Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).
Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.
Изданіе К. Т. Солдатенкова.
Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.
Очерки Донецкаго бассейна.
Сначала мн пришлось прохаться по Дону. Путь былъ выбранъ такой: Царицынъ, Калачъ, Ростовъ, Таганрогъ, Славянскъ и Святыя горы, а отсюда уже предстояли поздки по заводямъ и копямъ. Весь путь, начиная съ Калача, былъ для меня совершенно новымъ, и т мста, которыя я долженъ былъ прохать, въ полномъ смысл оказались невдомыми, какъ истинно русскому человку, знающему съ большими деталями, что длается въ Америк, и не знающему, каково живется въ сосднемъ узд, мн также, начиная съ Калача, пришлось только изумляться своему невднію.
Это произошло еще въ Царицын. Собралось насъ четверо путешественниковъ, и ни одинъ не зналъ, что насъ ожидаетъ въ Калач на Дону, — есть-ли тамъ пароходы, когда они отходятъ, благодаря обмеленію рки, о которомъ мы смутно слыхали еще въ верховьяхъ Волги, — ничего не знали.
Въ Царицын намъ пришлось ждать позда цлый день, и это время мы употребили на собираніе справокъ. Самый дятельный изъ насъ, докторъ, отправился съ пристани въ городъ, откопалъ тамъ стараго своего знакомаго, товарища по университету, также доктора, и привезъ его къ намъ въ качеств ‘достоврнаго свидтеля’. Этотъ достоврный свидтель тотчасъ же принялся посвящать насъ во вс подробности путешествія по Дону. Надола-ли ему скучная жизнь въ отвратительномъ город, извстномъ по всей Волг своимъ убійственнымъ климатомъ, подъ вліяніемъ-ли катарра желудка, о которомъ мы узнали при первомъ же знакомств, или просто ему стало весело въ новой для него компаніи, только свои сообщенія онъ приправилъ такимъ юмористическимъ соусомъ, что намъ стало жутко. У насъ на рукахъ былъ маленькій ребенокъ да больной товарищъ, съ которыми немыслимо было отправиться на пароход по Дону.
— Да почему?— допрашивали мы.
— А вотъ вы сами увидите! — говорилъ веселымъ тономъ скучающій царицынскій интеллигентъ.— Это вы на Волг-то избаловались, а по Дону не такъ… Пароходишко крошечный, вонючій. Душно, тсно. Не только во второмъ класс, но въ первомъ мста нтъ. Прилечь негд… По вашему путеводителю, вы въ Ростов будете на другой день? Какъ бы не такъ! Не на другой, а на пятый день вы попадете въ Ростовъ… И притомъ тснота, вонь, сть нечего, буфетъ — отрава, прислуга одичалая… Воды для чаю велишь принести — не слушается, если начнешь ругаться — грубитъ. Только и добьешься чего-нибудь, если въ морду дашь. Честное слово! Увряю васъ, всю дорогу дешь съ протоколомъ… А капитанъ держитъ себя полнымъ хозяиномъ. Пароходишка то и дло садится на мель. И какъ только слъ на мель, капитанъ сейчасъ командуетъ: ‘Третій классъ въ воду’!— и третій классъ прыгаетъ въ воду и начинаетъ стаскивать судно съ мели. Если пассажирамъ удастся быстро столкнуть съ мели свое суденышко, имъ дается изъ буфета по рюмк водки, а то бываетъ и такъ, что бьются въ песк цлый день.
— Да не можетъ быть!
— А вотъ вы увидите… Честное слово! Иногда по цлому дню стоишь на мели. Пассажировъ 2-го и 1-го класса просто высаживаютъ на берегъ, чтобы какъ можно облегчить пароходишко, и тамъ они остаются до тхъ поръ, пока онъ не снимется. Ну, конечно, сть нечего, кругомъ голая пустыня. Я въ третьемъ год халъ — жизнь свою проклялъ! Позжайте-ка лучше по желзной дорог, черезъ Грязи… А, впрочемъ, попробуйте, оно для перваго раза занятно…
Вотъ какого рода извстія принесъ намъ случайный нашъ знакомый. Слабая и больная половина нашей компаніи положительно возмутилась въ виду предстоящихъ ужасовъ путешествія по Дону. Мы, боле стойкіе, уговаривали все-таки хать, но уговаривали нершительно, сами не довряя своимъ аргументамъ, ибо, какъ настоящіе русскіе люди, не знали, правду говоритъ царицынскій обыватель или отъ скуки фантазируетъ. Говоря теоретически, можно было допустить возможность всего имъ разсказаннаго: и это битье по морд, и слдующіе за симъ протоколы, и команда капитана, чтобы третій классъ прыгалъ въ воду, и путешествіе вмсто двухъ дней — пять, — все это по-русски мыслимо, но, съ другой стороны, слишкомъ ужь фантастично допустить вс эти ужасы скученными въ одномъ и томъ же мст, тогда какъ въ дйствительности они всегда довольно равномрно распредляются по русской земл.
Къ нашему общему удовольствію, оцненному только впослдствіи, нершительные аргументы въ пользу путешествія по Дону перевсили, и мы отправились по Волго-донской втк на Калачъ. И все обошлось какъ нельзя лучше. Въ Калач мы должны были прожить въ ожиданіи парохода цлыя сутки, но это время провели отлично, поселившись въ пловучей гостинниц, устроенной на берегу Дона, рядомъ съ пароходною конторкой, а когда заняли мста на прибывшемъ пароход, то уже почти совсмъ успокоились, только даму съ ребенкомъ, боле всхъ напуганную разсказами царицынскаго обывателя, помстили, вмсто второго класса, въ первый.
Мн и до сихъ поръ непонятно, зачмъ скучающему царицынскому доктору понадобилось скучить, какъ въ сказк, столько ужасовъ, разсянныхъ по нашей родин, но рдко сгущающихся въ одномъ мст такъ сильно, какъ онъ сгустилъ. Только кое-что изъ его словъ оказалось правдой. Плата за проздъ была вдвое дороже платы на волжскихъ пароходахъ, удобства же было вдвое меньше. Но чтобы пассажиръ изъ-за чайника съ кипяткомъ долженъ былъ зазжать въ морду, чтобы третьему классу капитанъ приказывалъ прыгать въ воду и тащить на себ пароходъ — этого не было, просто выдумка! Пароходикъ нашъ былъ маленькій, не очень чистый, съ хриплымъ свисткомъ, но везъ насъ исправно и привезъ въ Ростовъ дйствительно на другой день. Капитанъ и помощникъ, матросы и прислуга были вжливы. И не только вжливы, но обязательны до послдней степени. Даже жалко было смотрть, въ особенности на прислугу, оборванную, съ блдными, изморенными лицами, запуганную. Откормленные, одтые во фраки лакеи на волжскихъ пароходахъ здсь совершенью неизвстны. Видно, что донской прислуг работы много, а сть нечего.
Во все время путешествія не было ни одного изъ тхъ случаевъ, о которыхъ разсказывалъ царицынскій обыватель. Только однажды утлая наша машина сплоховала на одномъ изъ безчисленныхъ крутыхъ поворотовъ, — рулевой не усплъ повернуть руль, и пароходъ, какъ карась, выпрыгнулъ на беретъ. Стопъ! Одинъ бокъ судна стоялъ на берегу, а другой въ вод. Но это никого не смутило, нсколько матросовъ съ помощникомъ перелзли черезъ бортъ на берегъ, посовтовались, какъ лучше спустить пароходъ въ воду, и ршили: дать задній ходъ, авось машина не поломается. Ршивъ это, перелзли обратно черезъ бортъ, и помощникъ сказалъ машинисту: ‘Ну-ка, идите, попробуйте задній ходъ!’ Машинистъ далъ задній ходъ, валъ двинулся, колесо шлепнуло нсколько разъ по сухой земл, пароходикъ какъ-то вздохнулъ всмъ тломъ и сорвался въ воду. ‘Впередъ!’ — скомандовалъ капитанъ, и мы пошли, какъ ни въ чемъ не бывало. Только нсколько плицъ колеса, обломанныхъ о берегъ, поплыли по рк, но ихъ вставили на слдующей пристани.
Вообще, хотя вонючій и съ виду гадкій, но въ работ нашъ пароходикъ былъ терпливымъ и выносливымь созданіемъ. Спадъ водъ уже начался, мели обнажились, и пароходикъ то и дло зарывался носомъ въ песокъ, случалось, совсмъ обезсилетъ и встанетъ, но достаточно капитану сказать: ‘впередъ!’ — какъ онъ, подобно доброму мужицкому мерину, двинется, задрожитъ весь, тяжко вздохнетъ, зароется глубоко въ песокъ, а вывезетъ-таки. Капитанъ, повидимому, хорошо зналъ своего конягу и безусловно врилъ въ его выносливость и терпніе. То и дло по берегамъ подсаживались пассажиры, не съ лодки и не съ конторки, а такъ, просто съ берега. Завидитъ капитанъ, что впереди на берегу машутъ платкомъ, и направляетъ свой пароходикъ по тому направленію. Пароходикъ смло бжитъ на берегъ, тыкается носомъ въ землю, затмъ одинъ изъ матросовъ перелзаетъ черезъ бортъ и держитъ его за веревку, какъ за поводья узды, до тхъ поръ, пока пассажиръ перетаскиваетъ съ берега свои вещи. ‘Впередъ!’ — кричитъ капитанъ, лишь только пассажиръ слъ, и добрый коняга, повернувъ въ сторону, снова начинаетъ загребать колесами.
Странное впечатлніе производитъ Донъ посл Волги, точно попалъ съ шумныхъ улицъ большого города на тихую деревенскую улицу, поросшую муравкой, по которой кое-гд бродятъ куры да гуси съ утками. Пароходикъ безпрестанно виляетъ по безчисленнымъ закоулкамъ и излучинамъ степной рки, иногда кажется, что впереди уже нтъ ему прохода: только виднются луга, пески да камышъ, но вдругъ крутой поворотъ, словно переулокъ — и пароходикъ снова загребаетъ колесами по этому переулку. Разстояніе между берегами часто всего нсколько саженей. А на берегахъ деревенскій міръ: кое-гд полощутся въ вод гуси и при проход парохода сторонятся ближе къ камышу, тутъ же плаваютъ утки и по тропинкамъ берега куда-то спшитъ цлая семья свиней, состоящая изъ почтенныхъ размровъ матери и штукъ двнадцати дтей. Иногда конь понуро стоитъ около воды, помахивая хвостомъ, иногда бгутъ рядомъ съ пароходомъ телята.
Кругомъ стоитъ необыкновенная тишина. Шлепанье колесъ нашего пароходика раздается глухо, беззвучно, эхо не отражаетъ звуковъ, ибо берега ровные, плоскіе. По ту и другую сторону рки тянутся необозримые луга, изрдка только украшенные кустарникомъ, т самые казацкіе луга, на уборку которыхъ стекаются косари со всхъ концовъ Россіи. Вотъ тогда, видно, Донъ оживляется. А теперь, во время нашего путешествія, глубокая тишина и лнь охватили его неизмримыя пространства. Людей рдко видишь, даже по пристанямъ, въ большихъ станицахъ, возл конторки сидятъ дв-три бабы, — одна съ воблой, другая съ смячками, третья съ хлбомъ, да тутъ же, неизвстно зачмъ, толчется казакъ. Но зато часто вдали отъ жилья вдругъ покажется кучка народа: то казаки тянутъ неводъ во всю ширину рки, и пароходикъ нашъ перескакиваетъ безъ всякой церемоніи черезъ верхнюю веревку.
Самыя станицы, тамъ и сямъ покаpывающіяся по обоимъ берегамъ, кажутся погруженными въ лнивую дремоту. Вс он, какъ дв капли воды, похожи одна на другую, и дома въ каждой изъ нихъ совершенно одинаковы, точно строилъ ихъ одинъ хозяинъ: непремнно каждый домикъ въ три окна, непремнно съ балкончикомъ и непремнно выкрашенный въ желтую краску. Сходство поразительное, и я, какъ ни старался, но не могъ на другой день припомнить, которая станица Константиновская, которая Аксайская. Поэтому никакъ не могу вспомнить, съ которой станціи, характеръ Дона нсколько измнился. Дло въ томъ, что, начиная съ какой-то станицы, на правомъ берегу, подъ защитой отъ свернаго втра, начали зеленть виноградники, а раньше, ближе съ Калачу, ихъ не было. Съ перваго взгляда Донъ остался прежнимъ, но на самомъ дл, при боле пристальномъ взгляд, картина сильно измнилась: вмст съ холмами и виноградниками появилось что-то нжное и веселое, и скучающій взоръ уже не терялся больше въ необозримыхъ заросляхъ и лугахъ. Начиная съ этой станціи, виноградники потянулись почти безпрерывно вплоть до самаго Ростова.
Но это не измнило мирнаго, почти соннаго вида рки и раскинувшихся по ея берегамъ станицъ. А вдь когда-то здсь кипла жизнь, только не такая, какъ въ шумныхъ городахъ, а дикая и кровавая. Каждый клочекъ этихъ, нын спящихъ береговъ политъ кровью, тутъ всюду нкогда раздавались выстрлы, вопли и стоны, брань и клики торжества побдившей стороны. Съ лваго берега стрляли татары, а съ праваго — казаки. Когда казачка шла съ ведрами за водой, за ней слдовалъ провожатый съ заряженнымъ ружьемъ. Безоружный погибалъ, оплошавшій попадалъ въ плнъ къ ‘поганымъ’. Рзня была ежедневная и безпощадная… Когда нашъ пароходъ проходилъ мимо Старочеркасской станицы, нсколько пассажировъ обратили вниманіе на часовню, стоящую далеко отъ станицы, прямо въ лугахъ. На свои разспросы, они получили обстоятельный разсказъ о значеніи часовни отъ хавшаго съ нами казацкаго полковника. ‘Видите-ли, какъ было дло. Казачье войско возвращалось съ побдоноснаго азовскаго похода въ Старые Черкасы, которые въ ту пору были еще донскою столицей. Время близилось къ вечеру, приближались сумерки, а войску не хотлось войти къ себ домой ночью, ему хотлось показаться у себя при свт солнца, съ тріумфомъ, при бо барабановъ, съ побдными пснями, гарцуя на коняхъ. И ршено было остановиться на ночь вотъ въ этомъ самомъ мст, гд теперь стоитъ часовня. Ршили и остановились разбили станъ и полегли спать мертвымъ сномъ, въ ожиданіи завтрашняго торжества. Но судьба не то имъ сулила. За войскомъ все время, по другому берегу, незамтно слдили татары, какъ проклятые волки, они тайно слдовали за войскомъ и какъ только увидали, что казацкое войско уснуло, не разставивъ даже часовыхъ (потому что, какъ видите, вдь дло было передъ самою станицей), тотчасъ въ глухую полночь переправились черезъ рку и вырзали все войско дочиста, за исключеніемъ нсколькихъ казаковъ, которые спаслись и прибжали въ станицу, чтобы извстить своихъ о безславной смерти воиновъ. Тутъ впослдствіи черкассцы и поставили часовню за упокой душъ’.
Вотъ какія тогда были времена. А теперь Донъ тихо спитъ. Война кончилась. Воцарился миръ. Сонно катитъ онъ свои воды среди безконечныхъ луговъ и никогда уже не проснется. Не будетъ здсь, по всей вроятности, и того бойкаго торговаго пути, о которомъ мечтали составители проектовъ. Виноградники да луга — вотъ, вроятно, что въ будущемъ ожидаетъ тихій Донъ.
Вытравится въ недалекомъ будущемъ и тотъ казацкій духъ, про который такъ много говорили. Поддерживался и воспитывался онъ татарами, и когда татаръ не стало, нтъ больше мста и этому духу… Ныншній казакъ любитъ свои дуга, поля и виноградники. Только на людяхъ онъ воинственно охорашивается, а лишь только приходитъ домой въ себ, какъ превращается моментально въ добраго селянина. Съ нами хало въ 3-емъ класс нсколько татаръ съ муллой во глав, отправлялись они въ Мекку. При восход и закат солнца они тихо поднимались наверхъ рубки, разстилали коврики и съ обращенными къ востоку лицами начинали молиться. Капитанъ не гналъ ихъ, хотя, какъ пассажиры 3-го класса, они не имли права подниматься на мостикъ, пассажиры также не мшали имъ, не оскорбивъ ихъ молитвы ни однимъ жестомъ. Только одинъ старый казацкій полковникъ однажды вздумалъ развеселить насъ. Показавъ пальцемъ на кучку молящихся, онъ съ притворнымъ гнвомъ сказалъ намъ:
— И зачмъ только капитанъ пускаетъ ихъ сюда?… Ишь, подлецы, тоже молятся! Хорошаго бы арапника влпить имъ, перестали бы вертть своими бритыми башками!
Но, не встртивъ ни откуда одобренія своимъ словамъ добродушный полковникъ ужасно сконфузился. Къ его удовольствію, въ это время вдали показался Ростовъ, и всеобщее вниманіе отвлечено было отъ плохой шутки мирнаго полковника. Характеръ Дона круто измнился: какъ-то незамтно онъ вдругъ сталъ громадною, глубокою ркой. Въ это время дулъ сильный втеръ, и волны его вдругъ выросли въ цлые холмы, шумно ревущіе вокругъ нашего утлаго суденышка. Впереди на водномъ горизонт показался лсъ мачтъ. Гд же Донъ? Онъ неожиданно влился въ море и потерялъ вс свои особенности сонной степной рчки.
Дорога отъ Ростова до Святыхъ горъ, которыя должны были послужить мн центральнымъ пунктомъ, откуда я намревался длать поздки по разнымъ направленіямъ, промелькнула быстре, нежели кто-нибудь изъ насъ ожидалъ, тмъ боле, что ради постороннихъ соображеній мы должны были остановиться дня на три на одной изъ маленькихъ станцій, въ центр погибающаго сахарнаго завода. Такъ что впечатлніе отъ всей дороги было свжее, но не сильное. Кругомъ ширилась степь, мстами бурая отъ бездождія, мстами зеленющая, изрдка попадется долина, по которой расположились хутора и села, изрдка мелькнетъ въ глубокой впадин хуторокъ или сверкнетъ, какъ полоска стали, степная рченка, обросшая густою травой, но сейчасъ же тянется во вс стороны безконечная степь, изрзанная по всмъ направленіямъ сухими и бурыми морщинами. Степь и степь, сзади и впереди, по ту и другую сторону, безъ начала и конца, не дающая ожиданій и не оставляющая воспоминаній, ровная и скучная, — таково единственное впечатлніе, оставшееся у меня лично отъ дороги.
И такъ до самыхъ Святыхъ горъ. Отъ мста остановки мы оставили желзную дорогу и хали, ради избжанія пересадокъ, на лошадяхъ. Разстояніе было не мене 45 верстъ. И опять всю дорогу по всмъ направленіямъ тянулась степь, то бурая, то зеленющая, но всегда скучная и какая-то дряхлая, и усталый взоръ тоскливо отворачивался отъ нея, словно это была старая-престарая старуха, много жившая, видавшая всякіе виды и, наконецъ, одряхлвшая и беззвучно умирающая. Но вдругъ все это измнилось: незамтно выросъ съ одной стороны дороги лсъ, затмъ съ другой стороны показался лсъ. Дорога поползла вверхъ, на гору, лошади тяжело тащили экипажи, горизонтъ впереди съузился до нсколькихъ саженей. Наконецъ, мы на гребн горы, и картина мгновенно измнилась. Лошади понесли насъ внизъ, а тамъ, внизу, разбросалось по глубокому оврагу село, а за селомъ, еще гд-то глубже, засверкало цлое море лса. Словно по волшебству, это чудное мсто выросло изъ-подъ ногъ, облило насъ новымъ свтомъ, мгновенно заставивъ забыть все, что осталось назади, и приковавъ вниманіе всецло къ себ.
Лошади проскакали черезъ село, ворвались въ тотъ домъ, гд мы должны были остановиться, и не усплъ я опомниться и оглядться въ чужомъ дом, какъ докторъ уже потащилъ меня почти насильно куда-то со двора, по улиц, по переулку, черезъ огородъ, мимо садочка. По дорог онъ, отъ нетерпнія за мою медленность, бросилъ меня и побжалъ впередъ, хотя энергичными жестами не переставалъ торопить меня. Я, какъ только могъ, торопился, бжалъ, прыгнулъ черезъ заборъ, бросился по огороду, очутился въ вишняхъ и остановился, сердитый на всхъ любителей природы, около какой-то бленькой хатки съ однимъ маленькимъ окномъ, которое, какъ мн показалось, напряженно заглядывало куда-то внизъ. И докторъ смотрлъ внизъ, и я сталъ туда же смотрть… А тамъ подъ крутымъ обрывомъ расположился Донецъ.
Были уже сумерки. Вода Донца приняла густо-зеленый цвтъ. Съ лваго берега въ него заглядывали столтніе дубы, а съ праваго, на которомъ мы стояли, высокія сосны. Тамъ, на лвомъ берегу, конецъ лса скрывался изъ глазъ, — это было зеленое море, ровное, неподвижное, а правый берегъ возвышался крутыми горами, по которымъ густо лпились стройныя сосны. И между этими-то соснами расположился Донецъ, и не то лнивою нгой, не то грустью вяло отъ его зеленой воды. Намъ открывалась только небольшая его полоса, по лвую руку отъ насъ онъ вдругъ таинственно скрывался за крутымъ утесомъ, также покрытымъ соснами, а съ правой стороны онъ, казалось, манилъ за собой, въ т лсистыя горы, откуда бллись церкви.
— Вотъ это и есть Святыя горы! Смотрите, какая тамъ игра свта и красокъ!— сказалъ восторженно докторъ.
Но уже было сумрачно. Горы уже покрывались ночною мглой, и хотя он стояли всего въ трехъ верстахъ отъ монастыря, но отъ него до насъ достигали только какіе-то неопредленные, бловатые контуры. Угасавшій свтъ только ближайшіе къ намъ предметы освщалъ достаточно ясно: все остальное — и горы, и оба конца грустной рки, и лсное море, — все это уже накрыто было сумеречною мглой.
Но мы еще долго стояли возл хатки, заглядывавшей единственнымъ своимъ окошечкомъ съ крутизны внизъ на Донецъ: стояли и смотрли, очарованные. И когда глазъ уже повсюду останавливался только на темной мгл, не различая отдльныхъ предметовъ, мы все-таки продолжали стоять… потому что въ это время картины смнились звуками. Сзади насъ, со стороны села, доносился ревъ возвратившихся стадъ, отражающійся эхомъ отъ горъ и лсовъ, а съ противоположной стороны, изъ глубины лса, слышался неопредленный гулъ, производимый лснымъ царствомъ, — свистлъ соловей, кукушка отсчитывала послдніе удары, глухо мычалъ болотный бычокъ, пищали и стонали какіе-то неизвстные зври, а все это покрывалъ собою оглушительный, перекатывающійся волнами среди ночи концертъ милліона лягушекъ. ‘Мсто это чудно, и даже зври, кто какъ можетъ, поетъ и прославляетъ красоту его, — подумалось мн. А докторъ, какъ бы угадывая мою мысль, вдругъ сказалъ:
— Хорошо? Благодать? Это намъ-то, избалованнымъ всякими красотами… А каково же впечатлніе простого человка, который прямо изъ голой и голодной степи или прямо изъ навоза очутиться здсь! Чувство святости и божеской благодати — вотъ какое чувство вдругъ охватываетъ его здсь!… Для насъ это только красиво, а ему свято… Намъ эстетика, а ему божеская правда… А впрочемъ до завтра, — вы сами все увидите.
Дйствительно, пора было идти домой и заняться ночлегомъ.
На слдующій день мы долго собирались, такъ какъ желающихъ побывать въ Святыхъ горахъ было много, въ томъ числ человкъ пять дтишекъ, и кое-какъ къ двумъ часамъ собрались. Ршено было хать на лодк. Гребцами выбраны были двое работниковъ: одинъ докторскій кучеръ, а другой — батракъ въ томъ дом, гд мы остановились. Послдній былъ сильный, здоровый малый, но зато докторскій возница никуда не годился: во-первыхъ, онъ былъ слабъ отъ природы, а, во-вторыхъ, по доброт хозяйки, такъ основательно былъ угощенъ ‘горилкой’, что требовалъ за собой особаго присмотра. Но объ этомъ обстоятельств мы узнали только тогда, когда измнить его уже было поздно, т.-е. когда мы были на середин рки.
Лишь только лодка наша поплыла, какъ всхъ насъ охватило чувство нги и счастія. На этотъ разъ, при блеск солнца, впечатлніе было совсмъ не то, какъ вчера, во время сумерокъ, когда отъ всего этого чуднаго мста вяло тихою грустью. Напротивъ, теперь все блестло и смялось. Смялись лса лваго берега, играя листвой на своихъ старыхъ, но еще бодрыхъ дубахъ, мягко улыбались горы праваго берега, очертанія котораго теперь не выглядли такими суровыми, какъ вчера, самыя сосны на нихъ уже не были суровыми великанами, неподвижно висящими въ воздух по крутымъ берегамъ, напротивъ, веселою и живою толпой окружили он берегъ рки и, цпляясь за уступы, бжали вверхъ до самаго гребня горъ, гд сплошною массой закрыли собою горизонтъ. Кое-гд гора обнажалась, и тогда на солнц блестлъ мловой обвалъ. Самъ Донецъ, вчера такой лниво-грустный, сегодня смялся, благодаря мелкой ряби, поднятой втромъ. И звуки, идущіе со всхъ сторонъ на насъ, тоже были веселе, бодре…
Но зато въ лодк нашей всю дорогу неблагополучно. Всему виной былъ Николай, докторскій кучеръ. Онъ съ самаго начала былъ мало куда пригоденъ, въ особенности для роли гребца ко ‘святымъ мстамъ’. Отъ работы весломъ его еще больше разобрало, онъ безъ толку, не въ тактъ бурлилъ имъ воду, качалъ лодку, обдавалъ брызгами близко сидящихъ. Кругомъ противъ него раздавался ропотъ, хотя большинство смялось надъ его неуклюжестью. Въ особенности возсталъ на него самъ хозяинъ, — всю дорогу онъ ругалъ его.
— Ты опять, болванъ, напился?
— Ничего не напился… поднесли трошки — и напился.
— Ну, вотъ, посмотрите на этого болвана!… У него большая семья, жена, дти и онъ близокъ къ чахотк. И все-таки, скотина, возьметъ, да нажрется, а потомъ нсколько дней стонетъ… Греби хорошенько, а не то пошелъ вонъ съ лодки!— кричалъ, вн себя отъ гнва, докторъ, обращаясь поперемнно то къ намъ, то къ своему возниц.
Это продолжалось до самыхъ святыхъ мстъ. Никодай бухалъ въ Донецъ весломъ, бурлилъ воду, брызгалъ, раскачивалъ лодку, а докторъ бсился, страдалъ, ругался. Пришлось ихъ обоихъ успокоивать.
— Ахъ, не могу я выносить пьяныхъ! Эта скотина все намъ отравитъ, вс эти чудныя мста!— съ огорченіемъ кричалъ докторъ. Одинъ разъ онъ окончательно потерялъ хладнокровіе и умолялъ насъ подъхать къ берегу.
— Зачмъ?
— Высадить этого чорта на берегъ. Пошелъ вонъ!
Но Николай еще больше отъ этихъ упрековъ опьянлъ и поглуплъ. Съ выпученными глазами, съ краснымъ лицомъ, по которому потъ крупными каплями катился внизъ, онъ судорожно билъ воду весломъ и раскачивалъ лодку. нсколько разъ ему предлагали ссть на одно изъ свободныхъ мстъ, причемъ на его весло находилось нсколько охотниковъ, но онъ съ пьянымъ упорствомъ отказывался уступить свое мсто и продолжалъ немилосердно бороться съ лодкой. Надо сказать, что онъ никогда не былъ въ Святыхъ горахъ, и когда вызжалъ изъ дома, то имлъ въ высшей степени довольный видъ, что, наконецъ, и онъ поклонится святымъ мстамъ. И нужно же было случиться такому грху, что онъ за четыре версты отъ этихъ мстъ въ лоскъ напился! Поэтому-то онъ и гребъ такъ немилосердно, отказываясь уступить свое мсто.
— Чай, я не былъ въ святыхъ мстахъ… Охота поклониться!— бурчалъ онъ на брань и упреки.
— И для святыхъ мстъ ты напился?— спрашивали у него со смхомъ.
Николай долго не могъ найти себ оправданія и только глядлъ на всхъ выпученными глазами. Но, наконецъ, онъ нашелся.
— Пійду и поклонюсь… и буду молыть, щобъ Боже спасъ мене отъ горілки!… А вінъ мене лае!
Ряздался дружный смхъ, и самъ хитрый хохолъ засмялся. Этимъ онъ примирилъ съ собой всхъ насъ, и о немъ скоро вс позабыли.
И пора было. Въ возн съ Николаемъ мы и не замтили, какъ лодка наша приблизилась къ пристани у монастыря. Монастырь былъ уже весь передъ нами. Черезъ минуту лодка причалила, мы торопливо повыскакали изъ нея и гурьбой пошли осматривать Святогорскую пустынь. За нами шелъ Николай и всюду, съ непокрытою головой, держа шапку подъ мышкой, крестился, кланялся и прикладывался.
Не стану описывать самую пустыню, есть прекрасныя описанія ея, напр., описаніе г. Немировича-Данченко, и фотографическіе снимки, продающіеся самимъ монастыремъ во многихъ мстахъ Россіи. Да я и не ставилъ себ въ обязанность осматривать монастырь, меня интересовали только богомольцы, тысячами стекающіеся сюда со всхъ концовъ Россіи.
Но, тмъ не мене, подъ настояніемъ доктора, мы систематически обошли и осмотрли все, что полагалось обойти и осмотрть: гостепріимный дворъ, лавку, храмы, площади и паперти. Докторъ былъ восторженнымъ поклонгикомъ красоты этихъ мстъ и съ увлеченіемъ показывалъ намъ все оригинальное, чудесное и прекрасное, что только тутъ было. Когда нижнія зданія были обойдены нами, онъ повелъ насъ вверхъ по ступенямъ, на ту мловую скалу, въ которой надланы пещеры и которая въ цломъ представляетъ собою самый оригинальный и прекрасный храмъ, какой только могли создать природа и человкъ, соединивъ свои труды, свои творчество и силу.
Ступеней боле пятисотъ. Подъемъ утомительный. Но по всему подъему, черезъ короткіе промежутки, надланы площадки со скамейками для отдыха. Но, увлекаемые докторомъ, мы почти нигд не отдыхали и безостановочно, тяжело дыша, торопились вверхъ, только изрдка, бросая взоры, смотрли черезъ пролеты на все шире и шире раскрывающійся видъ. Наконецъ, совершенно задыхаясь, мы взобрались на послднюю площадку, гд прилпилась маленькая церковка. Держась за скалу, мы стали отдыхать. Въ то же время и взоръ отдыхалъ, — для него вдругъ открывался необъятный просторъ, щирокое море лса, нсколько селъ и деревень, а внизу, глубоко подъ горой, зеленый Донецъ, даль покрыта была дымкой, и ближайшія мста ярко блестли, залитыя горячимъ солнцемъ. Мы долго не могли оторваться отъ ветхихъ перилъ, отдляющихъ гору отъ пропасти, на дн которой сосны казались плотною и низкою густиной.
Потомъ мы вошли въ церковку. Тамъ съ десятокъ богомольцевъ, одтыхъ въ армяки и съ котомками за плечами, усердно молились, кладя земные поклоны. На всхъ лицахъ было восторженное благоговніе, и одна молоденькая женщина въ лаптяхъ и въ пестромъ платк молилась и улыбалась, и въ то же время слезы катились по ея жизнерадостному молодому лицу…
Мы тихо удалились, не желая нарушать своею шумною толпой настроеніе молившихся. Да и какъ-то неловко, почти стыдно стало стоять среди этихъ людей, у которыхъ чувство красоты природы неразрывно слилось здсь съ чувствомъ святости. Докторъ былъ правъ. Смотря на эту блую скалу, вырубленную самою природой и за десятки верстъ сверкающую на солнц, — скалу, высоко поднятую надъ этимъ моремъ лса, — простые люди говорятъ, что самъ Богъ пожелалъ имть здсь мсто Свое.
На этотъ разъ я не имлъ ни малйшаго намренія ближе подойти къ толп богомольцевъ, тмъ боле, что и времени осталось немного: мы должны были вернуться къ сумеркамъ въ село, а солнце уже висло надъ верхушкой дальней горы, и сосны, ее покрывающія, уже горли въ его золотой мгл.
Потолкавшись еще немного по другимъ монастырскимъ уголкамъ, мы стали спускаться къ берегу, гд стояла наша лодка. Тамъ уже ждали насъ гребцы, въ томъ числ и Николай. Онъ выглядлъ трезвымъ. Лицо его было свтло и разумно. Но докторъ не могъ ему простить, что за два часа передъ тмъ онъ отравилъ ему все прекрасное.
Черезъ день я былъ опять въ пустыни и познакомился уже съ настоящими паломниками.
Былъ жаркій полдень, когда я, перейдя мостъ съ луговой стороны, стоялъ у самаго подъема на монастырскую гору. Захотлось отдохнуть, прежде чмъ бродить по Святогорской пустыни. Облокотившись на перила, я въ изнеможеніи отъ зноя сталъ смотрть на воду внизъ. Кругомъ царила благоговйная тишина. Монастырскія зданія и церкви, залитыя солнцемъ, точно уснули отъ истомы. Лниво прошли мимо меня два монаха. По мосту прохала грузная телга, запряженная парой воловъ. Прошелъ еще на гору какой-то дачникъ, укрытый зонтикомъ. По набережной мостовой въ разныхъ мстахъ кучками полегли богомольцы, сваливъ въ одну груду свои котомки и посохи. Все молчало, подавленное жарой.
Только подъ мостомъ на берегу, прямо противъ того мста, гд я стоялъ, копошились какой-то старикъ и баба, копошились и вели между собой оживленный разговоръ. Судя по этому разговору и по костюму, оба они пришли изъ Курской губ. Въ то время, какъ я обратилъ на нихъ вниманіе, они заняты были полосканіемъ какихъ-то тряпицъ, въ которыхъ съ трудомъ можно было угадать ихъ блье. Баба полоскала и выжимала, а старикъ развшивалъ на перекладинахъ моста. И все это сопровождалось обмномъ мыслей по поводу того, что каждый изъ нихъ замтилъ чудеснаго въ Святыхъ горахъ.
— Наверху-то была ты?— спросилъ ддъ съ веселымъ лицомъ.
— На шкал? Была, была!… Только въ пещеру не угодила, — отвчала баба оживленно.
— Въ пещеру-то, касатка, не отсюдова заходятъ, а снизу…
— Ой? Какъ же туда угодить-то?— сказала баба, вся встрепенувшись.
— Снизу. Монахъ проведетъ. Со свчами надо идтить. И какъ войдешь — темень, сырость, страхъ! И все поднимаешься выше, и все темень и страхъ, а кругомъ пещеры накопаны, это, значитъ, въ которыхъ допрежъ святые жили. И опять все вверхъ, и темень, холодъ! И дойдешь ты до той пещеры, коя выкопана руками Ивана святаго, и тамъ увидишь вериги его, эдакъ, примрно сказать, съ полпуда… Это ужь высоко, на самомъ верху подъ шкалой…
— Родный ты мой, вдь я тамъ не была!— почти съ отчаяніемъ вскричала баба и сорвалась съ мста, побросавъ. тряпицы.— Побгу, ты ужь тутъ самъ помой!— торопливо выговорила баба.
Но ддъ, не возвышая голоса, съ благожелательною улыбкой остановилъ ее.
— Погоди! Куда ты глупая, побжишь? Ничего не знамши, какъ и когда, куда ты сунешься? Два раза на дню только монахъ водитъ показывать, а ты одна для чего сунешься? Вотъ вечерня будетъ, пойдутъ люди съ монахомъ, тогда и ты съ ними… Давай, домоемъ ужь рубахи-то…
Говоря это, ддъ улыбался снисходительно и продолжалъ развшивать свои рубахи и порты. Все лицо его, окруженное сдыми кудрями, свтилось всецло этою снисходительностью и какою-то особенною радостью. Замтивъ меня стоящимъ наверху у перилъ, онъ съ такою же свтлою улыбкой обратился и ко мн:
— Вишь, господинъ, хурдишки свои моемъ… Ужь какое это мытье, а въ дорог, съ устатку-то, оно все же чистенько.
— На богомолье пришли?— спросилъ я, пользуясь случаемъ завязать разговоръ.
— Господь сподобилъ побывать на святыхъ мстахъ. Слава Богу, побылъ тутъ денька три, помолился, поблагодарилъ, насмотрлся — и завтра утречкомъ, на зорьк, съ Божьей помощью, домой, — отвтилъ старикъ съ веселымъ довольствомъ.
— А это разв не твоя баба?
— Какое! На пути встрлись! Ну, она и говоритъ: ‘Возьми, говоритъ, ддушка, меня съ собой, потому женскому сословію боязно въ дальней дорог’… Такъ мы и шли досюда вмст.
— Да ты издалека?
— Изъ Курской губерніи. Изъ-подъ Блостока. Чай, знаешь? Оно далеконько для моихъ старыхъ ногъ, ну, да слава теб Господи, потрудился, идучи, для Бога!
— По обту пришелъ сюда?— спросилъ я, но свтлый ддъ сначала не понялъ.
— Ну, ужь какой тутъ обдъ! Въ трапез дадутъ въ чашку малость борща, ну, съ хлбцемъ и похлебаешь…
— Я не то спрашиваю, ддушка… Я спрашиваю, отчего ты сюда пришелъ — по общанью, вслдствіе болзни или несчастья?
Ддъ, понявъ мои слова, вдругъ даже привсталъ съ берега, гд онъ сидлъ.
— Что ты, что ты! У меня несчастіе! Что ты, господинъ! Да разв я могу роптать на Бога, гнвить Его? Никакого несчастія въ дому у меня не было. Всю жисть хранилъ Господь, помогалъ мн, достатокъ мн далъ, снисходилъ къ нашимъ грхамъ. Вотъ я и пришелъ потрудиться для Него, поблагодарить за вс милости… Домъ у меня, господинъ, согласный, двое сыновьевъ, снохи, внуки и старуха еще жива. И вс мы, благодаря Создателю, сыты, спокойны и не знаемъ несчастія. Хранитъ насъ Господь. Примрно сказать, хлбъ?— Есть. Или, напримръ, мелкой скотины, овецъ, свиней, птицы?— Очень довольно. Ежели, напримръ, спросишь у меня: ‘есть, Митрофановъ, пчелы у тебя?’ Есть, скажу я, пеньковъ до 401. Всмъ благословилъ Господь! Вотъ я и надумалъ потрудиться для Бога. Жисте наша, господинъ, гршная. Все норовишь для себя, все для себя, а для Бога ничего. И зиму, и лто все только и въ мысляхъ у тебя, какъ бы денегъ побольше наколотить, да какъ бы другого чего нахватать. Лто придетъ, — ну, ужь тутъ совсмъ озврешь. Мечешься, какъ скотина какая голодная, съ пара на снокосъ, съ снокоса въ лсъ, изъ лсу въ поле на жнивье, и все рвешь, дерешь, хватаешь, да все нацапанное суешь въ амбаръ, запихиваешь подъ клти, да подъ сараи, да въ погребъ… И все опосля это пойдетъ въ брюхо да на свою шкуру. И, прямо теб сказать, озврешь и недосугъ подумать, окромя сна или овса, или муки, ни о чемъ душевномъ или божескомъ… Вотъ я и на думалъ. Всю жисть хранилъ меня Господь и всмъ благословилъ, и отъ бдъ соблюлъ меня… и, окромя того, старъ уже я сталъ, къ смерти дло подходитъ… вотъ я и говорю себ: ‘Будетъ, Митрофановъ, брюху служить, пора послужить Богу, потрудиться для Него!’…
И на веселомъ лиц дда, обвитомъ блыми кудрями, выразилось полное восхищеніе.
— Слава теб Господи, сподобилъ меня Творецъ побывать у Своихъ святыхъ мстъ… Ну, ужь и точно святыя мста! Стадо быть, Богъ для себя это мсто пріуладилъ, коли ежели такъ чудесно оно. Войдешь-ли на эту шкалу, откуда глядитъ да тебя вся эта Божья премудрость, а либо подъ землю, въ пещеру сойдешь, въ темень эту и холодъ, гд святые живали въ старыя времена, или тамъ со шкалы пойдешь еще выше, на хуторъ…
— А это что такое, Митрофанычъ, хуторъ?… Чего тамъ такое?— съ жаднымъ любопытствомъ спросила баба, перебивъ дда.
— Ай ты не была? А я побылъ, сподобилъ меня Богъ… Стало быть, видишь ту вонъ церковь? Ну, это вотъ тамъ и есть. Со шкалы ты лзь опять во-онъ туда! Тамъ и будетъ хуторъ, служатъ тамъ панифиды…
Но не усплъ ддъ хорошенько объяснить, куда надо лзть, какъ баба уже сорвалась съ мста и съ отчаяніемъ воскликнула:
— Касатикъ ты мой, вдь не была я тамъ еще!… Охъ, грхи наши, побгу!
— Постой, постой, дура! Дай я теб хорошенько растолкую!
Но сгоравшая любопытствомъ баба уже не послушала его на этотъ разъ, она торопливо вскарабкалась съ берега рки на мостовую, юркнула оттуда во вторыя ворота и скрылась изъ нашихъ глазъ.
Ддъ добродушно засмялся и веселые глаза его вдругъ закрылись цлою стью юмористическихъ морщинъ.
— Вотъ он, господинъ, вс такія, бабы-то эти!… Придетъ во святыя мста, ну, кажись, надо бы одуматься, позабыть всякіе ихніе пустяки, окромя… Такъ нтъ, она только изъ любопытства и суется тутъ. Пощупаетъ полукафтанье у монаха, — изъ какой, молъ, матеріи слажено… ежели бы ей дозволить, она бы всего монаха ощупала, въ ротъ ей каши!… А вотъ эта самая баба… не успли мы дойти до святыхъ мстъ, не помолились еще хорошенько, а она уже сунулась на трапезный дворъ и зачала любопытствовать, лягай ее комары, изъ чего тутъ квасъ варятъ, сколько выдаютъ борща отъ монастыря… То-есть самая это безбожная тварь, эта баба!
Ддъ опять засмялся и принялся свертывать высохшее блье, укладывая его въ котомку. Немного еще поговоривъ съ нимъ, я оставилъ его и отправился бродить по пустыми.. Среди кучекъ богомольцевъ я опять встртилъ курскую бабу. Она уже слазила на ‘хуторъ’, удовлетворивъ любопытство, и теперь стояла подъ шатромъ великолпныхъ каштановъ, которые небольшою группой раскинулись въ углу двора. Дерево для бабы было незнакомо, и она долго дивилась на него. Потомъ сорвала нсколько листьевъ съ нижней втви и торопливо спрятала ихъ за пазуху.
Тамъ, за пазухой, у ней были уже и другія святыя вещи: нитка четокъ, большой кусокъ мла, вода въ бутылочк, черный крестикъ со стеклышкомъ, въ который ежели посмотрть, то увидишь Святыя горы. Все это она жадно нахватала и бережно понесетъ домой, въ курскую деревню, гд она тотчасъ, среди другихъ бабъ, будетъ разсказывать, что видла и чего не видала… Пришла она въ Святыя горы по тому случаю, что у нея все родятся двченки, а мальчика ни одного не родилось, за что мужъ ее укоряетъ безпрестанно, она вс средства перепробовала и все ни къ чему. Наконецъ, какая-то странница посовтовала ей сходить въ Кіевъ или на Святыя горы, и она, съ согласія мужика, пошла.
Но тутъ жадное любопытство деревенской бабы, которая ничего никогда не видала, но все хочетъ посмотрть, взяло верхъ надъ всмъ, она совалась съ безпокойнымъ любопытствомъ по всмъ угламъ и всюду глазла, щупала, узнавала, выпытывала, забывая святость мста, она забыла даже ту спеціальную цль, ради которой пришла — вымолить себ рожденіе мальчиковъ. Когда я черезъ часъ, сидлъ на скамейк подъ густою аллеей, ведущей въ скитъ, она также тамъ очутилась. Подойдя къ воротамъ, всегда запертымъ, за исключеніемъ четырехъ дней въ году, и охраняемымъ ангелами и суровыми святыми, она съ недоумніемъ приложилась къ ликамъ. Потомъ обратилась ко мн съ вопросомъ:
— А туда не пущаютъ?
— Нтъ.
— Ишь ты!— недовольно выговорила она и все-таки старалась просунуть голову сквозь ршетку, чтобы хоть чуть-чуть, однимъ глазкомъ поглядть, что длается тамъ, за запертыми воротами, въ этомъ таинственномъ полумрак.
Изъ скита назадъ въ монастырь мы шли вмст съ ней, и бесдовали, тутъ-то она и сказала мн, откуда она и зачмъ пришла. Когда она оставила меня у воротъ гостиннопріимнаго двора, я старался угадать, что она будетъ разсказывать по приход домой. А что разсказывать тамъ она будетъ много и съ засосомъ — въ этомъ я не сомнвался, потому что и раньше встрчалъ бабъ, побывавшихъ въ Кіев или въ другомъ ‘святомъ мст’. Обыкновенно въ словахъ ихъ нтъ вранья, но зато все такъ преувеличено, что никто, ни даже она сама, не пойметъ, что она видла и чего прилгнула. Такъ же будетъ разговаривать и курская баба. Теперь вотъ суется она по укромнымъ уголкамъ святыхъ мстъ и собираетъ матеріалъ въ вид вещественныхъ предметовъ и въ вид невещественныхъ картинъ, а когда придетъ домой и ее окружатъ сосдки, она употребитъ въ дло все, что набрано въ пустыни. Листья съ каштановъ, воду съ Донца, млъ съ донецкихъ горъ она по крохотнымъ кусочкамъ будетъ раздавать тмъ, кто болетъ лихорадкой, горячкой или съ глазу, кто попорченъ и кому надо излчиться отъ неизлчимой болзни. А кром того станетъ разсказывать, что видла и слышала. ‘Спустилась я, скажетъ примрно, въ подземную пещеру и пошла въ темени и холод… Свчи горятъ и ладономъ пахнетъ, и со стнъ глядятъ лики столь жутко, что сердце замираетъ… И въ каждой пещер вериги въ три пуда всу’… Очень много и долго будетъ разсказывать и въ теченіе, по крайней мр, года сдлается героиней всхъ бабъ деревни, которыя, подперевъ щеки рукой и раскачивая головой въ полномъ сознаніи своего грха, неустанно будутъ слушать ее.
Въ послдній разъ я видлъ ее на гостепріимномъ двор, она заглянула въ дверь пекарни, а потомъ и совсмъ скрылась тамъ. Отъ души пожелавъ ей, чтобы она побольше набрала для своей скучно-каторжной жизни матеріала, я окончательно потерялъ ее изъ виду и сталъ бродить среди двора.
Весь дворъ былъ полонъ народа, который кучами толкался по разнымъ направленіямъ, а многіе лежали на земл и отдыхали. Тутъ же стояли телги и привязанныя къ нимъ лошади. Было время обда. Монастырь кормилъ въ это время своихъ богомольцевъ. Въ столовой накрыты были длинные столы съ деревянными чашками и ложками. Но такъ какъ мста для всхъ было мало, то впускали партіями, впустятъ одну, партію къ столу и дверь запираютъ, а передъ запертою дверью уже стоитъ и дожидается ды другая партія, сбившаяся въ плотную массу. Тмъ же, которые почему-либо не захотли пообдать въ столовой, просто наливали въ чашки борща, давали хлбъ и ложки, и они разбредались по двору, садились на земь и хлебали. Надъ дворомъ вислъ сплошной говоръ, какъ на базар, какъ на базар же, лица у всхъ казались суетными и мелкими. Это всегдашнее настроеніе толпы. Отдльный человкъ способенъ быстро идеально настроить себя, толпа всегда криклива, суетна и прозаична, и только страшная катастрофа можетъ привести ее въ идеальное настроеніе.
Потолкавшись еще немного среди этой будничной толпы я вдругъ почувствовалъ страшную усталость и немедленно пошелъ по направленію къ выходу. Когда я проходилъ по мосту, глаза мои невольно обратились внизъ, на тотъ уголъ берега, гд я познакомился съ курскимъ ддомъ. Ддъ, очевидно, совсмъ собрался въ дорогу. Подложивъ увязанную котомку подъ голову, онъ спокойно спалъ подъ тнью моста. На лиц его, полузакрытомъ теперь блыми кудрями, мн показалась та же свтлая радость, какая блестла часа два тому назадъ, когда онъ пояснялъ мн, зачмъ онъ пришелъ въ святыя мста.
Да и какъ ему не радоваться! Онъ много потрудился на своемъ вку, безъ устали и съ страшною жадностью добивался мужицкаго благополучія. И добился: нажилъ хлба, скота, пчелъ и согласную семью. Все кто онъ добылъ съ неимоврнымъ трудомъ и былъ доволенъ. И теперь ему удалось исполнить послдній долгъ, лежащій на немъ, какъ на крестьянин: придти собственными ногами къ святымъ мстамъ, и здсь, на особо избранномъ мст, поблагодарить Господа Бога за все то благополучіе, какое ему было дано… Исполнивъ послдній свой долгъ, онъ на зорьк завтра отправится обратно доживать уже недолгій, но покойный вкъ свой.
Я долженъ былъ торопиться домой, хотя отъ сильной усталости ноги мои съ трудомъ повиновались. Въ воздух было такое удушье, что, казалось, вотъ-вотъ задохнешься. Но небу плыли незамтно блыя облака, а на восток, изъ за той горы, гд стоялъ монастырь, медленно ползла темная туча, скоро завалившая своею массой половину горизонта. Ожидалась, видимо, гроза… А пока царила мертвая тишина, сосны на гор неподвижно застыли, вода въ рк отливала свинцовымъ блескомъ. Спасаясь отъ дождя, я торопился, какъ могъ, и пришелъ въ деревню въ полнйшемъ изнеможеніи, хотя пришедъ во-время, потому что въ скоромъ времени рванулась гроза. Налетлъ вдругъ втеръ, застонали горныя сосны, съ гуломъ зашумли дубы луговой стороны и затрещалъ крупный дождь. Наконецъ, дождь полилъ, среди грома и молніи, такой сплошной, что все вдругъ — и горы, и лса, и монастырь — скрылись изъ глазъ до слдующаго утра
Однажды я пшкомъ пошелъ въ Святыя горы по луговой сторон. Луга еще не были скошены, наканун выпадъ сильный дождь, солнце еще не сильно жгло, воздухъ, всегда здсь чистый, былъ въ это утро влажно-ароматичнымъ, и четыре версты, предстоящія мн, я надялся пройти съ величайшимъ наслажденіемъ. Дорога бжитъ то по ровному лугу, усянному цвтами, то забгаетъ въ лсъ и, извиваясь между стволовъ, подъ тнью густой листвы, вдругъ снова выбгаетъ на открытый лугъ и глубоко зарывается въ траву, едва замтная для глаза. Идешь по ней и ничего не видишь, кром того, что она хочетъ показать… Вотъ уже скрылось село, изъ котораго я вышедъ, не видно больше лсистыхъ горъ съ ихъ блыми скалами, выглядывающими, какъ привиднія, изъ-за сосенъ, скрылся Донецъ, сами Святыя горы пропали изъ виду. Извивающаяся между деревьями тропинка не хочетъ показывать ничего, кром столтнихъ дубовъ и высокой травы, какъ бы желая, чтобы все вниманіе сосредоточилось на этихъ столтнихъ дубахъ и на этомъ густомъ, сочномъ луг. И вниманіе дйствительно сосредоточивается, это особенный уголокъ, котораго нигд больше не встртишь, едва сюда попадаешь, какъ сразу видишь себя среди какой-то кипучей и веселой жизни, гд поютъ на сотни голосовъ, лепечутъ, болтаютъ, жужжатъ, хохочутъ лсные обитатели всхъ видовъ, подъ этими густыми зелеными шатрами происходитъ сплошной балъ, дается гигантскій концертъ, играющій свадебный маршъ.
Но это было въ ма. А теперь былъ конецъ іюня. Тропинка вела меня все дальше и дальше, а майскаго торжества я не слыхалъ. Даже приблизительно не было ничего подобнаго тому, что здсь я слышалъ въ ма. Лсъ умолкъ, луга безшумно волновались отъ легкаго втерка, они были т же, что вчера, но я съ трудомъ узнавалъ веселый уголокъ… Въ немъ именно веселья-то и не было. Балъ кончился, пвцы смолкли, съиграна свадьба, поэзія любви замнилась прозой… Жена, дти, кормленіе и воспитаніе, забота ради куска хлба, карьера — вотъ за что принялся шумный лсной уголокъ. Каждая птичья пара, пріобрвшая дтей, озабоченно шныряетъ по всемъ направленіямъ, разыскиваетъ кормъ, хватаетъ добычу и торопливо тащитъ ее въ гнздо, гд ждутъ разинутые рты. Гд-то слышится пискъ — это дти зовутъ, гд-то воркуютъ лсные голуби, но въ ихъ голос слышится утомленіе и недосугъ. Прокричалъ въ глухой чащ копчикъ, но тотчасъ же и смолкъ, занятый высматриваніемъ добычи. Наскомыя умолкли, кое-гд подъ цвткомъ еще вьется одинокая бабочка, но часы ея уже сосчитаны, — къ вечеру, быть можетъ, она умретъ, оставивъ подъ листомъ свое потомство. А это потомство, въ вид личинокъ и куколокъ, уже совсмъ безгласно, оно безмолвно и съ хищною жадностью пожираетъ листы, вгрызается въ древесную кору, истребляетъ корни, пьетъ кровь и стъ тло животныхъ. Еще вчера здсь былъ шумный пиръ, а сегодня здсь только хлопоты, работа, борьба на жизнь и смерть, взаимное истребленіе, кровавое побоище, и все кто свершается въ зловщемъ безмолвіи. Я сидлъ нкоторое время въ тни и прислушивался, но только изрдка изъ отдаленныхъ угловъ до меня доносились какіе-то звуки. Лсъ замолкъ, вмсто веселаго пира, пришла страда.
То же самое меня ждало и въ Святыхъ горахъ. Когда тропинка, нырнувъ еще разъ между нсколькими дубами, вдругъ поставила меня на широкомъ лугу, прямо передъ монастыремъ, послдній тотчасъ же показался мн какимъ-то будничнымъ и скучнымъ, а лишь только я перешелъ мостъ, какъ сразу меня охватило чувство житейской суеты. Слышался стукъ топоровъ, визгъ пилы, грохотъ отъ свалившихся дровъ, скрипъ телгъ, въ одномъ мст плотники и каменьщики строятъ какое-то зданіе, тутъ же рядомъ съ ними выгружаютъ съ баржъ дрова и складываютъ ихъ передъ самымъ монастыремъ въ длинныя стны, загораживающія видъ, а по набережной мостовой въ ту и другую сторону тянутся пары воловъ, запряженныя въ грузныя телги, на которыхъ везутся въ монастырь доски, кули съ углями. Зачмъ-то песокъ, мшки съ мукой, какіе-то тюки, зашитые въ рогожи. Это все монастырь хлопочетъ, пользуясь отсутствіемъ богомольцевъ, хлопочетъ, какъ хорошій и запасливый хозяинъ. Какъ большинство нашихъ знаменитыхъ монастырей, Святая гора является крупнымъ промышленнымъ предпріятіемъ, ведущимъ широкое хозяйство и длающимъ огромные денежные обороты, а такъ какъ предпріятіе это исключительно сельско-хозяйственное, то лтнее время для него самое рабочее и страдное. Запасъ дровъ, снокосъ, жатва, расплата съ рабочими, разсчетъ съ арендаторами на его обширныхъ земляхъ, забота о стадахъ скота, запас плодовъ, овощей и хлба, — все это превращаетъ монастырь въ крупное имніе на время лтнихъ мсяцевъ. И вотъ я попалъ въ одинъ изъ такихъ дней, когда святое мсто узнать нельзя, — не слышно краснаго звона, не видать монаховъ, опустли церкви, не раздается въ нихъ служба, а вмсто всего этого отовсюду слышится шумъ кипучей лтней работы.
Богомольцевъ не было. Гостепріимный дворъ былъ совершенно пустъ, двери въ столовыя, пекарни и квасоварни заперты, солнце жгучими лучами заливаетъ все это вымершее, пустынное мсто. А еще недавно тутъ кишли сотни богомольцевъ, раннею же весной здсь перебываютъ десятки и сотни тысячъ. Въ ныншнемъ году въ среду на Страстной недл однихъ исповдниковъ было 17 тысячъ, а въ день Успенія, 15 августа, толпы народа сплошною массой двигаются на протяженіи нсколькихъ верстъ.
А теперь настала страда, и святое мсто опустло. Некогда думать о Бог, о душ, о совсти. Хорошо еще, выдался урожайный годъ, а если Богъ послалъ наказаніе, поразивъ поля солнечнымъ огнемъ, тогда прощай вс идеальныя мужицкія стремленія! Я только въ этотъ день понялъ всю глубину словъ веселаго старика, который пришелъ въ Святыя горы поблагодарить Господа Бога за свое благополучіе. До сихъ поръ ему некогда было отдаться Богу, онъ всецло поглощенъ былъ судорожнымъ воспитаніемъ дтей, и вся его душа всю жизнь была наполнена мыслями о хлб, объ овчинахъ и холстахъ, о лаптяхъ и повинностяхъ, о св и о скот… и вотъ только подъ конецъ судорожной и суетной жизни своей ему удалось вырваться изъ дома и явиться въ то святое мсто, которое одно можетъ удовлетворить его идеальныя потребности.
Что это мсто идеально и единственно, въ этомъ не можетъ быть сомннія. Нтъ у крестьянина другого мста, гд онъ могъ бы удовлетворить требованіямъ души, гд успокоилась бы его совсть и гд онъ могъ бы безкорыстно послужить Богу. Везд его преслдуетъ нужда, немощъ, ожиданіе голода, обида и суета, и только здсь ему удается воспользоваться досугомъ и наполнить этотъ досугъ мыслями о Бог, о душ, о правд и совсти… При этомъ онъ не смшиваетъ это святое мсто съ тми людьми, которые владютъ имъ и физически представляютъ его, къ послднимъ часто онъ относится съ полнымъ отрицаніемъ, хотя и снисходительно. Идетъ онъ не къ монахамъ, а къ святымъ мстамъ, которыя созданы Богомъ такъ прекрасно затмъ, чтобы люди могли хоть разъ въ жизни забыть мелкую, гршную сутолоку насчетъ сна, податей, овса и овчинъ, и хотя разъ въ жизни въ этомъ чудесномъ мст вспомнить о подавленной сторон человка, о разбитыхъ желаніяхъ идеала…
Обойдя вс пустые дворы, я поднялся по лстниц главнаго собора и прислъ на одной изъ ступенекъ подъ тнью портика. Внизу, на трав подъ акаціями спали дв старухи-богомолки и больше вокругъ никого не было. Эти дв старухи — единственные богомольцы, которыхъ сегодня я встртилъ. Но, посидвъ съ полчаса, я вдругъ замтилъ подъ аркой другой церкви еще какого-то богомольца. Издали я не могъ замтить его лица. Видно было только, что онъ одтъ въ блую рубаху, въ такіе же штаны и безъ шапки, сзади виднлась тяжелая котомка, съ которой онъ и молился передъ иконами, украшавшими вс своды арки. Помолившись тамъ, онъ вышедъ изъ-подъ свода и остановился въ задумчивости на двор. Тутъ я уже хорошо разглядлъ его странную, ни на что не похожую фигуру. Голова его была на-голо выбрита, и черные волосы на ней торчали выщипанною сапожною щеткой, самая голова казалась большою и круглою, лицо выглядло чернымъ и съ необыкновенною печатью задумчивости. Но всего рзче выдлялись глаза, черные, круглые и большіе, они смотрли неопредленно, но съ большою силой и блескомъ.
Стоялъ онъ неподвижно на двор минутъ пять, о чемъ-то, казалось, раздумывая, и потомъ твердо пошелъ ко мн, поднялся по ступенькамъ лстницы, гд я сидлъ, и вошелъ въ открытыя двери храма. Тамъ въ кто время нсколько послушниковъ длинными метлами сметали пыль, которая густо носилась по церкви и цлыми тучами вырывалась изъ дверей на чистый воздухъ. Но богомолецъ не обратилъ вниманія ни на послушниковъ съ метлами въ рукахъ, ни на поднятую ими пыль. Онъ твердо пошелъ въ храмъ, остановился передъ иконой Спасителя, оправилъ руками рубашку, передернулъ плечами котомку и сталъ молиться. И молился онъ такъ странно, какъ я никогда не видалъ.
Прежде всего, своими большими, круглыми глазами онъ впился въ глаза Христа и съ минуту такъ стоялъ, совершенно неподвижный, и только посл этого медленно перекрестился. Затмъ лицо его вдругъ воодушевилось какою-то мыслью или цлымъ рядомъ мыслей и чувствъ, и онъ громко заговорилъ молитву, представлявшую смсь своего собственнаго изобртенія съ церковными текстами. При этомъ, пожирая своими широкими глазами глаза Христа, онъ прикладывалъ руки къ сердцу или поднималъ ихъ вверхъ, какъ длаетъ священникъ во время ‘херувимской’. И долго онъ такъ молился, пожирая глазами Христа и громко разговаривая съ Нимъ.
Когда онъ кончилъ и вышелъ на лстницу, гд я сидлъ, задумчивость опять, казалось, охватила его всего, и онъ неподвижно остановился на мст.
— Откуда ты?— вдругъ спросилъ я его.
Онъ, видимо, не ожидалъ этого вопроса и вздрогнулъ, но все-таки отвтилъ:
— Я? Издалека… Армавиръ — вотъ откуда. Армавиръ слыхалъ?
— Какъ же, слыхалъ… Такъ ты оттуда? Какже ты, такой молодой, бросилъ работу и пошелъ сюда?
— Работу? Отъ работы Богъ меня отвергнулъ… Больной я.
— Какая же у тебя болзнь?
— Падучая. Не гожусь въ работу, Богъ меня къ себ призываетъ, вотъ я и пошелъ. Съ дтства я все читалъ книги и Господь беретъ меня къ Себ. Значитъ, не гожусь я къ работ, а гожусь только, чтобы молиться за всхъ… Тамъ братъ у меня живетъ, и я съ нимъ жилъ, но онъ не неволилъ меня къ работ, потому я на жнивь не однова падалъ, и меня било объ землю… Вотъ онъ и говоритъ мн: не неволь, братъ, себя, говоритъ… Онъ женить меня хотлъ нынче, и двушка была, но это дло не вышло. Мы пошли однова къ рк, а я заразъ палъ, и меня зачало бить объ землю… Вотъ я и говорю двушк: не женихъ я теб, говорю, не гожусь я въ мужья. Плачетъ!… Но какъ же мн-то жить? Пришелъ я къ брату и сталъ проситъ его: пусти меня, братецъ, къ святымъ мстамъ… самъ видишь, не гожусь я и въ мужья. Онъ отпустилъ. Ступай, говоритъ, Егоръ (Егоромъ, слышь, меня зовутъ), все одно — дома ты ни къ чему, а тамъ, по крайности, помолишься и за насъ, потому намъ некогда и помолиться-то хорошенько… Ступай, говоритъ, ты теперь, все одно какъ птица Божія: ни теб жать, ни теб косить, ни думать о податяхъ неспособно… Богъ съ тобой, или! Вотъ я и пошелъ…
— А отсюда домой пойдешь?
— Нтъ, въ Кіевъ, тамъ помолюсь.
— А изъ Кіева куда?
— Куда Богъ пошлетъ… Я съ людьми все, куда люди, туда я я. Одному боязно. Вотъ т женщины спятъ, такъ это я съ ними завтра въ Кіевъ пойду… Добрыхъ людей много, одинъ не останусь.
Сказавъ это, онъ снова задумался, погладилъ свою бритую голову и сталъ спускаться съ паперти на дворъ. Тамъ черезъ минуту онъ уже лежалъ на трав, поодаль отъ богомолокъ, свернувшись калачикомъ.
Этотъ странный человкъ былъ послднимъ живымъ впечатлніемъ, оставленнымъ мн Святыми горами.
Я былъ тамъ еще нсколько разъ, но уже монастырь совсмъ затихъ. На все время страды горы обращаются въ обыкновенное дачное и увеселительное мсто: культурные господа, турнюрныя барыни, скучающіе землевладльцы, тощіе чиновники, толстые купцы, — все это часто толпами кишитъ въ этихъ чудныхъ мстахъ, любуется видами, вырзываетъ свои темныя имена на скалахъ обители, пьетъ, стъ, купается и катается на лодкахъ по Донцу, а богомольца нтъ. Разв попадутся спеціалистки-странницы, да мелькнетъ изрдка больной человкъ врод упомянутаго выше Егора, котораго бьетъ о землю и который не годится ни въ работники, ни въ солдаты, ни въ мужья. А настоящій, коренной богомолецъ теперь разбрелся по Ивановкамъ и Степановкамъ и отправляетъ свою страду. ‘Теперь идетъ больше купецъ да господинъ, а черный народъ повалитъ сюда съ Успенія’, — сказалъ мн однажды лодочникъ, состоящій при Святыхъ горахъ.
Но едва-ли въ ныншнемъ году богомолецъ повалить сюда, едва-ли у него найдется нынче достаточно времени и душевнаго покоя, чтобы помолиться въ святыхъ мстахъ.
Когда Святыя горы совсмъ опустли, превратившись въ самое шаблонное дачное увеселеніе, я пересталъ туда ходить и отправился на рудники и копи.
Опять степь. Едва блыя скалы Донца, скученныя около Святыхъ горъ, скрываются изъ вида, какъ со всхъ сторонъ снова тянется выжженная солнцемъ, безлсная, безводная, изрытая морщинами раввина. Въ дождливый годъ здсь, вроятно, волнуются хлбныя доля и своими красивыми переливами смягчаютъ безотрадность степной полосы, но нын, посл нкоторыхъ надеждъ, и хлбовъ нтъ: поправившіеся-было отъ майскихъ ливней, въ іюн они сгорли отъ солнца, скрючившись отъ горячихъ втровъ. Въ конц іюня было уже ясно, что все погибло. Жары стояли такія, что по дорогамъ падали волы, а рабочіе на поляхъ замертво увозились по домамъ, поражаемые солнечнымъ ударомъ.
Въ такое-то страшное время я и выхалъ въ первый разъ на донецкія копи. Послднія начинаютъ мелькать уже по курско-харьково-азовской дорог. Изъ оковъ вагона, по ту и другую сторону рельсовъ, въ разныхъ направленіяхъ возвышаются черныя, курящіяся массы, — это и есть шахты и копи. Видишь странную картину: кругомъ нтъ ни горъ, ни другихъ какихъ-нибудь признаковъ горнозаводской страны, — все та же кругомъ степь, безлюдная, безлсная, изрытая сухими балками, между тмъ, по обимъ сторонамъ дороги курятся шахты, гд же такъ называемый ‘Донецкій бассейнъ’, донецкая горная цпь? Да ея совсмъ не существуетъ: обычное представленіе о горномъ массив здсь надо отбросить. Горы въ Донецкомъ бассейн существуютъ только по самому Донцу, именно по правому его берегу, сопровождая рку въ вид мловыхъ скалъ и возвышеній на десятки верстъ. Дальше же за этимъ крутымъ берегомъ он, какъ будто, скрываются подъ землю, куда и надо углубиться, чтобы отыскать ихъ богатства. Тамъ, подъ землей, он образуютъ массивныя толщи кварцита, известняка и песчаника, заключающихъ въ себ желзо, ртуть и другіе минералы, тамъ же, подъ землей, тянутся и слои каменнаго угля и каменной соли. На поверхности же ничего невидно, вокругъ все та же безконечная степь, изрзанная въ разныхъ направленіяхъ сухими балками и такими же возвышеніями, нисколько не напоминающими собой горной цпи.
Всюду тянутся бурыя, выжженныя пространства, желтыя хлбныя поля и зеленые луга, боязливо пріютившіеся по крошечнымъ степнымъ рченкамъ. Надо много воображенія или знанія мстныхъ условій, чтобы увидть на этой гладкой поверхности горы горнозаводскую дятельность, копи и горные заводы…
Прежде всего, я постилъ Никитовскій ртутный рудникъ. И первый мой вопросъ, лишь только поздъ высадилъ насъ на станціи Никитовк, былъ — гд же тутъ рудникъ?— потому что кругомъ ничего не было видно, кром хлбныхъ полей, сухихъ выгоновъ и степныхъ залежей, да нсколькихъ селъ (въ ихъ числ виднлась и Никитовка), попрятавшихся въ утлубленіяхъ широкихъ, безводныхъ овраговъ. Но скоро мое любопытство было удовлетворено. Едва нанятый нами старикъ-крестьянинъ изъ Никитовки провезъ насъ съ полверсты, какъ показались зданія знаменитаго рудника, дымящаго всми своими трубами, а кругомъ по степи виднлись каменноугольныя шахты, между прочимъ, и Горловка. По мр того, какъ лошадь наша бжала впередъ, ртутный рудникъ все боле и боле вырисовывался, а черезъ нсколько минутъ мы уже были возл главной конторы.
Стоитъ онъ въ верст съ небольшимъ отъ станціи, на совершенно ровномъ и по сравненію съ окрестностями низкомъ мст. Благодаря такому характеру мстности, ртутный заводъ можно было поставить непосредственно возл самаго рудника, что не часто случается въ горной промышленности. Посредин всего завода возвышается большое зданіе (изъ дикаго камня), въ которомъ поставлены паровые котлы и подъемная машина, въ центр этого-то зданіи и находится рудникъ. Получивъ разршеніе управляющаго, въ сопровожденіи штегера, мы подошли къ его отверстію, ступили на площадку подъемной машины и черезъ минуту, посл даннаго сигнала, повеслись куда-то внизъ, среди абсолютнаго мрака, сразу охваченные сырымъ, затхлымъ холодомъ, и не успли хорошенько опомниться, какъ уже стояли на дн главной галлереи, по которой тамъ и сямъ мелькали огоньки. Намъ также дали до лампочк въ руки, и мы отправились по этой галлере. Всюду мелькали огоньки, гд-то раздавались удары, слышался грохотъ бросаемой руды, въ воздух было сыро и смрадно. Сыростью несло, конечно, отъ мокрыхъ каменныхъ стнъ, смрадъ же происходилъ отъ масляныхъ лампочекъ, съ которыми работали рабочіе и обращики которыхъ были у насъ въ рукахъ.
Шли мы возл самой стны, пробираясь по глыбамъ щебня, на каждомъ шагу спотыкаясь, потому что посередин узкой галлереи проложены рельсы, по которымъ мимо насъ то и дло катились вагончики, нагруженные до верху породой. Иногда васъ останавливали въ тотъ моментъ, когда мы проходили подъ отверстіемъ, пробитымъ изъ верхней галлереи на нашу, и когда оттуда сыпался съ грохотомъ щебень породы въ стоящій около насъ вагончикъ. Рабочихъ, сыпавшихъ этотъ щебень сверху и стоявшихъ около вагончика, также останавливали, вс прекращали на мгновеніе работу, но лишь только мы проходили, какъ за нами слышался снова грохотъ падающихъ камней или лязгъ вагончика, который покатили рабочіе.
Пробираясь все впередъ, мы по дорог завертывали въ боковые ходы и забои. Всюду кипла работа: въ одномъ мст рабочіе тяжелыми кирками долбили стны, въ другомъ происходило сверленіе отверстій, куда вкладывается зарядъ динамита и рветъ массивную толщу, добытый щебень рабочіе лопатами бросали въ вагончики и катили ихъ по рельсамъ до отверстія рудника, гд ихъ поднимали машины вверхъ.
Изъ главной галлереи мы прошли въ другую, параллельную ей. Тамъ опять заходили во вс темные закоулки, поднимались вверхъ, на верхнюю параллельную галлерею, и намрены были по лстниц спуститься еще ниже, на глубину тридцати трехъ саженей, но сопровождавшій насъ штегеръ отсовтовалъ, такъ какъ въ самомъ низу много воды.
Всего пути подъ землей мы прошли не боле трехсотъ саженей, но я такъ наломалъ себ ноги объ камни, такъ тяжело дышалъ въ смрадной атмосфер и въ общемъ такъ физически и душевно усталъ отъ всей этой тяжелой, необычной обстановки, что былъ очень радъ, когда по другому ходу мы пошли обратно къ выходу. Но дорог докторъ, неизмнный мой спутникъ, нсколько разъ останавливался передъ тмъ или другимъ рабочимъ, безцеремонно и молча раскрывалъ пальцами ему ротъ и, пощупавъ десны и зубы его, шелъ дальше. Я, разумется, раньше зналъ о ртутномъ отравленіи, но не представлялъ себ ясно размровъ его. Съ этимъ я познакомился не здсь, въ глубин рудника, а на верху, на самомъ завод.
Вступивъ опять на площадку, мы черезъ минуту снова были наверху, при блеск солнечнаго свта, который на мгновеніе болзненно рзалъ глаза. Отсюда насъ повелъ другой служащій осматривать заводъ. Пропуская разныя техническія подробности, я скажу лишь только въ общихъ чертахъ о тхъ мытарствахъ, которымъ подвергается руда, прежде нежели изъ нея получится ртуть. Когда подъемная машина поднимаетъ нагруженный вагончикъ на верхъ рудника, здсь его берутъ другіе рабочіе и катятъ на заводъ, отстоящій отъ шахты въ десяти-пятнадцати саженяхъ и соединенный съ нею открытою галлереей, по которой проложены рельсы. Затмъ вагончикъ поступаетъ въ сортировочное отдленіе, гд бабы и мальчики сортируютъ породу: пустую породу отбрасываютъ, содержащую ртуть складываютъ въ желоба, въ то же время недалеко отъ сортировочнаго мста стоитъ дробильная машина, въ которую то и дло лопатами насыпали руду: мелкій щебень высыпаютъ въ одну пасть машины, крупные камни швыряютъ въ другую пасть, боле широкую, и об эти пасти безпрерывно чавкаютъ, грызутъ и пережевываютъ эту кварцевую пищу, отчего во всемъ отдленіи раздается безпрерывный грохотъ, лязганье и хрустнье. Вслдъ затмъ пережеванная такимъ путемъ порода поступаетъ въ другое отдленіе, въ плавильное. Но на завод есть нсколько системъ плавильныхъ печей. При одной систем, мене опасной, изобртенной недавно однимъ изъ служащихъ, нагруженный рудой вагончикъ механически высыпается въ жерло: подходя къ печи, онъ надавливаетъ самъ пружину, массивная крышка печи поднимается, вагончикъ опрокидывается, высыпаетъ свое содержимое и крышка снова захлопывается. По другой, первобытной систем, рабочіе просто лопатами высыпаютъ руду въ открытое жерло, устроенное на подобіе воронки, отчего безпрерывно вдыхаютъ въ себя страшную атмосферу. Наконецъ, посл поступленія породы въ печи (а въ этихъ печахъ настоящій адъ) вмст съ коксомъ, ртуть испаряется, переходитъ въ вид паровъ въ холодильники, и дло окончено.
По всему этому отдленію, гд печи, поистин страшная атмосфера, въ раскаленномъ воздух носятся пары ртути, мышьяка, сурьмы и сры. Все это вдыхается рабочимъ. Докторъ снова началъ раскрывать рты, щупалъ десны, шаталъ зубы и приказывалъ горизонтально вытягивать руки. Здсь только я убдился въ широкихъ размрахъ болзни. Правда, нкоторые рабочіе служатъ по цлымъ годамъ, но кто какое-то невроятное исключеніе. Большинство и года не выдерживаетъ, а нкоторые могутъ остаться при работ только недлю, дв, мсяцъ. Насыщенная ядами атмосфера быстро производитъ дйствіе: появляется красная полоса на деснахъ, зубы шатаются и выпадаютъ, челюсть отвисаетъ, руки и ноги начинаютъ дрожать. Заболвъ такимъ образомъ, рабочій часто черезъ недлю просится въ отпускъ. При насъ подошелъ къ водившему насъ служащему какой-то другой служащій и сталъ проситься отпустить его.
Мы проходили по заводу нсколько часовъ, вниманіе такъ утомилось, что я запросился вонъ съ завода. Мы вышли. Тамъ и сямъ вокругъ заводскихъ зданій построены длинныя мазанки, сколоченныя изъ камня, выброшеннаго изъ рудниковъ, и глины, — это казармы для рабочихъ. Въ одной изъ нихъ мы просидли съ полчаса, но ничего любопытнаго не нашли, такъ какъ часъ былъ рабочій, и все населеніе толпилось вокругъ плавильныхъ печей, въ рудникахъ, на дворахъ. Да и трудно было въ нсколько часовъ разспросить о жить-быть, тмъ боле, что заводское населеніе представляетъ собою страшный сбродъ, сошедшійся сюда изъ отдаленныхъ губерній — Рязанской, Орловской, Воронежской, Курской, не говоря уже о Харьковской и Екатеринославской, да и это сбродное населеніе безпрерывно мняется: одни уходятъ, заболвъ ртутнымъ отравленіемъ, другіе приходятъ попытать счастія.
Оставивъ казарму, мы отыскали нашего стараго возницу на выгон, сли на его самодльный экипажъ, похожій на грабли, брошенныя зубьями вверхъ, и отправились обратно на станцію. И опять та же картина: безконечная степь, хлба, села съ блыми церквами. А только что осмотрнный нами заводъ, едва мы повернулись къ нему спиной, сталъ представляться какою-то мечтой, бредомъ, больною фантазіей, — такъ мало напоминала вся окружающая страна о какой бы то ни было горной промышленности.
Сразу, едва очутившись на экипаж-грабляхъ, мы почувствовали себя въ первобытной степи, среди коренныхъ земледльцевъ, на дикомъ раздоль сухихъ выгоновъ и балокъ. Старикъ нашъ еще боле усилилъ наше впечатлніе, разсказавъ намъ про свои чистокрестьянскія дла. Говорилъ онъ не только на вопросы наши, но и отъ себя, на свои собственные вопросы. Такъ, онъ разсказалъ намъ, что у него пять сыновей, что двое изъ нихъ съ нимъ живутъ и уважаютъ его, что кром того съ нимъ же живетъ и солдатка, забеременвшая не отъ солдата, и что осенью придетъ солдатъ, но ему не позволятъ бить жену, потому съ кмъ грхъ не бываетъ. Кром того, старикъ съ гордостью прибавилъ, что, несмотря на свою старость, онъ все-таки робитъ, зашибая копйку, а копйку тратитъ не на себя, какъ онъ имлъ бы право, а на всхъ, подетъ въ Бахмутъ, купитъ бубликовъ или калачей и раздлить всмъ.
— Сколько же теб лтъ?— спросилъ докторъ.
— А я не знаю, — равнодушно возразилъ ддъ.— Неужели же помнить-то (ддъ при этомъ добавилъ нсколько энергичныхъ фразъ)? Года, какъ вода, — сколько утекло, того не пересчитаешь!
— Ну, а примрно все-таки?— приставалъ докторъ.
— Да ‘черный годъ’ помню. Никакъ годовъ семнадцать въ ту пору было мн.
‘Черный годъ’, памятный по своимъ послдствіямъ, какъ самый страшный изъ всхъ голодныхъ годовъ, былъ 1833 годъ. Здшніе жители передаютъ о немъ ужасныя вещи, разумется, по преданію, старики съ него ведутъ лтосчисленіе.
— Это теб, значитъ, лтъ семдесятъ съ хвостикомъ?
— Надо полагать.
— Ну, что же тогда было, въ черный-то годъ?
— А чего же еще?… Травы сгорли, хлба сгорли, земля почернла, листья по лсамъ что есть опали, скотъ дохъ, люди остались живы…
— Чмъ же кормились-то?
— Чмъ ни то кормились. Кору съ дубьевъ лупили, отруби мшали, мякину толкли, чмъ же больше-то? Наземъ не станешь сть.
— Ну, а нынче какъ? Какъ бы не былъ опять черный годъ?— спросилъ докторъ.
— Нынче что! Вонъ горловцы углемъ кормятся, что имъ? Лишь бы уголь былъ.
— А вы чмъ кормитесь, ртутью?
— Нтъ, со ртути много не возьмешь. Наши никитовцы также больше углемъ живутъ. И другіе прочіе безъ хлба могутъ проболтаться… Тутъ теперь везд вошелъ металлъ, желзо-ли, соль ли, другая-ли какая руда, все изъ-подъ земли… ну, и питаются.
— Ну, а вы также, говоришь, углемъ?
— Все больше углемъ.
— А ртутный-то рудникъ разв мало даетъ вамъ?
Надо замтить, что Никитовскій ртутный рудникъ стоитъ на крестьянской земл. Владльцы его платятъ никитовцамъ ежегодную аренду, что-то около 2,000 руб. Но владльцы предлагаютъ продать имъ землю подъ рудникомъ въ полную собственность. Однако, и аренда, и предполагаемая покупка основываются больше на водк, да на карманахъ міродовъ. Общая-же масса никитовцевъ только хлопаетъ глазами.
— Чего онъ даетъ-то? Чорта лысаго онъ даетъ, — выговорилъ равнодушно старикъ.
— Объхали васъ?
— Объхали.
— На сколько лтъ?
— Да никакъ лтъ на двадцать. Ну, да теперича и мы хотимъ принажать!
— Хотите все-таки?
— А то какже?
— Думаете объхать?
— Сдлай одолженіе!
— Объдете?
— Будьте покойны! Будетъ задарма-то копать, попользовались, а ужь теперь мы попользуемся. Тутъ вдь дло-то милліонное!
Говоря кто, старикъ какъ будто на кого-то разсердился и какъ будто далъ слово, вмст съ прочими никитовцами, твердо вступиться за свои права на ртутный рудникъ.
— Это было бы хорошо для васъ. А все-таки я думаю,— вдругъ иронически сказалъ докторъ, — что и опять васъ объдутъ!
Старикъ вопросительно посмотрлъ на насъ обоихъ и замтилъ разсянно:
— А что ты думаешь, вдь и впрямь объдутъ, сдлай одолженіе! Отличнйшимъ манеромъ объдутъ!
— И вы будете смотрть?— спросилъ докторъ.
— А чего же? Да какже съ ними совладаешь-то? Да насъ можно очень просто водкой накачать, а міродовъ задарить, и тогда изъ насъ, пьяныхъ истукановъ, хошь веревки вей… Да ну ихъ!… Грхъ одинъ промежь насъ идетъ изъ-за этого самаго рудника!… Ну ихъ!…
Старикъ при этомъ добродушно выругался. А на нашъ смхъ онъ повторилъ:
— Да право! Что намъ съ ними тягаться-то? Силы у насъ мало, то-есть совсмъ силы супротивъ ихъ у насъ нту! Самый мы мякинный народъ, ежели касательно, чтобы права свои отыскивать, то-есть вотъ какіе мы гороховые людишки насчетъ этого рудника!… Ну ихъ!..
Старикъ началъ-было разсказывать исторію открытія и разработки рудника, но въ это время мы были уже возл станціи, и намъ предстояло черезъ нсколько минутъ ухать изъ Никитовки.
На слдующій разъ мн предстояло познакомиться съ Брянцевскими соляными копями и съ Деконовскими каменноугольными копями, но почему-то я ршилъ, прежде всего, похать на крестьянскую угольную разработку, производимую самими мужиками на свой страхъ и счетъ. Должно быть, это мое ршеніе явилось незамтно, благодаря словамъ старика, что народъ здсь больше всего на счетъ металла болтается, — одни кормятся углемъ, другіе солью, третьи ртутью.
Пища эта не зависитъ отъ урожая, но какою цной она достается — это еще мн предстояло узнать.
Если я не попалъ въ Лисичанскъ или въ Нелповку, ни другое какое мсто, гд существуютъ крестьянскія шахты, а пріхалъ въ Щербиновку, находящуюся близъ ст. Петровской, то кто совершенная случайность, — случайная встрча съ человкомъ, который посовтовалъ мн хать именно въ Щербиновку… Но я потомъ былъ благодаренъ этой случайности, такъ какъ попалъ въ самое типичное мсто, въ самое каменноугольное гнздо, со всми его оригинальными особенностями, и могъ узнать то, чего я не узналъ бы ни въ Лисичанск, ни въ другомъ какомъ-либо мст.
Было позднее утро, когда я пріхалъ на ст. Петровскую, Донецкой дороги. Нсколько минутъ я колебался, что мн длать: идти-ли пшкомъ до Щербиновки, или поискать лошадей, и гд остановиться — у русскаго или у еврея, у скупщика или у крестьянина. Когда я наканун передъ тмъ наводилъ справки, мн не совтовали ни въ какомъ случа (Боже васъ сохрани!) объявлять своей профессіи и цли прізда. ‘Иначе вамъ ничего не покажутъ и вы ничего не узнаете’. Совтовали лучше всего явиться не въ своемъ вид, напримръ, въ вид покупателя угля или агента, мой главнымъ образомъ, настаивали на томъ, чтобы я не имлъ длъ прямо съ мужиками, а отыскалъ жида… Жидъ въ такихъ случаяхъ незамнимъ, онъ все знаетъ, все можетъ показать и разсказать, всмъ услужить и сдлать вообще то, чего никто не въ силахъ сдлать… безъ жида не обойдешься! И я уже внутренно почти согласился поступить сообразно съ совтами опытныхъ людей.
Но теперь на станціи никого не было не только жида, но и самаго немудрящаго жиденка. Пришлось обходиться своими средствами. Съ твердымъ намреніемъ отыскать жида я отправился, съ подушкой и пледомъ въ рукахъ, по дорог въ Щербиновку, предстояло идти версты дв. Солнце уже немилосердно жарило, раскаленный воздухъ стоялъ неподвижно надъ голою степью, которая широко раскинулась передъ глазами, лишь только я вышелъ со станціи, а на мою бду, въ эти дни я заболлъ приступами своей мучительной болзни. Но длать было нечего, пришлось идти. Немного пройдя, я вышелъ на пригорокъ, а отсюда передо мной сразу развернулась широкая впадина, въ которой и залегло громадное село, можно было опредлитъ, гд живетъ простой мужикъ, гд скупщикъ, гд русскій и гд нмецъ, нельзя было только заране опредлить, въ какомъ дом заслъ жидъ-скупщикъ, а въ какомъ — русскій скупщикъ, да это, пожалуй, и вблизи трудно распознать…
Посл довольно тяжелыхъ усилій я, наконецъ, добрался до села, спустился въ первую попавшуюся улицу и пошелъ посредин ея, въ полномъ недоумніи, куда зайти. Но тутъ-то въ первый и въ послдній разъ мн и сослужилъ службу жидъ. Идя по улиц, населенной въ перемежку мужиками и евреями, я оглядывался по сторонамъ, какъ вдругъ слышу сзади меня голосъ:
— Господинъ, господинъ! Позвольте! Остановитесь, пожалуйста!
Я остановился и оглянулся. Въ мою сторону спшилъ одтый въ брюки и жилетъ еврей и махалъ правою рукой, а лвою рукой онъ придерживалъ щеку.
— Извините, господинъ, — говорилъ съ сильнымъ жидовскимъ акцентомъ догнавшій меня, — у меня зубы болятъ.
— Ну, такъ что же?— отвтилъ я, ничего не понимая.
— Да я увидалъ, что вы идете, и думалъ: вотъ докторъ. Побгу зубы показать…
— Нтъ, я не докторъ.
— Очень плохо. Може, фершалъ?
— Нтъ, и не фельдшеръ.
— Очень плохо. А позвольте спросить, для какой потребности прибыли?— спросилъ еврей, поддерживая щеку.
— Да это ужь мое дло.
— Такъ. Очень плохо. Може, уголь купить?
— Можетъ быть.
— А жито не покупаете?… Боже мой, какъ зубъ болитъ!… Жита вамъ не надо?
— Жита я не беру, — отвтилъ я, смясь.
— Такъ. Плохо, плохо. Зубъ меня безпокоитъ… Шахты не будете покупать?
— Ничего мн пока не нужно. А вотъ если бы вы указали мн, гд можно выпить молока, я былъ бы очень благодаренъ вамъ.
Еврей живо оглянулъ всю улицу и тотчасъ же закричалъ вдали идущей съ ведрами баб:
— Эй, Перепичка! Вотъ господинъ молока хочетъ выпить, дай ему молока… Идите, господинъ, вотъ въ этотъ домъ. Она вамъ дастъ молока.
И еврей довелъ меня до воротъ, куда въ эту минуту входила та, которую онъ назвалъ Перепичкой, вжливо попросилъ извиненія и отправился, все продолжая придерживать щеку, въ ту сторону, откуда онъ догналъ меня. А черезъ минуту я сидлъ уже въ снцахъ, пилъ молоко и разговаривалъ съ бойкою Перепичкой. Немного спустя посл моего прихода вошелъ въ снцы мужъ Перепички, съ которымъ мы также разговорились. Оба Перепички были такіе умные, смышленные и знающіе, что я въ снцахъ ихъ просидлъ часа два и благодарилъ еврея, что онъ сюда меня направилъ. Въ эти два часа, въ разговор съ мужиками, я узналъ больше, чмъ въ цлый день разговора съ опытными людьми.
Перепички еще недавно сами держали шахту на крестьянской земл, знали вс процессы добычи и сбыта угля, знали всю исторію Щербиновскихъ шахтъ, какъ владльческихъ, такъ и мужицкихъ, но, главное, до мельчайшихъ подробностей, съ тонкими оттнками могли разсказать про все, что касалось угольнаго дла не только въ ихъ Щербиновк, но и по другимъ мстамъ. Пріхалъ я въ Щербиновку съ крайне смутными представленіями о дл, которымъ интересовался, а здсь, въ мазаныхъ снцахъ, въ разговор съ двумя Перепичками (по-русски Перепичка значитъ лепешка), въ теченіе лишь двухъ часовъ, я такъ ясно сталъ представлять себ вещи, какъ будто изучалъ ихъ въ теченіе мсяца. Говорили мы про окрестныхъ владльцевъ шахтъ, про арендаторовъ, про устройство самихъ шахтъ, про добываніе и сбытъ угля, про скупщиковъ и торговцевъ, про евреевъ и маклеровъ, не забыли даже такой высокой матеріи, какъ ‘угольные кризисы’ и ихъ причины. Но такъ какъ я, отправляясь сюда, больше всего интересовался мужицкими шахтами, то о нихъ больше и рчь шла. Но тутъ мои случайные знакомые, смышленные Перепички, оказались уже положительно на высот авторитетныхъ знатоковъ. Однако, я передамъ не только то, что мн разсказывали Перепички, но и все то, что мною узнано изъ другихъ источниковъ. Въ Щербиновк, въ Нелповк и во многихъ мстахъ земля, содержащая каменноугольные пласты, принадлежитъ крестьянскимъ обществамъ. Въ большинств случаевъ крестьяне эту землю, на разныхъ условіяхъ, сдаютъ въ аренду крупнымъ владльцамъ и компаніямъ, но въ нкоторыхъ мстахъ, какъ вотъ въ этой Щербиновк, мужики, на ряду съ отдачей въ аренду, сами пробовали и до сихъ поръ пробуютъ разрабатывать уголь. Содержащая уголь земля, какъ и всякія другія мужицкія угодья.) длится по душамъ, причемъ приходится на каждую душу, напримръ, по сажени (разумется, по сажени поверхности, а не глубины), и эти-то кусочки затмъ и поступаютъ подъ разработку. Говорятъ, что для разработки раньше составлялись артели изъ нсколькихъ человкъ, которыя собственными средствами и добывали уголь, внося каждый капиталъ и рабочія руки, бывало это и въ Щербиновк. Но я артелей уже не засталъ. Разрабатываютъ шахты въ настоящее время не артели, а отдльные крестьяне-домохозяева, т.-е. произошло раздленіе между капиталомъ и трудомъ, хотя еще очень неопредленное. Длается это такимъ образомъ. Тотъ или другой крестьянинъ побогаче или половче скупаетъ угольныя души на себя, причемъ платитъ за это право аренды отъ пяти до десяти рублей, смотря по тому, у кого покупаетъ: если вышеупомянутыя сажени принадлежатъ бдняку, то стоимость покупки падаетъ даже ниже пяти рублей, падаетъ даже до нсколькихъ бутылокъ водки, потому что для бдняка доставшаяся ему угольная сажень безполезна и разрабатывать ее онъ не въ силахъ, между тмъ, деньги ему нужны всегда до зарзу, и вотъ онъ готовъ спустить свой надлъ за бездлицу, если же надлъ принадлежитъ состоятельному домохозяину, то цна покупки возростаетъ вмст съ состоятельностью его, у богатаго же крестьянина и совсмъ нельзя купить его надлъ, потому что если онъ теперь не разрабатываетъ свой уголь, то надется приступить къ его разработк въ другое время. Такимъ образомъ, у покупщика оказывается во владніи нсколько десятковъ душъ. Такую же покупку можетъ совершить и другой крестьянинъ, вслдствіе этого, угольные надлы, въ конц-концовъ, скопляются въ очень немногихъ рукахъ. Такъ, въ Щербиновк въ настоящее время только съ небольшимъ двадцать шахтъ, принадлежащихъ почти такому же числу владльцевъ, причемъ каждая шахта составлена изъ многихъ десятковъ душевыхъ надловъ и содержитъ до двухъ сотъ саженей поверхности.
Сдлавъ покупку, крестьянинъ приступаетъ къ разработк. Но здсь опять нсколько способовъ разработки. Иногда хозяинъ скупленныхъ надловъ самъ начинаетъ хозяйничать: нанимаетъ рабочихъ, покупаетъ орудія, самъ работаетъ и надзираетъ, самъ продаетъ вынутый уголь, и для этого не нужно ему даже большихъ денегъ, потому что орудія на первыхъ порахъ онъ покупаетъ самыя, что называется, мочальныя, а что касается платы рабочимъ, то она совершается часто черезъ мсяцъ и боле посл найма ихъ, а этого времени совершенно достаточно, чтобы добыть уголъ, продать его и получить деньги, если же и по истеченіи этого времени онъ не добываетъ денегъ, то рабочіе безъ ропота забираютъ лопаты, котлы, тачки и все, что можно захватить, и убгаютъ. Но до такого скандала можетъ довести свою шахту только дуракъ, не умющій во-время извернуться, именно — взять денегъ у еврея. Но тогда выйдетъ уже другой способъ разработки, состоящій въ слдующемъ. Мужикъ-владлецъ, не имющій денегъ, обращается за ними къ еврею и, получивъ ихъ, покупаетъ орудія, нанимаетъ рабочихъ, закладываетъ шахту и добываетъ уголь, но добытый уголь онъ сбываетъ уже не куда хочетъ, а тому самому еврею, у котораго взялъ деньги, сбываетъ, конечно, по условленной цн. Этотъ способъ тмъ невыгоденъ, что хлопотъ владльцу много, а барыша ему перепадаетъ самая малость. Третій способъ гораздо выгодне, но, по крайней мр, владльцу при этомъ способ нтъ почти никакихъ хлопотъ. Совершается это такимъ образомъ. Накупивъ душевыхъ надловъ, крестьянинъ сдаетъ все скупленное въ аренду еврею, и тотъ уже отъ себя, на свои деньги и при личномъ своемъ надзор, покупаетъ орудія, нанимаетъ рабочихъ, слдитъ за разработкой, самъ не брезгуетъ никакою работой, а крестьянинъ-владлецъ получаетъ только арендную плату. Наконецъ, четвертый способъ состоитъ въ томъ, что крестьянинъ, владлецъ шахты, вс работы сдаетъ подрядчику, также въ большинств случаевъ еврею, а самъ беретъ на себя только вывозъ готоваго угля съ шахты на станцію и продажу его.
Читатель самъ, конечно, замтилъ, что еврей всюду присутствуетъ: онъ скупаетъ у мужика уголь, онъ, въ другомъ случа, арендуетъ шахту, онъ же является, въ третьемъ случа, подрядчикомъ и, наконецъ, во всякомъ случа снабжаетъ деньгами всякаго шахтовладльца. Но это говорилось для краткости. Въ дйствительности, всми перечисленными ремеслами (арендатора, подрядчика, скупщика и банкира) занимаются и русскіе, только мужикъ-владлецъ угольной шахты предпочитаетъ имть дло съ евреемъ. А почему предпочитаетъ — это мн опять разъяснилъ Перепичка. Я въ разговор съ нимъ упомянулъ о томъ, что евреевъ теперь отовсюду гонятъ, и спросилъ, довольно-ли будетъ населеніе Щербиновки, если и отсюда ихъ погонятъ.
— Хуже будетъ, — сразу отвтилъ Перепичка.
— Везъ жида-то?
— Хуже будетъ безъ жида, — твердо сказалъ мужикъ.
— Это почему?— спросилъ я, не мало удивленный.
— Да потому же! Видите-ли, оно какъ… Жидъ, примрно, понимаетъ деньгу, а нашъ братъ нтъ. Это разъ. Другое, онъ самъ гроши пускаетъ въ оборотъ. Ежели хоть малая ему выгода, онъ ужь дастъ теб, а у нашего брата, который, напримръ, жметъ, Христомъ Богомъ не выпросишь, хоть ты умирай съ голоду. Третье я вотъ скажу такъ, примрно: жиду, напримръ, только гроши твои и нужны, ничего другое ему не требуется отъ тебя, и ежели онъ вынетъ у тебя тихимъ манеромъ изъ кармана портмонетъ, то онъ больше ничего ужь не возьметъ у тебя: если же нашъ братъ, который побогаче, такъ не только портмонетъ твой отниметъ, но еще и надругается надъ тобой, опоганитъ душу твою, въ ногахъ заставитъ валяться, накуражится въ волю, да все еще благодтелемъ твоимъ будетъ считаться… Я, молъ, мерзавецъ, тебя выручилъ, а ты меня не уважаешь? Тутъ вонъ у насъ много такихъ-то… Вотъ, примрно, Попасенко, — ну, я вамъ скажу, это такая ядовитая штука, что двсти жидовъ супротивъ него не выдержатъ… И уголь скупаетъ, и гроши даетъ, и арендуетъ, но вс отъ него плачутъ, кто только ни свяжется съ этимъ чортомъ. Вотъ почему я и говорю: хуже будетъ.
Долго мы съ Перепичкой говорили о жидахъ, Перепичка самъ года три назадъ держалъ шахту, имлъ дло и съ русскими богачами, и съ жидами, противъ первыхъ у него, видимо, много накопилось горечи. Между тмъ, мн пора уже было хать на шахты. Я спросилъ у Перепички лошадь, такъ какъ до шахтъ считается не мене четырехъ верстъ. Но при этомъ Перепична мой такъ вдругъ измнился въ лиц и манерахъ, что я не узналъ его, лицо его стадо загадочно-надутымъ, словно онъ вдругъ на что-то осердился, глаза его отвернулись въ сторону, какъ будто онъ стыдился чего-то. ‘Что такое?’ — думалъ я, ничего не понимая, и снова переспросилъ, дастъ-ли онъ лошадь и сколько за это возьметъ. Тогда онъ свирпо выговорилъ такую цифру, словно мн нужно было на его лошади прохать 50 верстъ. Я засмялся и сталъ стыдить его. Онъ сконфузился, но настаивалъ на своемъ, бормоча что-то про богатыхъ покупателей шахтъ и про то, что если съ нихъ не взять лишняго, то больше и взять не съ кого. Мн стало ясно, что меня принимаютъ за кого-то другого, но я не зналъ, какъ приступить въ объясненію цли своего прізда. Наконецъ, меня выручила сама Перепичка. ‘Да вы собственно зачмъ шахты-то будете осматривать, покупать, что-ли?’ — спросила она. И я долженъ былъ всми мрами отказываться отъ роли покупателя и объяснять цль моего прізда или, лучше сказать, безцльность. Посл долгихъ убжденій оба Перепички сразу поняли и расхохотались, причемъ лица ихъ опять просвтлли и выгдялли добрыми.
— Да Боже-жъ мой! А вдь мы думали, что вы пріхали шахту покупать… Ну, мы и думаемъ, намъ не слупить лишнихъ грошей съ едакаго человка! А вы только изъ любопытства… да сдлайте одолженіе, позжайте за пятьдесятъ копекъ сколько угодно!
И Перепичка вслдъ своему сынишк запречь лошадь. Пока тотъ закладывалъ въ дрожки лошадь, я напомнилъ хозяину о жидахъ и замтилъ, что съ русскими дйствительно хуже имть въ этихъ мстахъ дло.
— Да и врно!— весело сказалъ Перепичка.— Вдь вотъ мн втемяшилось, что вы покупатель, и я одурлъ… Съ нашимъ братомъ, чортомъ, дуракомъ, нельзя насчетъ грошей дла длать… не понимаемъ! A жидъ понимаетъ, сколько какая вещь стоитъ… Ну, вы ужь простите дурака, потому нашъ братъ бда какой непонятливый насчетъ ежели что съ кого взять.
Перепячка, сильно сконфуженный, теперь оправился отъ смущенія, и мы разстались друзьями.
Дорога къ шахтамъ шла черезъ поля, скошенныя и сжатыя. Со всхъ сторонъ къ деревн тянулись рыдваны со снопами, запряженные волами, по дорог валялись упавшіе колосья. На гумнахъ повсюду шла молотьба, кое-гд въ воздух виднлись столбы мякины, — кто-то ужь торопился вять. А на гор десятокъ втряныхъ мельницъ дружно вертли крыльями, торопясь приготовить муку изъ свжаго жита. Это была чисто-деревенская картина, и если бы не кирпичная башня, поставленная нпдъ шахтой верстахъ въ трехъ отъ села и принадлежащая нын какой-то компаніи, то нельзя было бы и подумать, что здсь повсюду добывается каменный уголь. И въ особенности нельзя было представить, чтобы здшніе крестьяне занимались чмъ-либо другимъ, кром хлбопашества.
Только совсмъ близко подъхавъ, я увидалъ на пригорк рядъ какихъ-то черныхъ бугровъ, а надъ ними какія-то постройки врод колодезныхъ журавлей. Это и были крестьянскія копи. Когда я подъхалъ въ одной изъ нихъ со всмъ близко и слзъ съ дрожекъ, то минутнаго взгляда было достаточно, чтобы понять все это немудрое сооруженіе. Выкопана въ вид колодца яма, въ глубину не боле десяти саженей, надъ ямой, на перекладин, утвержденной на двухъ столбахъ, придлана пара блоковъ, а сажени на дв въ сторону, на расчищенномъ, на подобіе тока, кругу стоитъ воротъ, подъ воротомъ лошадь. Только и всего. Тутъ и вся машина. Лошадь, погоняемая подросткомъ, ходитъ въ одну сторону, воротъ вертится, тянетъ веревку на одномъ блок и поднимаетъ изъ глубины ямы конецъ этой веревки, на которомъ прикрплена бадья, въ то же самое время другая бадья на другомъ блок опускается внизъ и наполняется тамъ углемъ, тогда лошадь повертывается обратно, обратно начинаетъ двигаться и вся машина и вторая бадья вылзаютъ изъ глубины шахты. Чтобы высыпать уголь изъ выползшей бадьи, рабочій беретъ ее прямо руками, усиленно, словно за шиворотъ, тащитъ ее къ себ, вытаскиваетъ и, наконецъ, посл нкоторой борьбы опрокидываетъ изъ нея уголь. А чтобы снова бросить ее въ яму, это уже дло подростка-погонщика, онъ бросаетъ лошадь, подбгаетъ къ веревк между воротомъ и блоками, цпляется за нее руками и ногами и тащитъ ее собственною тяжестью къ земл, веревка подается, бадья поднимается съ края шахты, гд до сихъ поръ она безпомощно лежала на боку, и падаетъ въ яму. Такимъ образомъ, мальчишк въ продолженіе дня столько разъ приходится болтать въ воздух руками и ногами сколько вытягивается изъ ямы бадьей, т.-е., примрно, штукъ двсти. Игра серьезная.
Что же длается въ самой ям? Надо сказать, что мужичья шахта по вертикалу внизъ ни въ какомъ случа не бываетъ боле десяти саженей, нкоторыя шахты изъ осмотрнныхъ мною простирались въ глубь до 15 саж., но въ такомъ случа вся машина была лучше и вмсто одной лошади ихъ была пара. Дале, съ десяти саженей, идетъ забой по наклонной плоскости, а не горизонтальными галлереями, для укрпленія которыхъ у мужика нтъ ни умнья, ни средствъ. Динамитъ никогда не употребляется. Вмсто него, рабочіе-забойщики просто долбятъ пластъ угля кайлами и этимъ путемъ добываютъ его. Надолбленный уголь другія рабочіе лопатами насыпаютъ въ вагончикъ и подвозятъ его въ мсту опусканія бадьи, здсь бадью насыпаютъ, дергаютъ за веревку (это значитъ — тащи!) и ждутъ, когда вмсто насыпанной бадьи въ нимъ спустится другая. Вагончикъ, впрочемъ, я видлъ только въ первой осмотрнной ивою шахт, въ другихъ, вмсто него, употреблялась другая посуда, врод ящика изъ-подъ макаронъ или врод салазокъ, на которыхъ ребята катаются съ горъ. Такую посудину тащатъ просто волокомъ по земл до самаго отверстія шахты.
Рабочихъ минимумъ полагается 6. Одинъ, подростокъ, управляетъ лошадью и болтаетъ ногами и руками на веревк, другой принимаетъ изъ шахты бадью и борется съ ней, двое внизу шахты насыпаютъ уголь въ посудину, а затмъ нагребаютъ его въ бадью, двое другихъ добываютъ уголь. Это число по большей части удвоивается, когда работа происходитъ день и ночь, тогда смна равняется 12 часамъ. Но это у боле состоятельнаго хозяина-мужика или у состоятельнаго арендатора. У бднаго, какъ придется.
Но у тхъ и у другихъ устройство самой шахты одинаково. Одинакова и ‘сбруя’. Все это буквально состоитъ изъ обломковъ и обрывковъ. Воротъ, кое-какъ сколоченный на треснувшемъ столб, немилосердно реветъ, канатъ, съ безчисленными узлами, то и дло путается и зацпляется на худомъ колес, блоки плачутъ надъ ямой.
Здсь я долженъ бы былъ разсказать о самихъ рабочихъ въ мужицкихъ шахтахъ, но такъ какъ впечатлнія мои, вынесенныя изъ Щербиновскихъ копей, смшались съ другими впечатлніями, полученными отъ другихъ мстъ, то и o рабочихъ я скажу особо.
Былъ обденный для рабочихъ часъ. Вс были наверху. Арендаторъ-еврей сидлъ у себя въ землянк въ одной рубашк, перепачканной угольною пылью, и длалъ на бумаг какія-то вычисленія, въ то же время закусывая хлбомъ и холоднымъ кускомъ мяса. Я вошелъ къ нему затмъ, чтобы попросить позволенія спуститься въ его шахту. Но изъ короткаго разговора съ нимъ оказалось, что это невозможно и безполезно.
— У васъ есть другой костюмъ?— спросилъ онъ, оглядывая меня съ ногъ до головы.
— Нтъ, — отвтилъ я.
Я дйствительно забылъ захватить блузу и сапоги.
— Такъ какъ же вы спуститесь? Вы все перепачкаете, живого мста на вашей одежд не останется, вымокнете… тамъ вдь воды по щиколки.
— Да неужели рабочіе въ теченіе двнадцати часовъ находятся въ луж?
— Что же длать? Бываетъ, что и по поясъ заливаетъ, ежели не успемъ выкачать.
Тутъ я поинтересовался, когда же воду выкачиваютъ? Самъ я вокругъ шахты не замтилъ никакихъ признаковъ откачиванія,
— Отливаемъ въ свободное время… Когда уже совсмъ нельзя работать, все затопляетъ, тогда и откачиваемъ, а потомъ опять работать.
— Да разв этакъ возможно?— сказалъ я.
— Отчего же? А вы думаете, на большихъ шахтахъ лучше? Тамъ, правда, паровая машина безпрерывно выкачиваетъ, ну, и зато ужь если зальетъ, такъ все дочиста, едва люди спасаются… Вообще не совтую спускаться: и грязно, и мокро, да и любопытнаго ничего нтъ. А если вы хотите узнать, какъ работаютъ, такъ вонъ пойдите къ рабочимъ, — они вамъ и разскажутъ.
Пришлось послушаться совта. Я вышелъ изъ землянки (землянка эта зимой служитъ единственнымъ мстомъ, гд рабочіе обдаютъ и отдыхаютъ) и направился къ кучк молодыхъ, безбородыхъ юношей. Они сидли кружкомъ вокругъ ведра съ водой и обдали, т.-е. кусали краюхи чернаго хлба и запивали его водой. ‘Всегда вы такъ обдаете?* Оказалось, нтъ. Вся эта кучка состояла изъ хлопцевъ сосднихъ селъ. Ночевать они уходятъ домой, гд и дятъ горячее, а на шахту приносятъ съ собой только хлбъ. Другіе рабочіе, изъ дальнихъ мстъ, нанимаютъ артелью стряпку, которая и готовитъ имъ обдъ, состоящій большею частью изъ солёной рыбы, иногда изъ мяса. Но т въ это время уже пообдали и отдыхали по разнымъ мстамъ: одинъ лежалъ подъ бочкой съ водой, другой засунулъ голову подъ воротъ, прикрывъ часть колеса какою-то хламидой, отчего образовалась тнь, третій залзъ въ шалашикъ, сдланный изъ полньевъ дровъ и прикрытый бурьяномъ, тутъ же, около шахты, вырваннымъ. Такихъ шалашиковъ я насчиталъ штукъ шесть.
