуренты, не признававшие никакого Тордесильясского договора, — арабы, которые, когда европейская торговля с Индией была ограничена трудностями сухопутной переправы являлись, как мы уже знаем, для Венеции и прочих государств восточного побережья неизбежными посредниками. В действительности арабы опередили португальцев не только на несколько десятилетий, но по крайней мере на несколько веков. Арабы с Аравийского полуострова, арабы из Египта, имея быстроходные и умело сделанные суда (фелюги), задолго до начала крестовых походов вели торговлю с Индией. На западном побережье Индии с давних пор существовали арабские поселки, арабские купцы были заметным элементом в индийских городах, мусульманство, широко распространившееся в Индии, сближало культуру пришельцев с духовной жизнью индийцев. А главное, арабским торговцам удалось завести прочнейшие отношения с местными жителями, отчасти приучить их к себе, а отчасти самим примениться к чужой стране.
Португальцы же были абсолютно не в состоянии в этом смысле конкурировать с арабами. Они были и остались совершенными чужаками, пришельцами, не имеющими ни малейшего представления о той стране, где им предстояло действовать. Одним из внешних проявлений абсолютной отчужденности португальцев от индийцев может считаться полнейший, безнадежный, позорный провал религиозной католической пропаганды, которую весьма ретиво повели было монахи и священники, прибывшие с первыми же купцами из Португалии в Индию. Но не это, конечно, больше всего беспокоило португальцев, не пропагандистское торжество ислама над христианством, а борьба, которую успешно вели за торговые пути и рынки арабские купцы против своих европейских соперников.
Впервые после открытия морского пути в Индию, все на том же западном берегу, куда прибыл Васко да Гама, побывал португальский адмирал Диего де Сенвейра. В 1509 г. он высадился на Суматре, а затем на Малаккском полуострове, но ненадолго. Вместе со своим экипажем он еле спасся от нападения местного населения.
В результате неудач первых разведок португальцы изменили тактику. Они решили, что единственным шансом победы в неравной борьбе с аборигенами для них послужит военно-политический захват тех или иных береговых прибрежных территорий. Они захватили города Гоа, Малакку, Ормуз, водрузили свой флаг и на Цейлоне, обосновывая Тордесильясским договором все эти завоевания. Они заняли и несколько других отдельных, не связанных между собой пунктов, утверждая, что это вполне законное присвоение.
Представителем этой завоевательной политики явился в первые годы (особенно в 1510—1515-е) наместник Альбукерке, любимый герой колониальной Португалии. Под предлогом мести за сопротивление Сенвейре он в 1511 г. высадил в Малакке свежие воинские силы, укрепился на берегу, подчинив власти Португалии большое число малайцев и жестоко расправившись со многими из них. В 1514 г. португальцы, закрепившись в Малакке, отправились на остров Суматра, где завели торговлю с местным населением. Альбукерке мечтал и о проникновении в глубь индийского материка, и об изгнании арабов, и о многом еще. Это был человек, увлекающийся своей фантазией и своими завоевательными планами до крайней степени. Альбукерке уже подумывал сначала завоевать Индию, а потом приняться за остальные государства Азии.
Конечно, все эти фантастические расчеты не оправдались. Никакого завоевания Индии ни Альбукерке, ни его преемники не дождались. Преодолеть влияние и авторитет арабов им не удалось, и все дело ограничилось утверждением на богатых Молуккских островах, на Малаккском полуострове, наконец, как сказано, в Гоа и еще нескольких разбросанных по Малабарскому берегу Индии постах, в 1522 г. началась торговля с Явой, а в 1530 г. — с Борнео.
В середине XVII в. португальцы были вытеснены из большинства этих позиций голландцами, отнявшими у них в 1641 г, Малакку, а в 1638-1658 гг. — постепенно и все фактории на Цейлоне. Англичане еще раньше (в 1612-1622 гг.) вытеснили их из ряда пунктов на берегу Индии, а также из укрепленного острова Ормуза и из Сурата и теснили их очень сильно даже в области Гоа, где португальцам, однако, удалось удержаться. Можно смело утверждать, что уже с третьего-четвертого десятилетий XVII в. португальский торговый капитал был сведен к совсем незначительной величине в Индии и индийских водах и на арену вышли новые, более сильные борцы за ‘благословенную родину пряностей’ — голландцы, англичане, французы.
События так развивались, что нигде, кроме разве небольшой части Малаккского полуострова, положение португальцев не было сколько-нибудь прочным. Не говоря уже о Молуккских островах, на которые со времени путешествия Магеллана не переставали претендовать испанцы, и на Яве, и на Суматре, и на Борнео, и на Цейлоне им приходилось оставлять не только всякие помыслы о завоеваниях, но вести себя так, чтобы мелкие или крупные вожди местных племен находили более полезным торговать с ними, чем перебить их всех или выгнать вон. Очень боялись португальцы и малайских пиратов, у которых были прекрасные бухты и гавани на многочисленных островках Индонезии и которые отличались поразительной сноровкой и редким искусством в мореплавании. Торговля с этими островками была крайне прибыльна и подбивала на самый большой риск. Но у португальцев не было ни охоты, ни времени, ни даже, пожалуй, возможности поближе присмотреться к населению, с которым они торговали. Дальше берега они обыкновенно не отваживались идти. На берегу они ждали своих торговых контрагентов из местных деревень, расположенных в глубине островов, к которым они причаливали и где у них были (именно для этой цели) небольшие, часто плохо укрепленные фактории.
Таким образом, один лишь век — от начала XVI до начала XVII — продолжалась в сколько-нибудь обширных размерах экономическая эксплуатация португальцами того самого морского пути в Индию, который они так упорно искали с далеких времен Генриха Мореплавателя. Провал их дел в Индии и на Ост-Индских островах объясняется несколькими причинами. Во-первых, с самого начала португальское правительство смотрело на свои индийские владения как на объект для монопольной государственной эксплуатации. Этим колониям не давали ничего, но только брали у них все, что можно взять, индийское население облагалось непосильными налогами, торговые сделки с ним, производившиеся как непосредственно чиновниками наместника, так и приказчиками крупных откупщиков, сплошь и рядом превращались в плохо замаскированное ограбление. Во-вторых, жесточайше притеснялась самостоятельная хозяйственная деятельность местных жителей, которых даже на острове Цейлон, одном из богатейших на земном шаре, португальцы умудрились в какие-нибудь 50-60 лет обратить в нищих. И притеснялась эта самостоятельность исключительно во имя интересов фиска, в зависимости от того, каким способом представлялось наиболее удобным выжать из местных жителей все, что только они могут дать. Аборигенов заставляли переселяться в труднокультивируемые места, отнимая у них лучшие участки, а потом сгоняли их и с новых мест, когда эти места начинали давать урожай. Индийцы восставали неоднократно. Против них посылали дорогостоящие карательные экспедиции, выжигавшие селения и еще пуще разорявшие несчастный народ, который постигла злая участь— появление португальских ‘культуртрегеров’. В-третьих, португальское владычество, не создав, как это уже отмечено, никакой прочной и рациональной базы для экономического использования индийских и островных владений, начав с губительных, чисто хищнических методов, в то же время вовсе не обладало достаточными военными и морскими силами, чтобы из далекой метрополии повелевать чужими народами за тридевять земель, куда нужно было добираться иногда год, а иногда и больше. Уже в середине XVI в. случалось так, что драгоценные пряности накоплялись в казенных магазинах в Гоа, на Цейлоне, на Молуккских островах, а кораблей в наличности не было, чтобы их перевезти в Европу.
Наконец, следует иметь в виду, что начавшаяся с первых же лет XVII в. упорная борьба голландского торгового капитала против испано-португальской колониальной монополии оказалась несравненно вредоноснее для Португалии, чем для Испании. Иначе и быть не могло: испанские колонизаторы захватывали не только побережья, но шли и в глубь завоеванных стран, создавал плантации, устраивали прочный помещичий быт, эксплуатируя землю, закрепощая индийцев, пополняя недостававшую рабочую силу закупкой привозных рабов, организуя администрацию, располагаясь гарнизонами во многих внутренних районах страны. Чтобы выбить их оттуда, у голландцев не было ни сил, ни возможностей. Для этого, во-первых, необходимо было перевозить за океан большие военные отряды и вести длительные сухопутные войны в неведомых им местах, далеко отходя от моря и действуя без поддержки флота. А затем у них не было достаточно человеческого материала, чтобы заселять сколько-нибудь прочно и те места, где они могли бы это делать беспрепятственно. Голландские плантации стали заводиться в сколько-нибудь серьезных размерах даже на Яве лишь в XVIII в. О заселении необъятных просторов Южной и Центральной Америки голландцами в XVII в. не приходилось и думать. Голландцы успешно отбивали у испанцев торговлю с колониями (организуя в колоссальных размерах контрабанду, нападая на торговые испанские транспорты на море и т. д.), но территориально в XVI-XVIII вв. от борьбы с голландцами испанцы не потеряли ничего.
Совсем в другом положении оказались португальцы. Они не имели возможности колонизовать большие территории. На островах Индонезии, где население было политически хуже организовано, чем в Индии, португальцы, еще местами несколько расширили территориальные захваты, но в Индии это им было сделать труднее. Поэтому голландцам стоило удачным налетом выбить португальцев из их фактории, чтобы и гавань, и склады, и, самое важное, торговля с окрестной страной оказались в их руках. А уж на чисто экономической почве борьба против голландцев была для португальцев совсем не под силу, Голландия была в XVII в. в экономическом смысле передовой державой. Ее торговый флот был первым в мире, ее торговые компании были вне всяких сравнений богаче капиталами, чем аналогичные компании в Англии, или Франции, или в той же Португалии, или Испании. Голландские банкиры снабжали в XVII и даже еще в XVIII в. деньгами за хорошие проценты чужеземные государства и чужеземных дельцов, и Амстердамский банк играл огромнейшую роль в торговых операциях не одной только Голландии. До 80-х годов XVII в. процветала голландская текстильная промышленность, особенно в Лейдене. На высоком уровне стояла и металлургия. Могучее развитие промышленности, торгового судостроения, обилие капиталов — все эти обстоятельства не только быстро и безнадежно сломили всякое сопротивление португальцев голландским нападениям, но и сделали явно безнадежными какие бы то ни было попытки со стороны Португалии отвоевать и вырвать из рук голландцев те опорные пункты португальского торгового могущества, которые попали в голландские руки.
В ходе переговоров с индийскими купцами португальцы всегда старались внушить клиентам преувеличенное мнение о своих вооруженных силах. Они напирали на то, что важнее всего качество этих сил, а что касается количества их, то они отделывались заверениями, что их так много, что и сосчитать невозможно. Лишь много позднее они дознались, что индийцы прекрасно соображали, что им шут, а расспрашивали чужеземцев только для проверки собственных данных да ради издевательства. Хотя точной статистики тогда, конечно, не было, индийские раджи, крупные вассалы и исполнители требований верховного владыки, основателя империи Великого Могола, не хуже португальцев учитывали, что численность чужеземцев несравненно меньше численности индийских народов и что завоевание этих народов не такое легкое дело.
Ничего так не боялись португальцы, а позднее и другие европейские колонизаторы, как того, чтобы индийцы завели себе флот. Они поэтому последовательно делали все, от них зависящее, чтобы уничтожать в зародыше любые попытки в этом направлении. Они всячески изворачивались, избегая недоразумений, чтобы не портить отношении с индийскими князьками, они делали великолепные подарки Великому Моголу и его ставленникам, соглашались выплачивать какие угодно налоги, но до океана индийцев не допускали. Они упорно отказывались знакомить их со своими географическими картами, выслеживали в плавании любую индийскую каравеллу и истребляли ее. Попытки индийцев торговать с Европой непосредственно самим, без посредников, были, таким образом, с самого начала обречены на неудачу.
Страшный удар португальскому владычеству а азиатских колониях нанесло присоединение в 1580 г. Португалии к владениям Филиппа II, короля испанского. Испанцы, не очень надеясь на прочность своих новых приобретений, торопились еще более алчно и беззастенчиво выжать все соки из португальских колоний, где они теперь оказались временными хозяевами. Таким образом, когда пришла развязка и в первой половине XVII в. голландцы стали завоевывать место в колониальной торговле, ликвидация португальской монопольной торговли на Востоке не потребовала особенно тяжких усилий.
Но пока длился золотой век Лиссабона, португальские коммерсанты имели основание мириться с вынужденными убытками и довольствоваться тем, что их столица является в полном смысле слова мировым складом индийских товаров, как продуктов почвы, так и промышленных фабрикатов. В городе и за городом были выстроены громадные склады, куда свозилось все, что шло из Индии. В этих складах толпились английские, французские, ганзейские, голландские купцы, приезжавшие за запасами товаров, которые они потом сбывали у себя на севере.
Совершая закупки в Индии, португальские купцы учитывали расходы на транспорт и обязательные взносы в королевскую казну. Путешествие туда и обратно длилось в общем три года, фрахт обходился очень дорого, и поэтому одной из любимых продажных статей являлись пряности. Благодаря их небольшому объему и портативности, допускающим максимальную плотность укладки, один корабль, груженный, например, перцем, гвоздикой или мускатным орехом, приносил выгоду, много большую, чем 6-8 кораблей с хлопком, тростниковым сахаром или даже тканями, что, конечно, не мешало португальцам перепродавать и их с выгодой, не мыслимой в другие времена.
Наряду со спросом на пряности и мануфактуру, потребность в которых твердо укоренялась в Европе, росла и потребность в изящных изделиях высокого качества.
Европейцы эпохи Возрождения видели и ценили произведения искусства. До нашего времени дошло имя знаменитого итальянского художника-чеканщика и скульптора Бенвенуто Челлини [Бенвенуто Челлини (1500-1571) — итал. скульптор, ювелир, писатель]. Он считался мастером единственным, уникальным. Европейские же государи, как сейчас какой-нибудь первоклассный музей, приобретали одно или несколько его произведений. Папа Климент VII, французский король Франциск I, герцог Флорентийский Козимо Медичи поочередно гордились тем, что могли, оплачивая его труд, называть его своим Бенвенуто. Отныне на рынках Лиссабона приезжие покупатели-купцы не переставали поражаться несметным количествам изделий, не уступающих по красоте и тонкости изделиям Челлини, продуктам труда безымянных мастеров Индии. Эти предметы роскоши и комфорта наряду с продуктами индийской материальной культуры португальцы имели возможность именно благодаря их обилию продавать как предметы такого широкого потребления, что громадное, обусловленное опять-таки масштабом предложения, снижение цен ничуть не наносило ущерба, а, наоборот, давало купцам в общем все большую прибыль. Золотой поток лился почти 100 лет непрерывной струей в карманы португальских купцов и в сундуки португальского казначейства.
Еще задолго до того как голландцы покончили с португальской монополией, не было такой торговой страны в Европе, где бы не ломали себе голову над вопросом: как с этой монополией бороться. Как избавиться от необходимости считаться с алчным произволом португальских купцов, назначавших при перепродаже индийских товаров ростовщически высокий процент, и как освободить себя от обязанности подчиняться всем капризам португальской политики, когда простым приказом португальского короля в любой момент из Лиссабона изгонялись купцы любой не угодной королю нации: сегодня англичане, завтра французы, послезавтра голландцы.
Португальская монополия была тем более тяжка, что одновременно всю торговую Европу угнетала и тревожила другая монополия — испанская. И обе эти монополии были между собой связаны не только формально Тордесильясским договором, но и гораздо более реально: еще до 1580 г., когда Португалия политически соединилась с Испанией, испанцы и португальцы сплошь и рядом дружно помогали друг другу бороться против ‘контрабандистов’, т, е. против наций, пытавшихся нарушить португальскую монополию в Индии и Индонезии и испанскую — в Новом Свете и на его островах. Король Франции Франциск I мог сколько угодно негодовать на бессмысленность претензий Тордесильясского договора и острить, что только Адам и Ева имели бы законное право разделить землю на две части и подарить ее, кому хотят, но что в момент их смерти на свете еще не существовало ни испанцев, ни португальцев, а поэтому земля свободна. Такими словесными протестами он и ограничивался: бороться против соединенных сил Испании и Португалии в этих далеких морях ни он и никто другой до поры до времени не мог.
Прежде чем показать, как, когда и в каких формах началась борьба против Испании и Португалии, как в их колониях, так и на море, следует посмотреть, по какому пути пошла испанская колонизация в Новом Свете и каковы были главные последствия испанского завоевания Америки.
Прочное утверждение испанского владычества в Южной и Центральной Америке и на богатейших Антильских островах уже к концу первой половины XVI в. сделало Испанию первенствующей державой европейского континента. Сюда не только устремлялись долго неиссякавшим золотым и серебряным потоком драгоценные металлы, не только вывоз хлопка, сахара, кофе, риса, кожи обогащал Испанию и испанскую промышленность, но за Испанией обеспечивалось положение монопольного складочного места всех этих южноамериканских продуктов, где остальная Европа только и могла их добывать. Рядом, в Португалии, Лиссабон и все португальские порты, как мы видели, в это же время превратились тоже в монопольное складочное место индийских и индонезийских товаров. Но богатство Испании оказалось несколько прочнее португальского: в Испании все-таки было налицо больше предпосылок для прочного освоения новооткрытых богатств.
В Испании еще до Колумба, Кортеса и Писарро все же существовала и кожевенная, и текстильная, и некоторая металлургическая промышленность. Португальское процветание длилось немногим больше одного столетия, испанская колониальная империя продержалась, хоть и в упадочном состоянии, около 300 лет. Плантационное хозяйство широчайшим образом распространилось в американских владениях Испании и на всех Вест-Индских островах.
Индейцы быстро уступили на плантациях место привозным рабам, и со второй половины XVI в. в испанских заатлантических владениях установился на 300 лет весьма прочный плантационный быт. Хозяйство на плантациях было установлено так. Владелец поместья, плантатор, жил в доме, обыкновенно очень обширном, с многочисленными службами и пристройками. Плантаторы средней руки жили с большой роскошью по сравнению даже с очень зажиточными горожанами. В колониях была в ходу поговорка, выражавшая мысль, что бедный плантатор живет лучше богатого горожанина. Обилие негритянской дворни избавляло семью плантатора от какого бы то ки было труда. Плантации приносили большие доходы: годовой доход в 25 % на вложенный капитал считался, например, на плантациях Антильских островов далеко не редкостью. Рабы стоили недешево, но считалось, что молодой здоровый негр в 3-4 года полностью отрабатывает сумму, которую хозяин за него уплатил. В XVIII в. иногда считали даже, что для этого результата достаточно двух лет. На сахарных, хлопковых, рисовых плантациях число рабов колебалось от 150 до 500. На кофейных плантациях бывало несравненно меньше рабов, они считались десятками, а иногда и единицами.
Рабы жили на некоторых плантациях в особых казармах, на ночь запиравшихся, на других плантациях — в хижинах по одной-две семьи в каждой. При таких хижинах иногда позволялось заводить огород и держать птицу. Пища обыкновенно выдавалась хозяином в довольно скудных размерах, иногда негру предоставлялось право получать пропитание из собственного огорода и курятника — там, где ему разрешалось их иметь. Обращение с рабами было очень жестокое, хотя в общем не хуже, чем в английских или французских колониях, — и лучше, чем на голландских плантациях на островах Индонезии. Над каждыми 30-40—50 неграми был приставлен для наблюдения за работой особый младший надсмотрщик, часто из негров-рабов, а над всей массой негров — старший надсмотрщик, непременно белый. Младшие имели право сечь раба за лень или упущения, причем число ударов ограничивалось, у старшего надсмотрщика эта власть ничем не ограничивалась, на рабов их господа смотрели как на племенной скот, и за недостаточную многодетность супругов наказывали, а иногда, разводили. Продавать раба на сторону можно было в одиночку, так же, как его жену и детей. За бегство с плантаций полагалось, кроме жестокого бичевания, часто также членовредительство — выкалывание глаз, отсечение одной ноги или одной руки. Работа длилась обыкновенно от восхода солнца до заката, иногда и до поздней ночи.
В испанских колониях, кроме плантаторов, надсмотрщиков и рабов, жило еще многочисленное население, не принадлежавшее ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. Это были белые колонисты, переселенцы из Испании, которые, переплыв через Атлантический океан, нашли себе заработки выше тех, на которые они могли рассчитывать у себя на родине, но не выбились ни в богатые купцы, ни в плантаторы. Это были, во-первых, ремесленники, жившие отчасти в городах, отчасти где-либо на усадьбе плантатора и работавшие на округу, к этим белым переселенцам нужно причислить и торговых посредников, маклеров, людей, занимающихся транспортированием кладей, работающих в торговых гаванях в качестве мелких и крупных скупщиков привозимых из Европы товаров, которые потом они развозили по плантациям в качестве странствующих купцов или простых коробейников, и т. д. Есть указания и на предпролетарский элемент в портовых колониальных городах испанской Америки и Вест-Индии. Нужно сказать, что только в XIX в., при новом громадном подъеме производства и усилении рабовладения в испанских колониях число рабов очень сильно росло, вырос и спрос на них. А до той поры, в противоположность английским и французским плантационным колониям, расположенным в том же климатическом поясе, общее число свободных белых было в испанских колониях вне всяких сравнений выше числа негров, обращенных в рабство. Вот для примера цифры, касающиеся Кубы, самого громадного из Вест-Индских островов и самого богатого и обильного плантациями из испанских американских владений вообще. Цифры относятся к концу XVIII в. Более ранняя статистика не заслуживает никакого доверия ни в смысле полноты, ни в смысле точности данных.
В самом конце XVIII в. (1792 г.), по данным, собранным в 1800 г. на острове Куба, общая цифра населения была 272 300 человек, из них 54 150 вольноотпущенных и 84 890 рабов, уже в 1835 г. численность населения поднялась до 800 000 человек, а число рабов увеличилось до 300 000, Производство сахара развилось так грандиозно, что в 30-х годах XIX в. Куба производила около 1/5 всего сахара, потребляемого в Европе, а в 1857 г. 1/3 всей европейской потребности в нем обеспечивалась сахаром, вывозимым с острова Куба. На Пуэрто-Рико в 1794 г. насчитывалось 30 000 белых, 2000 вольноотпущенных и 17 500 рабов, на Сан-Доминго в испанской части острова в 1788 г. — 30 000 белых, 80 000 вольноотпущенников и 15 000 рабов. И только на острове Маргарита соотношение иное: 1000 белых, 300 вольноотпущенных и 4000 рабов. В общем во всех испанских владениях на Антильских островах (Куба, Пуэрто-Рико, испанская часть Сан-Доминго) к концу XVIII в. количество рабов вовсе не превосходило белых до такой степени, как рядом, на тех же Антильских островах, во французских и английских владениях, напротив, белых было больше, чем рабов.
Это численное соотношение отчасти объясняет и сравнительную редкость рабских восстаний и даже отдельных актов террористической мести со стороны рабов против их безжалостных мучителей и эксплуататоров. Раб был зажат в этих населенных белым людом колониях, как в железных тисках, бежать и скрыться было труднее, чем на соседней (английской) Ямайке или на соседней (французской) Гваделупе. Круговая порука, основанная на страхе за собственную жизнь, сплачивала в одну враждебную рать против рабов все белое население испанской колонии — и плантатора, и торговца, и ремесленника, которые около него кормились, и даже портовых носильщиков и грузчиков, видевших в беглом рабе конкурента по поискам заработка.
Но все же случаи мести, протеста, насилия против насилия бывали и в испанских колониях. Чаще всего это выражалось в убийстве плантатора или надсмотрщика, или в поджоге хозяйской гасиенды (плантаторского дома), или в порче и убое скота, принадлежащего плантатору.
Плантаторы стояли на вершине социальной лестницы. Они составляли аристократию колонии, из их среды нередко назначался (но всегда приказом из Мадрида) губернатор, в их руках были и администрация и суд. Пониже их стояли купцы, судовладельцы, крупные скупщики колониальных продуктов, владельцы движимых капиталов, так или иначе зарабатывавшие на скупке, транспорте и перепродаже продуктов плантационного хозяйства. Ремесленники стояли ниже их и с ними не смешивались, так же как сами купцы и колониальные финансисты с большим трудом допускались в ‘аристократический’ круг. Были, но не в большом числе, в испанских колониях и свободные мелкие хуторяне-земледельцы. Они не играли почти никакой роли вплоть до середины XIX в. Наконец, пред-пролетарский элемент, рассеянный по портовым городам и никак не спаянный, был текучим, непостоянным элементом испанских колоний XVI-XV1I1 вв. Не только из их среды, но и из среды более имущей вербовалась громадная масса контрабандистов. Из них же составлялись отчасти те отряды добровольцев, которые устремлялись за позднейшими конкистадорами в поисках неоткрытых или необследованных земель или в погоню за золотом и серебром.
Серебро в Потоси, алмазы в португальской Бразилии были впервые открыты именно такими отрядами, шедшими часто совсем наобум, на веру неопределенным слухам и фантастическим рассказам местных жителей, И если им везло, то они превращались в плантаторов, вернувшись в старые колонии, откуда пустились на поиски, или в новых местах, где почва, климат и другие условия позволяли это сделать. А если им казалось более подходящим ‘пахать море, а не землю’, по характерному португальскому выражению тех времен, то они становились судохозяевами, купцами или пиратами (эти три специальности тесно увязывались тогда), а товарищей, которым меньше повезло, чем им, они вербовали в напарники, в экипаж купеческого или пиратского судна. По наблюдениям современников выходит, что неимущие переселенцы из Испании в ее заатлантические колонии редко засиживались в качестве чернорабочих, портовых носильщиков и т. п. в тех городах, где они высаживались с корабля. Пожив год, другой и осмотревшись, они начинали мечтать о перемене участи. Девственная, необъятно огромная страна на материке, громадные малообследованные недра больших островов, совсем незаселенные мелкие острова Вест-Индского архипелага, заманчивая жизнь и прибыльная деятельность контрабандистов или пиратов — все это срывало с места и манило вдаль. Более устойчивыми элементами, тоже из класса людей, кормившихся исключительно своим личным трудом, были подмастерья и рабочие ремесленных мастерских. Цеховой строй, несмотря на попытки перенести его в колонии, плохо прививался там. Да и очень мало было мастерских и обученных рабочих.
Постепенному, но все более явственному ослаблению испанского могущества способствовала длительная напряженная борьба против Нидерландов и Англии.
Восстание Нидерландов против Испании и вступление их в историю колониальной политики мы рассмотрим на основе отмеченного выше принципа. Мы устанавливали, что военным взрывам всегда предшествует подготовка подспудных сил, которые проявляются в действии только тогда, когда одна из заинтересованных сторон не находит себе другого выхода. Мы должны, следовательно, предпослать изложению непосредственно нашей темы характеристику причин, побудивших нидерландскую буржуазию пойти на страшный риск, втянув свою страну в долголетнюю тяжелую войну, иначе говоря — краткий обзор экономического и международного положения Нидерландов начиная с конца XV и до середины XVI в.
К выводу, что открытая война с Испанией стала неизбежна, первыми пришли Нидерланды.
Удар, нанесенный Нидерландами по испано-португальскому владычеству, знаменовал не только войну одной торговой нации против другой с целью экономического освобождения от власти колониального капитала. Война шла под лозунгами, которые позволяют определять ее как первую (не считая потерпевшей крах крестьянской войны в Германии 1525 г.) успешную буржуазную революцию, принимая английскую против Стюартов — за вторую, восстание американских колоний против Англии — за третью, а французскую революцию 1789 г. — за четвертую.
Впервые борьба одного государства с другим сплелась, правда в самом зачаточном виде, с выработкой программы, вернее принципов, оставивших неизгладимый след на последующих поколениях буржуазии ряда европейских стран. Нидерландцы отстаивали буржуазное освобождение от феодальных оков. Наряду с экономическими они выставляли чисто политические требования, они добивались свободы совести, права населения страны выбирать себе веру независимо от религии, которой придерживается ее государь, прекращения произвольных по приказу короля или инквизиции арестов, т. е. свободы личности, права народа уплачивать только те налоги, в голосовании которых они участвуют, одним словом, права политического самоуправления. В истории Европы такие требования формулировались впервые.
Что представляла собой Испания в экономическом отношении к началу нидерландской войны? В XIV и XV столетиях товарно-денежные отношения развивались медленно, и они приводили к консервации феодальных отношений. Лишь в XVI в., вследствие того что Америку открыли испанские мореплаватели, что первые конкистадоры вышли из Испании, что им достались в руки серебряные рудники Потоси — нынешней Южной Боливии, — а позднее и золотые россыпи, в Испанию, как уже упоминалось, хлынул такой поток драгоценных металлов, что необычайно быстрый темп обогащения, казалось, делал эту страну сильнейшей в Европе. Но все же тут было больше видимости, чем солидного укрепления финансов казны или хотя бы правящих классов. Феодальный строй препятствовал оплодотворению и приумножению капиталов. Земледелие в Испании было запущено, промыслы и мануфактурное производство распространялись слабо, а промышленность влачила жалкое существование. Товаров для вывоза Испании не хватало, а с XVI и еще больше с XVII столетия сначала Испания, а потом и вся Северо-Западная Европа стали как бы воронкой, через которую золото Нового Света, проходя и не задерживаясь, устремлялось в Индию в уплату за индийские товары, а также в страны Европы, где развитая мануфактурная промышленность производила товары значительно дешевле испанских. Даже испанское судостроительство было ничтожно: оно ограничивалось суденышками или просто лодками, пригодными преимущественно для каботажного плавания. Испания закупала суда у тех же нидерландцев, у англичан, у ганзейских купцов, распродающих их за невозможностью использовать самим. Таким, образом, испанцы поощряли не только вывоз товаров из Индии, но и развитие европейского судостроения. Но в результате одностороннего развития хозяйства богатая и суверенная Испания постепенно становилась нацией зависимой, страной, которая только покупает у других европейских стран, а не производит нужных товаров.
Как же могло случиться, что при таком положении Испания все же являлась для нидерландцев грозным, смертельным врагом, которому они отказались повиноваться только с отчаяния, не находя другого выхода для развития своей экономики и защиты своих свобод, что этот враг сражался с перерывами и с переменным успехом в течение больше полувека и что. несмотря на понесенные поражения, ему удалось удержать за собой юг Нидерландов, теперешнюю Бельгию? Многое можно объяснить следующими соображениями.
Войны Карла V в Европе, охрана морских путей в Индию потребовали создания в Испании мощной наемной армии, равной которой не было: количество ее могло возрастать, убыль беспредельно пополняться наемными солдатами потому, что денежного капитала Для нее жалеть не приходилось. Феодальная испанская монархия издавна превратилась в феодально-военную, ее вооруженные силы превосходили нидерландскую армию во много раз, к тому же мужское население Нидерландов воевало, но замену убитым нидерландцам неоткуда было взять.
Испанцам способствовало еще и другое важнейшее обстоятельство. Исходя из разных мотивов, против нидерландцев лютовали разные слои испанского населения. Сам король, стоявшие около него представители интересов аристократии, феодального землевладения, а также и крупного купечества понимали, что в случае поражения Испании Нидерланды не только отпадут от нее, но и выступят как новый сильный конкурент, серьезный враг всей испанской колониальной торговли и политики. Корысть, эгоистическое классовое чувство самосохранения заставляли их не останавливаться ни перед какими усилиями и жертвами для подавления нидерландской революции и насильственного сохранения Нидерландов в своей власти.
Менее крупные испанские купцы и торговцы были готовы, казалось, поддаться революционной ‘заразе’, новым лозунгам, учесть обиды и притеснения, чинимые в отношении их монархическим правительством, и отказаться от безоговорочной поддержки, какую они ему оказывали. На деле они нашли, что их экономические интересы как во время войн Карла V против германских земель, так и теперь в общем, несмотря на временные убытки или даже разорение, совпадают с королевскими. В эти годы и испанская буржуазия, как и высшие правящие круги дворянства, усматривала в Филиппе II главнокомандующего, защитника испанской экономики и бойца против восставшего нидерландского народа. Подобно всем собственникам, средняя и мелкая испанская буржуазия в продолжение всей войны находила для себя выгодным покоряться королю, помогать ему покончить с нидерландскими ‘бунтовщиками’ и обезопасить испанские привилегии на будущее. Что касается испанского крестьянства и тесно связанных с ним ремесленно-рабочих масс, то все тяготы войны они переносили безропотно, задавленные гнетом феодальных хозяев, а с другой стороны, одурманенные католической пропагандой, призывавшей к борьбе против протестантской ереси.
Получив сообщение о восстании нидерландцев, Филипп II с приближенными сановниками первоначально составил план, заключающийся в следующем: не признавать Нидерланды воюющей стороной, зачинщиков восстания считать бунтовщиками против законной власти короля, усмиряя их и поддерживающих их еретиков карательными экспедициями, устранить вождей нидерландцев, а позднее официального их главу штатгальтера Вильгельма Оранского, открыто объявив цену за его голову, жертвуя всей казной Испании на создание флота, достаточного, чтобы перебросить сколько потребуется войск, покончить с Нидерландами, а затем приняться за Англию, которая, несмотря на всяческие лицемерные дипломатические объяснения и извинения, продолжает, пользуясь каперами, нарушать испанские права, беспрерывно тревожит испанцев на морях и становится вторым после голландцев серьезным конкурентом.
Казалось бы, что после присоединения в 1581 г. Португалии у Испании была возможность посадить своих солдат на корабли в Лиссабоне или в Опорто, провести их через Бискайский залив и Ла-Манш и ввести в Северное море. Но расчеты эти не оправдались.
Из всего плана была выполнена лишь малая доля. Убийство штатгальтера северных провинций состоялось, южные провинции Нидерландов Испания отстояла, но Голландия не сдалась, не пошла она и на компромиссы.
С самого начала войны обнаружились препятствия, почти непреодолимые. Для испанского войска не было свободного хода: на суше мешала Франция, а на морском пути — Англия.
К 1578 г., через 12 лет после начала революции, расквартированной в Нидерландах с 1567 г. сорокатысячной испанской армии все еще не удалось одержать решительной победы. Назрела необходимость подкрепить эту армию еще новыми 30 тыс. солдат, чтобы добиться хотя бы временного перемирия с нидерландцами, и, оставив в Нидерландах небольшой, но надежный гарнизон для подавления очередных вспышек революции, перебросить на новой ‘армаде’, наперед неосторожно окрещенной ‘непобедимой’, все семидесятитысячное войско в Англию.
В истории феодальных и капиталистических государств сплошь и рядом наблюдается, что, когда правящие классы начинают понимать, что время работает против них, они чересчур торопятся с военным наступлением и именно этим ускоряют свой конец. Руководящие политические деятели Испании говорили королю, что сейчас страна их богата, потому что за ней морские пути в Америку и Индию, но нельзя убаюкивать себя таким положением вещей, надо безотлагательно уничтожить потенциальных соперников, поставить на колени голландцев и выбить оружие из рук англичан,
В создание и комплектование громадного по тому времени флота Испания вложила почти все свои финансы. Она поставила на него все свои карты, и они были биты. Гордость испанцев, 130 новых военных судов, десятки торговых судов, захваченных силой или уплатой американскими золотыми слитками частному владельцу любой национальности, в XVI в. легко превращаемых в военные, и 30 транспортных кораблей, способных обеспечить испанский флот оружием и провиантом на полгода, в 158S г. погибли у английских берегов. В результате этого непоправимого бедствия последовало крушение величия Испании. Она лишилась монополии на морях, а в процессе стремительного развития торговли конкурентов большая часть вывоза из заокеанских стран перешла в другие руки.
Первым конкурентом явилась Голландия. Необходимо остановиться на преимуществах ее экономики, чтобы показать, что именно эти преимущества обусловили непосредственно после поражения Испании вступление Голландии на поприще колониальной политики. Голландия уже в первой половине XVI в., когда она еще составляла часть испанских Нидерландов, была передовой в экономическом отношении державой Западной Европы.
Краткий обзор голландских достижений в первые полвека их активной колониальной политики показывает, что самые счастливые для голландской экономики времена были до Кромвеля [Кромвель Оливер (1599-1658) — деятель Английской буржуазной рев. XVII в., установил в Англии режим единоличной военной диктатуры — протекторат], до Людовика XIV, хотя конец XVII в. и был для голландской буржуазии, как торговой, так и промышленной, временем процветания, но это уже был закат ‘золотого века’. Обратимся теперь к его началу.
В самом конце того же XVI в., когда торговое значение Фландрского побережья, оставшегося в руках Испании, стало переходить к Голландии, когда поэтому влияние Антверпена стало падать, а Амстердама — возвышаться, голландское купечество и голландские банкиры стали занимать в европейском торговом мире первенствующее положение. Но и промышленность Голландии, в первую очередь текстильная, в особенности выделка тонких полотен и дорогих сукон, заняла первое место и завоевала рынки даже таких стран, как Англия и Франция, не говоря о более доступных среднеевропейских, где она внедрялась, как нами упоминалось, когда Голландия являлась еще провинцией Испании.
Развитие промышленности и всей экономики Нидерландов в целом было тесно связано с ходом ее колониальных захватов.
23 июня 1596 г. на остров Ява в туземный город Бантам прибыл первый голландский корабль. Это была первая разведка голландского купеческого капитала в далеких южных морях. Уже 20 марта 1602 г. в Голландии образовалась Всеобщая голландская объединенная Ост-Индская компания, которая первой же своей задачей поставила наладить непосредственную торговлю с островами Индонезии, выгнав оттуда португальцев. К этому времени в Голландии уже настолько хорошо знали относительную ценность островов, что на следующий год после образования голландской Ост-Индской компании суда компании появились именно на Молуккских островах, т. е. в самой далекой, но вместе с тем и самой богатой островной группе Индонезийского архипелага. К этому времени португальско-испанские раздоры относительно того, кому торговать с Молуккскими островами, закончились вследствие соединения Португалии и Испании под общей испанской властью. Но жители Молуккских островов, где испанский гнет значительно усилился со времени окончания испано-португальских разногласий, настолько ненавидели и испанцев и португальцев, что приход голландских судов приветствовался ими с радостью. Ведь на Молуккских островах и португальцы, став испанскими подданными, повели себя не так, как на других островах: имея испанскую поддержку, они прочно устроились на берегах и бесцеремонно грабили прибрежных жителей.
Голландцы при деятельной поддержке местного населения начали вооруженную борьбу против испанцев и португальцев и стали последовательно вытеснять их с этих островов. Первые же годы торговли с Молуккскими островами и отчасти с Суматрой и Целебесом принесли такие колоссальные барыши, что Голландская Ост-Индская компания решила, не останавливаясь перед расходами, повести систематическую борьбу против своих европейских предшественников по колониальному разбою и, уничтожив португальско-испанскую монополию, заменить ее монополией голландской. Для этого был создан торговый и военно-политический центр голландского влияния на островах Индийского океана. Он находился не на Молуккских островах, хоть и самых богатых, но уж очень отдаленных, а на Индонезийском архипелаге, на острове Ява.
В 1602 г. была организована Ост-Индская голландская компания, в 1609 г. была учреждена должность генерал-губернатора факторий и торговых станций Ост-Индской компании, а уже спустя 10 лет голландцам удалось начать систематический захват княжества Джакарта со столицей того же имени. Разгромив ее, голландцы основали на ее развалинах город Батавию — центр и опорный пункт голландских колонизаторов.
Голландский торговый капитал был могуч, голландская промышленность так быстро развивалась и, в свою очередь, получила такое снабжение нужным ей сырьем богатейших островов Индонезии, что голландское экономическое, а потому и политическое преобладание очень быстро упрочилось на Яве и на Молуккских островах. Голландцы вступили в ряд торгово-политических договоров с местными царьками, завели в Батавии сильный гарнизон и, укрепив самый город и бухту, могли предпринимать экспедиции и отдельные войны и походы, когда это, по их мнению, требовалось. В 1624 г. голландцы захватили часть китайского острова Тайвань, изгнав оттуда португальцев и завладев их факторией. Затем один за другим последовали два новых блестящих успеха Ост-Индской компании, у которой к тому времени были свое постоянное войско и сильный флот. В 1641 г. голландцы изгнали португальцев с полуострова Малакка, а в 1658 г. им удалось овладеть португальской укрепленной торговой факторией на Цейлоне и вместе с тем всей цейлонской торговлей. Это не значит, что голландцы ‘овладели’ всем Цейлоном или всем Малаккским полуостровом, но устроились они прочнее и надежнее португальцев. Ост-Индская компания основывала торговые поселки (фактории), укрепляла их, вела из этих факторий обширнейшую торговлю с местным населением, которое, за вычетом кое-каких прибрежных местностей, оставалось при своей старой политической организации. Постепенно, с конца XVI в., голландская торговая супрематия стала перерастать в политическое владычество над всей территорией и всем населением индонезийских островов,
В самой Индии на западном Малабарском берегу у голландцев были четыре торговые фактории, на восточном Коромандельском — три, на острове Цейлон — шесть, на северо-восточном берегу Индии в Бенгалии — пять, и по одной-две — на важнейших островах.
Могучее развитие голландской торговли в эти лучшие ее времена, т. е. с начала XVII в. почти до последних лет этого же века, было таково, что Голландия считалась страной, безусловно наиболее богатой свободными капиталами, с наибольшим торговым флотом, с наиболее развитой промышленностью. Утвердившись на индонезийских островах, точнее на берегах этих островов, и (временно) монополизировав торговлю с ними, голландцы стали присматриваться к племенам, с которыми они вели торговлю. Не очень много удалось им на первых порах выяснить, но все же больше, чем их предшественникам португальцам. Уже в XVIII и особенно в XIX столетии сведения были значительно пополнены, но это уже были свидетельства о той эпохе, когда индонезийцы два-три столетия успели прожить в общении с европейскими колонизаторами. К тому же сведения, собранные о Яве и Цейлоне, часто довольно произвольно распространялись и на другие места Индонезии. Что же обратило на себя внимание европейских наблюдателей? Отметим в нескольких словах самое существенное.
На острове Ява, который они узнали и изучили полнее, чем другие острова и чем полуостров Малакка, не говоря уже о берегах Индии, голландцы застали широко распространенную сельскохозяйственную общину. Вышедшая у нас работа А. А. Губера посвящает около 40 первых страниц периоду от древнейших времен Индонезии до XIX в. и содержит, между прочим, совершенно правильное и методически, и методологически, и исторически указание, что та сельскохозяйственная община, которую европейцы застали на Яве, обязана своим возникновением не только индийской иммиграции на остров, но существовала и ранее, сначала в первобытном виде, эволюционируя очень медленно из родовой общины, из родового общего владения землей. Разложившись по мере падения родового строя, возникновения и развития феодальных отношений, древняя община превратилась в изменившихся социально-экономических условиях в общину более нового типа или, говоря словами Маркса (именно об азиатской общине), представляла собой ‘последнее слово’ древнего образования общества.
В связи с основной нашей темой интересно отметить полнейшую зависимость яванской общины от тех мелких и крупных державцев, которые к моменту появления европейцев были верховными обладателями, ‘помещиками-государями’ земли, которым община платила или отрабатывала ренту с круговой ответственностью общинников перед ‘помещиком-государем’. С этими-то феодальными царьками и князьками и должны были вступить в непосредственные сношения купцы и агенты голландской Ост-Индской компании, как с ними же еще до голландцев вступали в торговые отношения португальцы.
Такая тактика становилась тем более настоятельной, чем больше вырастала на горизонте экономической экспансии голландцев угроза английской конкуренции.
Но переселялись голландцы за океаны туго. Не было тут ни в XVII, ни в XVIII в. ничего похожего на массовое переселение, каковое имело место в Испании в XVI в. или в Англии в XVII-XVIII вв. С начала XVII в. и вплоть до конца первой трети XIX в. сущность голландских колониальных владений заключалась в обладании в Азии многочисленными факториями на побережье, т. е. гаванями, где были торговые склады, конторы, дома для служащих, для приезжающих временно или на долгую побывку купцов и их приказчиков и т. д. Тут же располагался и голландский гарнизон, местами нанимаемые Ост-Индской торговой компанией отряды из местных жителей, которыми начальствовали голландские офицеры. Но даже в тех случаях, когда голландцы устанавливали свою формальную власть над островами, фактически владели этими землями местные князьки, которые выжимали все соки из подвластного населения, отдавая Ост-Индской компании лишь условленную дань, за что эта компания охраняла их самих от их подданных.
Исключением, пожалуй, являлась одна Ява, наиболее прочно и реально завоеванная голландцами, но и здесь, когда голландцы вплотную решили перейти к самостоятельному непосредственному плантационному хозяйству и вообще стали утверждаться в глубине острова, это вызвало долгое, пять лет длившееся восстание местного населения. Это было уже в 1825-1830 гг., позднее рассматриваемых нами времен.
Что касается островов Суматра, Борнео, Целебес и более мелких, то, по признанию двух авторитетнейших голландских специалистов, обладание этими островами до начала XIX в. было только номинальным. Зато, хотя тяга голландцев к переселению была незначительна, средства их торговых компаний были огромны, гораздо больше, чем аналогичных ассоциаций других европейских государств. У голландской Ост-Индской компании было не только больше денег, благоприятствовало ей не только то, что она объединяла наибольшее число купцов и судовладельцев, но и то, что положение их перед лицом своего правительства было иное. В Голландии по личному составу и по бытовым условиям крупное купечество и правительственная власть были явлениями, почти совпадающими, штатгальтеры и законодательные (местные и общие) органы, около них стоявшие, были в строгом смысле слова лишь политическими органами, творившими волю этой самой Ост-Индской компании или других менее крупных торговых корпораций. В Англии правительству приходилось иногда считаться с давлением социальных сил, например с недовольством потребительских масс и их протестами против монополистов-богачей. В Голландии подобные протесты были либо так слабы, что заглушались и подавлялись, либо так сильны, что протестующие подкупались и дезорганизовывались искусственными мерами. Так или иначе Ост-Индская компания всегда достигала в правительственных кругах всего, чего хотела. Она содержала армию в несколько тысяч человек голландцев и местных жителей, большой по тому времени собственный военный флот, к которому в случае надобности присоединялись правительственные корабли, и еще гораздо больший торговый флот. Она не только быстро вытеснила португальцев из Индонезии, но скоро прибрала к рукам всю торговлю несметно богатых восточноазиатских территорий. Теряла она только то, чем сравнительно мало дорожила со своей специальной, узко купеческой точки зрения немедленной выгоды. Так она потеряла, как мы покажем позднее, североамериканские владения.
Для характеристики поступательного движения Голландии на Востоке остановимся, к примеру, на малоизвестных сношениях голландцев с Японией.
Голландцы завязали сношения с Японией после своего утверждения на далеком Тайване. Тайвань стал складочным местом, куда привозились китайские товары, эти товары переходили в руки голландских купцов и уже ими отвозились отчасти в Европу, отчасти же в Японию, где голландцы впервые появились еще в 1609 г. Как это ни странно на первый взгляд, голландцам удалось уже в первой половине XVII в. стать торговым посредником между Китаем и Японией. У них завелась своя фактория в Фирандо близ Нагасаки, впоследствии — на острове Десима. Кроме них, японское правительство почти до середины XIX столетия только в виде исключений изредка допускало в страну европейцев.
Процветание голландской торговли началось после жестоких преследований, обрушившихся в 1637 г. на португальцев и закончившихся изгнанием португальцев из Японии в 1642 г. Эти преследования были вызваны крайней ретивостью, проявленной португальскими миссионерами в насаждении христианства. Но сама быстрота и бесследность (навеки) исчезновения португальцев показывает, что сколько-нибудь прочных корней португальская торговля тут не пустила. Все выгоды этой торговли перешли к голландцам. Были годы, когда, например, голландцы вывозили из Тайваня в Японию китайских шелковых материй на большую сумму, чем они ввозили этого же товара (и из тех же складов на Тайване) во все остальные места, с которыми торговали. Они стали не только торговыми посредниками между Китаем и Японией, но и между Китаем, Молуккскими островами и островами Индонезии, с одной стороны, и Персией, Аравией, даже Восточной Африкой — с другой. Еще со времен ранних путешествий Питера ван дер Брука в 1616 г. к, берегам Персидского залива голландцы завели торговую факторию в Бендер-Аббасе (тогда называвшемся Гамброном), а в 1645 г, получили от персидского шаха разрешение свободно проживать и торговать во всей Персидской империи. Они широко воспользовались этим разрешением, и их торговые экспедиции уже проникали в глубь Западной Азии, к Северной Аравии, к Малой Азии, к Сирии. Недаром Лейбниц [Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716) — нем. философ, математик, физик] советовал Людовику XIV завоевать Египет и этим нанести удар голландской торговле. От Китая и Японии через полуостров Малакка, острова Суматра, Целебес, Ява, Цейлон, через торговые фактории на берегах Индии Голландия распространяла свое влияние на Аравию, Персию, страны Леванта. Весь Восток оказался ее данником.
Уже в 1610 г. голландские купцы впервые привезли в Европу китайскую сушеную травку — чай, и этот продукт к середине XVII в. приобрел громадное коммерческое значение. Европа стала потреблять чай в гораздо больших количествах, чем это делала Азия, кроме разве самого Китая. Чай, шелк, лакированные изделия — вот чем Восточная Азия одарила голландских предпринимателей. А Западная Азия, именно Аравия, дала им драгоценный, лучший в мире кофе. В 1616 г. голландцы, пройдя Баб-эль-Мандебским проливом из Аденского залива в Красное море, нашли у выхода из этого пролива, на восточном аравийском берегу Красного моря, в той южной части аравийского Йемена, которая называется Ходжрия, селение Моха, по голландскому выговору Мокка. Здесь-то они нашли драгоценный кофе, получивший название селения, где голландцы впервые его увидели. В том же XVII в. голландцы завели плантации мокко (перенеся зерна для посева из только что названных южноаравийских мест) на островах Индонезии и на Антильских островах. В Южной и Центральной Америке, в частности в Бразилии, кофе мокко появился, таким образом, через посредство голландцев. Американское производство кофе в скором времени вытеснило из коммерческого оборота южноаравийский продукт, и только название наиболее высоких сортов кофе сохранило память об аравийском селении.
Что касается Африки, то голландцы успели в конце XVII в. забрать в свои руки остров Маврикий, открытый португальцами на юго-востоке этого континента в Индийском океане в первом десятилетии XVI в. (лет через 10-12 после первого путешествия Васко да Гамы), и владели им больше 100 лет. В 1710 г. он был захвачен французами, переименован в Иль-де-Франс и до конца рассматриваемого в наших очерках периода оставался в руках французов, став одним из богатейших колониальных владений старой Франции как поставщик сахара, рома, ванили, алоэ и других ходких восточных продуктов потребления.
Еще шли в европейских дипломатических канцеляриях рассуждения о том, признавать или не признавать Голландию самостоятельным государством, — вопрос, решенный лишь в следующем столетии, — как Тордесильясскому договору был нанесен непоправимый удар: в 1595 г. у берегов Индии появились голландские корабли.
После победоносного восстания против испанского владычества голландцы продолжали борьбу. За океаном — на побережье Индии, на индонезийских островах, на Цейлоне, Целебесе, Яве и других— они в первую очередь столкнулись с португальцами, которые хотя и подчинились с 1580 г. испанцам, но успели к тому времени обосноваться в факториях к югу от Малабарского побережья, на островках Гоа и на Молуккском архипелаге.
Уже с первых лет XVII в. начинается быстрое безостановочное вытеснение португальских колонизаторов, причем всюду, где португальцы теряли свои фактории и земли, они исчезали без малейшего следа, как будто их там и не бывало.
В первые времена захвата индонезийской торговли голландские коммерсанты не только не делали никаких сколько-нибудь заметных территориальных завоеваний, но совершенно сознательно и не стремились их делать. ‘Мы нашли море, а не землю’, — говорили о себе голландские мореходы и купцы, проникавшие все дальше и дальше к востоку и к западу Индонезии. Голландская Ост-Индская компания желала одного — захватить всю эту торговлю исключительно в свои руки, заменить португальскую монополию своей.

Очерк четвертый.
‘Северные народы’ с конца XV до середины XVI столетия. Поиски самостоятельного пути в Индию вдоль Северо-Американского континента. Путешествия Джованни и Себастьяна Каботов. Поиски морского пути в Китай вокруг Сибири. Возникновение русско-английской торговли. Результаты этой торговли и ее место в истории России и западноевропейских капиталистических государств. Морские пираты в Средиземном море и Атлантическом океане как фактор борьбы против монополии пиренейских государств

Наряду со значительным увеличением случаев пиратских нападений на испанские и португальские суда английских и неанглийских торговых и специально посвятивших себя этому делу мореходов, одновременно с быстрым ростом организованной контрабандной торговли было налицо и еще одно явление, очень характерное для того времени, — упорное стремление ‘северных народов’ бороться против испано-португальской монополии. ‘Северные народы’ для пиренейских держав и их хронографов — это англичане, французы и голландцы, но прежде всего англичане.
‘Северные народы’ и больше всего англичане в течение всего XVI в. продолжают, не останавливаясь перед серьезными жертвами людьми и деньгами, искать новый морской путь в Индию.
Эти попытки тесно сплетаются с началом самостоятельной колонизационной деятельности названных народов.
Здесь я ограничусь лишь пересчетом наиболее значительных из этих попыток, которые попадают почти все на XVI в. Это не значит, что в XVII столетии географы и мореходы совершенно забыли о стародавней мечте. Но самая мысль утрачивает уже с первых десятилетий XVII в. животрепещущий чисто экономический интерес. Вопрос ставится уже не о том, чтобы торговать с теми областями Индии, которых еще не знают португальцы, но о том, чтобы выгнать португальцев и по возможности испанцев и усесться на их место. Но весь XVI век прошел еще в попытках избежать этого столкновения и открыть свой собственный морской путь в южноазиатские воды, в Индийский и Тихий океаны.
Начали англичане. Получив патент на плавание под английским флагом, Джон Кабот (собственно, Джованни Кабото — он был итальянцем), имея небольшое суденышко и 18 человек экипажа, отплыл в свое первое и большое плавание к берегам Нового Света весной 1497 г., сначала следуя по маршруту Колумба, а потом повернув к северу, и 24 июня 1497 г. пристал к берегу острова Ньюфаундленд или полуострова Лабрадор. Повторяя ошибку Колумба, он, вернувшись в Англию, с ликованием доложил королю Генриху VII, что открыл берега Китая. Король дал ему за это титул адмирала и ежегодную пенсию в 20 фунтов стерлингов. Испанское правительство решительно протестовало против путешествия Кабота, основываясь на Тордесильясском договоре, утвержденном Папой, и претендуя на основании этого договора на полное владычество над всем Западным полушарием. Но уже второе путешествие (1498 г.) н более обстоятельное обследование Ньюфаундленда заставили Кабота убедиться, что он ошибся и что никакого Китая в этих снежных местах нет и в помине. Вскоре после второго путешествия, а может быть, и во время этого путешествия, Джон Кабот умер (точная дата и обстоятельства его смерти неизвестны).
За это же дело взялся его сын Себастьян Кабот. Но сын, уже зная о первоначальной ошибке отца и понимая, что северная часть Американского континента ничего общего не имеет с Азией, ставит свою задачу так: объехать с севера этот загораживающий дорогу континент и, плывя затем все время на запад, достигнуть берегов Азии, сначала Китая, потом Индии. Два его корабля, едва не затертых между Гренландией и Америкой, должны были спастись поспешным отступлением к югу. Но Себастьян Кабот возымел тогда другую надежду: нельзя ли, внимательно обследовав весь берег Северной Америки от Лабрадора до Флориды, открыть где-нибудь начало морского пути, по которому было бы возможно пройти на запад. Другими словами, Себастьян Кабот мечтал, что Северная Америка — остров, который возможно обойти с юга, раз уж льды мешают обогнуть его с севера. Конечно, его попытка ни к чему не привела. Сам Себастьян Кабот перешел на службу к испанскому королю Фердинанду Католику.
Это были первые неудачные попытки северным путем дойти до Индии, которыми так замечателен XVI век.
Попытки эти сплошь и рядом давали ценнейшие побочные результаты, заканчивались достижениями, которые вовсе не имелись в виду смелыми мореплавателями, но ни обогнуть Северную Америку и выйти в Тихий океан, ни обогнуть Сибирь по Ледовитому океану и выйти в тот же Тихий океан никому из них не удалось. Плодом путешествий обоих Каботов было открытие Ньюфаундленда с его колоссальными рыбными богатствами.
Мысль избавиться от испанских и португальских притеснений, открыв Северный морской путь в Индию, возникла и во французских торговых кругах в большом приморском нормандском порту Дьеппе, и один из главных дьеппских ‘арматоров’ (судохозяев) и купцов Жан Анго первый выдвинул план обогнуть Сибирь и этим путем достигнуть Индии. Этот план так и остался у Анго мечтой, к осуществлению которой приступить ему не удалось: в 20—30-х годах XVI в. французская экономическая действительность отнюдь не способствовала реализации таких далеко идущих планов.
Иное дело в Англии. Тут и быстрый рост обезземеления крестьянства, и рост промышленной деятельности, и торговое мореплавание, искусственно сдавленное испано-португальской монополией, — все ежедневно напоминало о необходимости пуститься на новые географические поиски.
Давно уже в Англии жалели, что Себастьян Кабот еще в 1512 г. перешел с английской службы на испанскую. Было известно, что он там дослужился до больших чинов, стал сановником морского ведомства, начальствовал над далекими экспедициями. Английское купечество непременно желало переманить его в Англию, так как помнило открытия и путешествия, совершенные им вместе с отцом и самостоятельно. Переход Себастьяна Кабота в Испанию не считался изменой. Он ведь был итальянцем, отдававшим временно свои силы и знания на службу англичанам, и карьера в Испании ничуть ему не вредила в глазах покинутой им Англии.
На склоне лет, 71 года, в 1548 г. он соблазнился обещаниями англичан, тайком оставил Испанию и снова появился в Англии. Его прибытие, совершенно очевидно, ускорило решимость снарядить экспедицию и отправить ее в объезд Сибири по Ледовитому океану к берегам Китая и Индии.
В 1549 г. появилась в свет книга, которая если не говорила прямо, то наводила на мысль о возможности добраться до Китая, объехав Сибирь с севера по морю. Материал к этой книге был собран Зигмундом Герберштейном, который в 1516-1518 гг. посетил по поручению австрийского императора Максимилиана князя Василия Ивановича в Москве. В эту поездку он собрал материалы для своей будущей книги, которые пополнил за время второй, и последней, поездки в Москву в 1526-1527 гг. Напечатав ‘Записки о Московии’ 30 лет спустя, барон Герберштейн дал ряд драгоценных свидетельств о московских порядках и о географии Восточной Европы и Северной Азии и подкрепил своими данными свидетельство весьма гадательной и фантастической географической карты Антония Вида (вышедшей в свет за семь лет до появления ‘Записок’). Герберштейн утверждал, что река Обь вытекает из какого-то озера, под которым он имел в виду Аральское море, как думают некоторые, или озеро Зайсан, по мнению других. Заманчивое известие Герберштейна, что с этого озера приходят люди с мешками, полными золота и драгоценных камней, указывало на возможность достижения Китая и Индии, огибая Сибирь с севера. Барон Герберштейн тут же пресерьезно сообщал, что тамошние люди (правда, не все, а лишь жившие за Обью, по лукоморью) ежегодно и притом очень аккуратно — 27 ноября, на св. Георгия, — умирают, а каждую весну — 24 апреля — оживают (‘как лягушки’). Такое сообщение нисколько не компрометировало сочинения австрийского барона в глазах ученого мира. Тогдашние географы еще и не такое рассказывали. Сочинение Герберштейна дало новый толчок к поискам Северного пути в Китай и Индию.
Собственно, ни Герберштейн, ни Матвей Меховский, ни спутник Герберштейна Франческо да Колло (посетивший Московское царство в 15]8—1519 гг.) не говорят в своих сочинениях, что можно, объезжая Сибирь с севера, попасть в Китай или Индию. Но зато об этом (правда, предположительно) заявил известный эрудит-географ, очень популярный в образованных кругах Европы в первой половине XVI в., Паоло Джовио (или, как звучит его латинизированное имя, Павел Иовий). Джовио никогда в России не был, а просто познакомился с посланником московского князя Василия Ивановича к Папе Клименту VII в 1525 г. Паоло Джовио составил целую книжечку о Московии, которую сначала издал отдельно, а потом включил в свои знаменитые ‘Описания стран, островов и местностей’, которые вышли в свет уже после смерти автора. Паоло Джовио говорит, что река (Северная) Двина впадает в Северное море, по которому можно, если держаться в плавании правого берега, доплыть, следуя все время к востоку, до Китая. Но он делает при этом предусмотрительную оговорку — ‘если не встретится по дороге другая земля’, другими словами, если суша не загородит мореплавателям спуск к югу.
Ничего, кроме этих голословных утверждений и догадок, не было в распоряжении купцов и мореходов середины XVI в., когда они затевали послать разведочную экспедицию через северные моря вокруг Сибири в Китай и Индию.
Таковы были шаткие данные, побудившие трезвых английских коммерсантов строить корабли, набирать команды и рисковать не только жизнями чужих людей, но и собственными деньгами, что им было во всех отношениях гораздо важнее. Расходы предстояли большие, и купцы, рискующие ими, знали им цену. Покупательная сила одного фунта стерлингов была тогда во много раз больше, чем теперь. На 100 фунтов стерлингов богатая семья могла прожить целый год, а вкладывали предприниматели в торговую компанию по две-три тысячи фунтов каждый. Роль английского правительства была при этом чрезвычайно скромной: казна ассигновала деньги, но довольно скупо, незначительное количество орудий и изредка человеческий материал. Чаще всего короли придерживались выжидательной позиции.
Но вся Англия бредила путешествиями, хотя не только пайщики, но и все прямые участники экспедиции, моряки, знали, что они идут наудачу: несколько экспедиций погибнет, пока одна достигнет цели.
И всегда находились люди, отваживавшиеся на два-три года страшных мук полярной зимы, когда льдины давили их суденышки, как орех, и шли эти люди с уверенностью, что, если успех будет, он вознаградит их за все.
Мечта француза Жана Анго претворилась в жизнь на берегах Англии. Было снаряжено три судна, набрана команда в 114 человек. Путешествие под начальством отставного офицера королевских войск Джона Уиллоуби и его помощника, моряка и механика, Ричарда Ченслера началось 10 мая 1553 г. В начале августа, уже в северных морях, ураган разбросал корабли в разные стороны. Мы не будем здесь подробно излагать историю экспедиции, поскольку она известна читателю со школьной скамьи, но анализ ее и ее последствий с точки зрения истории колониальной политики необходим.
Большая часть экспедиции погибла. Уиллоуби и все без исключения его спутники на двух кораблях были обнаружены замерзшими. Ченслера ждала иная судьба. Судно его долго носило по волнам, пока не занесло в конце концов в Белое море, и 24 августа 1553 г. англичане ступили на русскую землю близ монастыря св. Николая, в устье Северной Двины, примерно в 40 км от места, где впоследствии возник Архангельск.
Ченслер вскоре после высадки, узнав, что он попал во владения московского царя, отправился в Москву, чтобы воспользоваться случаем завести сношения с новым рынком, оставив свой корабль зимовать на Двине.
Иван Грозный ласково принял неожиданного гостя, сообразив, какие выгоды сулит непосредственная, не зависимая от транзита через Швецию, Литву и Польшу торговля с далеким европейским Западом. Проведя всю зиму в Москве, Ченслер с наступлением теплого сезона вернулся к своему кораблю и отплыл в Англию с письмом царя Ивана к королю Эдуарду VI и с большими надеждами на установление торговых сношений с Московским царством.
Экспедиция оказалась, таким образом, удачной. Ченслер рассказал о богатстве московского придворного быта и о значительных выгодах, которые вообще можно извлечь из торговли с Московией.
16 февраля 1555 г. королева Мария Тюдор (или, как официально помечались ее рескрипты, ‘король Филипп и королева Мария’) выдала грамоту вновь образованной торговой компании на право торговли с новыми странами. В 1555 г. Ченслер снова отправился в Московское царство. При возвращении Ченслера в Англию царь направил с ним своего первого посла — вологодского наместника Осипа Непею. Путешествие было несчастливым: Непея, правда, добрался до Лондона, но Ченслер погиб в пути. Посол Ивана Грозного был принят в Лондоне с величайшей торжественностью, причем купцы, пайщики этой только что созданной Московской торговой компании, осыпали Непею богатыми подарками.
Непея привез в Англию подписанную царем грамоту, которой англичанам давался ряд прав и привилегий. Главной из этих привилегий было право беспошлинной ввозной и вывозной торговли с Московским царством. В свою очередь, королева Мария должна была даровать те же права русским купцам, если бы они появились в Англии. Было также обещано не препятствовать путешествиям в Московию нужных московскому царю специалистов-техников и мастеров.
Так было заложено начало англо-московской торговой компании, получившей от английского правительства соответствующую хартию (узаконение) и прослужившей в течение нескольких столетий единственной представительницей английского капитала в нашей стране.
Продвижение по Московии придало новое направление мечте об Индии. Нельзя ли добраться до Индии если не через Северный морской океан, то через сухопутный океан — через дружественную Московию, начинающуюся у Белого моря, а заканчивающуюся у моря Каспийского? Во всяком случае было установлено, что от Перми до устьев Волги и берегов Каспийского моря добраться очень нетрудно и не очень далеко.
Дженкинсон, служащий английской Московской торговой компании, отправился в 1557 г. из Москвы по Волге к Каспийскому морю, побывал в Бухаре, узнавал о путях в Индию и, вернувшись, привез массу заинтересовавших английских торговцев сведений. Его послали в новое путешествие, и в 1561 и следующих годах он побывал в Персии, где завел дипломатические и торговые связи, действуя и в качестве представителя Московской компании, и в качестве посланника английской королевы Елизаветы. Началась торговля с Персией через Россию, оттуда в Англию стали прибывать товары большой ценности и в громадном количестве. Нельзя не пожалеть, что представление о них мы имеем только по отрывочным данным. Если бы сохранившаяся история англо-персидских отношений не носила преимущественно конфессионального характера, мы бы, наверное, нашли в ней много материала для обобщений и выводов относительно экономической важности этих сношений для Англии. Даже из того, что мы знаем, ясно, что, по впечатлению англичан, на Персию падал отблеск индийской роскоши.
Но торговля англичан с персами длилась недолго. В конце XVI в. Персия стала терпеть такие жесточайшие удары от всемогущих турок-османов, что и торговля, и политическая ее самостоятельность на время свелись почти к нулю. Более или менее прочным приобретением от северных путешествий для англичан осталась торговля с Московией. Возникновение торговых сношений между Англией и Россией вызвало широкий отклик во всей Европе. В связи с этим представляет интерес любопытный комментарий к русско-английской торговле сторонника экономики дальнего прицела Корнилия де Бруина, настаивавшего на необходимости немедленного развития экспедиций за Атлантический океан. Он писал: ‘Если бы на каждые 10 судов, которые отправляются из Англии в Московию, хотя бы два корабля шли в Америку, они открыли бы новые, гораздо большие возможности. Но даже этого они не делают. Все англичане так увлечены торговлей с Востоком, что тратят на Москву все свои силы, энергию и капиталы’.
Закончилось дело открытием Шпицбергена, голландцы устремились туда на новый в те времена (хоть и известный уже) китобойный промысел. О дальнейшем путешествии на северо-восток от Шпицбергена нельзя было думать, слишком трудными оказались условия плавания.
Тогда внимание моряков и купцов передовых в торгово-промышленном отношении народов севера Европы снова обратилось к мысли об объезде Америки, о продолжении дела, начатого, но недоконченного Девисом. Капитан Генри Гудзон, начавший службой в Московской компании, пустился в первое странствие в 1607 г. Корабль был ему дан Лондонским советом Московской компании. Он пошел восточным берегом Гренландии, а не западным, как шел Девис, затем после тщательных попыток пробиться сквозь ледяные массы к северу, идя все время вдоль этой линии льдов, он дошел до Шпицбергена (уже открытого, как сказано, голландцами).
В 1608 г. он пытался пройти от Шпицбергена к Новой Земле, но, спасаясь от затора льдами, оставил это намерение, хотя и успел набросать абрис части западного берега Новой Земли. Московская компания в Лондоне была недовольна результатами и отказала Гудзону в дальнейшей помощи. Тогда он перешел на службу к гораздо более богатой голландской Ост-Индской компании, которая могла себе позволить роскошь новых, почти безнадежных попыток.
Первое же из этой новой ‘голландской’ серии путешествий Генри Гудзона повлекло за собою значительные последствия, хотя и не те, на которые рассчитывал настойчивый мореплаватель. Сначала Гудзон на голландском корабле попытался найти пролив, отделяющий Новую Землю от Сибири. Голландские моряки, измученные свирепой стужей и тяжкими общими условиями опаснейшего плавания по ледяному морю, взбунтовались. Гудзон повернул на запад и, очутившись у берегов Северной Америки, нашел то, что ему показалось началом пролива, но что на самом деле было громадным заливом и устьем большой реки, впадающей в этот залив Атлантического океана. Он вошел в этот залив и в устье реки (и залив и река были названы потом по имени Гудзона) убедился на этот раз в своей ошибке, но, впрочем, решил впоследствии еще обследовать этот огромный залив и повернул обратно.
Река показалась голландцам такой рыбной, берега такими богатыми по растительности, местоположение залива и устья таким удобным и выгодным для основания тут торгового порта, что вскоре после возвращения экспедиции в Европу голландская Ост-Индская компания объявила о своем праве собственности на открытую Гудзоном местность около устья этой ‘реки Гудзона’, и вскоре, в 3626 г., там возник голландский поселок, названный Новым Амстердамом и переименованный, как увидим дальше, англичанами в 1664 г. в Нью-Йорк, Голландцы не ошиблись в том, что устье и бухта удобны для создания большой гавани: Нью-Йорк и в настоящее время является, как известно, одним из крупнейших торговых портов мира. Но сам Гудзон не был удовлетворен своим случайным открытием. Он не хотел успокоиться, пока не откроет северный путь в Индию. Он теперь решил искать его исключительно на северо-западе, а не около Новой Земли,
Быть может, завидуя удаче голландской Ост-Индской компании, финансировавшей и снарядившей путешествие Гудзона и получившей за это новое приращение своих владений, английские купцы постарались снова залучить Гудзона к себе на службу. Составилась специальная компания из 23-25 купцов, преимущественно лондонских, которые в складчину снарядили новую экспедицию для поисков северо-западного пути в Индию. Гудзон стал во главе экспедиции и в апреле 1610 г. вышел в море на корабле, названном им ‘Открытие’ (‘Discovery’). Он сначала прошел проливом между Лабрадором и Баффиновой Землей и, выйдя в открытый им же в 1609 г. Гудзонов залив, стал его тщательно исследовать. Все ему казалось, что этот залив окажется проливом и приведет к Тихому океану. Долгая, страшная, голодная зима ждала его во время этих скитаний. Цинга косила экипаж, страдания матросов были нестерпимы. Когда матросы узнали (дело было уже в 1611 г.), что капитан намерен не возвращаться домой, как они надеялись, а идти дальше к северу, они возмутились, усадили Гудзона с сыном и еще несколькими людьми в лодку и оставили в море. Все посаженные в лодку погибли бесследно. Эскимосы уже во время обратного плавания голландцев перебили несколько человек, часть умерла от голода, всего несколько человек добралось до Англии. Шестерых из них судили в Англии, но неизвестно в точности, что с ними стало, признали ли виновными в происшедшем. Имя одного из них встречается еще впоследствии.
Во всяком случае, из рассказов уцелевших и добравшихся до Англии людей явствовало, что проход в Тихий океан найден.
Так, по крайней мере, полагали матросы, бывшие с Гудзоном в экспедиции. Им поверили, и для продолжения дела те же лондонские купцы (уже формально объединившиеся в Компанию лондонских купцов для открытия северо-западного прохода) послали в апреле 1612 г. новую экспедицию под начальством капитана Бостона. Но ни эта экспедиция, ни одновременно действовавший в тех же североамериканских морях датчанин Галль, присланный датским правительством с целью поисков золота, а также с целью открытия пути в Индию, ничего не нашли. Галль был убит эскимосами, мстившими за варварский захват и увоз датчанами нескольких из их соплеменников. Одним из младших морских офицеров на корабле Галля был Вильям Баффин, моряк с географическими познаниями. Компания лондонских купцов для открытия северо-западного прохода приняла его на службу, и в 1615 г. он отправился в северные моря, но вернулся со всей командой, так как лед заградил им путь. В следующем году он объехал почти весь остров, который с тех пор и получил название Баффиновой Земли, и вернулся в Англию, не открыв искомого пути. Вскоре эти попытки окончательно прекратились, и Компания лондонских купцов для открытия северозападного прохода окончила существование. Произошло это в 1621 г. Не только трудность дела была тому причиной. Наступали другие времена, Англия готовилась встать на тот же путь, на который уже вступила с блистательным успехом Голландия, — на путь открытой экономической и политической борьбы с целью овладения португальскими и испанскими колониями и, прежде всего, с целью завести самостоятельную торговлю.
В течение почти всего XVI столетия вплоть до отпадения Голландии от испанской монархии, даже до гибели (в 1588 г.) ‘Непобедимой армады’ и в течение еще нескольких лет после этих двух событий колоссальная испанская держава и соединенная с ней тесными узами и солидарными интересами (Тордесильясским ‘разделом мира’) Португалия представляли собой такую внушительную силу, что ни Англия, ни Франция, ни Нидерланды до революции и подавно во время революции не могли и думать предпринять против обеих держав Пиренейского полуострова открытую борьбу на океанах и в далеких колониальных владениях с целью хотя бы настоять на своем праве тоже заводить колонии и фактории в Южной и Центральной Америке, в Индии и на островах, где уже побывали испанцы и португальцы.
Но Англия, Франция и Нидерланды ни за что не желали мириться с этой испано-португальской монополией.
С одной стороны, в течение всего XVI в. в названных странах, как было уже отчасти показано, особенно в Англии, не перестают ломать себе голову над поисками нового, непортугальского морского пути в Индию, посылают экспедиции в обход Северной Азии и Северной Америки, мечтают подойти к вожделенной Индии и островам Индонезии с той стороны, где их не смогут уничтожить ни в пути, ни по прибытии ненавистные португальцы и испанцы. С другой стороны, возникает и утверждается практика перехвата испанских и португальских товаров на море во время их перевоза по океану из Америки и Индии в Европу. Этим делом занялись пираты.
Пиратство, как известно, — одна из древнейших ‘профессий’. Но пиратов XVI-XVII вв. так же нельзя сравнивать, скажем, с теми пиратами, которых перевешал в свое время Цезарь и с которыми боролся Помпеи, как ненаучно сравнивать ‘колонии’ Древнего Рима с колониями Испании, Португалии, Англии, Франции, Голландии. Пираты XVI-XVII вв. — это пионеры, добровольцы, ‘вольные стрелки’, лазутчики и деятельные борцы, делающие дело, нужное купечеству и стоящему за купечеством правительству их страны. Правда, многие из них увлекаются и грабят иной раз подвернувшееся под руку судно собственной страны, а их самих, если только подвернутся после этого под руку, вешают за это на реях, но, если они избегают подобных увлечений или, во всяком случае, действуют с должной осторожностью, их приветствуют сограждане, им устраивают триумфальные встречи, их ласково принимают короли и королевы, с ними делит добычу королева Елизавета Английская, их возводят в сан баронетов, им дают должности губернаторов.
Присмотримся ближе к этому крайне важному феномену экономической действительности XVI-XVII вв.
Пиратство составляет в XVI, XVII, XVIII столетиях очень заметную часть того общего исторического фона, на котором перед нашим взором развертывается история европейского капитализма, пустившегося в заморские предприятия. Ни вся история европейской торговли, ни история колониальных захватов и борьбы за колонии просто непонятны, если не отдать себе полного отчета в том, чем было пиратство в эти 300 лет.
Надо, прежде всего, настойчиво обратить внимание читателя на то, что почти во весь этот период и уже, во всяком случае, приблизительно до половины XVIII в. пираты европейских, американских и азиатских морей были двух категорий: 1) специалисты, видевшие в этом занятии свою единственную жизненную карьеру, 2) судовладельцы и купцы, усматривавшие в морском разбое подсобный промысел, полезно разнообразивший их коммерческую деятельность. Ни предки финансовых королей нынешнего лондонского Сити или амстердамской биржи, ни их ныне здравствующие потомки не любили прежде и не любят теперь вспоминать об этой стороне ‘первоначального накопления’ своих миллионов и делиться семейными документами этого рода. Иначе {в наши неспокойные для этих господ времена) очень осложнилась бы их идейная борьба в защиту извечных, неприкосновенных прав частной собственности против справедливых посягательств.
Пиратское происхождение некоторых теперь еще существующих больших состояний в Англии, Южной и Северной Америке и т. д. тем не менее не подлежит сомнению. Делалось это так. Купеческое судно отплывало с товарами для далеких стран. Если торговое предприятие было большим и богатым, то на судне оказывалась и довольно большая команда в 30-40, а то и больше человек и достаточное количество огнестрельного и холодного оружия. Такой вооруженный ‘купец’ (технический термин для торгового судна), отойдя на известное расстояние от берегов родины, зорко следил, не попадется ли навстречу другой ‘купец’, поменьше и послабее, чем он, и, по возможности, чужого происхождения (со своими дело могло впоследствии принести неприятности). Встретив подходящее судно, вооруженный ‘купец’ его останавливал, брал на абордаж и грабил. Экипаж в лучшем случае спускался в шлюпках в море, а чаще всего выбрасывался в море без шлюпок, и наш ‘купец’ продолжал путь. Он, обыкновенно, вовсе не отклонялся для этих подвигов от прежнего, предуказанного торговыми целями маршрута, и в этом-то и сказывался случайный, побочный, ‘совместительский’, так сказать, характер такого морского разбоя. Делу (т. е. коммерции) было время, а потехе час, и вооруженный ‘купец’ в этом смысле из пиратства дела не делал, но и от дела не бегал. Сплошь и рядом случалось, однако, так, что эти попутные разбои приносили больше чистого барыша, чем непосредственная ‘легальная’ коммерческая сторона всего предпринятого рейса. Часть доходов, добытых разбоем, распределялась между капитаном и командой, остальная доставлялась хозяевам, правительству. Рекомендовалось избегать легкомысленного риска, поэтому ‘купец’ нападал лишь на явно более слабые и хуже защищенные суда, а при встрече с кораблем сколько-нибудь серьезных размеров салютовал ему встречным сигналом и мирно продолжал путь. Если оба рейса (туда и обратно) были особенно продуктивны в смысле этих непредвиденных сверхсметных доходов, правила хорошего тона и благоприличия требовали, чтобы по возвращении домой купец-судохозяин и капитан пожертвовали солидную сумму на украшение и благолепие местных храмов, на помощь бедным, наконец, на массовые городские увеселения, чтобы они вообще кое-что уделили от своих щедрот как для спасения души, так и на пользу сограждан.
Были целые купеческие династии, которые в конце концов сочли нецелесообразным дилетантское и неорганизованное ведение таких операций и решили именно морской разбой поставить в центре своей экономической деятельности. Оговариваюсь: пираты этого происхождения, у которых морской разбой вырос, так сказать, органически из их чисто торговых путешествий и постепенно из побочного занятия повысился в ранг основной специальности, ничего общего не имеют в смысле социального происхождения и классового облика с той главной массой пиратов, о которых речь у нас будет дальше.
Возьмем для иллюстрации этого своеобразного явления семью баронета сэра Джона Киллигрью, вице-адмирала королевской эскадры в Корнуэлсе и губернатора укрепленного прибрежного замка Пенденис. Это были купцы, вышедшие в дворяне и продолжавшие заниматься сначала купечеством пополам с пиратством, а потом пиратством пополам с государственной службой. Их потомки до наших дней заседают в палате лордов, и между членами этой семьи были и министры, и епископы, и генералы. Сэр Джон Киллигрью был сыном купца-пирата и сам в свободное от служебных занятий время занимался тем же.
Дело было во времена королевы Елизаветы, во второй половине XVI в., в героические времена владычества пиратов на всех омывающих Англию морях. Семья Киллигрью держала в страхе и повиновении юго-западный берег Англии, т. е. весь Корнуэлс и Девоншир, и противолежащий берег, юго-восточный берег Ирландии — Корк, Уотерфорд, Керри. У них была целая флотилия и всюду свои агенты. Они старались, по возможности, не грабить англичан, особенно местных, но зато всем прочим спуска не давали. Киллигрью создали целое акционерное общество, конечно не давая делу излишней огласки. Родовой их замок был за городом Фалмут (в Корнуэлсе), на берегу моря. Они принимали у себя всю местную знать, которая всячески добивалась, чтобы Киллигрью допустили ее хоть на паях участвовать в организованном морском разбое. Капитаны судов, служившие этой семье, получали 1/5 награбленной добычи, 4/5 шло семье Киллигрью, которая уже выделяла должные паи (смотря по вложенному капиталу) тем или иным участникам. Знаток и исследователь истории английского пиратства Филипп Госс говорит даже о ‘синдикате’ Киллигрью, но он неточен в терминах, это был не синдикат, а, скорее, общество на паях с ‘ограниченной ответственностью’ (limited), т. е. в случае неудачи его участники теряют только пай, не отвечая иным своим имуществом. Впрочем, неудач было очень мало, и счастливцы, которых семья Киллигрью принимала в долю, богатели не по дням, а по часам. Конечно, случались и неприятности, но это бывало лишь изредка, когда уже не прямой коммерческий расчет, а спортивное, так сказать, чувство заставляло иных членов этой семьи переходить пределы должной осторожности. Видит, например, однажды (в январе 1582 г.) старая леди Киллигрью из окон своего приморского замка, что в Фалмутский порт вошло, скрываясь от бури, большое ганзейское торговое судно. Мужчин дома не было, они были все на своей работе, далеко, и скучавшая дома старушка решила действовать по собственной инициативе. В ту же ночь она, лично предводительствуя баркой, куда посадила вооруженных людей, подкралась и напала на ганзейцев врасплох. Ганзейцы (кроме случайно находившихся на берегу в эту ночь) были все перебиты и выброшены в море, их судно отведено по приказу леди Киллигрью в укромный уголок на берегу Ирландии, а сама старая леди с обильной добычей вернулась на заслуженный покой доканчивать ночь в своем замке. Но дело было слишком уж дерзким, уцелевшие подняли шум, выставили свидетелей, и старую леди с ее соучастниками отдали под суд. Двух из них по приговору повесили, а старушке, которую тоже чуть-чуть не повесили, смягчили в последнюю минуту меру наказания.
Но, воздерживаясь от подобных необдуманных увлечений и порывов, можно было свести риск к минимальным размерам, и пиратская династия Киллигрью продолжала благоденствовать, лишь постепенно отказываясь от своего традиционного дела. Таких прибрежных пиратских организаций с участием весьма уважаемых тогда купеческих и дворянских семей в Англии было несколько. Существовали они, хотя в меньших размерах и реже, и во Франции, и в Испании, и в Голландии, и в странах Средиземноморья.
Переходим к другой категории, к пиратам-профессионалам в точном смысле слова, для которых морской разбой с начала и до конца был единственным занятием и которые оказывали порой влияние на заморскую торговлю и сношения Европы с колониями. Их наличие на всех посещаемых морях принимали в те времена к серьезному учету и купцы, и государственные люди, и адмиралы, и колонисты. К такому же серьезному учету должен принять их и всякий историк, желающий воскресить обстановку описываемой эпохи во всей полноте.
Еще на заре новой эпохи, еще во времена процветания торговли Барселоны, Генуи. Венеции, Марселя со странами Леванта, т. е. с портами восточной части Средиземного моря, пираты на всем протяжении этих долгих рейсов были серьезной, ежеминутно грозившей опасностью. Их пристанищем были пустынные части островов, а также различные пункты побережья Средиземного моря.
Два знаменитых, гремевших по всему побережью предводителя пиратов в первой половине XVI в. были по происхождению греками. Они грабили испанские, итальянские, французские суда у самых берегов Европы. Их корабли были отличными быстроходными парусниками или прекрасно управляемыми гребными галионами и галерами, где гребцами были прикованные цепями к своему месту рабы. Нередко, взяв в плен купеческое судно, пираты немедленно меняли своих гребцов на только что взятых в плен купцов, купеческих приказчиков, морских офицеров и матросов, которым приходилось с того времени и до конца жизни не выходить из цепей и не отходить от весел. Ужас, который пираты наводили на торговцев и мореходов, был так велик, что иногда в некоторых наиболее в тот момент угрожаемых частях моря совсем почти прекращалось мореплавание.
Средиземноморские пираты нападали и на берега Испании, Сицилии, Италии, Франции. В 1529 г. они взяли штурмом после непрерывной бомбардировки, длившейся 16 дней, сильную испанскую крепость на острове Пенон, недалеко от Алжира, истребили гарнизон, засекли палками губернатора крепости, а затем напали на посланных в помощь этой крепости девять транспортов с пушками и запасами оружия и пороха, взяли в плен и обратили в рабство всех уцелевших 2700 человек. После этих примеров незачем долго распространяться о несокрушимой силе и прочной организации пиратов. Великие державы вели с ними переговоры, заключали перемирия, купеческие фирмы платили им регулярно дань. Они действовали не только в Средиземном море, но выходили в Атлантический океан и нападали на испанские суда, возвращавшиеся из Южной и Центральной Америки с колониальными товарами, а также с серебром и золотом. Нападали они и на работорговцев, которые в своих неизменных раз навсегда рейсах к гвинейским берегам непременно должны были проходить недалеко от атлантического побережья Африки, спускаясь к югу.
Роль пиратов усиливалась тем, что в течение всего XVI и большей части XVII столетия пиратские корабли оказывались порой чуть ли не главными военно-морскими силами, которыми пользовались турки в борьбе с Испанией, Венецией и другими державами. Пираты за свой союз с султаном пользовались широкими привилегиями по части сбыта награбленных ценностей в колоссальной тогдашней Турецкой империи. Их предводителей султаны часто назначали наместниками и управителями вассальных стран, что сильно облегчало новым наместникам продолжение их старого ремесла. Другими словами, чем больше торговля перемещалась из Средиземного моря в Атлантический океан, тем решительнее и внимание пиратов переносилось в этом же направлении, тем чаще им приходилось действовать к западу от Гибралтара, на путях из Америки, от Канарских островов или островов Зеленого Мыса к Испании, Португалии, Англии. По мере того как расширялись их операции, они занялись также в обширных размерах продажей в рабство взятых в плен матросов, офицеров, купцов, которых снимали с ограбленных судов. А за лиц достаточно состоятельных и знатных, за которых можно было требовать выкуп, они его и требовали совершенно официально. К концу XVI и началу XVII столетия пираты осмелели до того, что уже делали набеги на Ла-Манш, на ирландский канал (пролив Святого Георга) и даже на устье Темзы.
Испанские, португальские, французские и особенно английские морские разбойники оперировали только очень редко небольшими эскадрами, обыкновенно они предпочитали одиночное крейсирование. На первом плане в смысле ловкости, знания морского дела, быстроты передвижений, обширной осведомленности, смелости в осуществлении самых грандиозных предприятий, по единодушным отзывам современников, стояли английские пираты. Остальные могли только называться их учениками в этом трудном промысле (наиболее способными и многообещающими учениками оказались французы). ‘Никто не пиратствует лучше, чем англичане (Nulli melius pineticum exercent quam angli)’, — с почтительной завистью признает известный французский филолог XVI в. Скалигер. Следует сказать, что вовсе не случайно то обстоятельство, что первыми, самыми активными и предприимчивыми пиратами оказались именно англичане и французы, а не испанцы и не португальцы. Во-первых, испанцы и португальцы, успевшие первыми открыть и захватить огромные территории в Южной и Центральной Америке и огромные богатейшие острова близ Америки, укрепившиеся на побережье Индии и на нескольких не менее богатых южноазиатских островах, имели достаточно места, куда сбывать энергичный, жаждущий приключений и стремящийся к быстрому обогащению элемент населения. Выгоднее и даже относительно легче и безопаснее было примкнуть к отряду Кортеса, или Писарро, или любого другого конкистадора и разграбить сокровища завоеванных земель, чем скитаться по океану, подстерегая добычу и рискуя при неудачной встрече быть немедленно вздернутым на рею. Занятие новых земель, кипучий торговый обмен, расцвет торгового мореплавания — все это требовало людей и сулило колоссальные барыши. В морской разбой шли лишь худшие элементы, отбросы, неудачники. Во-вторых, и испанское и португальское правительства чрезвычайно энергично боролись против своих пиратов, посылали карательные экспедиции для ловли морских разбойников, у которых не было ни сильной постоянной поддержки, ни вполне обеспеченных убежищ.
Что же касается пиратов английских и французских, то здесь дело обстояло совсем иначе.
Во-первых, в течение всего XVI и значительной части XVII в. ни Англия, ни Франция не имели таких больших и богатых колониальных территорий, которые могли бы даже отдаленно сравниться с владениями Испании и Португалии. Англия и Франция опоздали к этому первому, обильному богатыми приобретениями разделу земли и в первые полтора-два века наверстывали упущенное по мере сил разными способами, в том числе систематическим морским разбоем, который должен был передать в их руки хоть часть колониальной добычи, увозившейся испанцами и португальцами из колоний в Европу. В английские и французские пираты шли вовсе не отбросы населения и не обиженные судьбой неудачники, а, напротив, энергичнейшие люди, одаренные и духовными и физическими силами выше среднего уровня. Эти люди не могли на собственный риск и страх затеять борьбу против Испании и Португалии с целью отнять у них новые земли открытой силой, для этого нужно было дождаться начала эры колониальных войн, тогда, т. е. во второй половине XVII и в течение XVIII и XIX столетий, этот элемент нашел вполне подходящее приложение для своих сил. Но в XVI и XVII вв. морская охота в открытом море на испанских и португальских купцов, плывущих из Индии, из Бразилии, из Мексики, из Перу, с Кубы, Гаити, Суматры, ‘со всех концов горизонта’, — вот что было формой английского и французского соучастия в эксплуатации вновь открытых заморских земель. Во-вторых, и это тесно связывается с только что сказанным, английские и французские пираты, поскольку они не грабили своих (или, точнее, поскольку они не попадались на ограблении своих) и поскольку они направляли свои усилия против испанцев и португальцев, а с конца XVI в. и против голландцев, пользовались тайной или явной поддержкой своих правительств, а это для пиратов, конечно, имело колоссальное значение. Явной эта поддержка была во время войны Англии или Франции против Испании или Португалии. Тогда данное правительство (например, английское) выдавало своим пиратам особые свидетельства (патенты) на право грабить торговые суда враждебной нации (например, Испании). Получив такое свидетельство, пират превращался в корсара, и с этого момента он пользовался поддержкой и покровительством всех английских властей как на побережье английских владений, так и в открытом море при встрече с английскими военными судами. Корсар становился временно как бы служащим в королевском флоте, по сути дела не переставая быть морским пиратом, наградой ему служило все испанское имущество, которое попадает в его руки. Сравнительно небольшой процент отчислялся в пользу королевской казны. Но так как бухгалтерские исчисления этого процента производил сам пират, обратившийся в корсара, то эти вычеты не оказывались для него слишком обременительными. В XVI и почти до конца XVII в. английские и французские корсары оперировали большей частью против испанцев, португальцев и к концу этого периода против голландцев. С конца XVII в. и в течение всего XVIII и начала XIX в. каперские свидетельства особенно охотно выдавались английским правительством против французов и французским — против англичан.
Часто (особенно при королеве Елизавете в Англии) правительство не довольствовалось уже имеющимися в наличности пиратами и снаряжало новых. Так, Елизавета любила давать пиратам старые казенные суда похуже и потом требовать с них своей доли в добыче. Такие связанные непосредственно с двором корсары чувствовали себя особенно привольно и при случае не прочь были пограбить и своих. После Елизаветы это охотно практиковали и Стюарты. В случае хлопотливого оборота дел морские бандиты указывали на суде с достоинством, что они работают на процентах с самим помазанником Божьим. Корсарство было явной, легально признанной формой покровительства пиратам. Но оно могло легально существовать лишь во время войны.
Надо сказать, что испанцы беспощадно боролись против английских и французских пиратов и корсаров, предавая их всегда мучительнейшим казням. Любопытно содержащееся в одном документе 1604 г. косвенное упоминание об этом самих испанцев. Испанцы взяли в плен два английских торговых судна (близ Антильских островов). Они отрубили всем англичанам, бывшим на этих судах, ноги, руки, отрезали носы и уши и в таком виде привязали их к деревьям, вымазав предварительно медом и оставив на съедение насекомым. Испанцы оговариваются: они приняли купцов за пиратов, а кроме того, им еще не было дано знать официально, что между Испанией и Англией заключен мир. Что с пиратами они поступают всегда именно в таком роде, в этом испанцы ничуть не оправдываются. Конечно, англичане и французы поступали в том же духе.
Пираты исполняли не только свое прямое назначение, но, сверх того, еще являлись главными агентами, ввозившими контрабанду в испанские и португальские колонии и вывозившими оттуда тайно колониальные товары. Дело в том, что испанцы и португальцы воспрещали своим новым владениям торговать с какой бы то ни было чужой нацией, а между тем английские и французские торговцы и промышленники вовсе не желали отказаться от этого большого рынка, где можно было рассчитывать на выгодный обмен. Мы увидим дальше, какие размеры эта контрабанда приняла в XVII в.
Таким образом, английские и. французские пираты в эти первые века европейской колониальной экспансии являлись в глазах своих правительств отчасти, правда, разбойниками, которые заслуживают петли, но отчасти — очень полезными (время от времени) деятелями в борьбе национального купеческого капитала против конкурентов и врагов.
Действовали эти пираты на Атлантическом океане, либо у берегов Нового Света, либо у берегов Европы, либо, наиболее сильные из них, даже в открытом океане. Оперировали они, но гораздо меньше, и в Индийском океане, вокруг Индии, по южному побережью Китая и около Цейлона, Суматры. Но тут им составляли успешную конкуренцию дальневосточные пираты, большие специалисты своего дела, о которых даже строгие и нелицеприятные в оценках английские корифеи морского разбоя отзывались с восхищением.

Очерк пятый.
Возникновение английской колониальной политики. Экспедиция в Северную Америку. Деятельность каперов. Борьба голландцев против англичан в Индонезии. Избиение на острове Амбоина и его последствия. Флибустьеры и борьба против испано-португальского колониального владычества

Вступая в конце XVI столетия в борьбу за колонии и за права на заморскую торговлю, Англия столкнулась не только с опередившими ее голландцами, как это впоследствии доказывала буржуазная романтическая историография, но и со старейшим своим врагом, Испанией. Гибель ‘Армады’ значительно ослабила, но не доконала Испанию. Она не была вычеркнута из рядов конкурентов на морскую торговлю. Уже больше не было военно-морских сил, достаточных для того, чтобы рискнуть еще раз войти в Ла-Манш, покорить Англию и вернуть себе первенствующее значение в Европе. Но борьба с Испанией была и впредь затруднена двумя обстоятельствами. У нее оставались громадные запасы, благодаря которым она еще некоторое время держалась на поверхности, хотя на положении не первостепенной державы. У нее в руках оставались и Центральная и Южная Америка. А кроме того, оказалось, что для борьбы на Атлантическом океане английский флот продолжал оставаться беспомощным. Французы и голландцы учли новую ситуацию. Они поспешили изгнать англичан из вод Ньюфаундленда, что в свою очередь нашло отклик в Испании. Испанское правительство, испанский посол в Англии заговорили таким языком, каким они не смели говорить со времени Филиппа II. Они объявили, что Тордесильясский договор вовсе не пустая бумажка, он должен воскреснуть. Испанский посол потребовал, чтобы английским морякам было заново приказано соблюдать все правила, вытекающие из договора, несмотря на то, что Англия в подписании его вовсе и не участвовала. Английское правительство вынуждено было согласиться отдать распоряжение о прекращении разбоя, не слишком, впрочем, строго следя за исполнением.
Все эти препятствия, однако, по-прежнему не мешали продолжению, а иногда и усилению деятельности английских мореплавателей и морских пиратов, которые неизменно пользовались поддержкой, в той или иной форме, правителей Англии, издававших тем не менее против них строжайшие постановления, а также большой части буржуазии, кровно заинтересованной в заморской торговле.
Попытки английской колонизации со второй половины XVI столетия направлялись преимущественно на крайний север американского континента как потому, что сами мореплаватели избегали побережья, уже занятого испанцами, так и потому, что королева Елизавета, всячески оттягивавшая окончательный разрыв с могущественным испанским королем Филиппом II, требовала, чтобы эти отважные авантюристы занимали только те места, которые ‘не принадлежат еще никакой христианской державе’. Именно с такими оговорками Елизавета выдала в июне 1578 г. ‘патент’ на новые открытия Гемфри Джильберту, судохозяину и мореходу, который раньше долго носился с мыслью найти северный путь в Индию и теперь, тоже отчасти с этой целью, направился на северо-запад Атлантического океана. Снарядив 10 судов и посадив на них до 500 человек, пожелавших искать счастья за океаном, он пустился в путь. Из первой экспедиции ничего не вышло: Джильберт по пути слишком увлекся пиратскими нападениями на встречные суда, часть его эскадры занялась тем же делом, но на собственный риск и страх, и поэтому разбежалась в разные стороны, а сам Джильберт с остальными возвратился домой.
Испанский посол жаловался на морские разбои, учиненные Джильбертом, и тому грозила виселица, но опасность как-то пронесло, Джильберт стал готовиться к новой экспедиции на этот раз ему помогли сильные люди — умный и влиятельный елизаветинский министр Уолсингем и сэр Вальтер Ралей. Образовалось особое торговое общество, которое и помогло Джильберту добыть суда и людей. Часть их Джильберт набрал перед отъездом в последнюю свою экспедицию из числа уличенных и сидевших в тюрьме пиратов, авантюристов, которых по разным формальным причинам еще не успели повесить, и летом 1583 г. он отплыл к северу Атлантического океана. По пути из пяти кораблей один ушел, чтобы разбойничать индивидуально, и уже не вернулся, другой несколько задержался из-за встречи с французским судном (на которое напала и которое ограбила его команда, на что потребовалось время), но затем присоединился к экспедиции, а три остальных корабля подошли к пустынным берегам громадного и богатого острова, это был тот самый Ньюфаундленд, который стал вскоре одним из богатейших северных владений Великобритании. Джильберт провозгласил тотчас же этот остров владением королевы Елизаветы и тогда же наметил подходящее место для основания колонии. Совершенно неисчерпаемые рыбные богатства ньюфаундлендских вод уже сами по себе сулили процветание и быстрое и легкое обогащение. Размерами своими этот остров превосходил все тогдашнее английское королевство и немногим уступал Англии и Шотландии, вместе взятым. Но ни рыбная ловля, ни плодородие этой громадной территории. лежащей на параллелях французской Нормандии и Южной Англии, не могли особенно надолго отвлечь внимание спутников Джильберта от истинного их призвания, т. е. пиратского промысла. Прошло еще немало времени, пока англичане в самом деле начали колонизовать остров и эксплуатировать это новое богатство, которое они с каждым веком учились ценить все более и более. На обратном пути из этой счастливой экспедиции буря потопила корабль Джильберта вместе с ним самим, его спутники рассеялись очень скоро по морям и странам, где для их удали и жажды золота предвиделись более заманчивые перспективы. А другие авантюристы и пираты, сгруппировавшиеся вокруг брата Джильберта, знаменитого Вальтера Ралея, очень скоро после гибели Джильберта в волнах Атлантического океана сделали еще более важное историческое дело: они открыли первую страницу истории той страны, которая теперь называется Соединенными Штатами Америки.
Под словом ‘капер’ (от голландского kaper) понимается судно, принадлежащее частному владельцу, получающему в военное время официальное право нападать на неприятеля. Это название прилагалось и к владельцу судна. Каперы часто самовольно использовали свои привилегии и в мирное время. Начиная с 40-х годов XVI в., когда английские регулярные торговые суда еще не смели переступать ни одной мили в запретных океанских водах, каперы фактически проявили себя партизанами, необузданными и жестокими, сыгравшими историческую роль авангарда на службе английского капитала. Традиционные порядки плавания, международные договоры они игнорировали. Напав на корабль, шедший под любым флагом, они в зависимости от ситуации топили его, сжигали или брали на абордаж, команду брали в плен для получения за нее выкупа, а добычу делили между собой и английской королевской казной. Неписаные соглашения каперов с английским правительством основывались на взаимных выгодах. Дань каперов входила предусмотренной частью в государственный бюджет. Их разбой давал доход такой же привычный, как впоследствии доход, поступающий от железных дорог или акциза. В благодарность каперов не вешали даже в тех случаях, когда они попадались на ограблении судов отечественных, а уж одно это было для разбойников ценно. Кроме того, когда у них самих пропадали суда, они получали взамен суда английского государственного флота на большой срок в аренду. Описания жизни каперов (или, как их понемногу стали называть более откровенно, корсаров, т. е. пиратов, морских разбойников), рейдов, опубликованные в многотомной коллекции Общества изучения географических открытий, полны таких приключений, перед которыми блекнут всякие сказки Шехеразады и романы Жюля Верна. Попасть в каперы было не так просто. Для этого нужно было быть не моложе 18 лет от роду, выполнить перед отплытием обязательные церковные обряды, иметь свидетельство о добропорядочном поведении, а также о товарищеском чувстве долга. Кандидата подвергали физическому испытанию на выносливость и расторопность и тогда только позволяли занять место на разбойничьем бриге и учиться уму-разуму у старших. Морской разбой становится профессиональной традицией и профессией: умирая, отец завещает продолжать свое дело сыновьям. Сохранилось предание о династии разбойников Гаукинс и о том, как почтенный дед благословлял на разбой подрастающее потомство.
Выход ‘Непобедимой армады’ в море явился критическим моментом для Англии, гибель ‘Армады’ сыграла в ее истории такую же роль, как отступление Наполеона из Москвы.
Английские историки склонны задним числом изображать события, развернувшиеся в Ла-Манше в 1588 г., таким образом, будто их родину вдохновлял патриотический протестантский дух и разгром испанского флота нужно рассматривать как подвиг всего английского народа, выступившего на помощь своим собратьям по вере, голландцам, против насилий испанских католиков и спасенного могуществом и твердостью королевы и парламента. Что касается первого аргумента, мы противопоставляем ему факты. На призыв к мобилизации английского флота откликнулись не только протестанты, но и большая часть католического дворянства и судовладельцев. Еще существеннее то, что не прошло и 15 лет после падения морского могущества Испании, как бывшие союзники — голландцы и англичане, независимо от своих церковных убеждений, сцепились мертвой хваткой между собой в борьбе за колонии, борьбе, закончившейся лишь тогда, когда побежденная Голландия была вынуждена уступить громадную часть своих заокеанских завоеваний Англии. Что же касается второго аргумента о роли правящих классов во главе с королевской властью, то отметим следующее. Знакомство с борьбой Англии против Испании, а затем и против Голландии ясно показывает, что соревнование капиталистических государств ведет к войне и что теория длительной гармонии конкурирующих буржуазных государств или гармонии классовых интересов внутри одного государства ложна и неприемлема как для рассмотрения общественной жизни XVI или XVII в., когда конкретный дележ мира находился еще в зачаточном состоянии, так и для конца XIX в., и для нашего, XX в.
Среди английских пиратов есть исторические фигуры, деятельность которых настолько по своим размерам и значению выходила из всяких рамок и настолько связана с политической и военной борьбой Англии против Испании, настолько, наконец, непосредственно соприкасается с историей колониальной политики и с первым выступлением англичан на этом поприще, что о них нужно сказать особо.
Я имею в виду Вальтера Ралея, Джона Гаукинса, сэра Фрэнсиса Дрейка и их ближайших сотрудников. Эти люди еще при жизни вошли в национальную легенду, и капиталистическая Англия создала литературу о них — драмы, стихи и историографию, тоже очень часто смахивающую на романы и на стихи. Их мужество, ловкость, сила воли, настойчивость, хладнокровие, знание моря, искусство в мореплавании и прочие добродетели ставятся в пример подрастающим поколениям и на все лады прославляются до сих пор в нравоучительных книжках для детей старшего возраста. Что эти ‘великие патриоты’ и ‘герои’ были сильно причастны к морскому разбою, отмечается как-то вскользь, и случаи, когда от названных героев страдали вовсе не испанцы, а собственные сограждане, попавшиеся под горячую руку этих пиратов английские купцы, — проглатываются авторами наскоро,
Английские пираты постепенно стали догонять и перегонять в своем опасном ремесле даже восточных, не говоря о французских и голландских. В годину ‘Армады’ и в предшествующие годы они оказали английскому флоту громадные услуги. В данном контексте было бы неуместно приводить сколько-нибудь полный рассказ об их приключениях. Это тем более значило бы повторяться, что в дальнейшем, анализируя внутреннее положение Англии и ее внешнюю политику после крушения ‘Армады’ при Стюартах и при Кромвеле и переходя к первым столкновениям английских мореплавателей с бывшими союзниками голландцами, нам придется вернуться к более ранней деятельности английских пиратов. Пока достаточно прибавить еще несколько слов о том, как своеобразно сочетался в Англии пиратский промысел с высоким положением самих пиратов и с поддержкой, оказываемой им как правительством, так и финансистами.
Во времена Елизаветы Гаукннс и Дрейк (и в меньшей степени сын Гаукинса) пользовались такой громкой славой, что Испания, начиная войну с Англией, прежде всего интересовалась вопросом, где можнождать появления непобедимых а неуловимых пиратов. Королева осыпала их почестями, произвела в звание баронетов. Гаукинс-старший был в 22 года официально назначен начальником флотского казначейства, продолжая оставаться в то же время и пиратом. Елизавета очень аккуратно следила за размерами добычи и неукоснительно требовала своей доли. Даже когда Гаукинсу было уже под 60 лет, королева продолжала устраивать ему сцены в тех случаях, когда он возвращался с пустыми руками. Так, в предпоследнюю свою экспедицию с 10 кораблями, данными ему Елизаветой, вернувшись с очень скудной добычей, Гаукинс написал королеве смиренную просьбу извинить за неуспешные грабежи и при этом привел подходящий стих из Библии о том, что человек предполагает, а Бог располагает. Королева же с раздражением воскликнула, не оценив богобоязненного настроения своего компаньона: ‘Этот дурак выехал в море воином, а вернулся попом’. Желая исправить свою репутацию, Гаукинс, соединясь с Дрейком, в 1595 г. вновь вышел в далекий путь. Они ограбили на этот раз побережье Канарских островов, затем переплыли океан, сожгли ряд испанских городов и селений, выдержали несколько кровопролитных битв на море с испанской эскадрой и оба умерли во время этой экспедиции (Гаукинс — в ноябре 1595 г., а Дрейк — в январе 1596 г.).
Гаукинс, Дрейк, Фробишер, Джильберт, Ралей воспитали целое поколение пиратов, которые в этом же XVI веке подготовляли будущую английскую колониальную экспансию, не столько основывая колонии, сколько подрывая испанскую колониальную торговлю, открывая и захватывая новые острова и берега.
Прямым последствием каперских и пиратских войн было, между прочим, и то, что в Испании и в испанских колониях тоже очень оживилось судостроение: каждый раз, когда на Антильских островах, или в Панаме, или в Мексике распространялся слух о готовящемся налете на эти места пиратской эскадры Дрейка, или Гаукинса, или Фробишера, начиналась усиленная постройка новых фрегатов. Да и конвой, сопровождавший испанские транспорты с сокровищами и товарами из Америки в Испанию, стал к концу XVI в. походить на целые военные флотилии. Это развитие испанского и испано-колониального судостроения, обусловленное решительной необходимостью бороться против английских (и отчасти французских) пиратов, тоже стало заметным фактом испанской экономики конца XVI в.
В XVII столетии к английским и французским корсарам и пиратам прибавились голландские, освободившиеся для своего опасного промысла после того, как уже с конца 80-х и начала 90-х годов XVI в. новосозданная Голландская республика удостоверилась в прочности своей победы над испанским королем и могла пуститься если не со всеми, то с частью своих сил в далекие моря на борьбу против испано-португальской колониальной монополии. А с другой стороны, ни Филипп II до самой смерти в 1598 г., ни его преемник Филипп III, ни Филипп IV, вступивший на престол в 1621 г., не признавали Голландскую республику, считали голландцев еще пока не усмиренными мятежными своими подданными, и только в 1648 г. Филипп IV принужден был ‘признать’ Голландию совершенно самостоятельной державой. Значит, до самого 1648 г. голландцы, нападая в море на испанские суда, действительно могли считать себя не пиратами, а людьми, ведущими правильную войну против врагов родины. Это не значит, что они перестали грабить испанские суда после 1648 г Но тогда уже испанцы получили возможность обращаться с жалобами и угрозами по этому поводу к голландскому правительству. Особого толка из этих жалоб, впрочем, не выходило никогда.
В дальнейшем изложении я расскажу о первых шагах голландской буржуазии на поприще колониальной политики. Здесь пока уместно будет отметить, что голландские корсары устремили с начала XVII в. свое внимание не только на Индию и на португальские владения в Индонезии, но и на Антильские острова, и на испанское побережье Южной и Центральной Америки, и, как уже было упомянуто, на бразильский берег, занятый португальцами. Голландские корсары, особенно усилившиеся с 20-х годов XVII в., своими непрерывными нападениями и беспощадным ограблением Антильских островов и американского побережья навели на испанских колонистов такой ужас, каши в предшествующем поколении наводили знаменитые патриархи английского морского разбоя Радей, Джон Гаукинс, Дрейк и Фробишер. Но не на Америку было направлено все внимание голландских финансовых магнатов и голландского правительства. Не в Америке, а в Индии, в Азии мечтали они создать свою колониальную империю.
Так как основание первой по времени английской колонии на Американском континенте связано, как отмечалось, с именем Ралея, будет, нам кажется, небезынтересным, осветить этапы жизни этого человека, ибо его биография, очень похожая на приключенческий роман, может послужить прекрасным комментарием к английской внешнеполитической и колониальной истории в конце XVI и начале XVII столетия. Конечно, я могу тут привести лишь в самом кратком виде основные линии и напомнить в самых кратких словах о решающих моментах его бурной жизни, так страшно окончившейся.
Вальтер Ралей происходил из среды провинциального дворянства. Родился он в 1552 г. и в первые 30 лет своей жизни ничем особенным отличиться не успел. Побывал во Франции, где служил в гугенотских отрядах во время бесконечных тогдашних религиозных войн, пробовал нажиться по мере сил и на гугенотах, и на католиках, но особенного успеха не имел. Повоевал и в Ирландии, где принял участие в одной английской карательной экспедиции и неукоснительно вешал ирландцев, вешал даже ирландских женщин, как он это сделал, например, в 1580 г. в графстве Керри. Кое-что он при этих казнях успел заработать, но ему этого было мало, он искал более широкой дороги. Это был человек большого и очень быстрого ума, дерзкой предприимчивости и немалого образования. Он успел три года подряд поучиться в Оксфорде. Университетская наука ему очень давалась, хоть он и бросил университет, не получив диплома. Им владели и алчность, чисто разбойничья, и честолюбие, усиленное образованием и широким кругозором, и страсть к приключениям, питаемая в том веке постоянными известиями о новых и новых чудесных открытиях, и чисто спортивное чувство — жажда борьбы со счастливыми, опередившими Англию соперниками-испанцами. Крутой поворот в его жизни наступил в 1582 г., когда ему удалось пробраться ко двору королевы Елизаветы и попасть в фавор к ней. На него посыпались милости, должности, деньги, и он вступил на тот путь, о котором уже давно мечтал.
В 1583 г. на свои новые средства он построил корабль в 200 т водоизмещением и в 2 тыс. фунтов стерлингов стоимостью. В 1584 г. он вслед за Джильбертом получил от королевы ‘патент’ на открытие новых земель и управление ими от ее имени, причем пятая часть драгоценных металлов, если они будут найдены на новооткрытых землях, должна была отчисляться в пользу Ралея. В апреле 1584 г. Ралей отправился в море с первой своей экспедицией. Экспедиция в июле того же года открыла пустынный берег значительно севернее Флориды, уже раньше занятой испанцами. В этой местности оказалась роскошная растительность: кедры, дикий виноград и т. д. Страну в честь королевы-‘девственницы’ (на латыни virgo) Вальтер Ралей назвал Виргинией и объявил английским владением. Одна за другой были в ближайшие годы отправлены еще три экспедиции, и в Виргинии завелась небольшая, приблизительно в 110 человек, английская колония, первое английское поселение в Северной Америке. Но на первых порах ни Вальтер Ралей, ни Елизавета не считали земельные приобретения главным делом экспедиций, им гораздо больше нравилось, что посылаемые суда и по дороге в Виргинию, и при возвращении в Англию грабили испанских купцов на Атлантическом океане самым беспощадным образом и привозили богатую добычу, причем Вальтер Ралей жаловался, что королева норовит при разделе добычи присвоить весь жемчуг себе и даже ему, Ралею, не дает ни одной жемчужины. Он, впрочем, не обижал себя в других отношениях, и много испанского золота перешло в эти годы в его обширные карманы.
Между тем из Виргинии привезли в Англию новые диковинные вещи — картофель и табак. Колонист и слуга Ралея Томас Хэрриот подсмотрел, как индейцы курят, и решился попробовать. Его называют ‘первым курильщиком’ европейского человечества. Табачное курение быстро привилось в Европе, и в следующие века табак сделался одним из главных предметов колониального импорта в Европу. Что касается картофеля (испанцы его уже знали), то он оказался плодом, произрастающим в умеренных и даже северных широтах, и европейская почва стала производить его в обильных количествах.
Английские колонисты вскоре принялись под разными предлогами и без предлогов, ‘по ошибке’, как выражаются снисходительные к таким ошибкам английские историки) истреблять местных жителей. Но количество колонистов не росло, а враждебные отношения с аборигенами делали положение маленького поселка очень опасным, и Ралей образовал в 1589 г. компанию из нескольких купцов для торговли с новой колонией и для эксплуатации этой земли.
В то же время его внимание устремилось в другую сторону. Он решил возобновить упорно никому не удававшиеся поиски северного пути в Индию. Он финансировал все путешествия капитана Джона Девиса, приведшие к открытию Девисова пролива. В 1585 г. он снарядил экспедицию с целью изгнания испанской флотилии, стремившейся поживиться рыбой около берегов Ньюфаундленда, и победа осталась за англичанами. Он вел беспощадную корсарскую войну против испанцев, высылая флотилию за флотилией. Грабя испанцев, с которыми Елизавета была в состоянии войны, моряки Вальтера Ралея не упускали случая пограбить и французов и итальянцев. В 1591 г. Ралей с товарищами истратил на снаряжение большой разбойничьей флотилии 8 тыс. фунтов стерлингов, а награбила эта флотилия в первую же поездку без малого 15 тыс. фунтов стерлингов. Бывали и неприятности. Французский король, венецианский совет жаловались Елизавете на разбои ралеевских пиратов. Королева иногда отмалчивалась, иногда отписывалась, часто лгала и много обещала, а тайком продолжала пользоваться неистощимыми доходами своего верного рыцаря, стремясь при этом урвать у него побольше. Но существенные неприятности заключались в том, что суда самого Ралея попадали иногда в плен, и уже тогда пощады не было.
Когда в 1588 г. король испанский Филипп II послал в английские воды ‘Непобедимую армаду’, то, как уже сказано, Вальтер Ралей и другие судохозяева-пираты оказались крайне дееспособными и удачливыми защитниками Англии и много содействовали разгрому испанского флота. А в следующем, 1589 году Ралей вместе с Фрэнсисом Дрейком напал на Лиссабон, сжег Виго, сжег около 200 судов, стоящих в устье Тахо. Война с испанцами на море и у берегов Испании продолжалась с переменным успехом, и Ралей, деятельно в ней участвуя, стал вместе с тем все упорнее и упорнее привязываться мыслью к новому предприятию: ему захотелось найти описанную уже нами ранее волшебную страну Эльдорадо. Дело шло о той части Атлантического побережья Южной Америки, которая теперь называется Гвианой. Испанские мореходы еще с начала 30-х годов XV в. пытались неоднократно туда проникнуть, но ничего не получилось: не находили удобной бухты, где в безопасности можно оставить корабли, и индейские племена стойко сопротивлялись, и сквозь непроходимые чащи лиан трудно было продвигаться. В 1582 г. испанскому мореходу дону Антонно де Беррео удалось проникнуть немного дальше в глубь страны и даже обследовать устье и нижнее течение реки Ориноко, но особого толка он от своего путешествия не добился, что ему не помешало провозгласить всю эту неведомую территорию владением испанского короля. Сам Беррео жил в поселке Тринидад на берегу океана. Трудно сказать, откуда взялись и чем мотивировались все эти фантастические слухи об Эльдорадо, но им крепко верили, и Ралей также не сомневался в их серьезности. Авантюристы тех времен, даже и очень высокого пошиба, вроде бывшего оксфордского студента, литератора, царедворца, умевшего объясняться на латыни, Вальтера Ралея, верили самым нелепым старушечьим россказням часто без малейшей критики. Век чудес, начатый Колумбом и продолжавшийся Магелланом, Кортесом и Писарро, еще не закончился. Действительность иногда оказывалась чудеснее сказки. Вальтер Ралей уже давно собирал сведения о Гвиане, т. е. показания людей, в разное время тщетно пытавшихся туда проникнуть. Так как королева на затеянную экспедицию не хотела выдать ни одного пенса, Ралей израсходовал из своих личных средств почти все, что имел, если только он не лжет в позднейших своих утверждениях. Впрочем, авантюризм и любопытство руководили его поступками не меньше, чем корыстолюбие.
6 февраля 1595 г. его флотилия отчалила, а 22 марта она уже была у берегов Гвианы. Начал он свои действия с того, что сжег до основания испанское поселение (город св. Иосифа) и перерезал испанцев, которые не успели бежать. Самого испанского командира де Беррео он взял в плен и старался выведать от него что-нибудь о загадочной стране, но тот был, по словам Ралея, до такой степени невежествен, что ни о чем ничего не знал и не умел отличить запада от востока.
Захватив индейцев, слывших знатоками Ориноко и всех рукавов, которыми эта гигантская река впадает в океан, Ралей со своими барками и лодками стал подниматься вверх по течению в глубь страны. Он запрещал своим людям грабить прибрежных жителей, которые тоже боялись начать военные действия. Ралей всем им говорил, что он послан своей государыней, чтобы избавить индейцев от власти жестоких испанцев. Страна оказалась очень богатой, плодородной и с признаками наличности золотых россыпей. Произведя эту многомесячную глубокую разведку, открыв Гвиану и объявив ее владением английской королевы, Ралей вернулся в Англию в августе 1595 г. В следующем году он напечатал описание своего путешествия и новооткрытой страны. Рядом с точными географическими и естественнонаучными данными, вполне подтвержденными впоследствии, мы тут встречаем детские сказки и суеверные россказни об амазонках, о фантастических чудовищах и т. п. Ралей без критики излагал рассказы аборигенов. Он этой книгой и личными выступлениями старался убедить Елизавету и лорда Сесиля Берли в необходимости немедленно колонизовать Гвиану, послать гуда войска и основать форты. Но в тот исторический период английские правящие круги еще не освоились с мыслью, что за океаном можно овладеть целыми империями и прочно заселить их английскими переселенцами: на заморские экспедиции все-таки пока еще смотрели как на комбинацию удачного морского разбоя на пути в Новый Свет и менее прибыльных набегов на суше по прибытии в Новый Свет. Уже близилось время, когда в Америку потянутся настоящие колонисты-переселенцы, но это случилось уже в следующем поколении. Ралей в этом отношении опередил свое время. Точнее, он был человеком двух эпох — и лихим золотоискателем, пиратом-авантюристом, и убежденным проповедником основания далеких постоянных английских колоний за морем. Дав Англии Виргинию в северной части Америки и Гвиану — в Южной Америке, Вальтер Ралей является первым основателем великобританской колониальной империи и отдаленным предтечей и прообразом английских хищников типа лорда Клайва или Сесиля Родса. Но в тот момент, когда Ралей вернулся из Гвианы, Елизавете и ее министрам было не до мечтаний об этом Эльдорадо: Филипп Испанский все еще не отказывался от мысли о посылке новой армады. Требовалось организовать налет на Кадис, где строился новый флот, и истребить его. А тут как раз один за другим сошли в могилу два знаменитейших корсара, какими только располагала Англия, — Гаукинс и Дрейк. Поспешно снаряжен был английский флот, Ралей, хоть он уже давно впал в немилость при дворе, был назначен в пятичленный высший командный совет этой эскадры, причем под его личной командой оказалось 22 военных корабля с экипажем в 1352 матроса и 1875 солдат, и флот отплыл в Испанию. Нападение на Кадис произошло 20 июня 1596 г. и увенчалось полным успехом. Испанский флот был разгромлен, а самый город Кадис занят английским десантом и разграблен.
Кипучая и разнообразная деятельность Ралея и его военные выступления в бесконечной войне с испанцами сами по себе не имеют прямого отношения к нашей теме, но нужно помнить, что из всех сподвижников Елизаветы Ралей наиболее широко и отчетливо, не исключая даже Сесиля Берли, понимал, что в яростной и длящейся десятилетиями борьбе с Испанией решается грандиозный исторический вопрос о том, пробьется ли английский капитал сквозь толщу испанских заграждений в заморские богатые страны как на западе, так и на востоке или у него для этого не хватит сил. Водружая английские флаги в Америке, Ралей совершенно открыто и сознательно наносил своими действиями удар испанцам, заявившим и поддерживающим претензии на весь американский континент. Все время он не терял из виду основанные им колонии Виргинию и Гвиану, посылая туда экспедиции и разведки, хотя сам оставался на европейском театре войны с Испанией.
В 1603 г. умерла Елизавета, и при новом короле Якове I Стюарте Ралей был вскоре посажен в Тауэр по обвинению в государственной измене. Хотя обвинения были выдуманные (все дело было в одной из частых тогда дворцовых интриг, в которых и сам Ралей принимал деятельнейшее участие), но он был признан виновным. Казнить его сразу не решились, слишком громкой была его репутация.
Долгие годы просидел он в тюрьме. В 1616 г. по высочайшему повелению он был внезапно освобожден, но освобожден условно: король Яков I и его министры убедились, что без Ралея им не удастся найти настоящие золотые россыпи в Гвиане, которые Ралей, правда, открыл, но не обследовал. Политическая обстановка затевавшегося предприятия была самая неблагоприятная, и она-то и погубила Ралея. Дело в том, что если, с одной стороны, Яков, его двор и все купечество Сити, конечно, очень желали использовать Эльдорадо и добраться до золотых россыпей, то, с другой стороны, в это же самое время как раз наступил перерыв в борьбе Англии с Испанией. Яков мечтал породниться с испанским двором, конкуренция голландцев становилась все более беспокоящей и раздражала англичан, и испанский посол в Лондоне граф Гондомар пользовался поэтому при английском дворе очень большим влиянием, так как он желал заключения англо-испанского союза против только что освободившейся от испанского ига Голландии. Гондомар сначала всячески задерживал намеченное дело своими жалобами и представлениями, а потом обо всех подробностях затеянного дела сообщил в Мадрид. Дело в том, что хоть Гвиана и числилась не за Испанией, а за Англией, но, конечно, укрепление англичан в непосредственной близости от испанских владений, да еще при таком предприимчивом и закоренелом враге Испании, как Ралей, не могло Гондомару нравиться.
В конце концов Яков I поручился перед Испанией, что ни малейшего ущерба испанцы от путешествия Ралея не потерпят, а если что-либо неприятное случится, то вся ответственность падет лично на вождя экспедиции. Мало того, король торжественно заявил (по Гондомару), что в последнем случае Вальтер Ралей по приезде будет казнен.
Положение создавалось опаснейшее для Ралея, он ничуть не сомневался, что ему придется и на море и на суше считаться с испанской враждой и противодействием. Многие при дворе считали, что, раз выехав из Англии, он уже никогда не вернется. Французское правительство завело с ним тайные сношения, предлагая ему перейти на французскую службу. Ралей на это не пошел. В конце марта 1617 г. он отплыл с 5 кораблями из Лондона. С ним было несколько более 400 человек. Пока еще он находился в английских водах, к экспедиции присоединилось еще несколько судов помельче, и в мае началось это последнее в жизни Ралея путешествие. В общем у него было 7 кораблей и 3 большие барки. Экспедиция длилась год. Испанцы, вовремя предупрежденные лондонским послом Гондомаром, успели очень укрепиться на побережье Гвианы. Индейцы встретили его, правда, очень хорошо, но удачи, на которую рассчитывал Ралей, не было — золотые неисчерпаемые россыпи найдены не были. При путешествии в глубь страны произошло столкновение с испанцами. Англичане оттеснили испанцев и взяли их поселок Сан-Томе. Не найдя россыпей, Ралей покинул Гвиану и отплыл на родину. Еще перед этим предводитель отряда, искавшего эти россыпи, капитан Кеймис под влиянием угроз и упреков Ралея покончил с собою. Вернувшийся в июне 1618 г. с пустыми руками из далекой экспедиции, не открыв таинственного Эльдорадо в Гвиане, Вальтер Ралей сразу же столкнулся с грозной опасностью: испанский посол Гондомар получил еще в середине мая точные сведения о взятии и сожжении Вальтером Ралеем испанского города Сан-Томе на гвианском берегу. Он ворвался в кабинет Якова I с криком: ‘Пираты, пираты!’ Король решил пожертвовать ненужным и не привезшим золота Ралеем. После ареста Ралей сделал запоздалую и неудачную попытку бежать из Англии, но попал в руки провокаторов и был ими выдан. Эта попытка еще более ухудшила его безнадежное и без того положение и ускорила гибель.
На суде Ралей упорно отстаивал свое право на избиение испанцев и на сожжение их городов даже в мирное время, так как сами испанцы в мирное же время перебили многих людей из посланной им, Ралеем, предварительной разведки в Гвиану. Он написал королю из тюрьмы письмо, в котором спрашивал, что если испанцы имели право связать 36 англичан и потом перерезать им горло, то почему же нельзя ответить им тем же?
Общественное мнение английской буржуазии и особенно кругов, заинтересованных в морской торговле, было всецело на стороне Вальтера Ралея. Когда по настояниям короля он наконец был осужден, то это осуждение приписывали исключительно страху Якова перед ссорой с испанцами, в тот момент как раз для него неудобной.
Вальтер Ралей в эти последние дни своей жизни стал популярнейшим человеком в Англии, и смерть его навсегда сделалась одною из любимых тем антидинастической пропаганды вскоре последовавшей английской революции. Когда он уже стоял на эшафоте, 29 октября 1618 г., палач бросился перед ним на колени, умоляя его о прощении за то, что он сейчас должен сделать: казнь превратила Ралея в олицетворение борьбы против Испании и в мученика за идею Английской империи в заморских краях. Пират-авантюрист, сановник, мореход-исследователь и колонизатор, он окончил жизнь в ореоле национального героя.
Познакомившись с человеком, память о деятельности и устремлениях которого, так же как и ему подобных пиратов, с легкой руки буржуазных историков сохранилась и до сих пор сохраняется в Англии как достославный показатель системы английской колонизации, остановимся на причинах, поясняющих, почему пираты служили и в дальнейшем путеводной звездой следовавших за ними поколений, продолжавших начатое пиратами завоевание чужих земель.
Мы уже говорили в общих чертах о беспомощности английской заокеанской торговли в XVI в., остановимся на создавшемся положении еще раз в связи с изменившейся конъюнктурой.
В 1588 г. из двухлетнего путешествия к Филиппинским островам и к берегам Китая вернулся капитан флота ее британского величества королевы Елизаветы (он же купец и. он же пират) Кавен-диш. Он рассказывал такие чудеса о богатствах Востока вообще, а Китая в особенности, что в Англии стали снова усиленно готовиться к попытке связаться непосредственно с Восточной Азией. Не успели лондонские купцы наслушаться рассказов Кавендиша, как при общем ликовании к английским берегам причалил (в 1589 г.) другой, гораздо более знаменитый пират и мореплаватель, уже упомянутый нами раньше сэр Фрэнсис Дрейк. Прибыл он уже не только с рассказами, но и с доказательствами: он ограбил как раз в это время два корабля, один испанский, другой португальский, шедших из Индии, оба полные сокровищ (на 114 тыс. фунтов стерлингов золотом). Эти индийские богатства, перехваченные всего-навсего на двух кораблях, необычно воспламенили воображение руководящих купеческих кругов лондонского Сити.
В 1591 г. была снаряжена разведывательная морская экспедиция. Вернувшись из нее в 1594 г., Джон Ланкастер, один из начальников экспедиции, удостоверил купцов в том, что есть полная возможность начать самостоятельную торговлю с Индией и южноазиатскими островами, не считаясь с португальскими претензиями на монополию. Вмешалось правительство Елизаветы, и некоторые из ее приближенных финансировали и отправили новую разведывательную экспедицию (в 1596 г.), но она была в далеких морях атакована испанцами, захвачена, и весь экипаж перерезан победителями. На один момент эта неудача как бы приостановила англичан. Они тогда еще рассчитывали воспользоваться успехами голландцев, которые как раз в эти годы тоже начали делать — и гораздо энергичнее и успешнее, чем англичане, — попытки сломить испано-португальскую монополию. С 1595 г. голландские корабли, как мы говорили, стали появляться в индийских водах и дальше, у Молуккских островов, и первые индийские товары, привезенные не на португальских, а на голландских судах, появились на рынках Северной Европы. Но очень скоро обнаружилось, что голландцы начали борьбу против испано-португальской монополии вовсе не затем, чтобы покончить с монопольным принципом вообще, а чтобы захватить эту монополию в собственные руки. Мало того, зная, что англичанам решительно неоткуда доставлять пряности, голландцы стали удваивать и утраивать цены на них. Например, перец, привозимый из Индии и Молуккских островов, стоил в конце XVI в. при покупке его в португальских складах около 3 шиллингов за фунт (считая английской монетой), а голландцы стали требовать сначала 6 шиллингов, а когда же они увидели, что это им сошло с рук благополучно, — 8 шиллингов. И снова английские купцы и мореходы обратились к плану завести непосредственную торговлю с Индией, Китаем и островами ‘Южного моря’.
Англичане неоднократно пытались перехватить у голландцев ‘острова пряностей’, но успеха не имели. Характерно, что эти схватки происходили на другой день после того, как голландцы и англичане совместно выступали под знаменем религиозного освобождения протестантов из-под ига католиков. Теперь убежденные протестанты стали биться из-за перца. Этот факт лишний раз показывает, какие сказки слагала буржуазная историография, утверждая, что религия была основной причиной войны Нидерландов против Испании.
Начиная с 1613 г., на индонезийских островах голландцы повели против англичан упорную и систематическую борьбу. Они настраивали против них малайское население, открыто организуя нападения на них. Они старались вовсе выжить англичан с острова Ява и в особенности с богатейших Молуккских островов, где англичане рассчитывали поживиться наравне с голландцами испано-португальским наследством и где им местами удавалось обосноваться.
Англичане облюбовали в те годы Амбоину, остров, точнее маленькую островную группу, на западе Молуккского архипелага. На главном острове Амбоинской группы (он лежит под 4 южной широты) образовалась небольшая английская фактория, или, как она там называлась, агентство, где проживали более или менее постоянно 18-20 купцов и их приказчиков, личный состав менялся, купцы то приезжали, то уезжали в Англию с товаром. Часть их жила не на самой Амбоине, а на других островах этой группы. Голландцы еще с первых лет XVII столетия, едва они проникли на Молуккские острова, обследовали остров Амбоина, нашли его чрезвычайно богатым и. вытеснив португальцев, оставили там гарнизон в 200 солдат. К этому маленькому отряду они прибавили еще несколько сот взятых ими на службу вооруженных малайцев и японцев (которые еще до европейцев появились на Молуккских островах). Голландские купцы, гораздо более многочисленные и богатые, чем английские, давно уже домогались от генерал-губернатора голландских владений в Индонезии, чтобы он приказал своему подчиненному губернатору Амбоины Герману Ван Снельту как-нибудь прекратить английскую конкуренцию. Ван Спельт некоторое время колебался, но наконец решился. В феврале 1623 г. он велел арестовать и подвергнуть допросу под пыткой одного японца, служившего у него в гарнизоне. Та же участь постигла еще несколько человек (малайцев). Под страшными пытками у них вынудили признание, будто англичане их подговаривали перебить голландцев. Ван Спельт приказал арестовать всех англичан и подвергнуть их самым ужасающим мукам. Затем 10 англичан были публично казнены, а остальные 8 брошены в тюрьмы, где почти все погибли от истязаний. Казнь англичан на острове Амбоина произошла 27 февраля 1623 г., а в Англии узнали об этом через год с лишним, весной 1624 г. Возмущение в народе было такое, что в Лондоне чуть не произошел погром голландцев, проживающих в английской столице. Король Яков! попробовал протестовать перед голландским правительством, а сын и преемник его Карл I, вступивший на престол в 1625 г., даже арестовал голландские корабли, бывшие в английских портах. Но ничего из этого не вышло. Да и не до того было тогда Стюартам, чтобы начинать войну с могущественной Голландией. После этого избиения англичан на о. Амбоина почти все английские купцы в панике покинули Молуккские острова. Часть их пробовала потом торговать с Явой, Цейлоном, Целебесом, Суматрой, полагаясь на то, что поближе к генерал-губернаторской резиденции (в городе Батавия на Яве) будет безопаснее, чем на архипелагах, подчиненных произволу таких сатрапов, как Ван Спельт, но в этом они ошиблись: ведь Ван Спельт действовал, точно исполняя инструкцию генерал-губернатора, хотя и переусердствовал в способах ее осуществления. Амбоннское кровавое дело, за которое никто решительно не был привлечен к ответственности, показало твердую решимость голландцев захватить острова Индонезии в монопольное обладание, точнее, монополизировать торговлю с Индонезией в своих руках. Англичане вскоре после 1623 г. исчезли с Молуккских островов, а затем и с Явы, Тайваня и Целебеса.
Агенты английской Ост-Индской компании прямо (и единодушно) заявили своему лондонскому начальству, т. е. совету компании, что на островах Индонезии голландцы торговать все равно никому не дадут и что нужно направить все усилия на торговлю с Индией.
Легко понять, почему английские агенты компании были убеждены, что из Индии голландцам (уже проникшим туда) будет гораздо труднее изгнать англичан, чем с островов южных архипелагов Индонезии. На островах голландцы, располагая в укрепленной фактории гарнизоном в 50—100-200 человек и тремя пушками, были политической силой. Местные правители очень с ними считались, даже сохраняя свою самостоятельность. Свирепые карательные экспедиции с берега в глубь того или иного острова наводили смятение и ужас на жителей и надолго вселяли покорность. Голландцы при помощи этих покорных сил или ‘союзных’ с ними и боящихся их царьков могли расправиться с англичанами как хотели (например, так, как они расправились на острове Амбонна). Но в Индии обстоятельства были совсем не таковы. И сам Великий Могол, и его наместники, и зависимые или полузависимые от него раджи, и фактически от Могола независимые обладатели Южного Индостана, и Майсурский султан — все они, как и все индийские промышленники и торговые посредники, прекрасно понимали, насколько им коммерчески выгоднее конкуренция на их берегах и в их стране нескольких европейских наций, чем монополия какой-нибудь одной из них. Культурные большие государства Индии ни за что не позволили бы голландцам уничтожить террористическими мерами (как на острове Амбоина) или более медленными (как на острове Ява и других больших островах) английскую торговлю.
Были созданы предпосылки для постепенного и отнюдь не беспрепятственного, но неуклонного проникновения и упрочения английского влияния в Индии, сперва в сфере торговых дел, потом путем неприкрытого господства и всестороннего угнетения.
В колониальной политике европейских держав XVII в. Америка начинает занимать все более видное место. Следуя этому повороту политики, перенесемся по ту сторону Атлантического океана, к американским берегам. Здесь наше внимание будет привлечено к тому любопытному историческому факту, что пиратам Атлантического океана, на этот раз уже американского происхождения, суждено было во второй половине XVII столетия сыграть не только громадную роль в истории торговли на восточном побережье Южной и Центральной Америки, но и явиться отчасти как бы первыми провозвестниками новой эпохи — эпохи экономического, а затем политического освобождения всех испанских и португальских колоний и образования из них самостоятельных государств.
Случилось это в те времена, когда Испания и Португалия уже испытывали полный упадок промышленной деятельности, когда они в чисто хищническом использовании колоний и в насильственном навязывании колонистам-переселенцам и отчасти еще не истребленным аборигенам своих плохих и дорогих товаров в обмен на колониальные продукты временами видели единственное спасение от полнейшего экономического захирения и от финансового банкротства. Антагонизм между торговыми кругами метрополии и начинавшимся плантаторским хозяйством, а также интересами потребительской массы колоний возрастал из десятилетия в десятилетие, и, конечно, английская и французская торговля и промышленность, с которыми ни Испания, ни Португалия при равных условиях ни на каком рынке конкурировать уже не могли, старалась путем обширной и хорошо организованной контрабанды ввозить товары в Южную и Центральную Америку и на Антильские острова и заводить нелегальные, но оживленнейшие сношения с колонистами. Со стороны колонистов это стремление выбиться хотя бы путем контрабанды из-под разорительной и мертвящей монополии Испании и Португалии было началом того протеста против экономической эксплуатации, который впоследствии породил ряд длительных и успешных южноамериканских и центральноамериканских революций и привел к образованию всех и теперь существующих самостоятельных республик Южной и Центральной Америки.
Эта контрабанда вызвала к жизни особое пиратское государство, жители которого и занялись систематически как нелегальной торговлей с испанскими и португальскими колониями, так и ограблением испанских и португальских судов. Случилось это таким образом. Один из главнейших островов Антильской группы Гаити, или Сан-Доминго (самый большой в этой группе после Кубы), был занят испанцами одним из первых, еще во времена Колумба (тогда он назывался, как уже говорилось, Эспаньолой). Завладев островом и видя, что его индейское население не выдерживает рабского труда, испанцы стали просто истреблять его планомерно и энергично, уже через 50-75 лет индейцы были близки к полному исчезновению. Но сами испанские переселенцы скоро покинули эту великолепную плодороднейшую землю, увлекшись чудесными рассказами о несметных богатствах новых и новых приобретений на самом континенте Америки, они устремились в Мексику, Перу и т. д., и остров опустел. Туда с половины XVI в. стали прибывать французы и англичане. Это были переселенцы из Европы, предшественники и провозвестники той обширнейшей колониальной политики, которую и Франция и Англия еще только собирались повести в будущем. Переселенцы занялись на покинутом острове скотоводством. Они разводили свиней, овец и баранов, сушили их мясо в особых сушильнях, которые назывались буканами. Те, с кем они торговали, стали поэтому их самих называть буканьерами. Прослышав об этих чужих переселенцах, испанское правительство решило изгнать их с острова Сан-Доминго, для чего и послало специальную экспедицию. Часть буканьеров была перебита, другая часть успела укрыться на небольшом соседнем островке (в нескольких десятках километров к северо-западу от Сан-Доминго). Он назывался островом Черепахи (Tortuga) и был окружен малодоступными скалами. Испанцы пытались выгнать их и оттуда, но действовали вяло и упустили момент. Буканьеры остались на острове. А когда в 1640 г. туда прибыл инженер Левассер из Франции с маленьким, но хорошо вооруженным отрядом французских гугенотов, охотно в те времена искавших спокойного от религиозных волнений угла, и когда Левассер изгнал испанцев из единственного укрепления на острове Черепахи, где они оставались, островок окончательно перешел в руки французов.
Левассер быстро соорудил крепость, вооружил ее хорошей по тому времени артиллерией, и, когда испанцы вновь сделали попытку овладеть островом, он канонадой с берега потопил часть их судов, а остальные обратил в бегство.
На островке с тех пор основалась совершенно независимая буканьерская республика. Постепенно буканьеры восстановили скотоводческое хозяйство и на соседнем Сан-Домннго. Они снабжали соленым и сушеным мясом корабли, пристававшие к берегам Сан-Доминго и Черепахи, они вели в широчайших размерах контрабандную торговлю и. конечно, самым активным и успешным образом занимались морским разбоем. Буканьеры были людьми разного происхождения — и французского, и английского, и голландского. Республика была организована на началах настолько прочных, что просуществовала около 80 лет без каких-либо заметных внутренних пертурбаций. С течением времени центр операций был перенесен на остров Ямайка, где англичане, утвердившиеся на острове, жили с буканьерами в теснейшем контакте и дружбе. Вскоре слава о пиратских подвигах буканьеров прогремела по всей Америке и Европе, и к ним отовсюду стекались отважные авантюристы. Английский губернатор Ямайки смотрел на этих морских разбойников как на дееспособнейший вспомогательный отряд в борьбе английского купечества и английского правительства против Испании. Правда, буканьерам случалось сгоряча нападать и на английские суда, но решено было не ставить полезным людям всякое лыко в строку и смотреть сквозь пальцы на эти прискорбные уклонения и шалости. Из буканьеров французского происхождения прославился Легран, из английских — Генри Морган. Морган делал многочисленные высадки в испанских владениях, грабил их, дотла сжигал целые города, истреблял часто жителей до последнего человека, причем казнь следовала обыкновенно лишь после неистовых пыток, длившихся по нескольку недель сряду. Между многим прочим он захватил, разграбил и сжег испанский город Панаму (на перешейке того же наименования) и сделал это, когда между Англией и Испанией был полный мир. Зверства, учиненные в Панаме, заставили все-таки англичан арестовать Моргана а отправить в Англию для суда за разбой и убийство. Однако в Англии он не только был оправдай, но его приветствовали как знаменитого флотоводца и борца за национальные интересы против ненавистных испанцев, король возвел его в дворянское достоинство и назначил губернатором Ямайки. Огромные массы колониальных товаров, которые буканьеры отнимали у испанцев в открытом море, отправлялись в Англию, Францию, Голландию и оттуда в Среднюю Европу.
Буканьеры, или, как они стали чаще называться, флибустьеры, организовывали свои предприятия на основе индивидуальной инициативы. Участники вносили паи (кроме личного участия), дележ и его принципы обусловливались всякий раз заранее, обусловливалось также вознаграждение за возможное искалечение, потерю трудоспособности и т. д. Добыча иногда была колоссальной, и первая же экспедиция могла сделать всех без исключения участников богатыми людьми. Среди пиратов мы встречаем и дворян, и буржуа, и мелких ремесленников, и бездомных городских бедняков, и крестьян, бежавших из крепостной неволи, и солдат-дезертиров. Редкий из них долго жил, редкий умирал естественной смертью, но и редкий не знавал долгого или короткого периода полного довольства, широкой и веселой жизни, буйных кутежей, жгучих наслаждений. О флибустьерах, или буканьерах, составлялись романы, легенды, на рассказах об их подвигах воспитывались в Англии, во Франции, во французской Нормандии и Бретани, в Голландии целые поколения, молодежь, вступавшая в жизнь, бредила всеми этими похожими на фантазию приключениями. Пиратам (буканьерам) приходилось даже совершать неслыханно трудные переходы — огибать Америку мимо мыса Горн и проходить от Панамы к Барбадосу. Первое из таких путешествий было ими совершено с мая 1681 г. по конец января 1682 г. По пути они грабили все суда, которые им встречались, а экипаж и пассажиров либо бросали в море, либо оставляли на разграбленном судне, приведя в негодность мачты и руль (чтобы те не успели дойти до какого-либо порта и предупредить о курсирующих пиратах). К началу XVIII в. постепенно сведения о буканьерском пиратском товариществе оскудевают.
Во время последних войн Людовика XIV как французы, так и англичане пользовались буканьерами в борьбе друг с другом. Так как буканьерская республика на Антильских островах (иначе и чаще называемая ‘прибрежным братством’) главным образом и держалась союзом и общностью интересов французских и английских сочленов, ведших общую борьбу против Испании, это изменение в комбинации борющихся сил очень способствовало разрушению всей организации. Игра новых экономических сил, выступление на первый план английской и французской колонизации — все это создало новую политическую обстановку и одним концом ударило по далекому разбойничьему товариществу, разрушило его или во всяком случае ускорило его разрушение.
Но Антильские острова еще долго продолжали быть любимым убежищем для пиратов. Их выгодное положение вблизи самых богатых территорий южной, центральной и северной частей Американского континента, масса мелких пустынных скал ы островков, удобные, укромные бухты — все это благоприятствовало промыслу.
Пиратский промысел процветал в течение всего XVIII в., в сущности даже в первой половине XIX в. пираты на мировых океанах были не редкостью, потому что даже появление парового флота не уничтожило пиратства как явления, свойственного капиталистическому миру.

Очерк шестой.
Основы внутренней и внешней политики Англии XVII в. Английская Ост-Индская торговая компания. Начало науки международного права и англо-голландская полемика. Абсолютизм против парламента. Развитие армии и флота с точки зрения королевской власти и с точки зрения колониальной политики. Диктатура Кромвеля и его характеристика. Ирландское восстание. Навигационные акты и их последствия

Группа лондонских купцов собрала 30 133 фунта стерлингов и просила королеву об утверждении общества для торговли с Ост-Индией. Дело было в 1599 г., когда как раз затевались долгие и ни к чему не приводившие переговоры о мире между Англией и Испанией. Только что умер старый испанский король Филипп II, заклятый враг Англии, и у Елизаветы появилась надежда заключить мир с новым королем. Так как в те времена Португалия уже была присоединена к Испании, то и все претензии Португалии на право монопольной торговли с Индией перешли к Испании. Основывать специальное английское общество с прямой целью борьбы против этой испано-португальской монополии показалось Елизавете в такой момент неудобным.
Дело задержалось больше чем на год. За это время купцы собрали еще денег, и их капитал был равен уже 57 543 фунтам стерлингов, когда наконец Елизавета решилась утвердить новое общество. Случилось это 31 декабря 1600 г.
В английскую Ост-Индскую компанию вошло сразу 215 членов, из них свыше 50 — представители крупнейших фирм, которые и собрали означенную сумму. Во главе этой компании, которая сыграла огромную и роковую роль в угнетении многомиллионного населения Индии, стояли ‘губернатор’ и комитет из 25 человек, выбранный пайщиками. Компания получила право монопольной (т. е. запретной для всех, не входящих в ее состав, англичан) торговли со всеми странами, лежащими от мыса Доброй Надежды к востоку вплоть до Магелланова пролива, другими словами — на все земли, омываемые Индийским и Тихим океанами.
Едва только последовало королевское утверждение, как первоначальный капитал вопрос до 69 091 фунта стерлингов, и уже в апреле 1601 г. компания отправила в Индию первую торговую экспедицию, состоявшую из 4 кораблей.
В 1604 г. отправилась и вторая экспедиция. Торговля на первых порах оказалась прямо фантастически прибыльной: члены компании от первых двух путешествий получили около 95 % прибыли, т. е. почти удвоили капитал, вложенный в эти два путешествия! Дело было организовано так, что прибыль делилась лишь между теми членами компании, которые участвовали своими капиталами в финансировании каждого такого отдельного путешествия, риск, конечно, тоже делился лишь между участниками данного предприятия, т. е. торгового рейса. Конечно, известные отчисления шли в пользу компании.
Чтобы дать понятие о размерах этих предприятий в первые же годы существования Ост-Индской компании, укажу, что в первые девять торговых рейсов (с 1601 по 1612 г.) компания вывезла из Англии в Индию товаров больше чем на 200 тыс. фунтов стерлингов, а привезла из Индии в Англию одних только пряностей и шелковых тканей приблизительно на 1 млн фунтов стерлингов.
Начиная с 1612 г. торговые путешествия в Индию уже стали организовываться не в складчину между несколькими желающими из членов компании, а за счет и на риск всей компании.
Уже в 1617 г. компания располагала капиталом в 1 629 040 фунтов стерлингов. Подсчеты за первые годы существования Ост-Индской компании показали, что с 1601 по 1624 г. компания вывезла товаров из Англии в Индию почти на 1 млн фунтов стерлингов. За этот период рейсы из Англии в Индию и обратно совершали 107 кораблей, принадлежавших компании или зафрахтованных ею.
Из Англии в Индию вывозилось железо, свинец, олово, шерстяные материи и изделия, наконец, золото и серебро, так как приходилось гораздо больше закупать у индийцев, чем продавать им.
Вывозила же Ост-Индская компания из Индии перец, корицу, мускатный цвет и мускатный орех, индиго, шелк-сырец, шелковые товары.
Блистательный оборот торговых дел английской Ост-Индской компании сразу же возбудил очень большое беспокойство голландской одноименной компании, которая очень скоро поняла, что против нее выступил соперник поопаснее португальцев и что этот соперник хочет тоже урвать свою часть из плохо лежащего португальского наследства.
Борьба между английской и голландской компаниями после нескольких безрезультатных попыток размежевания и полюбовного раздела сфер торговой деятельности окончилась кровавыми столкновениями. После резни на острове Амбоина и еще нескольких событий в том же роде, в которых снова и снова голландцы выходили победителями, англичане отступились и от Молуккских островов, и от других островов Индийского океана, т. е. от наиболее богатых в смысле торговли частей былых португальско-испанских владений, которые в этот период быстро, одно за другим, попадали в руки голландцев.
Англичане долго смотрели в XVII столетии на Голландию снизу вверх, как на образец коммерческой и политической мудрости. Колоссальные успехи Нидерландов в первые же годы выступления их на поприще колониальной политики были тотчас учтены английским торговым миром. Об этом говорит анонимная брошюра 1607 г., настаивающая на необходимости ‘собрать фонд для поддержания в Америке английской колонии Виргинии по примеру наших соседей, которые благодаря этому (т. е. морской торговле, — Е. Т.) оказались в состоянии не только удовлетворять собственные свои нужды, но и доставлять блага другим нациям’.
О том же заводит речь и другой автор, указывающий, что если бы у Англии были колонии с рыбными прибрежными водами, то можно было бы избавиться от необходимости покупать рыбу в Голландии. Третий автор (Джон Смит) в 1631 г. предлагает Англии брать пример с мудрых таможенных законов Голландии, которая процветает благодаря либеральному тарифу на привозные товары, и т. д. Первые три четверти XVII в. были временем блистательного экономического развития Голландии, достигнутого в значительной мере за счет колоний. Голландский торговый (и уже значительный промышленный) капитал оказался несравненно сильнее и жизнеспособнее, чем капитал португальский или даже испанский. Словом, Голландия в течение всего XVII в. была в глазах англичан тем противником, у которого можно учиться, к которому одновременно с враждой и завистью можно испытывать почтение. Это было нечто вроде отношения Петра I к Карлу XII между Нарвой и Полтавой
В начинавшейся борьбе между голландским и английским капиталом необыкновенно любопытно проследить, как борющиеся стороны еще до начала больших военных схваток, но уже в разгар ожесточенной торговой конкуренции старались занять выгодные исходные позиции. Именно в эту-то эпоху и разразилась та ученая полемика, которую англичане в XVII в. назвали войной книг (the battle of the books) и в связи с которой возникло то, что принято называть не весьма точно наукой международного права. Спор разгорелся по крайне острому и важному для Англии и Голландии вопросу о праве голландцев ловить рыбу у английских берегов, в английских водах. Что такое английские воды? Может ли море или часть его принадлежать Англии или кому бы то ни было или море всегда по природе своей свободно для всех?
Оливер Кромвель, происходивший из семьи помещиков среднего достатка, несколько богаче люден тон среды, которых он за собой повел, с молодости примкнул к пуританам. В годы реакции Стюартов и преследований единоверцев он и сам решил было по примеру многих из них распродать свое имущество и переселиться в Америку, ко решение его совпало с королевским указом, запрещавшим эмиграцию. Он остался. Никакой документации, которая проливала бы свет на его тогдашние колебания, соображения, намерения, планы устроения дальнейшей жизни, предвидения, стремления занять первенствующее место в грядущих событиях, не сохранилось. Мы судим о нем по его поступкам, В них, в первую очередь, проявились два из ряда вон выходящих качества — поразительное умение владеть собой наряду с таким же поразительным лицемерием. Когда в парламенте стало известно, что для разгона цитадели оппозиции срочно стягиваются королевские воинские части, и в палате общин в сильно накаленной обстановке распространились слухи, что член палаты от Кембриджа — изменник, ведший с королем тайные переговоры, Кромвель сумел оправдаться так искусно, что страшное обвинение было тут же снято. За ним остались не только ответственные посты депутата и полковника новой армии, но и широкие перспективы личного продвижения — стать участником и руководителем всей дальнейшей общественной и политической жизни Англии в годы революции, начиная от казни короля, от упразднения палаты лордов и палаты общин и до провозглашения самого Кромвеля лордом-протектором всей страны. Характерны также побуждения, заставившие Кромвеля удовлетвориться этим вновь созданным для него скромным титулом, за которым скрывалась самая настоящая диктатура. Представители купечества предлагали ему корону. Сомневаясь, выгодно ему принять это предложение или опасно, Кромвель, созвав для очередной беседы о повседневных государственных вопросах всех своих ставленников, полковников армии ‘железнобоких’, рассказал им между прочим об этом инциденте как о любопытном факте и дождался ответа: ‘Вероятно, те, которые с тобой говорили, принимали тебя за подлеца’. Карьеру Кромвеля нередко сравнивали с карьерой Бонапарта. Аналогия основывается на сходстве кругов, которые выдвинули как того, так и другого: Бонапарта (одно время близкого к Робеспьеру) — якобинцы, Кромвеля — мелкобуржуазная масса, а также на том, что оба они стали носителями идей не этих кругов, а другого класса — крупной буржуазии. Но нас здесь интересует не сходство, а разница, объясняющая, почему Кромвель пошел к цели особым путем. Против Наполеона в годы его возвышения стояли далеко недобитые якобинцы, а также бабувисты, хоть и утратившие опору в рабочих предместьях, но все же таившие в себе достаточно притягательной силы, чтобы оставаться угрозой, зато, с другой стороны, за Наполеоном все более послушно и воодушевленно шла несокрушимая гвардия. Для Кромвеля опасность заключалась как слева, в непрекращающейся настороженности и подозрительности его ближайших сторонников, армии ‘железнобоких’, так и со стороны правых.
Человек сложных и могучих умственных сил, железной воли, пожирающего честолюбия, прекрасный организатор и великолепный полководец, Кромвель сумел выполнить задачи, поставленные перед ним эпохой. Мы уже показывали, что движущий нерв борьбы парламента против королевской власти заключался в вопросах внешней политики.
По мере того как уже к концу первого десятилетия XVII в. большинство буржуазии отпадало от короля, из-за океанов стали поступать тревожные вести. То в Индии, где, как мы уже показывали, голландцы успешно боролись против португальцев, уничтожая их самих и их фактории, отдельным английским торговым судам не удавалось поживиться на исчезновении одного противника, потому что они не могли справиться с целыми флотилиями Голландии, то из тех мест Северной Америки, где началась английская колонизация, приходили просьбы и требования, которые Стюарты не могли или не хотели выполнять.
С 1649 г. по 3 сентября 1658 г. Англия была в руках Оливера Кромвеля. С его именем связаны навигационные акты, две войны с Голландией, завоевание Ямайки у испанцев, всемерное покровительство купечеству, ведущему внешнюю торговлю, заключение выгодных торговых договоров с иностранными державами. Революционная по своему происхождению, но глубоко буржуазная по своим целям пуританская диктатура оказалась очень дееспособной исполнительницей давних вожделений и предначертаний лондонского Сити. Кромвель, несомненно, является прямым продолжателем намечавшейся еще в дни королевы Елизаветы и ее пиратов торговой и колониальной экспансии. Совершенно голословны и лишены какой бы то ни было логической убедительности всякие попытки (и старые и новые) представить Кромвеля каким-то надклассовым правителем, который даже в экономической политике руководствовался будто бы не экономическим’, а политическими, военными, вообще ‘национальными’ соображениями. Лет 100 тому назад в таком роде писал о Кромвеле Томас Карлейль, нечто подобное пишет М. П. Эшли в вышедшей в конце 1934 г. книге о финансовой и торговой политике Кромвеля. Еще хорошо, что Эшли не очень много места и внимания уделяет своей в основе ложной предпосылке. И, не мудрствуя лукаво, дает рассказ об английских финансах и торговле в годы Кромвеля и кое-где приводит новые или малоизвестные факты. В одном Лондоне числилось 1800 купцов, ведущих заморскую торговлю. Часть их была объединена в торговые компании, другие торговали индивидуально. С ними в связи было купечество английских портов. В их руках находилось столичное городское самоуправление. Им принадлежал громадный торговый флот.
У них Кромвель получал займы, нужные для государства. И, конечно, именно с ними он считался во всех делах внешней политики.
Теперь рассмотрим вооруженную борьбу, которая вспыхнула между англичанами и голландцами в середине XVII в. и выразилась в трех длительных войнах,
В течение XVII и начале XVIII в. англичане успели колонизовать большие территории в восточной части Северной Америки и уничтожить там начинавшуюся голландскую колонизацию, присоединив к своим владениям территорию голландской Ост-Индской компании (часть нынешнего штата Нью-Йорк) у берегов Гудзонова залива и в бассейне реки Гудзон. Англичанам удалось прочно устроиться на Антильской островной группе Вест-Индского архипелага и здесь тоже оттеснить голландцев, которые еще до англичан зарились на Ямайку и Барбадос, сделавшихся главными сокровищами британских вест-индских владений. В Индии же и особенно в Индонезии, на островных группах Индийского океана, голландцы не только не допустили англичан вытеснить их из отнятых ими у португальцев владений, но сами постарались надолго изгнать английскую торговлю если не из Индии, то из Индонезии.
Англичанам (т. е. лондонскому купечеству, активно представлявшему и отстаивавшему интересы британского торгового капитала) казалось, когда они затеяли эту вооруженную борьбу, что гром пушек в Ла-Манше и Северном море разрешит целый ряд накопившихся острых вопросов: и вопрос о том, торговать ли англичанам в Индонезии или эти богатейшие в мире места для них навсегда закрыты, и вопрос о том, чья точка зрения восторжествует, — Гуго Гроция о свободе морей или Джона Сельдена о владычестве Англии над всеми окружающими ее морями, и вопрос о том, позволено ли будет голландцам монополизировать выгоднейшую работорговлю на африканском гвинейском берегу и перевозку невольников в Америку, и вопрос о рыбной ловле у Ньюфаундленда, и вопрос о торговом посредничестве между Средиземноморским побережьем и Северной Европой, и целый ряд других вопросов того же типа.
35 лет длилась эта борьба (1653-1688). Она, в сущности, не прекращалась и в промежутках между тремя войнами, хотя иногда и прекращались вооруженные столкновения в европейских морях.
Конкурентная борьба началась при короле Якове I Стюарте, приверженце епископальной церкви и самодержавной власти, продолжалась при его сыне Карле I, всю жизнь боровшемся против конституционных порядков в пользу установления абсолютизма, а обострилась эта борьба против Голландии до размеров вооруженного конфликта при яром враге епископализма, королевской власти и династии Стюартов, пуританском диктаторе, вожде пуританской революции Оливере Кромвеле. И после этого традиционная буржуазная историография продолжает как ни в чем не бывало твердить старенькую легенду о движущих религиозных силах, создавших английскую революцию. Кромвель начал борьбу, на которую его толкало, как и его предшественников Якова I и Карла I, лондонское Сити, крупное купечество, тем решительным вызовом соперничающей державе, которым являлись его знаменитые навигационные акты.
При Кромвеле было издано два навигационных акта, тесно между собой связанных по духу, но вместе с тем касающихся разных вещей. И оба эти акта имеют огромное значение не только в английской, но также отчасти и в мировой истории. Первый из этих актов был издан в 1650 г., когда Кромвель получил известие о том, что островные английские колонии, Бермудская группа, а также острова Барбадос и Антигуа в Карибской группе у северных берегов Южной Америки и, наконец, Виргиния в Северной Америке стали после казни Карла I на сторону претендента (будущего Карла II) и не желают признавать пуританской республики.
3 октября 1650 г. Кромвель провел через парламент особый акт, которым, во-первых, воспрещалось как англичанам, так и иностранцам торговать со всеми этими мятежными колониями, во-вторых, всем иностранным торговым судам воспрещалось отныне без особого разрешения торговать с какими бы то ни было английскими колониями в Америке, в-третьих, английское правительство объявляло себя полномочным назначать губернаторов и давать политическое устройство всем английским колониям, не обращая внимания на какие бы то ни было прежде пожалованные хартии или ‘патенты’.
Здесь открыто и властно, законодательным актом, провозглашались две доктрины: во-первых, право Англии на полную торговую монополию в своих колониях, а во-вторых, полнейшая абсолютная политическая власть метрополии над этими колониями. Под удобным предлогом борьбы с мятежниками английский диктатор делал дело, о котором давно мечтали торговые круги его страны.
Акт 1650 г. уже серьезно затрагивал интересы Голландии. Но в Голландии боролись в это время две партии: штатгальтерская, монархическая, пожелавшая укрепить власть династии принцев Оранского дома, и республиканская, стремившаяся сделать Голландию плутократической республикой. Большая часть крупных землевладельцев и крупного купечества поддерживала первую партию, меньшая часть — вторую. Средние торговые люди и мелкая буржуазия стояли за вторую партию, К республике тянулись и люди наемного труда, рабочие в городе, батрачество в деревне. Но нужно сказать, что плебейская масса не была в данном случае под властью какого-либо вполне отчетливо уследимого настроения, и демагогические посулы обеих боровшихся партий в критические дни давали иногда малоучитываемые наперед результаты. В классовом смысле обе партии были руководимы людьми высших слоев торговой и промышленной буржуазии и стремились к утверждению политического и экономического господства этих слоев над народом внутри страны и к преодолению торговой конкуренции иностранцев вне страны. Во внешней политике их разделяли вопросы тактики. Штатгальтерская партия была настроена более воинственно относительно англичан, республиканская — более миролюбиво. Обе партии, однако, были смущены и раздражены кромвелевским навигационным актом 1650 г. и ждали дальнейшего развития событий.
Как раз спустя несколько дней после издания этого акта в Голландии внезапно скончался штатгальтер Вильгельм II, республиканская партия усилилась. Кромвель увидел, что у голландцев верх берут люди, полагавшие, что еще пока нет необходимости воевать с Англией, и он сделал внезапную попытку, которая была бы совсем непонятной, если не знать, кем был Кромвель и, особенно, какую позицию он в тот момент занимал.
Кромвель был тогда революционным диктатором, представлявшим интересы буржуазии. Заправилы Сити толкали Кромвеля к обострению экономической войны с Голландией, даже если экономическая война приведет к войне посредством фрегатов и береговых батарей. Богатые голландские конкуренты, прибравшие к рукам португальское наследство, изгнавшие из Индонезии англичан и жестоким террором утвердившие свое господство на острове Амбоина, были ненавистны лондонским купцам и торговым мореходам гораздо больше, чем уже ослабевшая Испания.
Но для Кромвеля вопрос осложнялся хорошо ему известными мнениями и настроениями армии, а ведь его армия была в эти первые годы, следовавшие за казнью Карла I, главной реальной силой, на которой Кромвель основал свою диктатуру. Он знал, что пуритане, представители части средней и мелкой буржуазии городов, части копигольдеров и мелких землевладельцев других наименований в деревне, косо смотрят на заигрывание крупной купеческой буржуазии Сити с их вождем. Он знал также, что они не видят причин воевать с Голландией из-за далекой наживы в заокеанских странах, наживы, которая пойдет в сундуки немногих, но из-за которой английским пуританам придется лить кровь, свою и голландцев. А ведь Голландия была в течение всего царствования Якова I и Карла I, вплоть до начала революции, т. е. с 1603 по 1640 г., местом, где укрывались пуритане, гонимые в Англии.
‘Голландец — Друг, испанец — враг, голландец — со святыми, испанец и француз — с папистами’, — в этих воззрениях выросли кромвелевские ‘железнобокие’, эти афоризмы они, что называется, впитали с молоком матери.
Выбор Кромвеля был сделан уже тогда, когда он издал 3 октября 1650 г. свой первый провоцирующий Голландию навигационный акт. Но, раньше чем докончить начатое дело, он решил пойти на мнимую уступку пуританам, якобы сделать шаг к примирению и даже слиянию воедино обеих ‘протестантских’ морских держав.
Как шахматный маневр, выход Кромвеля был при этой обстановке верхом совершенства, а вовсе не являлся странным юродством, как он впоследствии неоднократно изображался.
Он затеял предложить Голландии вступить в политическую унию с Англией так, чтобы верховная, направляющая политика обеих сторон была у них общая. Его специальные и чрезвычайные послы, отправленные им в Голландию, Вальтер Стрикленд и Сент-Джон, должны были также дать понять, что, если Голландия обнаружит готовность таким образом политически соединиться с Англией под одной верховной властью во имя такой высокой цели, как совокупная защита обеими нациями интересов протестантской религии, он, Оливер Кромвель, пожалуй, согласится взять на себя тяжкую обузу и, так и быть, сделается верховным правителем обеих стран. Начать официальные разговоры, конечно, должно было не с этого изумительного (по существу) предложения, а с обсуждения военного оборонительного союза между обоими государствами. Но ничего из всей этой миссии, конечно, не вышло. Голландцы отвергли даже временный военный союз. О замыслах Кромвеля они узнали неофициальным путем, и это возбудило в них решительное негодование. Им предлагали ни с того ни с сего стать подданными Англии и орудием в руках ее диктатора. Они поспешили ответить контрпредложениями, в которых прежде всего требовали полной свободы торговли с английскими колониями на основах взаимности. Англичане категорически отклонили это предложение. Переговоры были сорваны, и послы Кромвеля покинули негостеприимную для них страну, где английские эмигранты-роялисты (католики) предавались враждебным демонстрациям против ‘посланников Вельзевула’, а голландское правительство намеренно попустительствовало эмигрантам и плохо защищало двух кромвелевских уполномоченных.
При своем громадном и трезвом уме, при больших и бесспорных дипломатических способностях, при обильнейшей информации, притекавшей к нему из Голландии, Кромвель, конечно, лучше кого бы то ни было понимал всю абсурдность своего предложения, всю невозможность даже начать серьезно о нем разговаривать в Амстердаме. Но ему необходимо было проделать эту комедию для пуританской армии и стоявших за ней кругов, чтобы иметь право затем ‘умыть руки’, заявить о нежелании голландцев идти на братский союз с единоверцами и после этого тотчас же обратиться уже к серьезному делу, т. е. к подготовке войны с Голландией. В июле 1651 г. были прерваны переговоры с Голландией, а в октябре того же года был издан Кромвелем новый навигационный акт, прямо направленный против Голландии.
Все, и в Англии, и за ее границами, уже тогда, в 1650 г., знали, что в первую очередь политика Кромвеля затрагивает интересы Голландии, ведшей большую торговлю и с островными и с континентальными американскими колониями Англии. Но когда Кромвель провел и издал новый навигационный акт, знаменитый акт 1651 г., то на этот раз он не считал нужным скрывать истинную его мотивировку. В начале текста закона прямо указывается, зачем этот акт издан, — ‘для усиления кораблестроения и поощрения мореплавания нашей нации, что составляет такое большое средство, под попечением и покровительством Божьим, к благоденствию и безопасности нашей республики’. Неуклюжая формула пуританского законодательства не должна скрывать от нас совершенно конкретную и точную мысль диктатора. Дальше следовали параграфы акта, сводившиеся к основному моменту. Отныне воспрещалось, во-первых, ввозить в Англию, Ирландию и колонии, принадлежащие Англии, которые очень характерно назывались тогда общим именем Плантации (с большой буквы), какие бы то ни было товары из Азии, Африки или Америки иначе, как на таких кораблях, которые принадлежат англичанам и на которых большинство экипажа — англичане. Во-вторых, воспрещалось ввозить в Англию, Ирландию и английские колонии какие бы то ни было товары из Европы иначе, как опять-таки на английских кораблях или на кораблях той именно европейской страны, которая сама производит эти европейские товары. В-третьих, рыбу, рыбий жир, китовый ус дозволяется ввозить в Англию и во все ее владения исключительно на английских судах, т. е. для перечисленных предметов вводились еще большие ограничения, чем для всех других товаров. В-четвертых, вывозить рыбу из Англии и ее владений можно было отныне только на английских кораблях, перевозить товары из одного английского порта в другой тоже можно было только на английских судах. Таковы были главные пункты этого навигационного акта.
Второстепенных пунктов было два: 1) английским кораблям позволялось ввозить в Англию шелковые материи из портов Голландии и из Фландрии, даже если эти материи не голландского и не фландрского, а итальянского происхождения, 2) английским кораблям позволялось привозить из Ост-Индии и стран Леванта также и те товары, которые производятся не в самой Ост-Индии и не в странах Леванта. Когда этот акт был обнародован, в политической атмосфере Европы запахло порохом. Прежде всего были тяжко затронуты интересы Голландии. Англия была очень емким и не бедным рынком сбыта продуктов, которые голландские купцы в таком изобилии получали в Индонезии и других своих колониях.
Англия с конца средних веков скупала массу голландской соленой рыбы, и эта торговля обогащала обширные слои голландской торговой буржуазии и давала занятие целым флотилиям рыбаков голландского побережья, наконец, Англия покупала множество товаров неголландского происхождения, которые шли через голландские порты. Таким образом, навигационный аи 1651 г. наносил тягчайший удар и торговому судоходству, и рыбной ловле Голландии.
Партия голландского купечества, уже давно считавшая, что без войны с Англией дело не обойдется, стала брать верх. Обе стороны надеялись на победу, и притом в лондонском Сити не было разногласий по этому вопросу, как и на Амстердамской бирже. Плавание в Северном море и Ла-Манше сделалось очень опасным для голландских судов. Англичане останавливали и обыскивали голландские суда. Голландское правительство стало снабжать купеческие караваны судов эскортом из военного флота. В мае 1652 г. произошло первое столкновение флотилий под командой голландского адмирала Ван-Тромпа и английской эскадры, которой командовал знаменитый уже тогда английский, адмирал Блек. Началась война между Англией и Голландией, длившаяся два года с лишком. За эти два года англичане взяли в плен около полутора тысяч голландских торговых судов, а сами потеряли несравненно меньше. Условия войны позволили англичанам использовать то обстоятельство, что торговое мореплавание Голландии было тогда неизмеримо более развито, чем английское. Англичане на время войны прекратили вовсе плавание с торговыми целями по Ла-Маншу и по южным частям Северного моря, т. е. там, где опасность от голландцев была особенно велика, а голландцы по географическим условиям никак не могли, конечно, миновать либо Ла-Манша, либо Северного моря, чтобы добраться до океана и нужных им океанских путей. Подстеречь голландские суда англичанам было несравненно легче и удобнее, чем голландцам подстеречь английские суда, выходящие из западных своих портов прямо в океан. Голландцы могли запереть перед англичанами только одну важную для Англии дорогу — в Балтийское море. Английский флот был не в состоянии обойтись без корабельного строевого леса северных стран. Это очень серьезно тревожило английское адмиралтейство и заставило искать лес на североамериканском континенте, что было и далеко, и трудно выполнимо. Что касается столкновений между военными силами обеих держав, то здесь дело шло с переменным успехом. Война превращалась понемногу в ставку на истощение противника. При всей тяжести этой борьбы для Англии становилось ясно, что голландская торговля терпит неслыханное разорение из-за трудности сношений и с Индонезией, и с Южной Европой, и со всеми заокеанскими своими факториями, но и Кромвель имел причины желать мира. 20 апреля 1653 г. он распустил окончательно то ‘охвостье’ Долгого парламента, которое еще влачило бесполезное существование с 1649 г., прикрывая кромвелевскую диктатуру. Он собрал было в том же 1653 г. наскоро составленный новый парламент (фактически назначенный им), но и с этим учреждением не ужился и распустил его (в середине декабря 1653 г.), правда обещав новый созыв в следующем году. С одной стороны, его диктатура, уже ничем не прикрытая, несколько отдалила от него лондонское Сити, а с другой стороны, н республиканские настроения армии не всегда мирились с фактическим уничтожением республики. Интриги роялистов в пользу претендента (Карла Стюарта, будущего короля Карла II) стали особенно активными. Нужно было прекратить войну с ‘протестантскими братьями’, войну, к которой армия относилась без всякого воодушевления.
В апреле 1654 г. мир с Голландией был заключен. Навигационный акт 1651 г. остался в полной силе, голландцы официально его признали и пошли еще на некоторые менее существенные уступки.
Беглое ознакомление с первой схваткой Англии и Голландии было нам нужно потому, что за всю историю европейского торгового капитала мы тут впервые наблюдаем, как колониальные вопросы начинают разрешаться в самой Европе.
Впервые страна, сознающая свою силу в метрополии и свою слабость за океанами, решает ударить конкурента по голове с тем, чтобы он выпустил из рук колонии, которые взять у него силой было невозможно.
Поражение, нанесенное Голландии, выразилось в первую очередь в громадном ущербе для отрасли торговли, самой позорной в истории колониальной политики, которой мы здесь коснемся только на данном ее участке, — на голландской работорговле. Кстати сказать, официально голландцы прекратили это дело в XIX столетии, позже всех других европейских наций, а взяли в свои руки раньше всех, по-видимому оттого, что они всегда играли роль не столько переселенцев-плантаторов, сколько перекупщиков-продавцов. Эта торговля оказалась для них сподручней и даже выгодней спекуляции золотом. Вот как примерно происходили сделки по закупке и продаже рабов в XVII столетии, когда эта торговля была в полном разгаре. В Амстердаме, Гааге или другом голландском порту трюм корабля заполняется грубошерстными материалами, перочинными ножами и всевозможными металлическими изделиями, скобяными товарами, чулками, мелкой галантереей и отправляется в Африку, где судно пристает на 10-12 южной широты где-нибудь в устье Нигера, в своеобразных оазисах на Атлантическом побережье Гвинеи, где голландских хозяев поджидают служащие, приказчики. В глубь страны к правителям того или иного племени, с которыми уже успели завязаться или завязываются сношения, отправляются гонцы. Они приводят по возвращении на продажу или их подданных, или их пленных, ранее взятых в войнах с другими африканскими племенами и задержанных специально к приезду европейцев. На берегах Гвинеи можно было купить взрослого здорового африканца за четыре пары шерстяных чулок. Африканцев погружали в трюм на место проданной европейской мануфактуры и везли на Антильские острова. Путешествие длилось недели 3-4, там рабов сначала подкармливали, а потом продавали за большие деньги.
Во времена Кромвеля англичане освоили новый метод борьбы с голландцами и на этом фронте торговли. Они закрывали глаза на проезд работорговцев мимо Англии, а подстерегали их на Гвинейском побережье: когда голландцы отплывали оттуда, англичане нападали на них, сбрасывали их с борта или забирали с собой в качестве пленных, в лучшем случае высаживали, а корабль с захваченными рабами вели дальше к месту назначения сами.
Продолжая по мере возможности хищническое соревнование с Голландией на морях, Кромвель улучил момент, когда английский флот стал уже заметной величиной, чтобы обратить часть английских сил на возобновление борьбы с Испанией, точнее с испанскими торговыми судами, возвращавшимися из южноамериканских колоний с золотой и серебряной казной. Фактически возобновились те же набеги за чужой добычей, которые поощрялись Стюартами в XVI и XVII вв. до революции, и так же, как тогда, сложные инциденты решались путем переговоров. На словах мирились, но все оставалось без перемен. Перевес чаще склонялся на сторону англичан, виновные в грабежах оставались неуловимыми, хотя награбленное добро с великим торжеством провозили по всему Лондону. Воевали не в открытую, продолжался молчаливо легализованный разбой, в котором крупная буржуазия во главе с Кромвелем усматривала основу будущего английского величия, будущего преобладания Англии на морях.

Очерк седьмой.
Первые шаги французской колониальной политики. Открытие и эксплуатация Ньюфаундленда и Канады. Антильский архипелаг. Захваты французов на Малых Антильских островах

Слухи о путешествиях и изумительных открытиях Колумба и Васко да Гамы быстро распространились по всей Европе. Во Франции ничуть не меньше, чем в Англии или Голландии, молодежь приморских городов бредила новыми землями, мечтала о чудесном мгновенном обогащении, об увлекательных приключениях и путешествиях в такие страны, где не только никто из европейцев никогда не был, но и о существовании которых никто никогда не слыхивал. От слов и мечтаний стали переходить к делу.
Началось с индивидуального приключения: некий Бино Рольмье де Гонвиль снарядил в 1504 г. небольшую каравеллу и на ней достиг берегов Бразилии, пробыл там несколько месяцев и на возвратном пути был ограблен, уже в европейских водах, пиратами.
Но с 20-х годов XVI в. французское купечество берет дело в свои руки, и начинаются систематические разведки, на которые расходуются нужные суммы, иногда весьма значительные.
Присмотримся к действиям семейства Анго. Богатый купец, судостроитель, судохозяин и пират, процветавший в первой половине XVI в. в городе Дьеппе, Жан Анго, семья которого за предшествующих два века выдвинула ряд богатых банкиров и людей, занимавших почетные и влиятельные места в городском управлении, стал во главе систематической организации далеких морских путешествий. Сам он, по-видимому, не отваживался лично принимать участие в этих опаснейших приключениях, но в деле организации и финансировании путешествий он был неутомим. И в этом он шел по следам своего отца Гильома Анго. Отец и сын организовали ряд экспедиций, результатом которых было открытие пустынных берегов Ньюфаундленда (Новой земли, Тегге Neuve, как назвали этот остров французы).
Как уже сказано, в XV в. Джон Кабот и особенно сын его Себастьян Кабот рассказывали чудеса об этом острове, который они видели, их южное итальянское воображение рисовало какие-то сказочные воды, где будто бы им столько встретилось рыбы, что корабли с трудом могли двигаться сквозь эти рыбные массы. Себастьян Кабот пресерьезно утверждал, между прочим, что медведи, живущие на берегах Ньюфаундленда, питаются таким способом: они прыгают в воду, ныряют и сейчас же выплывают, держа в когтях пойманных ими рыб.
Открытие нового, богатого рыбой района имело немаловажное экономическое значение.
До тех пор Северная Европа, например, кормилась в значительной степени рыбой, которую ловили английские, французские, голландские, датские рыбаки у берегов Исландии, принадлежавшей датчанам. Это было очень невыгодно и стеснительно: от датского короля всецело зависело, позволить ли рыбакам данной национальности ловить рыбу или прогнать их вон. Да и рыбы около Исландии водилось несравненно меньше, чем близ Ньюфаундленда.
Еще в самом конце X в. Эрик Рыжий, норвежский искатель приключений, бежавший в Исландию от мести родичей убитого им человека, принужден был вскоре бежать и из Исландии после новой кровавой драки и направился на Запад, где и открыл громадный обледенелый материк, названный им Зеленой страной — Гренландией. Предания гласят, что на вопрос разочарованных переселенцев из Исландии, которых заманил в эту открытую им новую страну предприимчивый Эрик, зачем он так неподходяще назвал эту землю зеленой, когда там зелени почти не водится, Эрик Рыжий простодушно признался, что он дал ей такое название, чтобы соблазнить переселенцев.
Происходило все это около 985 г., по крайней мере к этому году относит предание первую попытку колонизации Гренландии исландскими выходцами. В тех же исландских сагах (передававшихся в течение нескольких столетий устно и записанных лишь в XIV в.) содержатся и дальнейшие известия о путешествиях на таинственный запад. Повествуется о моряке Бьярне, который, отплыв из Норвегии в Гренландию, был занесен бурями к какой-то далеко к западу от Гренландии лежащей земле. Вернувшись в Норвегию, он рассказал о своем приключении, и по его следам в самом начале XI в., около 1001 г., отплыла небольшая флотилия под начальством Лей-фа Эриноно. Она нашла этот берег, открытый Бьярном, и высадилась. Земля им показалась плодоносной, виноградников было вдоволь, хлеба тоже, климат мягкий. Они назвали эту землю страной виноградников — Винланд. За этой экспедицией последовала другая, но на этот раз местные жители так враждебно себя повели по отношению к пришельцам, что колонию основать не удалось. Не очень долго просуществовала и маленькая колония исландских и норвежских выходцев в Гренландии: ее уничтожили эскимосы. В XIV в. замер и всякий слух о плодоносной стране виноградников Винланде, лежащей к западу от Гренландии.
Обо всех этих старых скандинавских преданиях вспомнили уже после новой экспедиции XVI в.
Итак, остров Ньюфаундленд оказался целым сокровищем. Как мы уже упоминали, рыбный промысел, прежде всего ловля несметного количества трески, а также выгодная скупка у местных жителей драгоценных мехов — вот что на целые столетия сделалось источником безбедного существования для всего нормандского побережья Франции, а для некоторых — даже быстрого обогащения.
Французские порты Сен-Мало, Руан, Гавр, Дьепп, Гонфлер уже в первой половине XVI в. почти ежедневно отправляли рыбачьи суда и целые флотилии рыбачьих кораблей к берегам Ньюфаундленда. Постепенно и южнофранцузские, испанские и португальские рыбачьи суда тоже стали появляться в ньюфаундлендских водах, так же как суда от нидерландских берегов.
Испанские рыбаки появились позднее, к 1545 г. Обстоятельства очень им благоприятствовали. Дело в том, что в самом начале 50-х годов XVI в., когда началась очередная война между Испанией и Францией, испанское правительство приказало сопровождать испанскую рыбачью флотилию, отплывавшую к Ньюфаундленду, нескольким военным судам. Этот эскорт не только охранял испанских рыбаков, но и нападал на французских.
Испанская тактика имела блестящие результаты, и испанские рыбаки надолго утвердились у берегов Ньюфаундленда.
Только в конце XVI в., после того как в 1580 г. датское правительство вздумало требовать с англичан, ловивших рыбу в Исландии, слишком большие подати, английские рыбаки массами перекочевали к Ньюфаундленду.
Одновременно в 80-х и 90-х годах XVI в., в разгар опаснейшей войны с Испанией, английские корсары усилили свои нападения на испанские, а заодно уже и на французские рыбачьи флотилии, возвращавшиеся периодически на родину от берегов Ньюфаундленда, и беспощадно грабили их.
Мы уже упоминали, что в 1583 г. корсар в военное и пират в мирное время Джильберт провозгласил остров Ньюфаундленд владением английской короны. С этих пор вопрос о праве других наций (особенно французов) на ловлю рыбы в ньюфаундлендских водах не переставал служить предметом нескончаемых дипломатических негоциации заинтересованных сторон с Англией.
Однако постепенно испанцы и португальцы поотстали, и в водах ‘рыбного острова’ англичанам приходилось встречаться лишь с голландцами и больше всего с французами.
Вскоре оказалось, что, хотя рыбы около острова водится несметное количество, однако, кроме рыбы, там поживиться нечем. Суровый северный климат, долгие месяцы снежной пелены, дремучие чеса — все это было не похоже на те роскошные картины, к которым привык глаз мореходов в эти героические времена великих географических открытий в Индии, Полинезии, Южной Америке, на островах южных морей.
Таким-то образом и произошло очень оригинальное явление: в первые десятилетия после открытия Ньюфаундленда ни купцы, ни мореходы, ни искатели приключений, ни правители приатлантических стран не обращали на этот остров большого внимания и не оценили в должной мере его хозяйственного значения.
Французы больше всех и раньше всех поняли колоссальное экономическое значение нового открытия. Уже с конца первого десятилетия XVI в., значит лет через 12 после путешествия Джона Кабота, треска, привозимая от берегов Ньюфаундленда, начинает играть серьезную роль на нормандских рынках, особенно в Руане. Она считается уже в 1510 г. видным предметом импорта.
Да и в настоящее время во французской Нормандии есть целый ряд селений (например, Ипор, Этрета), где почти все мужское население несколько месяцев в году проводит у берегов Ньюфаундленда, ловя треску, есть и города (Фекан, Дьепп), где этот же промысел кормит немалую часть населения. Но почти с первых же лет начались и бесконечные споры между французами и англичанами, открывшими, как мы отмечали, остров почти в одно и то же время.
Эти споры длились столетиями и окончательно уладились только при создании Антанты, т. е. по англо-французскому соглашению 8 апреля 1904 г., когда политические обладатели Ньюфаундленда, англичане, признали полностью и без оговорок все стародавние экономические права и претензии французов на рыбную ловлю.
Помимо Ньюфаундленда, французская неофициальная или полуофициальная колонизация направлялась в рассматриваемое нами время и в другие далекие заморские края. В этих экспедициях ‘династия’ Анго также являлась видной представительницей своего класса.
После смерти отца Жан Анго продолжал его дело. Сначала он имел в виду установить прямые сношения между Францией и Южной Америкой, а также между Францией и Молуккскими островами. Но португальцы решительно запротестовали, основываясь на правах первого захвата, на папской булле и т. д.
Тогда Жан Анго без колебаний вступил на тот своеобразный путь эксплуатации колониальных богатств, на который в середине XVI в. охотно становилась торговая буржуазия всех стран, опоздавших к первому разделу заморских земель (все, что он предпринимал, он делал систематически): он стал систематически грабить путем открытого морского разбоя португальские суда, возвращавшиеся из Индии и из Америки на родину.
Жан Анго снаряжал на пиратский промысел целые флотилии, наводившие ужас на Антильские острова, на Бразилию, на Панаму, Гондурас, Мексику. Они нападали целой стаей, сжигали прибрежные селения, перехватывали караваны транспортов. Анго разрабатывал и приводил в исполнение обширные планы. Он зорко следил за добычей и особенно охотно посылал грабить португальцев, когда они возвращались с драгоценным грузом из Индии. Очень удобно было подстерегать португальские суда между Мадерой и Лиссабоном. Португальское купечество с ужасом констатировало, что пиратские корабли Анго в короткое время ограбили и увели больше 300 торговых судов.
Португальский король Иоанн III обратился в 1544 г. с жалобой к французскому королю Франциску I. Но, конечно, Франциск I вполне сочувствовал своему именитому верноподданному купцу, который к этому времени успел стать чем-то вроде городского головы Дьеппа и занять целый ряд почетнейших и разнообразнейших должностей.
В конце концов Жан Анго согласился попридержать своих пиратов, если португальский король заплатит ему 60 тыс. дукатов, — сумму, по тому времени огромную, за то, что португальцы когда-то осмелились захватить один из его кораблей. Король Иоанн III согласился.
Но не оставлял Анго своим вниманием и испанцев. Вот один из многочисленных образчиков его деятельности. Когда он проведал, что долгожданные первые плоды ограбления сокровищ империи инков, завоеванной Писарро, грузятся на транспорты для перевоза в Испанию, он решил перехватить их в открытом море. И действительно, когда транспортные суда под начальством Бласко Вело вышли в море (дело было в 1537 г.), пираты, посланные Жаном Анго, напали на испанцев, отбили и взяли в плен вместе с несметной добычей девять кораблей.
Еще раз подчеркиваем, что Анго был только самым крупным, но вовсе не единственным организатором нападений на испанские и португальские суда. И он и подобные ему буквально наводили ужас на испанские колонии, берега которых грабили нещадно,
Жан Анго имел полную поддержку короля Франциска 1, который определенно отстаивал свободу морей как в те периоды, когда он воевал с Карлом V, так и тогда, когда был с ним в мире. И когда испанцы или португальцы брали в плен корабли, снаряженные Жаном Анго и его компаньонами, Франциск I не скрывал ни от Карла V Испанского, ни от Иоанна III Португальского, что он разрешает особой грамотой Жану Анго проводить соответствующие репрессии против испанского и португальского торговых флотов.
Французские пираты тем самым производились в корсары, а нападения их назывались отныне каперской войной. Это, конечно, не мешало испанцам и португальцам вешать французских корсаров на реях, но и корсары зато не щадили пленных. Во всяком случае, никаких жалоб на своих корсаров в таких случаях Франциск I не принимал.
Жан Анго, так же как англичане, в это самое время носился с мыслью открыть самостоятельный, независимый от португальцев морской путь в Индию и для этого обогнуть не Африку, а Московию, т. с, другими словами, посылать мореходов не на юг, а на север, чтобы они прошли мимо северных берегов Московского царства и где-нибудь на северо-востоке обогнули Азию и, спускаясь к югу, достигли бы сначала берегов Китая, а потом Индии. Еще до английской экспедиции Ченслера он собирался послать туда же, на север, французскую экспедицию. Он же отправил также разведочные экспедиции на Суматру и в Китай. Побывали его корабли и у берегов Флориды в Америке.
Кроме Анго, в 30 — 40-х годах XVI столетия и другим французским судовладельцам и владельцам капиталов удалось завязать сношения с бразильскими территориями, а также с Марокко и с Гвинейским побережьем. Сопротивление и вражда со стороны испанцев и португальцев все усиливались.
Правда, король французский Франциск I этим очень возмущался и говорил: ‘Солнце светит для меня, как и для других, я хотел бы видеть статью завещания Адама, которая исключает меня из раздела мира’. Но он боялся могущественного испанского короля Карла V и избегал открытых ссор, на которые подбивали его как Жан Анго, так и другие богачи из французских портовых городов.
Французы стремились вознаградить себя в тех, правда гораздо менее богатых и привлекательных, местах, куда испанцы и португальцы еще не проникали, — в Северной Америке. Началось дело с поисков золота на основе слухов о золотых россыпях, которые будто бы обнаружены где-то за островом Ньюфаундленд.
Первый толчок французским заморским странствованиям очень просто и непосредственно был дан коротенькой инструкцией, врученной в 1534 г. королем Франциском I моряку из западнофранцузского города Сен-Мало Жаку Картье, которому суждено было открыть Канаду: в королевской инструкции ему предписывалось ‘отправиться в новые земли, открыть те острова и страны, где, как говорят, должно находиться большое количество золота’.
Отправившись нз Сен-Мало к северу Американского континента на двух небольших судах (по 60 тонн каждое), Жак Картье после трехнедельного плаванья 20 апреля 1534 г. пристал к восточному берегу Ньюфаундленда, а оттуда проследовал к Лабрадору и, обогнув его, появился 24 июля 1534 г. на берегу залива, названного потом заливом Святого Лаврентия. Этот день и считается в истории днем открытия Канады, огромной части Северной Америки.
В следующем, 1535 году Картье прибыл уже с тремя кораблями, данными ему королем Франциском I, и провел исследование берегов по нижнему течению открытой им огромной реки Святого Лаврентия. В этой реке его застигли зимние морозы, и только весной 1536 г. он смог вернуться во Францию.
Жак Картье нашел в этих землях укрепленное городище, назвал его Монреалем и, вернувшись во Францию, заявил, что открытая им страна поступила отныне во власть Франции, Он еще два раза побывал в открытой им стране и даже принял участие в попытке дворянина Роберваля колонизовать Канаду. Потеряв в долгом путешествии один корабль и большую часть своих спутников, вымерших от цинги и других болезней во время зимовки (в зиму 1535-1536.гг.), Картье умер в бедности и неизвестности.
А Роберваль, гугенот по религиозным убеждениям, носился с мыслью, как впоследствии и сам вождь французских гугенотов адмирал Колиньи, основать за морем протестантскую французскую колонию. Из этой попытки ничего не вышло.
Любопытным и очень характерным для своего времени человеком был этот Роберваль: фанатически преданный протестантизму, он и состояние свое и жизнь отдал без колебаний за свои религиозные убеждения (его убили католики в Париже в 1560 г.), но это ничуть не мешало ему заниматься, между многим прочим и в свободное от протестантских богослужений время, морским разбоем. Пиратствовал он в северной части Атлантического океана и грабил большей частью англичан и своих соотечественников — французов. Правда, англичане были хоть и протестанты, но англичане, т. е. враги по существу дела, а французы были хоть и французы, но католики, т. е. враги Роберваля по религии, и, следовательно, грабить тех и других не составляло особого греха. А как действовал Роберваль при встрече с французами-гугенотами, об этом история умалчивает.
Так Картье и Роберваль только наметили будущие поселки, точнее места для будущих поселков — Монреаль, Квебек, Шарлсбург.
Колоссальная страна Канада (9 991 000 км2), которая почти в 18 раз больше всей Франции и по своему пространству немногим меньше всей Западной Европы, принадлежала французам в течение 200 лет, до 1763 г., когда, как увидим, она перешла в руки Англии, но за все 200 лет французы успели очень мало обследовать и узнать первое крупное приобретение.
Только в 1731 и следующих годах французские исследователи Канады впервые проникли в центральные области страны, в Манитобу, Саскачеван и Альберту.
Канада заселялась французами медленно, и, только начиная с XVII в., почти через 100 лет после путешествия Жака Картье, заселение Канады приняло сколько-нибудь заметные масштабы.
Переселялись отчасти крестьяне из числа малоземельных полупролетариев, которых очень и очень знала тогдашняя французская деревня, невзирая на идиллические представления о ней некоторых современных историков.
Переселялись навсегда или надолго представители купечества и их уполномоченные, агенты и приказчики, скупавшие у индейцев меха.
Переселялись и кое-какие обедневшие дворяне, получавшие от короля участки в Канаде и старавшиеся залучить к себе арендаторов и фермеров из ‘королевской колонии’. Канада разочаровала на первых же порах хищников и искателей приключений, бросившихся туда за золотом и алмазами, но ни золота, ни бриллиантов они в Канаде не нашли. Эксплуатировать великолепную пахотную землю и необъятные, богатейшие леса французы начали далеко не сразу, и в первые времена колонисты нуждались в хлебе даже для собственного прокормления (а теперь Канада — одна из самых главных житниц, поставляющих хлеб другим странам). Промыслом, больше всего привлекавшим на первых порах переселенцев, была меховая торговля. Колонисты отчасти сами били пушного зверя, отчасти скупали драгоценные меховые шкуры у индейского племени гуронов, с некоторыми родами которых постепенно устанавливались (очень, впрочем, ненадежные и непрочные) мирные и полумирные отношения. Роскошный чернозем Центральной Канады, дающий неслыханные урожаи, лишь гораздо позже, во второй половине XVII и в XVIII в. стал привлекать значительные партии переселенцев.
Взоры хищников и искателей приключений вскоре после первых путешествий Жака Картье обращаются в другую сторону — к Южной Америке. На помощь им пришел было знаменитый вождь гугенотов, убитый впоследствии во время Варфоломеевой ночи 24 августа 1572 г., адмирал Колиньи. У него были особые цели: он хотел в богатой и малоосвоенной португальцами Бразилии основать колонию, которая могла бы послужить в трудную минуту убежищем для преследуемых французских протестантов. В 1555 г. из Гавра отплыла первая экспедиция на разведку, а в 1557 г. отправилась в Бразилию на трех кораблях небольшая партия переселенцев, как гугенотов, так и католиков. Они прибыли в устье реки Рио, туда, где теперь город Рио-де-Жанейро, и тут продержались несколько лет в устроенных ими бараках. Из этой затеи ничего не вышло. Сначала пошли внутренние раздоры между католиками и гугенотами, потом борьба с местными жителями, и, наконец, португальцы снарядили целую экспедицию против французских пришельцев. Они были оттеснены в глубь страны, где постепенно все и погибли. Те из гугенотов, которым удалось уйти в море, некоторое время занимались нападениями на португальские купеческие суда, причем мстя за погибших товарищей, они не давали пощады пленным португальцам, выбрасывая в море всех до последнего человека в случае захвата их корабля. Постепенно исчезли в море и эти последние представители былой французской колонии. Бразилия осталась за португальцами.
Несколько позже (и также при деятельном участии Колиньи) была организована и другая попытка французов укрепиться в более мягких по своему климату частях Америки, чем Канада. В 1562, а затем в 1564 г. из Гавра отправились экспедиции во Флориду под начальством Лодоньера и Жака Рибо. Они высадились во Флориде, где и сделали попытку основать земледельческую колонию в несколько сот человек. Но подобно тому как португальцы не пожелали уступать французам даже часть своих прав в Бразилии, так и испанцы решили уничтожить французов во Флориде.
Немедленно во Флориду была послана испанская эскадра с 2,5 тыс. солдат. Французы, кроме нескольких очень немногих спасшихся случайно человек, были перебиты, а взятые в плен — перевешаны, кроме офицеров и вообще начальствующих лиц, которые были преданы особенно мучительным казням. С Жака Рибо была содрана кожа и отправлена в виде трофея в Испанию, в подарок королю Филиппу II, который всецело одобрил поведение своего адмирала. Адмирал Менендес, казня и замучивая своих пленников, приговаривал: ‘Это им не за то, что они французы, а за то, что они протестанты’. Из Франции была снаряжена новая экспедиция, которая высадила небольшой отряд во Флориде и штурмом взяла испанское укрепление, после чего весь испанский гарнизон, взятый в плен, был перевешан. Поселение было сожжено дотла, но сейчас же после этого французы ушли в море. Держаться против испанцев, которые, конечно, немедленно выслали флот, узнав о случившемся, не было возможности. Дело ограничилось, следовательно, только отместкой. Флорида осталась за испанцами.
Когда во второй половине XVI столетия во Франции наступила эра тех долгих и сложных классовых конфликтов и столкновений интересов отдельных частей страны, которая в традиционной историографии носит название религиозных войн, то все эти попытки далеких заморских разведок прекратились почти вовсе.
Можно сказать, что к моменту прекращения религиозных войн, к 1594 г., за французами оставалось одно колониальное приобретение — все та же Канада. И только когда французское купечество, французские арматоры — судовладельцы, прослышали о Ралее, о захвате им целой страны Виргинии на берегу Северной Америки, они довели до сведения короля о необходимости реализовать права владения в Канаде, открытой Картье еще в 1534 г., за полвека до открытия Виргинии англичанами.
Настоящая французская колонизация Канады началась лишь с первых лет XVII столетия, после того как Генрих IV утвердил статут компании, образовавшейся в Париже с целью монополизировать меховую торговлю Новой Франции, и отправил туда экспедицию под начальством Самуэля Шамплена.
В 1608 г. Шамилей основал на берегу реки Святого Лаврентия город Квебек, точнее, сначала — укрепленные блокгаузы, из которых впоследствии развился и вырос целый город. Шамилей в своих путевых записках (изданных в 1614 г.) утверждает, что одни индейские племена на территории Канады занимались земледелием и вели оседлый образ жизни, а другие вели кочевой образ жизни и питались лишь охотою и рыболовством.
Шамилей немедленно же вмешался в нескончаемые войны индейских племен. Уже летом 1609 г. он соединил свой маленький отряд с племенем гуронов и вторгся в землю ирокезов, с которыми гуроны находились в войне. Ирокезы были разбиты, часть их земли захвачена французами, но они вовсе не смирились, и в одной из повторных экспедиций Шамплен был ирокезами наголову разбит.
‘Экспедиция могла выполнить свое отступление, не будучи обеспокоена’, — пишут французские историки. Шамплен на самом деле едва унес ноги с берегов озера Онтарио, где в октябре 1615 г. он потерпел поражение (а вся экспедиция длилась около пяти месяцев, с июня по октябрь).
Вообще, ему не очень везло. Торговая компания, образовавшаяся во Франции с целью эксплуатации Канады, решительно расходилась с ним в основной тактике: Шамплен стремился сделать оседлыми даже и кочующие племена, чтобы иметь возможность так или иначе эксплуатировать их труд при обработке земли в пользу французских переселенцев, а торговая компания, напротив, была прямо и непосредственно заинтересована в том, чтобы они поменьше занимались чем бы то ни было, кроме охоты, так как пушной зверь тогда казался главным богатством этих северных пустынь, а далеко к северу углубляться для охоты французы не решались ни маленькими партиями, ни, тем более, в одиночку, они боялись не только заклятых своих врагов — ирокезов, но и ‘союзных’ гуронов.
Еще больше, чем ирокезы, беспокоили Шамплена прибывавшие из Европы английские переселенцы. С декабря 1620 г., когда, как мы увидим дальше, корабль ‘Майский цветок’ высадил у берегов нынешнего Массачусетса пуританских ‘отцов-пилигримов’, англичане не переставали новыми и новыми партиями высаживаться на берегах Северной Америки.
Тревожила французов еще больше (на первых порах) торговая конкуренция голландцев, обосновавшихся в бассейне реки Гудзон и тоже установивших деятельные сношения с индейскими охотниками за пушным зверем.
Кардинал Ришелье, стоявший во главе французского правительства, создал в 1627 г. (после краха предшествующей торговой компании) особую Компанию Новой Франции с капиталом в 300 тыс. ливров. Разразившаяся в эти годы война Франции с Англией отразилась на участи далекой французской колонии: английская эскадра вошла в устье реки Святого Лаврентия, поднялась по реке, сожгла одно французское поселение (Тадуссан) и взяла другое — Квебек, сдавшийся англичанам в 1629 г.
Но Шамплен убедил Ришелье при мирных переговорах с англичанами настаивать на возвращении Квебека и всей занятой англичанами части канадской территории. В Англии было напряженное внутреннее положение, Карл I уступил, и по миру в Сен-Жермене (1632 г.) Канада была возвращена французам. Дело Шамплена, умершего в 1635 г., было спасено: французская колония удержалась и утвердилась за Францией еще на 100 лет.
Колонисты норовили найти легкую и богатую добычу, они стремились ловко перехватить у конкурента меховой товар, обманув при этом индейцев-охотников, земледелие же их интересовало не очень сильно. Распущенность нравов, пьянство, постоянные драки и ссоры — вот явления, удручавшие Шамплена.
Но все эти авантюристы, оседавшие в Канаде, не имели ни побуждений, ни возможности так систематически истреблять аборигенов, как это делали испанцы в Южной и Центральной Америке или как это делали те же французы на Гваделупе или Мартинике.
Во-первых, индейцы-охотники были настоятельно необходимы, так как без них пушной промысел в ледяных пустынях и далеких снежных лесах Канады был немыслим. Во-вторых, французов даже к самому концу XVII в. в Канаде числилось всего 15 тыс. человек, а индейцы, по скромному подсчету, жили племенными союзами по несколько десятков тысяч семейств каждый. В-третьих, индейцы были очень воинственны, выносливы, сильны физически и прекрасно владели огнестрельным оружием, с которым весьма быстро ознакомились и освоились.
Речи не могло быть ни об обращении их в рабство, ни о какой бы то ни было форме принудительного труда. Да и земледелие и огородничество в этих северных широтах развивалось в те времена с тогдашними примитивными сельскохозяйственными орудиями очень туго. Те места Канады, которые впоследствии прославились плодородием, были первоначальным поселенцам известны лишь понаслышке.
Помимо всех этих соображений, французы уже в середине X VII столетия очутились в таком положении: могущественный союз пяти ирокезских племен начал (при явной поддержке со стороны англичан) истребительную войну против гуронов — племени, союзного с французами. Цель этой войны заключалась в том, чтобы потом добраться и до самих французов и искоренить их.
Английские пуритане рассуждали, как им казалось, безошибочно: ирокезы — язычники, но французы — католики, т. е. хуже, чем язычники, так как римская блудница, католическая церковь, хуже идолопоклонства. Поэтому вполне законно помогать ирокезам против французов и их союзников гуронов. А кроме того, искоренение французов избавит английские колонии от нависшей над ними угрозы с севера. Не ничтожной кучки французских колонистов они, конечно, боялись, а флота и армии французского короля, для которых устье реки Святого Лаврентия и берега этой реки явятся удобнейшим плацдармом, откуда французский десант проследует без труда к югу и сметет англичан с лица земли.
Уничтожив заблаговременно французов, можно было разом избавиться и от грядущей опасности, и от конкурентов по скупке пушного товара у индейцев, и от владельцев земли, южная часть которой прямо соприкасалась с северною частью английских владений.
Присмотримся к социальному строю двух самых мощных индейских (канадских) племен, послуживших послушным орудием в борьбе соперничающих европейских колонизаторов — французов и англичан.
Племя гуронов (называвших себя виандотами) было в те времена союзом четырех индейских племен. Жили они отчасти между озерами Гурон, Эри и Онтарио, отчасти же к востоку и к северо-востоку от Онтарио, следовательно, в ближайшем соседстве с бассейном реки Святого Лаврентия и особенно с городом Монреалем, первым французским поселением в Канаде. Числилось гуронов в начале XVII в. около 30-35 тыс. человек, в XVI в., по догадкам французских переселенцев, их было 20-25 тыс. Уже с конца XVIII в. замечается вымирание племени, в настоящее время их насчитывают около 100-200 человек.
Снабженные в изобилии английскими ружьями, ирокезы в середине 40-х годов XVII в. двинулись разом десятью отрядами в глубь территории гуронов. Они сжигали деревни гуронов, избивали мужчин, уводили в плен женщин и детей. Жалкие остатки полуистребленного гуронского племени успели укрыться в 1631 г. в бассейне реки Святого Лаврентия, во владениях французов. Но ирокезы и здесь не оставили их в покое. Планомерно направляемые англичанами из колоний, ирокезы упорно нападали на французские укрепленные блокгаузы и делали существование канадских колонистов крайне трудным и опасным.
Время от времени Квебек и Монреаль чувствовали себя как в осаде, а в 1658 г., например, Квебек и в самом деле был осажден и чуть не взят ирокезами. Смерть постигала всякого француза, попадавшего в руки ирокезов, если он чем-либо лично был относительно них виноват.
В 1663 г. Людовик XIV уничтожил привилегию Компании Новой Франции, и отныне эта провинция управлялась уже непосредственно королевским губернатором и его чиновниками. Ирокезы были отброшены от бассейна реки Святого Лаврентия, но, впрочем, не на очень далекое расстояние. Они не переставали показываться в некотором отдалении, на горизонте, как вечная угроза.
Правда, именно со второй половины столетия в Канаде широко распространяется тот способ ускоренного уничтожения индейцев, который уже давным-давно практиковали голландцы в своей колонии и англичане в своих владениях. Водка становится главным товаром, на который вымениваются меха и ‘покупаются’ целые территории. Индейцы не умели приготовлять крепких сортов спиртных напитков, и европейцы успешно их спаивали. Дикое, неистовое пьянство широко распространялось среди северных индейских племен. Пили мужчины, женщины, старики, дети, доводя себя до неистовства, до убийства и поджогов в пьяном виде, до ранней смерти, до страшнейших форм душевной болезни. ‘Огненный напиток — это наша огненная смерть’, — говорили индейцы и все-таки не могли бороться с этим ядом.
Людовик XIV прислал гарнизоны в Квебек, Монреаль, даже в меньшие поселки. Эти гарнизоны обезопасили французское владычество в Канаде. Начавшееся постепенно вымирание ирокезов тоже учитывалось французами как благоприятное условие их дальнейшего прочного владычества в стране.
При Людовике XIV и именно в первый период, в годы управления Кольбера [Кольбер Жан Батист (1619-1683) — министр финансов Франции с 1665 г.] финансами Франции, было впервые приступлено к организации этой колонии. Она была разделена на пять больших административных единиц, подчиненных единому генерал-губернатору, который назначал уже от себя в эти пять частей главных администраторов.
Что касается земли, то верховным собственником ее был объявлен король французский. От себя он давал концессии на те или иные большие земельные участки тому, кому заблагорассудится их дать. Такой концессионер платил деньги в казну за свою концессию, а сверх того, обязывался ежегодной уплатой определенной подати, которую собирал со своих фермеров. Эти фермеры платили концессионеру натурой за пользование его землей и ему же вносили особую сумму в звонком металле (золоте и серебре) для уплаты подати королю. Сверх того, концессионер получал целый ряд феодальных прав, которыми в те времена пользовались дворяне-землевладельцы во Франции: например, концессионер мог требовать от своих фермеров, чтобы они мололи хлеб на его мельнице, а за право молоть на своей собственной или вообще на другой мельнице они обязаны были платить концессионеру особую сумму. Фермеры-колонисты обязаны были особой натуральной повинностью, как в старой Франции, они обязаны были выезжать на несколько дней в году в указанное место, чинить и приводить в порядок проезжие дороги, ничего не получая ни от кого за свой труд. При каких-либо коммерческих сделках фермеры должны были уплачивать концессионеру известную пошлину.
Приток колонистов из Франции в Канаду шел медленно. Да и, кроме того, снова после некоторого перерыва отношения с ирокезами обострились до крайности. Ирокезы слишком медленно уходили с отнимаемой у них земли и не так быстро вымирали от злоупотребления плохим спиртом или водкой, как это было желательно французским колониальным властям.
Начались снова бесконечные столкновения. В 1686 г. полковник Денонвиль пошел походом на ирокезские деревни близ Великих озер, сжег их дотла, перебив, не разбирая ни пола, ни возраста, население, не успевшее бежать. Пленных ирокезов французы стали обращать в пожизненных галерных каторжников: ах приковывали к определенному месту корабля, сажали на короткую цепь, и те должны были грести тяжелыми веслами. С галер эти военнопленные ирокезы уже никогда, конечно, не возвращались.
Варварство Денонвиля возбудило такую жажду мести, что ирокезы начали большую войну против французов, снова со всех сторон приблизились к Монреалю и блокировали его. Денонвиль должен был пойти на переговоры и даже уступить ирокезам часть захваченной у них территории.
Непрочность положения французских колонистов в Канаде происходила как оттого, что они отлично знали о деятельной и существенной помощи, которую оказывают ирокезам англичане, так и оттого, что французское правительство, имевшее многообразнейшие интересы в Европе, крайне вяло и неохотно поддерживало свою северную колонию.
Мысль искать более южные, плодородные и более удаленные от ирокезов и от англичан места поселения породила экспедицию, которая завершилась открытием реки Миссисипи и некоторых частей ее колоссальных побережий.
Что существует где-то к югу от Великих озер колоссальная ‘рыбная река’ (по-гуронски Намесисипу), это французы узнали впервые от своих союзников гуронов как раз в те времена, когда гуроны переселялись подальше от ирокезов. Уже в 1672-1673 гг. французские миссионеры открыли верховья Миссисипи.
В 1679 г. на дальнейшие исследования двинулась экспедиция под начальством Роберта де Ласалля, губернатора одной из канадских провинций. Ласалль прошел из озера Мичиган рекою Иллинойс почти до того места, где Иллинойс впадает в Миссисипи.
Затем, после перерыва почти в два года, вызванного нападениями ирокезов, которых направили против Ласалля англичане, французы продолжили свой путь. В начале февраля 1682 г. они вошли в Миссисипи и, плывя по колоссальной реке, дошли через три месяца, 9 апреля, до ее устья, а оттуда вышли в Мексиканский залив.
Открытие Миссисипи вызвало большой интерес во Франции, когда Ласалль явился в Париж с этим известием. Но помощи он получил мало. Людовик XIV согласился, чтобы в его честь новооткрытая страна — весь бассейн колоссальной реки — была названа страною Людовика, Луизианой. Но средств для закрепления и заселения этих земель не дал никаких.
В следующем путешествии в Луизиану Ласалль был убит своими спутниками, доведенными до отчаяния и ярости тяжелыми условиями экспедиции. Несколько десятков семейств переселилось из Канады в Луизиану, но до самой середины XVIII в., т. е. до того времени, как французы потеряли Луизиану, ее заселение шло крайне туго.
И французы из Канады, и поселенцы из английских колоний не переставали взывать каждый к своей метрополии, прося помощи против врага.
Тот же французский губернатор Денонвиль, о котором шла речь выше, прямо заявил, что упрочить владение Канады можно лишь одним способом — завоевать Новую Англию, т. е. северные колонии англичан (и прежде всего Нью-Йорк и Массачусетс). Английские же колонисты были вполне убеждены, что, только завоевав Канаду, они могут чувствовать себя в полной безопасности.
Но, раньше чем мы изложим перипетии англо-французской борьбы в Северной Америке, ее результаты, познакомимся с тем, что представляли, собой к моменту начала англо-французской вооруженной борьбы те французские колонии, которыми и французское правительство и французский торговый капитал дорожили тогда несравненно больше, чем Канадой, и которые в те времена, действительно, были экономически важнее для Франции, чем Канада.
В первую очередь приведем как одну из редких иллюстраций численности состава населения французских колоний на Антильских островах следующие данные.
Пространственно ничтожные сравнительно с Канадой владения Франции на Малых Антильских островах были заселены гораздо быстрее и гуще, чем Канада.
В общем же во французских вест-индских владениях в 1687 г. оказалось 54 322 человека, из них большинство (около 30 тыс.) негров. Из числа же негров 1534 человека было свободных и 27 000 — рабов, точнее, свободные были не негры, а мулаты (смешанного европейско-негритянского происхождения).
Громадный Антильский архипелаг уже с начала XVI в. назывался Вест-Индскими островами (Вест-Индией называлось тогда, кроме всех этих островных групп, еще и все Атлантическое побережье Центральной и Южной Америки, тогда ставшее известным).
Кроме этого общего названия, существовали особые обозначения для отдельных островных групп Антильского архипелага. Куба, Ямайка, Гаити (или Сан-Доминго, или Эспаньола), Пуэрто-Рико, все Багамские острова назывались Большими Антильскими островами, а группа мелких островов, идущая сначала от Пуэрто-Рико на восток, а потом поворачивающая на юг и заканчивающаяся островом Тринидад уже совсем недалеко от дельты реки Ориноко, у берегов Южно-Американского континента, называлась Малыми Антильскими островами. Эта группа Малых Антильских островов, в свою очередь, подразделялась на две подгруппы: северная называлась Наветренными островами, южная — Подветренными островами.
Весь этот огромный Антильский архипелаг отличался поразительным плодородием: маис, рис, бананы, апельсины, лимоны, сладкие фиги, всевозможные плоды и огородные овощи, богатейшие плантации сахара, какао, табака, хлопка, пряностей (отчасти перенесенные сюда уже европейцами из Ост-Индии и прекрасно на этой почве принявшиеся), скотоводство, дававшее обильную мясную пищу и запасы кожи, наконец, на целом ряде островов значительные ископаемые богатства — все это делало Антильские острова завиднейшей добычей. Обилие питьевой воды на островах тоже высоко ценилось переселенцами.
Конечно, испанцы претендовали с самого начала на обладание всем этим архипелагом. Ведь именно с этих островов и началось открытие Колумба: он причалил 12 октября 1492 г. к острову Гванаганн в группе Багамских островов.
Испанцы фактически заняли н отчасти колонизовали главным образом Большие Антильские острова — Кубу, Ямайку, Гаити (Сан-Доминго), Пуэрто-Рико, Багамскую группу.
Малые Антильские острова они посещали редко, селились там еще реже, но категорически воспрещали всем остальным нациям не только торговать с этими островами, а даже появляться на них.
Когда во второй половине XVI в. усилилась борьба против испанской монополии, которая, как мы видели, приняла сначала форму пиратства и организованной контрабанды, то французские, английские, голландские корсары и пираты облюбовали именно эти острова и даже с течением времени, как уже говорилось, устроили себе на одном из островов (остров Черепахи, по-испански Tortuga) нечто вроде особого пиратского государства. В XVII в., когда голландцы, французы и англичане уже открыто выступили против испано-португальской монополии и решили сломить ее, лишив значительных торговых выгод в новооткрытых странах, внимание англичан и французов обратилось прежде всего к Антильскому архипелагу.
Мы уже упоминали, что англичанам удалось при Кромвеле отнять у испанцев Ямайку, один из богатейших Антильских островов. Голландцы захватили остров Кюрасао и еще некоторые островки.
Французы выступили в те же времена. В 1623 г. среди купечества большого французского торгового порта Гавр образовалась торговая компания с целью разведения табака на одном из Антильских островов. Они облюбовали остров Сент-Кристофер (Святого Христофора) в Подветренной подгруппе Малых Антильских островов. Были заведены плантации, и к купцам вскоре присоединился давно уже разбойничавший в этих водах французский пират и дворянин д’Эсканбюк. Устроились они там в 1625 г. Испанцев на острове они не нашли.
Когда д’Эсканбюк в 1625 г. прибыл во Францию, привезя с Сент-Кристофера много ценных продуктов, то кардинал Ришелье, правитель государства, очень заинтересовался торговыми возможностями Антильских островов.
Уже 31 октября 1626 г. Ришелье дал королю на подпись указ об образовании Компании американских островов.
Устроившись на Сент-Кристофере, французы провели ряд разведок и убедились, что фактически почти ни один из Малых Антильских островов не занят испанцами и, следовательно, можно ими овладеть.
В апреле 1635 г. была занята Гваделупа (тоже в Подветренной подгруппе Малых Антильских островов), в сентябре того же года — Мартиника (в Наветренной подгруппе), в ноябре — Доминика.
В ближайшие 10 лет были заняты островки поменьше — Гренада (на юге Наветренной подгруппы Малых Антильских островов), Мари-Галант (недалеко от Гваделупы), Санта-Лючия (первый остров к югу от Мартиники).
Для эксплуатации всех этих новых вест-индских владений во Франции взамен прежнего общества была создана в 1664 г. по инициативе Кольбера Компания Западной Индии, имевшая привилегию на торговлю со всеми французскими владениями на Атлантическом океане (как в американских водах, так и на африканском берегу) — Королевская казна выдала этой компании субсидию в 8 млн ливров. Верховный надзор и направляющую власть над всеми действиями компании должен был иметь морской министр Франции (а тот момент именно Кольбер занимал эту должность).
Меркантилизм и в теории, и в государственной практике, составлявший, так сказать, душу всей кольберовской политики, требовал, чтобы торговля с новыми владениями давала положительный торговый баланс в пользу Франции, и, как при существовании этой компании, так и тогда, когда (очень скоро) она была ликвидирована, фактически вся торговая политика и даже вся организация торговой деятельности, связанная с Антильскими островами, оставались в руках Кольбера и его преемников.
Гвиана (с небольшой крепостью Кайенна) на самом материке Южной Америки, где тоже со второй половины XVII в. ютились несколько сот французских колонистов, интересовала Кольбера очень мало. Она могла переходить из рук в руки, то ее захватывали голландцы, то англичане, то опять она возвращалась к французам, но в Париже эта земля мало кого занимала, еще меньше, чем Канада или Луизиана в Северной Америке: французское купечество и французское правительство гнались не за обширными территориями, на которых нужно было долго и трудно работать, а за богатыми возможностями островов с их роскошными плантациями.
А вот, например, несколько бухт с ничтожными поселениями около них на диком, малоплодородном, покрытом непроходимыми чащами берегу Западной Африки, напротив, страстно интересовали и Кольбера, и крупную купеческую буржуазию французских портовых городов, и даже самих христианнейших королей Франции. И чем больше разрастались плантации на новозахваченных французами островах Антильского архипелага, тем большее значение приобретал этот далекий африканский берег, отделенный от Антильских островов всей ширью Атлантического океана.
Приобретение Гваделупы, Санта-Лючии, Мартиники, Сент-Кристофера, Мари-Галанты и т. д. ставило в виде первоочередной задачи вопрос, с которым до сих пор французскому торговому капиталу так остро не приходилось сталкиваться, — вопрос о принудительном труде, о том ‘внеэкономическом принуждении’, без которого европейские поселенцы в колониях не хотели и при основных своих установках на быстрое и легкое обогащение не могли обойтись.
В это же время французы основались и на западной половине большого острова Сан-Доминго.
В 1654 г. испанские власти решили покончить с разбойничьим гнездом на небольшом острове Черепахи, где образовалась описанная уже ранее община (буканьеров, или флибустьеров), очень видную роль в этой общине играли именно французы. Часть этих пиратов спаслась на соседнем большом острове Сан-Доминго (Гаити), где и укрылась.
Когда французы спустя несколько лет собрались вернуться на остров Черепахи, оказалось, что там уже хозяйничают английские пираты, восстановившие разрушенную было испанцами пиратскую державу. Но английский пират, возглавлявший ее, вскоре исчез с острова Черепахи, и французские пираты снова завладели островом. Они, таким образом, получили в обладание и остров Черепахи, и ту часть Сан-Доминго, где несколько лет укрывались после своего поражения 1654 г.
Испанцы долго не признавали прав французов на занятую ими западную часть острова, но население этой французской колонии все росло и росло.
Вторая половина XVII в. прошла в постоянных стычках между французским и испанским населением этого большого острова, который географы продолжают называть то Гаити, то Эспаньолой, то, чаще всего, Сан-Доминго.
Эти войны отличались необычайной даже для XVII в. лютостью: при очередном разгроме французских или испанских поселений иногда убивали почти всех взрослых мужчин взятого города и уводили женщин. Флибустьеры с соседнего острова Черепахи помогали французам, и если испанцу приходилось попасть в их руки, то его ждала квалифицированная, мучительнейшая смертная казнь, пираты мстили испанцам за аналогичные поступки с их стороны.
По Рисвикскому миру 1697 г., закончившему войну Франции с Англией, Голландией и Испанией, западная часть Сан-Доминго окончательно была признана французским владением.
Островки Сен-Мартен, Санта-Крус, Сен-Бартельми были заняты французами во второй половине XVII в. и неоднократно с тех пор переходили из рук в руки во время войн Франции с Голландией и Испанией.
Главное торговое значение из всех Антильских владений Франции, или, как тогда чаще выражались, из всей французской Вест-Индии, удержалось за Мартиникой, Гваделупой и французской (западной) частью острова Сан-Доминго.
Так же как в свое время испанцы, французские плантаторы делали сначала попытки поработить местных жителей захваченных ими Малых Антильских островов. И так же как испанцам, им это ни в малейшей степени не удалось.
Карибы, населявшие Малые Антильские острова, оказали французам яростное сопротивление. Мы не знаем и уже никогда не узнаем всех размеров этих карибских восстаний в 30-х, 40-х, 50-х и 60-х годах XVII столетия. Купцы, пираты, плантаторы, нарвавшиеся на вооруженное сопротивление, мало и неохотно об этом говорили, не пускались в подробности, и до сих пор не выявлена сколько-нибудь толковая (не говоря уже подробная) документация об этом движении. Отмечается только одна черта: ожесточение и упорство карибов объясняется тем, что французы пришли уже тогда, когда Большие Антильские острова давно были захвачены испанцами, а соседние с французскими Малые Антильские острова как раз в это время расхватывались англичанами и голландцами, а отчасти и другими европейцами (впоследствии исчезнувшими оттуда, преимущественно пиратами датского, норвежского, шведского, немецко-ганзейского происхождения). Таким образом, от французов карибы не могли уже спастись таким способом, каким их деды спасались в свое время от испанцев — переселением на пока еще не занятые (тогда) европейцами соседние острова. Теперь все или почти все было занято ‘белыми тиграми’, спасаться от них бегством с острова нельзя было, прятаться на этих маленьких островах тоже было невозможно, слишком легко было европейцам со специально приученными к этой охоте собаками исходить их вдоль и поперек. Оставалось сдаваться и идти на плантационную работу, которую долго их организм не выдерживал, или сопротивляться с мужеством полного отчаяния. Карибы это и делали, пока постепенно не вымерли на некоторых островах почти полностью. Но с последней четверти XVII в. французы уже не имели прежних побуждений особенно рьяно за ними охотиться по болотам и чащам захваченных островов. Окончательно наладилась работорговля, на Антильские острова партия за партией стали прибывать крепкие, мускулистые, выносливые рабы из Западной Африки.
Испанское короли уже с начала XVI в., начиная с Карла V, продавали за деньги определенным лицам, или определенным торговым компаниям, или даже определенным нациям монопольное право ввозить африканцев в американские владения Испании. Такие договоры составлялись так, что работорговцы обязывались в определенный срок доставить в испанские владения не меньше определенного в договоре числа рабов, но зато уже никто, кроме них, не имел права в означенный срок заниматься работорговлей в испанских владениях. Карл V и его преемники (кроме Филиппа II) в годы восстания Нидерландов охотно заключали такие договоры с фламандцами, т. е. с купцами и судовладельцами южной (бельгийско-фландрской) части Нидерландов, и этот откуп, бывший буквально золотым дном для фламандского купечества, отчасти объясняет, почему Южные Нидерланды изменили делу восстания и так быстро примирились с новым укреплением у них испанского владычества.
Торговля живым товаром и желание сохранить за собою эти обильные и выгоднейшие поставки сыграли в данном случае едва ли не большую роль, чем пресловутое ‘единство католической веры’ между бельгийцами и испанцами. Любопытно отметить, что едва лишь Людовику XIV удалось посадить на испанский трон своего внука Филиппа, как тотчас же французская Африканская торговая компания выпросила себе у нового короля эту монопольную поставку рабов в испанские владения. Но уже в 1713 г. при окончании войны за испанское наследство эту привилегию испанский король Филипп принужден был дать английской Компании южных морей (South Sea Company) на целых 30 лет. Ничего тут поделать было нельзя: англичане считали себя победителями и, дозволяя все-таки внуку Людовика XIV остаться на испанском. престоле, они требовали компенсаций.

Очерк восьмой.
Работорговля и плантации на Антильских островах. Первые сношения французов с Центральной и Северной Африкой. Войны Людовика XIV. Французы в Индии и на путях в Индию

Даже в середине XIX столетия французские ученые категорически утверждали, что французские владения как в Центральной Африке (в Сенегале), так и в Индии представляют собою ‘просто торговые склады’ и конторы, предназначенные для торгового посредничества с аборигенами. Действительно, в этих колониях рабство либо вовсе не существовало, либо существовало в очень ограниченных размерах. Зато в ‘земледельческих колониях’, где были заведены плантации, рабский труд становился базисом всей экономической деятельности края. Роскошнейшая природа Антильских островов, так безмерно обогащавшая плантаторов, побуждала их не жалеть никаких усилий для приобретения рабов, без которых они не в состоянии были обойтись. Даже после отмены рабства, происшедшей менее столетия назад, плантаторам трудно было примириться с необходимостью платить деньги своим бывшим рабам, вместе того чтобы пользоваться их трудом даром и засекать их до полусмерти в случае нерадивости.
Есть места на Антильских островах, где, например, с одного гектара земли собирают в год 84 тыс. кг тростникового сахара. Но чтобы добыть это богатство, нужен напряженный труд, которым плантаторы не желали обременять себя, а индейцы его не выдерживали. Только привыкшие к тропической жаре, физически выносливые африканцы были пригодны, с точки зрения плантаторов, к выполнению этой задачи.
Так появилась и быстро развивалась особая отрасль хозяйственной деятельности европейской буржуазии — работорговля.
До какой степени великие открытия в Азии и Америке поглотили внимание торгового мира и до какой степени Африка (точнее, западное побережье ее, Гвинея) интересовала в XVI, XVII вв. и почти до самого XVIII столетия европейских капиталистов и колониальных деятелей исключительно как место закупки рабов, явствует из того любопытного факта, что вплоть до XIX в. никто и не подумал финансировать разведочные экспедиции в глубь Африканского материка. Находились деньги для повторных попыток найти фантастический северный путь в Индию то вокруг Азии, то вокруг Гренландии и Северной Америки, но Африка мало кого занимала. О ней вспомнили по-настоящему в XIX столетии, когда европейский капитал, овладев Азией, Америкой и Австралией и поделив более привлекательные места, устремился по линии наименьшего сопротивления туда, где еще можно было кое-что урвать, не рискуя вызвать военное столкновение с той или иной опередившей и предупредившей других державой.
Достаточно сказать, что великая центральноафриканская артерия — бассейн реки Нигер — была открыта путешественником Мунго-Парком только в 1805 г. (не в 1796 г., как иногда ошибочно пишут, в 1796 г. он только проехал по короткой части одного рукава великой реки). А до Мунго-Парка в Европе пробавлялись относительно Центральной Африки самыми фантастическими россказнями моряков и курьезными предположениями, шедшими еще от времен Плиния Старшего, т. е. от конца I в. н. э. будто Нигер есть приток Нила, отделяющий Африку от Эфиопии и т. п., Южную Африку тоже совсем не знали и не стремились узнать.
Африка интересовала французское купечество и мореходов в течение всего XVII столетия только в западной и северо-западной своей части или, точнее, интересы французской торговли связаны были с той частью западноафриканского берега, которая тянется от устья реки Сенегал до устья реки Гамбия и несколько южнее этих устьев и которая составляет часть так называемой Сенегамбии, а также с той южной частью того же западноафриканского берега, которая обозначается названиями Сьерра-Леоне, Золотой Берег и охватывается общим названием Верхняя Гвинея (в отличие от Нижней Гвинеи, тянущейся от экватора до южных пределов Анголы, т. е. до 17 южной широты).
Интересовались французы и северным побережьем Африки — Марокко, Алжиром, отчасти Тунисом.
Сначала скажем об интересах французов в Сенегамбии и на Гвинейском побережье (или, точнее, на Верхне-Гвинейском побережье).
Уже с первых лет XVII в. французы не только начинают с торговыми целями посещать Сенегал, но и подымаются на несколько сот километров по реке в глубь страны и заводят сношения с африканскими племенами. В первой половине XVII в. появляются и первые построенные французами жилища у устья реки Сенегал — зародыш нынешнего города Сен-Луи, центра Сенегала.
Одна за другой в течение всего XVII в. сменяются под разными названиями торговые компании, составляемые французскими купцами для торговли с Сенегалом и с Верхней Гвинеей. Предметами вывоза из Африки были кожа, слоновая кость, золотой песок, страусовые перья, камедь (гумми, растительный клен). Взамен французы ввозили металлические инструменты и железо в необработанном виде, шерстяные и холщовые материн, зеркала, стеклярус, бусы и в очень больших количествах спиртные напитки.
Но со второй половины XVII в. и в течение всего XVIII столетия ‘живой товар’, как его цинично именовали работорговцы, вытесняет по своему коммерческому значению все прочие предметы экспорта из Африки или делает их второстепенными. Работорговля выдвигается на первое место.
Мы видели уже, что захват части Антильских островов французами был могущественным толчком, побудившим французское торговое мореходство заняться вплотную покупкой рабов в Сенегале и Гвинее, перевозкой купленных рабов на Антильские острова и продажей их там с огромной коммерческой выгодой. Конечно, французским работорговцам гораздо удобнее и безопаснее было заходить со своими кораблями в свои собственные бухты и ждать предложений от царьков африканских племен не на пустынном берегу, а в укрепленных блокгаузах, наконец, очень удобно было иметь под руками возможных помощников, с которыми вместе было выгодно при случае организовать коллективную охоту за африканцами в дремучих лесах побережья.
Французские поселки были редкими, разбросанными, им приходилось плохо и от англичан и от голландцев, конкурировавших с французами в работорговле, приходилось опасаться и внезапных налетов с пиратских кораблей, случались нападения и из окрестной чащи, со стороны местных племен. В этих поселках часто (особенно позже, с середины XVIII в.) жили постоянные приказчики и уполномоченные рабовладельческих фирм, готовившие живой груз к приходу очередного корабля хозяев. Эти приказчики заблаговременно скупали у племенных вождей нужное количество людей и держали их взаперти вплоть до момента погрузки в трюм корабля. Они же там, где это было возможно, и тогда, когда это было удобно, организовывали облавы на местных жителей с целью похищения их для продажи.
Гигантские размеры приняла французская работорговля в XVIII в. Можно смело сказать, что город Нант, где сосредоточивались главные капиталы Франции, вложенные в эту отрасль торговли, был одним из центральных пунктов, где торговая буржуазия страны уже задолго до революции 1789 г. заняла в полном смысле слова господствующее положение. Современники в один голос утверждали, что купцы, ведшие торговлю рабами, наживали от 30 до 50 % дохода на вложенный капитал. Обильно наживались также капитаны кораблей и даже часть команды, до боцманов включительно. Никакая другая отрасль коммерческой деятельности не давала подобных доходов.
Не только нантское купечество обогащалось работорговлей, капиталы стекались в Нант отовсюду. Но именно в Нанте строились и приспособлялись суда для перевозки живого груза, в Нанте набиралась команда, грузились товары, которые потом в Гвинее обменивались на невольников, в Нанте же затем выгружались и те товары, которые приобретались уже на Антильских островах в обмен на привезенных из Гвинеи рабов.
Торговый оборот был организован следующим образом. Нантские купцы иногда в одиночку, чаще вдвоем, втроем — снаряжают корабль и нанимают капитана. Достать хорошего капитана для долгого и опасного рейса было нелегко. Требовались опытность, умелость, решительность, специальная подготовка. Капитан такого корабля получал часто больше дохода, чем высшие чиновники государства, так как, кроме жалованья (очень большого), он получал еще известный процент чистого дохода. Капитан уже сам набирал себе команду. Суда были небольшие, от 120 до 250 т водоизмещением, реже 300-400 т и уже в виде совершенного исключения — 500 т.
На корабль грузился разнообразный товар: всякого рода материи, цветные металлические изделия, пуговицы, бусы, порох, сабли, стеклянные украшения, посуда, шляпы, чулки, туфли и т. д. Ситцы, галантерейный товар, всякого рода оружие, металлические и стеклянные украшения, водка и спирт считались особенно пригодными для предстоящей меновой торговли.
Путь из Нанта до места назначения длился от 2 до 4 месяцев в зависимости от того, куда именно, в какой пункт этого колоссального побережья направлялся невольничий бриг. Не забудем, что, например, от Сенегамбии до мыса Лопес расстояние значительно большее, чем от крайнего запада Ирландии до Рима. Однако нередко эти 2-4 месяца превращались в 5-6 месяцев. Дело в том, что невольничий бриг (как и всякий другой торговый корабль) встречался с целым рядом разнообразных приключений. Во-первых, пираты. Встреча с ними означала немедленную смерть, либо увод в глубь страны и продажу в рабство, так что люди, направлявшиеся за рабами, иной раз сами превращались в таких же рабов. Надеяться на победу над пиратами было трудно: морские разбойники ведь только тогда и нападали, когда могли рассчитывать на полный перевес в бою. Приходилось при встрече с подозрительным судном уходить со всей скоростью, куда глаза глядят, отклоняясь от своего маршрута, отсиживаясь затем в ближайшей гавани.
Второй причиной задержки были остановки на Канарских островах и на островах Зеленого Мыса с целью пополнить припасы и, главное, запастись свежей водой.
Но вот долгий путь окончен. Невольничий бриг либо начинает крейсировать вдоль берега, останавливаясь то в одном, то в другом пункте на этой извилистой береговой линии, либо, уже сразу найдя удобное место, устраивает долгую стоянку. По приходе капитан обращается либо к одному из местных африканских царьков непосредственно, либо к факторам и агентам, которые специально поселяются на этом побережье, знают местные условия, знают, у какого именно царька в данный момент есть больше всего пленных и почем он мог бы их уступить. Сам царек не очень доступен. Он сидит в лесных дебрях, не доверяет чужим торговым людям и к их кораблю на всякий случай не приближается. Напротив, он норовит под разными предлогами залучить к себе если не самого капитана, то кого-либо из младших офицеров брига, и затем потребовать выкупа за освобождение своего неожиданного пленника. Словом, обе стороны довольно хорошо понимают друг друга и поэтому любят сноситься через посредников. Кто такие эти посредники? Большей частью смелые авантюристы, рискующие жизнью ежедневно и ежечасно, иногда заканчивающие свою карьеру на медленном огне, где африканские князьки их сжигают после самых невероятных пыток, а иногда после двух-трех лет деятельности возвращающиеся в Европу разбогатевшими людьми.
Итак, начинается долгий торг. Цены варьируются смотря по обстоятельствам. Придет, кроме французского, еще английский, или голландский, или португальский бриг — царек становится неуступчив и груб, удваивает и утраивает цену. Прослышит он, что из соседних лесов на него движется враждебное племя, чтобы отбить пленников и, пожалуй, его самого захватить, и он наскоро, спуская цену, продает всех, кого может продать, снимается с места и уходит. За свой товар он берет мануфактуру, спиртные напитки, оружие, привезенные бригом. Крайне трудно установить при указанных условиях среднюю цену на одного раба. Она варьируется в зависимости и от года и от местности. Нормальной в середине XVIII в. считалась цифра около 250-300 франков, которую выплачивали товарами. Того же раба капитан перепродавал в колониях за 1000-1200—1500 ливров. Бывало так, что женщину с ребенком капитан покупал за бочонок водки, а бывало и так, что за такую рабыню давали и пять бочонков.
Торг окончен. Пленников, закованных и в ошейниках, выводят из смрадного подземелья в лесу около ставки царька, ведут на берег и грузят на бриг, который после этой долгой стоянки, длящейся от двух месяцев до полугода, снимается с якоря. Капитан обязан использовать полностью каждый дюйм пространства, и в зависимости от величины бриг увозит 200-300 человек, не считая команды, а суда побольше — 500-700 человек, редко больше. Теснота в трюмовых помещениях такая, что можно либо сидеть, либо лежать, тесно прижавшись друг к другу. Походить можно лишь, когда выводят на прогулку, по разу в сутки, а иногда по разу в 10 суток. Перед отходом корабля всех купленных рабов метят ниже груди раскаленным железом инициалами покупателя. Плавание при тесноте помещения, отсутствии свежего воздуха, полном отсутствии движений в кандалах, при скудной выдаче питьевой воды (в раздаче пищи надсмотрщики были более щедры) — все это порождало значительную смертность. Бриг шел от африканских берегов к Антильским островам, или в Бразилию, или в Мексику, или в Северную Америку. Плавание длилось редко меньше трех месяцев, обыкновенно четыре — пять месяцев. Смертность за время переезда достигала часто громадных размеров.
Хотя работорговцы знали, что даже если 50 % груза будет по дороге выброшено акулам, то все же они очень хорошо заработают на продаже остальных, но все-таки капитану давалась инструкция по возможности заботиться о сохранении товара. В особенности неприятен был с этой точки зрения момент отплытия невольничьего брига от африканского берега.
Послушаем современника и наблюдателя Жака Савари, издавшего в 1675 г. любопытное руководство к тому, как стать хорошим купцом, — ‘Умелый купец’ (‘Le parfait negociant’): ‘В тот момент, когда рабы посажены на суда, следует поднять паруса. Дело в том, что эти рабы питают такую большую любовь к своей родине, что они впадают в отчаяние, видя, что они покидают ее навсегда, а это служит причиной того, что их умирает много от печали, и я слышал от купцов, которые ведут эту торговлю, что больше рабов умирает перед выходом из порта, чем во время путешествия. Одни бросаются в море, другие разбивают себе голову о стены корабля, третьи удерживают дыхание, чтобы задохнуться, а некоторые отказываются есть, чтобы умереть от голода’. Самоубийства, впрочем, отмечаются и во время пути, а не только в момент отъезда. Капитаны редко отмечают в корабельных журналах такие происшествия, и мы узнаем о некоторых из них лишь от случайных свидетелей.
Иногда, правда, на особо выдающихся фактах задерживается на мгновение даже внимание капитана. Например, капитан невольничьего брига ‘Солнце’ отметил в своем путевом журнале от 13 сентября 1774 г., что ‘четырнадцать женщин разом бросились в море с высоты палубы’. Случилось это во время прогулки. Вообще, именно во время прогулок случались и другие неприятности, например бунты, и поэтому рабов выводили гулять далеко не каждый день. А бунты бывали, и даже, по-видимому, довольно часто. Они происходили и при погрузке, когда в случае удачи можно было бежать в леса и укрыться, происходили и в открытом море, когда ровно никаких шансов на спасение не было. Люди, доведенные до полного отчаяния, убивали своими кандалами надсмотрщиков, а если им удавалось перепилить тайно свои оковы, то они при выходе на прогулку бросались на капитана, офицеров, матросов и иногда убивали несколько человек, пока оставшаяся команда ими овладевала. Начинались самые варварские пытки и истязания, но смертная казнь применялась сравнительно мало: в данном случае жестокость несколько умерялась корыстолюбием и нежеланием без прибыли истреблять товар, который везли на рынок.
Эти бунты рабов, или ‘пленных’ (как они назывались официально во время переезда, вплоть до продажи их плантаторам), были очень частым явлением. Например, в 1734 г. из шести судов, которые отошли из Нанта для торговли рабами, на пяти произошли кровавые бунты, и все пять вспышек происходили до отхода корабля в море. Не было, кажется, и одного года, когда бы не отмечались то там, то сям в больших или малых размерах подобные события.
В годы, предшествовавшие взрыву войны с Англией (1738-1744), центр французского капитала, занятого работорговлей, Нант за семь лет выслал к гвинейским берегам 180 судов, владельцы которых купили в Африке 55 015 рабов, а продали из них 45 336. Куда делись остальные 10 тыс.? Умерли от болезней, покончили с собою, были перебиты во время бунтов, замучены после бунтов? В среднем нантские работорговцы скупали в Африке 8-9 тыс, рабов в год, из которых тысячи полторы выводились по дороге в расход. Когда наступали времена похуже, приходилось заботиться, чтобы в расход выводилось поменьше драгоценного груза, и именно тогда, в тяжелое для французских работорговцев время войны с англичанами, добрейший Жак Савари и советовал читателям внимательно следить за новокупленными рабами в момент отъезда, когда пленникам особенно часто приходит в голову мысль броситься в море или разбить себе голову. Бунты на море иногда заканчивались тем, что часть команды, начиная с капитана, бывала перебита, а другая часть отсиживалась, забаррикадировавшись в каком-либо помещении корабля. Но несчастные невольники все-таки и тогда не могли избавиться окончательно от своих палачей. Не умея управлять кораблем в открытом море, они должны были терять драгоценные дни, пока встречные суда не помогали их тюремщикам выйти из засады, а самих пленников возвращали после свирепых пыток в темный и смрадный трюм.
После нескольких месяцев такого пути нельзя было по прибытии в Америку сразу выводить рабов из трюма на продажу. Они имели такой измученный вид, успевали так отощать дорогой, так болели цингой, были покрыты такой сыпью и нарывами от ужасающей гряз’, в которой прожили несколько месяцев почти без движения, что, конечно, необходимо было дать им оправиться, несколько подкормить их, раньше чем требовать за них приличную сумму. Их держали поэтому несколько недель на берегу в довольно сносных условиях и затем продавали, иногда поодиночке, иногда целыми партиями. Покупателями были плантаторы. Французские работорговцы продавали своих невольников на Антильских островах, англичане — в Южной и Северной Америке, испанцы и португальцы — в Южной и Центральной Америке, голландцы — в Северной Америке. Впрочем, вполне строгого разграничения тут не было, хотя кое-где и действовали запреты для работорговцев чужой национальности. В обмен купцы брали в подавляющем большинстве случаев не деньги, а колониальные товары, больше всего сахар, кофе, хлопок, индиго и другие красящие вещества и т. п. Нагрузив этими товарами все помещения, освободившиеся после увода невольников, капитан невольничьего брига отправлялся на родину, в Европу, где его хозяева и доверители распродавали полученный колониальный товар.
Таким образом, вся торговая операция, сопряженная с этим долгим и опасным тройным рейсом, продолжалась в общем, например для французской работорговли, около года, иногда и несколько больше года, и состояла из четырех актов: 1) купец, владелец судна, покупает во Франции за наличные деньги разные товары и грузит их в Нанте или Марселе на корабль, идущий в Африку, 2) капитан корабля по прибытии в Африку выменивает эти товары на рабов, 3) погрузив на свой корабль рабов, капитан отплывает из Африки в Америку, где выменивает рабов на колониальные товары, прежде всего на тростниковый сахар, 4) эти колониальные товары перевозятся из Америки во Францию, где и распродаются за наличный расчет. У англичан и голландцев этот торговый оборот был несколько иной: они уже с начала XVIII в. брали нередко за рабов плату не колониальными товарами, а деньгами.
Барыши, даваемые работорговлей, были, как сказано, колоссальны. Та часть французской торговой буржуазии, которая была связана с оборотами нантских судовладельцев-арматоров и нантских купцов, владевших крупным денежным капиталом, обогащалась неслыханно быстро. Можно смело утверждать, что французские владения вроде, например, колоссальной Канады, где не было плантаций и с которой поэтому французские работорговцы не имели дел, никогда не были так близки интересам французской буржуазии, как Антильские острова, куда в первую очередь направлялись невольничьи бриги от берегов Гвинеи. Вот почему все (уже тогда могущественное) влияние растущей французской буржуазии на свое правительство было пущено в ход в 1762-1763 гг., когда начались и шли мирные переговоры с Англией после Семилетней войны, чтобы удержать во французских руках Антильские острова хотя бы даже ценой уступки всей Канады и драгоценных территорий Индии. В недрах самого буржуазного класса Франции работорговля создала особую прослойку довольно замкнутой, быть может, наиболее богатой касты, очень влиятельной в государстве. Когда наступила буржуазная революция 1789 г., то именно эта прослойка, эта ‘меркантильная аристократия’, нажившая миллионы на похищении и продаже беззащитных людей, раньше, чем вся остальная буржуазия, столкнулась с внутренним противоречием между своими материальными интересами и тем идейным багажом, который принесла с собой революция. Нантские, бордоские, марсельские работорговцы вскоре убедились, что революция имеет также некоторые неудобные для них стороны.
Сами европейские правители пытались протягивать руки к Африке, однако нередко это заканчивалось для них весьма плачевно.
Достаточно припомнить страшное поражение, которое в октябре 1541 г. испытала экспедиция в Алжире, отправленная императором Карлом V, могущественнейшим властелином колоссальных земель в Европе, когда он пытался разгромить часть африканских племен на их собственной территории. Он отправил в Алжир эту экспедицию потому, что испанцы уже третье десятилетие терпели в Северной Африке одно поражение за другим. В этой экспедиции Карл V потерял 12 тыс. человек, 10 пушек, массу оружия и почти весь флот, перевозивший войска.
Впечатление во всей Европе было огромное. С тех пор и вплоть до начала XIX столетия европейцы уже не помышляли о завоевании Алжира, Марокко, Туниса, Триполи.
Только в самом конце первой трети XIX в., с начала завоевания Алжира, а особенно с момента создания парового военного флота, арабские мореходы перестали быть грозой французского торгового мореплавания. Но это уже выходит из хронологических рамок моих очерков.
Берберийские племена Магреба, или Марокко, живущие в северо-западной части Африки, подверглись, правда, за свое почти двухтысячелетнее существование дважды нашествию (сначала, в VIII в., арабскому, а потом, в XV и XVI вв., турецкому), но оба раза завоеватели не очень далеко проникали в глубь страны. Ислам был внесен в Марокко еще арабами, и после турецкого завоевания марокканские племена признавали константинопольского султана халифом, верховным главой исламизма, но в политическом отношении власть турецкого правительства над Марокко была довольно призрачна.
Возникновение торговых связей между французами и марокканцами относится ко второй половине XVI в.
Французы ввозили в Марокко сукна, полотна, скобяной товар и т. д., а вывозили кожу, шерсть, воск, страусовые перья, медь, олово, финики, а также товары, приходившие в Марокко из Томбукту (слоновую кость, камедь). У французов уже с середины XVI в. развилось как коммерческое, так и политическое соревнование и борьба с испанцами в Марокко.
Марсельские купцы принимали особенно живое участие в этой торговле, но ей уж очень мешало громадное развитие морского разбоя на Средиземном море.
С конца XVII столетия против французов в Марокко выдвигаются новые конкуренты — англичане.
Когда французы в конце царствования Людовика XIV начинают терпеть неудачи, марокканский султан Мула-Исмаил зорко следит за этим, и, например, когда французский посол в начале 1693 г. сообщает султану последнюю новость о том, что французские войска взяли город Намюр, то Мула-Исмаил на это спешит ответить, что ему все известно, но ему известно и другое — англичане разбили французов в морском сражении при Ла-Гуге. И он даже любезно уточняет эту новость, сообщая послу, что французских кораблей взято или потоплено 27.
Марокканские султаны с давних пор боялись французов, как будто предчувствуя, от чьей руки погибнет в далеком будущем самостоятельность Марокканской империи. И все их упование переносилось все более и более на англичан, которые с начала XVIII столетия стали особенно решительно противодействовать всем французским покушениям на Марокко.
Все дипломатические сношения между марокканскими султанами и французскими королями в течение XVI-XVIII вв. сводились к бесконечным переговорам.
То, например, приезжает к Людовику XIV чрезвычайный посол Бен-Аиши н начинает отпускать истинно восточные комплименты вроде того, что как ни глубока и как ни велика река Сена, но если бы ее воды были не водами, а чернилами, так все же их не хватило бы для достойного описания величия и мудрости французского короля, то этот же Бен-Аиши и его государь Мула-Исмаил сердятся зато, что Людовик XIV не любит говорить правду, а все больше лжет.
Обе стороны не доверяли друг другу и подстерегали одна другую. Когда в 1713 г. по Утрехтскому миру [Утрехтский мир 1713 г. — общее название мирных договоров, завершивших войну за испанское наследство. Заключены в Утрехте] англичане захватили на южной оконечности Испании крепость Гибралтар, то одной из основных задач английской политики сделалась охрана Марокко от захвата французами, так как если бы марокканский берег (с Танжером) попал в руки французов, то значение Гибралтара, господствующего над проливом того же наименования, было бы сильно подорвано.
Когда во второй половине XVII столетия после долгих периодов внешних и внутренних бурь французский абсолютизм сильно окреп как внутри страны, так и на международном поприще, он тотчас же начал упорную борьбу всеми, сначала мирными, потом военными средствами против Голландии.
В 1660 г. начинается самостоятельное правление достигшего совершеннолетия Людовика XIV, в 1667 г. Кольбер становится генеральным контролером финансов, а в 1672 г. начинается первая война Франции против Голландской республики. Дело было не только в меркантилистской политике Кольбера, не только в стремлении вытеснить голландские (и вообще чужие) товары из Франции и завести в широких размерах собственную промышленность. Запретительные таможенные тарифы Кольбера в 1667 и следующих годах были началом жестокой таможенной войны с Голландией, так как голландцы отвечали подобными же мероприятиями. Но сама-то эта таможенная война была лишь одной из причин, а не единственной причиной той ‘настоящей’ войны, которая вспыхнула в 1672 г. и уже велась не таможенными ставками, а ружьями и пушками.
Кольбер с горечью жаловался на то, что ‘из 20 тысяч торговых судов, которые вообще существуют на свете, 15 или 16 тысяч принадлежат голландцам, а всего 500 или 600 плавает под французским флагом’. Эти цифры были сами по себе довольно произвольны, да и знать что бы то ни было точнее в этой области тогда было невозможно, но Кольбер был недалек от истины.
Кольбер очень хорошо сознавал и то, что без обширной заморской торговли французская экономика и финансы никогда не станут на ту высоту и не достигнут той устойчивости, о которых он мечтал. А заморская торговля для своего полного развития нуждалась в колониях.
Создать сильный военный флот, завоевать колонии, развить обширную внешнюю торговлю — вот в какой последовательности должны были развиваться планы Кольбера. Еще в первые годы правления Людовика XIV Франция имела ничтожный военный флот численностью до 20 судов. Это число за какие-нибудь 15-16 лет увеличилось без малого в 14 раз: в 1677 г. французское правительство уже располагало флотом в 270 судов.
Когда Людовик XIV начал в 1672 г. войну против Голландии, то эта война, хоть и велась им против целой коалиции, с которой Голландия была в союзе, имела главною своей целью уничтожение Голландии как самостоятельной державы. 6 апреля 1672 г. Людовик XIV объявляет войну Голландии, а уже через какие-нибудь два с половиной месяца голландский ‘великий пенсионарий’ де Витт посылает в Париж специального уполномоченного Питера де Гроота с неслыханно выгодными для Франции предложениями: Голландия отдает Франции город Маастрихт с обширной окрестной территорией и уплачивает издержки за все военные расходы. Но Людовик отвергает все уступки. Ему нужно не это. Ему нужно стереть с лица земли самого сильного промышленного конкурента и самую богатую колониальную державу, ударить по Голландии в Европе так, чтобы она выпустила из своих рук свои владения в Азии.
Когда 10 августа 1678 г. после тяжкой шестилетней войны Голландия заключила в Нимвегене мир с Людовиком XIV, то она хоть и уцелела, но позиция французского короля необычайно усилилась. Он получил большую и богатую провинцию Франш-Конте, сюзеренитет над всей Лотарингией, ряд городов на северо-восточной границе государства.
Людовик XIV смотрел на Нимвегенский мир лишь как на перемирие, которое должно было дать ему удобный плацдарм и достаточно времени для того, чтобы собраться с силами и снова ударить по Голландии.
Штатгальтер, голландский принц Вильгельм Оранский ясно видел, что Голландии непременно предстоит еще страшная борьба за существование. Уже в августе 1686 г., к своему великому счастью ему удалось заключить оборонительный союз с державами, которые в той или иной мере боялись гегемонии Людовика XIV на континенте Европы, — с Австрией, Бранденбургом, Испанией и Швецией. Впоследствии к союзу примкнула и Савойя. Но главная удача всей жизни ждала его впереди.
Английская торговая и промышленная буржуазия имела много причин снова выступить в конце 80-х годов XVII столетия на путь борьбы с неугодным ей монархом. Одним из серьезных побуждающих мотивов следует признать внешнюю политику Якова II, последнего короля из династии Стюартов, вступившего на английский престол в 1685 г. и низвергнутого революцией в декабре 1688 г. Яков II, ведя ту внутреннюю политику, которую, он вел, не мог ни отказаться от миллионных субсидий, получаемых им от Людовика XIV, ни вести политику, враждебную планам Людовика XIV. А при такой позиции Англии Голландия, несмотря на то что она, как только что сказано, уже с 1686 г. запаслась союзниками, могла бы быть в конце концов решительно разгромлена французами, и тогда Англии пришлось бы считаться с существованием в конце XVII в. в Европе такого властелина, который был бы посильнее, пострашнее, побогаче и географически поближе Филиппа II Испанского, который в XVI в. так долго был для Англии страшилищем.
Разразившаяся внезапно, но подготовляемая очень давно революция низвергла в декабре 1688 г. Якова II с английского престола, а на вакантный трон был приглашен парламентом не кто иной, как именно штатгальтер Голландии Вильгельм. И не потому он был приглашен, что он был женат на дочери только что низвергнутого короля Якова II, — это было лишь обстоятельством, облегчившим формальную сторону дела и придавшим революционному перевороту столь любезный сердцу английской буржуазии ‘законный’ вид, — главной причиной популярности Вильгельма в тот момент было именно то обстоятельство, что он являлся душой формируемой против Людовика XIV европейской коалиции,
21 февраля 1689 г, Вильгельм Оранский и жена его Мария были торжественно коронованы и превратились в Вильгельма III и Марию II. Фактически это было не двоевластие, а единовластие. Отныне штатгальтер Голландии Вильгельм стал английским королем Вильгельмом III. Англия примкнула к антифранцузской коалиции, и почти тотчас же после этого, ранней весной 1689 г., началась война против Франции. На этот раз среди держав коалиции у Людовика XIV было два главных врага — Голландия и Англия. Со стороны Франции война велась, во-первых, за гегемонию в Европе и, во-вторых, за колонии и заморскую торговлю. Но при этом все-таки голландцы были в глазах Людовика XIV более сильным врагом, чем англичане, и своему первоначальному плану — борьбе на уничтожение — он все еще оставался верен, поскольку речь шла о войне с Голландией. Достаточно вглядеться в первые же действия французов. 10 июля 1690 г. французский адмирал де Турвиль наголову бьет соединенный англо-голландский флот при Бичи-Хеде. Почти одновременно французы бьют голландцев и австрийцев при Флерюсе. После этого Англия была в течение почти года в крайне опасном положении, так как английский король Вильгельм III с лучшими войсками воевал тогда с восставшей Ирландией. Но Людовик XIV до такой степени был поглощен мыслью об окончательном разгроме Голландии, что, упустив единственный и уже никогда не повторившийся момент, не сделал высадки в Англии, дал прийти в себя врагам, и, когда 29 мая 1692 г. англичане и голландцы нанесли французам страшное поражение на море при Ла-Гуге, французский флот уже в течение всей остальной войны не мог вполне оправиться. Отныне о полной победе над обеими колониальными державами нечего было и думать. Но и они со всеми союзниками не могли окончательно справиться с французами. Англичане пробовали отнять у французов их владения в Антильской островной группе — острова Гваделупа, Мартиника, французскую часть острова Гаити (Сан-Доминго), пробовали напасть на французские стоянки и флотилии близ Ньюфаундленда, пробовали уничтожить французские рабовладельческие фактории на гвинейском берегу в Африке. Но ничего из всех этих попыток не вышло, все эти владения остались в руках французов, и французские моряки даже расширили и укрепили за Францией владения около устьев Сенегала (в Экваториальной Африке). В Канаде французы потеряли большую территорию Новой Шотландии (Nova Scottia), а в Индии — маленькую крепость Пондишери, но все эти потерн были ими возвращены, когда довольно неожиданно для людей, не посвященных в политические секреть^ но вполне логически с точки зрения тогдашних дипломатов Людовик XIV предложил своим противникам мир на довольно выгодных для них условиях: все воюющие державы должны были отказаться от завоеваний, сделанных в течение этой войны. Больше всего завоеваний в Европе сделали именно французы, и военное их положение весной 1697 г. было вовсе неплохо, хотя финансы были крайне расстроены. Коалиция согласилась на мир. Переговоры начались в Рисвике в мае 1697 г., а 20 сентября того же года был подписан мир.
Война, очень тяжелая для всех участников, кровопролитная, разорительная, длившаяся больше семи лет, окончилась, таким образом, вничью.
В чем же было дело?
Людовик XIV и все социальные силы Франции, которые за ним стояли, знали, что на политическом горизонте вырисовывается другая добыча, несравненно более значительная, чем даже Голландия. Они знали, что борьба за эту новую добычу будет самая лютая, самая продолжительная, гораздо более свирепая и опасная, чем войны с Голландией и помогающей ей европейской коалицией в 1672-1678 и в 1689-1697 гг. Они понимали, что к этой третьей войне нужно не только зрело и основательно подготовиться, но и успеть опередить противников, занять исходные пункты как дипломатические, так и военные: речь шла о том, чтобы овладеть почти всем Пиренейским полуостровом, а заодно уже большей частью Южной Америки, всей Центральной Америкой, богатейшими островными группами как у американских берегов, так и в Индийском и Тихом океанах. Казалось, сам собой подвертывается случай, который может больше никогда уже не представиться.
Перед Европой внезапно встал вопрос об испанском наследстве. До сих пор в обширной литературе, посвященной войне за испанское наследство, нет ни одной книги, которая в достаточной степени удовлетворяла бы современным научным требованиям. Имеется множество монографий о лорде Мальборо [Мальборо Джон Черчилл (1650-1722) — герцог, англ. полководец и гос. деятель] (Кокса, Алисона и т, п.), освещена двадцатилетняя история походов принца Евгения Савойского (Альбери) и маршала Виллара (Вогюэ и др.), составлена история воевавших флотов, есть работы и об Утрехтском мире (Карутти, Ноордена, Жиро, Вебера), и о самых разнообразных предметах, связанных с событиями 1700-1714 гг. Существует несколько исследований и об экономических причинах и последствиях войны за испанское наследство.
Вместе с тем нет никакого признака не то что понимания связи между колониальной политикой Франции и войной за испанское наследство, но даже сознания, что такая связь существует и является одним из коренных мотивов всех событий.
В той сжатой общей характеристике колониальной политики европейских держав за несколько столетий их истории, какой является предлагаемая работа, мы должны ограничиться лишь самым существенным и необходимым, и притом рассматривать событие не во всей его полноте, но исключительно с той его стороны, которая прямо и непосредственно касается нашей основной темы.
Политика Людовика XIV относительно Испании была в наиболее существенной своей части точь-в-точь такой же, как относительно Голландии: овладеть метрополией не только потому, что сама метрополия — громадное богатство и обширное поле для будущей экономической эксплуатации, но и потому, что, овладев метрополией, тем самым овладеваешь и ее колониями, которые еще богаче метрополии. Кто покорит Амстердам, Саардам и Гаагу, тот без всяких хлопот получит в свое владение и Суматру, и Борнео, и Молуккские острова, и полуостров Малакка и Целебес, — словом, все те несметные богатства и всю ту торговлю, которыми овладели голландцы в первые 70 лет XVII столетия, с бою отняв их у португальцев. Точно так же тот, кто тем или иным путем овладеет Мадридом, этим самым приобретет все те колоссальные, в несколько раз превосходящие размерами всю Европу территории, которыми Испания владела со времен Колумба, Кортеса, Писарро и других конкистадоров и которые она вовсе не успела еще растерять к началу XVIII в., как растеряла Португалия почти все то, что ей подарили путешествия Васко да Гамы и завоевания Альбукерке и что у нее отняли в XVII столетии голландцы.
По мысли Людовика XIV и Кольбера, по мысли парижских, нантских, бордоских, дюнкеркских, марсельских купцов и судостроителей, Франция должна была стать наследницей обеих тогда существовавших богатых колониальных империй — как голландской, так и испанской. Две кровопролитные и опустошительные войны не могли все-таки покончить с Голландией, она сохранила самостоятельность и после Нимвегенского мира 1678 г., и после Рисвнкского мира 1697 г., хотя эти страшные усилия и подорвали жестоко всю ее экономику и сильно способствовали низведению ее к рангу второстепенной державы.
Временно прекратив погоню за этой целью, внезапно оборвав войну в 1697 г., Людовик имел в виду удачным дипломатическим ходом полностью овладеть другой, еще большей колониальной империей — Испанией с принадлежащим ей Новым Светом, посадить на престол в Мадриде своего внука Филиппа, который был бы, по его мысли, чем-то вроде французского наместника, управляющего Испанией и ее колониями для вящей славы деда и вящей пользы французского купечества и французских промышленников, работорговцев и судостроителей.
Против Голландии — военная тактика, относительно Испании — тактика прежде всего дипломатическая и династическая, мирная.
Но цель одна: наверстать все, упущенное в XVI и XVII вв., одним ударом сделаться первоклассной колониальной державой, и притом ударом, нанесенным не в колониях, а в Европе.
Это была принципиально та же мысль, та же тактика, которую при совсем других условиях, в другой исторической обстановке проповедовала германская колониальная партия и пресса перед мировой войной 1914 г.
И Тирпиц, и публицист Пауль Рорбах, и такие ‘вдохновители германского империализма, как Теодор Шиман и граф Ревентлов, — все они укрепились на той идее, что ‘Германия заработает себе колонии на фландрских полях’, Людовик XIV с Кольбером и Лувуа придерживались точь-в-точь того же мнения: на тех же самых ‘фландрских полях’ они собирались ‘заработать’ сначала голландские колонии (в войнах 1672-1678 и 1689-1697 гг.), а потом и испанские (в войну 1702-1714 гг.). Колонии, конечно, не были единственной целью всех трех войн Людовика XIV, так же как они не были единственной целью германской политики в эпоху Первой мировой войны.
Но забывать о том, что они были одной из причин всех этих войн, ни один историк, заслуживающий этого имени, не вправе.
Когда в 1700 г. Людовик XIV посадил на испанский престол своего внука и Англия, Голландия и Австрия объединились против французских и испанских Бурбонов, то для Англии и Голландии весь интерес в начавшейся четырнадцатилетней войне заключался прежде всего в том, чтобы богатейшие испанские колонии не попали каким-нибудь путем во владение или даже в пользование французов. Южная и Центральная Америка, Вест-Индские острова, владения в Индийском океане — вот те части испанского наследства, которые больше всего интересовали англичан и голландцев.
Характерно, как началась на море в 1702 г. эта война: англо-голландский флот стал блокировать Кадис, так как англичане проведали, что туда должны прибыть из Америки испанские транспорты с грузом золота и серебра. Этот груз был так велик и до такой степени необходим именно для ведения войны, что обе стороны с большим беспокойством ждали неминуемого морского столкновения.
Испанские тяжело нагруженные галионы посреди Атлантического океана бьши встречены 23 судами французского военного флота, вышедшими, чтобы эскортировать драгоценный груз. Француз Шато-Рено посоветовал испанскому командиру дону Мануэлю Веласко идти не в Кадис, а в какую-нибудь французскую бухту, чтобы укрыться там и выгрузить драгоценные металлы раньше, чем англо-голландский флот, сторожащий у Кадиса, догадается о месте выгрузки.
Но дон Веласко очень скептически отнесся к этому дружескому совету, решив, что едва ли союзники, заполучив испанское золото в свои руки, так скоро решатся расстаться с ним. Он направился не во Францию, а все-таки в Испанию, в бухту Виго.
Здесь-то 22 октября 1702 г. англо-голландский флот и настиг испанцев и французов. Произошла упорная морская битва, закончившаяся полной победой англичан. Из 23 французских кораблей был сожжен и потоплен 21, из 24 испанских транспортных талионов было потоплено 19, а пять было взято в плен англичанами. На этих пяти кораблях оказалось золота, серебра и драгоценных камней почти на млн фунтов стерлингов, считая английской золотой монетой. Судя по позднейшим показаниям уцелевшего экипажа, несметные сокровища утонули вместе с 19 кораблями ( млрд. реалов тогдашней испанской золотой монеты очутилось на дне океана).
Это было в начале войны. Вся эта кровавая эпопея, завершившаяся в 1714 г., хоть и закончилась утверждением внука Людовика XIV на испанском престоле, не была все же победоносной для французов. Англичане остались бесспорными владыками морей.
Что касается колониальных владений Испании, то испанский торговый капитал, хоть и ослабевший в ту пору, вовсе не желал делиться с французским своими приобретениями и позициями, захваченными в предшествовавшие два столетия.
В течение всего XVIII в., последнего века, когда еще Испания сохраняла свою колоссальную заморскую империю, французы, несмотря ни на какие ‘семейные союзы’, ни на какое родство обеих линий дома Бурбонов — испанской и французской, всегда третировались в испанских колониях как чужеземцы, и их коммерческая деятельность стеснялась там всякими способами.
Не флот адмирала Блека и других английских адмиралов и не армии Людовика XIV покончили с голландским великодержавием, эти силы лишь несколько ускорили процесс. Основная причина лежала глубже. Она заключалась в том, что торговля стала в Голландии заглушать рост промышленности, Голландия все больше и больше и все бесповоротнее и исключительнее превращалась в страну, главное свое богатство основывающую на торговле, на посреднической роли между производителем и потребителем. Она все более и более становилась уже с конца XVII в. (если не раньше) тем, что Маркс называл ‘чисто торговым народом’. Он, как уже отмечалось ранее, видел в неминуемом, абсолютно неизбежном упадке таких ‘чисто торговых народов’ особую форму, в которой выражается победа промышленного капитала над торговым, победа высшей формы экономической жизни над низшей формой. Эта победа была неизбежно связана с поступательным ходом всего капиталистического производства.
Этот привычный ход мыслей у Маркса настойчиво, дважды приводит ему на память именно историю упадка Голландии и параллельно идущего возвышения Англии. Он всякий раз в виде иллюстраций своей мысли вспоминает именно Голландию. Это упоминание обличает глубокое проникновение в самую сущность вопроса.
Голландия из первой по богатству державы земного шара, какой она была в середине XVII в., сделалась второстепенным, борющимся за свое существование маленьким государством середины XVIII в. не потому, что англичане топили ее суда, — она их топила тоже немало, и не потому, что ее на суше били французы, — она тоже их била и помогала бить. Но условия всего ее экономического развития были таковы, что в подавляющей массе ее громадное богатство проистекало из торговых прибылей, и голландский купец был в конце концов побит английским промышленником.
Те, которые совсем не нуждались для своего процветания ни в машинном прогрессе, ни в каком-либо техническом прогрессе вообще, были побеждены теми, кто выдвинул и поддержал промышленную революцию и ею обильно воспользовался.
Купеческие магнаты и золотые мешки Амстердама, Саардама, Батавии с презрительным недоумением и недоверием слушали рассказы о Харгривсе, Картрайте, Аркрайте, Уатте: все, в чем сами они нуждались, это в том, чтобы мировая история как-нибудь вернулась к счастливым временам XVII столетия и, вернувшись, остановилась навеки.
Говоря о страшной для русского народа двадцатилетней войне с Швецией, происходившей как раз в те годы, когда на западе Европы свирепствовала война за испанское наследство, Ключевский замечает: ‘Упадок переутомленных платежных и нравственных сил народа стоил крупного займа и едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию, даже пять Швеции’. С еще большим правом можно применить эти слова к Франции во время и после войны за испанское наследство, но, пожалуй, еще в большей степени — к Голландии. Обе страны вели за время Людовика XIV три страшные долголетние войны и деятельно истощали свои силы. Обе вышли из последней войны, длившейся 12 лет, с потрясенными государственными финансами, с истощенными военными силами. Голландия уже не могла играть после 1734 г. ту роль, которую играла в 1667 г., когда Людовик XIV впервые на нее напал, она сохранила самостоятельность, но навсегда утратила великодержавное положение. Франция тоже в 1715 г., когда умер Людовик XIV, мало напоминала ту державу, которая главенствовала в Европе еще в 60-70—80-х годах XVII столетия.
Если кто остался в выигрыше, то это была Англия. Английская буржуазия готовилась к длительному экономическому состязанию с Голландией, к еще более длительной как экономической, так и военной борьбе с Францией. Шансы на победу над обеими соперницами были теперь больше, чем еще в начале последней четверти XVII в. А главные плоды этой будущей, но уже наперед учитываемой победы английский капитал рассчитывал пожать в колониях.
Его расчеты оправдались.
Об Индии и о начале борьбы между европейцами за Индию и за торговлю с Индией будет сказано ниже. Здесь приведу только главные данные о том, каковы были позиции, которые успели занять французы перед началом этой борьбы в Индии и на островах Индийского океана, лежащих на прямом пути в Индию от мыса Доброй Надежды до индийских берегов.
Первые попытки французских купцов завести непосредственные сношения с Индией начинаются лишь на несколько лет позже, чем первые голландские экспедиции туда. Первый французский корабль побывал в индийских водах в 1602 г. (отправившись туда из Северной Франции за год с лишним перед тем), у берегов Цейлона.
Но первые французские поползновения торговать с Индией и Индонезией неизменно встречались с враждой и открытыми нападениями со стороны голландцев, которые ни англичан, ни французов не желали подпустить к разделу португальского наследства, а твердо и вполне сознательно решили, вытеснив португальцев, всецело и без всяких партнеров монополизировать всю восточную морскую торговлю в своих руках.
Тем не менее время от времени эти попытки французов повторялись, и редкие их корабли, которым удавалось вернуться во Францию невредимыми, ускользнув от голландцев, все более и более возбуждали во французском торговом мире интерес к этой все не дававшейся французам торговле.
По пути в Индию французы однажды натолкнулись (в 1630 г.) впервые на колоссальный остров, лежащий к северо-востоку от мыса Доброй Надежды. Это был Мадагаскар, размерами (590 тыс. км2) превосходивший всю Францию. Он был известен португальцам еще с самых ранних лет после появления их в Индийском океане: его открыл Диас (не Бартоломеу Диас, открывший в 1486 г. мыс Доброй Надежды, а Диего Диас). Но португальцы не очень много внимания уделили этому громадному острову, так же как спустя 100 лет после них и голландцы. И тех и — потом — других манили Индия и Индонезия, а Мадагаскар их интересовал больше в качестве стоянки для кораблей, идущих в Индию и из Индии.
Французы начали торговлю с племенами Мадагаскара, и в 1630 г. даже составилась небольшая торговая компания для торговых сношений с этим островом. Об овладении не то что всей этой колоссальной территорией, но даже частью побережья не могло быть и речи: сильные и многолюдные племена населяли остров, и не горсточке французов было мечтать о таком предприятии.
Но, торгуя с Мадагаскаром, французские купцы и мореходы прослышали о недалеко находящихся несравненно более плодородных островах, которые назывались у португальцев Маскарекскими островами, так как открыл их еще в 1528 г. дон Педро Маскаренас, губернатор португальских владений в Индии.
Маскаренских островов было три, французы с Мадагаскара провели там первую разведку (в 1638 г.) и один из этих островов (самый маленький, называвшийся Диего-Ргоис), совершенно пустынный, провозгласили французским владением.
В 1642 г. новая французская экспедиция овладела и двумя другими (значительно большими, чем Диего-Рюис) островами Маскаренской группы. Один из них был назван Бурбон (впоследствии островом Реюньон — Соединение, 2500 км2), а второй — Иль-де-Франс (впоследствии остров Маврикий, 1865 км2). Но еще далеко не скоро началось заселение этих двух островов и систематическая эксплуатация их французами.
Только с самого конца XVII и первых десятилетий XVIII в. Маскаренские острова покрываются плантациями (сахарными, кофейными, хлопковыми, рисовыми) и становятся в глазах представителей французского правительства почти такой же ценнейшей частью французских владений, какой в Западном полушарии являлись Малые Антильские острова.
Но кроме чисто коммерческого значения, Маскаренские острова приобрели со временем значение удобнейших обсервационных и опорных пунктов для французского флота: во-первых, эти базы нужны были для долгой борьбы против англичан за Индию, которая шла с перерывами в течение всего XVIII в., во-вторых, эти острова должны были служить службу в предприятиях, направленных к захвату острова Мадагаскар, на которые, как сказано, еще не решались французы в первые времена своего знакомства с Мадагаскаром, но на которые они решились в следующем поколении, уже при Людовике XIV, когда под направляющим руководством Кольбера в кругах представителей французского купечества и высших представителей французского двора и правительства стала складываться активная, захватническая тенденция колониальной политики. Именно тогда для более полного использования торговых возможностей и для более успешного вытеснения торговых конкурентов было признано необходимым всюду, где это возможно, овладевать не только побережьем, но и ‘хинтерландом’, кедрами, внутренними частями данной страны, и стремиться не только к скупке местных продуктов у аборигенов, но и к производству на месте этих ценностей на своих собственных плантациях при помощи принудительного труда местных жителей или привозимых рабов.
Но овладеть Мадагаскаром французам все-таки оказалось не под силу ни во второй половине XVII в., ни в течение XVIII в., ни даже в течение почти всего XIX в.
Во всяком случае, несмотря на повторные экспедиции к берегам Мадагаскара и на набеги кое-где в глубь страны (правда, всегда не на очень далекое расстояние от берега), не удалось обосноваться на Мадагаскаре ни в одном пункте побережья сколько-нибудь прочно.
Когда в середине 80-х годов XIX в. французы начали систематическое завоевание громадного острова, а в 1894 г. окончили его, то официальная французская публицистика и затем руководящая колониальная историография пытались представить дело так, что вот теперь наконец удалось реализовать ‘стародавние права’ Франции на остров Мадагаскар. Таким образом, захват чужого самостоятельного владения при президенте Карно в конце XIX в. объявлялся законным и юридически обоснованным потому, что уже при Людовике XIV и его министре Кольбере французам очень хотелось захватить этот остров и что с тех пор целых 200 лет подряд им не переставало этого хотеться.
В те годы, когда англичане и французы окончательно покинули мысль добраться до Индии через северные моря и перешли к прямой борьбе против испано-португальской монополии, во Франции еще носились с идеей о ‘своем’, ‘самостоятельном’, не затрагивающем этой монополии пути в Индию. Нельзя сказать, чтобы эта французская идея блистала оригинальностью. Кардинал Ришелье снарядил небольшую мнимомиссионерскую экспедицию и послал нескольких монахов-капуцинов с немногими спутниками в Египет, Сирию, Персию, чтобы наладить брошенные европейцами со времени открытия Васко да Гамы сухопутные торговые сношения с Индией.
С 1622 по 1628 г. монахи ездили по этим странам, а позже проникли и на западное побережье Индии.
Ничего, собственно, из этих разведок не вышло, и на время все французские попытки прекратились.
Но когда наступила эпоха Кольбера и когда французские торговые круги все настойчивее и настойчивее просили правительственной поддержки и жаловались, что голландцы монополизировали всю восточную торговлю и преследуют всех конкурентов не менее жестоко и более успешно, чем это делали португальцы (которых голландцы вытеснили), то вопрос перешел в новую стадию.
Еще менее успешны были в XVII в. попытки французов обосноваться на побережье Индийского океана.
В 1662 г. в Пютии, тогдашней столице Сиама, появились два французских миссионера, и вскоре между Людовиком XIV и королем Сиама Фра-Нараи завязались отношения, однако они не стали прочными.
Под предлогом ускоренного введения в Сиаме христианства французское правительство послало туда не только новых миссионеров, но и отряд солдат для пущей поддержки их религиозной проповеди. В Сиаме началось возмущение как против отряда, начавшего грабить жителей, так и против самого Фра-Нараи, которого его подданные обвинили в том, что его сношения с Людовиком повлекли за собою нашествие французов.
Фра-Нараи был низвергнут, французский отряд почти целиком погиб, кто от желтой лихорадки, кто от ножа аборигенов. Тем до поры до времени дело и закончилось.
Но характерно, что с тех пор французские власти в Индии и французская дипломатия в Париже не переставали при удобном случае указывать на какие-то свои права в Сиаме.
Королевским указом, зарегистрированным Парижским парламентом 1 сентября 1664 г., была создана торговая Компания Восточной Индии с капиталом около 15 млн ливров, из которых 2 млн дал король, 1 млн — город Лион, 650 тыс. — город Париж, 2 млн — откупщики и высшие финансисты (под прямым давлением правительства, обращенным индивидуально на каждого из них), остальное — купечество городов Руана, Бордо, Тура, Нанта, Сен-Мало, Ренна, Тулузы, Гренобля, Дижона.
Затем вскоре была снаряжена большая экспедиция в Индийский океан, которая и отплыла 14 марта 1666 г. из Ла-Рошели. Она состояла из 14 судов. Кроме 633 солдат, матросов и офицеров, в путешествии принимало участие около 980 купцов, ремесленников и людей, желавших переселиться в эти далекие страны, они при этом имели больше в виду в тот момент Мадагаскар и Маскаренские острова, о которых уже кое-что слышали и куда мимоходом должна была завезти их экспедиция по пути в Индию.
Но купцы, конечно, главной целью своей ставили установление сношений с Индией.
После многих морских приключений экспедиция попала на Мадагаскар, где организовалось нечто вроде французской земледельческой колонии в одном пункте побережья (с позволения местного соседнего племени, с которым старались поддерживать самые дружеские отношения). Колония оказалась, впрочем, недолговечной: в Париже решили, что она не должна отвлекать внимания от Индии, и Людовик XIV велел прекратить колонизацию острова.
Узнав о королевском решении, аборигены сочли своевременным внезапно (в ночь на 27 августа 1674 г.) напасть на французскую колонию, сжечь ее дотла и перерезать почти всех колонистов. Спаслось несколько человек.
Продолжая свой путь, экспедиция прибыла в Индию. За ней последовали и новые, вспомогательные экспедиции, поменьше размерами.
Уже в 60-х годах французы завели сношения с Суратом на Индийском побережье той северо-западной части Индийского океана, которая называется Аравийским морем, с восточным побережьем Индии, с Суматрой, Явой, завели кое-где собственные торговые фактории, например в Масулипатаме и на берегу Бенгальского залива. А когда подошла новая французская эскадра (в 1671 г.), то в 1672 г. предпринята была и экспедиция на остров Цейлон.
Хотя голландцы и вытеснили оттуда португальцев, но, в сущности, вовсе еще островом не овладели и, не говоря уже о внутренних его частях, даже берегов не успели обследовать.
Французы завели торговые сношения и с Цейлоном, оперируя на далеких от голландских факторий пунктах.
Голландцы не имели сил, чтобы истребить сразу прибывших в Индию, эскадра за эскадрой, французов, но они стремились возбудить против них местные власти и население.
В конце концов раджа Голконды (на берегу Мадраса), соединившись с голландским адмиралом, приведшим к этому (Коромандельскому) берегу свою эскадру, после более чем годовой осады в сентябре 1674 г. вынудил французов, запершихся в укрепленном ими месте (Сан-Томе), капитулировать. Вслед за тем голландцам удалось ликвидировать и все заведенные французами торговые фактории, кроме одной — в Сурате.
Но около того же времени французская Ост-Индская компания воспользовалась распрями между соседними с Голкондой местными царьками и получила территорию, на которой и начало возникать селение, превратившееся затем в город Пондишерн в нескольких стах километрах к югу от Мадраса, на Коромандельском (юго-восточном) берегу Индии.
Во время последовавших войн Франции с Голландией голландцы в 1693 г. овладели Пондишери, а вскоре из-за эпидемии чумы прекратила существование и одинокая французская торговая фактория в Сурате на противоположном от Пондишери берегу Индостана, на Аравийском море. Правда, Пондишери по Рисвикскому миру 1697 г. был возвращен Франции, но влачил довольно жалкое существование.
Так продолжалось до первых десятилетий XVIII в., когда возгорелась упорная борьба Франции с Англией не только за Индию, но и за колониальные владения вообще.
Рассмотрением этих событий, относящихся уже к XVIII в., мы займемся дальше.
Описанная нами здесь беспощадная борьба, которую вождь французской меркантилистской политики начал и вел против Голландии, была лишь прелюдией дальнейших событий.
Кольбер начал эту борьбу, но продолжалась она, когда он уже лежал в могиле. Эта борьба в конечной стадии тесно сплетается с начинающейся долгой серией войн Франции с Англией.

Очерк девятый.
Классовая борьба в Англии и переселение в Америку. Отношение колонистов к метрополии. Конфедерация Новой Англии. Индейские племена и голландские колонисты. Захват территории Нового Амстердама. Луизиана. Аграрный вопрос

В эпоху Вальтера Ралея и в ближайшие годы после того, как он сошел со сцены, в эти первые времена английской колонизации мы наблюдаем две характерные черты. С одной стороны, те представители деловых кругов, которые обращаются к правительству, прося у него и покупая у него за деньги ‘патенты’ на Виргинию и на земли, которые еще будут открыты в будущем, те купцы и мореходы, которые были воспитаны в школе Ралея и Дрейка, Гаукинса и Гемфри Джильберта, явно находятся под впечатлением испанских успехов и завоеваний, они бредят открытиями новых залежей драгоценных металлов, они потрясены удачей испанских колонистов в Перу, нашедших богатейшие серебряные рудники в Потоси, у них не идут из головы Кортес и Писарро и другие позднейшие испанские конкистадоры, которые с кучкой всякого сброда в 300-400 человек завоевывали целые империи в немногие годы, иногда в несколько месяцев, превращались в обладателей несметных богатств. А с другой стороны, уже у первого инициатора английской колонизации Вальтера Ралея явно выступают наряду с этими устремлениями и другие. Ралей не только хлопочет о закреплении за Англией Гвианы потому, что оттуда удобно предпринимать поиски драгоценных металлов, и не только потому долгие годы воюет на море и на суще с испанцами (не желая даже считаться с перерывами, когда между Англией и Испанией — мир), чтобы отнять у испанцев их непосредственную, уже награбленную в Новом Свете добычу, которую они переправляют через океан. Он стремится даровать Англии новую огромную заморскую империю, забрать у испанцев, помимо галионов, нагруженных богатствами и плывущих в Испанию, еще и те территории, откуда они эти богатства достают. Ему нужны не только отважные солдаты и матросы, наследственные моряки, авантюристы по натуре, пираты по призванию, с которыми можно совершить лихой налет, сжечь испанский город, остановить на море корабли и овладеть ими с бою, побросав экипаж и пассажиров за борт, он думает также о трудолюбивых земледельцах и скотоводах, которых он перевезет за океан и которые постепенно овладеют девственной богатой землей. Он дал первый толчок, но вскоре появились все элементы, нужные для того, чтобы этот толчок не пропал даром и мог несколько ускорить тот процесс, который и без него, конечно, был неизбежен.
При Елизавете и первых двух Стюартах, вплоть до начала революции, т. е. до самого начала 40-х годов XVII в., крупная землевладельческая аристократия наступала, а крестьянство (еще пока уцелевшее и работавшее на земле в качестве самостоятельных хозяев), мелкие землевладельцы вообще находились в состоянии обороны, крупные торговые компании, имевшие ‘патенты’ и монополии на торговлю с заморскими странами, с Индией, с островами, а также с Московским царством и т. д., наступали, а мелкие и средние торговцы были в состоянии обороны, хоть и начинали понимать свою силу и готовились к решительной схватке. Елизавета в последние годы жизни, почувствовав резкую оппозицию против монопольных компаний и против системы откупов вообще, как мы уже отмечали, пошла на уступки. Первые Стюарты то колебались (во время царствования Якова I с 1603 по 1625 г. и первые три года — 1625-1628 — царствования Карла I), то открыто становились на сторону магнатов землевладения и магнатов купечества, что особенно проявлялось в 1629-1640 гг. Политически эта борьба выражалась в абсолютистских устремлениях и в подготовке нападения на конституционный строй, постепенно формировавшийся с начала XIII столетия. В области религиозной теории и практики это выражалось в стремлении по возможности католицизировать господствующую (епископальную англиканскую) церковь и в жесточайшем преследовании всех протестантов, всех стоящих вне господствующей церкви, всех нонконформистов, пресвитериан, пуритан, квакеров и т, п, В области политической идеологии разгоралась борьба между учением о божественном происхождении королевской власти и доктриной о законности революционного сопротивления тирании, между учением о монархии как идеальнейшей из всех возможных, форм правления, о королевском единовластии на земле как отображении божеского единовластия на небе и учением о республике верующих, о новом Израиле, о том, что библейский бог ниспослал избранному народу царей только тогда, когда сильно на него разгневался.
Социальные сдвиги, являвшиеся плодом этой классовой борьбы, и самый процесс этой борьбы в его политических, религиозных и философско-публицистических проявлениях заняли вторую половину XVI, весь XVII в. и часть XVIII столетия. Высочайшего напряжения эта борьба достигла в 1640-1653 гг., но и до и после этого промежутка она нередко доходила до революционного обострения, хоть и менее длительного. До самого начала революции, до вторичного (осеннего) созыва парламента в 1640 г., к прежней переселенческой тяге, обусловленной чисто экономическими мотивами в самом непосредственном виде, прибавилась политическая и религиозная эмиграция — явление, так сказать, производное, уже последствие происходящей классовой борьбы. Уезжали пуритане, индепенденты, квакеры и люди, которые по социальным устремлениям оказывались слишком революционными для пуританского диктатора, которому лондонское купечество собиралось поднести британскую корону и который вел нужные этому купечеству войны с Голландией. Затем со времени реставрации Стюартов, т. е. с того момента 1660 г., когда, как трогательно повествует Маколей [Маколей Томас Бабингтон (1800-1859) — англ. историк, публицист], ‘восстановленный скиталец мирно опочил во дворце своих предков’, или, выражаясь более прозаично, с тех пор как Карл II со своими жаждущими места прихлебателями, бывшими с ним в эмиграции и теперь вернувшимися, и со своими любовницами, наживавшимися на казнях и конфискациях, водворился во дворце, начались явные и тайные преследования тех, кто был хотя сколько-нибудь серьезно замешан в событиях великого восстания, стоившего головы Карлу I. Кто мог, бежал за океан. Этот поток эмигрантов особенно усилился с 1685 г., когда Карл II умер и его сменил на престоле его младший брат Яков II, и продолжался вплоть до декабря 1688 г., когда новая революция низвергла Якова II с престола.
В эмиграцию шли люди сильные, выносливые, упорные, закаленные в борьбе с препятствиями. И уезжали они с мыслью, что никогда более родины не увидят, что им нужно расчищать целину, создавать себе новое отечество и добывать хлеб, не надеясь ни на кого, кроме себя самих. Стюарты смотрели с самого начала на колонизационный поток, как на явление скорее положительное, чем отрицательное, и только в очень уж острые моменты предреволюционной борьбы иногда издавали запретные эдикты против эмиграции. Обычно же они не мешали никому уезжать за океан и только стремились извлечь из этого материальные выгоды для королевской казны.
Первоначальной формой эксплуатации колоний в пользу королевской казны была выдача либо отдельному владельцу капитала, либо целому специально для этого составившемуся обществу ‘патента’ на данную колонию. Так, первые ‘патенты’ были выданы королем Яковом I в 1606 г. обществу, образовавшемуся тогда для эксплуатации и колонизации Виргинии. Это общество с самого начала разбилось на две группы: одна имела дело с Южной Виргинией, другая — с Северной. Северная Виргиния особенно интересовала английский торговый мир, так как шли слухи о возможности начать там обширную добычу мехов. Один ‘патент’ касался Северной Виргинии, а другой — Южной. Оба общества получили право собственности на обозначенных (весьма неопределенно) территориях, где ралеевская экспедиция провозгласила в свое время британское владычество. Оба общества получили право перевозить на отведенные им территории колонистов, вступать с этими колонистами в те или иные договорные отношения, держать вооруженную силу и администрацию. Эти общества и тогда и на будущие времена не имели права запрещать своим колонистам торговать с кем им заблагорассудится после первых пяти лет их поселения, но все английские подданные, торгующие с Южной или Северной Виргинией, должны были за все, что они ввозили туда или вывозили оттуда, уплачивать 2,5 % от стоимости товара, а иностранцы (неанглийские подданные) — 5 %, и это шло в пользу общества, получившего ‘патент’ на 21 год, а по истечении этого срока — в пользу королевской казны. В течение первых пяти лет оба общества (каждое в своей провинции) имели право монопольной торговли, могли иметь агентов для закупки в Англии и переправы в колонии нужных колонистам товаров, и они же заводили склады для помещения товаров, закупленных ими у колонистов и предназначенных к продаже в Англии. Оба общества вместе избирали 13 (потом 14) человек, утверждаемых королем и образовывающих Королевский совет по колониям. Совет этот находился в Англии и являлся органом королевского контроля. Он назначал в свою очередь один совет для Южной Виргинии, а другой — для Северной Виргинии. Оба эти совета заседали в колониях (каждый в своей), и от них одних исходили управление и суд в обеих колониях.
Эта оригинальная форма колонизации (так называемые собственнические провинции — the proprietary provinces) была рассчитана на эксплуатацию труда колонистов как в пользу ассоциаций (обществ), затрачивающих первоначальный капитал на перевозку колонистов за море и на первое оборудование их хозяйства, так и в пользу королевской казны.
Силой вещей, вследствие ряда географических условий, вследствие самого характера политических событий, пережитых Англией в XVII в., вследствие прежде всего быстрого экономического укрепления колонистов на новой земле, связь между провинциями и их ‘собственниками’ делалась с каждой четвертью века все слабее, а политическая власть английской короны все проблематичнее и условнее, и только, как увидим дальше, необходимость общей борьбы против французского завоевания, грозившего с севера, из Канады, задержала на 70-80 лет полное политическое освобождение колоний от метрополии.
Но на первых порах торговцы Лондона и Плимута, составившие эти первые два общества для эксплуатации Южной и Северной Виргинии, принялись за дело вплотную. Правда, колонисты в эту пору очень зависели от регулярных подвозов из Англии: у них не было ровно ничего своего. Они работали на земле при помощи орудий, которые им выдавало общество, охотились, стреляя из ружей, полученных от общества, сеяли семена, полученные от общества, воевали с местным населением холодным и огнестрельным оружием, которое получали от общества. И пока длилось это обзаведение и устройство, колонисты в самом деле работали на торговое общество, как батраки работают на хозяина или, в лучшем случае, как ирландские фермеры — на своего лендлорда, собственника земли и барина, живущего где-то за морем, в Лондоне, и управляющего своими имениями через приказчиков. Но плодороднейшая почва, роскошная природа, превосходный климат, обильное орошение страны с каждым десятилетием обогащали колонистов и делали их все менее и менее зависимыми от ‘даровых’ раздач, от всяких забот и щедрот этих лондонских, плимутских и всяких иных обладателей ‘патентов’.
Вскоре советы были заменены для каждой колонии единоличным губернатором, а при губернаторе стали возникать в разных колониях и в разное время выборные, отчасти от владеющей ‘патентом’ торговой корпорации (общества), — представительные собрания, которые юридически имели лишь совещательное значение и зависели в своих решениях от губернаторского вето, а фактически постепенно расширяли свою компетенцию в вопросах суда и управления за счет губернаторской власти. И чем больше шло время, тем более независимыми экономически от далеких владельцев ‘патентов’ становились колонисты, тем слабее становилось представительство от обществ в выборных собраниях колонии, тем исключительнее становилось влияние самих колонистов. Но это было уже впоследствии. А пока, на первых порах, колонистам приходилось переживать иногда крутые времена. Трудно было бороться с болезнями, неведомыми, жестокими, от которых никакие европейские лекарства не помогали. Например, к весне 1616 г. из тысячи человек с лишним, живших еще незадолго перед тем в обеих Виргиниях, в Южной ив Северной, в живых остался лишь 351 человек, остальные умерли от болезней.
Уже с 1617-1618 гг. стало распространяться самостоятельное мелкое, а потом более крупное землевладение. Двигаясь на запад, захватывая всякими правдами и неправдами землю индейских племен, колонисты ‘покупали’ эти новые, девственные участки у общества, имевшего ‘патент’, и начинали хозяйничать на собственный риск и страх. Земля обильно кормила хлебом, а сверх того табачные плантации порождали кипучую торговлю с купцами, сбывавшими большие грузы этого нового, быстро ставшего для Европы необходимым товара. Вывозили в больших количествах и шафран, и меха, и сушеную рыбу. Ввозились товары текстильной мануфактуры, железный и другой металлический товар, разнообразные фабрикаты, которые уже выделывались в Англии и которых еще не умели приготовлять американцы.
В эти первые времена на Северную Виргинию колонисты взирали с гораздо большими надеждами, чем на Южную. Двигаться на юг они опасались, зная, что всякое их движение в ту сторону вызовет сопротивление испанцев, следивших за ними из Флориды. Что касается севера, то здесь не только были перед глазами колоссальные пространства земли, еще пока не занятые европейцами (французы были очень далеко, в Канаде), но и местность казалась изобилующей разнообразнейшими богатствами, и рыбные ловли были обильнее, и индейцы торговали мехами, добываемыми в большом количестве на далеком севере.
В 1629 г. сановник судебного ведомства сэр Роберт Хис получил от короля Карла I ‘патент’ на земли южнее Виргинии. В честь короля Карла новый владелец назвал свою землю Каролиной. Но у него не было ни людей, ни капиталов для использования пожалованной земли. Только в 1663 г. составилась компания из крупных землевладельцев и капиталистов Англии (их было в этой компании восемь человек), и они получили новый ‘патент’ на всю колоссальную территорию от южной границы Виргинии до испанской Флориды.
С течением времени все собственнические колонии либо вообще перестали даже и формально таковыми числиться, либо фактически почти вовсе отделались от какой бы то ни было зависимости по отношению к потомкам лиц, получивших некогда ‘патент’ на определенные территории.
Типичным управлением сделался такой порядок, когда во главе колонии стоит назначаемый королем губернатор, а законодательные дела вершатся выборными собраниями представителей от собственников (владельцев недвижимой собственности), живущих в данной колонии.
Что касается судей, то эти должности в большинстве случаев были выборными, в особенности должности судей низшей инстанции. Почти всюду существовал суд присяжных.
Среди разношерстных групп переселенцев, решившихся попытать счастья за морем, в истории английской колонизации осталась памятной партия пуритан, получивших поддержку, перевозочные средства и субсидию на первоначальное обзаведение от Виргинской торговой компании, которая очень нуждалась в тот момент в колонистах.
В течение первых семи лет будущие колонисты должны были своей работой выплатить полученный от компании капитал. Считалось, что на каждого взрослого человека придется в общем 10 фунтов стерлингов (по покупательной силе равных приблизительно 6 фунтам стерлингов, т. е. 54 рублям золотом).
16 сентября 1620 г. корабль ‘Мэйфлауэр’ (‘Майский цветок’) отошел из южной английской гавани Плимут и направился к неведомой цели. На корабле было 124 эмигранта. Кое-кто был с достатком, из 124 человек 22 были в услужении у других эмигрантов. Называются все эти пассажиры ‘Майского цветка’ в истории Америки пилигримами, и до сих пор американская буржуазия называет своими собственными американскими аристократами прямых потомков этих пассажиров первого английского корабля, повезшего в Новый Свет первых основоположников будущих Соединенных Штатов. После двухмесячного с небольшим плавания 19 ноября 1620 г. ‘Майский цветок’ пристал к американскому берегу. Следует заметить, что благочестивый капитан корабля, своевременно подкупленный голландцами, слегка одурачил своих пассажиров при высадке: он высадил их не в богатейшем рыбными ловлями устье реки Гудзон, уже облюбованном Вест-Индской голландской торговой компанией, а в стороне от этого места, у мыса Код.
Трудна была на первых порах жизнь этих переселенцев на новом месте. Высадились они, как сказано, 19 ноября 1620 г., а уже в декабре умерло 6 человек, в январе (1621 г.) — 8, в феврале — 17, в марте — 13… К лету осталась в живых лишь половина того состава, который высадился. Они страдали и от холода, и от голода, и от непосильных трудов при постройке жилищ. Местность оказалась совершенно безлюдной, и это, конечно, спасло англичан, так как истребить их кучку в эти первые месяцы индейцам ровно ничего не стоило.
Но дело в том, что как раз незадолго до прибытия ‘Майского цветка’ на побережье началась страшнейшая эпидемия чумы, и, по позднейшим свидетельствам самих индейцев, она истребила эти племена настолько, что в живых осталось не более 1/20 прежнего населения. Благочестивые пилигримы и их потомки всегда рассматривали эту чуму как великую мшюсть Божью, оказанную пуританам в награду за их религиозность. Впервые лишь спустя полгода после высадки пилигримы увидели первого индейца, а затем и немногих других, бродивших по лесам после уничтожения их племени чумой. Отношения на первых порах установились терпимые, конечно, именно потому, что ни одна из сторон не чувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы начать враждебные действия. Индейцы, очень к тому же немногочисленные, не имели еще огнестрельного оружия, англичане также были слишком малочисленны.
Место, где высадились ‘отцы-пилигримы’, они назвали Плимутом в честь английского порта, откуда, как сказано, отправился ‘Майский цветок’ в свое путешествие. А всю совокупность новых земель, которые постепенно ими занимались, они стали называть Новой Англией. На самых первых порах у них было стремление считать занятую землю общей собственностью колонии, сообща ее обрабатывать и делить затем общий доход, и они говорили о евангельском братстве и пр. Но уже к 1623 г. это прекратилось, участки стали заниматься индивидуальными хозяйствами, и тогда же стали развиваться ремесла. А уже с 30-х годов XVII столетия начались оживленные торговые сношения как с Канадой на севере, так и с индейцами, жившими в более южной части этого побережья.
Вообще же селились английские колонисты в эти первые десятилетия больше по берегу Атлантического океана, не очень отваживаясь пока углубляться к западу, в глубь американского материка. Свои поселки они укрепляли валом, рвом, палисадами и называли их городами (the towns), хотя эти города были по существу средних размеров селами. С каждым годом выяснялось все более, что земля эта необычайно богата и при самой примитивной обработке способна давать громадные урожаи. Дичи в лесах оказалось столько, что, по категорическому утверждению первых летописцев колонии, ‘четыре человека за один день успевали настрелять столько дичи, что хватало на прокормление всей колонии в течение целой недели’. Рыбные ловли были тоже очень обильны, хотя и далеко не так, как в устье реки Гудзон, занятом голландской Вест-Индской компанией.
Плимут был первым поселением этой обладавшей всеми природными дарами территории, которая по имени одного из бродивших по ней индейских племен стала называться Массачусетсом. А Массачусетс в свою очередь был лишь первой колонией той группы английских расселений в Северной Америке, которая получила наименование Новой Англии. Из городов, основанных колонистами в Массачусетсе, быстро стал возвышаться Бостон.
Уже в самом начале 1620 г. Северная Виргиния была переименована официально в Новую Англию, а Южная — стала называться просто Виргинией. Это наименование должно было означать, что колонизуемую страну предполагается расширить настолько, чтобы со временем по крайней мере удвоить владения английского короля.
В течение всего XVII столетия продолжался приток переселенцев из Англии, у индейцев захватывались новые к новые территории, основывались новые колонии иногда торговыми компаниями, иногда колонисты были совершенно самостоятельными по отношению к компаниям, и живою связью их с Англией оказывался назначаемый королем губернатор.
Английское правительство не препятствовало новым и новым партиям эмигрантов выезжать навсегда в Новую Англию, но когда до него дошли слухи, что после первых бедствий и трудных времен они не только не погибли, а быстро стали на ноги и не нахвалятся прекрасным климатом и плодороднейшею землей, то при дворе Карла I решено было давать ‘патент’ и хартию на эту новую колонию за определенную сумму определенным лицам вместе с титулом губернатора и с правом распоряжаться в новых землях.
Из губернаторов упомянем Уннтропа, который прибыл в Массачусетс с новой группой эмигрантов в тысячу человек. Уинтроп обязан был вносить известную сумму в королевскую казну, сам же получал в виде податей и налогов доходы с колонистов. Земля новой колонии считалась как бы собственностью губернатора, но состоящей в вечно наследственной аренде у колонистов. Права губернаторов были очень велики. Правили они часто весьма деспотически, за критику их действий людям иной раз отрезали уши и били плетьми. Но на экономическую эксплуатацию колонисты в эту пору жаловались сравнительно мало, потому что помощь Англии им была еще очень необходима.
В 1636 г. часть колонистов Массачусетса покинула свою колонию и основала новую в северной части Наррангансетского залива. Новая колония была основана на земле, ‘купленной’ у местного племени наррангансетов, и была названа Род-Айленд. Тогда же, в 1634-1637 гг., начала заселяться территория, прилегающая к колонии (в 80 милях к западу от Массачусетского залива, в бассейне реки Коннектикут). Этот быстро прогрессирующий захват земель вызвал наконец вооруженный протест со стороны пострадавших от грабежа индейцев. Племя пекодов восстало в 1638 г. именно в местностях, которые окрещены были английскими захватчиками в качестве колоний Род-Айленд и. Коннектикут. Восстание было подавлено благочестивыми пуританами с такой неистовой свирепостью, что племя пекодов оказалось почти начисто вырезанным, оно перестало существовать, так как немногие уцелевшие бежали на запад и пропали бесследно. В том же 1638 г., уже после истребления пекодов, в 30 милях к западу от устья реки Коннектикут было основано поселение, названное Новой Гаванью — Нью-Хейвен, и это же название было дано колонии, основанной около этого первоначального центра.
Английские поселения чувствовали очень большую потребность в объединении с целью общей обороны против индейцев, которые все еще не теряли надежды отделаться от белых пришельцев.
В мае 1643 г. четыре колонии (Массачусетс, Коннектикут, Плимут, выделившийся из Массачусетса, и Нью-Хейвен) заключили между собой особое соглашение и образовали конфедерацию под названием Соединенные колонии Новой Англии. Главной целью конфедерации была общая борьба против индейцев, французов и голландцев, очень упорно цеплявшихся за территории близ устья Гудзона, где они укрепились с начала XVII столетия. Сейчас же после образования этой конфедерации (уже с 1646 г.) английские колонисты начали придираться к голландцам и всячески их теснить. Установка была взята англичанами не на полюбовное размежевание с голландцами, а на полное уничтожение политической власти голландцев на этой территории. Были споры и с французами, которые стремились из Канады к югу. Но эти споры не принимали такого обостренного характера, как безнадежно затяжная ссора с голландцами: во-первых, Канада была далеко, а Новый Амстердам (нынешний Нью-Йорк) близко, во-вторых, ссориться с Францией было несравненно опаснее, чем враждовать с Голландией, в-третьих, начиная с реставрации Стюартов (1660) отношения между Англией и Людовиком XIV вплоть до второй революции (1688) оставались самыми лучшими в связи с общей политикой Стюартов.
Английские колонисты начали, в частности, упорную борьбу против голландцев с целью вытеснить их из бассейна реки Гудзон. Обе стороны призвали на помощь индейцев. Голландцы соединились с племенем пекодов, а англичане — с племенем могикан (точнее, это племя называлось могигане). Но до решительных схваток с голландцами пока дело не дошло, а племя пекодов, как было упомянуто выше, жестоко пострадало, часть их была поголовно истреблена в фортах и деревнях, взятых англичанами, а другая часть бежала под защиту племени могауков, в бассейн реки Гудзон.
Фактически 1637 год считается годом истребления этого некогда могущественного племени.
Борьба с голландцами шла с перерывами почти 30 лет, пока не окончилась в 1664 г. полной победой англичан и превращением голландского форта и города Новый Амстердам в английский Нью-Йорк.
В 1663 г. Карл II дал восьми богачам аристократам ‘патент’ на громадную территорию (к югу от Виргинии, к северу от Флориды), названную еще в 1629 г., когда впервые была сделана попытка ее колонизовать, Каролиной.
Эта огромная территория разделилась впоследствии на две колонии — Северную Каролину и Южную Каролину.
Одновременно, после того как голландцы были вытеснены из их колонии у Гудзонова залива и в бассейне реки Гудзон, вся новозавоеванная колония вместе с Новым Амстердамом, переименованным в Нью-Йорк, стала тоже называться Нью-Йорк. Часть отнятой у голландцев территории стала тогда же, в 1664 г. (хотя далеко не сразу), особой колонией Нью-Джерси. Колонисты, заселившие Нью-Йорк, неоднократно в 1664-1688 гг. покушались овладеть этой территорией, но Нью-Джерси отстояла себя. В 1681 г. Карл II, желая погасить долг казны адмиралу Пенну в 16 тыс. фунтов стерлингов, пожаловал сыну кредитора Вильяму Пенну (уже после смерти его отца) колоссальные земли, которые были названы по имени владельца, образовавшего новую колонию, Пенсильванией. Пени стал полным собственником этой огромной земли с правом назначать судей и администраторов, но с обязанностью делить законодательную власть с собранием представителей от колонистов.
В королевскую казну шла 1/5 часть добываемого в новой колонии золота и серебра и доход с ввозных и вывозных пошлин. Вильям Пени силился сначала провести некоторые законоположения в пользу индейцев, воспрещал их обращать в крепостных, и тем более в рабов, без законного основания отнимать у них земли, старался облегчить и участь рабов и т. д. Ничего реального, конечно, из всех этих усилий квакера-владельца не вышло, уже при его жизни влияние на дела колонии от него ускользнуло, и в 1718 г., когда он умер, Пенсильвания в вопросе о положении индейцев и о рабовладении ровно ничем не отличалась от других североамериканских колоний Англии.
Чем более жестокие удары со стороны политической и клерикальной реакции сыпались на пуритан в эпоху, непосредственно предшествовавшую взрыву английской революции, т. е. с 1629 до 1640 г., тем более кипучим делалось переселенческое движение. С каждым годом новые и новые массы эмигрантов высаживались у берегов Новой Англии. И стремление Карла I к абсолютизму, и религиозные преследования со стороны господствующей церкви, возглавляемой архиепископом Лоудом, — все это были в глубокой основе своей жестоко обострившиеся формы крупноземлевладельческой борьбы против парцеллярного землевладения и параллельно — борьбы крупных монопольных торговых компаний против мелкого и отчасти среднего купечества.
В эти предреволюционные ‘беспарламентские’ 11 лет коалиция классов, которой суждено было дать в 1640-1649 гг. генеральный бой абсолютистской реакции и отправить Карла I на эшафот, еще оборонялась, еще не решалась перейти в наступление, и именно наиболее энергичные, жизнеспособные люди уезжали из отечества, где неистовствовали Страффорд и Лоуд и где все никак не начиналась революция, и устремлялись за океан, в Новую Англию.
Не забудем, что сам Оливер Кромвель чуть-чуть не уехал в свое время в Новую Англию. К середине 40-х годов в Новой Англии было уже почти 24 тыс. человек английских переселенцев, из них в Массачусетсе — 15 тыс., в Коннектикуте и Плимуте — по 3 тыс. с лишком и около 2,5 тыс. — в Нью-Хейвене,
В течение почти всего XVII в. Англия, за редким исключением. не держала в колониях никаких гарнизонов или же держала гарнизоны самые ничтожные, в 50—100 человек. Только с конца XVII и в течение всего XVIII в., вплоть до вспышки американской революции, гарнизоны стали больше и военная охрана колоний сделалась серьезной заботой метрополии, нужно было спасать колонии от захвата их французами, а затем уже, в середине XVIII в., в эпоху Семилетней войны нужно было вести дело завоевания французской Канады. Но в течение XVII столетия, когда колонисты были предоставлены самим себе, им пришлось выработать систему милиции. Всякий колонист, имевший физическую возможность носить оружие, обязан был это оружие иметь и являться по первому требованию колониальных властей на место сбора. Оружие постоянно доставлялось из Англии и раскупалось, а иногда раздавалось городскими управлениями гражданам. Если индейцы выступали против колонистов, срочно организовывались карательные экспедиции, которые сплошь и рядом люто расправлялись вовсе не с непосредственными виновниками, давно успевшими скрыться подальше, а с ни в чем не повинными индейскими поселками, какие были поближе и, как говорится, подвертывались под руку. Детей убивали, взрослых уводили в рабство. Пуритане, составлявшие громадное большинство колониального населения Новой Англии, давно уже вычитали из Библии, что рабство — дело богоугодное и что Иегова, во всяком случае, никогда на избранный народ за это не гневался. Поэтому в данном вопросе никаких колебаний никогда и не возникало. Более сложно обстояло дело с деликатной моральной проблемой — как вседержитель неба и земли относится к морскому разбою и может ли повредить это занятие спасению души того, кто ему отдается?
Дело в том, что колонистам приходилось иной раз входить в деловые отношения с французскими пиратами, грабившими в северозападных частях Атлантического океана и искавшими убежища в Бостоне и других портах английских колоний, так как грабили они по преимуществу своих же французов. Канада была французской колонией, а следовательно, укрыться в самой Канаде было невозможно. Возник в связи с этим и сложнейший вопрос совести для благочестивого пуританского общества английских колоний.
Не то было самое важное, что морской разбой сам по себе не относится к числу богоугодных занятий. С этой неловкостью, скрепя сердце, мирились, принимая во внимание щедрую и исправную расплату бандитов за гостеприимство. Но как быть с их католическим вероисповеданием? Так как католики — те же идолопоклонники, то хорошо ли идеальному пуританину помогать им? Целый диспут, например, был устроен в Бостоне в 1642 г. по вопросу о том, иметь ли дело с Латуром, которого преследовали французские власти и который вел своеобразную партизанскую войну против канадского губернатора. Одни, ссылаясь на Ветхий Завет, на историю царей израильских, утверждали, что нельзя избранному народу, божьему Новому Израилю дружить с идолопоклонниками вроде Латура. А другие ссылались на Новый Завет, где притча о милосердном самаритянине как будто указывает на дозволение общаться с неверными язычниками. Дело решилось положительно для Латура, и вообще такие дела решались пуританскими колонистами в положительном смысле.
Мы покажем дальше, что в развитии английских колоний на Северо-Американском материке еще более разительным явилось противоречие между словом и делом по вопросу купли-продажи и эксплуатации рабов как из белых, так и из индейцев и негров.
Реставрация Стюартов и особенно царствование Якова II были временем, когда всякая самостоятельность колоний признавалась чуть ли не государственным преступлением и все их старые привилегии и права топтались ногами. Губернатор Новой Англии (живший в Нью-Йорке) Эндрос, уполномоченное и доверительное лицо короля Якова II, проводил последовательную политику объединения всех английских колоний в Северной Америке в одно административное целое, в страну, всецело подчиненную английскому королю и управляемую его наместником. С чисто формальной стороны это ему и удалось, но колонисты отнюдь с этим не мирились. Тайный, но упорный ропот шел по колониям. Американцы ощущали себя особой от англичан нацией уже тогда, и все, в сущности, главные предпосылки разразившейся 100 лет спустя национально-буржуазной революции 70—80-х годов XVIII в., навсегда отвергнувшей североамериканские колонии от Англии, были налицо, хоть и в несравненно менее сильной и отчетливой степени, уже в 80-х годах XVII в. Профиль будущего, еще отдаленного восстания уже начинал, еще пока слабо, вырисовываться.
Чарльз Девенант, английский экономист конца XVII и начала XVIII в., много занимавшийся вопросами внешней торговли и умерший на посту главного инспектора экспорта и импорта в 1714 г., откровенно писал, что если колонии будут вести торговлю независимо от Англии, то они сделаются независимыми государствами.
Эти опасения постоянно высказывались английскими экономистами и публицистами, и мы увидим дальше, что они затрагивали политику метрополии в отношении не только североамериканских, но и вест-индских, и всех других английских колоний. Они не только рекомендовали ‘суровыми законами’ (Чайльд) сковывать торговлю колонистов, но и мотивировали это, подобно Девенанту, как чисто экономическими аргументами, так и политическими: разбогатев, колонии не захотят оставаться в маловыгодном для них английском подданстве, а если они будут торговать с французами, испанцами, голландцами и по вольной цене продавать и покупать что захотят и у кого захотят, то они непременно разбогатеют.
Североамериканские колонии с конца XVII столетия с каждым десятилетием становились все более и более емким и обширным рынком сбыта для английских товаров по мере роста численности населения и роста его экономического благосостояния.
В 1698 г. население североамериканских колоний считалось равным 300 тыс. человек, а в 1774 г. — приблизительно 2 млн человек. Мудрено ли, что в 1698 г. Англия вывезла из этих колоний продуктов на 271 832 фунта стерлингов и ввезла в эти колонии товаров на 786 854 фунта, а в 1774 г. Англия вывезла из колоний продуктов на 5 020 963 фунта, а ввезла и продала своих товаров на 4 444 443 фунта стерлингов.
Табак, сахар, хлопок, какао, имбирь, цветная древесина вывозились из Виргинии, Мериленда, Северной и Южной Каролины, а в середине XVIII в. — и из Джорджии.
Англия очень нуждалась во всех этих товарах, и английское купечество крайне дорожило положением монопольного покупателя продуктов этих плантаций.
Что касается более северных колоний вроде Пенсильвании, Нью-Йорка, Массачусетса, Нью-Гэмпшира, Коннектикута, то отсюда вывозилось меньше и вывоз вовсе не так интересовал Англию, вывозились кожа, меха, соленое мясо, соленая рыба, строевой лес. Но зато север был более полезен, чем юг, как рынок сбыта английских товаров и поэтому очень ценился английскими промышленниками и купцами.
Когда впервые 4 апреля 1689 г. в Бостоне узнали от одного случайно туда приехавшего молодого человека о происшедшем в Англии в декабре 1688 г. государственном перевороте, о бегстве Якова II, о низвержении династии Стюартов, о победе парламента и воцарении Вильгельма III Оранского и жены его Марии на английском престоле, радость колонистов была безмерной. Правда, они сначала побаивались слишком открыто ее высказывать, но вскоре пришло официальное подтверждение, ненавистный губернатор Эндрос был арестован, и колонисты избрали временное правительство для управления делами. Были арестованы и другие ненавистные правители колоний.
Но английская буржуазия, победившая в союзе со средним дворянством в 1688-1689 гг. и посадившая на престол ‘своего’ короля, вовсе не желала позволить североамериканским колонистам всерьез освободиться от центральной власти и от эксплуатации со стороны метрополии.
Очень скоро порядок был наведен, колонии получили некоторые отнятые у них при Стюартах права, но на этом дело и закончилось. Развитие американской экономики с каждым десятилетием углубляло противоречия между американскими колонистами и английскими промышленниками и купцами, и можно сказать, что в течение 85 лет, отделявших английскую ‘революцию’ 1688-1689 гг. от взрыва американской революции в 1775 г., каждое десятилетие все больше и больше внедряло в умы колонистов непреложность той истины, что ‘революция’, изгнавшая из Англии Якова II Стюарта, была не их революция, а чужая, и что им еще придется делать свою собственную революцию, чтобы освободиться от власти и опеки той самой английской буржуазии, которая изгнала из Англии Якова II.
Экономические условия конца XVII в. в североамериканских колониях Англии резко отличались от условий начала столетия, когда колонисты больше всего заняты были рубкой лесов, расчисткой почвы, строительством жилищ. Всякие попытки объяснить нарастание революционных настроений колонистов как-нибудь иначе отличаются детской беспомощностью. В виде примера того, как не следует заменять пустой словесностью объяснения причин грандиозных исторических сдвигов, укажу на самую полную и самую обильную фактами знаменитую многотомную ‘Историю Северной Америки’, коллективный труд, написанный лучшими американскими специалистами. Это труд капитальный, очень детальный и имеющий бесспорные достоинства. Берем пятый том этого самого авторитетного, в полном смысле слова руководящего труда — том, посвященный колонизации Новой Англии, написанный профессором Джемсом, и спрашиваем: ‘Чем объясняется перемена в настроениях колонистов конца XVII столетия сравнительно с началом этого же столетия?’
Ответ гласит: ‘В начале XVII столетия колонисты руководились религиозными интересами, а в конце XVII столетия стали руководствоваться интересами экономическими’.
Вот и все. Доверчивому читателю остается лишь удивляться, почему колонисты в какие-нибудь 60-70 лет превратились из бесплотных и чистых существ, занятых исключительно спасением своей бессмертной души, в грубых материалистов, раздражающихся поминутно тем, что Англия их эксплуатирует, а еще через 80 лет дошли даже из-за таких низменных мотивов до вооруженного восстания.
Нужно отметить, что, помимо быстрого роста торговых интересов, быстрого превращения части сеттлеров-землевладельцев в торгующую сельскохозяйственную буржуазию, помимо развития плантационного хозяйства, помимо, словом, возникновения и очень быстрого развития таких условий, при которых интересы колониальной буржуазии неминуемо должны были прийти в конфликт с эксплуататорскими стремлениями буржуазии английской, самые возможности для английского правительства оказались с конца XVII в. гораздо более благоприятными, чем были раньше. Слишком поторопились колонисты устраивать иллюминации и общественные игры в 1689 г. по поводу событий, происходивших в Англии.
Ведь, уже начиная с Карла I, английские власти не могли вплотную приняться за колонии, долгая и бурная первая революция, затем протекторат Кромвеля с его морскими войнами и напряженным внутренним положением, смуты после смерти Кромвеля, реставрация Стюартов с нарастанием новых политических потрясений, нарастанием, медленным при Карле II, катастрофически быстрым при Якове II, — все это долго не давало Англии возможности чувствовать себя вполне хозяином в далеких, огромных, слабонаселенных землях.
Теперь, после 1689 г., политическое положение в Англии на долгое время стабилизировалось. ‘Правительство короля в парламенте’ (the king in the parliament, по выражению английских конституционных юристов) оказалось очень сильным и очень прочным правительством, и колонисты довольно скоро это почувствовали. Но все-таки еще много времени должно было пройти, пока назрела ‘собственная’ революция в колониях. Слишком еще все-таки молода была вся экономика колоний: оружие ввозилось из Англии, сельскохозяйственные орудия — тоже из Англии, даже лекарства, текстильные товары, даже многие чисто колониальные товары ввозились на английских кораблях из Индии и из других английских колоний! Обойтись без англичан вовсе было еще трудно. Едва только подкупленный ставленник Людовика XIV английский король Яков II был низвергнут, как начались бесконечные войны с французами — войны, длившиеся десятилетиями, причем даже когда в Европе наступали мирные передышки, в Америке эти замирения чувствовались весьма мало. А что такое для колонистов была война с французами, это они понимали очень хорошо: из Канады грозило не только нашествие, но и разжигание воинственных страстей среди ин-дейскггх племен, которых французы деятельно и обильно снабжали оружием, направляя их враждебность против англичан.
Отвечать тем же, и прежде всего вооружать индейцев против французов без помощи Англии, было почти невозможно. Попасть же в руки французов, сделаться верноподданными его величества христианнейшего короля Людовнка XIV или Людовика XV казалось колонистам еще более горькой участью, чем оставаться под британским господством.
Да и не только от французов грозила колонистам опасность, и не только в союзе с французами были страшны индейские племена. Уступая свои земли ненавистным пришельцам, медленно отступая с востока на запад, испытывая часто зверскую жестокость со стороны колонистов (в этом отношении англичане мало чем отличались от голландцев, о которых кое-что уже рассказано выше), индейцы время от времени восставали против колонистов, тут белым иногда приходилось весьма круто, и без помощи метрополии они чувствовали себя крайне тревожно.
Так было, например, во время одного из самых крупных восстаний американских индейцев против английских колонистов, какие только знает история Америки, я имею в виду разразившуюся в конце XVII столетия ‘войну Филиппа’.
Началось это восстание среди одного из могиканских племен, обитавших недалеко от Плимута, в Новой Англии, и началось из-за той главной причины, которая вызывала и поддерживала ненависть индейцев к колонистам, — из-за земли, которую английские пришельцы без тени права или основания отнимали у индейцев. Кое-где, заметим, обращая индейцев в христианство, колонисты великодушно давали каждому новообращенному 300 акров земли (из ограбленных у тех же индейцев земельных фондов) с тем условием, что, пока индеец будет пребывать в свете христианской истины, 300 акров останутся при нем, а чугь только вздумает вернуться в идолопоклонство, 300 акров будут отняты. Нечего и говорить, что эта смесь ханжеского лицемерия с откровенным грабежом не умиротворяла, а еще более раздражала индейцев.
В 1662 г. вождем одного из индейских племен (вампаноагов) стал могиканин Филипп. Тотчас после провозглашения вождем он был приглашен в город Плимут, где ему приказали подписать бумагу, в которой он признавал себя подданным английского короля. Филипп хоть и подписал бумагу, но затаил упорную ненависть к англичанам. Его племя жило в непосредственном соприкосновении с колонистами, и Филипп желал не только предохранить свою землю от захвата, но и вернуть то, что уже было занято колонистами. До англичан стали доходить слухи о том, что он тайно сносится с голландцами и с французами и замышляет истребление английских колонистов. Его под конвоем вытребовали для объяснения в город Плимут. Он оправдался, но продолжал готовить восстание.
В 1675 г. ему удалось заключить союз еще с двумя племенами и начать вооруженную борьбу.
Всего белого населения в Новой Англии в момент начала восстания Филиппа было 80 тыс. человек, из которых способных носить оружие было 16 тыс.
Индейцев же, восставших в этой местности, насчитывалось больше 10 тыс., впрочем, цифра эта крайне малообоснованна.
Началась упорная война. Вооруженные отряды индейцев бродили по равнинам Массачусетса, Коннектикута, бассейна реки Гудзон, и разбросанные в этих пустынных местах поселения и усадьбы колонистов очутились под непосредственным ударом. Некоторые поселенцы погибли, другие успели бежать с семьями в Бостон, Плимут, Гартфорд и другие городки. Отсутствие дорог, громадность расстояний, трудность разведочной службы — все это страшно осложняло положение англичан. Филипп оказался превосходным организатором и искусным вождем. Англичане действовали короткими набегами на его территорию, и он поступал так же по отношению к английской территории. Тыл у него был обеспечен беспредельными пространствами на западе и юго-западе. Он упорно не выпускал военной инициативы из своих рук и не дозволял англичанам никаких планомерных стратегических общих движений, они только отражали его удары.
В июне 1675 г. Филипп напал на город Суенси и чуть не взял его штурмом.
Городки Мидлборо и Дартмут подверглись нападению и были разграблены. Отряд за отрядом высылался против Филиппа, но индейский вождь был неуловим, он являлся там, где его не ждали, и ускользал из самого тесного окружения. Его агенты и эмиссары поднимали против англичан новые и новые племена. В середине июля 1675 г. подвергся нападению и разграблению город Мендон. Отдельные усадьбы колонистов сжигались одна за другой. К несчастью для восставших, некоторые племена, соблазненные обещаниями, либо оставались нейтральными, либо даже оказывали англичанам некоторую помощь. Однако англичане не имели основания слишком доверять этим своим индейским союзникам: при каждом слухе о новых успехах Филиппа они готовы были перебежать на его сторону.
Восстание разгоралось. В сентябре 1675 г. Филипп напал на город Дирфельд и овладел им, так что все спасшиеся жители заперлись и были осаждены в трех забаррикадированных домах. Пришлось в несколько городков посылать отряды для увода всех жителей, так как оборонять их все разом от внезапно всюду появляющихся инсургентов было невозможно. 18 сентября отряд капитана Леторпа, сопровождавший обоз с провиантом, подвергся нападению со стороны Филиппа и весь был истреблен, а провиант захвачен победителями. После этого пришлось окончательно покинуть город Дирфельд на произвол судьбы. Паника овладела английскими колониями. Все более и более, как выражались колонисты, сокращалась граница (the contraction of frontier), другими словами, все более и более узкой становилась та приморская полоса, на которой были расположены колониальные поселения, В октябре индейцы сожгли часть города Спрингфилда, спасшиеся жители бежали. Филипп во главе отряда в 6 тыс. человек теснил англичан в Коннектикуте, и не было возможности его остановить. С одной стороны, английские военные начальники стремились соединить все гарнизоны, стоявшие по городам, и двинуть эту армию в центр владений Филиппа. А с другой стороны, жители городов определенно заявляли, что они бросят дома и убегут куда глаза глядят, если их лишат единственной защиты, гарнизонных солдат, стоящих у них постоем.
Воззвания военных властей (после гибели города Спрингфилда: ‘Настала пора, когда все частные интересы должны быть отложены в сторону во имя общественного блага’) мало действовали на перепуганных колонистов, знавших, какие счеты сводит с ними Филипп. Английским отрядам приходилось иногда в зимние ночи оставаться без крова, до такой степени индейцы выжигали города, подвергавшиеся их нападению. 18 декабря 1675 г. англичане осадили индейский форт (где теперь город Норт-Кингстон в нынешнем штате Нью-Йорк, недалеко от западной границы Коннектикута). Последовал страшный штурм. Индейцы сопротивлялись с отчаянной храбростью. Но форт был взят, защитники, не успевшие бежать, перебиты, заодно англичане перебили также женщин и детей в вигвамах, находившихся под прикрытием и в ограде этого форта. У индейцев было гораздо меньше огнестрельного оружия, чем у англичан, и это-то и было причиной их поражения.
Но с индейцами вовсе не было покончено. Война продолжалась с прежней яростью со стороны индейцев, с прежним упорством со стороны англичан. Казалось, что на карту поставлено владычество белой расы в этих краях. Как было гоняться за Филиппом и его всадниками по бесконечным равнинам и лесам и в то же время охранять от его нападений беззащитные города? С начала 1676 г. Филипп появился в бассейне р. Гудзон, и на его сторону перешли новые племена. Он сжег город Ланкастер. Той же участи подверглись Седбери, Рептам, Мальборо, Провиденс, Уорвик и ряд других поселений поменьше в колониях Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд, Плнмут. Английские отряды, посылаемые на выручку, сбивались часто с пути, попадали в засаду и истреблялись индейцами, как был вырезан, например, отряд капитана Уодсуорта, поспешивший в феврале 1676 г. на выручку города Седбери. В апреле 1676 г. англичане взяли в плен и казнили индейца Канопхета, лучшего помощника Филиппа. Борьба была настолько лютой, что пленных убивали обе стороны.
Колонисты поговаривали о том, что остается покинуть страну и уходить, куда придется. Города, даже близкие к побережью, быстро пустели. Власти издали (29 февраля 1676 г.) специальный приказ, воспрещавший уход населения из городов под страхом немедленной конфискации всего имущества. Все мужское население от 16 лет было объявлено военнообязанным. Все граждане днем и ночью, чередуясь, должны были во всех городах находиться на страже.
Выручили англичан два обстоятельства. Во-первых, племя могауков изменило Филиппу и заняло нейтральную позицию, во-вторых, после долгой войны индейцы крайне нуждались в провианте и ниоткуда не могли его достать. Второе обстоятельство было для Филиппа гораздо более роковым, чем первое. Его воины стали разбредаться в разные стороны в поисках пищи. В оружии он не испытывал такого недостатка, оно приходило с севера, из Канады, французские торговцы привозили военные припасы северному племени — абенакам, союзникам Филиппа в борьбе с англичанами.
Но пиши решительно не хватало у индейцев, и это спасло англичан.
В одной стычке, 12 августа 1676 г., сам Филипп пал от руки подосланного англичанами изменника, и восстание постепенно стало замирать. Конечно, и недостаток в провианте обусловливался другой, более общей причиной, — отсутствием достаточно широкой и прочной солидарности индейских племен в борьбе против общего врага.
Смерть Филиппа ускорила развязку, и англичане отныне были уже вполне уверены в победе. ‘Так Господь сломил главу этого Левиафана и отдал ее народу, населяющему пустыню’, — писал поэтому случаю набожный колониальный летописец Инкриз Мегер. Война длилась после смерти Филиппа еще несколько месяцев, а в некоторых далеких от побережья пунктах нападения индейцев продолжались еще около двух лет, до лета 1678 г.
Те индейцы, которые были взяты в плен в эти последние месяцы войны, были не все перебиты, часть их была продана в рабстве).
Индейцы были с тех пор обложены особой данью (по 5 шиллингов в год с человека), поставлены под суровый контроль, были лишены свободы передвижения, без специального разрешения властей воспрещено было продавать им оружие. Индейцы, сколько-нибудь лично скомпрометированные, подверглись вместе с семьями жестоким притеснениям.
Так окончилось восстание Филиппа. Но бессильные возобновить опять такую грандиозную борьбу на собственный риск и страх, индейские племена английских колоний оказались в дальнейшем деятельными помощниками французов в их борьбе против Англии и ее колоний.
У колонистов еще сохранились самые свежие воспоминания о Филиппе, когда произошло, как сказано, низвержение Стюартов, и затем начались бесконечные войны против французов, а бывшие воины Филиппа и их дети стали под французское знамя. Теперь понятно, почему колонистам пришлось надолго отложить вопрос о своей политической самостоятельности, — английская защита еще долго была для них необходима.
Правда, вмешиваясь в войны европейских хищников между собой, индейцы никак не могли надеяться на полное и немедленное освобождение своей земли. Помимо прочих соображений, тут силы их нейтрализовались и терялись для дела освобождения уже потому, что одни племена становились на сторону французов, другие — на сторону англичан. Сражались они храбро, не щадя себя, не дорожа нисколько жизнью. Они в этом отношении, по-видимому, вполне были согласны со своим погибшим вождем. Уходя в 1676 г. из разгромленного им города Медфильда, Филипп оставил записку такого содержания: ‘Знай из этой бумаги, что индейцы, которых вы вызвали, возбудив их гнев и раздражение, будут, если вы хотите, воевать и 21 год еще… Вы должны понять, что индейцы не теряют ничего, кроме своей жизни, а вы потеряете ваши красивые дома и скот’. Скорбная ирония индейского героя явилась как бы его завещанием, спустя несколько недель он был убит. А его сородичи еще долго, гораздо больше 21 года, проливали свою кровь, но под чужими знаменами, и не добились ни земли своей, ни свободы.
Утвердившись в XVII в. в Северной Америке, англичане стали теснить не только индейцев, но и своих собратьев по вере — голландцев, обосновавшихся в бассейне реки Гудзон.
До самого конца XVI в. голландцы мало думали о торговле с Индией. Но, едва освободившись от испанского владычества, они поспешили наверстать упущенное время. Корнелиус Гутман, мореход и купец, съездивший в 1596 г. на остров Суматра и вернувшийся домой, рассказал о таких чудесах и неслыханных богатствах южных земель, что голландский торговый капитал немедленно стал искать нужную организацию для эксплуатации этих стран. В 1602 г. создалась, как было сказано, голландская Ост-Индская торговая компания, которая развернула торговлю с Индией. Но на первых порах голландцы не решились предпринять решительную борьбу против португальских претензий на монополию торговли с Индией. Так же как за полвека до них англичане (и по той же самой причине), они задумывают найти свой собственный, независимый от португальцев путь в Индию и тоже через северные моря. Но они затеяли объехать с севера не Азию, а Северную Америку. И с ними случилось то же, что с англичанами. Северного пути в Индию они не открыли, но зато сделали при своей неудачной попытке важное приобретение, о котором вовсе не думали. Англичане (Ченслер с товарищами) плыли в Индию, а попали, как мы видели, в Москву к Ивану Грозному и приобрели ценнейшие торговые права и возможности в Московском царстве. И с голландцами случилось аналогичное: они тоже плыли в Индию, а попали вместо Индии в бухту Гудзон, в те места, где теперь находится Нью-Йорк.
Как ни ценили голландские купцы и другие влиятельные лица новые открытия в Северной Америке, чрезвычайно любопытно заметить, что в течение многих лет даже свалившаяся им богатая добыча не могла заставить голландскую Ост-Индскую компанию забыть, что все-таки главная цель, для которой была снаряжена экспедиция Гудзона, оставалась не достигнутой, путь в Индию через северный проход из Атлантического океана в Тихий не был открыт.
Следует заметить, что существовала большая разница между колонизацией голландской и колонизацией английской, если взять для сравнений общую почву — Северную Америку.
Вест-Индская голландская торговая компания посылала свои суда в Северную Америку, забирала там мясо, соленую рыбу, еще кое-какие продукты, оставляя мануфактуру и продукты Ост-Индии и островов Южной Азии. Для торговли и для поисков новых и новых продуктов ей нужны были люди, нужны были торговые фактории и стоянки. Эта богатейшая компания должна была заманивать и упрашивать голландских граждан в начале XVII в., чтобы они согласились служить в ее североамериканских конторах.
Голландская торговля и промышленность достигла уже небывалого процветания и с каждым десятилетием принимала все более грандиозные размеры. Для людей, склонных к коммерческим авантюрам и спекуляциям, гораздо проще и приятнее было отправиться на восток, на великолепные ‘пряные’ Молуккские острова, откуда голландцы только что успели выгнать португальцев, или на Яву или Суматру, или в голландские фактории на побережье Индостана. Голландская земля кормила, и кормила обильно, рабочие руки, быть может, нигде в тогдашней Европе не расценивались (относительно) так высоко, как в Голландии. После освобождения от испанского владычества в 80-х годах XVI столетия не было никаких катастрофических явлений в политической жизни страны, которые заставляли бы бежать за море те или иные слои населения. Поэтому численный состав населения голландских заморских колоний (даже самых богатых) вообще был очень невелик, а уж для Северной Америки и подавно охотников-переселенцев не хватало, Вест-Индская компания получила от своего правительства монопольное право заселения и торговли с новой колонией. Но никто этой монополии и не думал оспаривать.
Совсем другое дело было в Англии. Английская торговля начала XVII в. по своим размерам не шла и в сравнение с голландской. Экономический процесс, происходивший в Англии, сталкивал с насиженных мест целые слои земледельческого населения, пролетаризация части городского населения уже в течение всего XVI в. бросалась в глаза иностранным наблюдателям. Политические потрясения, вызванные давно подготовлявшимися социально-экономическими сдвигами, вызвали с своей стороны быстрое усиление эмиграционной волны. Тысячами и тысячами англичане, шотландцы, позже ирландцы стремились искать работу (а иногда и спасения жизни) за океаном.
Для голландцев переселение в Северную Америку означало выгодную, долговременную, в самом худшем случае пожизненную командировку с торговыми целями. Если даже придется скоротать в Новом Амстердаме весь век, зато дети с нажитым капиталом вернутся в настоящий Амстердам. Для англичанина переезд через океан знаменовал полный разрыв с прежней жизнью, разлуку навеки. Его никто не командировал, ниоткуда никакой поддержки он уже ждать не мог, и ехал он не торговать, а обрабатывать землю и разводить молочный и убойный скот. Ехал навсегда, разрывая все связи с Англией, кроме согласия признавать новые места, где он поселится, частью английских владений. Это ему было нужно для защиты от французов, испанцев, индейцев.
С тех пор как англичанин Генри Гудзон, капитан голландского корабля, нашел в 1609 г. при безуспешных стараниях объехать Америку с севера устье большой реки, названной его именем, голландская Ост-Индская компания твердо решила основать там колонию. Колония в этих пустынных местах была формально основана в 1614 г., а с 1 января 1615 г. уже была официально названа Новыми Нидерландами. Но Ост-Индская компания скоро должна была уступить место новой, Вест-Индской (голландской) компании, которая с 1621 г. взяла в свое монопольное владение всю торговлю голландских поселений в Новом Свете. Еще в 1612 г. на отрезке земли между рекой Гудзоном, с одной стороны, Восточной рекой, с другой стороны, океаном, с третьей стороны, т. е. на островке, который у индейцев назывался Манхаттан, голландцы построили первые срубы, в которых поселились. Это и был зародыш города Нью-Йорка. Только через 14 лет после основания поселения остров Манхаттан был ‘куплен’ у ирокезов, владевших им, голландской Вест-Индской компанией. О ‘покупке’ можно говорить лишь в крайне условном смысле, как о всех таких ‘покупках’, совершенных голландцами, англичанами и французами на севере Америки в те времена, когда колонисты еще не вполне были уверены в окончательном, подавляющем своем превосходстве и когда, поэтому, они предпочитали поддерживать до поры до времени мирные отношения с местными жителями и свои захваты прикрывать видимостью ‘добровольных’ торговых сделок и юридических актов.
При этих ‘покупках’ племя, ‘уступавшее’ свою землю, получало, например, за территорию нынешнего города Нью-Йорка бусы, несколько ружей, порох, несколько бочонков водки, несколько штук шерстяной и полотняной материи, немного кожаных изделий и т. п. ‘Купив’ остров Манхаттан, голландцы и стоявшее за ними правление Вест-Индской компании сразу увидели, какое золотое дно им досталось. Плодородная земля, превосходный, мягкий, умеренный климат с долгой и теплой весной и осенью, невиданное обилие рыбы, и морской и речной (в двух громадных речных рукавах, омывающих остров), прекрасная глубокая и очень защищенная бухта — все это делало из Манхаттана именно такое место, где мог при благоприятных условиях развиваться второй на земном шаре по своим размерам торговый порт. Этот голландский поселок Новый Амстердам оставался в руках Нидерландов всего 50 с небольшим лет. Окруженный со всех сторон англосаксонскими колонистами, он должен был рано или поздно попасть в их руки.
В начале XVII столетия, когда голландцы стали селиться в стране, которую они назвали Новой Голландией, они застали там несколько индейских федераций — мангаттанов, ваннингов, монтауков, бывших в тесной родственной связи с племенем могикан, уже исчезавшим в XVIII в., но в XVII в. еще довольно сильным, отмечу, что, например, в 1637 г. могикане утвердили на довольно продолжительное время свою власть над всеми племенами края.
Европейцы, как мы уже отмечали, принялись за дело истребления индейцев в Северной Америке с такой же энергией и таким же варварством, как и в южной части Американского континента. Голландцы в этом отношении ни в малейшей степени не уступали испанцам, португальцам или французам.
Вот, например, бытовая картинка, нарисованная очевидцем одного из таких планомерных избиений, организованных губернатором голландской колонии Кифтом в ночь на 25 февраля 1643 г. Он дал секретное распоряжение внезапно напасть на мангаттанов, совершенно мирно проживавших в двух больших поселках рядом с голландцами. Перебить их он решил без малейшей вины и повода с их стороны, и это обстоятельство именно и облегчило ‘операцию’, так как индейцы никак не могли предвидеть ничего дурного, не чувствуя за собой никаких проступков против белых. По внезапному сигналу среди глубокой ночи началось избиение спящих.
‘Дети были отрываемы от груди матерей, и на глазах родителей их разрезали на куски и бросали в огонь… Некоторых грудных детей привязывали к небольшим доскам, и затем их резали, кололи, пронзали и ужасающе умертвляли так, что каменное сердце тронулось бы. Некоторых бросали в реку, а когда матери и отцы пытались спасти их, солдаты не позволяли им выйти на берег, а топили их вместе с их детьми, старых, хилых людей топили также’.
‘Некоторые, успевшие ночью бежать, потом возвращались, иные приползали с обрубленной рукой, иные с вываливающимися внутренностями. Натешившись над ними, убивали и их’.
‘После этого подвига солдаты были вознаграждены за свои заслуги и директор Кифт благодарил их, пожимая им руки и поздравляя их’.
Это пишет голландец-очевидец, в общем весьма ‘патриотически-колониально’ настроенный. Но и ему разрезание детей на глазах родителей показалось все же несколько излишней мерой со стороны голландских воинов, на которых возложена была очередная задача статистического характера, — выведение в расход части индейского населения колонии.
Подобные зверства, периодически повторявшиеся, убедили в конце концов местные племена в том, что единственным спасением является самая ожесточенная борьба или бесследное исчезновение, уход на дальний запад. Иногда восстания индейских федераций заканчивались истреблением части колонистов и бегством оставшихся в живых под защиту укреплений и войск Нового Амстердама.
Но ни разу не удалось индейцам взять город и покончить с голландцами, их победы оказывались лишь временными и влекли за собой новые свирепые репрессии.
Несчастье аборигенов заключалось в их бесконечных взаимных раздорах из-за земель, из-за пастбищ, из-за угона скота и т. д. Голландцы, истребляя самыми злодейскими способами мангаттанов, могикан, в то же время поддерживали весьма дружеские отношения с ирокезами, жившими несколько поодаль к северу и к западу, и эта дружба с ирокезами очень помогала им.
Вытеснив из этой страны голландцев, англичане в свою очередь также завели дружбу с ирокезами, чтобы использовать их в борьбе против французов и чтобы воспрепятствовать упрочению французского владычества в Канаде.
Ирокезы действительно очень помогли англичанам в 1756-1763 гг. выгнать из Канады французов, а в 1776 и следующих годах — бороться против восставших колонистов. Ирокезские вожди недоумевали: англичане воюют против англичан? На чью же сторону стать? Почему ирокезы в канадской войне стали на сторону англичан против французов, это понятно: французы заняли именно их землю, и англичане явились союзниками против общего врага. Но во время войны восставших Соединенных провинций (а с 1776 г. Соединенных Штатов) против Англии вопрос был сложнее. Часть индейцев осталась фактически нейтральной, другая же часть сражалась на стороне англичан против колонистов. Политический инстинкт индейцев в этом случае подсказывал им, что англичане, живущие за океаном, все же не так опасны, как главные, непосредственные их враги, как те же англичане, которые называются колонистами и которые живут на земле, отнятой у них и у их предков.
Уже при Кромвеле англичане сделали попытку овладеть Новым Амстердамом и всеми Новыми Нидерландами. Смерть Кромвеля и последовавшие в Англии события несколько задержали доведение предприятия до конца. Но с 1663 г., едва только Стюарты успели после реставрации осмотреться и укрепиться, начались приготовления к захвату земли. Подготовляя эту операцию, англичане, во-первых, вдохновлялись выгодным положением Нового Амстердама в глубине великолепной бухты близ устьев судоходных рек, во-вторых, их манили превосходная почва и климат страны, в-третьих, имело значение то обстоятельство, что она клином разъединяла северные английские поселения от южных и тем самым не давала возможности серьезно думать о борьбе с французами (из-за Канады, на которую давно зарились англичане), — все это делало и для колонистов-англичан и для лондонского купечества захват Новых Нидерландов делом крайне важным и нужным. Сопротивления они почти не встретили, голландцы, занятые в тот момент в других местах, не поддержали вовремя свою Вест-Индскую компанию, которой формально принадлежала эта земля. Англичане готовились осадить и штурмовать Новый Амстердам. Но жители, наперед терроризированные, прямо потребовали от голландского губернатора капитуляции. ‘Несчастье, горе, пожары, бесчестье^ женщин, убийство детей в колыбелях — словом, полное разорение и уничтожение почти 1500 невинных душ, из которых только 250 человек могут носить оружие’, — вот что грозило городу в случае сопротивления. Так писали горожане в своей последней петиции, поданной губернатору Стюйвезанту. 6 сентября 1684 г. капитуляция состоялась. Страна перешла во власть англичан, и новый (английский) губернатор Ричард Найкольс торжественно переименовал Новый Амстердам, назвав его Нью-Йорком.
Собственно, борьба между Англией и Голландией вовсе еще не закончилась в этот период, и только в XVIII столетии англичанам удалось окончательно превратить Голландию из первостепенной державы во второстепенную. Но приобретение Нью-Йорка, которому суждено было, по его географическому и экономическому положению, стать вторым на земном шаре (после Лондона) торговым портом, приобретение всей обширной страны, теперь входящей в штат Нью-Йорк, было колоссальным приращением английского колониального могущества.
Нельзя, однако, представлять себе дело так, что Северную Америку англичане до конца XVIII столетия не только планомерно изучили, но хотя бы провели самые общие первоначальные разведки. В этой связи любопытно иметь в виду предысторию Луизианы, приобретенной потомками английских колонистов лишь в XIX в. Достаточно сказать, что хотя впервые европейский путешественник (испанец Фернандо де Комо) нашел устье Миссисипи еще в 1541 г., а французы из своих канадских владений пробрались к верхнему течению реки в 1673 г., но лишь в 1682 г. французы (под начальством Ласалля) совершили первый рейс по реке и объявили весь бассейн реки, сколько глаз хватал (благо некому было спорить, индейцы в счет не шли), собственностью его величества христианнейшего короля Франции Людовика XIV. Только с начала XVIII в. французы (в очень малом количестве) стали основывать поселки на этой колоссальной территории, не имевшей еще никаких точных границ. Но никаких прочных корней это французское расселение не пустило. На некоторое время дело эксплуатации этого далекого и неведомого приобретения ‘взяла на себя’ французская Западная компания, организованная в 1717 г. знаменитым Джоном Лоу, шотландским экономистом и биржевым спекулянтом, который прибыл в Париж в эпоху регентства Филиппа Орлеанского (в малолетство короля Людовика XV) и пользовался полным покровительством регента. Биржевой ажиотаж, возникший в связи с фантастическими спекуляциями Джона Лоу и вконец разоривший тысячи и тысячи семейств, был одним из явлений, сильно способствовавших подрыву престижа французского абсолютизма еще задолго до революции. Западную компанию Джон Лоу превратил в Индийскую компанию для эксплуатации не только Луизианы, но Канады и даже азиатских владений Франции. Крах и бегство Джона Лоу в декабре 1720 г. положили конец фантастическим мечтам об извлечении волшебных богатств из этого далекого края. Но все-таки кое-что перепало и Луизиане. В 1718 г. был основан на берегах Миссисипи город Новый Орлеан, и тогда же прибыло несколько партий переселенцев из Франции с оружием и припасами, а затем тотчас же для услуг и нужных робот в поле новым колонистам доставили больше тысячи негров-рабов. Возникло плантационное хозяйство, но все это прививалось на девственной, богатейшей почве медленно, и французская колония была ничтожна. В эпоху Семилетней войны французское правительство, не задумываясь, за выгодную компенсацию уступило свои права на Луизиану испанцам. А в конце Семилетней войны, по миру 1763 г., вся восточная (к востоку от реки Миссисипи) часть Луизианы отошла к англичанам, западная осталась до поры до времени за испанцами.
В 1759 г., когда Квебек был взят англичанами и стало ясно, что французы потеряли не только этот город, но всю Канаду, у французского министра иностранных дел явилась мысль переселить канадских французских колонистов на берега Миссисипи, сделать город Новый Орлеан центром французской торговли с индейскими племенами, передвинуть сюда центр торговли меховыми товарами и тут создать новый противовес английскому могуществу. Но ничего из этого не вышло, так как неудачный для французов и испанцев исход Семилетней войны в Европе значительно ослабил их позиции также и в этой части Американского континента.
При освобождении североамериканских колоний от английского господства это восточное побережье Миссисипи вошло в состав нового государства — Соединенных Штатов, а западная Луизиана, находившаяся, как сказано, с 1763 г. в руках испанцев, была в октябре 1800 г, по требованию Наполеона возвращена французам. Но далекая, наглухо отрезанная от Франции страна не могла долго и успешно защищаться французами в случае любой войны с Соединенными Штатами. Наполеон поэтому благосклонно отнесся к предложению американцев купить у него Луизиану. Переговоры начались в 1802 г. в Париже между министром иностранных дел Наполеона князем Талейраном и американскими уполномоченными Левингстоном и Монро. Обильные взятки, полученные Талейраном от американцев, ускорили дело, в мае 1803 г. Луизиана была продана Соединенным Штатам за 60 млн франков золотом.
Вернемся теперь к тем 13 североамериканским колониям Англии, которые подняли против нее знамя восстания и отделились от нее революционным путем в 70-х годах XVIII столетия.
В XVII столетии в этих колониях города основывались быстро и так же быстро росли. Но до первых десятилетий включительно большинство этих городов было большими укрепленными селами, и лишь немногие в самом деле походили на тогдашние средней руки европейские города. Нью-Йорк (в штате того же имени), Филадельфия (в штате Пенсильвания), Бостон (в штате Массачусетс), Чарльстон (в Южной Каролине), Ричмонд (в штате Виргиния) — вот немногие городские центры покрупнее в необъятной стране, занятой 13 колониями Англии.
В мою задачу не входит, конечно, история этой страны с того времени, как она перестала быть конгломератом английских колоний и превратилась в самостоятельное государство — в республику Соединенных Штатов. Переходя в заключение данного очерка к характеристике аграрного строя колоний, я имею в виду исключительно те отношения, которые сложились в колониях до начала последней четверти XVIII в. Данные об этом предмете довольно скудны, и исследователи обыкновенно спешат перейти к концу XVIII и началу XIX в., где документация гораздо больше, яснее и достовернее.
Вопрос о том, существовали ли в английских североамериканских колониях отношения феодального типа, разрешен большинством ученых (но не всеми) отрицательно, но еще нуждается в монографических исследованиях. Тут не только колония на колонию не походила, но и одна часть колонии ни по почвенным, ни по ирригационным, ни даже иной раз по климатическим условиям не походила на другую часть.
Да и хартии, или ‘патенты’, на владение этими ‘свободными’ (т. е. отнимаемыми у индейцев) землями давались английскими королями не на одинаковых условиях, и собственники (the proprietors) колоний располагали неодинаковыми капиталами и неодинаково хотели и могли организовать эксплуатацию пожалованной им земли. Но никак не приходится отрицать, что попытки (и вполне сознательные) наладить феодальные отношения в девственной стране предпринимались, и если они не удались и не принялись на американской почве, то не вследствие недостатка усердия к насаждению этих форм, а по другим, объективным и непреоборимым причинам. Собственники колоний не прочь были в иных случаях всерьез смотреть на пожалованное поместье, как смотрел в свое время на свой лен какой-нибудь дружинник Вильгельма Завоевателя, а на тех колонистов-переселенцев, которым он позволил селиться на своей земле — как на ‘вассалов’. Но прежде всего он забывал, что его ‘лен’ превосходил иногда размерами всю Англию и что не только ‘вассал’ может в любой момент уйти и фактически завладеть (без малейших ‘сеньориальных’ обязательств и повинностей) обширным участком на свободных, пустынных, никем из европейцев не занятых землях, но может сделать это, даже не выходя из пределов этой самой ‘пожалованной’ ему ‘лендлордом’ колонии, и ‘лендлорд’ годами может даже и не подозревать об этом.
Скваттерство, произвольный захват участков такими переселенцами, которые предпочитали быть свободными хуторянами, в корне разрушило бы феодальные отношения, если бы даже они где-нибудь, в том или ином углу 13 колоний могли сложиться в нечто цельное и длительное.
В этом кратком обзоре я не могу подробно останавливаться на самих попытках ввести феодальные отношения — попытках, любопытных в бытовом отношении, как бы малоосуществимы они ни оказались. Но об одном случае упомянуть все-таки стоит, поскольку он касается интересующего нас сейчас вопроса о рабстве в английских колониях.
Когда в 1663 г., как упомянуто выше, король Карл II пожаловал большую территорию (Каролину) компании из восьми сановников и владельцев капитала, то в их числе оказался лорд Эшли. Частным секретарем лорда Эшли (впоследствии получившим титул графа Шефтсбери) был знаменитый философ и политический мыслитель Джон Локк. Он-то по поручению лорда Эшли и сочинил идеальную конституцию для Каролины. Дело было в 1667 г., значит, за 22 года с лишком до появления прославившего Локка ‘Опыта о человеческом разуме’ и задолго до выработки и первого формулирования идей, легших в основу ‘Трактата о гражданском правлении’. Локк, один из родоначальников теории новейшего (буржуазного) периода конституционализма, ранний предшественник Монтескье [Монтескье Шарль Луи (1689-1755) — франц. просветитель, философ. Выступал против абсолютизма] и Бенджамена Констана [Констан де Редек Бенджамен Анри (1767-1830) — франц. писатель и публицист], является тут, в 1667 г., в качестве колониального законодателя совершенно определенным насадителем феодализма.
По его плану вся Каролина (она еще тогда не разделилась на Северную и Южную) делится на графства, каждое графство — на 8 сеньорий, 8 бароний и 24 колонии, причем каждая из этих 24 колоний должна иметь 12 тыс. акров земли. Сеньории отдаются в пожизненное и наследственное владение восьми собственникам Каролины, которым ее отдал Карл II. Таким образом, в каждом графстве, сколько бы их ни образовалось на этой необъятной территории, все восемь собственников обладают земельным имуществом — сеньорией. Что касается баронств, то они даются в качестве лена от восьми сеньоров знатным лицам — nobility, а участки 24 колоний — переселенцам попроще, хуторянам, фермерам, которые будут работать на участках, платя за них сеньорам плодами своего труда.
Кроме этих свободных людей, Локк предусматривает в Каролине и рабство, рабами будут и негры, и белые люди. Белые, обращенные по тем или иным причинам в рабство, остаются в рабстве определенное количество лет и потом освобождаются. Негры пребывают в пожизненном и наследственном рабстве.
Политическое управление находится в руках восьми собственников Каролины, причем каждый из них является главою особого ведомства, так сказать, пожизненным и наследственным министром (не сменяемым по воле населения). Но есть и парламент. Этот парламент состоит из собственников, из знатных людей и представителей, избранных свободными колонистами. Весьма неясно, как этот парламент (одна палата) законодательствует рядом с пожизненными восемью правителями, ни от кого не зависящими и заседающими тут же, в этом однопалатном парламенте.
Вся эта локковская конституция, придуманная для Каролины, была ‘дарована’ собственниками, но никогда в действие не вошла, да и не могла войти в колонии, где на огромной территории, превышавшей треть Англии (даже если считать сколько-нибудь известные части ее), насчитывалось в первые десятилетия несколько тысяч человек и где не люди искали землю, а земля нуждалась в людях, как выражались тогдашние американские проповедники.
Эта попытка провалилась, как еще за 35 лет до этого провалилась попытка лорда Балтимора в Мэриленде ввести феодальный строй, как провалились длительные попытки высших кругов голландской Ост-Индской компании сделать то же самое в бассейне реки Гудзон, — попытки, от которых не сразу хотели отказаться англичане после завоевания Нового Амстердама и превращения его в Нью-Йорк.
Свободные колонисты искали (и в изобилии находили) участки земли, ни от кого не зависимые, несвободные, осужденные, ссыльные, отданные в рабство на срок разбегались с тех мест, к которым их прикрепляли, да и было их слишком мало, чтобы на их труде можно было прочно основать феодально окрашенную систему аграрных отношений в огромных по размерам колониях, даже если бы они и не разбегались. ‘Оброк’ держался недолго даже там, где он был, он обращался в арендные отношения (там, где почему-либо колонист не предпочел уйти вообще в другое место), а аренда переходила в собственность. Попытки собственников колоний, или их представителей, или просто крупных землевладельцев удержать силой свободных колонистов на земле или противиться самочинному захвату ими новых земельных участков приводили к побоищам, в которых побитыми оказывались не колонисты. По крайней мере, я не мог найти ни одного случая, когда желавшие уйти колонисты были силой водворены на место или скваттеры были согнаны надолго с участков, — захваченных ими без всяких грамот и разрешений.
Не побоище, а настоящее восстание (и восстание длительное) разразилось уже в самом конце занимающего нас отрезка времени, за 10 лет до начала североамериканской войны за независимость. Случилось это там и тогда, где и когда колонистам-арендаторам в самом деле стало затруднительным уходить со своих участков. Дело в том, что королевским указом (Георга III) 1763 г. воспрещено было переселение за Аллеганский горный хребет. Так как дело шло о борьбе между Англией и Испанией за влияние на местные племена, кочующие между Миссисипи и Аллеганским хребтом, то решено было не раздражать индейцев, живущих к западу от Аллеганских гор, новыми захватами. Этим прежде всего и было вызвано упомянутое воспрещение. Было ли при этом пущено в ход влияние крупных землевладельцев на губернатора Северной Каролины Трайона и насколько участвовало в обострении дела беспардонное грабительство взяточника и вора губернаторского секретаря Фаннинга, — это вопросы, которые мы тут оставляем в стороне, но отметим только, что землевладельцы были в восторге от воспрещения переселений на запад.
Тогда колонисты-арендаторы восстали. Это произошло в 1769 г. Масса арендаторов численностью около 5 тыс. человек собралась близ городка Ралея (в Северной Каролине), разгромила дом ненавистного Фаннинга и избила нескольких чиновников. Губернатор Трай-он выслал на усмирение отряд, который перебил насмерть и поранил несколько сот человек и рассеял собравшихся. Но движение этим не закончилось Восставшие называли себя устроителями — the regulators. Переводить это слово как уравнители нельзя, потому что его смысл совсем другой. Уравнители — levellers. В данном случае термин regulators следует перевести словом устроитель. Если бы было по-русски слово упорядочиватель, это было бы еще точнее.
Крестьяне-арендаторы Северной Каролины вовсе не восстали для уравнения земельных участков, они требовали упорядочения положения приведением в ясность вопроса о своем праве переселиться на запад и вопроса о беззаконных поборах. Движение продолжалось и обострялось еще и еще несколько раз (в 1771-1773 гг.). И не только в Северной Каролине, но и во всех сопредельных с Аллеганским хребтом колониях, и в Виргинии, и в Южной Каролине, и в Пенсильвании — всюду происходили столкновения между переселенцами на запад и королевской стражей, противившейся этому.
Только американская революция (уже в самые первые времена, в 1774-1776 гг.) покончила с этим воспрещением.
В заключение отметим, что даже в Северной Каролине в эти самые годы запрета (1763-1774) крестьяне вовсе не оставались там, где не хотели остаться: их поворачивали от Аллеганских гор, но они шли на юг, на север и все-таки уходили оттуда, откуда хотели уйти.
Дальнейшее развитие аграрных отношений в североамериканских колониях (в связи с государственным фондом или ‘общественными землями’, образованными уже в период революции 1774-1783 гг.) выходит из пределов моей темы. Это уже касается аграрной истории Соединенных Штатов.

Очерк десятый.
Захваты Англии в Вест-Индии. Классовый состав переселенцев. Колонизация и рабовладельчества. Противоречия интересов английских плантаторов и промышленников. Голландские и французские предшественники англичан в Африке. Борьба буров против африканских народов. Начало английской колонизации в Южной Африке

Одновременно с колонизацией Северной Америки в XVII и XVIII вв. развилось и продолжалось движение английского торгового люда, английских крестьян-переселенцев, английских авантюристов на Вест-Индские острова, к берегам Южной Африки и не только туда.
Уже с конца 20-х годов XVII в. англичане, французы и голландцы стали подбираться к Вест-Индским островным группам — Большим Антильским и Малым Антильским (Подветренным) островам. Эти островные группы ‘числились’, конечно, за Испанией все на основании того же никем не признававшегося Тордесильясского договора 1494 г., о котором шла речь раньше. Но фактически был целый ряд отдельных островов в этих группах, где ни одного испанца никогда не бывало и о самом существовании которых почти никто не ведал. Голландцы и тут, как и в Индийском океане, сначала опередили англичан. Они уже с последних лет XVI в. стали в обширных размерах заниматься работорговлей и особенно контрабандной доставкой рабов на Антильские острова, а также в Венесуэлу. В эти первые времена они получали (в обмен на рабов, доставляемых из Африки) не только колониальные продукты, но и соль, настоятельно им необходимую для соления сельдей, что составляло всегда (а тогда особенно) серьезнейшую статью голландского национального хозяйства. В 1621-1622 гг. образовалась упоминавшаяся уже Вест-Индская голландская компания, которой удалось предпринять ряд экспедиций не только на Антильские острова, но и к берегам Южной Америки и захватить тут кое-какие территории.
К 40-м годам XVII столетия голландцы успели захватить из Антильского архипелага остров Кюрасао, Орбу и Буэн-Эйре, острова Святого Евстратия и Сен-Мартен и, как мы увидим дальше, часть берега Гвианы.
Но самые большие и богатые Антильские острова (Эспаньола или Гаити, Куба, Ямайка, Пуэрто-Рико и Тринидад) принадлежали еще по-прежнему испанцам, Мартиника и Гваделупа заняты были французам]! остров Черепахи — французскими пиратами, образовавшими там особое государство, Барбадос, Невис, Монсеррате были заняты англичанами.
Все эти колонисты и мореходы трех тогдашних морских держав редко находились во вполне мирных отношениях друг с другом. Они воевали иной раз и тогда, когда их метрополии жили в мире.
В середине XVII в. белых колонистов разных наций во всем архипелаге Вест-Индии было около 100 тыс. человек.
Богатейшие Вест-Индские острова пользовались в английских торговых и правительственных кругах такой репутацией, что Кромвель некоторое время вынашивал довольно фантастический план переселения английских колонистов из Северной Америки на те острова Антильского архипелага, которые принадлежали англичанам. Торговля сахаром, табаком, целым рядом других колониальных продуктов обогащала английских купцов. Когда в 1654 г. вспыхнула война между Испанией и Англией, Кромвель сейчас же послал экспедиции в вест-индские воды. Уже и до того времени не только политические, но и экономические позиции Англии были очень усилены тем весьма простым и удобопонятным фактом, что в течение всей войны с голландцами англичане почти вовсе прекратили голландское торговое мореплавание, не пропуская голландские торговые суда ни через Ла-Манш, ни через Немецкое море, и торговля с Вест-Индией стала быстро переходить в руки англичан. Примирение с голландцами позволило Кромвелю подумать о дальнейшем расширении и укреплении английской экономической эксплуатации богатых островов.
Курьезно, что лорд-протектор начал завоевание намеченной добычи еще до того, как формально была объявлена война Испании. Характерен разговор, который Кромвель имел с испанским послом перед тем, как начать войну. Кромвель требовал свободы торговли для англичан в Вест-Индских владениях Испании и свободы для англичан исповедовать публично свою веру в испанских владениях. Посол ответил, что это равно тому, как если бы Кромвель потребовал у испанского короля, чтобы тот отдал оба своих глаза.
В апреле 1655 г. английская эскадра вышла в поход. Попытка отнять у испанцев Сан-Доминго (Гаити) не удалась, но Ямайка уже в мае того же года была завоевана англичанами.
Эту войну против испанцев Кромвель вел в союзе с Францией, испанцы были лишены возможности отвлекать от европейских берегов сколько-нибудь значительные силы и пытаться вернуть утраченное. Богатейшая Ямайка надолго осталась за Англией. Почти одновременно английский адмирал Блек с бою захватил несколько испанских галионов с громадными ценностями, пересылаемыми из Америки в Испанию, 20 апреля 1657 г. он сжег и потопил целую флотилию при Санта-Крус. Когда затем маршал Тюренн, предводительствуя союзными англо-французскими войсками, разбил испанцев (в июне 1658 г., в битве у Дюнкерка), то Испания должна была заключить Пиренейский мир (в 1659 г.), отдававший Ямайку англичанам.
Вест-индскими территориями Англия овладела в XVII и XVIII вв., а так называемой Британской Гвианой и островом Тобаго — в самом начале XIX в., в 1803 г. Что же касается других наиболее крупных вест-индских владений Англии, то они попали в ее руки в таком хронологическом порядке: Барбадос в 1625 г., Подветренные острова в 1623-1632 гг., Ямайка в 1655 г., Багамские острова в 1666 г., два острова из группы Наветренных островов — Сент-Винсент и Гренада — в 1762 г., ‘британский’ Гондурас в 1798 г., остров Тринидад в 1797-1798 гг. Самыми значительными и богатыми из этих владений были Гондурас (23 тыс. км2), Ямайка (11,5 тыс. км2), Багамские острова (11,4 тыс. км2). Гораздо меньшими были Доминик (790 км2), Барбадос (430 км2), остальные — еще меньше.
Богатейшая природа этих вест-индских стран делала здесь плантационное хозяйство необычайно прибыльным занятием. Табак, хлопок, кофе, прежде всего сахар — вот что быстро и в неслыханных размерах обогащало колонистов. Колонисты эти были совсем другого типа, чем пуританские переселенцы, заселявшие с начала XVII в. Северную Америку. Это были люди, знавшие, что придется выбивать из облюбованных богатых островов и полуостровов уже осевших там испанцев, или португальцев, или французов, и отправлялись они туда, наперед учитывая волшебно быстрое обогащение и возвращение к себе на родину, в Англию, с нажитыми богатствами. Среди этих колонистов преобладал тип золотоискателей, авантюристов, смелых купцов, мореходов, купца пополам с морским разбойником. Часто попадались и дворяне — младшие сыновья, знавшие, что им от отца ничего не достанется, встречались и наемные солдаты и офицеры из шотландцев и ирландцев, оставшиеся не у дел после прекращения дававшей им такие обильные заработки Тридцатилетней войны на континенте Европы. Среди населения британских вест-индских владений можно отметить следующие основные социальные прослойки: 1) плантаторы — богатые землевладельцы и рабовладельцы, хозяева и распорядители громадных сельскохозяйственных комплексов, работающих на вывоз, 2) рабы — сначала индейцы и негры, потом только негры, работающие на этих плантациях, лишенные какого бы то ни было имущества и являющиеся полной собственностью плантатора, 3) торговые комиссионеры и посредники между плантаторами и европейскими (английскими) купцами и судовладельцами, скупающие производимые на плантациях товары, купцы, постоянно живущие на островах, и т. п., эти люди кормились при плантаторском хозяйстве и богатели нередко так же быстро, как сами плантаторы, 4) белые переселенцы, которым не удалось стать плантаторами, или купцами, или посредниками и которые должны были снискать себе пропитание либо нанимаясь в надсмотрщики за рабами или в управители и приказчики к плантаторам, либо, наконец, заводя убогие ремесленные мастерские, не обеспечивавшие многим из них даже простой сытости. Эти люди влачили поистине нищенское существование, ведь плантаторы и купцы покупали большей частью привозные из Англии предметы — утварь, мебель, материи, скобяной товар, сапоги, шляпы, часы и т. д. и т. д. Переселенцы-ремесленники бились поэтому как рыба об лед, и часть их эмигрировала с Вест-Индских островов в Северную Америку, другие возвращались на родину. Еще во второй половине XVII в. и в начале XVIII в. для этого обездоленного английского колониального люда или но крайней мере для наиболее энергичных и удалых из этого люда был некоторый выход именно в корсарстве, разрешенном властями грабеже испанских, или французских, или голландских судов, когда Англия считалась в состоянии войны с этими нациями. Эти корсары, впрочем, продолжали свои подвиги и в мирное время, уже на положении обыкновенных пиратов.
Корсары, жившие на одной только Ямайке, насчитывались тысячами. Они роднились с плантаторами, с богатыми купцами, если им везло, если не везло — их вешали на реях (без суда) капитаны тех судов, на которые они совершали неудавшееся нападение. Старые маститые пираты, уже удалившиеся от дел и живущие на заработанные капиталы, обыкновенно строили церкви или часовни под конец дней своих. Этого требовал хороший тон. Английские купцы и промышленники (особенно лондонские), дававшие часто то или иное направление колониальной политике британского правительства и парламента, очень усиленно заботились о том, чтобы Вест-Индские острова не вздумали завести самостоятельной промышленности, и самым точным и откровенным образом мотивировали свою тревогу: если колонисты заведут свои города и свои мануфактуры, то это ‘обескуражит’ торговлю и промышленность Англии (‘… discourage me trade carried on from this kingdom as well as our own manufacture’, — как сказано в одном исходящем от английского купца документе 1719 г.).
Вся хозяйственная жизнь британской Вест-Индии базировалась на рабском труде на сахарных, хлопковых и кофейных плантациях и на производстве индиго. Поэтому вопрос о подвозе рабов с первых же лет поселения тут англичан стоял на первом плане.
Сначала (приблизительно до 70—80-х годов XVII столетия) вест-индские плантаторы еще покупали индейских рабов, которых им привозили из Северной Америки: североамериканские английские колонисты поторговывали этим ‘живым товаром’, как они его именовали. Индейские рабы годились в качестве домашней прислуги, они были также прекрасными охотниками и добывали для своих господ дичь в огромных количествах, но работать по 16 и больше часов на зное под плетью надсмотрщика они долго не могли и умирали в молодом возрасте, настолько рано, что не успевали отработать уплаченную за них сумму. Пришлось и тут произвести обычную замену: стали ввозить рабов из Африки. Их ‘абсолютная необходимость’ для работы на плантациях, особенно на сахарных, являлась в глазах всей торговой буржуазии Англии (не говоря уже о самих, колониальных плантаторах) полнейшим оправданием рабства и работорговли.
Следует отметить тут же, что когда с первых десятилетий XVIII в. в Вест-Индии (особенно на Ямайке) стала распространяться культура кофе, то несколько замедлился процесс поглощения маленьких земельных участков большими плантациями, дело в том, что в полную противоположность сахарной продукции кофейные плантации можно было, по техническому существу дела, обрабатывать при помощи 2-3—4 рабов, не больше. Однако самое производство кофе было все-таки очень скромно по размерам сравнительно с производством сахара или знаменитого и тогда, как и теперь, первого в мире по своим качествам ямайского рома. В середине XVIII в., если взять сохранившиеся, например для 1753 г., цифры, с острова Ямайка было вывезено в Англию сахара на 1 млн фунтов стерлингов, рома — на 90 тыс. фунтов стерлингов, сахарного сиропа — на 16,25 тыс. фунтов стерлингов, а кофе — всего на 5400 фунтов стерлингов.
Маленькие землевладельцы постепенно исчезали, либо пролетаризируясь окончательно и уезжая из Вест-Индии, либо поступая на службу к плантаторам. И все более и более лицом к лицу, без всяких посредствующих звеньев и переходных социальных прослоек оказывались плантаторы и рабы.
Борьба между ними выливалась в форму восстаний, происходивших время от времени, хроническим бедствием для плантаторов и единственным спасением для рабов в мирные времена (т. е. в промежутке между восстаниями) было бегство, часто массовое, в неприступные горы и чащи, которыми так богаты эти тропические страны.
Рабы еще во времена испанского владычества на Вест-Индских островах, особенно на Ямайке, не только массами убегали в горы, но и жили там укрепленными лагерями и поселками. Туда-то уже в английскую пору и убегали рабы с плантаций. Они жили там десятилетиями, заводили тайный торг с контрабандистами, от которых получали оружие и порох, и англичане тщетно пытались их уничтожить.
Губернатор Ямайки Лаус, не зная, как истребить эти гнезда беглых рабов, вступил в специальный договор с индейским племенем мосхитосов, обещая крупную денежную награду за голову каждого беглого раба. Но и мосхитосы оказались не на высоте, и поэтому-чаще всего им самим порядком доставалось от восставших рабов. Беглые негры не только успешно отсиживались в горах и чащах островов, но и предпринимали оттуда внезапные набеги на плантации. Плантаторы постоянно просили английское правительство о присылке вооруженной силы. И действительно, восстание рабов иногда длилось годами.
У ямайских беглых рабов появился в конце первой трети XVIII в. замечательно энергичный и умный вождь Куджо. Он так умело организовал своих соплеменников (их было до 2 тыс. человек) и так деятельно и блистательно вел борьбу с угнетателями-плантаторами, что Англия вынуждена была послать на Ямайку в 1731 г. подкрепление в два полка и спустя некоторое время (в 1735 г.) — еще шесть рот. И все-таки Куджо нельзя было одолеть.
Пришлось в 1739 г., после борьбы, длившейся долгие годы, пойти на дипломатические переговоры с Куджо, просить у него мира и получить этот мир. Вот условия договора между представителями короля Великобритании Георга II и вождя беглых рабов Куджо: все беглые рабы, бежавшие по день заключения мирного договора, объявляются свободными, английское правительство отводит им в северо-восточной части Ямайки 1500 акров земли в полную их собственность, эта часть, отведенная бывшим рабам, поступает под непосредственное управление Куджо и его преемников, но Куджо соглашается признавать верховную власть английского короля. Так закончилось большое девятилетнее (1730-1739) восстание негритянских рабов на Ямайке. Следует заметить, что многие плантации за этот период были брошены владельцами на произвол судьбы. Паника среди плантаторов была неописуемая. Они даже стали в эти годы несколько меньше мучить и истязать своих рабов. Да и рабы, еще не убежавшие, подняли голову, и на плантациях им стало жить несколько легче. После мира, заключенного правительством с Куджо. на Ямайке и на других Вест-Индских островах несколько раз происходили восстания рабов, но уже не такие значительные. Рабам очень вредило и здесь, как и на континенте Америки (на юге у испанцев, и на севере, у английских плантаторов), что они происходили из совсем непохожих и далеких между собой по языку африканских племен, что они туго сходились на общем деле и с трудом поддавались организации. Куджо и его соратники были исключением.
В первом, а еще больше во втором десятилетии XVII в. на северо-восточном (Атлантическом) берегу Южной Америки громадная страна, названная еще во времена первых конкистадоров Гвианой, была частично обследована английскими, голландскими и французскими моряками, и вскоре там появились табачные плантации английских, голландских и французских предпринимателей.
Англичане сделали в 1627 г. попытку колонизовать северную часть Гвианы, голландцам удалось захватить раньше (и удержать в своих руках) более южную и более плодородную часть Гвианы, орошаемую рекой Суринам. К юго-востоку от голландской Гвианы по берегу океана стали селиться впоследствии французы. Англичане в конце концов покинули свою часть Гвианы, перейдя на острова, и голландцы ее присоединили к своим владениям. В эпоху войн с Наполеоном англичане отняли всю Гвиану у французов и голландцев, но по условиям общего замирения на Венском конгрессе 1814-1815 гг. они вернули французам и голландцам их части Гвианы, но удержали в свою пользу некогда ими захваченную (в XVII в.) и потом оставленную северную часть Гвианы и занятый ими в 1803 г. остров Тобаго.
Британская Гвиана в Южной Америке по занимаемому ею пространству больше, чем вся европейская Великобритания: она занимает 89 480 кв. миль, а Великобритания (Англия, Уэльс, Шотландия, остров Мэн и острова Ла-Манша) — всего 89 041 кв. милю.
В XIX и XX вв. туда направляется частично эмиграционный поток из Ост-Индии, например, по переписи 1932 г., на все население Британской Гвианы (311 тыс. человек) переселенцев из Ост-Индии числилось 134 059 человек.
Но аборигены исчезают, теперь их осталось 7500 человек на всю эту обширную страну.
Англичане искали золото и алмазы, в Гвиане и теперь еще находят ежегодно немного золота и алмазов, за 30 лет (1902-1932) оттуда вывезли алмазов приблизительно на 71-72 млн фунтов стерлингов, золота добывают немного, в 1932 г. — на 65 тыс. фунтов стерлингов. В старые годы алмазные россыпи там были гораздо богаче.
Рис, сахарный тростник, хлопок, кофе, какао давали переселенцам в Гвиане гораздо более скупые урожаи, чем, например, на соседних Антильских островах или в Бразилии,
Вернемся теперь к положению в английских колониях в Северной Америке.
Во многих американских колониях в XVII в. белое рабство еще преобладало над черным. Речь идет отчасти о Виргинии и Мериленде. Что касается самых богатых плантационных колоний Северной Америки, то Джорджия в качестве колонии еще и не существовала до начала второй трети XVIII в., а обе Каролины едва только начали заселяться.
В белые рабы попадали ссыльные преступники из Англии (а в течение всего XVIII в. — и политические враги господствующего в данный момент правительства), отчасти преступники, осужденные уже не в Англии, а в самих колониях, беспризорные дети и подростки из Англии, неоплатные должники, переселенцы, отдававшиеся на срок в работу, чтобы уплатить деньги за свой переезд.
Свободные рабочие стоили очень дорого, и для землевладельцев на севере суть вопроса сводилась к тому, что выгоднее: заплатить 12-15 фунтов стерлингов за белого раба (ссыльного) и эксплуатировать его труд в течение 5-6—7 лет, пока окончится срок его наказания, или заплатить 30-40, а иногда и больше фунтов стерлингов за негра, которого можно эксплуатировать всю его жизнь.
Колонисты средней руки, не плантаторы, а мелкие землевладельцы, состоятельные чиновники, разжившиеся торговцы, не раз жаловались, что из Англии им мало присылают осужденных преступников, приговоренных к принудительным работам или, в точном переводе, к рабству в виде наказания (penal servitude). Жил в Бостоне в конце XVII и начале XVIII в. один весьма тогда видный судья Самуил Сеуол. Он опубликовал в 1700 г. курьезную книжечку на библейскую тему: о продаже Иосифа его братьями и по этому поводу — о рабстве вообще. Собственно, библейский Иосиф тут был ни при чем. Судья хотел высказать несколько своих мыслей о рабах. Он высказывается отрицательно о рабстве негров и находит его противным заповедям Божьим. Дальше оказывается, что заповеди Божьи ничуть не препятствуют привозу и отдаче в качестве временных рабов колонистам осужденных преступников из Англии. И не только не воспрещается христианской религией пользоваться подневольным трудом белых рабов, но это прямо рекомендуется, так как белые гораздо лучше служат, чем черные.
Спустя шесть лет судья Сеуол издал и другую книжку на эту же тему (‘Рассуждение о том, что ввоз негров не так выгоден, как ввоз белых слуг’). Автор называет негров рабами (slaves), а белых (тоже по существу рабов) — сервентами, слугами (servants). Тут он прибавляет и еще один аргумент в пользу своего тезиса. Вот, например, в Бостоне за один год умерло 44 негра, а в общем их умерло на целых 1320 фунтов стерлингов (по 30 фунтов стерлингов каждый), тогда как за 1 тыс. фунтов можно было бы привезти из Англии 500 осужденных преступников. Ведь расход составил бы только их перевоз в Америку, а там они раздавались колонистам даром, что также было гораздо выгоднее, чем платить еще деньги (как приходилось делать, приобретая рабов-негров).
Помимо всех указанных религиозных и мирских преимуществ, белые рабы, по мнению Сеуола, еще и потому предпочтительнее, что их рабство временное, а по отбытии положенных по приговору лет освобожденный белый слуга мог быть поселен на границе колоний, где была большая нужда в укрепленных блокгаузах и хуторах для охраны от индейцев. Но английское правительство не могло снабдить колонистов достаточным количеством ссыльных: тогда в Англии больше вешали, чем ссылали. Виселица полагалась (и неукоснительно назначалась) в начале XVIII в. даже за простую кражу вещи стоимостью в шиллинг.
Проект благочестивого бостонского судьи провалился. Привоз рабов из Африки продолжался, и работорговля процветала в течение XVIII в. в североамериканских колониях Англии, как никогда раньше.
Конечно, встречались, как всегда в таких случаях бывает, наивные, искренние и увлекающиеся люди, которые всерьез принимали религиозную фразеологию, сделавшуюся в Новой Англии обязательной. ‘Новая Англия всегда должна понимать, что по происхождению своему она есть поселение религиозное, а не торговое’, — считал долгом своим напомнить американским поселенцам пуританский проповедник Фрэнсис Хиггинсон в 1663 г. А президент Гарвардского колледжа (в Бостоне) Оке называл заатлантическую колонию Англии сокращенным образчиком (моделью) царства Христова на земле.
Но в реальной жизни все эти благочестивые формулы весьма быстро и без малейших усилий перерабатывались в программу весьма определенной политики. Вот пример. В 1643 г. четыре колонии — Массачусетс, Плимут, Коннектикут и Нью-Хейвен — вступают между собой в союз, имеющий целью общими силами отстаивать свои интересы от голландцев, тогда еще владевших Новым Амстердамом (Нью-Йорком), и от других колоний, английских же, но имевших свои особые стремления (например, Род-Айленд), сообща же этот союз четырех колоний намерен был бороться против индейских племен. Словом, это было, выражаясь современно, нечто вроде ‘регионального пакта’ с определенными политическими целями. Но в союзном договоре, подписанном представителями четырех колоний, мы читаем, что основная их задача— ‘распространение царствия Господа нашего Иисуса Христа и пользование евангельской свободой в чистоте и в мире’.
Первая часть этой благочестивой формулы о ‘распространении царства Божия’ означала неукоснительную земельную экспроприацию аборигенов с захватом при удобном случае их самих в плен и с уводом и продажи их в рабство. У колониальных пуритан оказалось в наличности целое разработанное учение о том, что извечная борьба сатаны против Господа олицетворяется в данных условиях сопротивлением, которое индейцы оказывают пуританской экспансии и захвату индейских земель английскими переселенцами.
Я уже сказал, что первые колонисты считали величайшей и специально для них проявленной милостью Божьей страшную чуму, истребившую многолюдное индейское племя на территории Массачусетса. Дальше эта ‘милость’ продолжала проявляться в последовательном истреблении коренного населения огнестрельным оружием, недоброкачественной водкой, резней при нападении карательных экспедиций на индейские поселки, уводом индейцев и продажей их в рабство в испанские колониальные владения, в обмене их там на африканских рабов (по несколько индейцев за одного негра).
Колонисты учили своих детей с малых лет вычитывать в Библии полное одобрение и благословение своих действий против индейцев. Они учили их следующей философии истории: ‘сатана, видя, что в Европе и вообще в Старом Свете Евангелие побеждает и распространяется, увел некоторую часть человеческого рода и перенес ее за океан, подальше от христианства, чтобы там в безопасности править этими людьми. Это и есть индейцы, плененные дети дьявола. Но Божьим изволением англичане переплыли океан и добрались наконец до дьяволовых владений. И теперь только слуги сатаны, колдуны и ведьмы, могут сомневаться в праве и даже обязанности английских колонистов захватывать земли аборигенов и порабощать их самих.’
А ‘колдуны’ и ‘ведьмы’ объявлялись в большом количестве: в одном только 1692 г. и в одном только Массачусетсе (в Салеме и Салемском округе) 150 этих нечестивцев было засажено в тюрьму, 12 человек повешено за колдовство, а одна ‘ведьма’ забита камнями до смерти.
Население Новой Англии после включения в свой состав в 1664 г. голландских владений возросло особенно заметно. Торговля быстро развивалась, англичане успели выстроить довольно значительный каботажный флот. Они посредничали между фермерами и рыболовами континентального побережья и Вест-Индскими испанскими островами, с одной стороны, и между Северной Америкой и Англией — с другой. Один только Массачусетс в XVIII в. вывозил рыбы ежегодно на 34 тыс. фунтов стерлингов золотом (при этом следует учитывать, что золото обладало в то время в 5 раз большей покупательной силой, чем в настоящее время).
Плантационное хозяйство на юге все более и более расширялось, и сообразно с этим обмен похищенных индейцев на негров и непосредственная работорговля становились все шире и шире.
Впервые рабовладельческий корабль с привезенными из Африки рабами пристал к берегу Виргинии (к городку Джеймстауну) в августе 1619 г. Это был голландский бриг, привезший для продажи 20 рабов.
Первые десятилетия североамериканские колонисты сравнительно мало покупали черных рабов. Так, после 1619 г. впервые точное известие о приходе рабовладельческого корабля датируется 1630 г., следующее известие — 26 февраля 1638 г. По-видимому, голландская колония у Гудзонова залива покупала в первой половине XVII столетия больше привозных рабов, чем это делали не такие богатые соседние с нею английские колонии.
Иначе обстояло дело у плантаторов Джорджии, Виргинии, Северной и Южной Каролины: белые рабы не выдерживали длительной работы на знойных плантациях этих колоний, и приходилось прибегать к закупке привозных африканских невольников. Например, в Мэриленде (центре табаководства Северной Америки) на табачных плантациях до первых десятилетий XVIII в. работали не только черные, но (в гораздо меньшем количестве) и белые рабы.
Колония Род-Айленд в 1770 г., накануне революции (и уже когда антианглийское освободительное движение было в полном разгаре), вела самую кипучую работорговлю: 150 судов, принадлежавших гражданам этой колонии, курсировало между гвинейским берегом Африки и Антильскими островами, берегами Америки, привозя новые и новые партии рабов.
Еще в первой половине XVI столетия пират Уильям Гаукинс, отец гораздо более знаменитого пирата Джона Гаукинс а, о котором я говорил в другом месте этих очерков, в свободное от своих постоянных занятий время занялся работорговлей и начал перевозить рабов из Африки в Америку. Но своих колоний тогда у Англии в Америке не было, и Гаукинс больше работал для испанских плантаторов Центральной и Южной Америки и Вест-Индских островов — Кубы, Ямайки, Гаити и т. д. Сын его, знаменитый Джон Гаукинс, развил дело отца и так гордился этим обстоятельством, что носил особую медаль из трех золотых монеток с изображением на них связанного раба. Когда в XVII в. англичане начали селиться в Северной Америке, где для освоения новых земель нужны были сильные рабочие руки, вопрос о рабах сделался первоочередным.
Сначала англичанам казалось возможным повторить опыт, который в предшествующем столетии не удался испанцам в Средней и Южной Америке, т. е. обратить попросту в рабство индейцев. Потом, убедившись, что они плохо мирятся с подневольным положением и легко убегают, английские колонисты стали их увозить в более далекие места и там выменивать на привезенных из Африки рабов. Этот (второй) фазис рабовладельчества и добывания рабов в Северной Америке длился несколько десятилетий, почти до последней четверти XVII в. Благочестивый пуританин Эммануил Доунинг. житель Массачусетса, советовал своим единоверцам и одноплеменникам заводить войны с окрестными индейцами по двум причинам: во-первых, ‘едва ли не грех’ терпеть, чтобы индейцы продолжали погрязать в идолопоклонстве, во-вторых, если Господь отдаст в английские руки индейских мужчин, женщин и детей, то их можно будет обменять на черных рабов, что совершенно необходимо. Богобоязненный колонист прибавляет для пущего вразумления: ‘И дети детей наших едва ли увидят этот великий континент полным людей, так что наши с, туги все будут желать иметь свободу засевать (землю) для себя самих и будут оставаться на службе только за очень большую плату. А я предполагаю, что вы знаете очень хорошо, что мы можем содержать 20 человек негров дешевле, чем одного английского слугу’. После захвата индейцев часть их увозили и выменивали на негров, часть же распределяли по городам и усадьбам. В 30-х годах XVII в., после походов на покотское племя, всех мужчин послали в одно место (в Массачусетс и Коннектикут), детей мужского пола продали на Бермудские острова, а женщин и детей женского пола распределили по рукам индивидуальных покупателей на месте.
В конце XVIII столетия уже вполне обнаружилось, что рабовладение почти целиком сосредоточено на юге, в пяти плантаторских штатах, что на севере рабский труд непригоден и нужен мало (кроме очень редких мест) и что если одна шестая часть населения и владеет рабами, то эта шестая часть в значительной мере, если не полностью, сосредоточена именно в пяти южных штатах. На севере, где плантаций почти не было, негры были по преимуществу или домашней прислугой, или домашними же ремесленниками. Работали они (на севере) и на огородах по обработке земли, но в этом последнем качестве гораздо меньше, чем в качестве домашней прислуги и подсобных рабочих, становясь с каждым десятилетием все более и более заметным элементом городского населения.
Что касается южных штатов, то здесь рисовые, сахарные, хлопковые плантации требовали довольно большой концентрации рабской силы.
В 1703 г. в Массачусетсе было издано постановление, хорошо характеризующее отношение колониальных властей крабам. Прежде всего отныне воспрещалось отпускать раба на свободу, не дав требуемых гарантий, что этот вольноотпущенник не будет в тягость городу и что не придется его кормить.
С наступлением вечера раб не имел права покидать своего жилища и появляться на улице или в поле под страхом наказания плетьми. Браки между белыми и неграми были строго воспрещены.
Какие-либо любовные отношения между неграми и белыми также воспрещались под страхом плетей.
Негр, ударивший белого, подвергался наказанию 30 ударами плети. Об обращении с рабами много говорить не приходится, раба можно было бить сколько угодно, подвергать самым варварским пыткам, даже убивать в порядке ‘самозащиты’, причем для констатирования наличности этого извиняющего обстоятельства требовалось только показание хозяина, свидетелей приводить было излишне. Беглые рабы клеймились раскаленным железом по лицу и телу.
В конце XVII в. индейские рабы в Северной Америке уже повсеместно заменяются рабами, доставляемыми из Африки.
Насколько неисчерпаемо прибыльна была торговля рабами, явствует из того, что, согласно условиям ассиенто, полученного английской торговой компанией от Испании во время последних переговоров перед Утрехтским миром, английские купцы согласились половину чистого дохода на все время действия подряда отдавать королям — английскому и испанскому.
Вот точные условия этого полученного 13 марта 1713 г. англичанами подряда, который называется договором об ассиенто и который вошел в 16-ю статью Утрехтского мирного трактата, подписанного спустя месяц, 11 апреля 1713 г. Англичане получали исключительное право ввозить и продавать рабов во всех испанских владениях, не меньше 4800 человек в год, в течение 30 лет, а в течение первых 25 лет этого срока англичане могли продавать там и больше 4800 человек ежегодно. За это они должны были уплатить испанской казне 200 тыс. крон и по 25 % чистого дохода с этой торговли как английскому, так и испанскому королю.
В Англии акт, отменяющий работорговлю (но не право владения уже привезенными раньше рабами), был принят в 1806 г. и подтвержден в 1811 г., когда участие в торговле рабами было объявлено уголовным преступлением.
Вскоре такие же законы были приняты и другими европейскими державами, однако долгое время эти законы оставались лишь на бумаге, не затрагивая всерьез интересов работорговцев. Следует учесть при этом, что рабовладельчество и вместе с ним торговля рабами существовали в Соединенных Штатах Америки до второй половины XIX в. Многое способствовало сохранению этой торговли. Во-первых, товар дорожал в цене по мере интенсификации земледелия в Южной, Центральной и Северной Америке и по мере подъема, в частности, плантационного хозяйства в южных штатах Северо-Американского союза, во-вторых, Соединенные Штаты под влиянием южных плантаторов и под предлогом охраны своего суверенитета не позволяли англичанам обыскивать на море суда под американским флагом, на что англичане отвечали аналогичным запретом, и, конечно, в чистом выигрыше от этого оказывались одни только работорговцы.
Специальные исследования окончательно убеждают нас в том, что до середины XIX в. вывоз рабов из Африки в Америку фактически происходил почти так же беспрепятственно, как в XVI, XVII или XVIII столетиях.
Президент Линкольн, начав вооруженную борьбу против мятежных южных рабовладельцев, прямо обратился к Англии не только с разрешением, но с просьбой обыскивать все подозрительные
суда, хотя бы они плавали под американским флагом. Но, конечно, лишь подавление плантаторского восстания 1860-1865 гг. нанесло ввозу рабов из Африки окончательный удар.
Вопрос о том, почему англичане начали в XIX в. бороться против рабовладения, преследовать голландские и французские бриги, перевозившие рабов, и даже иногда при поимке вешать капитанов бригов на реях, выходит за хронологические рамки данной работы. Сейчас скажу только наперед, что высокоморальные и религиозные аргументы, исходившие от антирабских обществ, быстро разросшихся с начала ХIХ в. и даже в конце XVIII в., были тут ни при чем. В тех случаях и в тех местах, когда и где почему-либо англичанам было выгодно существование рабства, оно существовало.
Вздорность выдумки французских рабовладельцев в XVIII в. и сочувствующих им историков в XX в. о том, будто бы такой политический деятель, как Уильберфорс, был агентом Питта, доказывается (если еще нужно это доказывать) хотя бы тем упорным сопротивлением, которое встретила именно в официальных английских сферах агитация Уильберфорса, начавшаяся в 1784 г. Между 1784 г., когда Уильберфорс начал действовать, и той полночью 31 июля 1834 г., когда при нарочито театральной обстановке во всех церквах всех английских колоний был прочтен королевский указ, освобождавший невольников во всех британских владениях, прошло много десятков лет. И за это время не прекращалась упорная борьба английских плантаторов, не желавших освобождения рабов, против торговой и промышленной английской буржуазии, которая постепенно все больше и больше приходила к заключению о большей, с точки зрения ее интересов, выгодности вольнонаемного труда в колониях сравнительно с трудом рабским. Это была довольно долгая эволюция, и шла она весьма зигзагообразно. Бывали большие промежутки времени, когда агитация в пользу освобождения наталкивалась на большие трудности и опасности, и, собственно, только после торжества буржуазии над землевладельческой аристократией, после парламентской реформы 1832 г., английские правители поставили наконец на повестку дня вопрос об освобождении рабов.
Говорить о том, что уже во время Французской революции английское правительство агитировало само в пользу освобождения рабов, да еще с целью ‘погубить’ французское владычество во французских колониях, можно, только сознательно извращая историю.
Теперь следует обратиться к положению в Южной Африке. Долгое время она оставалась известной лишь португальским морякам, делавшим остановки по пути из Европы в Индию и из Индии в Европу. В 1510 г. при подобной высадке был убит готтентотами вице-король португальской Индии дон Альмейда, возвращавшийся в Евpoпy. Вообще устроить обширную колонию португальцам в то время долго не удавалось. Отдельные смельчаки-исследователи иногда погибали в чащах Южной Африки от нападений диких зверей и стычек с местными племенами.
С конца XVI в. Южной Африкой начинают интересоваться англичане и голландцы. Знаменитый английский мореплаватель и пират сэр Фрэнсис Дрейк во время своего кругосветного плавания в 1580 г. побывал возле мыса Доброй Надежды, а в 1583 г. здесь впервые появились (тоже проездом) отправлявшиеся в Индию голландцы. Но и эти искатели новых владений не решались оставить там часть пассажиров или экипажа судов в качестве колонистов. Проводилась с очень большой опаской меновая торговля с местными жителями (и больше всего с готтентотами) — вот все, на что отваживались европейские мореходы во время своих стоянок у берегов Южной Африки.
Уже к середине XVII в. все европейские державы, торговавшие с Индией, стремятся запастись прочными, обильно снабженными морскими станциями и базами для судов, идущих из Европы в Индию или совершающих обратный рейс. Нельзя было вечно зависеть в своем продовольствии и в спокойном отдыхе от местных племен, понимавших, что ничего, кроме смерти или рабства и ограбления, им лично от этих белых пришельцев в удел не достанется.
В 1651 г. английская Ост-Индская компания овладевает островком на Атлантическом океане, к западу от Африки, названным островом Святой Елены, португальцы основывают первое поселение на Мозамбике (на юго-востоке Африки), французы начинают подбираться к необъятному острову Мадагаскар, к северо-востоку от южного берега Африки, и заводят сношения с местными царьками. Наконец, богатейшая голландская Ост-Индская компания затевает и осуществляет прочное завоевание крайней южноафриканской земли вокруг мыса Доброй Надежды.
Эта голландская Ост-Индская компания, как мы видели, оказалась бессильной удержать в своих руках североамериканское владение и должна была ‘уступить’ его англичанам, превратившим Новый Амстердам в Нью-Йорк. Но на востоке, в Индии, эта компания была в XVII в. очень сильна, сильнее аналогичной английской компании. Голландская Ост-Индская компания к 50—60-м годам XVII в. была в полном смысле слова великой державой, имевшей в своем распоряжении около 40 военных судов, больше 150 торговых кораблей, около 10 тыс. хорошо вооруженных наемных солдат, и чем труднее становилось этой голландской компании отстаивать затерянную в Северной Америке и теснимую со всех сторон одинокую факторию, тем с большей энергией голландское купечество устремлялось на восток, в Индию, на острова Малайского архипелага на Яву, Суматру, — и тем явственнее становилась необходимость обзавестись прочной и хорошей ‘стоянкой’ для голландских кораблей по пути из Европы в Индию. Случай помог делу. В 1648 г. большой корабль голландской Ост-Индской компании ‘Гарлем’ потерпел крушение около мыса Доброй Надежды. Экипаж, выброшенный на пустынный берег, должен был пять месяцев ждать выручки. За это время голландцы установили мирные отношения с готтентотами, доставлявшими им хлеб и мясо в обмен на продукты огородов, которые голландцы завели, посеяв разные семена, спасенные ими при кораблекрушении, а также в обмен на кое-какие вещи с погибшего судна. Через пять месяцев они были взяты на борт по дошедшего голландского брига, причем экипаж этого брига, погибавший от цинги, был в свою очередь спасен этими взятыми на борт случайными ‘колонистами’, накормившими экипаж брига свежим мясом и свежими овощами.
Все это приключение наделало много шума в голландских торговых кругах. Двое из спасенного экипажа ‘Гарлема’ обратились с письмом к правлению голландской Ост-Индской компании, предлагая устроить колонию-станцию в тех местах, где они пять месяцев были невольными первыми поселенцами. Компания согласилась, и в 1652 г. первая партия колонистов во главе с представителем компании Ван-Рибееком высадилась у мыса Доброй Надежды.
Голландская колония быстро выросла и окрепла. С одной стороны, помогали превосходные климатические условия, наличие прекрасной питьевой воды, обильные возможности для скотоводства, земледелия, в частности огородного хозяйства, с другой стороны, сказалась существенная помощь от богатейшей голландской Ост-Индской компании, от кораблей, которые быстро освоились с этой полезнейшей для них станцией по пути в Индию и из Индии. Вопрос о работе в поле и на огородах был разрешен очень легко и быстро: не успели первые колонисты осесть на новом месте, как голландский бриг, встретивший неподалеку португальское судно, вступил с ним в бой и, победив, снял с него драгоценный груз — 250 африканских рабов, которых португальцы куда-то везли. Этих рабов голландский бриг и продал компании для нужд колонистов мыса Доброй Надежды, куда он подошел за провиантом. По мере того как колония богатела, она покупала рабов, поручая заказы работорговцам, которые орудовали главным образом у западноафриканских берегов.
Голландские колонисты с самого начала воспретили обращать в рабство непосредственных своих соседей готтентотов, сообразив, что это слишком рискованно и опасно.
На средства компании вскоре был выстроен укрепленный замок не столько против готтентотов, сколько против французов и англичан (португальцев в это время уже не боялись: вторая половина XVII в. была временем быстрого заката португальской колониальной империи, и португальцы только отбивались от голландцев всюду, где встречались с ними, но уже не помышляли о новых завоеваниях).
С конца XVII столетия., особенно после отмены Нантского эдикта во Франции (1685 г.), тысячи и тысячи гонимых Людовиком XIV французских гугенотов бросились искать за морем убежища, и немало их попало в эту новую голландскую Капскую колонию у мыса Доброй Надежды. Кап — мыс по-голландски, и голландский поселок стал называться Капштадтом (ныне Кейптаун). Французские гугеноты научили колонистов виноделию и целому ряду ремесел. Рабский труд играл все большую и большую роль в экономической жизни колонистов.
Тут нужно отметить одну черту, которую часто недостаточно отмечают многие историки, повествующие о первых временах южноафриканской колонизации на основании сентиментальных россказней, очень свойственных голландской традиционной историографии. Среди восторженных восхвалений стойкости, храбрости, простоты нравов, суровой морали, богобоязненности и прочих душевных красот, коими небо одарило этих первых голландских колонистов (боэров, или буров), неизменно отмечается еще одна — мягкость в обращении с рабами. По этому поводу следует прежде всего не преувеличивать этой мягкости. Буры подвергали своих рабов жестоким телесным наказаниям всякий раз, когда, по их мнению, рабы этого заслуживали. Если же участь раба голландских колонистов в Южной Африке не привлекала к себе такого внимания мирового общественного мнения, как, например, в Америке, то происходило это оттого, что настоящая, столбовая, так сказать, широкая дорога, которой шла работорговля в XVII и XVIII вв., пролегала через центральные широты Атлантического океана, примерно между 20 северной и 5 южной широты, уже от 20 или 25 к северу или от устьев Конго к югу работорговцы не очень любили отклоняться. Да и смысла особого не было: главные рынки сбыта — Антильские острова, Бразилия, Мексика, через которую долго снабжались североамериканские английские колонии, — лежали в пределах указанной полосы.
Что касается рынков закупки рабов в Африке, то и здесь южнее устьев Конго работорговцы не промышляли, даже и на участке от экватора к устьям Конго постоянно посещаемых рабских рынков не было, и все главные закупки рабов совершались на побережье от берега Зеленого Мыса (т. е. 20-17 северной широты).
Следовательно, отклоняться от этого главного пути, совершать громадный рейс от экватора до 33-35 южной широты только затем, чтобы продать рабов маленькой голландской колонии, затерянной у мыса Доброй Надежды, нисколько не представлялось выгодным работорговцам и нанимаемым ими капитанам. Таким образом и случилось, что рабов в Капскую колонию ввозили не из Центральной Африки, а из Индии и с островов Малайского архипелага, и ввозили корабли, шедшие обратным рейсом из Азии в Европу, по пути, между делом, в качестве случайного, сбываемого по дороге товара. А с этими малайскими и индийскими рабами не только в Капской колонии, но и в других местах обращались все же не так, как с рабами из Африки, и прежде всего потому, что по физической своей природе они не выдержали бы долго той жизни, которую выносили африканцы.
Каждый такой малайский или индийский раб стоил (в конце XVII и в первой половине XVIII в.) в колонии около 6 фунтов стерлингов, сумма по тому времени огромная. Они были относительно более развить! чем обычные рабы. Большинство было либо мусульманами, либо буддистами, либо принадлежало к какому-нибудь толку брахманизма. Они нередко выучивались голландской грамоте. В Капской колонии уже с конца XVII в. действовал закон, по которому раб, если он исповедовал христианскую веру и примерно вел себя, а также знал голландский язык, по истечении тридцатилетнего пребывания в рабстве мог выкупиться на свободу, уплатив при этом своему хозяину сумму, равную 8,5 фунтам стерлингов в английской или голландской монете. Но это относилось только к привезенным рабам, а не к тем, которые уже родились в колонии от рабов-родителей. Рабов секли очень жестоко, но хозяева при этом должны были прибегать к помощи полицейской власти, которая и определяла число ударов. Работа была очень тяжелая, но, как сказано, буры принуждены были считаться с относительно небольшой выносливостью своих рабов, привезенных из Южной Азии и с Малайских островов. Можно утверждать, что китайские кули — вольнонаемные рабочие, работавшие в той же Капской земле у тех же буров, — умирали, надорванные непосильным трудом, в гораздо более молодом возрасте, чем умирали их предшественники, привозные рабы: ведь кули в случае смерти можно было без малейших специальных затрат заменить другим таким же наемным кули, тогда как смерть раба в XVII-XVIII и в первой трети XIX в. знаменовала для бура чистую потерю по крайней мере в 6 фунтов стерлингов. Голландские переселенцы далеко не все были крестьянами, но название ‘крестьянин’ (по-английски boor — боэр, или бур) за ними осталось с первых времен и сохранилось для голландского населения бывших бурских республик. Возникновение самих этих республик относится уже к первой половине XIX столетия, когда теснимые англичанами, захватившими Капскую колонию еще в 1795 г., буры решились наконец отойти несколько к северу и основали там два самостоятельных государства — Трансваальскую и Оранжевую республики. Обе эти республики были завоеваны англичанами в 1899-1902 гг. Но эти события уже относятся к той позднейшей эпохе, которую мы здесь не рассматриваем. Следует лишь дать общее представление о том, что делалось в Южной Африке до того, как она попала отчасти в прямое обладание, отчасти в зависимость от Англии.
За все время голландского владычества, т. е. с 1652 г., когда были заложены первые здания будущего Капштадта, и вплоть до 1795 г., когда, как сказано, англичане эту Капскую колонию отняли у Голландии, переселенцы — буры — жили фактически предоставленные самим себе, пользуясь, правда, не очень широким административным самоуправлением, но зато почти независимым от метрополии судом. Голландская Ост-Индская компания, для которой все-таки эта колония имела довольно малую коммерческую ценность, назначала туда губернатора. Она заботилась о том, чтобы стоянка для ее судов была тут надежной, комфортабельной и богато снабженной. Она поощряла иммиграцию, охотно давала земельные участки, помогала обзаводиться всем нужным. Она требовала лишь, чтобы все, что колонисты желают продать за границу, они бы продавали только ей, Ост-Индской компании. Да еще требовала как натуральную повинность обеспечение сторожевой башни вооруженной охраной днем и ночью. В остальном она оставляла их в покое. Но в 1707 г. компания воспретила дальнейшую иммиграцию в Капскую колонию из Европы. С одной стороны, боялись притока французских протестантов, туго сливавшихся с голландским населением колонии, боялись возможности французского завоевания если не сейчас, то со временем, когда эти французские изгнанники примирятся с покинутым ими отечеством. С другой стороны, компания боялась, что непомерный рост населения приведет рано или поздно к тому, что колония потребует полной самостоятельности и своя собственная удобная стоянка для кораблей все же ускользнет от полной власти компании. Постепенно буры оттеснили бушменов и готтентотские племена, жившие в непосредственной близости к мысу Доброй Надежды, и последовали за ними (вытесняя их все дальше и дальше) на север, причем высокая производительность этих новых земель, великолепные пастбища, леса, богатые дичью, реки (вроде Великой Рыбной реки в 400 английских милях от Кейптауна), кишмя кишевшие рыбой, — все это манило буров к дальнейшим разведкам и походам на север. Но в половине XVIII столетия коса нашла на камень, обнаружилось внезапное и очень грозное сопротивление со стороны многолюдного и очень сильного среднеафриканского племени банту и других племен. Уже в течение нескольких столетий они, как обнаружили впоследствии этнография и филология, подвигались из Центральной, Экваториальной Африки к югу, побеждая или присоединяя к себе встречные маленькие народы. Они шли к югу, двигаясь тремя потоками, причем центральный и восточный потоки этого медленного нашествия направлялись прямо наперерез бурам, к Великой Рыбной реке, к которой буры приближались с юга, от мыса Доброй Надежды и Кейптауна. Те племена банту, с которыми больше всего соприкасались буры, носили разные названия — свази, зулусы, тембу, ксоса и т. д. Они были очень воинственны и упорны, и, хотя у них не хватило в конце концов силы уничтожить буров, последние также не имели сил приостановить их движение на юг. Таким образом, голландскому расселению на юге Африки был положен предел, хотя африканские племена не избежали гнета колонизаторов.
В течение всего рассматриваемого периода (и далеко за его пределами, в сущности до последней четверти XIX в.) колонисты Южной Африки занимались главным образом земледелием, скотоводством, рыбной ловлей, охотой и даже старались внушить редким иностранцам, которые к ним являлись и оставались у них для изучения страны, что самое рабство у них не такое, как в других местах, что оно у них не голландское, английское или американское, а библейское, и что их так же нельзя назвать плантаторами, как нельзя назвать этим словом, например, Авраама [Авраам — мифический родоначальник евреев, в библейской мифологии отец Исаака] или какого-либо другого израильского патриарха. Колония долго не вступала полностью в экономический круговорот европейского торгового, а затем промышленного капитала. Но, конечно, библейские сравнена тут были до курьеза неуместны, все-таки Капская колония была колонией голландского капитала и была аванпостом европейских конкистадоров, правда затерянным на юге необъятной и почти вовсе неведомой тогда части света. Когда в эпоху французской революции 1789 г., воспользовавшись тем, что Голландия попала во власть французов, Англия решила отбить по возможности все голландские колонии, участь Капской земли была решена, эскадра английского адмирала Эльфинстона без всякого труда овладела этой колонией, что произошло 16 сентября 1795 г. Это событие было лишь началом позднейшего завоевания англичанами всей Южной, Юго-Восточной и Юго-Западной субэкваториальной Африки. С момента вторжения сюда английского капитала созданы были условия для еще большего усиления колониальной эксплуатации.

Очерк одиннадцатый.
Американские колонии в последней четверти XVII и первой половине XVIII в. Потеря Канады французами и значение этого факта для североамериканских колоний. Взрыв революции в Северной Америке. Вмешательство французов. Поражение англичан в Америке и их победы в Индии

Реставрация Стюартов и особенно царствование Якова II были временем, когда всякая самостоятельность колоний признавалась чуть ли не государственным преступлением и все их старые привилегии и права бесцеремонно попирались. Губернатор Новой Англии (живший в Нью-Йорке) Эндрос, уполномоченное и доверенное лицо короля Якова II, проводил последовательную политику объединения всех английских колоний в Северной Америке в одно административное целое, в страну, всецело подчиненную английскому королю и управляемую его наместником. С чисто формальной стороны это ему и удалось, но колонисты отнюдь с этим не мирились. Тайный, но упорный ропот шел по колониям. Американцы считали себя особой от англичан нацией уже тогда, и, в сущности, все главные предпосылки разразившейся 100 лет спустя буржуазной революции 1774-1783 гг., навсегда отторгнувшей североамериканские колонии от Англии, были налицо, хоть и в несравненно менее сильной и отчетливой степени, уже в 70-х годах. Профиль будущего, еще отдаленного восстания уже начинал, еще пока слабо, вырисовываться. Как уже было сказано, после ‘славной революции’ 1688-1689 гг. в Англии английские колонисты в Америке сменили официальных представителей короны, поездив на их место своих представителей.
Однако внутри страны английские колонисты вели ожесточенную борьбу. Индейские племена еще не оставляли мысли об изгнании пришельцев. Отчаянная попытка коренного населения сбросить иго белых грабителей — ‘война Филиппа’ — закончилась новой победой колонистов над местными племенами, порабощением и вывозом за пределы колоний массы причастных к восстанию индейцев для обмена их на африканских рабов. Борьба с голландцами, нетрудная и недолгая, заканчивается полным подчинением голландского элемента английскому владычеству, и новозавоеванный, отнятый у голландцев порт Нью-Йорк (бывший Новый Амстердам) благодаря ряду счастливейших географических условий сделался вскоре одним из главных источников торгового процветания и обогащения колониальной буржуазии. Все это благополучие строилось, конечно, на земельном ограблении индейцев, которые уходили на запад, постепенно вымирали, быстро сокращаясь в числе. Конечно, и среди белого населения уже давно углубились социальные расслоения, уже давно крепчал антагонизм между быстро богатевшими плантаторами южных колоний и хуторянами и фермерами на севере, давно уже и в городском ремесле мастерам-хозяевам приходилось считаться с борьбой подмастерьев и учеников против хозяйской эксплуатации и с уходом учеников и работников на более прибыльные места. Мелкое землевладение страдало от ростовщичества. Наконец, по мере быстрого роста рабовладения ставился уже нередко вопрос о том, какими коллективными мерами держать в повиновении и сделать безопасной эту массу люто эксплуатируемых и жестоко угнетаемых рабов. Словом, в Новой Англии не было, конечно, ничего, подобного той мирной и счастливой Аркадии, которую позднейшие историки и песнопевцы североамериканской буржуазии хотели усматривать в социальных отношениях, сложившихся в приатлантических английских колониях конца XVII и первой половины XVIII столетия.
Но налицо, бесспорно, были условия, которые до поры до времени несколько замедляли процесс обострения классовой борьбы среди белого населения колоний. Батрачество в сельском хозяйстве было тогда крайне редким явлением не только вследствие широчайшего распространения рабского труда, но также и потому, что неисчерпаемый запас свободных, никому не принадлежавших (т. е. принадлежавших индейцам) земель позволял буквально всякому переселенцу стать собственником-хуторянином. Особенно легко это было многосемейным, имевшим подрастающих или взрослых детей. Точно так же в городах работник или ученик, недовольный мастером, уходил от него к другому, и эта угроза ухода действовала сильно и беспроигрышно: людей ремесла, сколько-нибудь обученных, было мало, а потребности росли не по дням, а по часам.
Только несколько десятилетий спустя после обоснования на новом месте колонисты окончательно убедились, какая роскошная страна, какая благодатная почва попала в их руки. Всем историкам экономического быта Европы известен факт громадного развития агрономической литературы в XVII и XVIII столетиях, задолго до физиократов. Землевладельческий класс (независимо от сословного своего характера), захваченный экономическим круговоротом, одинаково требовал интенсификации сельского хозяйства, усовершенствованной техники, научной помощи. Все изобретения и усовершенствования земледельческой техники крайне интересовали заатлантических переселенцев, имевших землю, о которой в Европе могли только мечтать. Недаром один из героев американской революции Бенджамин Франклин [Франклин Бенджамин (1706-1790) — амер. гос. деятель, один из авторов Декларации независимости США (1776) и Конституции (1787)] прославлялся современниками не только за свои научные труды и дипломатические достижения, но и за то, что нашел несколько новых способов удобрять землю и улучшил сорт американского клевера.
По мере того как богатела и крепла колониальная буржуазия, начинал понемногу возникать и принимать довольно отчетливые очертания вопрос: что выгоднее, продолжать оставаться под эгидой Англии или же отрешиться от нее и повести совершенно самостоятельное политическое существование? В самом деле, уже в эпоху реставрации Стюартов Англия ничего, в сущности, не давала колониям такого, чего они не могли бы получить от Голландии, или Франции, или от тех же англичан, вовсе и не будучи с ними связанными политически. Мало того, Англия в лице правительственной власти и в лице тех торговых компаний и владельцев, которым в свое время правительство давало ‘патенты’ на новые места за океаном, определенно эксплуатировала колониальное население. Эксплуатация была либо прямая — взимание налогов посредством особых обложений, либо косвенная — сбор пошлин с ввоза и вывоза товаров, монопольное право английских купцов, английских промышленников, английских судовладельцев торговать с колониями, находящимися в подданстве у его величества английского короля. Нельзя даже сказать, что колонисты ощущали эту эксплуатацию очень уж тяжко или чтобы назначаемые к ним из Лондона губернаторы проявляли себя хищниками вроде английских правителей в Индии. Но тут было другое. Раздражала временами совершенная бесполезность, ненужность английского суверенитета. Приходилось оплачивать какую-то фикцию, когда-то имевшую смысл, а потом совсем его утратившую. Военная помощь со стороны Англии против индейцев, французов и голландцев бьша совершенно сведена к нулю во все долгие годы английской революции. Да и при реставрации Стюартов в обоих случаях, когда военная помощь со стороны метрополии очень и очень пригодилась бы, колонисты были принуждены в самые решительные моменты рассчитывать исключительно на свои силы — и в 1662-1664 гг., когда завоевывали Новую Голландию (будущий штат Нью-Йорк), ив 1676 г., когда шло восстание Филиппа и индейцы теснили их к берегу, разоряя и сжигая города, поселения и отдельные одинокие фермы.
Настроения, весьма родственные тем, которые проявились спустя три четверти века, были в зародыше уже налицо в североамериканских колониях Англии, когда вторая английская ‘революция’ низвергла Якова II Стюарта и когда штатгальтер голландский Вильгельм Оранский и жена его Мария были избраны парламентом на английский престол.
Как только это случилось, североамериканские колонии принуждены были вспомнить о близком враге, который был посильнее голландцев и пострашнее индейцев, для обороны от которого без помощи Англии ни в коем случае обойтись было невозможно.
В ту декабрьскую ночь 1688 г., когда убегавший от лица ‘революции’ король Яков II бросил в Темзу большую государственную печать Великобритании, вместе с этой погрузившейся на дно печатью канула в вечность вся внешнеполитическая система, поддерживавшаяся так долго Стюартами, и как европейские великие державы, так и их колонии оказались внезапно перед совершенно новой обстановкой.
При Стюартах уже выяснилось с достаточной ясностью, что у английских купцов, промышленников, судовладельцев, колонизаторов есть два сильных врага — Голландия и Франция — и что второй враг опаснее первого и даже может со временем стать почти таким же опасным, каким в прошедшем XVI в. был испанский колосс.
Но Голландия, опередившая англичан и французов в своем экономическом развитии, уже в последние годы XVI столетия, буквально сразу же после освобождения от испанского владычества, начала занимать враждебную позицию против своих вчерашних союзников. Голландцы стали так же враждебно относиться к старым колониальным державам, как и к новым претендентам и конкурентам. Они упорно изгоняли (и изгнали) португальцев из целого ряда тропических и субтропических островов, где те хозяйничали со времен Васко да Гамы и Альбукерке. И столь же упорно они противились распространению английской торговой и колонизаторской деятельности.
Внезапно выдвинулся грозный вопрос об отношениях с Францией. Французы в это время уже выдвинулись в первый ряд экономически и политически могущественных государств, которые имеют полную возможность захватывать заморские страны, опираясь не только на большой, хорошо организованный флот и большую заморскую армию на местах захватов, но и на свою наступательную силу и влияние в самой Европе.
Там это изменение в английской политике ставило на очереди дня в высшей степени тревожный вопрос. Сейчас же к северу от Новой Англии начиналась неопределенная (и опасная именно этой неопределенностью) граница французских владений. Собственно, неточно выражение: ‘Французы владели Канадой’. Из страны, обозначаемой теперь словом ‘Канада’ и превосходящей размерами всю европейскую Англию в 40 раз, французы за все время своего владычества обследовали едва ли 1/50 часть, а заселили и еще меньше. Но они уже заявляли твердую претензию на все земли, лежащие к северу и к западу от той полосы между океаном и Великими озерами в непосредственной близости от реки Святого Лаврентия, которую они захватили. Они претендовали сделать то дело, которое не удалось голландцам — приостановить английскую колониальную экспансию и на севере и на западе.
Голландскую преграду английские колонисты опрокинули в 1664 г., превратив Новый Амстердам в Нью-Йорк. Но французскую преграду преодолеть собственными силами было абсолютно немыслимо. Да об этом никто в колониях и мечтать не смел. Считали счастьем, что французы не делают попыток, пользуясь Канадой как плацдармом и военно-хозяйственной базой, двинуться оттуда на завоевание английских колоний.
И вот теперь, после 1689 г., когда вскоре открылась серия бесконечных англо-французских войн, колонии почувствовали себя под постоянно грозящей с севера опасностью. Французский флот был очень серьезным соперником английского на всем громадном пространстве Атлантического океана. Во всяком случае, помешать перевозке войск в Канаду из Франции англичане не могли. Войска эти, хорошо обученные, дисциплинированные, вооруженные, могли бы, казалось, без очень большого труда в два-три похода овладеть английскими поселками и городищами, пышно именовавшимися городами, подчинить себе колонистов или же гнать их до Атлантического берега и, выражаясь стратегически, ‘сбросить в море’, т. е. заставить сесть на суда и удрать в Англию. Этого на самом деле не случилось, не только французы не завоевали английских колоний, но, напротив, в конце концов перейдя в наступление, англичане завоевали Канаду и присоединили ее к своим владениям. Почему это произошло? Прежде всего потому, что ни одного разу за все 75 лет, от 1689 г. вплоть до потери Канады в 1763 г., французы не считали североамериканский театр войны сколько-нибудь серьезным, решающим пунктом в их тяжких войнах с Англией. Европейские воды, Испания, Фландрия, Западная Германия — вот где нужен был каждый брейд-вымпел и дорог каждый солдат. Битва при Бленгейме, битва при Фонтенуа — вот где решалась участь народов и царств.
Именно поэтому французы не только мало дорожили возможностью завоевать чужие земли в Северной Америке, но даже не очень ревниво охраняли ‘собственную’ Канаду, считая этот ‘север’ весьма сомнительным подарком судьбы. Что такое была Канада, например, в представлениях Вольтера? Льдина в несколько сот километров. Стоит ли из-за нее лить долго кровь?
Но все это открылось лишь впоследствии и лишь постепенно. А пока приходилось думать об обороне, И вот мы замечаем после 1689 г., и особенно с начала первой английской войны против Людовика XIV, внезапный наплыв лояльнейших чувств колонистов к метрополии. Верноподданническое усердие по отношению к новому королю диктовалось не тем, что он был протестантом, а низвергнутый
Яков II — католиком, идолопоклонником, пуритане-колонисты в это самое время секли розгами и резали уши квакерам и другим религиозным радикалам, которые были еще большими врагами католиков, чем пуритане. Дело было не в вероисповедании Вильгельма III, а в том, что без метрополии, без английских войск уберечься от нашествия французов из Канады было очень трудно. Французское соседство ощущалось колонистами как прямая угроза.
В таком случае, когда эта опасность была окончательно устранена, т. е. когда Канада была у французов отнята, не должна ли была прекратиться лояльность английских колонистов по отношению к метрополии? Совершенно верно. Так это и случилось в действительности.
В 1763 г. Канада была окончательно объявлена английским владением, а уже с 1769 г. Бостон стал во главе упорной оппозиции против английского правительства. В 1774 г. началось восстание, ив 1776 г. состоялось революционное провозглашение союза борющихся против Англии колоний независимой державой. Редко когда историческая логика и диалектическое развитие событий порождали так быстро и непосредственно столь четкие и бесспорные результаты.
Напомню главные даты борьбы Англии против французов с целью овладения Канадой.
По Утрехтскому миру 1713 г., завершившему войну за испанское наследство, французы потеряли южную часть Канады, отошедшую к англичанам, а также отказались от всех своих стародавних притязаний на остров Ньюфаундленд.
Для обороны (впредь) оставшейся части Канады французское правительство выстроило с большими затратами крепость Луисбург на острове Кап-Бретон (у берегов Канады, недалеко от Ньюфаундленда).
Затем во время войны за австрийское наследство (1740-1748) англичане разрушили Луисбург, но остров Кап-Бретон по Аахенскому миру 1748 г. остался за французами.
Наконец, окончательная развязка наступила уже в Семилетнюю войну, когда английский генерал Вольф взял в 1759 г. город Квебек и в ближайшие годы англичане заняли все французские поселения в Канаде.
По миру 1762 г. (ратифицированному в Лондоне и Париже в 1763 г.) Канада окончательно и целиком отошла к Англии.
Вильям Питт Старший [Вильям Питт Старший (1708-1778) — премьер-министр Великобритании в 1766-1768 гг., сторонник колониальной экспансии] сказал как-то, что ‘Канада приобретена англичанами в Германии’. Он имел в виду, что тяжкая борьба с Фридрихом II, в которую ввязались французы и которая продолжалась семь лет, не позволила французскому правительству повести решительную борьбу за свои североамериканские владения против англичан.
Но, с другой стороны, в течение долгих переговоров 1761 г., ведшихся в Париже (еще за два года до окончательного прекращения Семилетней войны), французская дипломатия довольно вяло отстаивала Канаду и быстро согласилась ее уступить, но с тем, чтобы Англия вернула захваченные во время войны французские острова Антильской группы — Гваделупу, Мартинику. Эти богатейшие субтропические острова давали столько сахара, рома, кофе, хлопка, что вся торговая буржуазия французских портов решительно протестовала против уступки их англичанам.
На севере Американского континента французы уступили не только Канаду англичанам, но и часть Луизианы к западу от реки Миссисипи своим же союзникам испанцам. Испания уступила победителям англичанам роскошную Флориду на юго-востоке Северной Америки, прямо соприкасавшуюся с английской Виргинией.
Сверх того, англичане захватили часть острова Сан-Доминго, Гренаду, Доминику, Тобаго и Сент-Винсент.
Все это было блистательным успехом для английской торговой и промышленной буржуазии.
На севере Америки у англичан образовался сплошной массив колониальных владений от Флориды до Канады, включая все посредствующие звенья, т. е. старые английские колонии.
Не менее блестяще окончилась для англичан борьба в Индии, о которой мы скажем дальше: французы были всюду отброшены, мечты о создании французской колониальной империи в Индии окончательно рухнули.
И все-таки в Англии торговые круги не были вполне довольны, там многие считали, что удержать Гваделупу и Мартинику с их сахаром, кофе, табаком и хлопком было бы гораздо выгоднее, чем завоевывать ‘обледенелую Канаду’, и когда 9 декабря 1762 г. палата общин в Лондоне обсуждала проект мирного договора с французами, уже подписанный английскими уполномоченными (Бьютом и Бедфордом) в Париже, то перед зданием парламента произошла враждебная демонстрация против правительства.
Еще до второй половины 60-х годов XVIII столетия, когда конституционные вопросы, касающиеся упорядочения государственных правовых отношений между колониями и метрополией, приобрели такую остроту, были моменты, когда возникали конфликты, так и оставшиеся неразрешенными до самой революции 1776 г.
Не очень складно и не без трений, протекала законодательно-административная и судебная деятельность органов колониальных собраний и не весьма законченно и логично с ней сплетавшаяся административно-фискальная деятельность губернаторов. Эта конституционная жизнь колоний была основана на внутреннем противоречии и на экономической сущности той связи, какая соединяла колонии с Англией: верховная власть (английский король, назначавший законы о колониальной торговле) целеустремленно и вполне сознательно действовала во вред и в убыток колониальной буржуазии (как сельской, так и городской, как северным фермерам, так и южным плантаторам, как ремесленникам, так и купцам), во имя выгод буржуазии английской и во имя приращения доходов английского государственного фиска. Колонистов возмущали не только монопольные претензии англичан в области импорта и экспорта, не только произвольное введение новых или увеличение старых пошлин, но и такие меры, как искусственные препятствия, которые ставились англичанами для уничтожения американской промышленности. Рядом особых актов английское правительство воспрещало почти все отрасли металлургического производства в своих североамериканских колониях, воспрещало производство некоторых галантерейных товаров, сбыт которых был почему-либо, особенно в данный момент, желателен английскому купечеству, искусственными и очень упорными мерами мешало американскому судостроению и т. д.
Почва для очень серьезного конфликта этих непримиримых интересов была уже в достаточной мере подготовлена к концу первой половины XVIII в. Семилетняя война и сопряженная с ней война англичан с французами несколько задержали естественный ход событий и отсрочили взрыв.
Колонии должны были именно по мере усиления и усовершенствования промышленной техники в Англии все больше и больше становиться в подчиненное (в хозяйственном смысле), пассивное положение относительно своей метрополии, которая очень ревниво и определенно недоброжелательно относилась к попытке колонистов тоже воспользоваться новыми техническими изобретениями и приемами.
Непосредственным поводом для взрыва долго накапливавшегося возмущения послужило усиление финансового и политического гнета.
Английское правительство решило держать в своих американских владениях постоянную армию в 10 тыс. человек, а для покрытия части расходов на эту армию ввело для американских колоний, даже и не уведомив их предварительно, новый сбор за гербовую бумагу. Выходило, что американцы должны сами оплачивать службу людей, которые силой оружия предназначены держать их в повиновении. Особенно возмущало колонистов то, что этот сбор был введен английским правительством с полного одобрения английского парламента, где не заседало ни одного американца.
Одновременно почти с этим актом английское правительство предприняло и ряд других мер. С одной стороны, оно новыми и новыми распоряжениями стесняло колонистов в свободной продаже продуктов, а с другой стороны, оно же особенно строго и придирчиво стало мешать торговым сношениям колонистов с французскими островными владениями — Сан-Доминго, Гваделупой, Мартиникой — и этим разоряло ряд торговцев и промышленников в колониях, потому что только что названным французским владениям были нужны именно американские мануфактуры (чисто колониальных продуктов почвы у них самих, было достаточно). Еще в конце 1764 г., т. е. до введения закона о гербовой бумаге, в городе Бостоне среди купцов и промышленников возникло движение, которое могло бы назваться экономическим бойкотом англичан, если бы термин ‘бойкот’ тогда существовал. Решено было не покупать никаких английских промышленных товаров. В 1765 г… когда раздражение по поводу гербовой бумаги охватило всю страну, движение в пользу бойкотирования английских товаров усилилось в необычайной степени. В одном Бостоне 250 купцов и промышленников примкнули к движению. За Бостоном последовали Нью-Йорк и Филадельфия, самые значительные тогда города колоний. Не только сильно уменьшался сбыт привозимых из Англии товаров, но колонисты целыми городами, целыми провинциями давали торжественные обещания никогда не заключать сделок на гербовой бумаге, чтобы свести ненавистный акт к нулю. До открытого восстания еще не доходило, но враждебные манифестации широкой волной распространились по городам и селам колоний.
В Англии это неожиданно бурное и упорное движение сначала очень смутило умы. Министра Гренвиля, который ввел акт о гербовой бумаге, уже не было, Новый министр Рокннгем отменил этот акт.
Временно колонисты как будто успокоились. Но так как конфликт был несравненно глубже и серьезнее, чем спор о новой гербовой бумаге, то, конечно, это успокоение оказалось временным и даже очень кратковременным. Самый талантливый из английских государственных деятелей того времени Вильям Питт Старший (граф Чатам) с тревогой смотрел на американские дела, стремился к примирению, но и из его старании ничего не выходило и выйти не могло. Не потому все-таки в конце концов вспыхнула американская революция, что Таунсенд был глуп, а король Георг III был упрям, а потому, что самый конфликт между интересами английского капитала и интересами американских колонистов был в те времена совершенно не разрешим никаким компромиссом. Канцлер казначейства в кабинете Рокингема Чарльз Таунсенд был убежден, так же как и сам король Георг III, что совершенно напрасно испугались брожения в колониях и подорвали правительственный престиж отменой акта о гербовой бумаге. Он решил принять бой и в этом получил полную поддержку не только со стороны короля, но и со стороны лондонского Сити и мануфактурных центров. Решено было ввести новые пошлины на ввозимые в Америку стекло, свинец, бумагу и чай. А так как ниоткуда из других мест, кроме как из Англии, эти товары в Америку не ввозились, то, следовательно, новые пошлины давали новый чистый доход английской казне. И как Гренвиль, вводя гербовый сбор, на доходы от этого сбора хотел содержать английскую армию в колониях, так и Таунсенд доход от новых пошлин решил употребить на уплату жалованья губернаторам, назначаемым в американские колонии, и не только губернаторам, но и еще некоторым высшим чиновникам администрации и суда.
По мысли Таунсенда, отныне вся высшая администрация колоний становилась материально совершенно независимой от колонистов и тем самым усиливалась ее готовность к неукоснительному выполнению всех приказов из Лондона.
Акты Таунсенда были утверждены в 1767 г. Сильнейшее возбуждение вновь охватило колонии, и опять началось движение против торговли с англичанами. Английский парламент, конечно, всецело поддерживал свое правительство и требовал решительных мер против колонистов. В город Бостон и во всю колонию Массачусетс, наиболее революционно настроенную, были посланы войска. Английский парламент требовал, чтобы отныне всякий житель колоний в случае серьезных государственных преступлений был отправляем для суда и наказания в Англию. В ответ на это Собрание колонии Виргиния объявило решительный протест против новых мер, и этот протест был подхвачен почти всеми другими колониями. Отказ покупать английские товары проводился так стойко и повсеместно., что среди английской торговой и промышленной буржуазии начался некоторый разброд во мнениях: одни говорили об усилении репрессий, другие — о необходимости уступок. С 1770 г. во главе министерства стал лорд Норе. Пошлины, введенные Таунсендом, были все отменены, кроме пошлины на чай.
Но, разумеется, это нисколько не помогло делу. Волнения продолжались. Начались (например, в Бостоне) вооруженные столкновения между толпой граждан и войсками. В конце 1772 г. в Бостоне был основан, по мысли Сэмюэла Адамса [Самюэл Aдамс {1722-1803) — один из организаторов освободительной борьбы английских колоний в Сев. Америке], особый комитет, который должен был стать центром сношений между всеми колониями. Подобные же комитеты возникли и в других колониях. В брошюрах революционного содержания, начавших выходить в большом количестве, указывалось на необходимость вести спор с Англией на более широких принципиальных основаниях, стремиться к политическому и экономическому освобождению.
Летом 1772 г. колонисты сожгли военное судно, которое, преследуя контрабандистов, село на мель и оказалось без достаточной вооруженной защиты. Английское правительство требовало оплаты пошлин и отправления поджигателей в Англию, но ничего из этого не вышло, никто арестован не был. Раздражение с обеих сторон усиливалось.
Колонисты настаивали на отмене еще удержавшейся, как сказано, от актов Таунсенда пошлины на привозной чай. Но ни король Георг III, ни лорд Норе не желали отменять эту пошлину тоже из-за принципиальных соображений, чтобы доказать, что все-таки английский парламент имеет право вводить налоги и пошлины во всех колониях, подчиненных британской короне.
В Бостон в начале декабря 1773 г. пришло три английских судна, привезших чай из Индии. В ночь на 16 декабря замаскированные и раскрашенные люди, переодетые индейцами, напали на эти суда и выбросили в море большую часть груза — 342 ящика с чаем. Это было сделано в присутствии массы народа, стоявшего на пристани и с ликованием приветствовавшего действия мнимых индейцев. Следует заметить, что еще раньше эти три корабля с чаем не были допущены к выгрузке товара в Филадельфии, а в Нью-Йорке им хоть и удалось выгрузить несколько ящиков, но чай этот так и оставался на складе непроданным. Таким образом, бостонское происшествие было лишь как бы заключительным аккордом всех бедственных приключений этого чая.
Георг III пришел окончательно в ярость, узнав о бостонском событии. Он категорически требовал от лорда Норса решительных мер. Непосредственных виновников, конечно, не нашли, потому что их никто и не искал: колониальная полиция и суд были в подавляющем большинстве на стороне антианглийского движения. Решено было поэтому ответить репрессиями общего характера, но весьма чувствительными. Во-первых, гавань Бостона была объявлена закрытой для торговых судов и оттуда были тотчас переведены таможня и другие учреждения в Салем, при этом английские власти заявили, что опала будет продолжаться до тех пор, пока город Бостон не уплатит полностью за выброшенный в море чай. Во-вторых, для гарантии полной свободы действий английским войскам при усмирениях было объявлено, что отныне всякий военный, обвиняемый в убийстве, совершенном при исполнении им своих обязанностей, судится не в колонии, где он его совершил, а в Англии, по английским законам. В-третьих, во всем штате Массачусетс (главным городом которого является Бостон) были воспрещены всякого рода сборища и митинги и было отнято стародавнее право граждан выбирать местных членов городских советов, а также лиц на некоторые другие выборные должности. Наконец, четвертая мера уже имела характер репрессий по отношению ко всем колониям как к некоторому единому целому: громадная территория, заключенная между реками Огайо (к северу от нее) и Миссисипи (к востоку от нее), другими словами — заключающая в себе нынешние штаты Иллинойс, Индиана, Висконсин, Огайо и Мичиган, объявлялась присоединенной к Канаде и, таким образом, изымалась у старых 13 колоний и отдавалась новой, только что, всего за 11 лет до того, отнятой у французов. Дело в том, что английское правительство, делая теперь ставку на Канаду, желало разными либеральными мерами (полной терпимостью к католицизму, разными льготами экономического характера и т. д.) привлечь только что завоеванный, населенный французами край и сделать из Канады один из опорных пунктов в предстоящей борьбе против разгоравшейся американской революции.
В ответ на эти мероприятия колонисты созвали 5 сентября 1774 г. первый общий конгресс из делегатов колоний. Только одна колония Джорджия не прислала делегата, остальные 12 колоний были все представлены. Этот конгресс уже обсуждал план провозглашения федерации, или союза всех колоний, но резолюции по этому поводу вынесено еще не было. Зато была принята Декларация прав — первая декларация, которая провозглашала право колоний на полное самоуправление и на решающий голос по всем вопросам фискального обложения, действующего в колониях. С Англией связи еще не порывались, напротив, заявлялось, что конгресс ‘пламенно’ желает примирения и согласия, но вся декларация делала колонии почти совершенно самостоятельным государством, соединенным с Англией только лишь признанием одного и того же монарха Георга III. Было решено обратиться к королю с соответствующей петицией, одновременно обратиться с воззванием к народу Великобритании и к населению всех ее колоний и впредь до удовлетворения требования об отмене всех притеснительных мер прекратить торговлю с англичанами, ничего у них не покупать и ничего им не продавать.
В Англии американские события с этого момента стали в центре всей политической жизни.
Ни король, ни министерство лорда Норса, ни парламент, отражавший интересы крупного землевладения и верхних слоев крупной буржуазии (больше торговой, чем промышленной, которая в то время громко жаловалась на то, что она почти не представлена в палате общин), никто из руководителей английской политики, бывших у власти, не желал и думать об уступках. Лорд Чатам (Вильям Питт Старший), настаивавший на примирительной политике, Дэвид Гартли, Фокс, говорившие о том же в палате общин, никакого успеха не имели. Решено было принять вызов.
В Виргинии оратор Патрик Генри, в Массачусетсе, Нью-Йорке другие ораторы, менее крупные, уже с начала 1775 г. открыто призывали к вооруженному восстанию против Англии.
Всюду шли энергичнейшие приготовления к поголовному вооружению всех способных служить в будущей революционной армии. Попытка губернатора колонии Массачусетс генерала Геджа разоружить инсургентов и захватить склад военных припасов в городке Конкорд (недалеко от Бостона) привела к первому сражению между американцами и английскими войсками при Лексингтоне 19 апреля 1775 г. Этот день и считается началом этой длительной войны. В Филадельфии летом 1775 г. собрался новый конгресс делегатов от всех колоний. Здесь одним из лидеров явился Томас Джефферсон, определенно считавший немыслимым какой бы то ни было компромисс с англичанами.
Этот второй конгресс разгоравшейся американской революции сделал два знаменательных шага. Во-первых, решено было обратиться с особым воззванием к двум колониям Англии: одной — далекой от Америки, а другой — близкой, к Ирландии и к Ямайке, предполагалось, что в обеих почва для борьбы против английского владычества в достаточной степени готова. Во-вторых, решено было немедленно приступить к образованию большой армии.
Первая мера ставила американское дело на широкую основу общереволюционной борьбы всех английских колоний против метрополии. Вторая указывала на решимость завоевать самостоятельность, чего бы это ни стоило.
Тогда же делегат от Виргинии Джордж Вашингтон [Вашингтон Джордж (173 2—1799) — первый президент США, главком армии колонистов в Войне за независимость в Сев. Америке] был избран конгрессом главнокомандующим. Этот человек обнаружил большое организаторское дарование, упорство в осуществлении планов, хладнокровие и редкое мужество.
Война разгоралась. Американцы засели в Бенкер-Хилле, у города Бостона, и англичанам удалось их выбить оттуда, потеряв убитыми и ранеными больше тысячи человек. Стычки происходили постоянно то в той, то в другой части необъятной территории. В первые времена успех оставался больше на стороне регулярных королевских войск, но особого толка из этих побед для англичан не выходило, потому что разбитые американцы, отдохнув и пополнив потери только что разогнанного отряда, являлись снова на поле битвы. Делегаты от Филадельфийского второго конгресса поехали в Англию для личной передачи петиции королю, но Георг Ш их не принял. Да они на прием и не надеялись. Речь шла лишь о том, чтобы показать своим лоялистам (так назывались, как сказано, в колониях некоторые — преимущественно из землевладельцев покрупнее — лица, враждебно относившиеся к восстанию), что конгресс сделал все нужное для примирения.
В течение всего 1775 и первых месяцев 1776 г. обе стороны не достигли никаких сколько-нибудь существенных результатов. В Англии уже довольно ясно видели, что восстание будет длительным и упорным. Правительство потребовало и получило от парламента кредиты на наем рекрутов из германских стран, а точнее — на покупку за наличный расчет у германских монархов разного калибра, как мелких, так и покрупнее, их собственных верноподданных для отсылки за океан с целью усмирения мятежных колонистов. Эта торговля рабами, прельстившая не одного курфюрста и герцога тогдашней ‘патриархальной’ Германии, была^для монархов тем выгодна, что чем больше этих запроданных людей убьют, тем больше английское правительство должно было выплатить денег за каждого убитого сверх той суммы, которая выдавалась при зачислении данного солдата на службу. На этой почве при уютных, патриархальных, благочестивых, маленьких дворах Германии закипела оживленнейшая хозяйственная деятельность. Торговля людьми оказывалась выгоднейшим предприятием, так как англичане платили щедро и исправно, следовало только правильно поставить бухгалтерский учет и систематическую осведомленность о том, сколько именно проданных солдат перебито американскими повстанцами. Много огорчений доставлял, правда, вопрос об искалеченных: англичане не хотели за них платить, как за убитых. Но в общем торговать солдатами с английским правительством, по мнению курфюрстов и герцогов, все-таки можно было, да и в какой коммерции обходится дело без разногласий между участниками даже наиболее выгодных сделок. В Америке известие о прибытии купленных немецких солдат возбудило желание поскорее оформить полное освобождение от англичан. Числиться подданным короля Георга Ш, по мере того как разгоралась война, делалось совсем невозможно, всякая попытка сохранить хотя бы фикцию, хотя бы призрак подчинения английской монархии становилась карикатурной нелепостью. В марте 1776 г. Вашингтон со своей только еще организуемой армией вытеснил из города Бостона античан и занял город. А в мае 1776 г. в городе Филадельфии собрался знаменитый в мировой истории (третий по счету) конгресс делегатов от колоний.
4 июля 1776 г. Филадельфийский конгресс принял Декларацию независимости, проект которой было поручено написать Джефферсону. Все североамериканские колонии Англии, счетом 13, провозглашали полное свое отделение от Великобритании. Этот день, являющийся в настоящее время национальным праздником в Соединенных Штатах, был в самом деле первым днем формально провозглашенной полной политической самостоятельности колонистов. Но еще очень много времени прошло, пока эта независимость была признана грозным и упрямым врагом, и еще больше времени — пока окончательно была выработана конституция новой державы, пока провозгласившие свою независимость в разгар революционного восстания английские колонии превратились в Соединенные Штаты Америки и пока вождь революционной армии Вашингтон сделался первым президентом новой республики.
В 1776 г. был положен только первый, правда самый главный, камень в фундаменте грандиозного здания, которому суждено было играть впоследствии такую значительную роль.
Любопытно отметить, что попытка автора этой декларации Джефферсона поместить особый пункт против рабовладения не удалась, и эта статья была вычеркнута из документа!
Войной и только войной, применением открытой силы можно было, по мнению Георга III и лорда Норса, покончить с разгоравшимся великим ‘бунтом’. Но в конечном победоносном результате ни оба они, ни те, кто их поддерживал, нисколько не сомневались и в 1776-м, и еще в начале 1777-го. Что сможет сделать горсть плохо вооруженных людей (их числилось неполных 2,5 млн) против великой, богатейшей державы с огромными владениями во всех частях света, с колоссальным флотом, с неограниченными возможностями набирать и покупать солдат, блокировать любые берега, высаживать десанты где угодно, прекращать любую торговлю с кем угодно и когда угодно?
Так казалось в Лондоне и не только в Лондоне наблюдателям событий с начала конфликта, так казалось долго и лорду Норсу. Но в 1777 г. ему перестало так казаться. Он стал получать тревожнейшие известия из Парижа. Говорили о приезде во Францию представителя восставших колоний Бенджамина Франклина, о том, что самодержавный и христианнейший король Людовик XVI милостиво этого ‘посла от бунтовщиков’ принял, что готовится выступление Франции, что французы собираются снова возобновить свой исторический многовековой спор с англичанами.
Американская революция вступила в решающий фазис.
Выступление Франции готовилось уже давно. Когда в 1774 г. конфликт между Англией и ее североамериканскими колониями стал принимать самый острый характер, в правящих кругах Франции уже тогда стали подумывать о вмешательстве с целью реванша, т. е. отплаты за тяжелые колониальные потери, испытанные французами в Семилетнюю войну, явилась, другими словами, надежда заполучить от Англии обратно кое-что из утерянных по миру 1763 г. владений. Но французские финансы находились в не очень утешительном состоянии, и Тюрго, бывший руководящим министром (‘генеральным контролером’) с 1774 до 1776 г., решительно был против войны. Верженн, министр иностранных дел, также не считал пока вмешательство полезным: страх перед Англией был еще очень велик. Пока правительство, таким образом, колебалось и оставалось в выжидательной позиции, во французском обществе, в кругах оппозиционной буржуазии и в свободомыслящей части дворянства американская революция с самого своего начала, а особенно со времени появления революционной брошюры Томаса Пейна и затем Декларации прав, вотированной 4 июля 1776 г. Филадельфийским конгрессом, вызвала безусловное сочувствие.
В Америку стали отплывать добровольцы вроде молодого (ему тогда было 20 лет от роду) маркиза Лафайета и многих других. Не все, конечно, отправлялись во имя торжества принципов свободы и т. п., было более чем достаточно и авантюристов, пристраивающихся всегда к подобным движениям, если это возбуждает сочувствие широких кругов и может быть выгодно для карьеры или для кармана. И вот 2 декабря 1777 г. в Париж прибыло сенсационное известие, которому сразу не все и поверили, оказалось, что генерал английской армии Бергойн, вышедший с 7 тыс. солдат из Канады еще в июле и с тяжелыми боями пробивавшийся к Нью-Йорку, потерявший в этих боях до 2 тыс. человек, был наконец окружен в городе Саратога на реке Гудзон (в нынешнем штате Нью-Йорк) американской армией и сдался в плен со всеми оставшимися солдатами, громадным обозом, военными припасами. Случилось это еще 16 октября 1777 г., но, как сказано, только 2 декабря известие достигло Парижа.
Ликование было всеобщим. Торговая и промышленная буржуазия могла теперь мечтать о немедленном заключении открытого торгового соглашения с Америкой, оппозиционные круги радовались победе республиканского восстания над Георгом III, которому не помогла и покупка немецких солдат (половина сдавшейся армии Бергойна состояла из немцев, проданных Англии, как выше сказано, их государями). Наконец и Верженн после Саратогн решил, что час пробил.
6 февраля 1778 г., значит, всего через два месяца после получения известия о сдаче Бергойна, французское правительство подписало с Франклином разом два договора — один торговый, другой политический. Торговый договор окончательно легализировал торговлю французских подданных с восставшими колониями и ставил эту торговлю под охрану и покровительство как французского, так и американского правительства. Второй договор являлся оборонительным и наступательным военным и политическим союзом между Францией и восставшими американскими колониями, этот союз немедленно и автоматически должен был вступить в силу, если Англия начнет мешать предусмотренной в первом договоре торговле французов с Америкой, В случае если вспыхнет война между Англией и Францией, оба союзника (Франция и восставшие колонии) обязуются не заключать мира вплоть до признания Англией полной независимости колоний. Конечно, война между Англией и Францией началась немедленно.
Для Англии наступили трудные времена. Признать, что с момента французского вмешательства английское дело в североамериканских колониях погибло, не хотели ни король, ни лорд Норе, ни английский парламент. А между тем приходилось решать очень серьезный вопрос: что для Англии драгоценнее — американские колонии или Индия? Потому что французы повели войну против англичан не только в Америке, но и в Азии, и обороняться с одинаковой затратой сил одновременно во всех местах было немыслимо. Да и, кроме того, французское выступление катастрофически ухудшило все дипломатические установки Великобритании во всем мире.
Испания стала готовиться к войне и спустя 14 месяцев после выступления Франции примкнула к ней (12 апреля 1779 г.), а в июне 1779 г. начала военные действия. В России, Пруссии, Швеции, Дании, Португалии тоже заговорили о необходимости выступить против английского всесветного владычества на морях. Между Россией, Швецией и Данией было заключено соглашение о так называемом вооруженном нейтралитете, т. е. о том, что все нейтральные суда имеют право перевозить куда угодно и какие угодно товары и воюющие стороны не вправе их задерживать.
Пруссия и государства Германии (‘Священной Римской империи германской нации’), а также Португалия примкнули к этому соглашению. В 80-х — начале 90-х годов это соглашение узаконило провоз нейтральными судами всех нужных американцам военных припасов. Бороться против этого провоза вооруженным путем означало для Англии немедленное усиление воевавшей против нее американо-испано-французской коалиции новыми и новыми врагами. Со времени выступления французов с Англией перестали особенно стесняться во всей Европе. Голландия признала восставшие колонии Англии независимой державой. Говорили и писали о близком распаде Британской империи. В 1780 г. началась война Англии с Голландией.
Следовало или решаться на защиту своих позиций в Америке всеми силами, но тогда Индия была бы потеряна, или сосредоточить главные удары в самой Европе, биться с французами в Ла-Манше, в Средиземном и Северном морях, с испанцами в Средиземном море и у Атлантического побережья Испании, тогда могли бы быть потеряны в случае серьезных неудач и Америка и Индия, но при победе Индия наверняка была бы сохранена. Английское правительство предпочло по возможности равномерно вести войну и в Америке, и в Индии, и в Европе. Английский флот численно был меньше соединенного франко-испанского флота, и в июле 1779 г., например, Плимут и вся прилегающая часть английского южного берега были в форменной блокаде. Но не в Европе произошли решающие события. Французская армия высадилась в Америке, и война стала принимать все более и более неблагоприятный для англичан оборот.
Правда, и у повстанцев и у французов победы тоже сменялись поражениями, и долго не было решительных результатов. Мало того, некоторое время Вашингтон опасался за сохранение дисциплины в своей армии и очень был озабочен скудостью военного снаряжения. Но в августе 1781 г. к армиям Вашингтона и французского генерала Рошамбо присоединилась третья армия, посланная Францией под начальством графа де Грасса. Англичане требовали воспрепятствовать высадке де Грасса, но их эскадра была при этой попытке разбита наголову, и де Грасс успешно высадился. А затем произошла конечная катастрофа: английский главнокомандующий лорд Корнуэльс, теснимый с севера Вашингтоном и Рошамбо, а с юга армией де Грасса, был заперт в городе Йорктауне и 19 октября 1781 г. сдался в плен со всей своей армией. Американская революция победила окончательно и бесповоротно.
Англичане в течение всего 1782 г. только эвакуировали города, стягивая к берегу гарнизоны, и явно готовились покинуть страну. Да они и не скрывали уже этого своего намерения, хотя до формального заключения мира было еще неблизко.
Еще в самом начале 1782 г, лорд Норе ушел в отставку, и король Георг III не нашел министра, который согласился бы продолжать безнадежную борьбу с восставшими колониями. Сам король смотрел на английское поражение как на поражение монархического принципа, как на разрушение всех основ политического порядка. Так вообще смотрели на это в монархической Европе. ‘Он хуже Пугачева — он хвалит Франклина’, — так выражалась, например, спустя несколько лет Екатерина II об опальном писателе Новикове.
Но в парламенте король Георг III на этот раз никакого сочувствия и помощи против американских ‘мятежников’ не нашел. Английское купечество, английские промышленники давно уже, с самого вступления Франции в войну, были в жесточайшей тревоге за Индию. Они давно уже требовали бросить губительную и проигранную наперед бесконечную войну в Америке и спасать главную драгоценность, какая только была в обладании англичан, — Индию.
И действительно, в эти самые годы решалась судьба Индии, а с ней и судьба всей колониальной империи, которую 200 лет собирали английские купцы, промышленники, судовладельцы, рабовладельцы, авантюристы, дипломаты, солдаты, пираты.
Пришлось признать, что удержать в своих руках все оказалось невозможным. И еще до окончательного поражения и сдачи английских войск в Йорктауне правящие круги Великобритании следили больше за тем, что делается в Азии, чем за положением в Америке.
Уже во время прелиминарных англо-французских переговоров, начавшихся еще летом 1782 г., выяснилось, что все потери будут возвращены французам, так же как Сурат и некоторые пункты в Бенгалии (Чандернагор), да еще вдобавок было обещано, что французская торговля получит ряд льгот и преимуществ в английских портах в Индии. На этом и решили в Париже закончить затянувшуюся войну, тем более что главный выигрыш был обеспечен в других местах. По миру, подписанному в Версале 2 и 3 сентября 1783 г., Франция получила, сверх возвращенных ей владений в Индии, часть побережья Сенегала в Африке, острова Сент-Лючию и Тобаго (в Малом Антильском архипелаге), а также острова Сен-Пьер и Микелон около северного побережья Америки и обеспеченные права на ловлю и сушение рыбы у берегов Ньюфаундленда.
Американские колонии были признаны независимым государством под названием Соединенные Штаты Америки. Испания получила обратно Флориду (в Америке) и остров Минорка (в Средиземном море).
Америка была потеряна для англичан лишь частично, колоссальная Канада сохранялась за ними, Индия оставалась в их руках, на севере, в Бенгалии и окрестных землях, они удержались твердо. На юге предстояла борьба с Типу-Султаном. Но французское владычество в Индии стало уже абсолютно невозможным на будущие времена.
Спор между двумя великими европейскими державами в этой части земного шара решен был надолго.
30 ноября 1782 г. Великобритания признала независимым государством свои бывшие колонии, а 3 сентября 1783 г. формально был подписан мир между Англией, Соединенными Штатами и их французскими и испанскими союзниками.

Очерк двенадцатый.
Первые путешественники в Индии. Социально-экономический строй империи Великого Могола. Характеристика ее в описаниях современников и позднейших исследователей. Индийская община. Промышленность. Англичане в Индии. Английская Ост-Индская компания

До возвращения венецианского купца и путешественника Марко Поло из Китая и Индии, т. е. до самых последних лет XIII в., в Европе об Индии мало что было известно. Он первый рассказал о Бенгалии (Бенгале), о сказочных богатствах страны, о торговле, которая обогащает и страну, и тех, кто с ней торгует, о браминах, являющихся в то же время купцами, о драгоценных камнях и о жемчуге, за которым ныряют на морское дно жители южных островов.
Правда, обо всем этом (и гораздо точнее) европейцы могли бы узнать еще за 400 лет до Марко Поло из сочинений Сулеймана и Абу-Завда, но эти арабские купцы-путешественники остались неизвестными Европе.
В начале XIV в. в Индии побывал (и был там, по католическому преданию, замучен) миссионер, французский монах Журден де Северан, а также другой миссионер, венецианец Одорик из Порденоне. Обоих интересовали вопросы религиозной проповеди, но они оставили в своих описаниях и кое-что о быте и нравах населения.
В XV в. в Индии побывали венецианец Николо Конти, который прожил там очень долго (в общем он пропутешествовал, считая с 1419 г., около 25 лет), и русский купец из Твери Афанасий Никитин (в 1468 г.). Оба настойчиво говорят о сказочных богатствах Индии и о нравах жителей этой необыкновенной страны.
Никитина в Западной Европе не знали (и не узнали до новейших времен), но показания Конти стали известны и еще больше обострили интерес европейских купцов к далекой волшебной стране.
Франсуа Бернье, французский врач, сочинение которого об Индии, по мнению Маркса, является наилучшим о ней историческим свидетельством, пустился в путешествие больше из любознательности, без определенных стремлений к торговой наживе, как подавляющее большинство его предшественников. В Индию он попал уже во второй половике 50-х годов XVII столетия, побывав предварительно в Сирии и Египте. После разных приключений он очутился при дворе Великого Могола в качестве придворного медика. Он проникся живейшим интересом к стране (т. е. к тем частям необъятного Индостана, которые ему удалось наблюдать собственными глазами), и к придворной жизни со всем сложным переплетением ее интриг, и к возможным перспективам прочного водворения французов в этой стране. Он оставил ценнейшие наблюдения над двором, личностью и действиями знаменитого Великого Могола — шаха Аурангзеба, в свите которого он совершил далекое и богатое впечатлениями путешествие по Индии. Жил он со двором в Дели, а посетил Лагор, Кашмир, Агру, Бенарес, долину Ганга и в конце 60-х годов XVII в. уехал, наконец на родину во Францию. Если считать началом его восточных странствий 1654 год, когда он очутился в Сирии, то в общем он пробыл на Востоке около 15 лет, причем большую часть этого времени — в Индии. Он описал свои путешествия в четырех томах, вышедших одновременно в Париже в 1670 г. Первые два тома посвящены политическим переменам, приведшим к воцарению Аурангзеба, а последние два — описанию империи Великого Могола. Как рисуется нам империя Великого Могола? К сожалению, мы принуждены больше всего обращаться к европейским путешественникам за ответом на этот вопрос, так как подлинная, текстуальная документация, исходящая из местных источников, очень скудна. Больше всего (для XVII в.) дает именно Бернье. Он рисует довольно безотрадную картину. Народная масса в империи Великого Могола находится в состоянии хронической нищеты. Высший класс, аристократы, так называемые омерахи, окружающие трон Великого Могола, угнетают и обирают народ, но сами по себе они такие же рабы своего государя, как и нищенствующая земледельческая масса. Они живут своим придворным жалованьем, а также доходами с земель, даваемых им Великим Моголом, который по своему произволу может в любой момент отнять и жалованье, и земли, и даже жизнь. Великий Могол, обладающий неограниченной деспотической властью над всей страной, является вместе с тем собственником всей земли и, рассылая по провинциям управителей, дает им в виде вознаграждения за их службу (и на время этой службы) земельные владения. Эти управители взимают налоги и подати, часть которых идет в их руки, а часть — в государеву казну. Насколько можно судить по довольно путаным объяснениям и показаниям европейских путешественников, налоги и подати отчасти собирались непосредственно этими местными представителями власти, отчасти действовала параллельно (для некоторых видов обложения и для определенных провинций) и откупная система. Откупщики грабили народ ничуть не меньше чиновников, а гораздо больше, так как должны были покрыть расходы по взиманию налогов, а также взятки, данные ими при получении откупа. Бернье (как и другие наблюдатели) настаивает на том, что эти откупщики и чиновники грабят городское население, ремесленников и купцов еще более люто, чем крестьян в деревне, и найти на них управу невозможно. В особенности беспомощно население в местностях необъятной империи, находящихся далеко от двух больших резиденций Великого Могола, т. е. от городов Дели и Агры. Грабеж этот достигает таких размеров, что, если у кого заведутся хоть какие-нибудь деньги, тот спешит спрятать их поглубже в землю и держит их там в полном секрете. Землевладелец неохотно идет на труды и расходы, нужные для получения лучшего урожая, пренебрегает устройством и поддержанием искусственного орошения, не улучшает культуру хлебов, так как наперед знает, что все будет под тем или иным предлогом отнято властными хищниками и алчными откупщиками. Великий Могол в конечном счете знает, какой убыток ему и его казне приносит такой чисто грабительский образ действий его чиновников, и посылает в провинции время от времени особых ревизоров с целью хоть немного обуздать хищников. Эти ревизоры (нечто отдаленно сходное с государевыми посланцами — missi dominici Карла Великого) называются веканеви. Но толку от посылки веканеви бывает мало, так как они обыкновенно входят в соглашение с теми грабителями, которых должны были бы уличать, и пишут лживые донесения Великому Моголу.
Торговля все-таки существует. Но купцы, если они затевают какую-нибудь большую торговую поездку или расширяют свое дело, непременно должны найти влиятельного и располагающего в той или иной степени вооруженной силой покровителя. Тогда они могут чувствовать себя сравнительно в безопасности. Но за эту сравнительную безопасность они расплачиваются значительной частью своих доходов от торговых операций.
Европейцев поражало, что индиец, даже если он и не вполне нищий, все равно стремится, чтобы его не сочли имущим и не обложили большими поборами.
На внутреннем рынке покупатель-индиец гонится больше всего за дешевизной, а не за качеством материала и искусством отделки.
Европейцев поражало несоответствие между примитивностью и убожеством инструментов, при помощи которых орудуют индийцы, и часто замечательно тонкой и изящной продукцией, которая выходит из-под их рук. Миссионер Папен говорит, что индийцы умеют так превосходно копировать европейские изделия, что нельзя отличить копии от оригинала. Но вследствие грубости и недостаточности инструментов индиец тратит целый месяц на то, что европейский ремесленник способен сделать за три дня. Ловкость их рук, верность глаза, тонкость вкуса поразительны. Путешественники вроде графа де Гранпре, посетившего Индию в 90-х годах XVIII в., прямо говорят, что индийцы, работая над окрашиванием ситцевых материй, достигают такого совершенства, что европейские изделия с трудом могут равняться с ними, хотя индийский рабочий работает при помощи двух бамбуковых кисточек с расщепленным концом и банки с краской, не имея под рукой ничего больше.
Многие ремесла организованы так, что ремесленник работает в доме заказчика, иногда принося свой материал, иногда получая его от заказчика.
Безнадежно мрачная картина общего состояния империи Великого Могола, которая получается при чтении реляций путешественников XVII столетия, несколько видоизменяется, когда мы переходим к свидетельствам людей XVIII в. Особенно это приходится сказать о книгах Анкетиля-Дюперрона — знаменитого филолога, переводчика Зороастра и Упанишад и автора книг об Индии (изложение путешествия, описание законодательства Индии и ее отношений с Европой).
Анкетиль-Дюперрон дает и еще некоторые сведения, которые бросают свет на экономическую жизнь Бенгалии, Кашмира и некоторых других стран, посещенных им. Он утверждает, что в Индии существуют банкиры, дающие и оплачивающие векселя и денежные переводы, он настаивает на громадном развитии морской и сухопутной (внутренней) торговли, отмечает богатство приморского купечества, с одушевлением говорит о замечательно тонких по вкусу и совершенных по качеству материях и иных изделиях, выходящих из рук индийских ремесленников.
Но, конечно, свидетельства Бернье об угнетении населения и нищете его подтверждаются рядом других показании, а восторги Анкетиля-Дюперрона не подтверждаются ничем и никем.
Но есть и такие (очень важные) факты, которые Анкетиль-Дюперрон отмечает с особенной настойчивостью и которые подтверждаются всеми писавшими об Индии в XVIII в., особенно во второй его половине, например существование больших владений ‘принцев’ и вообще крупной аристократии, владеющей огромными наследственными поместьями, где эти крупные азиатские феодалы фактически царствуют над населением, хоть и признают себя подданными Великого Могола. Мы знаем, что в середине XVIII в. империя Великого Могола уже фактически распалась и центральной власти в том смысле и значении, как например еще при Великом Моголе Аурангзебе и ближайших его преемниках (т. е. с 1660 по 1727 г.), уже не существовало вовсе.
Таковы общие впечатления европейских наблюдателей над Индией в XVII и XVIII вв.
Припомним теперь, когда и как англичане впервые появились в стране, которой суждено было в отдаленном будущем стать их добычей и так решающе содействовать превращению Англии в первостепенную капиталистическую державу.
Мы говорили уже (в предшествующих очерках) о том, как в XVI в. португальцы установили почти на 100 лет свою торговую монополию на Малабарском берегу Индии и в Индонезии. Так же как и другим европейцам, англичанам приходилось тогда покупать индийские товары в лиссабонских складах, подчиняясь тарифу цен, произвольно устанавливаемому португальским купечеством, и считаясь со всеми капризами политики португальского правительства, сегодня допускавшего граждан данной национальности в свои порты, а завтра выгонявшего их вон.
К тому времени как Индия начала подвергаться натиску английских военных отрядов, натиску английского импорта и сокращению былого текстильного экспорта, кормившего такую массу индийских ткачей и прядильщиков, та, с самого начала и в самые цветущие времена не очень, в сущности, крепкая государственная организация, которая давала необъятной стране лишь видимость объединения, распалась совершенно. Так распадались азиатские великие монархии, где центральная власть, могучая в момент нашествия и завоевания, постепенно слабела, дробилась, ветшала вследствие отсутствия нужной экономической почвы, вследствие несоответствия производства и производственных отношений политической форме, вследствие неизбежной феодализации и связанного с этим процессом постепенного, но непрерывного умаления первоначального могучего ядра. Великий Могол в 1525 г., вождь победоносных дружин, которые шли за ним в Бенгалии и Кашмире, и Великий Могол начала XVIII в., который бессилен фактически утвердить свою власть на 500 км в окружности своей столицы Дели или другой своей столицы, Агры, — это разные люди, разные политические организации, разные социальные силы, хотя принцип остался еще тот же. Все еще он путешествует среди несметной свиты, с десятками слонов, с раззолоченными балдахинами, все еще он может предаваться в своих украшенных великолепными коврами сералях любовным (или кровавым) оргиям, все еще в сношениях с иностранцами он величает себя всеми титулами, подобающими верховному владыке всех индийских княжеств, но все это уже только пустые слова, фантом, тень, форма, лишенная содержания.
А на далеком европейском острове Кромптон, Аркрайт, Картрайг и Уатт уже ставят свои опыты, уже открывают эпоху промышленной революции, директоры Ост-Индской компании убеждаются все более и более, что с Индией можно не только торговать, но можно ее и завоевать, молодой авантюрист Клайв, сегодня торговый приказчик, завтра британский лорд, начинает свою завоевательно-хищническую карьеру.
Почва для экономического и политического овладения Индией готова, исходные пункты, нужные плацдармы, военные и хозяйственные базы для предстоящего обширного исторического предприятия заняты и укреплены еще с XVII столетия.
И в середине XVIII в. начинается это невероятное на первый взгляд дело — покорение страны со 150 млн населения страной с 8 млн населения, покорение территории в 3 млн км2 народом, занимающим территорию меньше 1/3 млн км2 и отделенным от покоряемой страны двумя океанами, начинается завоевание Индии англичанами, приведшее к тому, что громадная страна с многомиллионным населением в течение двух столетий была объектом безжалостной колониальной эксплуатации, неимоверно обогатившей Англию.
Нужно сказать, что в оценке того влияния, которое имело установление английского владычества на деревенское население Индии, современные историки очень расходятся. Англичане (в подавляющем большинстве случаев) продолжают непоколебимо повторять старые сказания школьных учебников о том, как индийское крестьянство вздохнуло свободно после установления порядка, правосудия, путей сообщения и всего того вообще, что внесли англичане. А сами индийцы (тоже в подавляющем большинстве) нисколько не обнаруживают своих восторгов по поводу британского суверенитета и подчеркивают факты, решительно опровергающие английский казенный оптимизм. Так, Рахмат-Али в своей диссертации на докторскую степень, которую он защищал в Сорбонне в 1933 г., прямо заявляет, что до появления англичан в Индии не было безземельных крестьян и при Великом Моголе Акбаре их земельные участки даже с каждым годом увеличивались, а в позднейший период, при Аурангзебе, земли оказывалось настолько больше, чем рабочих рук для ее обработки, что правительство Великого Могола даже принимало меры против этого зла.
Еще в начале XIX столетия земледелец, которому уже не хватало его общинного участка, увеличивал свой заработок, не отрываясь от земли: он нанимался к более крупным землевладельцам, помещикам — заминдарам, представляя собой образчик деревенского полупролетария, часть рабочего дня работал на своей земле, а часть — на земле чужой в качестве батрака.
Говоря о борьбе за Индию XVI-XVII вв. и в первую очередь об Индии в эпоху проникновения европейского капитала в страну, мы не можем поставить своей задачей, конечно, даже и самую краткую характеристику’ всего социального строя и политических форм, в которых жили сотни миллионов индийцев в те времена, когда Вас-ко да Гама прибыл в Каликут в 1498 г., или когда в XVII столетии туда явились голландцы и англичане, или в XVIII в., когда шла борьба англичан с французами из-за Индии и европейцы начали вплотную заниматься эксплуатацией необъятного Индостанского полуострова.
Англичане, внедряясь в Индию, никогда и не думали бороться против сельской общины. Напротив, она была для них так же удобна, прежде всего в чисто фискальном отношении, как, например, русская община для полицейской и фискальной власти Московского царства и потом Петербургской империи — круговой порукой всей общины за каждого общинника. Что означает такая ответственность, это на горьком опыте узнавала индийская деревня всякий раз при взыскании податей и особенно при подавлении вспышек и восстаний вплоть до 1857-1858 кровавых годов.
Словом, все нужное для укрепления своего владычества англичане оставили сельской общине в Индии, но все, что было необходимо и полезно общине для производственного процесса, например ирригацию, англичане общине не дали. А своими средствами устраивать сколько-нибудь удовлетворительное орошение индийцы-общинники, конечно, могли лишь в самых убогих размерах, чисто кустарным способом.
О крутом изменении в характере эксплуатации Индии, которое произошло с начальных десятилетий XIX в., о превращении Индии из страны, экспортирующей текстильные товары, в страну, импортирующую эти (и другие) товары из Англии, об Индии как огромном рынке сбыта для английских фабрикантов — словом, обо всех этих громадной важности переменах надо говорить в связи с историей английского колониального господства в XIX в., здесь достаточно ограничиться характеристикой положения в Индии перед началом указанных великих перемен, т. е. во второй половине XVIII в.
Разложение и гибель деревенской общины в Индии — это уже явление преимущественно XIX столетия, но местами и именно там, где европейский торговый капитал утвердился особенно прочно, это разложение может быть (в самом начальном своем фазисе) констатировано и раньше XIX столетия.
Индийской деревне предстояло пережить в процессе разложения общины очень крутые времена: только со времени разложения общины народы, у которых она существовала, могут двинуться вперед по пути прогрессивного развития, это является безусловной исторической истиной, так же как и то, что существование деревенской земельной общины всегда и всюду было прочным основанием для существования самой неограниченной тирании и мелких царьков, и крупных завоевателей.
Что касается индийской промышленной деятельности, то в эпоху Великих Моголов, особенно же в XVII и в начале XVIII в., она достигла очень высокого технического уровня. Отдельные города славились своими специальностями. В Дакке выделывались муслиновые ткани, в Муршидабаде — шелковые материи, Бахар славился великолепной резьбой по металлу, медные изделия искусно выделывались в Бенаресе, ковры — в Миднапуре, шали — в Амритсаре, изделия эбеновые и вообще из драгоценного дерева — в Мадрасе и других южных городах. Что касается хлопчатобумажных материй, то эта промышленность была разбросана повсюду.
Обучение ремеслам, передача технических приемов и традиций ремесла — все это очень облегчалось приуроченностью специальностей к отдельным городам и провинциям.
Индия завоевала в XVII в. своими товарами Европу, и европейского ввоза в Индию настолько не хватало для покрытия расходов на закупку индийских товаров, что европейским купцам приходилось еще ежегодно оставлять в Индии немало золота и серебра,
‘Золото и серебро не выходят из царства Великого Могола, потому что купцы при возвращении своем в Европу забирают товары местного производства, находя, что это выгоднее, чем увозить золото и серебро, и, таким образом, это не мешает тому, что Индостан, как мы сказали, является пропастью для значительной части мирового запаса золота и серебра. Эта часть золота и серебра находит несколько средств со всех сторон проникнуть в царство Великого Могола и почти ни одного исхода, чтобы выйти оттуда’, — в таких образных выражениях уже цитированный мной Бернье характеризует могучую активность торгового баланса Индии в ее торговле с Европой.
В XVIII столетии сохранялось это же положение вещей: распадение империи Великого Могола не произвело в этом отношении сколько-нибудь серьезных изменений. Мало того, никогда до XVIII в. английские текстильщики так настойчиво не добивались от правительства и парламента запретительных мер против ввоза в Англию индийских товаров, как именно в XVIII столетии.
Были, впрочем, и такие, упомянутые нами раньше, индийские товары, с которыми никакая конкуренция не была возможна. Например, кашемировые шали. Они стали выделываться в Кашмире, на крайнем севере Индостанского полуострова, еще до открытия португальцами морского пути в Индию. Из Кашмира это производство распространилось в соседнем, к югу от Кашмира лежащем Пенджабе и в меньших размерах в Центральной Индии — в Раджпутане, и в восточной части страны (в Бенгалин). Это производство (по неполной и несовершенной статистике середины XVIII в.) давало в Индии заработок 700 тыс. рабочих. Индийские шали стоили от 6 до 8 тыс. франков золотом (штука), а иногда и значительно дороже.
Вывоз шел в Голландию и в Англию, а оттуда распространялся по всей Европе. Окраска этих шалей достигла в Индии высокой степени художественного совершенства.
Хлопчатобумажные и шелковые ткани вывозились из Индии не только европейцами, по морю, но и армянами и персами, частью сухим путем, частью морем, и распространялись по Персии и Турецкой империи, а отчасти и в России. Одна только английская Ост-Индская компания вывозила хлопчатобумажные материи из Индии, например, в самые последние годы XVII и в первые годы XVIII в. в колоссальных количествах (в 1699 г. — 853 034 штуки, в 1700 г. — 951 109 штук, в 1701 г. — 826 101 штуку и т. п.).
Наживались от этой торговли купцы, и прежде всего акционеры Ост-Индской компании, но промышленники горько жаловались, как уже сказано выше, и в 1675 г. уже началась агитация за воспрещение ввоза индийских материй в Англию. Ряд актов парламента (в 1689, в 1720 и 1757 гг.), постепенно повышая пошлину на ввозимые из Индии материи, либо вовсе воспрещал продажу некоторых сортов, выделываемых или окрашиваемых в Индии, либо, облагал их высокими пошлинами.
Меньшую роль, чем вывоз из Индии текстильных товаров, но все же роль очень большую играл вывоз красящих веществ, и прежде всего индиго. Теперь, после изобретения в 1897 г. лабораторией Ба-денской анилиновой фабрики искусственного индиго, натуральный индиго (из Индии — из Бенгала, с острова Ява и т. п.) не имеет, конечно, того значения, как прежде, и на мировом рынке еще до Первой мировой войны искусственный индиго на 4/5 вытеснил индиго натуральный. Но в XVI, XVII, XVIII и почти в течение всего XIX в. без натурального индиго нельзя было обойтись. Только Америка (Гватемала) и некоторые Вест-Индские острова производили, и то в ничтожном количестве, эту незаменимую синюю краску.
Таким образом, чем больше возрастала конкуренция между английскими и индийскими текстильщиками, тем больше сами же англичане должны были покупать индиго, без которого нельзя было красить хлопчатобумажные, полотняные, суконные, шелковые ткани.
И вот английская промышленность, располагавшая уже в начале XIX в. и паровыми машинами, и всеми механическими усовершенствованиями, оказалась все-таки бессильной, несмотря на всю запретительную политику, в борьбе с индийским привозом, и ситцы и шелка из Индии продавались в Англии на 50-60 % дешевле, чем английские материи. И тогда-то запретительная политика сделала окончательный шаг: на некоторые сорта материй, привозимых из Индии, была наложена пошлина в 80 % их стоимости, а ввоз других материй был вообще безусловно воспрещен. В истории Индии началась новая страница, которая и хронологически и по существу выходит за пределы темы этой первой части моей работы.
Отмечу только, что искусственное уничтожение индийской конкуренции было одним из ближайших последствий того настоящего завоевания Индии, которое началось, как сказано, собственно, только в середине XVIII в. Политика, направленная против ввоза индийской текстильной продукции в Англию, была только началом. За ней последовало освобождение от каких бы то ни было пошлин индийского хлопка. Огромный вывоз его в Англию повысил, конечно, его цену и отразился на стоимости производства хлопчатобумажных материй в самой Индии. Наконец, агенты Ост-Индской компании начали систематически и при деятельной помощи своей собственной и местной подчиняющейся им и подкупленной ими полицейской силы вымогать у индийских ткачей и прядильщиков исполнения в первую очередь заказов от компании, и притом по ценам, назначаемым самой компанией. Терроризованные ткачи и прядильщики лишались всякой возможности и принимать от кого бы то ни было заказы, пока не исполнят всего, что необходимо для Ост-Индской компании. Работать при таких условиях становилось абсолютно невыгодно.
Все эти причины, вместе взятые, погубили индийскую промышленность в одних местах окончательно, в других — временно, в третьих — подорвали и обессилили ее, хоть и не уничтожили вовсе, в четвертых — вывели из строя целые кадры обученных, высококвалифицированных ткачей. Целые города, прение жившие промышленностью, захирели.
Но это уже явления, развившиеся в XIX в, В XVIII в. они только еще намечались. Английский капитал в XVIII в. еще только овладевал окончательно несчастной страной и укреплял свои политические позиции.
В одном из прежних очерков было упомянуто о значении вывоза из Индии для европейского купечества, но в данном контексте в качестве иллюстрации только что изложенных фактов и выводов следует остановиться хотя бы на одном ткацком ремесле, вся выгода которого для самих производителей постепенно сводилась на нет, а также и на роли Индии как транзита для переправы в Европу китайских и японских изделий.
Уже с XIII в. в городах-республиках Северной Италии, особенно во Флоренции, Пизе, Генуе, меньше в Венеции, начинается систематическая выделка индийских хлопчатобумажных тканей, но подражать индийскому мастерству Европа еще была не в состоянии, а знатоки искусства окрашивания тканей утверждают, что и в XIX в. индийские материи оставались по своему художественному качеству первыми в мире. Особенно восхищало и изумляло европейцев нанесение многоцветных узоров на ткань особыми растворами драгоценных металлов. Шелковые златотканые материи, роскошные бело-пурпурные кашемировые шали, художественно раскрашенные ситцевые набойки служили предметом зависти и восхищения, В искусстве окрашивания индийцы достигли очень рано неподражаемого совершенства. Комбинируя в известной пропорции индиго и кошениль, они добывали неведомую в Европе лиловую краску, а в другой пропорции и с кое-какими растительными примесями — пурпурный цвет.
Кашемировые ткани из лучших сортов шерсти и из козьего пуха, великолепно выкрашенные, мягкие, шелковистые, тонкие, теплые, так и остались до сих пор непревзойденными европейской промышленностью.
Из Индии (отчасти и из Персии) перешло в Европу искусство окрашивания тканей, и прежде всего оно распространилось в XIV и XV вв. в Италии, что сильно способствовало колоссальному торговому обогащению Флоренции, Генуи, Милана, Венеции.
Но даже когда Европа выучилась делать краски, все же европейские текстильщики очень долго не могли усвоить искусство определять точную пропорцию, время и последовательность, какие требуется соблюдать при последовательном погружении окрашиваемых материй в ‘ванны’ с различными красками, чтобы получить нужный оттенок. Этому выучиться было труднее всего.
Совсем неподражаемы были вышивки и ковровые изделия. В Западной Европе гобелены стали выделываться на двух-трех мануфактурах, а в Индии ковры были предметом обыденной, широкой купли-продажи. Златотканые материи, бархатные ковры и обивка мебели, изумительно разнообразный золотой позумент — все это долгие столетия было совершенно недосягаемым образцом даже для Венеции, Флоренции, Милана и Генуи, не говоря уже о других странах Европы.
Конечно, помимо благоприятнейших условий и обилия сырья (хлопка, шелка, тонкорунной шерсти, индиго, кошенили и других растительных красящих веществ), помимо многотысячелетней практики и передачи технических секретов от поколения к поколению, тут действовали и дешевизна труда, и обилие рабочих, и возможность совсем не считаться с затраченным временем.
Индия была вместе с тем превращена в один из главных рынков сбыта для английской экспортной торговли, и прежде всего для сбыта английской текстильной промышленности. В то же время Индия была одной из главных поставщиц сырья — хлопка, джута, шерсти, особенно ‘ковровой’, сортов, обозначаемых термином carpetwools, кожи, индиго, пшеницы, маиса, растительных масел, риса, опиума, перца, черного дерева. В XVII в., как было показано, все это сырье уже вывозилось из Индии, но, кроме сырья, из нее вывозились и хлопчатобумажные материи, и шелковые материи, и великолепные узорчатые ткани, и не ‘ковровая шерсть’, а настоящие, совсем готовые, великолепные ковры, и превосходно выполненные художественные изделия из драгоценных металлов и из бронзы.
Не Англия забрасывала Индию своими фабрикатами, а Индия своим импортом в Англию беспокоила английских сукноделов, а вернее говоря, всех текстильщиков.
Что привозили англичане в Индию, кроме золота и серебра, которым они расплачивались за часть своих закупок у индийцев? Они ввозили некоторые предметы роскоши для двора и богатых людей, а также оружие, особенно сабли, ножи и кинжалы, лошадей, свинец, товары железоделательных ремесел (скобяной товар).
Но в общем европейцы в XVI в., голландцы и англичане в XVII-XVIII вв. гораздо больше вывозили из Индии, чем ввозили в нее.
Особое место заняло в европейской торговле использование Индии как транзита для ввоза лаков — китайских и японских. Эти лаки появились в Европе (из Индии) лишь в середине XVI в., а непосредственно из Китая и Японии их начали доставлять голландцы и в меньшей степени англичане в XVII в. Европа стала выделывать лаки лишь с середины XVI в., но ни в какое сравнение эти европейские (преимущественно брауншвейгские фирмы Штобвассера) лаки с лаками дальневосточными не могли идти. Даже превосходные персидские лаки были несравненно ниже китайских и японских по своим качествам.
Специалисты и знатоки говорят нам, что лак приготовляется еще и теперь ‘кустарным способом’ и что ‘процесс его приготовления длителен’, а ‘секреты его не вполне ясны’. Именно старые дальневосточные лаки были изумительны по своей прочности и красоте. По-видимому, даже в Японии таких лаков, как в былое время, уже не выделывают. По крайней мере, такой вывод можно сделать из знаменитого случайного ‘сравнительного экзамена’, какому в 1874 г. подверглись старые и новые японские лаки, партия которых затонула вместе с пароходом по пути, но спустя несколько месяцев была извлечена из воды: старые лаки оказались неповрежденными от такого долгого пребывания в морской воде, а новые попортились.
Из предметов роскоши, хлынувших в Европу в XVII и XVIII вв., лаковые изделия Китая и Японии занимают видное место.
На этой косвенной эксплуатации индийского транзита в целях обогащения английской Ост-Индской компании, а впоследствии английского торгового флота в целом мы остановились в дополнение к тому, что было сказано раньше: начиная с португальцев и испанцев колонизаторы неизменно препятствовали свободе плавания своих европейских конкурентов и решительно препятствовали попыткам азиатских стран, а также американских колонистов построить собственный флот.
В течение всего XVII столетия и до середины XVIII в., от основания Ост-Индской компании в Англии в 1600 г. до завоевания Бенгалии (т. е. приблизительно до 1757 г.), английская Ост-Индская компания по своим торговым оборотам далеко отставала от голландской Ост-Индской компании. Дело в том, что голландцы уже к середине XVII в., как было сказано раньше, овладели многими португальскими торговыми постами и факториями, все более и более закрепляли за собой торговлю с Суматрой, Явой, Целебесом, Борнео, Цейлоном, с мелкими островами Молуккской группы. Здесь по преимуществу производили пряности: шафран, перец (всех родов, в том числе драгоценный и редкий гвоздичный), анис, кардамон, ваниль, мускат, корицу, имбирь, лавровый лист, коренья: маниок, куркума и т. п. Эти пряности, многие из которых успели сделаться к XVII в. предметом первой необходимости в Европе и Западной Азии, представляли такое огромное неисчерпаемое богатство, что означенные острова Южной Азии считались тогда более прибыльными в торговом отношении местами, чем даже Индия, не говоря уже о том, что они тоже давали и тростниковый сахар, и хлопок, и индиго.
Англичане в XVII и начале XVIII в. сплошь и рядом совершали следующую комбинацию торговых сделок: они закупали хлопчатобумажные ткани в Индии (за деньги или в обмен на привозимые из Европы товары), а затем эти индийские материи отвозили на ‘пряные острова’ и выменивали на пряности. Конечно, голландцы всеми мерами мешали появлению английских конкурентов на островах, но все-таки избавиться от них не только навсегда, но даже на сколько-нибудь продолжительное время им не удавалось.
Финансовое ограбление все же и в смысле непрерывности действия, и в смысле цифровых количественных размеров выжимаемых из населения ценностей, конечно, превалировало над военным. Регулярно действующий налоговый пресс не только давал огромные доходы акционерам Ост-Индской компании, но и кормил массу как крупносановного, так мелкочиновного люда, обслуживающего компанию и правительство, и обеспечивал обильные оклады генералам, офицерам и солдатам английских отрядов, несших гарнизонную и полевую службу в Индии. Эти оклады измерялись часто тысячами, а иногда десятками тысяч фунтов стерлингов золотом.
Вот бытовая картина из первой половины XIX в., типичная и для XVIII столетия. Живет в Лондоне талантливый журналист и историк Томас Маколей. Ему хочется отделаться от необходимости вечно думать о срочной работе, раз навсегда себя прочно и обильно обеспечить и засесть за большой труд, за историю Англии. Он принадлежит к партии вигов, виги как раз у власти, Маколей делится с министрами своим желанием, и все мигом устраивается к полному н общему удовольствию: Маколея назначают на должность, так сказать, индийского законодателя. До той минуты он никогда не занимался ни законами вообще, ни кодификационной работой в частности, как не занимался он ни Индией, ни индийским юридическим бытом. Но он храбро туда едет, живет там в роскоши и неге около пяти лет и возвращается в Англию богатым человеком, уже абсолютно ни в каких заработках не нуждающимся, таковы были его сбережения. И его биографы умиляются тому, как все это удачно и хорошо вышло.
Таких синекур, таких обогащающихся за счет голодных индийцев дармоедствующих английских чиновников было очень много, и из английской казны на них не шло ни одного пенса. Индия за свой счет содержала своих угнетателей, кормила и щедро обеспечивала всех, кому эти угнетатели покровительствовали. Можно ли удивляться, что Маколей так ласково, можно сказать по-отечески, журит обоих завоевателей Индии — лорда Клайва и Уоррена Гастингса — за их маленькие увлечения в деле всестороннего ограбления страны, над которой им была дана фактически ничем не ограниченная власть. Мудрено ли, что они оба, не только Клайв, но и законченный палач по натуре Гастингс, вдохновляют Маколея на страницы восторженного красноречия в похвалу их великих заслуг перед отечеством.

Очерк тринадцатый.
От распадения империи Великого Могола до перемирия Англии и Франции в 1763 г. Первая стадия англо-французской борьбы за Индию. Жозеф Дюплекс и лорд Клайв. Англичане и французы в Индии в годы североамериканской революции. Английский промышленный капитал и конец Ост-Индской компании

В 1707 г. скончался Великий Могол Аурангзеб, последний император, власть которого если не фактически, то хоть номинально признавалась на всем Индостанском полуострове.
Почти 200 лет длилось существование этой империи, с того самого года (1525), когда тюрк Бабур, называвший себя потомком в шестом поколении самого Тамерлана [Тимур (Тамерлан) (1336-1405) — ср.-азиат. полководец, эмир с 1370 г. Создатель государства со столицей в Самарканде], впервые провозгласил себя повелителем Индии, придя из сопредельных с Северной Индией стран Азии, и за все 200 лет Великим Моголам (так назывались императоры этой династии, любимой, но не единственной столицей которых был город Дели) не удалось прочно утвердить свою власть во всех частях колоссальной страны.
В центре и на юге огромной территории Индии многолюдные племена иногда еще соглашались выказывать внешние знаки покорности, даже платить дань, но временами они совсем отказывались повиноваться, и у Великого Могола не хватало сил и возможностей добраться до них сквозь беспредельные дебри и наказать непокорных.
Долгие и кровавые междоусобицы терзали нередко семью, двор, столицу Великого Могола.
После смерти Аурангзеба в 1707 г. наступила долгая пора смут в двух столицах великого царства — в Дели и Агре — и ряда успешных восстаний отдельных племен против власти Великого Могола.
Титул этот еще держался несколько десятилетий, но уже никакой власти (кроме как над ближайшими к Дели территориями) и никакой силы, реально подчиняющей себе хотя бы 1/20 часть прежнего государства, эти последыши уже не имели.
За остатки и обломки разложившейся империи Великого Могола и возгорелась в Индии борьба между французами и англичанами.
Мы сейчас увидим, что в течение XVIII столетия длительная борьба этих двух держав в Индии была связана хронологически и политически с их войнами в Европе.
Первый этап англо-французской борьбы в Индии связан был с войной в Европе за австрийское наследство (1740-1748) и после краткого перерыва — с Семилетней войной (1756-1763). Второй (и последний) этап борьбы двух держав за Индию связан был с англо-французской войной 1777-1783 гг., ведшейся одновременно в Европе и в освобождающихся от английского владычества североамериканских колониях.
Характерно, что первая из англо-французских войн XVIII столетия, и притом гораздо более жестокая и упорная, чем только что названные, — уже упомянутая выше война за испанское наследство (1701-1713), прошла для Индии совсем почти незаметно. С одной стороны, еще не обнаружились так явственно признаки разложения империи Великого Могола, а, с другой стороны, ни англичане, ни французы еще не ставили такой большой ставки на уничтожение конкурента. Французская торговля с Индией была несравненно меньше английской, и из-за одной этой конкуренции борьба не приняла бы такого длительного и ожесточенного характера.
Но позднее, в 40-х годах XVIII в., когда становилось ясным, что можно завоевать целые царства с громадным населением, с почвенными богатствами, с сокровищами в городах, вопрос о том, кому достанется эта добыча, резко обострил все существовавшие до той поры противоречия.
Вскоре после знаменитого в летописях Франции банкротства Джона Лоу, разорившего также и французскую Ост-Индскую компанию, это торговое общество было (в июне 1725 г.) реорганизовано. Капитал, которым располагала компания, состоял из взносов за акции и в общем был равен 112 млн. ливров (франков). Компания получила право представлять на утверждение короля особого главного директора для управления делами компании в самой Индии. Этот директор жил в городе Пондишери, главном оплоте французов в Индии.
Пондишери был французской факторией на юге восточного (Коромандельского) берега Индии, а на западном берегу (Малабарском) и как раз на той же широте (12 северной широты) находилась другая французская торговая фактория, городок Маэ (несколько севернее того самого Каликута, куда в 1498 г. прибыл Васко да Гама).
В 1735 г., перед началом борьбы с англичанами, в Пондишери проживало 80 тыс. жителей. Главным начальником над Пондишери и небольшой территорией, к нему примыкавшей, был губернатор, в распоряжении которого состоял военный отряд приблизительно в 800-900 человек. Около одной сотни французских купцов и их представителей крейсировало между Пондишери и Францией, вывозя из Индии муслиновые и тонкие ситцевые и суконные ткани, а также драгоценные металлы, жемчуг, зерновые продукты (больше всего рис) и ввозя туда отечественные изделия.
Первым французским губернатором, который решил поставить на очередь вопрос о больших территориальных захватах, был Бенедикт Дюма, водворившийся в Пондлшерн в 1735 г.
Имея в своем распоряжении всего два опорных пункта, малый отряд и несколько военных судов, Дюма деятельно вмешался в междоусобия и интриги индийских раджей и крупных и мелких державцев, целыми десятилетиями оспаривавших друг у друга остатки фактически распавшейся империи Великого Могола. Дюма удалось, выступив на стороне одного из претендентов, делившего вместе с другими хромадный Карнатик (Коромандельское побережье со значительным хинтерландом), урвать в пользу Франции часть территории к югу и западу от Пондишери и вытеснить голландцев из Корикола, соседнего с Пондишери (в 100 км к югу) морского порта.
Произошло все это в 1739 г., когда подготовлялось и вскоре осуществилось на севере Индии нашествие персов, овладевших Дели и нанесших этим окончательный удар и без того погибавшей империи Великого Могола.
Персидское нашествие дало толчок развитию дальнейших междоусобий, дальнейших (на этой почве) вооруженных вмешательств французов и новых территориальных захватов с их стороны. Севернее Пондишери французы утвердились (на том же восточном берегу) в Масулипатаме и в окрестных местах. Во всем так называемом Декане, т. е. на южной оконечности Индии от Маэ и Каликута, через Тричинополи (или, в современной транскрипции, Тиручираппали) к Пондишери и Карикалу, утверждалось французское преобладание.
Отдельно от этой главной арены французской как торговой, так и захватнической политики, на громадном расстоянии от нее, на севере Индии, недалеко от Калькутты, на берегу Ганга, в Бенгалии французы владели речным портом Чандернагор. В самой Франции, к слову сказать, так мало интересовались далекой Индией, что даже образованные люди понятия не имели о точном местоположении Чандернагора и, прослышав, что он недалеко от Калькутты, вообразили, что он — на юге Индии: они смешивали громадный северный бенгальский город Калькутту, лежащий в дельте Ганга, с маленьким Каликутом, находящимся на юго-западной оконечности Индии, на Малабарском берегу, буквально на противоположном конце колоссального полуострова.
Губернатором Чандернагора был с 1731 г. Жозеф Дюплекс. Он действовал там независимо от губернатора южных владений Франции Дюма, и уж давно шла о нем молва.
Последняя схватка французов с англичанами за обладание всей Индией, всем Индостанским полуостровом закончилась, собственно, уже в половине XVIII столетия и неразрывно связана с именем губернатора французских владений в Индии маркиза Жозефа Дюплекса.
Те войны между двумя державами, которые велись на почве Индии после Дюплекса, уже носили иной характер: французы помышляли только о том, чтобы удержать те немногие позиции, которые они еще держали в своих руках. Но уже и речи не было о том, чтобы отнять Индию у англичан.
Дюплекс в ореоле ‘национального героя’ громко прославляется как в старой, так и в новой французской официальной колониальной историографии, особенно с тех пор, как при Третьей республике стала быстро расти французская колониальная империя.
Присмотримся к этому в самом деле незаурядному по своим способностям человеку. В нем, как в испанских конкистадорах XVI в., как в английских корсарах и пиратах XVI-XVII вв., были налицо и элементы авантюризма и алчного хищника, и большие организаторские способности, и недюжинные дипломатические таланты, и военная стратегико-тактическая сообразительность, и умение сочетать свое хищничество и жажду личной власти с тем, что он считал государственными интересами, и при этом готовность даже на вооруженное сопротивление законным агентам своего же правительства, если это понадобится.
Но Франция XVIII в. не была похожа на Испанию XVI в… и того, что делали Кортес, Писарро, Альмагро, Дюплекс уже не мог и не посмел (хоть и желал) сделать, когда его отставили.
Он происходил из среды крупной французской буржуазии. Отец его, откупщик податей одной из северных французских провинций, в то же время состоял одним из самых влиятельных директоров французской Индийской компании, монополизировавшей французскую торговлю с Индией. Жозефу не было еще и 19 лет от роду, когда в 1715 г. отец поместил его на службу в Ост-Индскую компанию, где он очень преуспел до и после реорганизации этого общества. Он торговал за счет компании, вел секретную переписку и разъезжал по Индии, стремясь сделать французских купцов торговыми посредниками в самой Индии, и заводил сношения с Китаем, с Персией, с Аравией.
В 1720 г. он получил важный служебный пост в Пондишери. Его энергия, предприимчивость, способность увлекаться новыми и самыми грандиозными планами были удивительны.
Конечно, он сам себя не забывал при этом, и даже случались с ним иногда неприятности на почве слишком широких воззрений относительно границ казенного и личного имущества. Года два он даже был в немилости и в отставке.
В июле 1731 г. он воссиял снова: его назначили, как уже было отмечено, губернатором Чандернагора, где его громадные административные и коммерческие способности проявились во всем блеске. Ему удалось еще до своего генерал-губернаторства завести громадную каботажную торговлю не только вдоль берегов всего колоссального Индостана, но и на далеких Филиппинах, и вдоль берегов Персидского залива, и на островах. Это был одновременно и купец и завоеватель. Он начал с очень успешной и грандиозной по своему размаху экономической борьбы против англичан, стараясь захватить во французские руки меновую и денежную торговлю между отдельными индийскими странами, которым было трудно или вовсе невозможно сноситься по суше между собою.
Пондишери, Чандернагор, Патна (в Бенгалии) сделались центрами огромной морской и отчасти речной (по Гангу) французской торговли в Индии.
Постепенно Дюплекс укрепил уже не только торговые, но и политические позиции Франции в Индии. Он быстро повышался в своих должностях и вскоре стал настолько необходим, что, когда в конце 1741 г. Бенедикт Дюма ушел в отставку, был назначен на его место генерал-губернатором всех южных владений Франции в Индии.
Вскоре в истории борьбы за Индию началась новая страница.
В 1745 г. вспыхнувшая в Европе война между Англией и Францией (обе державы вмешались в так называемую войну за австрийское наследство) перенеслась в Индию. Дюплекс решил, что час его пришел, что теперь или никогда будет возможно нанести смертельный удар английскому владычеству на Индостанском полуострове и что почва среди индийских раджей достаточно подготовлена. Его идея заключалась в том, чтобы превратить Индию в конгломерат вассальных царств, где раджи и эмиры являлись бы внешне самостоятельными, а в действительности — ставленниками и покорными данниками и слугами Франции.
Начало этого грандиозно задуманного предприятия было очень удачным для Дюплекса. На помощь ему явился французский флот с подкреплениями и припасами с островов группы Иль-де-Франс и острова Бурбон (в Индийском океане) по пути от Мадагаскара к Индии. При помощи этих подкреплений город Мадрас — один из главных опорных пунктов английской Ост-Индской компании — был взят французами.
Но уже вскоре после этой победы начались серьезнейшие нелады между Дюплексом и начальником этих пришедших с островов подкреплений Лабурдонне, который и не понимал намерений, и не сочувствовал конечным планам Дюплекса. Лабурдонне ушел со своим флотом, а на Дюплекса напал наваб Карнатика, требуя, чтобы Мадрас, согласно прежним обещаниям французского генерал-губернатора, был передан ему.
В открытом сражении, которым закончился этот спор, Дюплекс разбил наголову наваба. Мадрас остался за французами, а Дюплекс предпринял поход с целью выгнать англичан из тех пунктов, где они еще держались.
Паника овладела английской Ост-Индской компанией. Спешно был послан к берегам Индии большой флот, который и блокировал Пондишери, главный город французских владений в Индии. Дюплексу, правда, удалось снять эту блокаду, но тут, к его горю, пришло приказание из Парижа прекратить военные действия: в 1748 г. в Аахене был заключен мир между всеми европейскими державами, участвовавшими в войне за австрийское наследство, в том числе между Англией и Францией.
Дюплекс решил, не смея, конечно, объявить об этом во всеуслышание, продолжать войну с англичанами на свой риск и страх в более или менее скрытом виде и в более замедленных темпах. Дипломатические усилия Дюплекса, бегумы (на языке урду — принцесса) Жанны, направились отныне на то, чтобы занять возможно больше индийских престолов своими ставленниками и таким путем подготовить нужные точки опоры для предстоящей войны с англичанами. Очень многое уже в первые же четыре года после Аахенского мира Дюплексу удалось сделать, но, конечно, обойтись своими силами, без помощи и участия своего правительства Дюплекс не мог. Англичане, поняв его тактику, возбуждали междоусобия и войны, которые ослабляли ставленников Дюплекса.
Пришлось (в 1752 г.) после одной крупной неудачи обратиться в Париж. Но там давно уже раздражались и недоумевали по поводу своевольных действий предприимчивого генерал-губернатора, ведущего за свой счет и своими войсками войну против Англии в мирное время. Он был смещен, и ему велено было покинуть Индию. Разоренный своими индийскими предприятиями, он провел последние девять лет жизни в глубокой нищете.
Французская буржуазная историография обыкновенно изображает Дюплекса как мученика французского национального дела, как предтечу позднейшей французской колониальной экспансии, как героя колониальной политики, не понятого современниками.
Часто доходят до утверждения, что если бы Людовик XV и его министры поняли, за какую великую ставку борется Дюплекс, и если бы они его поддержали вовремя, то Индия стала бы не английской, а французской. Конечно, эти рассуждения отдают затхлыми воззрениями той разновидности идеалистической концепции в истории, которая называется героической школой. Франция с ее скромной тогда промышленностью и с громадными жизненными интересами в Европе была неспособна длительно и прочно овладеть Индией.
Англичане, купцы и чиновники английской Ост-Индской компании, давно уже с живейшим беспокойством и подозрительностью относились к французским шинам и предприятиям в Индии. И Дюплеке, и англичане, укрепившиеся в Мадрасе, на том же берегу, где был Пондишери, и в целом ряде других пунктов Индии, считали вооруженную борьбу близкой и неизбежной. Англичане, на 70 лет раньше французов появившиеся в Индии, знали ее лучше, чем французы, и они тоже (и еще раньше французов) учли радужные перспективы, открывающиеся для иноземных завоевателей в связи с ослаблением и распадением империи Великого Могола.
Но ни уступать французам, ни даже делить с ними добычу англичане не были намерены. Они предпочитали вооруженную борьбу и нетерпеливо ждали случая и благоприятных обстоятельств.
Обе державы имели сильные и слабые стороны в назревавшей борьбе, но в общем перевес был на стороне англичан. Во-первых, их экономическое развитие пошло дальше, чем французское, английская промышленность быстро шла в гору и успешно оспаривала уже с начала XVIII в. в некоторых отраслях производства первое место у голландцев, которые в индустриальном отношении стояли тогда гораздо выше французов. Во-вторых, для Англии ее заморские владения, ее колониальное будущее, ее морская торговля играли несравненно большую роль, чем для французов, у которых на первом плане все-таки всегда стояла Европа, а не Азия, Америка или Африка. Для французов вопрос об Эльзасе, о Лотарингии, о Пфальце, о рейнских городах был всегда, вне всяких сравнений, важнее споров о каком-нибудь даже очень богатом и обширном индийском царстве, хотя этих царств в Индии после распада империи Великого Могола было много и хотя в любой уголок из этих царств можно было бы поместить Эльзас и Лотарингию и еще с половиной Франции в придачу. Поэтому парижское правительство мало, скупо и неохотно поддерживало войском, флотом и деньгами своих наместников, тогда как английская Ост-Индская компания всегда находила в британском кабинете полное понимание важности индийских приобретений и получала постоянную и часто очень обильную помощь от государства. В-третьих, у англичан был большой торговый флот и немалый военный, крейсировавший в индийских водах, чего не было у французов, их торговый флот (в Индийском океане) был несравненно меньше английского, а военный (тоже незначительный) должен был делить свое внимание и свои силы между берегами Индии и Маскаренскими островами (острова Бурбон и Иль-де-Франс), лежащими далеко к юго-западу от Индий — довольно близко к Мадагаскару и гораздо ближе к Южной Африке, чем к Индии. В-четвертых, опорных пунктов у англичан к моменту начала борьбы за Индию было больше, чем у французов, и эти пункты были надежнее и богаче, чем французские.
Когда Дюплекс обдумывал свои антнанглнйские планы, англичане уже владели такими городами, как Калькутта в устьях Ганга, на севере восточного берега Индии, Мадрас на юге того же восточного берега, Сурат, Бомбей на западном берегу. Сильная английская эскадра крейсировала между этими портами.
Ввиду явного перевеса английских сил в Индии французское правительство сначала предписало Дюплексу предложить английским властям Мадраса, Бомбея, Сурата, Калькутты и всех вообще английских владении в Индии, примыкающих к этим городам, соблюдать нейтралитет. Англичане не согласились, но ловкой дипломатии Дюплекс а удалось поставить вопрос так, что владелец (наваб) царства Карнатик стал на его сторону и тоже потребовал от англичан обещания не воевать на его территории, отделявшей английский Мадрас от французского Пондишери.
Не решаясь на войну разом и с французами и с навабом Карнатм-ка, англичане принуждены были согласиться. Но Дюплексу эта отсрочка была нужна исключительно по тактическим соображениям: он ждал прибытия французской эскадры с Маскаренских островов. Там, на острове Иль-де-Франс, губернатор этих французских островных владений Лабурдонне организовал довольно большую военную флотилию и в июле 1746 г. наконец пришел в Пондишери с флотом, состоявшим из 10 больших судов и 3000 матросов и солдат как французов, так и малайцев. Почти весь этот флот был выстроен и снаряжен средствами и из материалов Маскаренских островов, никогда бы метрополия не прислала в Индийский океан на помощь Дюплексу такой большой флот из европейских вод.
Дюплекс взял на себя руководство действиями прибывшего флота. Он убедил Лабурдонне, упрямого, самолюбивого и недоверчивого человека, что приблизился великий момент борьбы с англичанами, что нейтралитет (на котором настаивал, как сказано, сам Дюплекс) теперь необходимо нарушить, что речь идет о всей будущности французской торговли, французского экономического могущества и что прежде всего нужно напасть на Мадрас и с бою отнять его у англичан.
Дюплекс установил лучшие свои артиллерийские орудия на суда, приведенные Лабурдонне в Пондишери. После нескольких нерешительных маневров и встреч с англичанами Лабурдонне подошел к Мадрасу, лишенному как раз в тот момент защиты со стороны английской эскадры, начал бомбардировку города и 21 сентября 1746 г. принудил английские власти сдать город.
Но тут возгорелась яростная ссора между Лабурдонне и Дюплексом из-за власти над завоеванным Мадрасом. Лабурдонне в конце концов под предлогом необходимости ремонтировать пострадавший от морской бури флот вдруг ушел от берегов Индии, вернулся к Маскаренским островам, привел свою эскадру на остров Иль-де-Франс, а сам, отставленный указом из Парижа, выехал во Францию, где по прибытии и был засажен в Бастилию по обвинению в измене.
Что касается Дюгшекса, то ему приходилось отныне иметь дело с двумя врагами: 1) с Англией, которая вовсе не желала мириться с потерей Мадраса, 2) с навабом (или, как чаще его называли европейцы, с набобом) Карнатика, требовавшим передачи города Мадраса ему на том основании, что Мадрас лежит на берегу Карнатика.
Дюплекс выступил прежде всего против десятитысячной армии наваба и 4 ноября 1746 г. разгромил ее совершенно, хотя его отряд состоял лишь из 1400 человек.
Это сражение произвело колоссальное впечатление на местных жителей, а французам (и их врагам англичанам) внушило окончательную уверенность, что с ничтожными силами можно бить огромные армии индийских навабов.
За этим военным достижением последовало дипломатическое: наваб Карнатика Анаверди-хан расторг связи с англичанами и заключил союз с Дюплексом. Военные действия возобновились.
Дюплекс поставил себе ближайшей целью совсем изгнать англичан из Карнатика, а затем и вообще из южных частей Индии. Но из Англии прибыла мощная эскадра из 8 линейных военных кораблей и 11 больших транспортов и с ней (союзная в тот момент с англичанами) голландская эскадра в составе четырех линейных кораблей. Англичане перешли в наступление и сделали попытку (неудавшуюся) взять Пондишери.
Обе стороны готовились к новым жестоким боям, когда вдруг с опозданием на несколько месяцев пришло известие, что в Европе подписан Аахенский мир, прекративший войну за австрийское наследство, что отныне Англия и Франция — в мирных отношениях И Франция по условиям мирного трактата обязалась возвратить англичанам Мадрас.
Ни французская Ост-Индская компания, ни французское королевское правительство не разделяли тогда завоевательных увлечений Дюплекс а. Между тем у этого человека, совмещавшего должность губернатора французских владений и директора, ведавшего всеми торговыми делами французской Ост-Индской компании, роились планы один другого смелее. Он мечтал о протекторате Франции над Индией, о полном изгнании англичан.
Что в далекой Европе в городе Аахене заключен мир между королем английским Георгом II и королем французским Людовиком XV, это обстоятельство не особенно стесняло Жозефа Дюплекса. Он деятельно готовился к продолжению борьбы и подготовке побед, пользуясь существенной помощью своей жены. Эта женщина, принцесса полупортугальского, полуиндийского происхождения, не только вела обширнейшую дипломатическую переписку своего мужа с разными государствами Индии, обращаясь к индийским раджам и навабам на самых разнообразных индийских диалектах, но пользовалась широчайшей популярностью среди всех враждебных англичанам слоев индийских народностей, которые хотели использовать французов для освобождения от англичан.
Дюплекс с удвоенной энергией принялся в 1748, 1749 и следующих годах готовить союзников для новой войны против англичан. Вмешиваясь еще более деятельно, чем прежде, в семейные и политические распри властителей Декана и Карнатика, двух обширнейших государств Южной Индии, французский губернатор помог Шанда-Саибу, претенденту на престол, воцариться в Карнатике. Это случилось летом 1749 г., после сражения, в котором ничтожный французский отряд в несколько сот человек наголову разбил многотысячную армию врагов Шанда-Саиба. Снова подтвердилась безнадежная слабость войск индийских навабов, не прошедших соответствующей военной выучки и не привыкших к строгой дисциплине.
Эти междоусобицы на юге Индии продолжались с переменным успехом. Был момент, когда над всем Деканским царством, где насчитывалось 35 млн подданных (приблизительно вдвое больше, чем во всей Франции), царствовал один из ставленников Дюплекса, а фактическим руководителем его был сам Дюплекс.
Одновременно с усилением французского влияния росла и территория непосредственных владений Франции. За всякое крупное (и всегда успешное в военном отношении) вмешательство французских отрядов в эти бесконечные междоусобия индийских навабов и раджей Дюплекс получал новые и новые прирезки территории.
Англичане начали беспокоиться очень серьезно. С осени 1751 г. они решили вмешаться тоже (и так же активно) в местные индийские войны.
Начались столкновения уже непосредственно между французскими и английскими отрядами, и задуманное французским губернатором дело постепенного утверждения французского протектората над страной пошло прахом.
В английском лагере нашелся человек, в предприимчивости не уступавший Дюплексу, а военными талантами его превосходивший, притом проницательно (и раньше других) сообразивший, что речь идет о том, кому будет принадлежать не только юг Индии, но и вся Индия.
О лорде Клайве и в старой, и в новой, и в новейшей английской историографии принято говорить в тоне повышенном и почти патетическом, с трубными звуками и лирным бряцанием. Маленькие ошибки и некоторые неловкости вроде массовых избиений индийцев, в том числе женщин и детей, и систематического ограбления городов и царств, дворцов и храмов охотно ему прощаются английскими историками. В нем видят первого основателя Англо-Индийской империи, и разные досадные подробности его карьеры как-то быстро проглатываются или наскоро и неясно поминаются восторженными биографами.
‘Клайв, подобно большей части людей, рожденных с сильными страстями и подвергавшихся сильным искушениям, виновен во многом. Но всякий, кто бросит нелицеприятный и просвещенный взгляд на все его поприще, должен будет сознаться, что наш остров, породивший столько героев и государственных людей, едва ли когда-либо производил человека, который более Клайва был бы велик во времена воины и мира’, — говорит Маколей. Это — типичный тон английской историографии относительно удачливого колониального завоевателя, положившего предел французскому прербладанию, отбившему Индию у французов.
Роберт Клайв происходил из мелкопоместного дворянства Северной Англии и попал в Индию в 1742 г., когда ему не было и полных 17 лет, в качестве канцеляриста и писаря одной из контор английской Ост-Индской компании. Родные поспешили его туда поскорее сбыть потому, что ничего особенно путного от него не ждали: он не только прославился вечными уличными драками, но, образовав целую шайку мальчишек, стал взимать регулярную дань с владельцев магазинов, которым угрожал, что в случае отказа его шайка перебьет у них стекла. Это любопытное в юном подростке стремление, так сказать, систематизировать грабеж, умиляет некоторых биографов, видящих в этой черте первое раннее проявление характерной для Клайва государственно-организаторской тенденции в деле обдирательства ближних.
Роберт Клайв был назначен на службу в Мадрас. Первое время жилось ему так бедно и скучно, что он даже сделал попытку лишить себя жизни, но, когда эта попытка не удалась, он решил, что ему суждено совершить нечто великое в истории.
Когда французы (как рассказано выше) овладели Мадрасом, он бежал из французского плена и перешел с гражданской службы на военную.
В 1751 г., имея отряд в 200 англичан и 300 сипаев — индийских солдат, обученных и вооруженных по-европейски, — Клайв убедил английские власти послать его на выручку города Тричинополи, осажденного навабом, который был ставленником Дюплекса. Он бросился не к осажденному городу, а к столице наваба, городу Аркату, и взял его без сопротивления, а затем, разбив выступивших против него французов, заперся в Аркате. Дюплекс поспешно направил к Аркату отряд в 10 тыс. индийцев и около 150 французских солдат. Клайв разбил эту армию, и с тех пор началась ожесточенная англо-французская война на юге Индии, война, в которой верхушка индийских племен была лишь орудием то англичан, то французов в борьбе за владычество над страной.
У Клайва оказались недюжинные военные дарования. Он был и стратегом, и тактиком, и военным организатором, справиться с которым не могли французы, хотя и помимо Дюплекса у них были талантливые предводители (вроде Бюсси).
Тричинополи был освобожден от осады, англичане наголову разбили осаждающих, Клайв уничтожил французский отряд, посланный на помощь осаждающим, ставленник Дюплекса Шанда-Саиб был убит, престиж французов был сильно подорван. Случилось это в 1752 г.
Успехи Клайва подорвали карьеру Дюплекса, и только медленностью сообщений Европы с Индией объясняется, что о своей отставке он узнал не в 1752 г., когда пал Тричинополи и стала ясна победа англичан на юге Индии, а в 1754 г. Его сменили в Париже, можно сказать, послав приказ с обратной почтой, едва только узнали о тяжких неудачах его в 1752 г.
Но обратная почта могла в те времена доставить ответ лишь почти через два года: в Париже узнали о несчастьях в Индии, происшедших в 1752 г., лишь в 1753-м, а отставка, данная Дюплексу в июне 1753 г., дошла до него лишь в августе 1754-го.
Привезший эту отставку его заместитель думал сначала, что Дюплекс окажет вооруженное сопротивление. Но этого не случилось, хотя Дюплекс всеми способами оттягивал свой отъезд. Только в октябре 1754 г. он навсегда покинул Индию. В пылу борьбы против англичан он истратил на содержание армии почти все свое личное имущество (8 млн франков), и, так как французская Ост-Индская компания отказалась их вернуть, он умер почти в нищете (в 1763 г.).
Дело его жизни потерпело крушение. Юг Индии после побед Клайва и отъезда Дюплекса оказался во власти англичан. Любопытно, что в 1753 г., когда в Париже решался вопрос об отставке Дюплекса, с английской стороны делались тайные шаги и даже обещались в других местах уступки французскому правительству в случае, если Дюплекс будет убран из Индии, до такой степени опасались англичане планов этого человека.
Так как в самой Европе между Англией и Францией с 1748 г. официально царил мир, который французскому правительству по разным причинам вовсе не хотелось нарушить, то преемник Дюплекса уже не пытался идти по стопам своего предшественника, а довольствовался преимущественно торговым! делами и предприятиями.
Так как ни французская Ост-Индская компания, ни король Людовик XV со своими министрами не поддержали Дюплекса и отрицательно отнеслись к его широким замыслам, этой первой стадии англо-французской борьбы за Индию суждено было закончиться победами Клайва на юге Индии и отставкой Дюплекса. Перерыв оказался кратким.
В 1756 г. вспыхнула новая война между Пруссией и Австрией, и в этой войне, оставшейся в истории под названием Семилетней, суждено было снова принять участие и Франции (на стороне австрийцев), и Англии (на стороне Фридриха II, короля прусского).
Известие о войне достигло Индии в конце 1756 г., и Клайв, вернувшийся в Мадрас, начал успешно выбивать французов и их вассалов, еще оставшихся верными им, из отдельных укрепленных пунктов. Но на юге Индостанского полуострова с провалом политики и с отъездом Дюплекса в Европу, в сущности, дело было уже решено. Главные события разыгрались не здесь, а на другом конце Индии, на севере, в громадном богатейшем Бенгальском царстве, главном и самом ценном из всех владений, некогда принадлежавших Великому Моголу.
Этот ‘северный индийский рай’ — Еенгалия — отделен от Южной Индии, от Карнатика, где действовал Дюплекс и где сражался Клайв, такими колоссальными пространствами, такими непроницаемыми дебрями, такими многочисленными и воинственными (хоть и не объединенными) маратхскими племенами, что о происходившей в Карнатике борьбе, междоусобиях, обо всем, что так волновало английский Мадрас и французское Пондишери, в Бенгалии, т. е, во французском Чандернагоре и в английской Калькутте, знали лишь понаслышке.
Там царило относительное спокойствие. Объяснялось это прежде всего тем, что в Бенгалии не было некоторое время междоусобий, и ни французы, ни англичане не смели и думать о военных наступлениях и вмешательствах во внутренние дела громадного царства.
В 1756 г. на бенгальский престол вступил молодой Сураджа-До-уле, который, хоть и с большим опозданием, узнал о том, что делается на далеком юге, в Карнатике, где сначала французы, а теперь, в 1756 г. англичане распоряжаются, как у себя дома. И его и приближенных очень все это встревожило и настроило на подозрительный лад. А тут еще англичане стали укреплять Калькутту, боясь нападения французов с моря (до них уже дошла весть о взрыве новой англо-французской войны в Европе).
Сураджа-Доуле, боявшийся и ненавидевший англичан, решил выбить их из Калькутты, где была главная их фактория и где они чувствовали себя хозяевами, и двинулся с большим войском к городу. Он взял его почти без боя. Англичане частью бежали, частью попали в руки Сураджа-Доуле, который велел запереть их в небольшую подземную тюрьму (Черную Яму), где они должны были в количестве 146 человек провести ночь в комнате без окон и без отверстий для прохода воздуха. 123 человека из них умерли к утру в страшных мучениях.
Калькутта недолго оставалась в руках Сураджа-Доуле. На юге, в Карнатике, англичане чувствовали себя в это время уже настолько прочно, что рискнули выслать оттуда (из Мадраса) экспедицию приблизительно в 2400 человек. Экспедиция отплыла из Мадраса и через два месяца высадилась на бенгальском берегу, недалеко от Калькутты. Начальником отряда был Клайв. Он одержал ряд побед над войсками Сураджа-Доуле, отбил у него Калькутту, после чего охваченный паникой бенгальский наваб, боясь мести англичан за Черную Яму, предложил Клайву заключить мир на самых выгодных для англичан условиях.
Клайв согласился, но неохотно, он замыслил полное подчинение Бенгалии английскому владычеству. Сураджа-Доуле завел было переговоры с французским губернатором городка Чандернагора, умоляя о помощи. Тогда Клайв бросился на Чандернагор и захватил его. Французский гарнизон капитулировал, военные запасы, торговые склады — все это попало в руки победителям.
Против Сураджа-Доуле стараниями Клайва образовался заговор, и сам Клайв внезапно выступил со всеми своими силами против бенгальского властителя, в рядах армии которого находились и французы.
22 июня 1757 г. Клайв напал на армию Сураджа-Доуле в местности, называемой Плассей-Гроу. а иногда — Плесси. Сражение закончилось полнейшим разгромом бенгальской армии и бегством нава-ба. Клайв возвел на бенгальский престол Мир-Джафара. Столица Бенгалии Муршидабад и сокровища богатейшей страны оказались в руках Клайва. Сураджа-Доуле был замучен до смерти продолжительнейшими пытками. Сокровищницы Муршидабада были разграблены Клайвом, его офицерами и солдатами, а за ними — уже прибывшими из Калькутты специально с этой целью английскими купцами и служащими Ост-Индской компании.
Не забыл Клайв и себя. Он скромно принял в дар от своего ставленника около 300 тыс. фунтов стерлингов золотом. Сколько он взял, кроме того, сам, не утруждая Мир-Джафара и не спрашивая его, об этом в Англии впоследствии ходили самые разнообразные слухи. Кроме того, Клайв счел целесообразным назначить себе за труды ежегодную пожизненную пенсию в 30 тыс. фунтов стерлингов. Платить ему эту пенсию он предложил все тому же своему ставленнику Мир-Джафару, который мигом выразил свое согласие.
Неистовые грабежи ‘умеренного’ Клайва и неумеренных его солдат и английских купцов и фактическое полное овладение всей Бенгалией англичанами побудило, однако, даже всепокорного и запуганного Мир-Джафара искать спасения и защиты от Клайва. Но где французы были разгромлены Клайвом, маратхские племена грабили Бенгалию на ее южных границах.
Новый наваб завел сношения с голландцами через посредство маленькой голландской торговой фактории Чинсура, лежавшей в нижнем течении Ганга. В частности, наваб пытался установить отношения с голландским генерал-губернатором на далекой Яве, где голландское владычество, как и во всей Индонезии, было еще достаточно прочным.
В Голландии и особенно в среде голландских колониальных чиновников в Индонезии давно уже следили с раздражением и беспокойством за действиями Клайва на далеком севере Индии, там знали, что англичанам, уже вытеснившим французов в Карнатнке, теперь удалось прибрать к рукам гораздо более богатую Бенгалию и что голландская торговля со всем полуостровом вскоре совершенно будет вытеснена англичанами. Решено было попытаться помочь.
Голландская флотилия, вышедшая из Батавии (на острове Ява), столицы голландских индонезийских владений, и состоявшая из семи больших судов с войском в 1500 человек, показалась в устьях Ганга. Клайв напал на флотилию, разбил ее почти всю, взял в плен присланный отряд и занял ту голландскую торговую факторию в Чин-суре на Ганге, через которую шли сношения Мир-Джафара с голландской Явой.
Клайв и непосредственное его окружение поражены были неисчерпаемыми богатствами Бенгалии, Ориссы и других земель, быстро и без труда захваченных ими после битвы при Плесси. Неустанно грабя, они находили новые и новые сокровища.
Для историка интересно, что среди несметных золотых запасов они нашли немало старых европейских монет, попавших сюда еще во времена крестовых походов и после крестовых походов в XII-XV вв. через венецианских и арабских купцов, бывших до открытия морского пути посредниками между Индией и Европой.
Даже и приблизительно трудно подсчитать цифровые результаты этих грабежей. Достаточно сказать, что, например, Клайв, вернувшийся в 1760 г. в Англию и решивший стать членом парламента, истратил без малейшего труда на одну избирательную кампанию 100 тыс. фунтов стерлингов, причем покупательная сила одного фунта стерлингов золотом в середине XVIII в. в Англии была приблизительно в шесть раз больше, чем теперь.
После отъезда Клайва это неограниченное ограбление населения колоссальной страны продолжалось без передышки: английские чиновники и купцы Ост-Индской компании специально для этой цели принялись то возводить, то низвергать навабов и при каждой перемене требовали от нового наваба новых наград и подарков. Эти сменяемые англичанами навабы никакой реальной власти не имели и были лишь пешками в руках английских военных и гражданских чиновников.
Англичане, по признанию самих английских свидетелей, жестоко избивали местных ремесленников и кустарей-рабочих, вымогая у них почти даром продукцию их труда, и посылали шайки своих наемников для ограбления деревень и далеких городов.
За лордом Клайвом (он получил титул лорда по возвращении) появились из Индии чуть не сотни людей, уехавших туда без гроша и привезших теперь миллионные состояния и имевших возможность заткнуть рот кому угодно.
Но вскоре оказалось, что всему есть предел, даже индийскому долготерпению. Пошли тревожные слухи о вспышках восстаний среди населения, о готовящихся нападениях на Бенгалню со стороны призываемых самим населением окрестных племен, о страшных массовых казнях индийских солдат — сипаев, которых Ост-Индская компания взяла на службу и которые отказывались исполнять бесчеловечные приказы английских грабителей. А самое главное, Ост-Индская компания видела, что ее агенты-офицеры и чиновники так беззастенчиво разоряют население несчастной страны, которую Клайв, уезжая, отдал им на произвол и разграбление, что никакой торговой пользы из Бенгалии извлечь при этих порядках нельзя.
Решено было снова отправить Клайва в Индию в качестве губернатора для некоторого обуздания грабителей или, точнее, для более рациональной постановки ограбления коренного населения. Он прибыл в Индию после пятилетнего отсутствия, в 1765 г., и за полтора года, которые тут провел, действительно несколько умерил существовавшие слишком уж вопиющие, открытые и опасные безобразия. Это не помешало ему самому вернуться с новыми благоприобретенными миллионами. Нечего и говорить, что после его нового (и окончательного) отъезда из Индии все пошло по-старому.
Когда в 1770 г. в Бенгалии был неурожай и страшный голод, когда на улицах Калькутты неделями валялись и гнили трупы умерших голодной смертью, то английские купцы и чиновники поспешили скупить то немногое количество риса, которое сохранилось, и продавали его втридорога, значительно усиливая общее бедствие и зарабатывая в два-три месяца колоссальные состояния.
Клайв в это время уже окончательно поселился в Англии. Маленькая неприятность постигла было его: назначено было следствие по поводу некоторых его поступков, совершенных в Индии. Это следствие, как и должно было ожидать, ровно ничем не закончилось, и имя лорда Клайва окончательно было окружено ореолом завоевателя новых земель и создателя ‘британской Индии’. Когда, окруженный царственной роскошью, будучи самым богатым человеком в Англии, лорд Кланв 49 лет от роду в 1774 г. внезапно покончил с собой от невыясненных причин, над его завоеваниями в Индии надвигались новые тучи, предстояла новая борьба с французами.
Эта вторая и окончательная борьба с французами из-за Индии не может быть понята ни в своем возникновении, ни в развитии, ни в окончании вне связи с рассмотренной нами выше североамериканской революцией, превратившей 13 английских колоний в новую самостоятельную державу.
Теперь остается еще сказать несколько слов о том, как закончилась первая стадия англо-французской борьбы на юге Индии, в Карнатике, в те годы, когда Клайв завоевал на севере Бенгалию.
Как мы видели, в 1754 г. Дюплекс был отставлен, и новый французский губернатор получил инструкцию поддерживать мир с англичанами. Но в 1756 г., когда вспыхнула Семилетняя война и англичане и французы снова оказались во враждебных лагерях, в Пон-дишери был послан в качестве командующего французскими военными силами граф Лалли-Толлендель.
Покинув Францию в начале мая 1757 г. с отрядом в 4 тыс. человек, новый наместник (таков был данный Лалли-Толленделю титул) прибыл, после продолжавшегося один год путешествия, в конце апреля 1758 г. в Пондишери, к месту своего назначения.
Первые действия Лалли-Толленделя были успешны, но вскоре неудача за неудачей стали обрушиваться на французов.
Кроме скудости средств сравнительно с английскими, французам мешало и двоевластие. Лалли-Толлендель командовал только отрядом, а эскадрой распоряжался совершенно от него не зависевший начальник граф д’Аше. Разногласия между обоими военачальниками привели к тому, что пришлось отказаться от мысли отбить у англичан Мадрас. Не было и достаточно денег для финансирования военных действий.
Чтобы поправить свои дела, Лалли-Толлендель пошел походом против одного соседнего раджи, владельца города Танджура, с тем, чтобы, заняв город, потребовать от раджи выкуп золотом. Французы вторглись в страну, грабя деревни, сжигая города и села, жители которых пытались их обмануть и укрыть от них ценности.
Танджура взять не удалось, потому что войско открыто отказывалось повиноваться командиру и разбежалось по стране, ища пропитания. Не удался и предпринятый затем поход на Мадрас. Англичане получали свежие подкрепления с родины, а французы — ничего.
Один за другим раджи Южной Индии переходили на сторону англичан, фактически уже утвердивших свой протекторат над Деканским царством, которым всего за восемь лет до того распоряжался Дюплекс. Эскадра была уведена ее командиром на Иль-де-Франс.
Лалли-Толлендель был предоставлен самому себе. Войско, которому 10 месяцев не платили жалованья, взбунтовалось, и Лалли-Толлендель принужден был упрашивать солдат об отсрочках.
Англичане осадили Пондишери, и 8 января 1761 г. Пондишери был сдан англичанам, которые спустя пять недель овладели и последним пунктом, еще находившимся в руках французов, — портом Маэ.
Англичане остались, таким образом, полными победителями.
Дгоплекс, проживавший уже давно в отставке, в немилости во Франции, видел решительное крушение всех своих планов, причем участь Лалли-Толленделя была еще хуже, чем судьба Дюплекса. Взятый в плен англичанами при капитуляции Пондишери, он был отправлен из Индии в Лондон на английском корабле. Очутившись затем в Париже, Лалли-Толлендель стал как бы козлом отпущения за все грехи и промахи французского правительства, не сумевшего удержать за собой владения в Индии и отдавшего Индию англичанам.
В ноябре 1762 г. Лалли-Толлендель был арестован по обвинению в государственной измене. Его участь была предрешена. Судили его при закрытых дверях спустя три с половиной года, которые он провел в заточении в Бастилии. Оправдаться ему не дали.
6 мая 1766 г. судебная палата вынесла Лалли-Толленделю смертный приговор, обвинив его в измене. Обвиненный пытался тут же, в суде, покончить с собой, но ему это не удалось, и 9 мая 1766 г. он был публично обезглавлен на Гревской площади в Париже.
Вольтер и другие представители оппозиционной части французского общественного мнения нисколько не верили в виновность Лалли-Толленделя и полагали, что он просто пал жертвою, которую Людовик XV и его министр Шуазель решили принести, чтобы мнимой ‘изменой’ неудачного генерала несколько прикрыть позор проигранной войны.
Дело в том, что позорный мир, подписанный в Париже в 1763 г., возбудил, действительно, очень уж широкое и глубокое недовольство во всех классах общества. Этот мир, правда, возвращал французам Пондишери и Маэ, но Франция лишалась права укреплять эти фактории. Все, что было завоевано Дюплексом, было потеряно французами. Мирный трактат 1763 г. устанавливал полное владычество англичан как на юге, так и на севере Индии.
Так закончился этот этап борьбы за Индию. Понадобилось стечение совсем неожиданных обстоятельств, чтобы стала возможной новая англо-французская воина в Индии.
Как раз в эти первые времена после подписания счастливого для английской буржуазии трактата 1763 г., когда в Индии явно намечались самые радужные перспективы, на далеком западе стали собираться над Англией грозные тучи, несшие с собой такую страшную бурю, размеры которой буквально никто тогда не предугадал, ни тупой король Георг III, ни даже высокоталантливый Вильям Питт Старший, хотя он видел и понял опасность раньше других, еще в то время, когда тучи только начали подыматься на горизонте.
Положение англичан в Индии в тот момент, когда североамериканская революция неожиданно подала французам новые надежды, было крайне сложное и запутанное.
Мы уже видели, что совсем дикий, неслыханный, необузданный грабеж, начавшийся в Бенгалии сейчас же после покорения страны лордом Клайвом и продолжавшийся долгие годы, сильно стал сказываться на уменьшении доходов Ост-Индской компании и что страшнейший голод, опустошивший всю Бенгалию в 1770 г., довершил разорение страны.
Все это довело Ост-Индскую компанию почти до полного банкротства. Правительство, во главе которого стоял тогда лорд Норе, помогло компании поправиться, но зато провело в 1773 г. через парламент так называемый ‘Регулирующий акт’, которым устанавливался очень жесткий контроль правительства над делами, действиями и всеми агентами компании в Индии.
Еще за год до формального проведения ‘Регулирующего акта’ генерал-губернатором Индии был назначен (в 1772 г.) Уоррен Гастингс, второй из двух великих хищников, действиям которых английская традиционная историография приписывает завоевание Индии Англией в XVIII в. Когда он был назначен генерал-губернатором Индии, ему было 40 лет, из которых 21 год он служил в Индии, сначала на низших конторских должностях, точь-в-точь как начинал Клайв, а потом по учету экспорта Ост-Индской компании и в качестве члена совета компании. В нем не было таких военных дарований, как в лорде Клайве, но он был более обдуманно действовавшим администратором и дипломатом. Бессовестностью и жестокостью он превосходил Клайва, алчностью также. Что же касается смелости и твердости духа, быстрой решительности, а также спокойной готовности брать на себя ответственность, он ничуть не уступал Клайву. ‘Невозможно избежать ошибок в иных случаях, необходимо употребить приемы, относительно которых публика не может быть судьей’, — так писал он, оправдывая свои поступки, своему другу сэру Джорджу Колеброку.
Гастингс прежде всего окончательно прибрал к рукам покоренные Клайвом, но еще не устроенные и даже не обследованные во всех частях три сопредельные страны — Бенгалию, Бихар и Ориссу. Он упорядочил администрацию, поставил всюду английских сборщиков податей, организовал обследование этих громадных царств.
Затем он продолжал завоевание на запад и на юг, разбил маратх-ские племена, завоевал огромную страну племени рохиллов при помощи соседнего с Рохилкхандом царства Ауд, которое он очень ловко обманным путем привлек на свою сторону и вскоре в свою очередь прибрал к рукам, Калькутту он сделал столицей этих новых завоеванных Клайвом и им самим владений.
Обуздав грабеж офицеров, чиновников и купцов Ост-Индской компании, поскольку их действия имели вид открытого разбоя, Гастингс ввел это обирание населения в известное ‘законное’ русло. Себя он, впрочем, изъял из-под этого контроля. И когда в силу вышеотмеченного ‘Регулирующего акта’ лорда Норса правительственные советники нарядили следствие над подкупами и вымогательствами самого Гастингса, то озлобившийся генерал-губернатор велел арестовать и предать суду за подлое брамина и индийского сановника Нанда-Кумара (его называют также Кункомаром). Нанда-Кумар был отдан под суд за мнимый подлог, т. е. за будто бы ложное свидетельство против Гастингса, обвинен и публично повешен.
Дело было в 1775 г., и один из английских правительственных советников сэр Филипп Фрэнсис, возмущенный этим злодеянием Уоррена Гастингса, писал в Англию, что после повешения Нанда-Кумара ‘губернатор может быть уверен, что никто, заботясь о своей личной безопасности, не осмелится выступить в качестве его обвинителя’. Страх и ненависть, которые внушали англичане индийскому населению при Клайве, теперь, при Гастингсе, еще усилились.
При таких-то обстоятельствах английские власти в Индии узнали в 1778 г., что французы объявили Англии войну и что эта война будет вестись не только на территории восставших североамериканских колоний, но и в Индии.
Тактика Гастингса не изменилась. Он знал, что после всех чудовищных преступлений, которые англичане совершали в Бенгалии и во всей Северной Индии 20 лет подряд, как только после битвы при Плесси убедились в бессилии несчастных индийских навабов, для них все равно уже нет дороги к сколько-нибудь искреннему примирению с местным населением.
Поэтому он лишь торопился осуществить свои грабительские планы, пока французское войско плывет в Индию и не высадилось еще на берегах полуострова.
Из неограбленных больших раджей обратил на себя внимание Гастингса Шаит-Синг, раджа Бенареса. Гастингс сначала угрозами заставил его провозгласить себя ‘союзником’ англичан, затем предложил ему в качестве союзника внести в английскую казну в Калькутте два лака рупий (один лак рупий считался тогда равным 10 тыс. фунтов стерлингов золотом). Когда же раджа в срок не сделал этого взноса, Гастингс наложил на него штраф в 50 лаков рупий (полмиллиона фунтов стерлингов золотом). Раджа оказался не в состоянии сразу внести такой штраф. Тогда Гастингс занял Бенарес английскими войсками, а раджу арестовал. Вскоре затем раджа был смещен, а новый раджа уплатил все, что вымогал Уоррен Гастингс с прежнего раджи, и еще накинул, сверх того, 200 тыс. фунтов золотом в знак своего уважения к генерал-губернатору.
Сейчас же после этого Гастингс занялся новым делом. Умер наваб царства Ауд, некий Вазир. Гастингс арестовал его жену и мать и вынудил их выдать миллион фунтов стерлингов золотом. Затем посадил своего ставленника на престол.
После этого он разгромил маратхов и заключил с ними договор, по которому они становились под протекторат Англии и обязывались не заключать союза ни с какой другой державой (имелась в виду Франция).
Наконец французы прибыли в Индию. Еще до того как они выступили против англичан, Гастингс овладел почти всеми еще оставшимися во французских руках пунктами — Чандернагором на севере (на р. Ганг), Масулипатамом (на восточном берегу), Янаоном, Суратом, а 17 октября 1778 г., осажденный с моря и суши, капитулировал и главный опорный пункт французов город Пондишери.
Но на юге, в Майсурском султанате, дела англичан пошли несравненно хуже.
Этот султанат в эпоху первой борьбы за Индию, в конце 40-х и самом начале 50-х годов XVIII в., во времена Дюплекса входил в орбиту французского влияния и расположен был между 5 и 13 северной широты, примыкая восточными границами к Малабарскому берегу (так что французская фактория Маэ была окружена его владениями). После отъезда Дюплекса из Индии и торжества английского влияния в Майсурском султанате настудили внутренние смуты и династические междоусобия, на почве которых быстро возросло значение одного из предводителей вооруженных отрядов, участвовавших в борьбе, Хайдер-Али.
В конце концов уже в 1761 г. Хайдер-Али стал фактически самодержавным навабом Майсура, оставив султанский титул (без всякого реального значения) одному из ‘законных’ претендентов.
Боясь англичан и явно грозящего с их стороны захвата его царства, Хайдер-Али давно поджидал возможности начать борьбу. Предприимчивый и смелый восточный деспот рядом успешных завоеваний расширил в необычайной степени границы своего царства так, что на севере они уже соприкасались с землями южных маратхеких территорий.
Когда возгорелась новая англо-французская борьба, Хайдер-Али увидел, что час расправы с англичанами пришел. Его не смутило, что город Пондишери сдался англичанам 17 октября 1778 г., а в марте 1779 г. в их руки попала и последняя торговая гавань французов в Индии — Маэ.
Французские офицеры появились при дворе майсурского султана еще тогда, когда разрыв с Англией не был оформлен, хоть и казался неизбежным. Они деятельно помогли султану организовать и вооружить громадное по тому времени войско в 90 тыс. человек, доставили ему артиллерию, и Хайдер-Ал и вторгся в 1781 г. в Карнатик, английское владение, тянувшееся вдоль южной части восточного берега Индии, главным городом в этой части английских владений был Мадрас. Начался разгром англичан. Хайд ер-Али бил их и в открытом поле и в укреплениях, которые сдавались ему одно за другим.
Жестокая борьба со сменой то побед, то поражений ставила неоднократно под серьезную угрозу английское владычество в Индии в 1781 и 1782 гг. В декабре 1782 г. Хайдер-Али скончался. Одновременно генерал-губернатору Гастингсу удалось путем щедрых уступок и личных подкупов заключить мир с некоторыми маратхскими племенами.
Французский адмирал Сюффрен нанес тяжкое поражение английскому флоту, остатки которого укрылись в Мадрасе. Но сам Мадрас еще держался. В то же время приходилось считаться с вспыхнувшим восстанием в Бенаресе и во всей Бенгалии, т. е. в совсем далеких от южного театра военных действий местах, в недрах Северо-Восточной и Северной Индии. Адмирал Сюффрен выиграл у англичан одно за другим несколько морских сражений, высадил французский отряд на помощь Хайдер-Али и составил вместе с Хайдер-Али план, который решил потом выполнить сын и наследник последнего Типу-Султан.
Это был план комбинированного нападения на Мадрас и затем, после предполагаемого овладения Мадрасом, предусматривал заключение союза с маратхскими племенами для последовательного вытеснения англичан из Индии, как Южной, так и Северной.
Тень Дюплекса снова возникла перед англичанами. Надо было решаться, что важнее отстоять — Северную Америку или Индию?
Продолжать борьбу на этих двух фронтах, там и тут сражаясь с французами, становилось делом явно безнадежным.
Паника овладела всем английским населением Индии, и спешно были вызваны два значительных отряда, однако Хайдер-Али разбил и разгромил их оба, и так, что первый отряд (Бейли) был перебит почти в полном составе, а второй (генерала Монро) частично уцелел только потому, что побросал всю артиллерию и весь обоз и врассыпную ударился в бегство.
После этого вплоть до конца войны, т. е. до 1783 г., англичане, в сущности, утратили все свои владения в Карнатике и удержались только в Мадрасе и других портах Коромандельского побережья.
Чтобы вести изнурительно трудную и дорогую войну против Хайдер-Али, генерал-губернатор Гастингс решил непосредственно ограбить те города в центре и на севере Индии, которые еще пока были в пределах досягаемости для его войск. Он потребовал с Шаит-Синга, раджи города Бенареса, буквально ни с того ни с сего 50 тыс. фунтов стерлингов золотом. Тот уплатил. Тогда Гастингс потребовал (без малейших тоже оснований) уже ровно в 10 раз большую сумму — полмиллиона фунтов стерлингов. Раджа умолял, унижался — ничего не помогло. Гастингс его арестовал, для чего явился с небольшим отрядом лично в Бенарес. В Бенаресе вспыхнуло восстание, раджу отбили, а Гастингса с его отрядом осадили во дворце, где он поселился. Восстание стало быстро распространяться по окрестной территории и хоть и было впоследствии подавлено, но полного спокойствия ни в Бенаресе, ни в Ауде, ни в Богаре уже не наступало до самого конца войны с французами. Гастингс, ограбив всю казну раджи Бенареса, к сожалению своему открыл, что в этом злосчастном казначействе уже до него хозяйничали его офицеры и солдаты, преданностью которых к его особе так восторгался не только он сам, но и продолжает восхищаться вся буржуазная историография Англии. Грабеж генерал-губернатору пришлось только заканчивать, а начали его люди, состоявшие в гораздо более скромных чинах, но отличавшиеся расторопностью, быстротой и точностью глазомера.
Не получив желаемых средств от грабежа Бенареса, Гастингс обратился к другим индийским государствам, вассальным, полувассальным и совсем не вассальным. Он и его агенты хватали людей самых разнообразных положений при этих индийских дворах, подвергали их самым страшным пыткам, вымогая припрятанные деньги и сокровища.
Этот образ действий много способствовал тому, что все слои индийского общества надолго слились в общем чувстве самой лютой ненависти к английским угнетателям. Если Гастингс впоследствии и попал под суд (который, впрочем, его оправдал), то эта неприятность случилась не столько из-за невероятных его разбоев и насилий, сколько главным образом вследствие его ссор с подчиненными чиновниками и из-за бюрократических интриг и соревнований. А современные ему английские министры (вроде Питта Младшего) похваливали его, называли великим человеком и спасителем Индийской империи англичан. В том же стиле отзывается о нем и английская буржуазная колониальная историография.
Несмотря на усиление армии благодаря награбленным суммам, Гастингс не мог посылать с севера, из Калькутты, из Бомбея, достаточно сил на юг, чтобы покончить с Хайдер-Али.
Король Георг III, о котором его враги говорили, что он глупее всего был именно в тот период, когда еще не сошел с ума по-настоящему (уже в чисто медицинском смысле), был в эти годы еще здоров, с его мнением считались, а он готов был на все, лишь бы проучить американских ‘мятежников’. Но английский деловой мир предпочел сохранить Индию.
Уже во время прелиминарных переговоров, начавшихся еще летом 1782 г., выяснилось, что все эти потери будут возвращены французам, так же как Сурат и некоторые пункты в Бенгалии, да еще вдобавок было обещано, что французская торговля получит ряд льгот и преимуществ в английских портах в Индии. На этом и решили в Париже окончить затянувшуюся войну, тем более что главный выигрыш был обеспечен в других местах.
По миру, подписанному в Версале 2 и 3 сентября 1783 г., Франция получила, сверх возвращенных ей владений в Индии, Сенегал в Африке, острова Сент-Люсию и Тобаго (в Малом Антильском архипелаге), а также острова Сен-Пьер и Микелон около северного побережья Америки и обеспеченные права на ловлю и сушение рыбы у берегов Ньюфаундленда. Американские колонии признаны были независимым государством под названием Соединенные Штаты Америки. Испания получила Флориду (в Америке) и остров Минорка (в Средиземном море).
С самых первых десятилетий английского завоевания (в течение всего периода английского владычества в Индии) в самой основе британской политики (все равно, кто ею руководил) был все тот же классический афоризм Уоррена Гастингса: ‘Мечом Индия приобретена, и мечом должно ее удерживать за собою’. Зависела ли Индия от такого непревзойденного маэстро в деле грабежа, как сам автор этого афоризма, или от мягкого либерала лорда Риддинга, действовавшего во времена Рамсея Макдональда, или от лорда Делхауси, прославившегося остроумным юридическим открытием, что в случае смерти любого раджи его наследником является не его сын, но английская королева Виктория, — все равно и у английского купечества, и у английской гражданской администрации было всегда самое твердое убеждение в том, что все они держатся в Индии исключительно силой своих гарнизонов и возможностью получать неограниченно долго подкрепления по морю. Всенародная в полном смысле слова ненависть к иноземцам-угнетателям то еле заметными огоньками тлела по всей необъятной территории, то местами внезапно прорывалась грозным пламенем.
‘Наша империя — не есть империя, держащаяся общественным мнением, она не есть даже империя закона, она была приобретена, она управляется, она удерживается, пока не изменена вся система управления прямым воздействием силы… Нам сначала дали высадиться на морском берегу для продажи наших товаров в качестве смиренных и заискивающих купцов, а потом, постепенно, иногда силой, иногда обманом мы завладели территорией, на которой живут приблизительно 100 миллионов человек. Мы низложили прежних властителей этой страны, мы лишили знатных всей их власти, и постоянным выжиманием [денег] из промышленного труда и ресурсов народа мы забирали у них все их достатки и богатства, которыми они располагали… Нет ни одного округа, в котором туземцы не были бы рады видеть на местах правителей вместо нас людей их собственной нации’, — так откровенно объяснялись английские колонизаторы только между собой, в Лондоне.
В Индии они действовали совершенно единодушно и сживали со света всякого за одно только подозрение в столь еретических мыслях. Так, был изгнан из Индии публицист Бокингем, упоминаемый в только что цитированном очень содержательном памфлете Гоуита.
Англичане отдавали себе отчет также и в глубоких социальных причинах громадного развития воровства, разбоев, грабежей на большой дороге и в городах, проводимых не только в одиночку, но и обширными шайками и отрядами. Все эти явления катастрофически быстро развились именно со второй половины XVIII столетия, когда завоевание Индии пошло таким стремительным темпом.
Только на миссионерских съездах и в других столь же богобоязненных местах можно было объяснить частые случаи преступности в Индии XVIII в. моральной недостаточностью брахманизма, или буддизма, или ислама сравнительно с христианством, в серьезной английской публицистике с начала XIX в. можно насчитать десятками совершенно правильные указания на английское владычество и его характер как на основную причину отрицательных явлений индийской жизни.

Очерк четырнадцатый.
Новые большие путешествия XVII и XVIII вв. Их причины и следствия. Открытие Австралии. Тасман, Кук. Первые попытки колонизации Австралии

Смутные догадки о существовании где-то далеко к югу от Малаккского полуострова большого материка бродили в Европе уже в XV в., еще до путешествия в Индию Васко да Гамы. Эта слухи шли от тех редких путешественников, которым удавалось сухим путем добираться до Индии и Китая. Арабские купцы, по-видимому, задолго до европейцев посещали западный берег Австралии, потому что в их описаниях повторяется рассказ о животных, в точности похожих на кенгуру (которые нигде, кроме Австралии, не водятся).
В XVI столетии догадки о южном континенте уже настолько крепнут, что на карте (французского происхождения), вышедшей около 1530 г., к югу от острова Ява показана обширнейшая земля.
На карте Меркатора (1567) обозначена полоской северная часть южного континента. А в 1598 г. в описании Уитфлита уже прямо говорится о Южной земле (Terra Australis), отделяющейся от Новой Гвинеи узким проливом.
И тут же прибавлено, что если бы эту землю исследовать, то она оказалась бы ‘пятой частью света’, настолько она велика. Уитфлит (Witfliet), бельгийский географ, написал курьезную книгу на латинском языке ‘Описание птолемеевских доказательств’ (‘Descriptionis ptolemaicae argumentum’), которую и издал в 1598 г. Эта книга очень ценна, автор пытается даже описать неведомую землю, очевидно, по рассказам островитян южноазиатских вод. Несмотря на многие фантастические утверждения, его работа является как бы резюмирующим сводом того, как представляли себе люди земной шар спустя 100 лет после Колумба.
Название Terra Australis удержалось за Австралией еще до того, как она была по-настоящему открыта.
Впервые европейский ученый мир прослышал о существовании громадной земли, лежащей к югу от Китая и от Индии, от венецианского путешественника, знаменитого Марко Поло, посетившего Дальний Восток в XIII столетии.
В самом начале XVII столетия, в 1605 г., испанский мореход адмирал Торрес отплыл из Перу, переплыл Тихий океан и нашел остров Санто-Спирито (остров Святого Духа), который он и окрестил заново Австралией (Южной землей), покрейсировав в этих водах, найдя пролив, отделяющий Новую Гвинею от Австралии и названный много времени спустя, лишь в конце XVIII в., по его имени Торресовым проливом, он вернулся, не закончив своих обследований, так как его экипаж взбунтовался и не пожелал продолжать путешествия. Почти одновременно заинтересовались таинственным континентом и голландцы. В течение всего XVII столетия они время от времени предпринимали поиски в южном направлении, опираясь при этом на свои торговые базы на острове Ява. Так, капитан Тасман открыл в 1642 г. западный берег Австралии, который он окрестил Ван-Дименовой землей в честь наместника голландских владений в Ост-Индии Ван-Димена. Он долго крейсировал вокруг берегов новой страны и объявил ее голландским владением, но она показалась ему настолько бедной, а местные жители настолько многочисленными и свирепыми, что охотников покинуть роскошные ‘пряные’ острова вроде Явы для этой далекой дикой земли среди голландцев не нашлось вовсе.
Прошло около 50 лет, и в самом конце XVII в. о Южной земле снова заговорили, на этот раз в Англии. Уильям Демпир, помощник капитана на торговом судне, которое занялось, впрочем, очень скоро морским разбоем, посетил берега новой страны, и его рассказы побудили английские морские власти дать Демпиру средства снова обследовать эти далекие места. Демпир, подобно Тасману, остался недоволен Австралией: кроме кенгуру, ничего путного и интересного он на этом загадочном континенте не усмотрел.
До такой степени освоение уже совершенных прежних великих открытий и завоеваний внеевропейских стран, борьба из-за них, разделы и переделы занимали умы купечества и финансистов и поддерживавших их интересы правительств, что теперь, в XVII-XVIII вв., уже не было и тени былого ‘географического энтузиазма’, подъема любознательности, готовности к материальным жертвам во имя новых открытий и обследований, всего того, что так характерно для времен Генриха Мореплавателя, или Фердинанда и Изабеллы, или Елизаветы Английской. Поэтому достаточно было неблагоприятных отзывов нескольких голландских шкиперов и одного английского пирата, чтобы новой страной надолго перестали интересоваться.
И только уже во второй половине XVIII столетия произошло настоящее открытие Австралии, которая оказалась не одним из полинезийских островов, а целой частью света, обширным континентом с совершенно особыми, нигде более не встречающимися флорой и фауной, с огромными экономическими возможностями. Это событие навеки связано с именем капитана Джеймса Кука.
Джеймс Кук был сыном батрака, которому удалось к концу жизни стать фермером. Он с двенадцатилетнего возраста служил на корабле, сначала в торговом флоте, потом в военном, где и вышел в капитаны. Он стал ученым-моряком, и ему стали давать научные поручения.
Так, когда в 1769 г. ожидалось удобное для наблюдений прохождение планеты Венеры, Джеймсу Куку было поручено отправиться в южные воды для наблюдений оттуда за планетой. Заодно уже ему поручили обследовать загадочную землю на Тихом океане.
В августе 1768 г. он отправился в путь, а в апреле 1769 г. посетил остров Таити, затем обошел вокруг Новой Зеландии, после чего начал плавание вдоль Австралийского континента. Он назвал юго-восточную часть Австралии Новым Южным Уэльсом, обследовал огромный залив, названный им Ботаническим (Botany Bay), и затем, пройдя через Индийский океан, миновав мыс Доброй Надежды и обогнув Африку, вернулся в Англию в середине июня 1771 г.
В следующем году, в июле 1772 г., Кук отправился в новую экспедицию. На этот раз он обследовал несколько почти совсем неизвестных (либо и вовсе неизвестных до него) островных групп — Маркизовы острова, острова Тонга (или Дружбы), открыл Новую Каледонию, остров Норфолк и еще несколько островов.
Это путешествие длилось на сей раз ровно три года, Кук вернулся в Плимутскую гавань в Англии в июле 1775 г. Его открытия произвели большой шум, обнаруживались земли, несравненно более значительные и по размерам, и по природным богатствам, чем до сих пор об этом думали.
В июне 1776 г. неутомимый исследователь отправился в свое третье и последнее путешествие. Прежде всего он побывал в австралийских водах, где уточнил и пополнил свои прежние открытия, а затем двинулся от австралийских берегов по Тихому океану в северо-восточном направлении, т. е. по направлению к Северной Америке. Тут, посреди океана, в феврале 1778 г. он открыл громадные Сандвичевы (или Гавайские) острова и сразу оценил как их богатейшую природу, так и крайне важное во всех отношениях географическое положение в одном месяце среднего парусного рейса от Калифорнии и как раз на пути между Америкой и Англией. От Сандвичевых островов Кук, назвавший, их так в честь своего друга, первого лорда адмиралтейства лорда Сандвича, поплыл к Аляске. Его конечной целью была все та же никому не удававшаяся попытка пройти из Тихого океана в Европу, обогнув Азию с севера. Кук посетил берега Аляски, оттуда, переплыв Берингов пролив, подошел к берегам Северо-Восточной Сибири, побывал и на Камчатке, где заинтересовался русскими пушными промыслами и охотниками.
Затем Кук вернулся к побережью Аляски и Сандвичевым островам. Здесь во время стоянки в бухте Килакекуа местные жители увели ночью пришвартованную у корабля лодку. Кук задумал овладеть царьком этого племени и держать его в плену, пока его подданные не возвратят пропавшую лодку. С этой целью Кук с матросами высадился на другой день. 14 февраля 1779 г., на берег, и здесь яростной стычке с местными жителями он был убит вместе с четырьмя матросами, которые пытались его спасти.
Если мы вглядимся в карту Австралии (точнее, австралийских берегов), составленную самим Куком и перепечатанную в 1907 г. во втором издании книги Грегори ‘Австралия и Новая Зеландия’, то будем поражены правильностью наблюдений над основными очертаниями новооткрытого континента. То, что Кук воспользовался для этой карты не только личными своими открытиями, но и тем, что он нашел у старых голландских мореплавателей XVII в., лишь усиливает ее ценность.
К этому прибавилось еще и то, что оставшиеся в живых спутники Кука своими рассказами решительно опровергали прежние неблагоприятные и отпугивающие показания о новой стране, которые, как сказано, были в ходу до путешествия Кука.
Английский флаг, водруженный Куком в Австралии, сделал весь этот новый континент великобританским владением, что отчасти возместило понесенную Англией в связи с американской революцией потерю части колоний.
Путешествия Кука, известия о колоссальном континенте, вне всяких сомнений более обширном, чем самые большие острова Южной Азии, возбудили много толков и живейший интерес в ученом и коммерческом мире Европы. В этом смысле они и были настоящим и подлинным открытием Австралии.
Выгоднейший китобойный промысел, охота на котиков, охота на пушных зверей — вот три промысла, которые манили купцов в эти далекие страны, где до Кука почти никто не бывал и о которых сам Кук мог мало что рассказать в своем путевом дневнике, привезенном в Европу его спутниками. Мы увидим дальше, что под влиянием последнего путешествия Кука пробудился заново интерес к крайнему Северо-Западу Америки.
Политический момент был также очень благоприятен для возбуждения интереса к новому континенту. Только что в Версале был подписан мир, по которому Англия окончательно и безоговорочно признавала свое поражение в Америке и соглашалась рассматривать отныне восставшие против нее колонии как совершенно самостоятельные Соединенные Штаты.
Открытия Кука по своей обширности, важности, разнообразию обеспечили за ним навсегда славу одного из величайших мореходов-географов, В частности, его исследования впервые уяснили Европе — и прежде всего Англии, какой новый колоссальный источник богатства неожиданно открывается перед ней в этой новой огромной части света, для которой до сих пор даже не существовало одного общепринятого названия, но которую после Кука стали окончательно именовать Австралией. Колонизация Австралии, Тасмании, Новой Зеландии уже выходит из хронологических рамок предлагаемой работы. Ограничимся лишь несколькими словами.
Началось дело с использования захваченных в Австралии земель в качестве колонии для ссыльнокаторжных. Еще с самого начала XVII в. английские преступники, осужденные на более или менее долгие сроки в каторжные работы, перевозились в Виргинию в Северной Америке и там продавались в качестве рабов колонистам. После восстания и освобождения американских колоний от английского владычества пришлось подумать о новом месте для ссылки, и тогда-то актом парламента, принятым в 1783 г., решено было отныне отправлять осужденных преступников в новооткрытую Австралию.
20 января 1788 г. первая партия каторжников (около 750 человек) была высажена в Австралии и поселена спустя некоторое время в Новом Южном Уэльсе, в окрестностях порта Джексона (ныне город Сидней на юго-востоке Австралии).
Часть каторжных отвезли на сравнительно недалеко лежащий остров Норфолк.
Предположено было основать земледельческие колонии на несвободном труде ссыльных. Дело шло очень туго, кормиться было нечем, каторжники умирали или убегали в леса и пропадали там без вести. Не обходилось и без восстаний. В общем труд ссыльных каторжан оказывался чрезвычайно малопроизводительным. Начальник каторжной колонии на острове Норфолк лейтенант Кинг вздумал разводить коноплю и начать веревочное производство, но ничего не выходило. Главный начальник над обеими каторжными колониями капитан Артур Филипп, который и перевез из Англии в Австралию всю эту первую партию ссыльных, утверждал, что 20 человек обыкновенных земледельцев-крестьян гораздо больше успевают сделать, чем тысяча каторжников, при всех прочих одинаковых условиях труда.
Артур Филипп сообщил об отчаянном состоянии дела в Лондон, но ни малейшего внимания там к этому сообщению не проявили. Каторжников партия за партией перевозили в далекую неведомую страну. Их перевозили скованными, в душных трюмах, вроде того, как перевозили невольников на рабовладельческих кораблях из Гвинеи в Америку. Разница (не в пользу каторжников) была лишь та, что африканским невольникам приходилось пересекать один Атлантический океан, чтобы попасть из Африки в Америку, а английских каторжных везли из Англии в Австралию через два океана — Атлантический (до мыса Доброй Надежды) и Индийский (до Австралии).
Путешествие длилось иногда год, иногда несколько больше или меньше. Нередко значительное количество посаженных в Англии на корабль каторжан умирало в пути и выбрасывалось за борт.
В английском просторечии того времени об осужденном на каторгу говорилось: ‘Поехал кормить акул’.
Затеянные было земледельческие колонии превратились в плантации, где роль рабов играли каторжники, а роль плантаторов — начальство, забивавшее насмерть подневольных земледельцев.
Но уже с самых последних годов XVIII и с первых лет XIX в. параллельно с каторжными поселками и независимо от них начались первые попытки свободной колонизации.
Английский офицер Джон Мак-Артур, разбогатевший на выделке и продаже местным жителям спиртных напитков, выписал из Индии и из Ирландии несколько десятков баранов и овец и положил начало колоссальному австралийскому овцеводству. Австралийская шерсть вскоре сделалась одним из главных предметов экспорта, обильно обогащавшего (и теперь еще обогащающего) страну. В Австралии все чаще и чаще стали селиться вольные колонисты из самой Англии и из английских колоний. Шерсть и водка — вот две наиболее выгодные статьи австралийской внешней и внутренней торговли в эти первые годы колонизации.
К 1810 г. в Австралии и Тасмании насчитывалось уже около 12 тыс. вольных колонистов. О Новой Зеландии не говорю, так как ее колонизация началась значительно позже. Хотя первые белые поселенцы появились в Новой Зеландии уже с начала XIX в., но это были либо пираты, имевшие там стоянки, либо беглые каторжники с восточного берега Австралии, или с острова Тасмания, или с острова Норфолк. Действительная колонизация этой страны началась только с 40-х годов XIX в., и только в связи с этой колонизацией стала решаться судьба маори (местного населения Новой Зеландии). Очерк судьбы Австралии в XIX и XX вв. выходит за установленные нами рамки. Остается пока прибавить несколько слов о том, что нам известно относительно судьбы коренного населения Австралии и Тасмании в самые первые годы после появления англичан.
В 1803 г. англичане начали селиться на большом и плодороднейшем острове Тасмания (к югу от Австралии). 13 июня 1803 г. они высадили там первую партию ссыльнокаторжных и основали поселок Хобарт, а уже весной 1804 г. расстреляли ни за что ни про что австралийцев, с самыми мирными намерениями приблизившихся к этому поселку. Они показались ненужными англичанам, и их принялись всеми способами истреблять.
В 1826 г. австралийцы ответили на это своим мучителям яростным восстанием, правда наперед осужденным на неудачу вследствие отсутствия сколько-нибудь серьезного вооружения, но стоившим жизни многим англичанам. Восставшие бросились на них с такою яростью и таким отчаянным мужеством, каких вовсе нельзя было ожидать от очень мирного и робкого коренного населения.
Нечего и говорить о том, что систематическое истребление аборигенов сделалось после того еще более активным и беспощадным. В 1804 г. коренного населения в Тасмании числилось около 8 тыс. человек, в 1815 г. — около 5 тыс., а после восстания 1826 г., по подсчетам 1830 г., их осталось 700 человек! В 1861 г. их уже числилось всего 18 человек. Последний из них умер в 1861 г. Истребление было закончено.
На острове Тасмания население легче было сосчитать, чем на колоссальном Австралийском континенте с его долго недоступными европейцам лесистыми недрами, и мы никогда уже не узнаем, сколько австралийцев жило там в тот момент, когда англичане начали селиться в стране. Одни европейские исследователи (как Фрейсине) дают предположительную общую цифру в миллион с лишком (1100 тыс. человек). Другие (подавляющее большинство этнографов) находят эту цифру фантастической и утверждают, что если австралийцев было в пять раз меньше, чем утверждает Фрейсине, то и это еще слишком много. К началу XX столетия их уже числилось около 50 тыс. человек, и число это быстро уменьшалось с каждым годом.
То же самое происходило и на островах Полинезии, где европейцы начинали селиться вплотную. Малайские племена и родственные им разнообразные ветви австралийских и островных этнических групп, оказавшись, повторяем, экономически ненужными европейцам, не заняли своего места в производственном процессе ни как африканцы — незаменимая рабочая сила на плантациях обоих полушарий, ни как северные канадские индейцы — охотники, доставлявшие французским и английским торговцам драгоценные меховые шкурки.
И в эпоху первоначального накопления, и в эпоху промышленного капитала одним из ближайших последствий европейской колонизации всегда и всюду было истребление ненужных для хозяйственных целей аборигенов, искоренение их всеми способами — и ружейной пулей, и отравленной водкой, и переселениями их в голодные и болотистые места, и систематическими ограблениями их жилищ. И в данном процессе ни малейшей разницы между европейцами ни один сколько-нибудь добросовестный историк уловить не в состоянии, англичане действовали в Тасмании и Австралии, испанцы — в Мексике, Перу и на острове Куба, французы — в Новой Каледонии, португальцы — почти во всей Бразилии и т. д.
Коренное население уцелело там (и только там), где оно было нужно европейскому капиталу либо как рабочая сила, либо как потребитель ввозимых товаров.
Интересно отметить, что, по единодушному утверждению европейских миссионеров и путешественников, соприкосновение с европейцами в первые же десятилетия круто изменяло к худшему характер первобытных островных и австралийских племен: доверчивость, добродушие, характерные для племен, живущих в условиях первобытно-общинной стадии развития, исчезали, возникала подозрительность и ненависть к жестоким и жадным пришельцам.
Первые путешественники, посетившие эти места (вроде острова Таити), — Кук и Бугенвиль — отзываются об австралийцах с восторгом, а люди, видевшие их всего лет 30-40 спустя, подчеркивают их резко отрицательное отношение к европейцам.
Между началом 70-х годов XVIII в. и первыми годами XIX в. прошли годы, когда коренные жители успели ознакомиться с тем, что такое белые цивилизаторы, и разительная перемена в их отношении к европейцам объясняется именно этим близким знакомством.

Очерк пятнадцатый.
Французские колонии и вопрос о работорговле накануне революции. Плантаторы и рабы в эпоху революции. Законодательные собрания эпохи революции и вопрос о рабстве. Восстание Туссена-Лувертюра на острове Сан-Доминго. Новая французская буржуазия и ее колониальная политика. Поход генерала Бонапарта в Египет. Наполеон и его тактика в борьбе с Англией. Континентальная блокада и сокращение импорта в Европу

Война за независимость в Северной Америке имела громадные последствия для истории колониальной политики европейских государств и в частности Франции.
После долгих прелиминарных переговоров и соглашений окончательный мирный трактат, окончивший войну Соединенных Штатов за независимость и сопряженную с ней войну Франции, Испании и Голландии против Англии, был подписан в Версальском дворце 3 сентября 1783 г. Этим миром Англия признала себя побежденной в первый раз за всю свою историю. Она не только должна была признать независимость Соединенных Штатов, не только вернула Испании Флориду, отнятую в 1763 г., и остров Минорку на Средиземном море, не только отдала Голландии те ее фактории, которые раньше захватила у нее в Индии, кроме Негапатама на Коромандельском берегу, но и вернула французам Пондишери, Карикал, Маэ, — словом, все захваченное во время войны, и, сверх того, острова Табаго и Сент-Лючия в Малой Антильской группе.
Вопрос о рабовладении несколько оживился во Франции в самые последние годы перед революцией 1789 г., и оживился именно в связи с занимавшим всю Европу грандиозным развертыванием восстания в Северной Америке. Как в Америке, где крупные землевладельцы-плантаторы заставили Филадельфийский конгресс вычеркнуть в 1776 г. из Декларации независимости все, что касалось рабства, и Джефферсон, представитель фермерского и городского элемента, должен был подчиниться, точь-в-точь так же плантаторская буржуазия французских колоний Сан-Доминго, Мартиники, Гваделупы, Гвианы и т. д. в Америке, Маскаренских островов в Индийском океане, а также богачи работорговцы Нанта и все, кто был связан с работорговлей и с колониальной продукцией и торговлей, свели к нулю все попытки публицистов и ‘философов’ поставить перед обществом, к которому они обращались, вопрос о рабах. Только один аббат Репналь догадался, что единственная надежда невольников — это полагаться на самих себя, на восстание против угнетателей, когда оно станет возможным. Но и он сбивается с этой позиции и впадает в гуманную декламацию, рассчитанную на смягчение плантаторских сердец.
Оба министра Людовика XVI, с именами которых связываются две неудавшиеся попытки предупредить надвигающуюся революцию ‘реформами сверху’, как Тюрго, так и Неккер, были противниками рабства, и оба ровно ничего не сделали и даже не пытались сделать для освобождения рабов или хотя бы даже для прекращения или ослабления работорговли, так неслыханно обогащавшей крупную буржуазию города Нанта. Уже будучи в отставке и следя за американскими событиями, Тюрго говорил, что, пока рабы не освобождены, не может в этом новообразующемся государстве укрепиться хорошее общественное устройство, но и освобождать рабов он считал возможным с крайней постепенностью, К тому же он больше размышлял об освобождении американских негров, a не тех невольников, кто порабощен был во французских колониальных владениях. Что касается Неккера, то он тоже предавался либеральным размышлениям не тогда, когда был у власти, т. е. не в 1777-1781 гг., а тогда, когда на досуге, после своей вынужденной отставки, старался осчастливить человечество разными великодушными и гуманными советами и пустился писать назидательные книжки и брошюры. Впрочем, его либерализм даже и в этом безвредном виде отличается необыкновенной умеренностью. В своей книге ‘Об управлении финансами’, вышедшей в 1789 г., он признает, что производство и торговля сахаром, кофе и торговля другими колониальными товарами обогащает нацию и государство, и перед этим фактом автор подавляет свой либеральный вздох по поводу того, что приходится держать в рабстве полмиллиона человек, да еще подбавлять к этой цифре ежегодно в среднем по 20 тыс. новых рабов, похищая или покупая их в Африке и перевозя в американские колонии. Как же быть? Неккер недаром пробыл целых четыре года в министрах, он и тут отделывается чисто канцелярской отпиской и все дело с этой отпиской ‘кладет под сукно’: рабов, вообще говоря, освободить следует, но делать это нужно не одной какой-нибудь стране, а непременно всем разом по общему соглашению, чтобы не создавать неравенства условий продукции в колониях в ущерб интересам той державы, которая имела бы неосторожность первой освободить своих рабов. А пока этого общего согласия нет, пусть все остается по-старому.
Даже знаменитый публицист и философ Кондорсе, выпустивший в 1781 г. свою брошюру ‘Размышления о рабстве негров’, выдержавшую затем повторное издание в 1788 г., тоже не советует сразу освободить всю массу невольников, хотя он и является решительным врагом рабовладения и считает этот институт позором и преступлением. Кондорсе и некоторые другие представители освободительных и оппозиционных течений предреволюционной буржуазной мысли (Лафайет, Бриссо, Сиейес, Мирабо) основали даже в 1787 г. в подражание уже существовавшим в Англии подобным ассоциациям особое общество для пропаганды эмансипации невольников. Но никаких заметных результатов это не имело. Только революции суждено было если не разрешить окончательно, то хоть широко поставить вопрос о рабстве. А до революции все, что было сделано для облегчения участи рабов во французских колониях, заключалось в издании 3 декабря 1784 г, королевского ордонанса, устанавливавшего некоторые ограничения власти рабовладельцев над несчастным ‘живым товаром’, который им принадлежал. Воспрещалось заставлять рабов начинать работу до восхода солнца, продолжаться же она должна была не далее как до заката солнца, причем среди дня давался двухчасовой отдых, а беременные женщины получали право на отдых в течение четырех часов. Наказание плетью ограничивалось 40 ударами, но при этом не ограничивалось число самих наказаний, так что с некоторыми промежутками раб мог получать ежедневно и 100 и 200 плетей. Запрещено было калечить раба, отсекая у него руки или ноги, что на практике было очень в ходу. Хозяин обязывался кормить раба, дважды в году выдавать ему одежду, не заставлять работать по воскресеньям и т. д. Нечего и говорить, что все эти гуманные меры оставались на практике пустым звуком, и плантатор делал с рабами по-прежнему решительно все, что ему было угодно.
Плантаторы вроде Молуе (сначала колониального чиновника, а потом помещика на острове Сан-Доминго), издавшего накануне революции, в 1788 г., ‘Мемуар в пользу сохранения рабовладельчества’, с успехом боролись против эмансипаторе кого течения, настаивая на том, что освобождение рабов равносильно гибели колониальной торговли. Другой защитник рабовладельческих интересов, Дюбюк, полемизируя против эмансипаторов, напоминал, что колонии дают Франции ежегодно для внутреннего потребления товаров на 55 млн ливров, да еще, сверх того, французские купцы продают эти колониальные продукты за границу, в другие страны Европы на такую сумму, что чистого дохода в пользу Франции от этой торговли остается ежегодно 75 млн ливров.
Эти аргументы действовали сильнее самых горячих, и красноречивых декламаций просветительных философов против варварского обращения с невольниками и оказывались убедительнее, чем сентиментальные размышления Бернардена де Сен-Пьера и чем бессмертная первая фраза ‘Общественного договора’ Жан-Жака Руссо о человеке, который рождается свободным, а оказывается повсюду в цепях.
Рейнадь возмущался бесчеловечным обращением с рабами, но он при этом стоял, так же как и другие деятели просветительной философии, преимущественно наточке зрения естественного права, которое имеет всякий человек на свободу с точки зрения гуманности и т. д., и в этом отношении он шел по тому же пути, что и Монтескье, и Вольтер, и др. Но вот в 1767 г. появилась книжка под названием ‘Путешествия философа’ (‘Voyages d’un philosophe’), которая наметила новые пути в разработке этого вопроса. Книжка появилась без имени автора, но оно ни для кого не было тайной в кругах, сколько-нибудь прикосновенных к литературе. Все знали, что она написана Пьером Пуавром, который в молодости побывал миссионером в Восточной Азии, служил в Индии, потом (в 1766 г.) был назначен интендантом острова Иль-де-Франс. Там он недолго ужился, был отставлен и доживал свой век на пенсии недалеко от города Лиона, где и умер незадолго до революции (в 1786 г.). Пуавр в своей книжке является, в противоположность большинству просветительных философов, сторонником колониальных приобретений, но’противником рабского труда в колониях. Пуавр отдает решительное предпочтение свободному батраческому труду китайцев перед рабским трудом негров во французских колониях. Это предпочтение обусловливается не гуманным соображением, но гораздо большей, по мнению автора, продуктивностью свободного труда. Он мечтал осуществить свою теорию на громадной арене, на острове Мадагаскар, причем, с одной стороны, рассчитывал на свободный труд тамошних батраков, а с другой стороны — на приезд туда из Франции белых переселенцев, французов, которых должна соблазнить плодородная почва и превосходный климат (вечная весна) Мадагаскара.
Пуавр, таким образом, впервые, по крайней мере во Франции, стал в вопросе о рабстве на ту точку зрения, которая окончательно восторжествовала уже в следующую эпоху, в эпоху промышленного капитала, а в эпоху первоначального накопления (даже в позднейшей его стадии) являлась еще исключением и смелым новаторством. Экономическая невыгодность рабского труда сравнительно с эксплуатацией труда свободного (юридически) рабочего, наемного батрака — вот что должно было подкосить в свое время самые основы рабовладения. Пуавр не находит порицания для системы безжалостнейшего выжимания всех соков из ‘свободных’ рабочих. Он, впрочем, и против рабства не высказывается с точки зрения положения рабов: его интересует исключительно выгода хозяина, с одной стороны, и выгода потребителя колониальных товаров — с другой. Повышение количества и удешевление продукции — вот что занимает этого философствующего колониального чиновника.
Голос Пуавра прозвучал одиноко. Еще не создались или, точнее, еще не окрепли достаточно те новые экономические условия, которые спустя несколько десятилетий начали и во французских, и в английских, и в голландских, и, гораздо позже, в испанских и португальских колониях настойчиво ставить вопрос об уничтожении рабства. Друг Пьера Пуавра, знаменитый впоследствии писатель, автор прогремевшего романа ‘Павел и Виргиния’ Бернарден де Сен-Пьер, служивший некоторое время вместе с Пуавром на острове Иль-де-Франс, тоже описал свое пребывание в этих тропических странах в раннем произведении ‘Путешествие в Иль-де-Франс’, но он подходит к вопросу о рабах совсем не так, как Пуавр, а так, как все прочие, кроме Пуавра, писавшие во Франции об этом предмете и отрицательно относившиеся к рабству: он возмущается прежде всего именно зверской жестокостью хозяев и бедственным состоянием рабов. Он с возмущением предлагает всем, кто рядится в пестрые, красивые, крашеные материи, кто пьет кофе и шоколад и потребляет сахар, вспоминать при этом, какими бесчеловечными истязаниями сопровождается добывание всех этих красящих веществ, хлопка, кофе, сахара, какао и т. п. В полную противоположность другу своему Пуавру Бернарден де Сен-Пьер нисколько не мечтает о том, чтобы из Франции люди переселялись в заморские страны. Напротив, пусть остаются во Франции, лучше им нигде не будет за морем. Точно так же он ничуть не восторгается и Китаем, где нет, правда, таких форм рабства, как в колониях европейских держав, но где власти все же управляют при помощи лютых телесных наказаний.
Следует заметить, что среди плантаторов в колониях вся эта литературная борьба против рабовладения не встречала не только, конечно, никакого сочувствия, но даже и простого интереса. Они слишком убеждены были в прочности существующего строя, и в частности в полной обеспеченности своей от опасности общего восстания невольников. Они могли погибнуть (и погибали) от внезапного возмущения своей дворни или от порыва гнева и отчаяния со стороны какого-либо отдельного раба, но вплоть до времени Туссена-Лувертюра на острове Сан-Доминго, т. е. вплоть до времен Консульства, французские колонии не знали общенародного движения.
Здесь действовали все те же причины, что и в колониях других держав: разобщенность рабов, происходивших из разных племен, говоривших на разных наречиях, разбросанность и отдаленность одних плантаций от других, организация бдительнейшего надзора при очень большом и активном участии рабского же элемента, что создавало особую прослойку в населении плантации, так как эти надсмотрщики из рабов были поставлены в относительно хорошие условия и пользовались почти бесконтрольной властью над товарищами, наконец, очень реальная ‘круговая порука’ плантаторов и поддержка, оказываемая им со стороны войск, стоявших в колониях. Рабству во французских колониях суждено было просуществовать еще довольно долго, до середины XIX в.
Рабовладельцы островов как Вест-Индских (Сан-Домпнго, Мартиника), так и расположенных на Индийском океане и еще более богатых — Иль-де-Франс, Бурбон — были связаны теснейшими узами коммерческого интереса с крупной французской буржуазией, ведущей заморскую торговлю, и немудрено, что как только кое-кто в Учредительном собрании в 1787 и 1790 гг. заикался о необходимости распространить права гражданина и человека также на невольников во французских колониях, то сейчас же начиналось упорнейшее (и очень успешное) противодействие со стороны купеческих городов — Бордо, Руана, Гавра, Шербура, Лилля, Марселя и в особенности Нанта, этой столицы французских работорговцев. Депутации за депутациями, петиции за петициями умоляли законодателей обратить свой жалостливый взор на бедственное положение несчастных рабовладельцев, которые переживают мучительную тревогу, слыша, как у них желают отнять их законное достояние — невольников! Да и стоит ли жалеть этих рабов? Оказывалось, что не стоит, так как работорговцы, увозящие африканцев в Америку, оказывают увозимым громадную услугу: в Африке рабство гораздо более жестоко, чем в Америке, где рабовладельцы — не африканские царьки, а гуманные французы.
‘Вырванные из жгучего африканского климата негоциантами морских портов, избавленные ими (т. е. этими негоциантами, — Е. Т.) от самого жестокого рабства, которое являлось основой и неразрушимым установлением этого варварского народа, они были перевезены на счастливые берега Сан-Доминго, где обитает нация свободная, гостеприимная, которая всегда спешит за деньги получить от французских негоциантов их пленников, содержащихся на борту их кораблей’, и эти новые хозяева ‘расточают им (рабам, — Е. Т.) заботы, диктуемые гуманностью, интересом и законом’, — таким соловьем разливался депутат Учредительного собрания Кошерель 26 ноября 1789 г. Правда, в самом Учредительном собрании и вне его составилась группа так называемых ‘Друзей черных’, которая пыталась — крайне робко и нерешительно — продвинуть дело освобождения рабов в колониях. Но ничего из этих стараний очень долго не выходило. Плантаторы и связанные с ними деловыми отношениями судовладельцы и коммерсанты в самой Франции повели такую успешную агитацию, так запугивали перспективой всеобщей резни, которая поднимется в случае освобождения рабов в колониях, так упорно утверждали, что этот шаг повлечет за собой полнейшее разорение всей заморской торговли Франции, что буржуазия и в Учредительном собрании, и вне его отступилась от мысли об освобождении. Дело тянулось до мая 1791 г., когда снова в Собрании заговорили о рабах и когда снова обнаружилось, что подавляющее большинство стоит за сохранение рабства. Робеспьер протестовал (‘Да погибнут колонии, если вы хотите их сохранить этой ценою’, т. е. ценою рабства). Барнав и другие ‘умеренные’, конечно, всецело поддерживали рабовладельцев, хоть и пускали при этом в ход всякого рода лицемерные оговорки и сочувственные вздохи. И при этом Барнав всякий раз подчеркивал, до какой степени рабство экономически выгодно для французской торговли: ‘Этот режим абсурден, но он установлен, и нельзя внезапно его затронуть, не вызывая величайших беспорядков, этот режим притеснителен, но он дает средства к существованию нескольким миллионам, людей во Франции, этот режим варварский, но еще большим варварством было бы покуситься на него без достаточных знаний, ибо пролилась бы по вине вашей кровь’ и т. д.
Словом, рабство осталось в неприкосновенности как при Учредительном, так и при Законодательном собрании. Даже и Конвент далеко не сразу решил уничтожить рабство в колониях. Нужно было пережить контрреволюционные выступления крупной буржуазии и связанных с нею элементов в Лионе, в том же Нанте, городе работорговцев, в Бордо, нужно было попасть в положение, когда только беспощаднейшая борьба и внутри государства, и одновременно на границах могла спасти революцию, чтобы Конвент решился наконец освободить негров.
Это было сделано в заседании 15 плювиоза II года Республики, т. е. 3 февраля 1794 г. ‘Представители французского народа, — воскликнул Дантон [Дантон Жорж Жак (1759-1794) — деятель Великой французской революции, один из вождей якобинцев],— до сих пор мы декретировали свободу как эгоисты, только для нас самих. Но сегодня мы ее провозглашаем перед лицом вселенной! Конвент исполнил свой долг!’ И тут же Дантон делает оговорочку, имеющую целью обезвредить все это гуманное благородство и отложить реализацию в долгий ящик:
‘Но, даровав благодеяние свободы, нам нужно, так сказать, ее умерить (il faut que nous en soyons pour ainsi dire les moderateurs). Отошлем декрет Комитетам общественного спасения в колониях, чтобы, скомбинировав средства, сделать этот декрет полезным человечеству без всякой опасности для него’ (т. е. для человечества).
Но так как в некоторых колониях (например, на острове Сан-Доминго) комиссары Конвента уже со второй половины 1793 г. принимали меры к освобождению рабов, то задержать это дело на сей раз не удалось. Однако едва только возобладала термидорианская реакция, сейчас же стали предприниматься шаги к восстановлению рабства и к обходу февральского декрета 1794 г. Рядом постановлений как самой Директории, так и местных властей ‘освобожденные’ рабы были подчинены принудительному труду и хозяева получили право по-отечески их наказывать. Одновременно Директория инструктировала (например, бумагой от 23 вантоза VII года, т. е. 13 марта 1799 г.) командующего французским отрядом и управителя французской части Сенегала (в Африке) Бланшо де Верли, чтобы он ‘убеждениями и обещаниями лучшей участи’ склонял рабов к переезду во французские островные колонии. Если же эти средства окажутся недостаточными, то Директория разрешала коменданту Бланшо покупать негров и отправлять их затем в Америку. ‘В том и в другом случае (т. е. и при ‘убеждениях’ и при покупке ‘живого товара’, — Е. Т.) принципы гуманности всегда будут правилом поведения гражданина Бланшо’, — прибавляет Директория, отдавая этой невинной концовкой дань ‘гуманной’ фразе, еще пока бывшей обязательной для правительства. Дело было в последние месяцы существования Директории. При Наполеоне восстановление рабства и работорговли уже перестало прикрываться даже скромным фиговым листком ‘гуманности’.
Таким образом, Французская буржуазная революция окончилась, не принеся рабам освобождения, которого им пришлось ждать еще очень долго.
Не могу не сказать нескольких слов об одной курьезной (хоть и строго логической по-своему) особенности нынешней французской буржуазной историографии, касающейся колоний. Эта историография до сих пор не может утешиться по тому поводу, что французская революция так необдуманно великодушно относилась к вопросу о колониальных рабах и так неосторожно тревожила плантаторов, не считаясь с их интересами. За редкими исключениями — это господствующий тон современной исторической литературы о колониях. Для примера (очень типичного) возьмем вышедшую в 1930 г. двухтомную, в общем почти в тысячу убористых страниц книгу Сентуайана. Это книга о французских колониях эпохи революции XVIII в. Она основана на разнообразных и очень важных подлинных актах и источниках и написана с большим знанием дела и с большой обстоятельностью. Многие вопросы автор анализирует впервые, по другим подводит итоги всему раньше сделанному в науке и выражает самостоятельное мнение на основании своего собственного обильного материала. Эта книга, верно, еще долго будет давать ‘тон’ французской (а может быть, и не только французской) историографии, тем более что автор написал еще раньше почти столь же обстоятельную, тоже двухтомную историю французской колониальной политики до революции и успел уже в 1931 г. выпустить увесистый том в 509 страниц о французской колонизации при Наполеоне I. Словом, перед нами настоянии! специалист, все эти его многочисленные труды встречены специальной литературой весьма сочувственно. Но увы!
Автор — один из сановников французского Министерства колоний, служивший в этом министерстве при Этьенне, которого социалистическая пресса конца 90-х годов XIX и первых лет XX в. называла ‘колониальной акулой’, куски, которые эта ‘акула’ глотала, поражали умы современников своей громадностью. И вот в Сентуайане пройденная им школа могущественно сказалась именно в главе, посвященной рабству.
Книга Сентуайана проникнута нескрываемым горячим укором по адресу ‘друзей черных’, так безжалостно пренебрегавших интересами плантаторов, и сдержанным негодованием по поводу необдуманно филантропического поведения Конвента.
Вообще же агитация в пользу рабов приписывается английской интриге: Уильберфорс и другие английские агитаторы начали-де свою пропаганду по наущению врага Франции Вильяма Питта Младшего, решившего, что если эта агитация перенесется во Францию и приведет к освобождению рабов на Сан-Доминго и в других французских владениях, то эти колонии вконец разорятся и будут французами потеряны.
Словом, французский историк всецело повторяет все то, что злобно утверждали плантаторы в 1789-1799 гг. ‘До сих пор эмигрант не простил!’, — восклицала в свое время либеральная буржуазная критика произведений дворянско-реакционных историков, ‘До сих пор крупный буржуа не простил’, — можно сказать, прочтя то, что пишет современный историк об освобождении рабов.
Если бы нантские работорговцы могли встать из гроба, то они ничего не прибавили бы и не убавили к V главе первого тома указанного исследования. Нигде ни малейшего возражения эта глава не встретила бы. Следовало специально остановиться на этой книге, так как аналогичных образчиков у других писателей можно найти сколько угодно.
Французская буржуазная революция 1789 г. не освободила рабов, но все-таки была толчком, разбудившим невольников от их многовекового оцепенения. Аббат Рейналь, говоря об отчаянном положении рабов, обмолвился как-то в своей книге, что рабам, с которыми обходятся так бесчеловечно и у которых нет никаких надежд на милосердие и справедливость с чьей бы то ни было стороны, остается самим попытаться дать отпор угнетателям. Близились времена, когда такая попытка (по крайней мере в одной из колоний) оказалась возможной.
Буря французской революции пошатнула и раскачала колониальную Бастилию, но не покончила с ней.
Разумеется, острее всего вопрос о рабовладении стоял именно на Антильских островах. Не забудем, что эти острова были самыми богатыми, самыми доходными для метрополии из всех оставшихся после предшествующих войн в руках Франции колониальных владений. С одного только острова Сан-Доминго, часть которого принадлежала французам, перед самой революцией, в 1788 г., во Францию ввозилось колониальных продуктов на 106 млн ливров в год, из этой суммы сахара — на 58 млн, кофе — на 41 млн, индиго — на 7 млн ливров. Вообще же Сан-Доминго, Мартиника, Гваделупа, Тобаго и Сент-Лючия, а на материке — Французская Гвиана, т. е. все вест-индские владения Франции, ввозили во Францию товаров на 205 млн ливров в год, а вывозили из Франции товаров на 69 млн ливров в год. По тогдашним масштабам это были очень внушительные цифры.
Чрезвычайно выгодным считалось другое владение Франции — два островка Маскаренской группы, лежащей, как это уже было сказано, к северо-востоку от Мадагаскара, на Индийском океане. Эти два острова — Иль-де-Франс и Бурбон, — богатейшие по природе, в превосходном субтропическом климате, расположенные между 20 и 22 южной широты, обзавелись плантационным хозяйством, всецело основанном на рабском труде привозных африканцев и в гораздо меньшем количестве — малайцев.
Перед революцией на острове Иль-де-Франс числилось 6386 человек свободного белого населения и до 25 тыс. рабов. На острове Бурбон было 6340 белых и 26 тыс. с лишком рабов. Свободных африканцев и малайцев насчитывалось около 2 тыс. человек (на обоих островах). Страх перед восстанием рабов заставил французов держать на островах довольно значительные силы: почти половина белого населения этих островов состояла из солдат, офицеров, моряков. Эти островки доставляли Франции продуктов (кофе, сахара, какао) приблизительно на 4,5-5 млн ливров в год. Сверх того, они вели торговлю и с Индией, снабжая некоторые части Малабарского побережья.
Если не считать вест-индских владений, французская торговая буржуазия накануне революции интересовалась больше всего этими двумя Маскаренскими островами них плантациями. Приняв во внимание, что изо всей Индии через французские фактории ввозилось во Францию накануне революции товаров всего на 4 млн ливров, то ввоз в 5 млн ливров из двух ничтожных по размерам островков должен быть признан очень значительным. Прибавим к этому, что из Индии ввозились во Францию в большом количестве всевозможные ткани— муслиновые, шелковые, ситцевые, кашемировые шали и т. д., что составляло конкуренцию французским мануфактуристам, а с Маскаренскнх островов шли кофе, сахар, какао, т. е. товары с плантаций, дешево покупаемые у плантаторов и дорого продаваемые французскими купцами в Европе.
Считая торговлю с вест-индскими владениями и с Маскаренскими островами чрезвычайно выгодной, французская торговая буржуазия отдавала себе ясный отчет, что все эти плантации как на Вест-Индских (Антильских), так и на Маскаренских островах держатся только на рабстве. И в Бордо, Марселе, Гавре, не говоря уже о Нанте, жившем работорговлей, купечество с беспокойством прислушивалось к толкам, поднявшимся в литературе и во влиятельных салонах, о колониях вообще и о колониальном рабстве в частности. В кругах буржуазии, готовившейся тогда к своему историческому выступлению против абсолютистского феодального строя, не было единодушия в вопросе о колониях и рабском труде на плантациях.
Если бы нужен был еще какой-либо типичный пример того, до какой степени классовый интерес без всяких особых усилий торжествовал у заморских плантаторов над ‘национальным’ и ‘патриотическим’, достаточно было бы приглядеться к поведению аристократов-колонистов французской части острова Сан-Доминго (Гаити) в эпоху буржуазной революции XVIII в. Лозунг этого класса был весьма прост и вполне отчетлив: передать поскорее Сан-Доминго в руки любой державы, которая избавлена милостивой судьбой от революционных бредней о свободе рабов.
В августе 1791 г. собрание колонистов Сан-Доминго обратилось к лорду Эффингему, губернатору соседней (английской) Ямайки, с просьбой об усмирении рабов, восставших на Сан-Доминго. Англичане помогли, и колонисты в самых низкопоклонных выражениях благодарили. Питта за доблестную помощь Англии (хотя Питт уже тогда был смертельным врагом революционной Франции).
Вскоре после этого (уже в сентябре того же 1791 г.) колонисты заводят более чем подозрительные сношения с президентом Соединенных Штатов Джорджем Вашингтоном и просят его принять Сан-Доминго под свою высокую руку. Впоследствии делегат плантаторов Рустач выбивался, правда, из сил, доказывая, что этой просьбы он не высказывал, но не забудем, что аргументировать ему пришлось ‘перед решеткой’ Законодательного собрания в Париже, и от его аргументации зависело, отправят ли его немедленно на гильотину или оправдают.
Плантаторы сделали тогда же, в 1793 г., отчаянную попытку повлиять на Собрание в Париже, и несколько десятков человек из них отправилось so Францию. После нескольких месяцев хлопот и интриг в Париже они вернулись на остров.
Время шло, оба первые Собрания, хоть и довольно робко, нехотя, с оговорками и оглядками, но признали (и неоднократно в речах своих членов подтверждали) принцип свободы рабов.
Конвент, конечно, мог только энергичнее и решительнее действовать в том же направлении, и в августе 1793 г. формально за рабами была признана свобода.
Ровно через два года после неудачных переговоров с Вашингтоном плантаторы острова Сан-Доминго формальным письменным договором в сентябре 1793 г. через посредство английского уполномоченного губернатора острова Ямайка Адама Вильямсона отдали остров его величеству королю Великобритании и Ирландии Георгу III, причем обещали быть истинно верными подданными его величества, а его величество, со своей стороны, в том же трактате обещал своим новым верноподданным сохранение за ними в неприкосновенности всех прав, которыми они пользовались до французской революции. Казалось, рабовладение на Сан-Доминго отныне прочно ограждено всеми силами Британской империи. Немедленно английские войска занимают остров. А в пограничных местностях, там, где с французской частью Сан-Доминго соприкасается испанская часть, испанские войска усмиряют рабов во имя добрососедских отношений впредь до прихода англичан.
Но комиссары Конвента, управлявшие островом, оказались на высоте своей задачи. Были призваны под ружье все рабы для борьбы против завоевателей, все белые колонисты, не имевшие рабов, были учреждены военно-полевые суды, беспощадно расстреливавшие изменников.
Поразительно для всякого, кто изучает описываемые события, это крутое внезапное перерождение обоих комиссаров Конвента, Сонтона и Полвереля: пока дело шло лишь об освобождении рабов, они действовали довольно вяло, как и все предшествовавшие им правители начиная с 1789 г., и удосужились окончательно провозгласить ‘общую свободу’ лишь в августе 1793 г. Но едва только появилась угроза английского нашествия, эти представители буржуазной революции мгновенно преобразились: со всей энергией, с которой их братья на далекой родине в это время боролись против ван-дейской измены, со всей революционной страстью, которая в эти же времена спасла Францию от немецких, австрийских и английских оккупантов, Сонтон и Полверель предприняли тяжкую и жестокую борьбу за Сан-Доминго. Революционным террором они отвечали на изменнические происки плантаторов. Они сделали все зависящее от них, чтобы внушить только что освобожденным рабам, до какой степени все их будущее зависит от успеха борьбы против англичан и испанцев. Они деятельно поддержали Туссена-Лувертюра, ставшего во главе ополчения рабов.
Французский военный отряд при всей своей малочисленности сражался геройски. Рабы действовали не только массой, под начальством своего одноплеменника Туссена, но и в одиночку, и отдельными группами, совершая неожиданные нападения на плантации.
Французы начали постепенно вытеснять англичан из тех позиций, которые тем удалось было занять. Генерал Лаво, которого комиссар Конвента Сонтон назначил губернатором и командующим французскими силами, выбил англичан из внутренних частей острова и стал отвоевывать у них и приморские пункты.
Англичане сделали попытку подкупить Лаво, но это не удалось. К нему писали и склоняли к измене и французы аристократы вроде плантатора маркиза Пинье-Монтиньяка, неизданное письмо которого напечатал Люсьен Леклерк, но и им это не удалось.
В письме маркиза есть интересное указание на изменнические (вполне одобряемые маркизом) тенденции не только плантаторов, но и вообще многих из тех, ‘кому было что терять’.
Мы и из других, раньше опубликованных источников знали, что многие кормившиеся около плантаций, около работорговли белые колонисты, свободные или вольноотпущенники, тоже примкнули частично к изменникам-плантаторам и к вторгшимся во французскую часть Сан-Доминго англичанам и испанцам. Их и понимает маркиз под людьми, которым вообще ‘есть что терять’, он только не прибавил: ‘от освобождения рабов’. Но это и без того было совершенно ясно.
Но именно к этой свободной собственнической прослойке и обратился Туссен-Лувертюр, уже признанный вождь основной массы рабов, только что освобожденных августовской (1793) прокламацией конвентского комиссара Сонтона.
Только Туссену-Лувертюру удалось объединить массы населения французской части Сан-Доминго и повести их в бой против англичан и испанцев. Сделал он это не во имя сохранения французского владычества, хотя долгие годы (больше семи лет) пользовался этим лозунгом для конечного освобождения острова от французской власти и для превращения его в самостоятельное государство. На это пошли и рабы, уже освобожденные, и свободные собственники. И тем и другим эта перспектива показалась заманчивой. Но в первые времена еще нельзя было говорить об этом открыто, нужно было все силы направить на отражение английского и испанского нашествия.
Французские власти впоследствии, когда они уже поняли тактику Туссена-Лувертюра, были убеждены, что с самого начала, обращаясь к рабам, их вождь либо намекал, либо говорил прямо о своих конечных целях и этим привлек уже не только невольников, боявшихся английской и испанской победы потому, что эта победа несла для них возвращение к рабству, но и собственников и свободных людей, которых, естественно, манила перспектива овладения всеми богатствами и всей полнотой власти над роскошным тропическим островом, когда оттуда будут изгнаны белые господа.
Но до начала попытки осуществления этих планов было еще далеко. Непосредственной задачей было отбиться в тесном сотрудничестве с французским отрядом и под прямым верховным начальствованием французского губернатора от англичан и испанцев и одновременно помогать французским властям железной рукой раздавить измену, гнездившуюся среди аристократов-плантаторов.
Англичане уже в первые месяцы войны в 1793 г. овладели почти всеми французскими владениями в Антильском архипелаге — Мартиникой, Сент-Лючией, Гваделупой, — Сан-Доминго же защищал Туссен-Лувертюр, который в мае 1797 г. был назначен главнокомандующим всеми французскими силами на острове.
Интересно отметить, что Туссен-Лувертюр делал в это время усилия, чтобы распределить брошенные бежавшими плантаторами земли между рабами, а на тех плантациях, где еще остались прежние владельцы, он стремился ввести систему отдачи участков рабам на началах фермерской аренды. Так как белые все равно не намеревались работать на плантациях, то сплошь и рядом условия аренды диктовались рабами, а не хозяевами. Туссен-Лувертюр конфисковал земли тех собственников, которые забрасывали плантационные работы вовсе или числились в безвестной долгой отлучке.
В 1798 г. Туссен приобрел такую власть и влияние на острове, что Англия, вступив с ним в тайные сношения, предлагала ему сделать из Сан-Доминго независимое государство, а себя самого провозгласить королем и обещала помощь.
Туссен-Лувертюр на это не пошел, не доверяя англичанам. Но от французских комиссаров он мало-помалу тоже почти вовсе избавился. И военные успехи, и дипломатические таланты Туссена привели к тому, что в октябре 1798 г. англичане совершенно эвакуировали те немногие пункты Сан-Доминго, где они еще держались. Опираясь на прекрасно организованные и дисциплинированные батальоны восставших рабов, Туссен заставил французского командира генерала Гедувиля удалиться с острова. С генералом уехало до двух тысяч бывших плантаторов и французских купцов. Остров остался временно в полнейшей власти талантливого народного вождя. Он усмирил восставшие части свободного населения острова и стал успешно организовывать администрацию.
Туссен-Лувертюр пользовался фанатической преданностью и любовью своих соплеменников. Восставшие видели в нем человека, который подарил им остров, где они, их отцы и деды были так долго на положении рабочего скота. Туссен, будучи фактически совершенно самостоятельным в своих действиях на Сан-Доминго, тем не менее формально еще не рвал с Директорией Французской республики. А Директория, зная полное свое бессилие на острове, делала вид, будто считает по-прежнему Туссена своим генералом, действующим якобы согласно ее желаниям.
Слухи о великом освободителе облетели Антильские острова, перелетели на Американский материк, распространяясь и в Гвиане, и в Бразилии, и в Мексике, и в Соединенных Штатах и всюду возбуждая в рабских поселках восторг и надежды.
Этим надеждам не суждено было, однако, осуществиться.
Во Франции произошел переворот 18 брюмера 1799 г., и генерал Бонапарт стал первым консулом и самодержавным владыкой Франции.
После кратких колебаний его политика относительно рабовладения в колониях определилась: не уничтожать рабства там, где оно почему-либо удержалось, например в тех французских колониях, которые были захвачены англичанами в эпоху революционных войн и могли быть отвоеваны или возвращены по договорам с Англией в будущем, но и не восстанавливать рабства на Сан-Доминго, где оно фактически было уничтожено.
Но делиться своей властью с кем бы то ни было, поддерживать притворную игру Директории с Туссеном-Лувертюром, мириться с фактической самостоятельностью нового государства, к завершению создания которого быстро шел Туссен, Наполеон Бонапарт решительно не желал.
Туссен-Лувертюр успел за это время завоевать и испанскую часть острова Сан-Доминго. Гордый успехами и приращением своего могущества, он вступил в борьбу с новым французским властелином, которого считал как бы простым продолжателем директориального режима, лишь под другим названием.
Туссен-Лувертюр старался установить самый образцовый порядок, и, например, когда однажды (дело было в октябре 1801 г.) произошел бунт в одной из воинских частей и рабы перебили нескольких белых, то Туссен отдал под военный суд командира этого отряда — собственного своего племянника, обвинив его в слабости и в бездействии. Его племянник бьш осужден военным судом и расстрелян. Но грозные тучи нависли над Туссеном-Лувертюром. Бонапарт ждал только готовившегося мира с Англией, чтобы послать за океан экспедицию и уничтожить предводителя восставших рабов.
Туссен поторопился дать острову окончательное государственное устройство. Это было совершено в мае 1801 г. Сан-Доминго был объявлен, правда, французской колонией, но Туссен-Лувертюр был ‘избран’ (созванным для того собранием) пожизненным губернатором с правом назначать себе преемника на случай смерти. Рабство объявлялось навсегда уничтоженным, провозглашалось полное равенство перед законом.
Бонапарт уже с 1800 г. исподволь обдумывал вопрос о военном походе против Туссена-Лувертюра. Нужно было лишь подождать подписания Амьенского мира с Англией, чтобы по свободному морю, безопасно от морских нападений отправить экспедицию через Атлантический океан. Как только мир с Англией стал фактом (в октябре 1801 г.), Бонапарт приказал морскому министру готовить флотилию для экспедиции на остров Сан-Доминго. Экспедиционный корпус был поставлен иод команду генерала Леклерка. Желая усыпить бдительность и осторожность Туссена-Лувертюра, первый консул написал ему милостивое письмо, в котором говорил:
‘Подумайте, генерал, о том, что если вы, первый человек вашего цвета кожи, дошедший до такого большого могущества, если вы отличились своею храбростью и военными талантами, то вы — главное ответственное лицо перед Богом и перед нами за поведение черных войск’.
В январе 1802 г. генерал Леклерк с корпусом в 12 тыс. человек высадился на Сан-Доминго. Остров бьш блокирован французским флотом, чтобы не допускать передачи оружия и припасов Туссену-Лувертюру со стороны контрабандистов из английских и испанских колоний и из Соединенных Штатов. Бороться с французами, как выяснилось уже спустя несколько недель, Туссену-Лувертюру было при этих условиях трудно. Туссен отступил в глубь острова, сжигая покидаемые селения и одерживая местами победы. Рабы дрались с большим мужеством. А подкрепления к генералу Леклерку все прибывали и прибывали, и к апрелю 1802 г., после нескольких месяцев упорной войны и кровопролитных битв, у Леклерка было уже не 12 тыс., а вдвое больше — 23 тыс. человек. И все-таки генерал Леклерк прибегнул к хитрости, чтобы покончить с Туссеном. Он начал с ним переговоры и выманил его из гор, чтобы на известных условиях примириться, затем под предлогом, что Туссен-Лувертюр тайно готовится снова восстать, Леклерк арестовал его, а также помощника и одного из лучших офицеров Туссена некоего Фонтана. Фонтан был расстрелян, а Туссен-Лувертюр вместе со своей семьей посажен на фрегат и отправлен во Францию.
Сначала Наполеон хотел судить Туссена-Лувертюра военным судом и расстрелять, но затем он вдруг изменил свое намерение и велел без суда заточить Туссена в секретную камеру каземата в холодной горной местности и лишить его общения с кем бы то ни было. Спустя несколько месяцев он велел допросить Туссена-Лувертюра, где он спрятал сокровища на острове Сан-Доминго. Из допроса ничего не вышло. ‘Я нашел в нем человека тонкого, ловкого, владеющего собой, притворщика глубоко лукавого’, — доносил посланный для этого допроса адъютант Наполеона. После этого суровость содержания Туссена-Лувертюра в глухой тюрьме почти без света, почти без воздуха, в сырой, холодной камере еще более усилилась. Свидания ни с семьей и ни с кем вообще ему ни разу не были даны. Он умер в своей камере 7 апреля 1803 г. Память о нем и поныне живет среди негров США и Гаити.
Марсель, Тулон, все Французское побережье Средиземного моря, ряд южных провинций Франции вели давнишнюю и громадную торговлю со странами Леванта, другими словами, со всеми принадлежавшими Турции землями восточной части Средиземного моря — с Балканским полуостровом, Сирией, Египтом, побережьем Малой Азии, с островами Крит, Кипр, Лемнос, Милос, Ионическими островами, Архипелагом.
Южнофранцузское купечество, промышленники, судостроители наживали громадные богатства на этой торговле и, насколько хватало их влияния, не переставали просить правительство об энергичной поддержке их интересов в Турции. Этим в очень значительной степени объясняется, между прочим, и та упорная и решительная политика противодействия, которую в течение всей своей жизни встречала Екатерина II со стороны Франции во всех своих дипломатических и военных предприятиях, направленных против турок. Но с давних пор в этой французской политике стал замечаться известный разнобой: с одной стороны, желание поддержать Турцию, спасти ее от всяких попыток раздела между Россией и Австрией, с другой же стороны, стремление, если уж дело дойдет до дележа Турции и никак нельзя будет этому воспротивиться, по крайней мере урвать в свою пользу Египет или хотя бы некоторые турецкие острова на Средиземном море.
О Египте французские правители мечтали еще со времен Людовика XIV. О Египте думал и Шуазель, знаменитый министр иностранных дел при Людовике XV. Изредка говорили и о Сирии (о ней французская дипломатия стала много думать лишь с середины XIX столетия, особенно с начала 60-х годов), но в течение последних лет старого режима приглядывались больше к Египту. Преувеличивали его плодородие, чудеса разливающегося Нила, приписывали ему то, чего никогда в Египте не было, писали книги, читавшиеся нарасхват (вроде описания путешествия по Египту Вольнея). Захват Египта мог прочно обеспечить французские торговые позиции во всех странах Леванта, даже если бы многое, что писалось о богатствах этой страны, оказалось россказнями. Через Египет можно было бы добраться и до индийской торговли.
Чем больше колоний за морем теряла Франция и до и после революции, тем более разгорались мечты о Египте, близкой, обширной, богатой земле, почти брошенной турецким правительством на произвол судьбы.
Когда к началу Директории Англия успела уже прибрать к рукам ряд французских колоний, вопрос о Египте стал очередным для французской дипломатии. Ведь, помимо всех прочих выгод, захват Египта был способом нанести англичанам тяжкий удар и создать для них вечную угрозу.
Как раз в том самом месяце, когда Талейран был назначен министром иностранных дел, ровно за две недели до этого события, 15 мессидора V года (3 июля 1797 г.), он прочел на заседании французской Академии наук реферат, посвященный вопросу: какие новые колонии может завести Франция и какие выгоды может она из колоний извлечь. Он в этом докладе с очень большим сочувствием говорил о проекте министра Людовика XV графа Шуазеля присоединить Египет к владениям Франции. Может считаться доказанным, что именно этот реферат Талейрана, ставший вскоре известным генералу Бонапарту, произвел на него огромное впечатление. Но, по-видимому, еще и до доклада Талейрана Бонапарт живо интересовался Египтом, по крайней мере, его соратник и друг генерал Дезе оставил свидетельство, что летом 1797 г. Бонапарт, ведший как раз тогда в Пассарьяно переговоры о мире с Австрией, несколько раз заговаривал с ним о двух книгах, появившихся еще до революции и трактующих о Египте, — о книге Савари и о работе Вольнея. Бонапарт при этом говорил Дезе именно о способах овладеть Египтом и о выгодах, которые могут проистечь от этого для Франции.
И уже в это самое время, в это же лето 1797 г., Бонапарт сделал первые шаги к подготовке нападения на Египет. Генерал Бараге д’Илье, еще в мае 1797 г. занявший Венецию, получил от Бонапарта приказ выделить отряд в 1500 человек, послать этот отряд из Венеции на Ионические острова (считавшиеся владением Венецианской республики) и занять их. Во исполнение этого приказа остров Корфу и все прочие Ионические острова были заняты генералом Жантили в течение последних дней июня и в течение июля 1797 г. (остров Корфу был занят французами еще 28 июня). Это было сделано Бонапартом без сношений с Директорией, которую победоносный полководец вообще больше любил уведомлять об уже свершившихся фактах, чем испрашивать предварительно ее разрешения. Директория, впрочем, уже попривыкла к такому обхождению с его стороны.
Уже захват Ионических островов был началом решенного в уме Бонапарта нового грандиозного предприятия — нападения на Египет. Вот что писал он 16 августа 1797 г., уведомляя Директорию о захвате им Ионических островов: ‘Острова для нас интереснее, чем вся Италия целиком. Я думаю, что если бы мы были вынуждены выбирать, то скорее стоило бы вернуть [австрийскому] императору Италию, но сохранить четыре [Ионических] острова, являющиеся источником богатства и процветания для нашей торговли. Турецкая империя разрушается с каждым днем, обладание этими островами даст нам возможность поддержать ее насколько возможно или получить из нее нашу долю. Недалеко время, когда мы почувствуем, что, для того чтобы действительно разгромить Англию, нам нужно овладеть Египтом. Обширная Оттоманская империя, которая гибнет с каждым днем, ставит нас в обязанность заблаговременно подумать о мерах к сохранению нашей торговли с Левантом’.
Талейран, уже с 18 июля 1797 г. назначенный министром иностранных дел, стал деятельно помогать осуществлению затеянного Бонапартом плана, тем более что этот план вполне гармонировал с отмеченными выше суждениями самого Талейрана.
8 плювиоза (27 января 1798 г.) он представил Директории первый обстоятельный доклад о Египте. В этом докладе он полемизирует против старого изречения Монтескье, что Турция будет еще долго существовать, так как (полагал Монтескье) стоит какой-либо одной державе напасть на Турцию с целью ее уничтожить, как сейчас же три другие великие державы, торгующие с Турцией, встанут на ее защиту. Талейран, напротив, полагал, что Турция лет через 25 распадется и что Французской республике следует заблаговременно принять меры к обеспечению за собою части добычи — Египта и островов Крит и Лемнос. ‘Египет, — говорил он, — который природа поместила так близко от нас, представляет нам громадные выгоды относительно торговли как с Индией, так и с другими странами, кроме того, по своему климату и почве Египет может нам заменить наши вест-индские колонии’.
Самое завоевание и этих островов (Крита и Лемноса), и Египта не может, по мнению министра, представить затруднений. Египет числится за Турцией, но Турция не имеет там фактически никакой власти, и овладеть им можно в два месяца, если снарядить экспедицию, например, к началу мессидора, то к концу термидора Египет уже будет в руках Франции.
Другими словами, Талейран предполагал уже к 20 июня 1798 г. отправить экспедицию в Египет и уверял, что в таком случае уже к началу второй половины августа страна будет завоевана.
Спустя несколько дней после этого доклада (13 февраля 1798 г.) Талейран представил Директории новый доклад о Египте. Любопытно ‘вступление’ этой официальной бумаги: ‘Египет был провинцией Римской республики, нужно, чтобы он стал провинцией Французской республики. Римское завоевание было эпохою упадка этой прекрасной страны, французское завоевание будет временем ее процветания. Римляне отняли Египет у царей, прославившихся в искусствах, науках и т. д., французы отнимут его у самых ужасных тиранов, какие когда-либо существовали’. Под этими тиранами понимались турки, точнее мамлюки, турецкое войско, фактически распоряжающееся в стране и весьма слабо повинующееся власти сидящего за морем, в Константинополе, турецкого султана.
Египет дает в изобилии хлеб, овощи, рис, лен, хлопок, шафран, сахар, индиго, кофе, шелк-сырец. А кроме того, возможно и должно установить для торговли с Индией путь через Суэц (перешеек), путь, который будет гораздо короче морского пути вокруг Индии. Укрепившись в Египте, продолжает Талейран, можно оттуда послать отряд в Индию, соединиться там с Типу-Султаном и изгнать англичан.
За несколько месяцев до взрыва революции Вольней издал брошюру ‘Мысли о войне русских с турками’ (‘Considerations sur la guerre des russes et des turques’). В этой брошюре он настаивал на том, что не следует мешать России захватывать части турецкой территории, так как русские введут известный порядок, выгодный для французской торговли (вместо турецкой анархии), но что следует в это же время захватить Египет.
Дело было в разгаре новой русско-турецкой войны (1787-1791), и эти мысли представляли весьма злободневный интерес.
Но грянула революция, и всякие мысли о разделе Турции были оставлены, по крайней мере в тот момент.
Как раз в те годы, когда Туссен-Лувертюр приобретал постепенно власть и влияние на острове Сан-Доминго, а Директория, которая не могла с ним справиться, доживала свой век, на севере Африки развертывались события первостепенного значения, и в этих событиях ведущую роль играл тот же человек, которому суждено было иметь такое роковое значение в гибели Туссена-Лувертюра.
Египетский поход Бонапарта, как мы видели, не был только внезапной фантазией молодого полководца и не был только случайным капризом или рассчитанной интригой Директории. Были стародавние обстоятельства, которые сделали его возможным. Французские историки склонны поминать по поводу этого похода даже Людовика Святого, короля французского, умершего в Тунисе в XIII в.
Не забираясь так далеко, напомним кое-какие факты, хронологически более близкие к Наполеону, чем крестовый поход и смерть в Тунисе средневекового французского короля.
В 1517 г. завершилось дело, давно уже ставшее неизбежным, и Египет подпал под власть турок-османов, а спустя 18 лет Франциску I, королю французскому, уже удалось заключить с султаном Солиманом II договор о дружбе и о торговле, как в те времена часто выражались. Но торговля тут развивалась крайне туго. Речи не было о старой кипучей деятельности египетских средиземноморских портов и караванов, приходивших (через Аравию) от персидских и индийских стран.
Европейские купцы, монахи и ученые-путешественники (вроде археолога Ванслеба) постепенно ‘открывают’ Верхний Египет и доходяг до развалин ‘стовратных Фив’, эти развалины были опознаны и впервые обследованы иезуитом, французом Клодом Сикаром в 1721 г.
В течение всего XVIII столетия французы не переставали интересоваться Египтом и присматриваться к нему.
Чем больше англичане вытесняют французов из Индии и из Северной Америки, тем больше и внимательнее парижская дипломатия и марсельское купечество относятся к мысли об укреплении французского влияния в странах Леванта, т. е. на восточных берегах Средиземного моря.
И к тому времени, когда генерал Бонапарт начинает подумывать о египетской экспедиции, почва для этого предприятия (и именно в торговых кругах) оказывается подготовленной.
В 1672 г. Лейбниц написал небольшой трактат под названием ‘Египетский совет’. Этот ‘совет’ он обращает к французскому королю. Германский философ советует Людовику XIV завоевать Египет и этим положить начало восточным завоевашим французов, которые, идя таким путем, будут в состоянии сокрушить голландское могущество в Индии и на Востоке вообще.
Когда спустя 126 лет Наполеон Бонапарт отправился в свою знаменитую экспедицию, то в Европе сейчас же вспомнили об этом забытом совете Лейбница: ведь мысль генерала Бонапарта в 1798 г, была чрезвычайно похожа на мысль Лейбница в 1672 г., стоит только слово ‘голландцы’ заменить словом ‘англичане’.
Но Людовику XIV не показалось нужным идти на Восток сокрушать голландское экономическое могущество: в эти годы он еще надеялся обойтись без такого далекого путешествия и нанести Голландии смертельный удар в Амстердаме, Саардаме, Дельфте и Гааге. Ему это в конечном счете не удалось. Но ему удалось страшно ослабить силу и сопротивляемость этой республики богатого купечества.
Голландия устояла перед долгими и упорными усилиями французов покончить с ее самостоятельным политическим существованием, но, когда Людовик XIV закрыл в 1715 г. глаза, Голландия была уже не той страной, которая вступила в единоборство с Францией в мае 1672 г., во время которого Людовик XIV во главе большой армии вторгся в страну и пошел на Амстердам.
После трех войн с Людовиком Голландия страшно ослабела. Этой ее слабостью воспользовались англичане, а не французы, и воспользовались не в Европе, а в Индии и Индонезии.
С французской точки зрения активизация политики Екатерины II на юге империи и войны с Турцией представляли явную угрозу для всей вывозной французской торговли, связанной с Марселем и другими портами Средиземноморского побережья.
Торговля с Левантом, т. е. со странами восточной части Средиземного моря, Архипелага и Мраморного моря, играла такую роль в экономической жизни страны и в частности в деятельности как торгового, так и промышленного капитала, что уступать этот рынок России и Австрии или одной только России французская дипломатия не хотела ни в каком случае.
Боролись при этом две тактики: министр иностранных дел Верженн был склонен всячески поддерживать Турцию в техническом, военном и финансовом отношениях, укрепляя ее обороноспособность против северного соседа, другие, например посол Франции в Константинополе граф Сен-При, полагали, что так как раздел Турции уже начался, то, чтобы не остаться при этом новом разделе с пустыми руками, следует заблаговременно принять в распределении добычи деятельное участие и захватить Египет и Сирию, а если нельзя, то хоть один Египет.
Верженн сместил Сен-При, и политика сохранения Турции восторжествовала.
О планах же Сен-При вспомнили лишь в 1798 г., когда генерал Бонапарт собирался отправиться в египетский поход.
Упорная вражда между Францией и Россией имела в основе своей именно этот страх французской буржуазии потерять драгоценный левантский рынок.
В 80-х годах XVIII столетия, в последние годы перед революцией, даже в брошюрах неоднократно высказывалась мысль, что Египет может с успехом заменить далекие заморские колонии Франции, которые того и гляди будут потеряны. Нужно сказать, что, как ни восторгалась французская буржуазия поражением Англии и освобождением североамериканских колоний, мысль, что, во-первых, это новое государство, Соединенные Штаты, сможет со временем отнять у французов их владения на Антильских островах, а во-вторых, что сами белью колонисты этих островов могут последовать примеру соотечественников Вашингтона, Франклина и Джефферсона и тоже отделиться от своей метрополии, в значительной мере охлаждала irx пыл. Не лучше ли взамен этих далеких и не очень прочных владений вовремя прибрать к рукам несравненно более близкие земли, отделенные от Франции не океаном, а только спокойным, знакомым Средиземным морем с его богатыми рынками, лежащими по пути в Египет?
О том, что впоследствии в 1798-1799 гг. пытался осуществить Наполеон, говорили в дипломатических канцеляриях и писали в брошюрах еще в те времена, когда на французском троне восседал христианнейший король Людовик XVI, а Наполеон был только артиллерийским поручиком.
Буржуазная революция и в данном случае пыталась осуществить экономические задания, завещанные ей буржуазией эпохи старого режима.
Талейран при составлении своего доклада о Египте пользовался советами и рассказами консула Магаллона, больше 35 лет прожившего в Египте, но что заставляло его так спешить с решением вопроса? Это было время наиболее близких и дружественных отношений, которые Талейран счел выгодным поддерживать с генералом Бонапартом, а Бонапарт уже с лета 1798 г. не переставал мечтать о завоевании Египта. Талейран уже тогда видел в молодом полководце будущего владыку Франции и изо всех сил стремился услужить и удружить ему.
Настала весна 1798 г., и дело решилось. Аргументы Талейрана показались Директории убедительными. Да они не имели ничего против того, чтобы удалить надолго, и притом на край света, беспокойного и честолюбивого Бонапарта, тон и приемы которого давно перестали директорам нравиться.
Я отмечаю и этот мотив, сыгравший отчасти свою роль, но настойчиво при этом предупреждаю читателя от доверия к старому, десятки раз повторяющемуся историками-анекдотистами утверждению, будто бы вся египетская экспедиция взбрела в голову генералу Бонапарту как некая авантюрная фантазия и будто Директория только потому отпустила на осуществление этой фантазии нужные средства, чтобы поскорее убрать опасного кандидата в диктаторы с глаз долой, куда-нибудь в Северную Африку.
После всего сказанного незачем распространяться о том, что дело с египетской экспедицией было сложнее и глубже.
5 марта 1798 г. предварительное и довольно беглое рассмотрение докладов Талейрана и генерала Бонапарта было Директорией закончено, и директорами было в тот же день подписано семь декретов, имевших целью организовать подготовку египетской экспедиции, высшее руководство которой было поручено Бонапарту. 12 апреля (23 жерминаля) того же года декретом Директории создавалась ‘восточная армия’, главнокомандующим назначался генерал Бонапарт, которому поручалось: ‘Повести восточную армию на завоевание Египта, изгнать англичан из всех тех их восточных владений, куда ему удастся дойти, и именно уничтожить их конторы на Красном море, отрезать их от Суэцкого перешейка, принять все необходимые меры для обеспечения свободного и исключительного обладания Красным морем за Французской республикой, улучшить всеми имеющимися у него средствами участь туземного населения Египта, поддержать, насколько от него будет зависеть, доброе согласие с великим государем [турецким султаном] и его непосредственными подданными’. Так гласил этот важный официальный документ, сохранявшийся до поры до времени в строжайшей тайне.
Кроме директоров, министра иностранных дел Талейрана и генерала Бонапарта, никто не знал и не должен был знать об истинном назначении подготовлявшейся экспедиции: стоило англичанам вовремя проведать, и адмирал Нельсон [Нельсон Горацио (1758-1805) — англ. флотоводец, вице-адмирал] во главе британской средиземноморской эскадры, конечно, перехватил бы и уничтожил по пути флотилию Бонапарта.
Уже началась посадка войск в Тулоне и в Марселе на корабли, а солдаты и понятия не имели о том, куда и зачем их везут. Численность войска составляла 29 400 человек.
9 мая 1798 г. в Тулон прибыл и сам Бонапарт, встреченный войском с ликованием. Уже заканчивался второй месяц приготовлений, а в Европе все недоумевали и гадали о целях таинственного предприятия. Бонапарту удалось рядом очень ловких приемов внушить Вильяму Питту, английскому первому министру, уверенность, будто эта экспедиция направится сначала к берегам Испании, к Кадису, а затем — к берегам Англии, и Нельсон получил приказ идти к Гибралтару, т. е. в сторону, прямо противоположную той, куда на самом деле направился Бонапарт.
19 мая французский флот (37 военных судов и около 300 парусников, на которые рассажены были пять дивизий) отплыл в свое удивительное плавание. При штабе Бонапарта находилось несколько ученых-ориенталистов, жаждавших ознакомиться с древнейшим очагом человеческой цивилизации.
6 июня флот подошел к острову Мальта, тогда принадлежавшему рыцарскому ордену госпитальеров (или иоаннитов), который получил Мальту в дар от императора Карла V еще в 1530 г без труда (и почти без боя) сломив сопротивление рыцарей, Бонапарт объявил (12 июня) Мальту собственностью Французской республики и пошел дальше.
30 июня вечером французский флот уже увидел Александрию.
Нужно сказать, что Нельсон хоть и поздно, но все-таки разгадал хитрости Бонапарта и помчался от Гибралтара сначала к Тулону, потом в Неаполь, потом к берегам Египта, но излишек быстроты ему повредил: прибыв в Александрию 28 июня, он узнал, что никакого Бонапарта здесь нет и ничего о нем никто не слышал, и сейчас же ушел искать его в других частях Средиземного моря. Бонапарт явился в Александрию спустя 48 часов и мог, никем не тревожимый, спокойно начать высадку войск, в то время как Нельсон на всех парусах мчался к Константинополю, уверенный, что если Бонапарт направился не в Египет, то уж, значит, непременно в Константинополь.
В ночь с 1 на 2 июля 1798 г. французы высадились около Александрии, а уже 8 июля авангард, предводительствуемый Бонапартом, двинулся из города на юг долиной Нила.
Никогда, начиная с XV столетия, когда турки завоевали Египет, эта страна не была прочно связана с Турецкой империей, и константинопольский султан, взыскивавший подати через своего наместника (другие функции управления его интересовали довольно мало), не располагал в Египте сколько-нибудь значительными силами.
Населения в Египте тогда насчитывалось (по довольно приблизительной и не весьма доказуемой статистике) около 2,5 млн арабов, около 200-250 тыс. коптов (остатки древнего коренного населения) и около 200 тыс. турок. Главную силу турецкой армии представляла кавалерия, это были так называемые мамлюки, которых насчитывалось 12 тыс. человек. Кроме них, были в некотором количестве янычары, регулярные турецкие войска, составлявшие непосредственно подчиненную наместнику армию.
С самого начала завоевания Бонапарт старался сохранить фикцию, будто он явился освободить местное население от притеснений со стороны мамлюков, злоупотреблявших своей властью, но что с турецким султаном он ссориться не желает. Так он сообщил и городским властям Александрии, поспешившим сдать ему город уже 2 июля.
Поход Бонапарта в глубь страны, начавшийся, как сказано, 8 июля, привел к ряду блестящих успехов. Битва при Романие, битва значительно южнее Романие — при Шебреизе, стычки на территории между Шебреизом и Каиром, куда быстро направлялся Бонапарт, закончились полным поражением мамлюков.
Мамлюки и янычары сосредоточили главные свои силы гораздо южнее, между Каиром и Гизехом (на левом берегу Нила, вблизи линии пирамид). 21 июля 1798 г. между Гизехом и пирамидами Бонапарт встретил всю эту армию, состоявшую под начальством Мурад-бея. Сражение закончилось полным разгромом турецких сил. Через три дня после этой знаменитой ‘битвы при пирамидах’ Бонапарт вошел в Каир, столицу турецкого Египта.
Из Каира он двинулся, несмотря на страшную июльскую и августовскую жару, нестерпимую в этом климате, к северо-востоку. Остатки мамлюков уходили от него отчасти в южном, отчасти же в северо-восточном направлении. Настигнув их вблизи Салахие и нанеся им тяжкое поражение, Бонапарт вернулся в Каир.
Уцелевшие немногочисленные уже мамлюки сосредоточились у Эльариша. Что касается той части турецкой армии, которая после поражения при пирамидах спаслась не в северо-восточном, а в южном направлении, то здесь преследование замедлилось и из-за страшной жары и разлива Нила, и из-за подкреплений, которые получал Мурад от местных племен. Один из лучших бонапартовских генералов, Дезе, вел трудную войну на юге (в Среднем Египте) в течение всей второй половины 1798 и первых месяцев 1799 г.
Между тем одна за другой пришли в лагерь Бонапарта тревожные вести о двух событиях, теснейшим образом между собой связанных. Во-первых, оказалось, что, пока генерал Бонапарт сражался с мамлюками, адмирал Нельсон, тщательно рыская в течение всего июля по восточной части Средиземного моря, наконец открыл французскую флотилию, стоявшую на якоре в гавани Абукир, несколько восточнее города Александрии. Флотилия стояла там уже с месяц, со времени, как произошла высадка на берег привезенной на ней французской армии. Нельсон атаковал французский флот 1 августа 1798 г. и почти вовсе его истребил. С этого момента французская армия, завоевывавшая Египет, оказалась совсем отрезанной от Франции. Во-вторых, турецкий султан, до сих пор не осмеливавшийся формально объявить французам войну, теперь, узнав об Абу-кирском деле, поспешил это сделать 4 сентября 1798 г.
Об Абукире Бонапарт узнал очень скоро, еще в середине августа, т. е. через две недели после события. Но об объявлении войны Турцией он узнал лишь в конце января 1799 г., так трудны и случайны были сообщения между Европой и Египтом. Что касается турок, то их приготовления к войне были так медленны и происходили так далеко, что Бонапарт первым напал на них.
Он выделил из своей армии отряд в 15 тыс. человек и двинулся из Каира на северо-восток, к Эльаришу, городу на Средиземном море, лежащему на пути из Египта в Сирию. Поход был страшно трудный, по безводной пустыне, по глубокому песку, в котором вязли ноги. Поход начался 5 февраля, а уже 20 февраля был взят Эльариш, 25 февраля — Газа и 7 марта была взята Яффа.
Наполеон подошел к Яффе в начале марта 1799 г. и 4 марта начал осаду города, а 6 марта повел войска на штурм. Ворвавшись в Яффу, французы произвели страшную резню и полное разграбление домов жителей. Избиения приняли настолько массовый характер, что Наполеон послал своих двух адъютантов с наказом прекратить это: наступала жара и гниение валявшихся на улицах и в домах трупов могло лишь усилить и без того свирепствовавшую чуму. Адъютанты застали такое положение: жители избиваются массами, турецкие солдаты перебиты почти все, но около 4 тыс. турецких солдат, большей частью арнауты и албанцы, заперлись во дворе, окруженном со всех сторон постройками, и не хотят оттуда выходить, пока им не обещают сохранить жизнь. Они заявили, что иначе они будут защищаться в своем укрепленном дворе до последней капли крови, оружие при них было. Они знали, что Бонапарт еще перед началом штурма, покончившего с Яффой, требуя немедленной сдачи, грозил смертью всему гарнизону, если город не сдастся до штурма. Видя, что французы действительно избивают и гарнизон, и все население, эти уцелевшие арнауты и албанцы боялись той же участи. Адъютанты, посланные Наполеоном, обещали им пощаду, и тогда арнауты и албанцы вышли из своего укрепления и сдали оружие. Но Наполеон был в высшей степени разгневан этим поступком своих адъютантов. ‘Где у меня припасы, чтобы кормить эту массу? Где корабли, чтобы их отправить в Египет или во Францию?’ — с неудовольствием повторял он. Все-таки и он немного поколебался перед тем, как нарушить обещание, данное от его имени. Но через три дня, 10 марта, Наполеон решился… Все 4 тыс. пленных были выведены на берег моря со скрученными за спиной руками и расстреляны все до единого.
‘Эта страшная сцена еще и теперь бросает меня в дрожь, когда я о ней думаю, как и в тот день, когда я ее видел, и я предпочел бы, чтобы мне было возможно ее скорее забыть, а не быть принужденным ее записывать. Все ужасы, какие только можно себе вообразить в этот кровавый день, будут слабее действительности’, — пишет очевидец этого расстрела безоружных Бурьен в своих воспоминаниях.
Покончив с Яффой, Бонапарт двинулся дальше.
От Яффы поход стал легче, так как раздобыли сразу много верблюдов. Бонапарт пошел почти вдоль берега моря, направляясь круто к северу, прямо к крепости Сан-Жак д’Акр.
В крепости стояла турецкая армия, почти вдвое превосходившая числом армию Бонапарта, под начальством Ахмет-Джеззара, которому с моря деятельно помогали англичане. Английский начальник эскадры Сидней Смит руководил обороной крепости.
Бонапарту удалось привлечь на свою сторону некоторые племена. Но общего восстания против турецкого владычества не последовало. Да и эта скороспелая ‘дружба’ отдельных племен с французами оказалась более чем сомнительной. В долине реки Иордана показалась турецкая армия, шедшая на выручку осажденной крепости. Бонапарту удалось ее отбросить и не допустить к Сан-Жак д’Акру. Но взять крепость штурмом, несмотря на неоднократные приступы, ему не удалось, а взять ее голодом нечего было и думать, так как с моря турок снабжали англичане. Артиллерии у Бонапарта было мало, ведь тащить за собой многочисленные и тяжелые орудия по громадным египетско-сирийским пустыням было крайне трудно, а ту артиллерию, которую Бонапарт велел отправить морем из Египта в Сирию, перехватил на море Сидней Смит, и, таким образом, жерла пушек повернулись против самих же осаждающих крепость французов.
Правда, и осажденным эта борьба обошлась недешево, и значительная часть турецкой армии погибла в стенах крепости. Но Ахмет-Джеззар не сдавался. После двухмесячных упорных усилий (длившихся с 20 марта по 20 мая 1799 г.) Бонапарт снял осаду и ушел из Сирии в Египет.
Почему он в течение всей своей жизни повторял, что его судьбы решились этой неудачей под Сан-Жак д’Акром? Он хотел этим сказать, что если бы ему удался составленный им план, если бы вслед за падением Сан-Жак д’Акра ему удалось завоевать Сирию и Палестину, то эти три страны (Египет, Сирия и Палестина) сделались бы плацдармом, исходным пунктом, укрепившись на котором французы могли бы со временем думать о подготовке и реализации нового движения на Восток через Месопотамию и Персию к Индии, к той заветной Индии, где англичан можно было бы разгромить вконец, отняв у них главный источник их материальной мощи.
Отход от Сан-Жак д’Акра, от той самой крайней восточной географической точки, до которой удалось дойти Наполеону, знаменовал в его глазах отказ от мечты о походе на Индию. Ему предстояли долгие годы завоеваний на Западе, но завоеваниям на Востоке был положен конец.
Одной из причин, побудивших Бонапарта снять осаду с Сан-Жак д’Акра, была чума, которая свирепствовала от Яффы до Дамаска и от которой начала страдать также французская армия.
На обратном пути из Сирии в Египет генерал Бонапарт жестоко расправился с теми селениями, жители которых были заподозрены в партизанских нападениях на французов и в других тому подобных провинностях. Селения сжигались, виновные расстреливались.
В Египте вообще было не очень спокойно в отсутствие Бонапарта. Волнение в арабских племенах проявилось особенно в оазисах и вообще вне городов, где французские военные власти установили известный полицейский порядок.
После двадцатидневных усиленных маршей Бонапарт 11 июня 1799 г, вошел в Каир, столицу завоеванного им Египта. В последующее время французам пришлось одновременно и отбиваться от нападений арабских племен, высылавших конницу из Южного Египта, с одной стороны, и из Ливии, с другой стороны, и зорко следить за готовившимся уже давно при помощи англичан десантом регулярной турецкой армии близ Александрии. Этот десант высадился 11 и 12 июля 1799 г. в Абукире. Бонапарт немедленно напал на высадившуюся армию и совершенно ее уничтожил.
Это было уже в конце его пребывания в Египте. В эти же месяцы он доканчивал начатую им еще в 179S г. организацию завоеванной страны.
То, что французские историки склонны называть ‘колониальной политикой’ Бонапарта в Египте, было на самом деле попыткой, покорив громадную страну, обеспечить дальнейшее расширение колониальной экспансии на Сирию, Палестину, Месопотамию, Индию.
Не следует представлять себе дело так, что Наполеон ставил своей целью в один прием, так сказать, завоевать все эти страны и изгнать англичан из Индии. Второй и третий этапы могли воспоследовать и не в 1798, и не в 1799, и не в 1800 гг. Но что Египет интересовал его главным образом именно как плацдарм для будущего нашествия на Индию, в этом не может быть никакого сомнения.
Прежде всего он стремился поэтому расположить к себе арабское население, наиболее многочисленное и влиятельное в стране. ‘Я являюсь к вам, чтобы восстановить ваши права, наказать узурпаторов, я почитаю больше, чем мамлюки, Аллаха, его пророка и Алкоран’, — так гласило его первое воззвание к Египту. Под узурпаторами он понимал турок, завоевавших Египет в XV в. Он старался не только не уничтожать существовавшие учреждения, но оставил почти всех должностных лиц, изъявивших покорность, на своих местах. Налоги и подати, шедшие до его прибытия в пользу турецкой казны, теперь направлялись в казну французской армии и администрации. Он приказал своей интендантской части и в гарнизонах, и во время походов платить населению за живность и продукты, нужные для продовольствия армии, не позволял солдатам произвольные поборы и грабежи (другой вопрос, насколько этот запрет реально действовал).
Местная арабская светская и духовная знать — шейхи и улемы — должны были, по мысли Наполеона, стать одним из главных орудий французского господства над страной, он старался также привлечь местную торговую прослойку. Весь Египет был разделен на 17 административных единиц, причем каждая такая ‘субдивизия’ была подчинена бригадному генералу, при котором состоял в совещательной роли особый Диван, состоявший из семи назначенных Бонапартом местных именитых людей из арабского населения. Это было высшей властью в каждой ‘субдивизии’, верховная власть, которой они все подчинялись, принадлежала генералу Бонапарту. В тех местностях, где коптский элемент преобладал над арабским, Бонапарт предоставил должности сборщиков податей и полицейские обязанности коптам. Но и над арабскими и над коптскими должностными лицами был установлен постоянный и очень бдительный надзор и контроль посредством особых французских комиссаров.
Всеми силами стремясь к тому, чтобы Египет поскорее осознал себя независимой от турок страной, которая отныне должна считаться только с французами, Бонапарт еще 14 октября 1798 г. открыл в Каире особый конгресс из 189 уполномоченных, избранных специально для этой цели всеми 17 Диванами, т. е. совещательными собраниями именитых лиц из местного населения, состоявшими, как выше сказано, при 17 бригадных генералах — правителях ‘субдиви-Зий’. В среднем от каждого Дивана была прислана депутация из 9 человек, а провинции побольше прислали по 18 депутатов. Это было представительство наиболее богатых классов населения, притом подобранное из наиболее преданных французам людей. Это собрание называлось Главным диваном и должно было представить генералу Бонапарту свои соображения о желательных реформах в области юстиции и администрации, организации обложения, законов о наследствах и т. д.
Заседали они с 14 до 18 октября, ровным счетом четыре дня.
Ничего особенного они генералу не сообщили и мирно разъехались по домам, получив свыше приказ распространять веру в благие предначертания французского начальства. Бонапарт назначил специально для Каира Диван из 9 человек, к которым прибавил по одному от каждой провинции — ‘субдивизии’. Это было уже постоянное административное учреждение. Он очень стремился через этот Диван и через магометанских улемов Египта завести сношения с далеким мусульманским миром Азии, прежде всего с Меккой и Мединой, и агитировал в пользу перенесения высшего духовного звания с константинопольского султана на меккского халифа. Ему это нужно было для полной эмансипации населения Египта от всякого турецкого влияния.
Через мусульманское духовенство, организуя демонстративные изъявления чувств почтения и чуть ли не религиозного преклонения перед Кораном, Наполеон мог рассчитывать произвести впечатление на те далекие восточные страны, через которые ему предстояло со временем двинуться на Индию.
Всякие попытки сопротивления он давил в зародыше, расстреливал непокорных, сжигал села и деревни, смертная казнь назначалась также и за уголовные преступления.
Но в общем тенденция Наполеона была ясна: опереться на поддержку землевладельцев, крупных купцов и магометанского духовенства, создать из Египта первое звено длинной цепи французских колониальных владений, той цепи, которая должна была, по его мысли, начаться в Египте, а закончиться в Индии.
С очень большим усердием занялся он также мыслью об использовании Египта для транзитной торговли Франции с Индией.
Он приказал провести изыскания в местности между городом Суэцом, Горькими озерами и Каиром, чтобы установить возможность проведения канала от Красного моря либо к Нилу, либо к Средиземному морю, и очень интересовался найденными при этом следами древних работ по прорытию канала, который начат был еще в XIX в. до нашей эры, при фараонах, и шел от берегов Нила до северной оконечности Красного моря. В случае прочного овладения Египтом и успешного соединения каналом хотя бы Нила с Красным морем можно было надеяться сильно подорвать значение английского морского пути в Индию (вокруг Африки, мимо мыса Доброй Надежды).
Но даже и без соединения каналом Красного моря с Нилом или с Средиземным морем, непосредственно установив в Египте полное свое владычество, обеспечив безопасность и хорошее состояние проезжих дорог, можно было надеяться со временем успешно конкурировать с несравненно более далекими торговыми путями англичан вокруг Африки. Товары привозились бы морем из Индии в город Суэц, отсюда сухим путем доставлялись (даже если никакого канала и не удалось бы устроить) в несколько дней к берегу Нила, здесь перегружались снова на корабль и уже шли бы водой, сначала дельтой Нила, а потом Средиземным морем до Марселя и Тулона. Выигрыш во времени был бы огромен сравнительно с объездами вокруг Африки.
Бонапарт и сопровождавшие его ученые не смущались тем, что они как бы хотели повернуть вспять всю историю к временам до Васко да Гамы: они имели в виду, что никогда в Египте не было прежде таких безопасных условий для перегрузки товаров, какие, предполагалось, они будут впредь под французским владычеством, что никогда в Египте не было таких прекрасных дорог и такого исправно действующего постоянного оборудования для перегрузки, какие, опять-таки предполагалось, будут при французах, что никогда в Египте власти как полицейские, так и таможенные не были так исполнительны, так бескорыстны и исправны и так благожелательны к владельцам этих транзитных товаров, как будут французские таможенные и полицейские. Товары придется именно только перегружать, а вовсе не перепродавать чуть не десять раз, как это делалось в XIII-XV вв.
Словом, индийские товары, идущие через Египет, окажутся не дороже, а может быть и дешевле, чем те, которые привозятся в Европу англичанами долгим, длящимся по восемь месяцев морским путем вокруг Африки.
Есть указания и документальные свидетельства, что Наполеон считал Египет не только необходимым плацдармом для организации нападения на Индию и не только возможным сильным соперником английских торговых путей, но и подходящей колонией, которая обладает богатой почвой для земледелия и т. д. Но эта сторона дела интересовала его меньше, чем план обширной колониальной экспансии на Восток.
Впрочем, и этим проблемам суждено было не очень долго занимать мысль полководца.
Командир английской эскадры, крейсировавшей около Александрии и Абукира, проговорился посланному к нему Бонапартом парламентеру, что английский флот временно отойдет от Александрии (чтобы запастись водой).
Считая, что Египет завоеван, а от турок после их тяжких поражений этому завоеванию уже ничего не грозит, узнав вместе с тем о победах Суворова в Италии и о непопулярности Директории, Наполеон неожиданно принял исключительно важное решение: он назначил своим заместителем в Египте генерала Клебера, а сам 22 августа отплыл во Францию. После полуторамесячного опаснейшего плавания по Средиземному морю 8 октября 1799 г. он высадился на юге Франции (на мысе Фрожюс), а ровно через месяц, 9 и 10 ноября (18-19 брюмера), он произвел государственный переворот, низверг Директорию и сделался единодержавным повелителем Франции.
В тот момент, когда Наполеон Бонапарт овладел верховной властью, т. е. в ноябре 1799 г., Вильям Питт Младший, первый министр Великобритании, считал, что завоевание Египта французами сделало окончательно невозможным заключение мира с Францией. Итоги долгой войны, которую он вел против всех правительств Франции с 1793 г., оказывались для Англии чрезвычайно выгодными.
Англичане, владычествуя на море, без особого труда отняли у Франции богатейшие острова Антильской группы (Мартинику, Сент-Лючию, Тобаго), острова Сен-Пьер и Микелон (близ Ньюфаундленда), отняли Мальту, только что завоеванную — по дороге в Египет — Бонапартом, отняли, кроме того, у Голландии, рассматривая ее как врага с момента завоевания ее французами, главные колонии — Гвиану в Южной Америке, остров Цейлон, острова Молуккской группы, острова Индонезии вообще, кроме Явы, отняли все фактории и опорные пункты голландцев по берегам Индостана, на юге Африки захватили Кейптаун и всю прилегающую к мысу Доброй Надежды территорию.
Питт желал продолжения войны, чтобы изгнать французов из Египта и чтобы окончательно закрепить за Англией упомянутые выше колониальные приобретения, а также захваченные Англией у Испании (как у союзницы Франции) Балеарские острова на Средиземном море и остров Тринидад (Троицы) на Атлантическом океане, между 20 южной широты и тропиком Козерога, к востоку от Бразилии, точнее к востоку от города Рио-де-Жанейро.
Наполеон и слышать не хотел о том, чтобы оставить все это в английских руках.
Победоносная кампания Наполеона против Австрии в Италии в 1800 г., окончившаяся страшным поражением австрийцев при Маренго, новая французская победа под Гогенпинденом, заставившая австрийцев просить мира, переход императора Павла I на сторону Бонапарта, страшная недостача хлеба в Англии из-за прекращения русского зернового импорта — все это поколебало решимость английского парламента. Вильям Питт в феврале 1801 г. ушел в отставку, а новое министерство Аддингтона — Гоксбери начало переговоры о мире с Наполеоном.
Но еще нужно было выждать, чем закончится борьба за Египет, куда Вильям Питт как раз в последние недели своего пребывания у власти отправил армию в 20 тыс. человек.
В Египте французские дела после отъезда Бонапарта шли сначала удовлетворительно (с точки зрения французского командования, конечно), но вскоре стали портиться.
Собственно, в первое время после Наполеона его заместитель и преемник генерал Клебер уж мог не опасаться нападений турок из Сирии: сирийский поход Бонапарта сделал надолго невозможным нападение с этой стороны. А внутри самого Египта установленная Бонапартом административная и финансовая организация действовала исправно, и французским войскам приходилось отлучаться со своих постоянных стоянок только для помощи сборщикам налогов в случае, если где-либо ожидалось сопротивление населения.
Но с конца 1799 г. борьба снова несколько оживилась. Турецкая кавалерия и кое-какие пока немногочисленные группы англичан время от времени нападали на разбросанные селения и города Дамиетту, Эльариш, Салхене. Еще перед отъездом Бонапарта французская оккупационная армия сильно уменьшилась в числе, и Бонапарт требовал подкреплений, которых Директория так и не прислала. К концу весны 1800 г. Клебер располагал всего 20 тыс. боеспособных солдат. Положение становилось довольно опасным.
Уже сам Бонапарт хотел войти в переговоры с Турцией, при которых можно было бы на тех или иных компромиссных началах заключить мир, оставляя Египет за собой. Клебер продолжал эти переговоры, но великий визирь отвечал редко, неохотно и требовал прежде всего ухода французов из захваченной ими страны.
Командир английской эскадры, крейсировавшей у берегов Египта, Сидней Смит (тот самый, который помог в 1799 г. туркам отстоять Сан-Жак д’ Акр, осажденный тогда Бонапартом) фактически вел переговоры от имени турок и, хорошо учитывая полную отрезанность французской армии от родины и от всяких подкреплений, настаивал на полной эвакуации Египта.
Помощник Клебера генерал Дезе убеждал главнокомандующего оборвать всякие переговоры и закрепиться в завоеванной стране, но Клебер пал духом и настоял на продолжении переговоров. Да и во французской армии проявлялось уже утомление от двухлетнего трудного похода в непривычных и тяжелых климатических условиях.
Довольно значительное турецкое войско начало снова сосредоточиваться в Сирии. Клебер решил, что единственный способ спасти французскую армию — это согласиться на эвакуацию из Египта.
28 января 1800 г. в Эльарише было подписано соглашение, по которому французы получали от Турции 3 млн франков и транспортные суда для переправы войск из Египта во Францию, Египет же возвращался туркам. Но хотя Сидней Смит подписал это соглашение, английское правительство отказалось его ратифицировать: оно желало полной сдачи в плен египетской французской армии. Тогда Клебер круто изменил свои намерения. Он решил сражаться.
20 марта 1800 г. он напал на турецкую армию, пришедшую из Сирии под начальством великого визиря, и совершенно ее разгромил (при городе Гелиополисе). Визирь еле спасся от плена поспешным бегством. Но еще накануне битвы произошло восстание в городе Каире, и французский гарнизон был блокирован арабами, произошли восстания и в других местах. Клеберу удалось, однако, подавить их одно за другим. Смирился даже сам вождь мамлюков Мурад, бежавший еще после битвы при пирамидах в Верхний Египет.
За это время Клебер успел уже несколько раз получить директивы от Бонапарта — первого консула, и все эти директивы сводились к категорическому приказанию удерживать Египет до последней крайности. Крутые репрессии, казалось, обеспечивали Клебера от новых попыток арабских и коптских возмущений как в Каире, так и в деревнях Нижнего и Среднего Египта.
Что касается Верхнего Египта, то в качестве своего наместника Клебер назначил туда того же Мурада, который так и именовал себя с тех пор ‘французским султаном’.
14 июня 1800 г., когда генерал Клебер гулял в саду своей летней резиденции, к нему подошел человек, впоследствии оказавшийся турком из Сирии, неким Сулейманом, и с размаху вонзил ему кинжал в сердце. Клебер пал мертвым. Побуждением к убийству послужило желание избавить Египет от чужеземного завоевания.
После Клебера главнокомандующим французской оккупационной армии в Египте, по праву старшинства, стал генерал Мену. Восстания, на которое рассчитывало турецкое правительство после убийства Клебера, не произошло.
Время шло, но англичане не сложили оружия, готовили новый удар и всеми средствами поддерживали в турках, своих союзниках, решимость и непримиримость.
8 марта 1801 г. большой английский флот подошел к Александрии, и английские войска с боем высадились на берег между Александрией и Дамиеттой. Все попытки французов сбросить десант в море (8—13 марта) остались безуспешными. Это и был тот английский отряд в 20 тыс. человек, который, как выше было сказано, был послан в Египет Вильямом Пип-ом перед его отставкой.
Сам главнокомандующий французских войск генерал Мену, поспешно прибывший в Александрию, напал на высадившихся англичан, но упорный бой (21 марта 1801 г.) не дал решительных результатов. Все попытки первого консула Наполеона Бонапарта послать эскадру в Египет на помощь Мену остались безуспешными. Средиземное море было в полной власти англичан.
Между тем английский десант начал активные операции и в начале апреля 1801 г. овладел городом Дамиеттой, затем при помощи турок двумя нильскими портами — Романис и Бельбейс (на двух разных рукавах дельты Нила), после чего англичане подошли к Каиру, где стоял генерал Бельяр с 7 тыс. гарнизона, и французы увидели, что они окружены со всех сторон, так как в это же время привезенные из Индии англо-индийские войска высадились в Коссеире, египетской гавани на Красном море (на 26 северной широты, в юго-восточном направлении от Каира), в восточной части Верхнего Египта.
Как раз незадолго до этой высадки в Коссеире не стало Мурада, перешедшего, как сказано, на сторону французов, и в Верхнем Египте опять воцарилось антифранцузское настроение. Поэтому мамлюки, до тех пор повиновавшиеся своему предводителю Мураду, теперь, после его смерти, снова перешли на сторону турок и встретили англичан, высадившихся в Коссеире, как друзей и союзников, пришедших помогать туркам отвоевывать у французов Египет.
Таким образом, англо-индийский отряд быстро и свободно прошел долиной Нила, двигаясь к Каиру. Путь к отступлению на юг был для генерала Бельяра закрыт этим движением, а с севера к городу подступали английские части, шедшие от Дамиетты.
28 июня 1801 г. Бельяр со своим отрядом сдался англичанам, которые и заняли Каир.
После сдачи Бельяра и потери Каира весь Египет, кроме Александрии, где заперся главнокомандующий, генерал Мену, и кроме очень немногих пунктов, был потерян для французов. В Александрии начался голод, а почти одновременно и чума. 2 сентября 1801 г. последовала также сдача Мену. Английские войска заняли и Александрию.
Теперь уже ничто более не мешало министерству Аддингтона — Гоксбери заключить мир с первым консулом Французской республики. По этому миру Египет был возвращен Турции.
Французские войска с оружием и воинскими почестями были перевезены англичанами из Египта во Францию. Сами англичане не остались на этот раз в Египте. Они удовольствовались удалением французской угрозы от восточных морей и от пределов Индии, не прекращая в то же время происков для постепенного завоевания арабских земель.
Прошло больше 80 лет после египетского похода генерала Бонапарта, и английская торговая и промышленная буржуазия начала толкать великобританскую дипломатию к завоеванию Египта. Но это было уже при обстоятельствах, нисколько не похожих на те, которые предшествовали экспедиции Бонапарта и десанту англичан между Александрией и Дамьеттой. Это было уже после того, как силами египетских рабочих под руководством французского инженера Лессепса был прорыт Суэцкий канал, соединивший Красное море со Средиземным, т. е. в период, когда свершилось то, о чем только мечтали Бонапарт и его генералы, бродя по заброшенным следам землекопных работ древних фараонов и рисуя в своем воображении картины дальнейших грандиозных завоеваний.
Реальным последствием похода Бонапарта и трехлетнего владычества там французов было рождение новой науки — новейшей египтологии. Громадное научное описание результатов изысканий, произведенных учеными в Египте, открыло глаза мировой науке на Древний Египет.
Достаточно в виде одного только наудачу взятого примера напомнить, что именно во время этого похода был найден близ города Розетты знаменитый навеки в истории науки трехъязычный розеттский камень, на основании которого великий французский египтолог Франсуа Шампольон открыл впоследствии (в 1821 г.) правильное чтение и понимание иероглифов.
Французский завоеватель стремился лишь для чисто военных целей, для скорейшего установления полного владычества в стране как можно больше твердить в своих воззваниях к населению о том, что он якобы желает полной самостоятельности местного населения (арабского и коптского, но особенно арабского), полной его независимости от турок.
Что касается англичан, то для них борьба с французами в Египте, помимо непосредственного политического значения их конечной победы, осталась памятной и многозначительной еще вследствие одного, казалось бы второстепенного, обстоятельства: я говорю об участии в войне англо-индийского отряда, высадившегося в Верхнем Египте на последнем этапе борьбы англичан против французов.
Когда генерал-губернатор Индии лорд Ричард Уэлсли (Wellesley) собрал весною 1801 г. в Калькутте 6 тыс. синайских (из коренных жителей, составленных английским военным командованием и находящихся на английской военной службе) полков, присоединив к ним чисто английский отряд, посадил сипаев и этот отряд на суда, отправил их в Бомбей, а из Бомбея в Египет, то это был первый сколько-нибудь крупный опыт использования индийцев в далекой войне в неведомой, чужой стране, да еще против первоклассной военной европейской державы.
Правда, эти сипаи, отправившись из Бомбея лишь 7 апреля 1801 г., прибыли сначала в Джедду на аравийском (т. е. восточном) берегу Красного моря и только 16 июня были перевезены на западный (египетский) берег и высажены, как выше было сказано, в Коссеире, гавани Верхнего Египта, так что они подоспели лишь к самому концу войны, и хотя прибытие их сыграло значительную роль и ускорило решение генерала Бельяра сдать англичанам Каир и свою армию, но собственно участвовать в битвах сипаям уже не пришлось, война окончилась. Однако их беспрекословное повиновение, дисциплина, выносливость и стойкость в перенесении трудностей далекого похода оказались, с точки зрения английского командования, выше похвал.
Что касается англичан, то важным и непосредственным их приобретением после победы над французами в Египте оказалось выхлопотанное в 1801 г. английским послом в Константинополе лордом Эльджином право свободного транзита всей английской почтовой корреспонденции и грузов через Суэцкий перешеек из Индии в Европу и из Европы в Индию. Конечно, торговля шла в общей массе своей прежним, исключительно морским путем (вокруг мыса Доброй Надежды). Но не очень громоздкие, без особо тяжких расходов и усилий перегружаемые и перевозимые сухим путем грузы, а главное корреспонденция, могли отныне пользоваться этим более коротким путем и мириться с перегрузкой и сухопутной переправой от города Суэца к Средиземному морю.
Идеей генерала Бонапарта, таким образом, воспользовались его враги.
Так обстояло дело до самого 1869 г., когда наконец был открыт сооруженный в труднейших условиях Суэцкий канал. Английская буржуазия поставила теперь вопрос о политическом подчинении Египта.
До 21 октября 1805 г., когда соединенный франко-испанский флот был уничтожен Нельсоном при мысе Трафальгар, англичане еще были несколько связаны в своих действиях в колониальных странах. Но после Трафальгара они оказались полными и безусловными владыками морей.
На долгие годы установилось такое положение, при котором Наполеон, всесильный на континенте Европы, оказывался бессильным на море, а Великобритания могла что угодно предпринимать на море и за морями, но мало чем могла помочь врагам Наполеона на континенте Европы.
Чтобы справиться с недосягаемым для него противником, французский император издал 21 ноября 1806 г., находясь (во время похода) в Берлине, знаменитый декрет о континентальной блокаде, воспрещавший всем подчиненным Наполеону странам какие бы то ни было торговые и вообще деловые сношения с Англией. Этот декрет вскоре стал дополняться новыми и новыми декретами, уточнявшими и усиливавшими первоначальный.
Было воспрещено впускать во французские и вообще подчиненные Наполеону порты не только английские или торгующие с Англией или с ее колониями корабли, не только нейтральные суда, если они загружены английскими товарами, но и такие нейтральные корабли, которые будут уличены в том, что по пути они заходили в какой-либо английский порт как в самой Англии, так и в одной из ее колоний. Наконец, на все колониальные товары (даже из нейтральных колоний) были наложены запретительные пошлины, делавшие почти немыслимым их потребление. Все это делалось затем, чтобы англичане ни под каким видом не могли обманным путем или через вторые и третьи руки провезти на подчиненный Наполеону континент Европы свои мануфактурные или свои колониальные товары.
Испытывая тяжкие убытки от континентальной блокады, Англия в то же время спешила использовать свое полное владычество на всех морях.
Прежде всего громадное значение имело следующее очень важное обстоятельство.
Когда в 1808 г. Наполеон изгнал из Португалии, занятой французскими войсками, представителей династии Браганца, последние бежали за море в португальскую колонию Бразилию, где и стали царствовать. Когда в том же году Наполеон арестовал приглашенную им в город Байонну испанскую королевскую семью, низложил короля Карла IV Бурбона с престола и посадил на испанский престол своего брата Жозефа Бонапарта, то ни одна испанская колония в Новом Свете — ни Мексика, ни колоссальные территории, из которых впоследствии образовались Аргентина и целый ряд южноамериканских республик, но которые тогда объединялись под одним названием Ла-Плата (официально Gobierno del Rio de la Plata), ни Перу — не признала своим королем Жозефа Бонапарта. Эти колонии еще не отделились от Испании окончательно. Напротив, номинально, на бумаге, они признавали власть испанского инсуррекционного правительства (хунты, укрывшейся от французов в Севилье и не признававшей Жозефа Бонапарта), но фактически стали совершенно самостоятельными уже в этот момент. Как все эти испанские колонии, так и Бразилия привыкли за эти годы совершенно обходиться без сношений с Испанией и с Португалией. В годы империи Наполеона, которые мы не рассматриваем, это оказалось естественной подготовкой к южно- и центральноамериканским революциям второго и третьего десятилетий XIX в. Здесь же укажу лишь, что в эти годы (1808-1814) Южная и Центральная Америка, внезапно отрезанная от Испании и Португалии, оказалась прекрасным рынком сбыта и источником сырья для англичан.
Вся Южная, вся Центральная Америка и южная часть Северной Америки, принадлежавшая тогда Мексиканскому вице-королевству (Техас, Калифорния), оказывались открытыми для торговли всем, кто пожелает и будет в состоянии с ними торговать, установленная с начала XVI в. испанская и (для Бразилии) португальская монополии сразу прекратились.
Но ведь фактически только одна Англия могла воспользоваться на первых порах этим внезапным освобождением богатых рынков в Новом Свете: Голландия была под властью Наполеона, и ее торговый флот поэтому преследовался и истреблялся англичанами, о Франции нечего к говорить, ее торговый флот на все время царствования Наполеона был заперт во французских портах, о других европейских державах как о возможных торговых и промышленных конкурентах Англии в океанских просторах также говорить не приходится. Что касается Соединенных Штатов, то это молодое государство еще не могло и думать об экспорте своих фабрикатов, а в продуктах плантаций Южная и Центральная Америка нисколько не нуждались: их плантации были богаче, чем плантации даже Флориды, не говоря уже о других территориях.
Итак, Англия могла беспрепятственно и без какой-либо даже краткой предварительной борьбы совершить глубокое экономическое внедрение в эти колоссальные земли, даже и не захватывая их в свою непосредственную военно-политическую власть.
Зато с французскими и голландскими колониями, которые находились в непосредственной власти Наполеона, особенно с 1810 г., когда Наполеон лишил Голландию даже и тени политической независимости, Англия решила ни в малейшей степени не стесняться.

Заключение

Картина колониальных захватов с начала XIX в. вплоть до Венского конгресса 1815 г. представляется в следующем виде, В 1809 г. в руки Англии попали Французская и Голландская Гвиана, Мартиника, почти весь Сан-Доминго (кроме небольшой территории на востоке острова), в следующем, 1810 г., — остров Гваделупа в Карибском море, богатые острова Маскаренской группы в Индийском океане — Иль-де-Франс (Маврикий), Бурбон (Реюньон) и маленький островок этой группы Родригес.
Сенегальские владения Франции были заняты англичанами в эти же годы (1809-1810). Тогда же (в 1811 г.) генерал-губернатор британских владений в Индии лорд Минто захватил богатейший остров Ява, на котором до этого утвердились голландцы, и окончательно занял огромный (тоже находившийся под голландским господством) остров Цейлон, впервые захваченный англичанами еще в 1795 г., когда французские революционные войска заняли Голландию. Англичане с тех пор рассматривали голландские колонии как достояние Франции, с которой Англия была в постоянной войне с 1793 г. О захвате ими голландской Капской колонии на юге Африки я уже упоминал в другой связи.
Что касается Индии, то здесь в первый же год вступления Англии в коалицию европейских держав против Франции все французские владения — Пондишери, Маэ, Карикал на юге, Чандернагор на Ганге, Янаон — попали в руки англичан почти без сопротивления.
Последовательные страшные поражения, которые в эти годы потерпел враг англичан и союзник французов властитель Майсура Типу-Султан, сначала (по миру 1792 г.) лишили его половины владений, а потом (в 1797 г.) он потерпел окончательный разгром и был убит во время штурма Серингапатама, осажденного англичанами.
Индия с каждым десятилетием все полнее и безнадежнее переходила в руки англичан. Интересно отметить, что английские власти в Индии с очень большой тревогой следили за действиями и движениями Наполеона: они хорошо знали, что французский диктатор считает захват Индии у англичан смертельным ударом по великобританскому экономическому и политическому могуществу.
Англичане тревожились не только в 1798-1799 гг., когда Наполеон воевал в Египте и Сирии, но и в 1800-1801 гг., особенно в последние месяцы перед убийством русского императора Павла I, так как им было известно, что Наполеон предложил Павлу поход в Индию через Среднюю Азию, причем русская армия, соединяясь с французской, пошла бы на Индию под общим начальством самого Наполеона. Известно было, что Павел принял предложение и уже послал разведку. Снова эти разговоры и опасения возобновились, когда в 1807 г. Россия вступила в союз с Наполеоном и император Александр I по требованию Наполеона порвал сношения с Англией.
Но эти английские опасения не оправдались: английское господство в Индии продолжало шириться.
Капская колония, отнятая англичанами у голландцев еще в 1795 г., была возвращена Голландии по Амьенскому миру в 1802 г., а после возобновления войны с Францией снова была занята англичанами в январе 1806 г.
Что касается испанских колоний в Южной и Центральной Америке, а также Бразилии, отделившейся от Португалии, то все эти громадные колонии, не признававшие власти Наполеона и его ставленников в Испании и Португалии, стали в рассматриваемую эпоху фактически совершенно независимыми в политическом смысле державами. Но в экономическом отношении они стали для англичан поставщиками сырья и рынком для сбыта фабрикатов. Это время было как бы прямым переходом к длительным южноамериканским революциям уже после наполеоновского периода, когда они окончательно стряхнули с себя иго Испании, под которое (на короткое время) попали было снова в 1814 г. при возвращении короля Фердинанда VII на испанский престол.
Из страшной, бесконечной серии войн революционной и наполеоновской эпохи Англия вышла, правда, с потрясенными финансами, с колоссальнейшим государственным долгом, но имея в руках почти все французские и голландские колонии, безраздельно владычествуя своим флотом на всех океанах, являясь первой промышленной державой на земном шаре, владея в полном смысле слова разбросанными по всей земле рынками. Она вступала в начинавшийся период промышленного капитализма ведущей, далеко всех опередившей в смысле экономического развития страной, и уже в ближайшее время она приступает к новым крупным захватам: начинается покорение новых колоссальных территорий в Индии, экономическое овладение всей Южной и Центральной Америкой (в связи с восстанием испанских колоний) и т. д.
Остается сказать несколько слов о Венском конгрессе 1814-1815 гг., той условной хронологической вехе, которая с чисто политической и международно-правовой точки зрения заканчивает одну эпоху и начинает другую.
Великобританская дипломатия довольно уступчиво и ‘либерально’ возвратила многие из своих колониальных захватов, совершенных во времена революции и Наполеона. Но она удержала и многое очень ценное. В Африке она удержала Кейптаун (Капштадт) и всю Капскую колонию, отнятую у голландцев, она удержала громадный и богатейший остров Цейлон, отнятый у тех же голландцев, часть полуострова Малакка, отнятую у них же, но вернула Голландии Молуккские (пряные) острова Индонезии. На северо-восточном побережье Южной Америки ей пришлось поступиться частью Гвианы.
Вернув Яву, Молуккские острова, Суматру, часть острова Борнео, Целебес и т. д., английская дипломатия решала в тот момент на Венском конгрессе задачу, казавшуюся ей первостепенно важной: она укрепляла Голландию против Франции не в колониях, конечно, где Англия никого уже не боялась, а в самой Европе.
Что касается Франции, то еще по статьям 7—14 Парижского мирного трактата, подписанного 30 мая 1814 г., английское правительство удерживало из захваченных Англией (за время 1793-1814 гг.) французских колоний острова Табаго и Сент-Люсию (в Малой Антильской группе), остров Иль-де-Франс и островок Родригес в Ма-скаренской островной группе (в Индийском океане) и небольшую группу пустынных островков к северу от Маскаренской группы, под 4 северной широты. Все отобранные у Франции индийские фактории (Пондишери, Маэ, Чандарнагор) возвращались Франции, так же как Сан-Доминго, Гваделупа, Мартиника в Малой Антильской островной группе, как Французская Гвиана в Южной Америке и французские владения в Сенегале (в Западной Африке), был возвращен и остров Бурбон в Маскаренской группе.
На Венском конгрессе все эти условия Парижского мира были окончательно подтверждены.
В результате Франция, а также Голландия, Испания (которой в ближайшие 11 лет после Венского конгресса предстояло потерять все владения в Южной и Центральной Америке) И Португалия перестали на некоторое время для Англии существовать в качестве сколько-нибудь серьезных соперниц. Так, по крайней мере, было в течение первых 15 лет после Венского конгресса, вплоть до захвата французами Алжира.
Этот первый период истории колониальных захватов совпадает с периодом первоначального накопления и началом нового времени (XV, XVI, XVII и XVIII вв.), и этим-то периодом мы и занимались.
Второй и последний период раздела мира охватывает время промышленного капитализма и переходных десятилетий от промышленного капитализма к империализму.
Наконец, третий период колониальной истории — период уже раздела и передела земного шара, совпадающий хронологически и теснейше связанный прямой причинной связью с периодом монополистического финансового капитализма, с периодом империализма в точном смысле слова.

———————————————————————

Впервые: Тарле Е. В. Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств. (Конец XV — начало XIX в.) / [Вступ. статья В. Рутенбурга], Акад. наук СССР. — Москва—Ленинград: Наука. [Ленингр. отд-ние], 1965. — 427 с., 4 л. ил., 22 см.
Тарле Евгений Викторович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Северная война и шведское нашествие на Россию, Тарле Евгений Викторович, Год: 1955
  2. Русский флот и внешняя политика Петра I, Тарле Евгений Викторович, Год: 1946
  3. Общественные воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени, Тарле Евгений Викторович, Год: 1901
  4. Нашествие Наполеона на Россию, Тарле Евгений Викторович, Год: 1941
  5. Ирландия от восстания 1798 года до аграрной реформы нынешнего министерства, Тарле Евгений Викторович, Год: 1905
  6. Крымская война. Том 1, Тарле Евгений Викторович, Год: 1942
  7. Континентальная блокада, Тарле Евгений Викторович, Год: 1913
  8. Крымская война. Том II, Тарле Евгений Викторович, Год: 1944
Электронная библиотека