Обзор журналов, Михайловский Виктор Михайлович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

ОБЗОРЪ ЖУРНАЛОВЪ.

‘Русскій Архивъ’.— ‘Русская Старина’.— ‘Историческій Встникъ’.— ‘Встникъ Европы’.— ‘Русскій Встникъ’.— ‘Новь’.— ‘Revue des deux Mondes’.— ‘La Nouvelle Revue’.— ‘The Contemporary Review’.— ‘The Nineteenth Century’.— ‘Nord und Sud’.

Русскій Архивъ. Интересъ къ литературнымъ произведеніямъ историческаго характера составляетъ, кажется, отличительную черту русской читающей публики отъ ея высшихъ слоевъ до низшихъ. Любимое чтеніе нашего сельскаго населенія составляютъ житія святыхъ и повсти и разсказы о событіяхъ изъ отечественной исторіи, поднимитесь немного выше и вы увидите, какъ зачитываются якобы историческими романами врод Молодости Генриха IV, Тайнъ мадридскаго двора и т. д., затмъ идутъ произведенія Грегора Самарова, Эберса, русскіе историческіе романы и повсти первые разрзываются и прочитываются въ новыхъ книжкахъ журналахъ и, наконецъ, у насъ существуетъ три спеціальныхъ историческихъ журнала. Старйшій изъ нихъ Русскій Архивъ переживаетъ свою двадцать вторую годовщину, Русская Старина — пятнадцатую, Историческій Встникъ — пятую. Наши остальные журналы и журнальчики тоже нердко помщаютъ не только историческіе романы, но и историческія изслдованія, и мемуары, и всякіе иные историческіе документы. При столь большомъ спрос на историческо-литературный матеріалъ сама собою создается усиленная погоня за таковымъ матеріаломъ, и ею, въ свою очередь, обусловливается нкоторая неразборчивость въ томъ, что дается публик. Везъ этой неразборчивости едва ли могли бы существовать три историческихъ журнала. Наша, такъ сказать, документальная старина есть старина недавняя, не идущая дале Петра Великаго. То немногое письменное, что осталось у насъ отъ временъ, предшествовавшихъ великому преобразованію, и по языку, и по содержанію мало доступно для значительнаго большинства читателей, то уже матеріалы археологическіе, и мсто себ они находятъ въ еще боле спеціальныхъ изданіяхъ, не имющихъ распространенія въ публик, а составляющихъ достояніе исключительно ученаго міра. Понятно, что за какія-нибудь дв сотни лтъ, да, къ тому же, при невысокомъ уровн образованія и даже грамотности лтъ за пятьдесятъ назадъ, при небольшой охот нашихъ предковъ къ писанію вообще, при еще меньшемъ уваженіи ихъ ближайшихъ наслдниковъ къ написанному, при взгляд (даже въ высшемъ обществ) на старыя тетради и бумаги, не имющія значенія крпостныхъ актовъ, какъ на ненужный хламъ, при небрежномъ храненіи, при деревянныхъ постройкахъ, легко подверженныхъ пожарамъ, при частыхъ переходахъ изъ рукъ въ руки и раздробленіяхъ имній путемъ продажъ и наслдственныхъ раздловъ,— при всхъ этихъ условіяхъ, говоримъ мы, очень понятно, что только малая доля изъ немногаго написаннаго предками сохранилась до нашего времени и можетъ служить матеріаломъ для нашихъ историческихъ изданій. А, слдовательно, и редакціи такихъ изданій не могутъ быть особенно разборчивы, и читающая публика не въ прав быть излишне требовательною. Но неразборчивость неразборчивости рознь и, во всякомъ случа, не должна бы переходить извстно’ границы, отдляющей документы общественнаго характера и значенія отъ документовъ частныхъ, интимныхъ, не составляющихъ и не могущихъ составлять публичнаго достоянія по весьма многимъ соображеніямъ.

Объ этомъ мы уже говорили въ нашей ноябрской книг по поводу переписки А. . Писемскаго, мы цитировали Пьера Верона, возстающаго противъ вторженія въ частную жизнь знаменитыхъ людей посл ихъ смерти. Въ этомъ же смысл, но еще рзче, высказывался О. И. Сенковскій лтъ сорокъ тому назадъ. Вотъ какъ передаетъ объ этомъ г. Старчевскій (Наблюдатель, авг., стр. 221): ‘Баронъ Брамбеусъ, пользовавшійся въ свое время такою огромною популярностью, по мр охлажденія къ нему его малочисленныхъ поклонниковъ, не желалъ, чтобы знали подробности его жизни, не любилъ говорить о себ, разсказывать разные эпизоды изъ прошлаго, и когда однажды, во время завтрака, жена его имла неблагоразуміе сказать, что я рекомендовалъ ей тщательно беречь вс его письма, писанныя къ ней въ теченіе цлыхъ двадцати лтъ ихъ супружеской жизни, онъ страшно разсердился, вышелъ изъ себя и разразился на меня за эту выходку. ‘Проникать въ семейную жизнь, вызнавать подробности этой жизни, заставлять кого-либо записывать воспоминанія, касающіяся частной его жизни, для того, чтобы впослдствіи, посл смерти этого человка, выбросить въ народъ цлый ворохъ дрязгъ, сплетенъ и, такимъ образомъ, осрамить человка изъ-за того тоіько, чтобы выпустить ничтожную книжонку,— это низко, подло, недостойно порядочнаго человка’.

Такъ говорилъ О. И. Сенковскій. Но ‘все это вовсе не подйствовало ни на его жену, ни на меня’, замчаетъ г. Старчевскій, а за доказательствами тому не.далеко ходить: въ той же книжк Наблюдателя, на стр. 227, г. Старчевскій разсказываетъ, какъ, разбирая по порученію Сенковскаго его библіотеку, онъ обревизовалъ стоявшую въ комнат желзную печку и извлекъ изъ нея изорванные и брошенные въ нее хозяиномъ историческіе документы. Противъ опубликованія такихъ-то рваныхъ бумагъ, вытащенныхъ изъ печей и иныхъ мстъ, не можетъ, по нашему мннію, не возмущаться чувство порядочности и уваженія къ неприкосновенности переписки какъ живыхъ лицъ, такъ и умершихъ. Тутъ-то именно и возникаетъ вопросъ о разборчивости, что подлежитъ опубликованію и что не подлежитъ?— вопросъ очень деликатный, щекотливый и, къ сожалнію, кажется, спорный. Мы думаемъ, что уваженіе къ умершему и осмотрительность по отношенію его безотвтной личности боле обязательны, чмъ въ отношеніи живаго человка, могущаго возражать, защищаться, объяснять словомъ, постоять за себя. Между тмъ, на практик мы видимъ совсмъ иное, совершенно противуположное: ‘изъ-за того, чтобы выпустить ничтожную книжонку’, ничего не стоящую статейку, страницу печатной бумаги, никто не задумывается разворачивать дрязги, семейныя и личныя тайны, швырять грязью на могилу покойника,— никто — ни литераторы, ни редакторы, ни даже люди, близкіе умершему…

Есть, конечно, такія личности, жизнь которыхъ почти всецло принадлежитъ исторіи, это т великіе и сильные міра, въ чьихъ рукахъ при жизни ихъ находились судьбы цлыхъ народовъ. На такой высот для совершенно интимной жизни въ дйствительности остается слишкомъ мало мста, частная жизнь, личныя привязанности и нерасположенія такихъ людей, ихъ увлеченія, временное состояніе духа имютъ часто ршающее значеніе въ событіяхъ величайшей исторической важности и нердко такія событія и причины, ихъ вызвавшія, остались бы непонятыми, необъясненными безъ какой-нибудь, повидимому, малозначащей записки или происшествія чисто анекдотическаго характера. Точная до мельчайшихъ подробностей характеристика историческихъ личностей необходима для у разумнія самой исторіи. Всякое лицо, стоящее на такой высот, знаетъ, или, по меньшей мр, должно знать, что рано или поздно надъ его дяніями совершится судъ исторіи, что о немъ, о его дяніяхъ будутъ призваны свидтельствовать вс современники, что о его жизни будетъ произведено мелочное, придирчивое слдствіе, повальный обыскъ и обыскъ домовый, который не остановится ни передъ чмъ ршительно. Кому много дано, съ того много и спросится. Но не слдуетъ упускать изъ вида, что обыкновенно проходитъ много лтъ, иногда цлая сотня и боле, прежде чмъ опубликовываются этого рода документы. Совершенно въ иномъ положеніи находится писатель, поэтъ, музыкантъ или художникъ, прославившійся своими произведеніями, хотя бы имвшими самое большое вліяніе на общество. Онъ отвтственъ только тмъ и за то, чмъ составилъ свою славу, и никто не въ прав посл его смерти вытаскивать на публичное позорище все то, что не относится къ его дятельности какъ писателя, ученаго или артиста. Кому какое дло до того, что лъ и пилъ такой-то писатель и. въ какомъ количеств, какъ жилъ съ женою, какъ распоряжался имніемъ, любилъ ли играть въ карты или заигрывать съ горничными? Къ оцнк дятельности писательской или артистической и къ опредленію значенія вышеназванныхъ лицъ нея эта пустяковина не иметъ никакого касательства и вытаскивается на свтъ Божій, на страницы журналовъ, чуть не на другой день смерти даннаго лица, какъ уже сказано, вслдствіе недостатка матеріала, главнымъ же образомъ, въ поблажку любопытства публики и ея сплетническихъ инстинктовъ. Какъ все это ни плохо, но еще хуже то обстоятельство, что самая подлинность публикуемыхъ якобы историческихъ матеріаловъ можетъ быть заподозрна, ибо извстно, что по различнымъ благовиднымъ предлогамъ въ нихъ иногда допускаются легенькія измненія и пропуски, по соображеніямъ издателей, еще же чаще случается это отъ редакторскихъ недосмотровъ, отъ печатанія съ непровренныхъ списковъ.

Вышесказанное не относится въ частности къ какому-либо одному журналу или изданію’ а ко всмъ вообще. Здсь же, какъ на примръ только, мы укажемъ на стихотвореніе Н. Ф. Павлова, озаглавленное: Къ графу З. (1849 г.), напечатанное въ No 1 Русскаго Архива за ныншній годъ. Напечатано оно такъ:

‘Не молодъ ты, не глупъ и не безъ души.

Зачмъ же въ город все толки и волненья,

Зачмъ же роль играть россійскаго наши

И объявлять Москву въ осадномъ положеніи…’ и т. д.

А немного дальше оказывается такой стихъ:

‘И всетишайше гніемъ въ своемъ болот!’

Такихъ виршей не писалъ и не могъ писать Н. Ф. Павловъ. Это очень извстное въ свое время стихотвореніе начинается такъ:

‘Ты не молодъ, не глупъ и ты не безъ души.

Зачмъ же въ город и толки, и волненья,

Зачмъ же роль играть турецкаго паши…’

Въ приведенномъ дале стих, по неудобству напечатать подлинное выраженіе, не слдовало коверкать стиха замною неподходящимъ къ размру словомъ всетишайше, можно было измнить его, не безобразя, хотя бы въ такомъ вид:

И преспокойнйше гніемъ въ своемъ болот!

Съ нашей стороны это не придирка, и указаніе не такъ мелочно, какъ можетъ показаться. Укажемъ еще на одну, тоже, пожалуй, мелочь,— на неточность переводовъ. Въ Русск. Архив печатается множество писемъ на французскомъ язык съ переводами на русскій. Во французскомъ подлинник письма в. кн. Константина Павловича къ г-ж Собаньской (Р. Арх., No 6, стр. 279) мы читаемъ: ‘Madame. Je viens de recevoir la lettre que vous m’avez fait l’hooueur de m’crire en date de S-t. Petersbourg du mars dernier…’ Переведено: ‘M. Г. Я получилъ ваше письмо изъ С.-Петербурга отъ 28 прошедшаго марта…’ Какъ въ перевод съ французскаго на русскій языкъ могло измниться число мсяца,— это мы оставимъ безъ вниманія. По существу дла это не важно. Но фраз: ‘que vous m’avez, fait l’houneur’, пропущенной въ перевод, мы придаемъ значеніе и полагаемъ боле, правильнымъ не уклоняться отъ подлинниковъ. Изъ текста письма видно, что г-жа Собаньская совершила проступокъ противъ законовъ имперіи и оказала неповиновеніе строгому ихъ блюстителю, великому князю-намстнику, за что и подверглась непріятностямъ, побудившимъ ее просить милосердія его высочества. На это просительное письмо отвтъ великаго князя начинается фразою изысканной вжливости: ‘И только что получилъ письмо, которымъ вы сдлали мн честь, написавши его ко мн изъ С.-Петербурга отъ 25 прошедшаго марта…’ Это, на вашъ взглядъ, очень характерная черта совершенно пропадаетъ для читателей, незнакомыхъ съ французскимъ языкомъ. А, между тмъ, именно такія-то мелкія черты я оттнки и составляютъ всю цнность опубликовываемыхъ корреспонденцій. Мы полагаемъ, что въ письм къ г-ж Собаньской эта фраза важне всего остальнаго его содержанія и что безъ нея самое письмо утрачиваетъ боль шую долю своего значенія, какъ историческаго документа. Такихъ погршностей въ Русск. Архив мы могли бы насчитать не мало, но въ журнал этомъ он оказываются тмъ же, чмъ ложка дегтя въ бочк меда, такъ какъ самый матеріалъ очень интересенъ и въ большинств важенъ для исторіи: таковы письма Императора Николая Павловича къ гр. Бенкендорфу, письма вел. кн. Константина Павловича, мемуары кн. Туркестанского, письма Ф. Л. Кристина,— все это на французскомъ язык, на русскомъ язык: записки Алекся едоровича Львова, мартиниста Лопухина, воспоминанія Филипсона Тимирязева, Самсонова: затмъ много другихъ боле жди мене любопытныхъ документовъ, анекдотовъ, стиховъ… Къ каждой книжк приложены портреты, не всегда, впрочемъ, удачные. Самый замчательный изъ нихъ, наиболе удавшійся и кажется, впервые появляющійся въ печати, это — портретъ вел. кн. Константина Павловича съ его факсимиле, въ 6 книжк Русск. Архива.

Русская Старина. Въ подтвержденіе нашихъ словъ о погон за лоскутами бумаги, исписанной рукою знаменитости, мы укажемъ на письма и записки И. С. Тургенева къ М. А. и Н. А. Милютинымъ помщенныя въ январской книжк Русск. Старины. Всякому понятно, насколько дороги подлинники такихъ записочекъ для лицъ, получавшихъ ихъ, и для близкихъ имъ, но совсмъ непонятно, какой интересъ могутъ представлять для публики записки врод нижеслдующей, хотя бы и подписанной дорогимъ именемъ: Любезнйшая Марія Аггеевна! Вотъ вамъ Русскій Архивъ за 1867 г. Если возможно, пришлите мн Войну и миръ. Надюсь, что ваше здоровье поправляется? Искренно вамъ преданный Ив. Тургеневъ’. Изъ тридцати нумеровъ, составляющихъ эту коллекцію, три-четыре письма могутъ дать кое-что. очень-очень немногое. Напечатаніе же остальныхъ мы можемъ приравнять къ тому, если бы вздумалось обладателю клочка волосъ Тургенева опубликовать фотографію этого драгоцннаго сувенира. По нашему мннію, преувеличеніе (утрировка) уваженія къ памяти покойника легко можетъ переходить въ ея профанацію, при всей искренности лицъ, чтящихъ память умершаго. Иногда же, въ случаяхъ, подобныхъ приведенному, примшивается чисто личное чувство — желаніе похвалиться своею близостью къ знаменитости. Говоримъ мы это вообще, не относя ни къ кому и ни къ чему въ частности и всего мене къ вышеуказанному примру.

Самымъ важнымъ но общественному значенію изъ опубликованныхъ Р. Стариною документовъ мы считаемъ Посмертныя Николая Ивановича Пирогова, начавшіяся печатаніемъ въ сентябрей книжк. Озаглавлены мн самимъ авторомъ такъ: Вопросы жизни. Дневникъ врача. писанный исключительно для самого, но не безъ задней мысли, что, можетъ быть, когда-нибудь прочтетъ и кто другой. Посмертная исповдь H. И. Пирогова,— говоритъ издатель, М. П. Семевскій, въ предисловіи,— едва ли не самая замчательная въ ряду тхъ, какія когда-либо высказывались въ Россіи, притомъ лицомъ, отходящимъ изъ жизни славнаго труда, содлавшаго имя его безсмертнымъ не только въ лтописяхъ русской науки, но и всего человчества’. Это совершенно врно, и, судя по напечатанной части записокъ, мы не сомнваемся, что он займутъ очень выдающееся’ мсто не только въ русской, но и во всемірной литератур. Очень давно намъ не случалось читать ничего подобнаго ни на какомъ язык.

‘Отчего такъ мало автобіографій? Отчего къ нихъ недовріе?’ — такими вопросами начинаетъ своя записки маститый ученый на исход дней своихъ, удрученныхъ тяжелымъ недугомъ.— ‘Не одна вншняя правда,а раскрытіе правды внутренней передъ самимъ собою и вовсе не съ цлью оправдать или осудить себя должно быть назначеніемъ автобіографіи мыслящаго человка’,— говоритъ онъ дале.— ‘Для внутренней правды нтъ другихъ боле врныхъ и компетентныхъ судей, чмъ мы сами, когда мы не притворщики и не лгуны… Для кого и для чего пишу я все это? По совсти, въ эту минуту только для самого себя…’ Но авторъ знаетъ, что написанное имъ будетъ непремнно прочтено и другими, и его беретъ раздумье, какъ бы ‘хотя передъ самыми близкими людьми, да, все-таки, не порисоваться и что-нибудь не скрыть или подрумянить. Самоду это сейчасъ же приходитъ на мысль. И это хорошо, что приходитъ на мысль…’ Тогда является противудйствіе, которое не даетъ простора притворству и скрытности. ‘Впрочемъ, я заране знаю, что цинически откровеннымъ я и передъ самимъ собою не хочу быть. Чистоплотность нужна не на показъ только…’ Приведенныя нами выдержки достаточно уясняютъ, что лежащая передъ нами автобіографія не будетъ описаніемъ вншней жизни только, пересказомъ событій, а будетъ автобіографіей мысли и духа, изложеніемъ міровоззрнія и его измненій въ глубочайшихъ тайникахъ личнаго сознанія великаго ученаго, врача и мыслителя. Вотъ, между прочимъ, какъ разсуждаетъ физіологъ: ‘Какъ остаются въ мозгу, почти цлую жизнь, нкоторыя ощущенія и воспоминанія — трудно себ представить. Мозгъ, какъ и вс органы, подверженъ постоянной смн вещества, атомы его тканей постоянно замняются новыми и нужно предположить, что атомы его, замняясь при смн вещества другими, новыми, передаютъ имъ т самыя колебанія, которымъ они подвергались при ощущеніи различныхъ впечатлній… (Слдуетъ ссылка на развивающійся и задерживающій ощущенія и впечатлнія мозгъ ребенка). Не говоритъ ли это ri. пользу моего взгляда (нсколько мистическаго), что атомистическія колебанія (которыя необходимо предположить при ощущеніяхъ) совершаются не въ однхъ видимыхъ и подверженныхъ измненіямъ клточкахъ мозговой ткани, а въ чемъ-то еще другомъ, боле тонкомъ, эфирномъ элемент, проникающемъ чрезъ вс атомы и не подверженномъ органическимъ измненіямъ?’ Авторъ возвращается и и’: разъ Къ тому же вопросу, увлекая за собою читателя въ высшія сферы мышленія и анализа. Мы отказываемся слдить за авторомъ на этомъ пути: это завело бы насъ далеко за предлы библіографическаго отчета. Но мы ршительно не въ силахъ воздержаться и не сдлать еще одной выписки. Вполн сознательное мышленіе иметъ свою безсознательную логику, требующую непремнно, роковымъ образомъ, чтобы мы мыслили такъ, а не иначе и, притомъ, къ нашему счастью, съ полнымъ внутреннимъ убжденіемъ, что мысль наша свободна. Она дйствительно свободна только у лишенныхъ ума, да и у нихъ эта свобода,— другими словами, ерунда мышленія,— вроятно, въ зависимости отъ разныхъ ненормальныхъ ощущеній собственнаго -бытія, приносимыхъ болзнью органовъ. Но стараться убдить себя и другихъ, что наши мысль и воля дйствительно не свободны, есть также своего рода безуміе… Между молодежью въ послднее время встрчались и такія личности, которыя никакъ не хотли и настолько закабалить мысль, чтобы остановиться на дважды-два четыре. ‘Мысль моя свободна, утверждали они, я хочу — приму, хочу — нтъ, какую ни на есть математическую аксіому’. Этимъ лицамъ и въ голову никогда не приходило, что распущенность мысли и воли есть страшный недугъ, отъ развитія котораго въ себ долженъ беречься каждый изъ насъ, кто не хочетъ покончить съ собою самоубійствомъ или домомъ умалишенныхъ. Каждый настолько долженъ быть свободенъ, чтобы избрать для себя то или другое міровоззрніе, но, избравъ, долженъ на немъ остановиться, по крайней мр, до той поры, пока замнитъ его другимъ, новымъ. Установленіе извстнаго modus vivendi необходимо не только для согласія семействъ, обществъ и народовъ, но и для согласія съ самимъ собою, а этого можно достигнуть только извстнымъ и боле или мене опредленнымъ міровоззрніемъ’.

Посмертныя записки Н. И. Пирогова составляютъ весьма обширный трудъ, изъ котораго въ трехъ книжкахъ Р. Старины (сент.-ноябрь) помщено начало и лишь небольшая часть цлаго. Портретъ покойнаго Н. И. Пирогова, приложенный къ сентябрской книжк, нельзя назвать особенно удачнымъ.

За невозможностью въ одномъ журнальномъ обозрніи дать отчетъ о всхъ одиннадцати книжкахъ Р. Старины, вышедшихъ за ныншній годъ, мы очутились въ затрудненіи: говорить ли о наиболе выдающемся во всхъ лежащихъ передъ нами выпускахъ, или же ограничиться послдними двумя-тремя книжками? Но, посл записокъ Н. И. Пирогова, что же покажется выдающимся? А интереснаго во всхъ книжкахъ такъ много, что не знаешь, на чемъ остановиться. Мы ршились остановиться,— съ сожалніемъ,— на послднихъ трехъ книжкахъ (сент.-ноябрь). Старой, настоящей старины у насъ слишкомъ мало, какъ уже мы сказали выше, и волей-неволей приходится за старину признавать очень многое виднное и пережитое нами самими, какъ, напримръ, все то, что разсказывается въ Московскихъ воспоминаніяхъ Николая Васильевича Берга (1845—1855 гг.). Правда, разсказывается въ нихъ очень живо, правдиво и довольно интересно про Пр. Мих. Садовскаго, про то, какъ онъ сыгралъ Короля Лира, про его поздку въ Петербургъ, про дебютъ въ Москв Рыбакова, про московскую театральную распрю изъ-за Андріяновой и Санковской, про пріздъ въ Москву Фанни Эльслеръ и Рашель… Все это прошло передъ нашими глазами, мы видли брошенную Булгаковымъ на сцену Андріяновой кошку, видли Садовскаго въ Лир, хорошо знали лично и Садовскаго, и Шумскаго, и Рыбакова и мы. друг. Мы можемъ даже добавить, что. вернувшись изъ Петербурга. Провъ Михайловичъ до слезъ, до истерики потшалъ кружокъ слушателей въ Патрикевскомъ трактир и въ ‘блой зал’ у Егорова (гд теперь театръ Леитовскаго) разсказомъ о томъ, какъ одна высокая особа за чтеніе имъ Капитана Копйкина изволила пожаловать ему перстень, не входившій на его толстые пальцы, и какъ онъ едва напялилъ его для кончикъ мизница. Характерны воспоминанія H. В. Берга о томъ, какъ ему было отказано въ мст университетскаго библіотекаря за сочиненіе стиховъ въ честь Ф. Эльслеръ и какъ Хлоповъ лишился мста редактора Моск. Вдомостей за то, что изъ театра ухалъ на козлахъ кареты, въ которой сидла знаменитая танцовщица… Все эта преданія старицы… для молодежи.

Любопытны воспоминанія крестьянина-поэта Спиридона Дрожжина (1848—1884 гг.). Но почти вс лица, о которыхъ говорится въ этихъ воспоминаніяхъ, еще живы, заходили къ Дрожжину, когда онъ былъ сидльцемъ въ табачной лавочк, помогали ему выбиваться изъ нужды… Это будетъ стариною для тхъ, кто теперь только что вышелъ изъ пеленокъ.

Историческій интересъ представляютъ воспоминанія объ Императриц Елизавет Алексевн ея фрейлины, княгини Мадатовой (ноябрь). Личность Императрицы Елизаветы Алексевны почему-то очень мало извстна публик Посл императрицъ царствовавшихъ, Анны, Елизаветы, Екатерины II, имя вдовствующей императрицы Маріи еодоровны прославлено и увковчено благотворительными учрежденіями. Тихій же и скромный образъ бездтной Императрицы Елизаветы Алексевны какъ бы меркнетъ въ боевыхъ тревогахъ того времени, въ блеск славы побдителя Наполеона I и незамтно отходитъ изъ этого міра почти одновременно съ кончиною Императора Александра. Княгиня Мадатова искренними, теплыми чертами возстановляетъ передъ нами симпатичный образъ прелестной женщины и добродтельной государыни. Портретъ Императрицы Елизаветы. Алексевны приложенъ къ январской книжк Руск. Старины.

Заговоривши о портретахъ, мы считаемъ долгомъ обратить вниманіе публики на совершенно неизвстный до сихъ поръ портретъ М. Ю. Лермонтова, въ той же январской книжк. Это набросокъ карандашомъ, сдланный на Кавказ въ 1840 г. бар. Д. Паленомъ съ натуры. Особенную цнность этотъ портретъ иметъ потому, что онъ единственное изображеніе Лермонтова въ профиль. А такъ какъ съ покойника не была снята маска, то безъ профильнаго портрета и не было возможности сдлать похожій бюстъ поэта. Люди, знавшіе Лермонтова, единогласно признаютъ сходство наброска съ оригиналомъ.

Редакція Русской Старины давно уже посвятила особенное вниманіе собранію и опубликованію всего, касающагося графа Аракчеева, любимца и всесильнаго временщика Императора Александра I. Совершенно излишнимъ считаемъ говорить объ исторической важности опубликованныхъ и имющихъ быть опубликованными матеріаловъ, могущихъ послужить для уясненія странной дружбы, связывавшей государя съ человкомъ, повидимому, столь мало подходившимъ къ его характеру и столь недостойнымъ его любви и дружбы. Въ мартовской книжк журнала помщена статья: Настасья едоровна Минкина, домоправительница гр. А. А. Аракчеева. Можно имть нкоторое сомнніе въ томъ, дйствительно ли изображеніе красавицы, приложенное къ стать, есть портретъ любовницы Аракчеева, зарзанной дворовыми за ея тиранства, это сомнніе не разсевается, а усиливается сообщаемыми о портрет свдніями. Но нельзя усомниться (какъ бы это ни было желательно) въ томъ, что вс власти, начиная съ уздныхъ и кончая высшими петербургскими, а вмст съ ними и тогдашній судъ не слдствіе производили и не обвиняемыхъ судили, а были только послушными орудіями мести въ рукахъ могущественнаго временщика. Подобное отправленіе правосудія лежитъ на прошломъ нашего отечества еще боле позорнымъ пятномъ, чмъ крпостное право ее всми его мрачными сторонами. Что бы ни длали помщики, они дйствовали во имя своего законнаго права, нердко злоупотребляли этимъ правомъ и иногда, такъ или иначе расплачивались за свои злоупотребленія. Но многіе, очень многіе помщики давно тяготились этимъ правомъ, жаждали его отмны. Державною волею законодателя уничтожены и крпостное право, и старые суды. Аракчеевскія времена навсегда миновали, они достояніе Русской Старины. Для характеристики той эпохи, лицъ, ихъ взаимныхъ отношеній и нравовъ времени не лишены серьезнаго значенія письма Императора Александра I къ Аракчееву и арх. Фотію, по случаю смерти Минкиной, прізды Фотія для утшенія гр. Аракчеева и пр. Вообще статья эта заслуживаетъ вниманія и ради нея мы сдлали исключеніе и, увлекшись собственно портретами, вышли изъ трехъ книгъ, которыми предполагали ограничиться. Дабы не подпасть еще разъ такому же соблазну,— а соблазновъ Русск. Старина представляетъ слишкомъ много,— мы на этомъ закончимъ рчь объ этомъ журнал изъ боязни, что, по его милости, для другихъ у васъ не хватитъ мста.

Историческій Встникъ. Популяризація — дло хорошее, только не безопасное, это орудіе обоюдуострое и легко можетъ изъ исторіи и вымысла сдлать настоящую окрошку, въ которой ничего не разберешь. Въ свое время Исторія Государства Россійскаго Карамзина, Исторія Франціи Мишле. Разсказы изъ исторіи Англіи Макколея читались такъ же охотно, какъ романы, а романы Вальтеръ-Скотта читались съ такою же пользою, какъ исторія, но для этого надо быть Вальтеръ-Скотомъ, Макколеемъ, Мишле или Карамзинымъ. Такіе люди родятся не часто, а потому и сгруппировать подобныхъ сотрудниковъ какой бы то ни было редакціи невозможно, а, слдовательно, было бы лучше не задаваться задачею популяризаціи исторіи въ періодическомъ изданіи. Н. И. Костомаровъ, Д. Л. Мордовцевъ, конечно, люди, пользующіеся заслуженною извстностью именно за труды такого рода, о какомъ мы говоримъ, и къ нимъ вышеназванный журналъ не преминулъ обратиться за содйствіемъ къ исполненію своей мудреной задачи. Г. Костомаровъ далъ для январской книжки маленькій очеркъ: Ксенія Борисовна Годунова, г. Мордовцевъ — повсть: Соціалистъ прошлаго вка. Начнемъ съ дочери царя Бориса. Къ повствованію о Ксеніи Годуновой приложены два ‘снимка съ извстныхъ картинъ: К. Маковскаго — убіеніе матери и брата Ксеніи, и г. Неврева — Ксенія Борисовна Годунова, приведенная къ самозванцу. О картинахъ здсь говорить не мсто: художникъ, какъ и романистъ, воленъ отступать отъ достоврной исторіи и брать основаніемъ для своего произведенія легенду, преданіе, историческій анекдотъ, даже сплетни. Отъ ихъ произведеній требуется правда художественная, а не строго историческая. Согласиться же непремнно съ Н. И. Костомаровымъ, будто на картин г. Неврева изображено истинное событіе, такъ же трудно, какъ странно видть на картин К. Маковскаго Ксенію, разряженную точно на балъ, тогда какъ она была въ это время въ траур но умершемъ отц и самой ей не до нарядовъ было въ дни страшной смуты. Слова лтописца, что Димитрій (самозванецъ) приказалъ умертвить еодора Борисовича и его мать, ‘а дщерь повел въ живыхъ оставити, дабы лпоты ея насладитися, еже я бысть’,— ничего не доказываютъ. Насильственный приводъ Мосальскимъ Ксеніи къ самозванному царю — фактъ возможный, но не достоврный, а потому пригодный лишь для романа. Съ такою же, если не большею правдоподобностью, могло быть разсказано въ повсти, конечно, что Рубецъ-Мосальскій и другіе бояре всячески усватывали лже-Димктрія. на Ксеніи, разсчитывали устройствомъ между ними брака, съ одной стороны, примирить партіи, укрпить сомнительныя права на престолъ царевича нетвердыми правами царевны, съ другой стороны,— отклонять Димитрія отъ брака съ чужеземкою, къ которому вс москвичи относились одинаково неодобрительно. $ъ сказаніяхъ иностранцевъ о смутномъ времени, кром Ксеніи, говорится о другихъ женщинахъ, отношенія къ которымъ Димитрія передаются въ крайне циническомъ вид. Все это можетъ быть, и, однако же, Ксенія нсколько мсяцевъ жила во дворц и удалена лишь по крайнимъ настояніямъ изъ Польши. Признавая эти разсказы за правдивые и достоврные, нашъ уважаемый историкъ приходитъ къ слдующему выводу: ‘Это такой поступокъ (съ Ксеніей), въ которомъ онъ (самозванецъ) виднъ весь насквозь — и тутъ невольно склоняешься къ тому, что вс качества, такъ подкупающія насъ въ его пользу, не боле, какъ блестящая мишура’. Заключеніе то, что названный Димитрій былъ настоящимъ самозванцемъ и о самозванств своемъ зналъ. Признаемся, такіе доводы кажутся намъ не достаточно убдительными. Вышеуказанные поступки лже-Димитрія, если даже и правдивы о нихъ разсказы, мало разнятся отъ передаваемыхъ прежними хрониками московскаго дворца и Александровской слободы {Въ доказательство укажемъ на разсказъ K. К. Случевскаго: Въ скудельниц (Ист. Встникъ, май 1884 г.).}, и не они сгубили пришлаго царя. Что же касается отношеній къ нему Ксеніи, т.-е. ея чувствъ къ лже-Димитрію, то о нихъ мы ничего положительнаго не знаемъ и не сочли бы невроятнымъ, если бы намъ кто-либо сказалъ, что, увлеченная не только честолюбивою мечтою — стать русскою царицею, но и сердечною склонностью къ ловкому, смлому и несомннно привлекательному авантюристу, Ксенія почувствовала свое несчастіе и униженіе не тогда, когда перешла изъ дома Мосальскаго во дворецъ, а лишь тогда, когда съ разрушенными надеждами и разбитымъ сердцемъ была насильно выведена изъ этого дворца и пострижена въ монахини. За примрами такихъ отношеній намъ не далеко ходить: мы укажемъ на вдову майора Харлова, по стать А. В. Ароеньева: Женщины пугачевскаго возстанія (Ист. Вст., іюнь). Ея мужа, майора Харлова, Пугачевъ приказалъ повсить, съ ея отца, коменданта Татищевой крпости, Елагина, приказалъ содрать кожу съ живаго. а дочь-красавицу взялъ въ наложницы. Авторъ статьи убдительно говоритъ, что Харлова любила Пугачева. Или Пугачевъ умлъ завоевывать расположеніе къ себ женщинъ,— замчаетъ г. Арсеньевъ.— или тутъ кроется одна изъ тхъ загадокъ, какихъ много представляетъ намъ женское сердце и женская натура’. Мы не имемъ поводовъ думать, чтобы лже-Димитрій въ завоеванія женскихъ сердецъ былъ мене счастливъ, чмъ въ завоеваніи царства, и мене искусенъ, чмъ казакъ Зимовейской станицы. На статью г. Костомарова не мшаетъ обратить вниманіе художникамъ и артистамъ, изображающимъ на полотн и на сцен Ксенію блондинкою, по сказанію лтописца, она имла ‘очи черны велики, бровми союзна… власы имя черны велики, аки трубы по плечамъ лежаху’. Что же касается лица самозванца, то слдуетъ обратить вниманіе на картину въ московской оружейной палат, изображающую внчаніе Марины царицею. На этой картин профиль самозванца не иметъ ничего схожаго съ тмъ, какъ его изображаетъ г. Невревъ.

Повсть г. Мордовцева: Соціалистъ прошлаго вка составлена по даннымъ, опубликованныхъ, если не ошибаемся, въ Русск. Старин нсколько лтъ тому назадъ. Какъ бы то ни было, она представляетъ живой интересъ.

Въ февральской книжк г-жа Аргамакова передаетъ свои Воспоминанія о семейств Тургеневыхъ, но передаетъ далеко не то и не такъ, какъ разсказано г-жею Житовою въ Вст. Европы: объ этой послдней стать нами будетъ говорено ниже. Разногласія между обоими повствованіями очень существенны, которое правдиве или достоврне, мы ршить не беремся, но ‘воспоминанія’ г-жи Житовой изображаютъ полне и правдоподобне жизнь въ дом матери Ив. Сер. Тургенева.

Какъ уже выше сказано (по поводу Рус. Старины), мы вынуждены очень сжать наши отзывы на сей разъ, такъ какъ имемъ дло съ изданіемъ журнала за цлый годъ. Въ немъ мы отмтимъ, между прочимъ, два разсказа г. Немировича-Данченко, разсказъ г-жи Селивановой о ея поздк въ Іерусалимъ… Эти очень живыя и талантливо написанныя путевыя впечатлнія не имютъ ршительно никакого отношенія къ исторіи. Воспоминанія о русской сцен шестидесятыхъ годовъ . Н. Устрялова посвящены всецло повствованіи) о томъ, какъ одна комедія г. Устрялова, благодаря игр В. В. Самойлова, имла успхъ на петербургской сцен и провалилась на московской, другая, наоборотъ, провалилась въ Петербург и удачно прошла въ Москв, а третья не провалилась, ибо играна не была. Кому это интересно, для тхъ укажемъ, что статья напечатана въ ноябрской книжк.

Въ октябрской книжк обращаетъ на себя вниманіе: Партизанъ Фигнеръ, четыре странички, написанныхъ племянникомъ знаменитаго героя отечественной войны А. В. Фигнеромъ. Особенно заставляютъ задуматься нижеслдующія строки: ‘На памяти дяди (Александра Самойловича Фигнера, партизана) лежитъ тяжелое обвиненіе въ жестокостяхъ съ плнными французами. Причина этой жестокости отчасти заключалась въ душевныхъ страданіяхъ, преслдовавшихъ его… Но въ характер дяди не было зврскихъ наклонностей’. Если таковыхъ не было, то мы не совсмъ ясно понимаемъ, какая душевная болзнь можетъ побуждать человка хладнокровно избивать тысячами безоружныхъ, плнныхъ солдатъ.

Суворовъ въ ссылк П. К. Мартьянова представляетъ не особенно удачный пересказъ о жизни опальнаго фельдмаршала въ новгородскомъ имніи. Статьи И. И. Дубасова: Тамбовскій край ничмъ не отличаются отъ прежнихъ его трудовъ по разработк исторіи Тамбовскаго края и страдаютъ тми же погршностями, подрывающими значеніе его изслдованій. Такъ, въ сентябрской книжк мы прочли, что становой приставъ Фирсовъ спасъ поручика Копылова, упавшаго съ моста въ р. Уну, въ Лсномъ Бонобеев. Въ этомъ сел протекаетъ не р. Уна, а Цна, вытащилъ . П. Фирсовъ не Копылова, а шацкаго помщика Илью Михайловича Копытова. Намъ могутъ, конечно, возразить, что это неважныя опечатки или описки. Въ историческихъ изслдованіяхъ г. Дубасова такихъ и боле существенныхъ описокъ встрчается слишкомъ много.

Къ той же сентябрской книжк приложенъ портретъ Императрицы Екатерины II верхомъ, во глав войскъ 29 іюля 1762 г., съ картины, находящейся въ Эрмитаж. Императрица изображена въ мужскомъ плать со шпагою въ рук. Такой же портретъ (копія?) находится въ моск. оруж. палат. Изъ замтки въ конц книги видно, что портретъ этотъ будетъ приложенъ къ Иллюстрированной исторіи Екатерины изд. А. С. Суворинымъ. Позволяемъ себ обратить вниманіе издателя на другой портретъ Екатерины II, изображающій ее верхомъ на лошади по-мужски въ женскомъ плать, этотъ портретъ литографированъ въ Париж у Лемерсье.

О стать П. С. Усова: Этнографъ-беллетристъ (Павелъ Ивановичъ Мельниковъ) мы отлагаемъ рчь до окончанія самой статьи.

Встникъ Европы, ноябрь. Въ этой книжк журнала вниманіе большинства читателей остановится, прежде всего, на Воспоминаніяхъ о семь И. С. Тургенева, и ожиданія публики не будутъ обмануты. Г-жа В. И. Житова, авторъ воспоминаній, нсколькихъ дней отъ рожденія была отдана на воспитаніе Варвар Петровн Тургеневой, матери Ивана Сергевича, и прожила у нея въ дом до 17 лтъ почти безотлучно при своей названной maman. Варвара Петровна относилась къ ребенку и потомъ къ подрастающей двочк, какъ могла бы относиться къ родной дочери, Иванъ Сергевичъ былъ для нея. хилымъ и нжныхъ старшимъ братомъ. Въ то время, о которомъ идетъ рчь, въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, можно, было чуть не въ каждомъ барскомъ дом встртить воспитанницъ или воспитанниковъ изъ дальнихъ родственниковъ, иногда же совсмъ чужихъ, отношенія почти всегда складывались именно такія близкія, какъ разсказываетъ г-жа Житова. Въ этомъ было много хорошаго, но и не безъ худа было. Взявши ребенка изъ бдной семьи, конечно, воспитатели окружали его всего роскошью теперь отжившаго барства, воспитывали по-великосвтски и потомъ вдругъ вспоминали, что изнженная и избалованная ими двушка ничто иное, какъ нищая, взятая ‘Христа ради’, въ то время, когда она должна вступить въ настоящую жизнь. Много горя и несчастій ожидало такихъ воспитатницъ, и эта именно нота звучитъ въ воспоминаніяхъ г-жи Житовой. Не наше дло говорить о томъ, что она вынесла до тхъ поръ, пока сама она только намекаетъ на свою дальнйшую судьбу., и мы ограничимся лишь’ разсказаннымъ ею на страницахъ Вст. Европы. Разсказы г-жи Житовой представляютъ иной и неизмримо большій интересъ, чмъ какой могло бы возбудить повствованіе о судьб тургеневской воспитанницы. Въ нихъ живымъ, безъ вымысловъ, прикрасъ и риторства, встаетъ передъ нами весь бытъ богатыхъ помщиковъ въ дореформенное время съ ихъ. отношеніями къ собственной семь, къ своимъ приближенныхъ слугамъ, къ крпостной дворн, къ сосдямъ и къ администраціи.. Тутъ рчь идетъ о представителяхъ высшаго, образованнйшаго класса господъ, умныхъ, не злыхъ, не жестокихъ и, вмст съ тмъ, невыносимыхъ для своихъ крпостныхъ и для всхъ тхъ, на комъ могли такъ или иначе отразиться ихъ господски-крпостническіе инстинкты.

Варвара Петровна Тургенева, урожденная Лутовинова, въ дтств и юности сама испытала жестокую долю отъ нелюбившей ее матери и отъ вотчима Сомова, пьянаго, буйнаго и развратнаго человка. Шестнадцати лтъ Варвара Петровна убжала изъ дома, спасаясь отъ позорныхъ покушеній вотчима на ея честь, и нашла пріютъ у роднаго дяди Ив. Ив. Лутовинова, въ с. Спасскомъ. Въ разсказ Смерть (Зап. Охотника) описаны послднія минуты Катерины Ивановны Сомовой: барыня, заплатившая сама священнику за свою отходную, была родная бабка Ивана Сергевича. Оставшись посл смерти дяди единственною наслдницею большаго состоянія, Варвара Петровна, будучи слишкомъ 30 лтъ, вышла замужъ за Сергя Николаевича Тургенева, знаменитаго красавца. ‘Вышедши замужъ,— говоритъ авторъ воспоминаній,— Варвара Петровна зажила тою широкою барскою жизнью, какою живали наши дворяне въ былыя времена… Свой оркестръ, свои пвчіе, свой театръ съ крпостными актерами,— все было въ вковомъ Спасскомъ… Посл долгихъ страданій и продолжительной неволи, сознаніе собственной силы развило въ В. П. тотъ эгоизмъ и жажду власти, которые такъ многихъ изъ окружающихъ ее заставляли страдать. Но своими помщичьими правами она никогда не пользовалась такъ грубо, жестоко, какъ это длали другіе. Можно было думать,— говорится дальше,— что она хотла вымстить на другихъ свое несчастное дтство, свою подавленную подъ гнетомъ семейной обстановки молодость и дать другимъ испытать т же страданія, какія сама испытала’. При наслдственномъ лутовиновскомъ нрав, ‘крутомъ и необузданномъ’, при ‘эгоизм и жажд власти’, при общемъ въ то время взгляд на власть помщика надъ крпостными (хамами), какъ на божественное право, можно себ представить, что испытывали подневольные отъ Варвары Петровны! А въ числ этихъ подневольныхъ, какъ передаетъ г-жа Житова, были, между прочимъ, такіе, какъ Порфирій Тимофеевичъ Карташовъ {Настоящая Фамилія Порфиріи Тимофеевича-Кудряшовъ. Мих. Ал. Языковъ говоритъ, что Кудряшовъ былъ побочнымъ братомъ И. С., сыномъ его отца и крпостной двушки (Первое собраніе писемъ И. С. Тургенева, стр. 110).} — крпостной врачъ, учившійся въ фельдшерской школ, потомъ здившій въ качеств камердинера или дядьки съ Иваномъ Сергевичемъ за границу, слушавшій курсъ медицины въ берлинскомъ университет и допущенный . Ив. Иноземцевымъ въ среду своихъ ассистентовъ въ конц 40-хъ годовъ… Иванъ Сергевичъ умолялъ мать отпустить Парфирія Тимофеевича на волю: ‘Сними ты съ него это ярмо!— говорилъ онъ.— Клянусь теб, что онъ тебя не броситъ, пока ты жива. Дай ты ему только сознаніе, что онъ человкъ, не рабъ, не вещь, которую ты можешь по своему произволу, по одному капризу упечь, куда и когда захочешь!’ Варвара Петровна оставалась непреклонною, какъ разъ это-то сознаніе свободы и претило ей во всхъ окружающихъ, начиная съ сыновей. Только посл смерти старухи получилъ онъ вольную, выдержалъ экзаменъ и былъ земскимъ врачемъ въ Мценск. Положеніе этого крпостнаго доктора характеризуется такимъ случаемъ: занемогла воспитанница, авторъ воспоминаній. Барыня хотла посылать за врачемъ въ Орелъ. Порфирій сказалъ барын: ‘Не извольте, сударыня, безпокоиться посылать, я началъ лечить барышню, я и вылечу’. Варвара Петровна пристально посмотрла на этого смльчака и сказала: ‘Помни! не вылечишь — Сибирь!’

Главный дворецкій и секретарь барыни, Андрей Ивановичъ Поляковъ (многія имена измнены авторомъ), былъ человкъ образованный, говорилъ и писалъ по-французски, превосходно зналъ русскій языкъ и даже писалъ стихи, обучалъ воспитанницу Тургеневыхъ русскому языку и ариметик. Варвар Петровн ‘пришла фантазія? женитъ его на своей первой горничной, любимиц и ближайшей довренной, и женила, не спросивши о желаніи ни секретаря, ни любимицу. Оба они были люди прекрасные и прожили жизнь въ согласіи, можно бы сказать даже счастливо, если бы не были подневольными любившей ихъ барыни. Когда у Агашеньки, жены Полякова, пошли дти, Варвара Петровна запрещала ей кормить ихъ и приказала отослать въ другую деревню къ крестьянкамъ-кормилицамъ. Несчастная мать выкормила обоихъ ребятъ потихоньку отъ барыни. При перезд въ Москву дтей приказано было оставить въ деревн. Агашенька осмлилась ослушаться и привезла малютокъ съ собою. Сцена объясненія ея по этому поводу съ барыней въ разсказ г-жи Житовой надрываетъ душу. Послдовалъ такой же короткій приказъ, какой былъ отданъ относительно Му му, съ тою лишь разницею, что сабаченку можно было утопить, а дтей, хотя и крпостныхъ, нельзя было,— ихъ приказано отослать съ тмъ же обозомъ въ деревню. Когда вечеромъ В. П. увидала заплаканные глава своей воспитанницы, то держала ей такую рчь: ‘Теб всякая холопка дороже матери! Ты должна плакать о томъ, что меня не слушаютъ, до истерики меня доводятъ, безпокоятъ меня неповиновеніемъ, а ты о холопк да о холопскихъ дтяхъ плачешь. Ты была и будешь безчувственная тварь!’ По простое, безпрекословное и безусловное повиновеніе не удовлетворяло деспотизма барыни. ‘Лишь только она замчала въ комъ-нибудь изъ прислугъ нкоторую самостоятельность, признакъ самолюбія, или сознаніе своей полезности, она* всячески старалась тога унизить или оскорбить’. Она пытала выносливость ‘холопа’ придирками. Дворецкій Семенъ Кириловичъ, очень красивый брюнетъ, лтъ тридцати, аристократъ дворни, не вынесъ придирокъ: Варвара Петровна нсколько дней сряду допекала его тмъ, будто подаваемая ей къ столу вода не хороша и, наконецъ, бросила ему стаканъ чуть не въ лицо. Семенъ поблднлъ, взялъ графинъ со стола и вышелъ. Черезъ нсколько минутъ онъ вернулся и въ чистый стаканъ налилъ барын воды. ‘Вотъ это вода!’ — сказала Варвара Петровна и отпила боле полстакана. Тогда Семенъ, блдный, съ дрожащими губами, сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, сталъ передъ образомъ, перекрестился широкимъ крестомъ и сказалъ: ‘Вотъ, ей-Богу, передъ образомъ клянусь, я ту же воду подалъ, не мнялъ!’ Семенъ за дерзновеніе разжалованъ въ дворники и оставался въ этой должности три или четыре года. Его смнилъ нмой дворникъ съ своею собачкою Му му. Исторія Му му прошла вся передъ глазами автора воспоминаній.

Не однимъ холопамъ давалъ себя знать нравъ Варвары Петровны. Тяжесть его испыталъ старшій сынъ Николай Сергевичъ за женитьбу вопреки вол матери. Къ литературнымъ трудамъ Ивана Сергевича она относилась крайне неодобрительно: ‘Дворянское ли это дло?— почти съ презрніемъ говорила она сыну.— Самъ говоришь, что Пушкинымъ не будешь… Ну, еще стихи… такіе какъ его… пожалуй, а писатель! Что такое писатель? То же, что писарь, gratte papier!’ и т. д. Удостоила она, наконецъ, прочесть Мертвыя души. ‘Ужасно это смшно!— похвалила она по-русски,— mais vrai dire je uai jamais lu rien de plus mauvais genre et de plus inconvenant’.

Въ ту пору, о которой разсказываетъ г-жа Житова, Иванъ Сергевичъ пользовался полною любовью матери и своей мягкостью и добротою значительно умрялъ ея жесткость ко всмъ окружающимъ. Въ его прізды домой вс встрчали молодаго барина, ‘какъ ангела-избавителя’. ‘Доброта его иногда безъ всякой борьбы подчиняла волю даже и Варвары Петровны. При немъ, она была совсмъ иная, и потому въ его присутствіи все отдыхало, все жило’,— говоритъ г-жа Житова и въ другомъ мст своихъ воспоминаній добавляетъ: ‘Варвара Петровна при немъ перерождалась, она, не боявшаяся никого, не измнившая себя ни для кого, при немъ старалась показать себя, доброй и снисходительной’. Все это, какъ и разсказы о милыхъ отношеніяхъ. Ивана Сергевича къ двочк-воспитанниц, не много прибавитъ новаго для характеристики славнаго писателя. Да не въ этомъ, въ сущности, и значеніе воспоминаній г-жи Житовой, какъ мы уже сказали вначал: Центръ тяжести, всего повствованія — въ фигур Варвары Петровны, этой едва ли не ‘послдней въ своемъ род’ русской помщицы былыхъ временъ. Прочитавшему эти воспоминанія понятно становится стремленіе Ивана Сергевича вонъ изъ родной усадьбы, вонъ изъ Россіи, подальше отъ матери, несмотря на его сыновнюю любовь и привязанность къ Варвар Петровн и къ отечеству.

Повсть Д. И. Стахева У храма искусствъ даже во дни нашего беллетристическаго оскуднія представляетъ собою крайне слабое произведеніе. Вся исторія заключается въ тонъ, что одинъ слабоватый ученикъ академіи художествъ, подъ гнетомъ нуждишки,— до настоящей, крайней нужды онъ не дошелъ,— и подъ вліяніемъ уговоровъ своекорыстнаго свата, женится на богатой двушк, злой, безобразной и горбатой. Жить съ такою вдьмою онъ не могъ, убжалъ отъ нея и умеръ въ больниц. Есть въ повсти одинъ будущій талантъ, есть одинъ погибшій талантъ, есть нсколько неудачниковъ, даже ‘кровопивецъ’ — подрядчикъ иконостасныхъ работъ есть, но вс они крайне слабы, ни въ комъ ни одной типической черты, ни проблеска оригинальности. Отъ начала до конца это какая-то скучнйшая мазня, не имющая ровно никакого отношенія къ ‘храму искусствъ’. Какъ разъ ту же пустяковину можно разсказать про портныхъ или про слесарей, такъ что ‘храмъ’-то фигурируетъ тутъ, кажется, больше для звонкости заглавія.

Литературно-критическій отрывокъ г. К. В. Корделія-замарашка посвященъ подтвержденію не новаго мннія о томъ, что многія преданія, легенды и саги, послужившія основою драмъ, трагедій и романовъ, встрчаются въ разныхъ версіяхъ у различныхъ народовъ во времена боле или мене отдалённыя и въ большинств имютъ свои первообразы въ индйскихъ сказаніяхъ. Авторъ приводитъ и сопоставляетъ нсколько разныхъ редакцій повствованія о Корделіи, послужившаго темою для двухъ драмъ: дли шекспировской — Король Лиръ, игранной въ первый разъ въ 1606 г., а напечатанной годомъ поздне, и для драмы неизвстнаго автора, озаглавленной: Правдивая хроника-исторія Лира и его трехъ дочерей. Об драмы заимствованы изъ хроники Голиншеда, въ свою очередь воспользовавшагося хроникою XII вка, которая въ свою очередь есть пересказъ старйшаго кельтическаго преданія и т. д. ‘Новйшее изслдованіе народной словесности и старинной письменности,— заключаетъ авторъ.— научаетъ насъ, что именно область культуры византійской и была тою средою, черезъ которую перешла съ азіатскаго востока на европейскій западъ значительная часть матеріала словесности народовъ этого запада: эпическихъ апологовъ, сказокъ, житій, романовъ, драмъ и т. п. и что, въ то же время, элементы этого будто бы западнаго матеріала переходили изъ той же византійской области и къ народамъ славянскимъ европейскаго востока (какъ и къ литовскимъ, и къ финскимъ), но не достигли у нихъ достаточно высокаго развитія въ силу неблагопріятныхъ мстныхъ условій’. Это, конечно, врно относительно ‘значительной части’ матеріала, съ тми, однако же, оговорками, что далеко не все перешло съ дальняго востока именно этимъ путемъ, что многое прошло на западъ Европы совсмъ не черезъ область византійской культуры, а занесено еще первыми эмиграціями племенъ и затмъ послдовательными переселеніями народовъ, не приходившихъ ни въ какое соприкосновеніе съ культурою византійскою. Интересъ изслдованій въ томъ и заключается, чтобы опредлить путь, которымъ прошли т или иные отголоски индйскихъ сказаній на западъ, къ славянскимъ, литовскимъ и финскимъ племенамъ.

Въ этой же книжк напечатанъ коротенькій разсказъ г. Щедрина подъ заглавіемъ Пестрыя письма. Нашъ высокоталантливый сатирикъ разсказываетъ, Какъ нсколько мсяцевъ тому назадъ онъ лишился употребленія языка, не совсмъ лишился, а лишь отчасти: его языкъ утратилъ способность произносить что-либо, кром служительскихъ словъ: чего изволите, какъ прикажете, не погубите!’ Сначала это было ошеломило его, но скоро привычка и разсужденіе сдлали свое дло и онъ приспособился и даже успокоился, ибо убдился, ‘что человку, который живетъ и дйствуетъ вн служительскихъ словъ, ни откуда поддержки для себя ждать нечего. Сколько разъ,— размышляетъ онъ,— въ теченіе моей долгой, трудовой жизни, я взывалъ: гд ты, русскій читатель? Откликнись!— и. право, даже сію минуту не знаю, гд онъ, этотъ русскій читатель’. Литераторъ пописываетъ, а онъ, читатель, почитываетъ. Только и всего. Ни связи, ни солидарности между ними нтъ никакой. Наступитъ, напримръ, для писателя трудная минута, читатель ушмыгнетъ ‘въ подворотню, а писатель увидитъ себя въ пустын, на пространств которой тамъ и сямъ мелькаютъ одинокіе сочувствователи изъ команды слабосильныхъ’. И вотъ, очнувшись и приспособившись, онъ погрузился ‘въ пучину служительскихъ словъ’, жуировать сталъ, перезжать изъ Аркадіи въ Ливадію, отъ Дюссо къ Донону, отъ Донона къ Борелю. Вновь стало возвращаться къ нему довріе ‘дружественнымъ тайныхъ совтниковъ’, вновь начинаютъ они одобрительно кивать въ его сторону, ‘какъ бы говоря: еще одно усиліе и… ничего въ волнахъ не будетъ видно’.

Русскій Встникъ, октябрь. Всякому изъ насъ случалось, конечно, выслушивать совты врачей, что для сохраненія и поправленія здоровья требуется регулярная жизнь, физическая и умственная дятельность и спокойствіе душевное. Эти условія необходимы отдльному лицу для бодраго, здороваго и долгоденственнаго существованія и въ еще большей мр необходимы они коллективнымъ, сложнымъ организмамъ — государствамъ. Это очень извстно всмъ и каждому и, по мр возможности, практикуется въ частной жизни. Но какъ только рчь заходитъ о жизни общественной, государственной, такъ тотчасъ же благоразуміе оставляетъ совтчиковъ, и консультанты-знахари начинаютъ рекомендовать какъ разъ противуположное тому, что сами же находили полезнымъ для себя лично и для своихъ единичныхъ паціентовъ. Странно это и было бы забавно, если бы самые совты этого рода не возбуждали уже нкоторой тревоги, смутныхъ опасеній: а ну, какъ, чего добраго… Именно такую-то тревогу, мало основательную и, тмъ не мене, дурно дйствующую на общественное настроеніе духа, на ‘общественные нервы’, вызываютъ статьи и статейки врод помщенной въ октябрской книжк вышеназваннаго журнала подъ заглавіемъ: Выборъ и назначеніе судей В. Я. Фукса.

Статья г. Фукса такъ же враждебна всмъ инстанціямъ суда и всму судоустройству, какъ враждебно имъ все направленіе журнала, въ которомъ она напечатана. Новаго въ ней нтъ ни одного слова. Авторъ еще разъ повторяетъ, что ‘наша судебная практика обращена была уставами 20 ноября 1864 г. на путь исключительно идеологическихъ экспериментовъ’, что ‘мировому суду и присяжнымъ засдателямъ усвоенъ былъ, сверхъ новой, значительной доли идеологіи, еще политическій элементъ, всего боле опасный при обсужденіи гражданскихъ тяжбъ и уголовныхъ длъ’. Г. Фуксъ, очевидно, знать не хочетъ, что экспериментъ, благополучно продолжающійся двадцать лтъ, давно утратилъ значеніе эксперимента, а про политику въ гражданскихъ тяжбахъ и въ уголовныхъ длахъ говоритъ такъ себ, по старому рецепту, на основаніи двухъ или трехъ ошибочно веденныхъ процессовъ.

Какъ въ прежнихъ нападкахъ на ныншній судъ, такъ и въ указанной стать авторъ ополчается на несмняемость судей и говоритъ: ‘Судъ является здсь (въ западныхъ государствахъ) аттрибутомъ не политическихъ партій, а несмняемой верховной власти, и потому остается вн всякой борьбы’. А затмъ на слдующей страниц приводитъ доказательства смняемости судей въ тхъ же государствахъ разными правительственными инстанціями и даже единоличною властью министра юстиціи. Изъ этого слдуетъ, что несмняемость всхъ судей, отъ низшихъ — мировыхъ до высшихъ — сенаторовъ есть чисто русское учрежденіе, возможное только въ Россіи, гд Государь не только царствуетъ, но и управляетъ своимъ царствомъ самодержавно. Никому никогда въ голову не приходило и придти не могло, будто Государь Императоръ не въ прав отршить отъ должности недостойнаго судью. Весь вопросъ о судейской несмняемости сводится къ тому, кмъ судья можетъ быть лишенъ своего служебнаго положенія. Въ узаконеніи судейской несмняемости ея противники хотятъ видть и доказать якобы умаленіе верховной власти^тогда какъ въ дйствительности это узаконеніе есть возвышеніе судейскаго положенія и расширеніе непосредственной сферы дйствія верховной власти, обезпечивающее правильность отправленія правосудія. Этимъ созданъ по истин чисто русскій судъ — ‘судъ царевъ’, и судьи стали у насъ Въ положеніе ‘судей царскихъ’. Толки г. Фукса о томъ, будто ‘чины судебнаго вдомства сомкнуты были у насъ въ одно корпоративное цлое, независимое отъ государственной власти’, является очевиднымъ плодомъ вышеуказаннаго недоразумнія, слдовало сказать: судебная власть отдлена отъ административной и поставлена отъ нея въ независимое положеніе, и только.

Г. Фуксъ вопрошаетъ: ‘Къ чему же потребовалась у насъ такая несмняемость судей съ перваго, же ихъ шага?’ И въ отвтъ приводитъ цитату изъ ‘основныхъ положеній 1862 г.’, изъ которой явствуетъ, что потребовалась она для того, чтобы поставить судей вн вліянія на ихъ ршенія лицъ, начальствующихъ и сильныхъ по своему положенію въ обществ. Авторъ находитъ такой мотивъ недостаточнымъ, ничтожнымъ. Это дло взгляда и спорить о достоинств приведеннаго мотива не стоитъ,— значеніе его слишкомъ понятно. А затмъ и самый вопросъ: къ чему потребовалась и т. д. можетъ считаться исчерпаннымъ. Интересне для дла вопросъ: въ чему привела несмняемость, судей, по проврк двадцатилтнимъ экспериментомъ? Къ добру или къ худу? Только такой вопросъ и могъ бы быть исходною точкою для сужденія о дальнйшей пригодности существующаго суда, самое же сужденіе для дла было бы полезне вести на практической почв, а не на теоретической, напоминающей хемницеровскаго Метафизика, разсуждающаго, что

Веревка — вервіе простое.

Чтобъ выдумать орудіе другое,

Чтобы упавшаго изъ рва на свтъ произвести?

Вытащили насъ изъ рва былыхъ судовъ, а тутъ являются недовольные и разсуждаютъ о томъ, что сдлалось это орудіемъ… слишкомъ простымъ и не подходящимъ къ ихъ теоріямъ и вкусамъ, но за то близкимъ къ русской, жизни.

Въ октябрской книжк оконченъ романъ г. Крыжановскаго Дочь Алаяръ-Хана, и оконченъ именно такъ, какъ вс ожидали. Посл длинной, скучной и неправдоподобной канители на тему: ‘ихъ злые люди разлучили’,— англичанинъ мистеръ Гибсонъ благополучно женится на дочери Алаяра. Содержаніе предъидущихъ частей романа передано нами въ ноябрскомъ обозрніи. Въ послдней части къ разъясненію вопроса ‘о трехъ воспитаніяхъ’ не прибавлено ничего. Разсказъ же о томъ, какъ Елена Рыбина здила на свиданіе съ какимъ-то отчаяннымъ негодяевъ и проходимцемъ, о томъ, какъ Лобовъ изъ. ревности убилъ Елену въ дом графа Трояновскаго, въ столовой, когда съхались гости на званый обдъ, какъ онъ тутъ же ранилъ изъ револьвера Гибсона и скрылся, слишкомъ напоминаютъ французскіе фельетонные романы, такъ и кажется будто читаешь какого-нибудь Бэло или Буагобея.

На этотъ разъ даже разсказы Изъ прожитаго П. П. Гилярова-Платонова (гл. XXXIV—XL) оказались мене удачными, чмъ предъидущія главы. ‘Продолжать ли? Не положить ли перо?’ — говоритъ самъ авторъ, предчувствуя, что повствованіе его выйдетъ много слабе прежняго, такъ какъ ‘въ разсказ, долженъ неизбжно преобладать личный характеръ’. Мы не думаемъ, чтобы преобладаніе личнаго характера должно было имть непремннымъ слдствіемъ неудачность мемуаровъ, и въ данномъ случа причину таковой, полагаемъ, нужно искать въ чемъ-либо иномъ,— быть можетъ, въ недостаточной живости впечатлній, вынесенныхъ авторомъ изъ этого періода его жизни. Во всякомъ случа, мы не теряемъ надежды, что это ослабленіе только временное и что въ дальнйшемъ теченіи воспоминанія г. Гилярова-Платонова возбудятъ такой, же сильный интересъ, какой былъ вызванъ ихъ первою половиною. Жаль будетъ, если надежда не оправдается,— мы такъ многаго ждали отъ автора Изъ прожитаго.

Новь (двухнедльный журналъ, издаваемый М. О. Вольфъ, подъ редакціей А. М. Вольфа). Въ нашей Литературной хроник ноябрской книжки мы уже говорили о безцеремонной реклам, предпосланной г. Вольфомъ изданію журнала, наобщавшей три короба подписчикамъ. Съ выходомъ первой книжки обнаружилось, какъ и слдовало ожидать, что редакторъ-издатель новаго журнала надулъ почтенную публику: вмсто общанной рамки, напечаталъ на олеографіи бордюръ, вмсто календаря, прислалъ какой-то пестрый листокъ, на которомъ ничего нельзя разобрать. Все какъ слдуетъ по обычаю этой книгопродавческой фирмы, годъ тому назадъ ею, этою фирмою, при дтскомъ журнальчик Задушевное Слово были общаны то же невроятныя преміи: чайный сервизъ и локомотивъ! То и другое разослано подписчикамъ нарисованнымъ на бумаг. Въ такомъ вид можно общать карабли и… исполнить общанія, совсть (книгопродавческая) чиста и подписчики въ дуракахъ. При полученіи премій Задушевнаго Слова, многіе родители, дабы утишить плачъ младенцевъ, не привыкшихъ къ разочарованіямъ, похали въ игрушечныя лавки и удовлетворили подписчиковъ г. Вольфа. Когда дти вырастутъ, они это, вроятно, попомнятъ, подутъ въ багетныя лавки и привезутъ родителямъ настоящія рамки, общанныя г. Вольфомъ, если только до тхъ поръ уцлютъ присланныя имъ, большія, но преплохія олеографіи. Дрянны эти олеографіи, впрочемъ, не отъ барышничества г. Вольфа, а отъ его неумлости: за ту же грошевую цну можно имть за границею сравнительно весьма приличную картинку врод премій, и даже лучше, только размрами меньше. Но товарищество М. О. Вольфъ свою публику знаетъ: не разберетъ она, что полученная испанка ‘велика едора, да дура’…

Впрочемъ, это все дло не литературное, а лавочное. Посмотримъ первую, казовую книжку журнала. Въ ней первое мсто занимаетъ: Развнчанная царица (очерки Адріатическаго поморья) В. И. Немировича-Данченко,— очень бойкій, живой и очень фельетонный очеркъ Венеціи, которая и есть развнчанная царица Адріатики. Было бы лишнимъ говорить о мастерств автора описывать всякія поморья, оно достаточно извстно по его Соловкамъ, Валааму и проч. Читается легко, написано всегда занятно,— правда, не всегда строго врно дйствительности, но въ томъ бда еще не очень большая: многія ли картины, даже знаменитыхъ художниковъ, воспроизводятъ дйствительность вполн точно? Чмъ больше увлекается художникъ, тмъ сильне въ немъ желаніе поприкрасить… Г. Немировичъ-Данченко увлекается,— такая уже у него натура,— и выходитъ иногда… лучше, чмъ въ дйствительности. Иллюстраціи — виды Венеціи, сдланные заграничными клише, довольно плоховаты. О роман Н. С. Лскова: Незамтный слдъ пока еще говорить преждевременно, по началу нельзя судить, и потому посмотримъ, что выйдетъ. А съ его же Разсказами кстати вышелъ курьезъ: къ разсказу приложенъ портретъ главнаго дйствующаго лица, еврея Базина. Ежедневныя газеты оповстили публику, что это портретъ совсмъ не Базина и не еврея, а фотографа г. Шапиро, загримировавшагося жидовскимъ раввиномъ и снявшагося въ такомъ вид въ собственной фотографіи. Статья проф. А. Н. Кирпичникова: Далеко ли мы ушли отъ миическаго трактуетъ о чертяхъ, о тхъ чертяхъ, дянія которыхъ одно время усердно описывались газетою Современныя Извстія. Статья почтеннаго профессора вся склеена изъ газетныхъ вырзокъ, оповщающихъ о ‘шалостяхъ чертей’ въ разныхъ углахъ нашего отечества и отчасти о продлкахъ заграничныхъ чертей. Не беремся судить о томъ, нужна ли кому такая статья, но знаемъ достоврно, что для читателей Нови она, по меньшей мр, ненужна, для большинства же ихъ положительно вредна, а именно для той части грамотнаго люда, которая вритъ еще не только въ чертей, но и въ рамки, и въ другія преміи г. Вольфа. Чтобы читатели могли посудить о стать другаго профессора, г. Модестова, озаглавленной: Наука германскихъ университетахъ, мы приведемъ изъ нея дв выдержки: ‘Я не знаю, напримръ, ничего боле живаго въ преподаваніи, какъ лекціи Рючля, хотя предметомъ ихъ и служитъ такой предметъ, какъ латинская грамматика. Лекціи Моммзена также дышатъ живостью и одушевленіемъ. Дройзенъ въ своихъ лекціяхъ ‘всегда обнаруживаетъ способность владть вниманіемъ многолюдной аудиторіи. Теперь я отъ одного американскаго писателя узнаю, что и Эрнестъ Курціусъ обладалъ рчью громкою, плавною, ясною и пріятною. Курціусъ — большая знаменитость берлинскаго университета’. Дале слдуетъ строкъ двадцать о томъ, что Курціусъ былъ отличный знатокъ греческихъ древностей. ‘Сказаннаго достаточно,— заканчиваетъ авторъ свою статью,— чтобы читатель могъ до нкоторой степени судить о томъ, каковы наука и каковы люди въ нмецкихъ университетахъ’. Конечно, до нкоторой степени этого достаточно для читателей… Нови.

Подъ рубрикой ‘Критика и библіографія’ — критики нтъ, библіографія… о ней умолчу, ибо самъ пишу ‘библіографію’,— всякій пишетъ, какъ уметъ. Въ отдл ‘За и противъ’ редакція общается ‘помщать письма читателей по разнымъ вопросамъ’, затронутымъ въ Нови и въ другихъ журналахъ. Точь въ точь какъ въ Задушевномъ Слов та же редакція помщаетъ всякія глупости, писанныя младенцами. Объ этихъ младенческихъ литературныхъ трудахъ мы еще поговоримъ особо.

Фельетонъ разъясняетъ, какая великая миссія лежитъ на печати вообще и на журналистик въ частности и какъ исполненію этой миссіи поспособствуетъ придуманный редакціей Нови конкурсъ съ денежными преміями за лучшія, доставленныя ей беллетристическія произведенія. За это,— говорится въ фельетон,— нкоторые журналисты ‘сочли почему-то умстнымъ обрушиться на Новь… Они просто на просто пригрозили помоями тмъ литераторамъ, которые бы вздумали писать по конкурсу’ (не ‘на конкурсъ’ ли, г. редакторъ?). ‘Товарищество М. О. Вольфъ’ не понимаетъ, почему и за что, и мы, конечно, не станемъ ни разъяснять ему этого, ни обрушиваться. По мннію фельетониста Нови, со стороны журналистовъ — это одна зависть къ хорошенькому кунстштюку, изобртенному обдлистымъ ‘товариществомъ’, на что прямо и намекается въ фельетон. Бгаютъ же, въ самомъ дл, люди на призы въ садахъ г. Лентовскаго, славу себ получаютъ, побдители гордо именуются: ‘человкъ-лошадь’, ‘человкъ-локомотивъ’ и т. д., и никто ихъ не поливаетъ помоями,— иногда холодной водой отливаютъ. Такъ почему же россійскимъ литераторамъ не писать на преміи ‘М. О. Вольфа сыновей’? Почему бы наиболе досужимъ не принять потомъ гордаго наименованія ‘литераторъ-лошадь’, ‘литераторъ-паровая машина’, такимъ, напримръ, которые могли бы сразу поставить ‘товариществу’ романъ, драму, фельетонъ, театральное обозрніе и т. д.? Почему бы редакціи не устроить при ‘товариществ’ кстати уже и тотализаторъ’.Почему бы, наконецъ, съ наступленіемъ лтняго сезона и г. Лентовскому не устроить въ Эрмитаж бга на призы для литераторовъ или, по крайней мр, для конкуррировавшихъ на призы Нови’. Бгали же прошлымъ лтомъ какіе-то иностранные офицеры, украшенные орденами и бубенчиками, и ничего въ этомъ дурнаго не было, публика осталась очень довольна, хлопала, кричала. Фельетонъ Нови сообщаетъ, что иностранные литераторы очень охотно бгаютъ… виноватъ, пишутъ на призы. По этому поводу намъ припомнилась вышедшая года четыре назадъ книжка Альфонса Карра ‘Grains de bon sens’. Въ ней, между прочимъ, знаменитый писатель и садоводъ разсказываетъ, что былъ разъ вызванъ на судъ свидтелемъ. Судья спрашиваетъ какую-то подозрительную личность: ‘Чмъ вы занимаетесь?’ — ‘Я литераторъ’,— гордо и самодовольно заявилъ тотъ. ‘Какъ счастливъ я былъ,— замчаетъ А. Карръ,— что, не прибгая ко лжи, могъ отвтить на тотъ же вопросъ: я садовникъ’. Надо полагать, что и въ иностранныхъ земляхъ есть разные литераторы: одни, готовые писать и бгать съ бубенчиками на призы, другіе — предпочитающіе получать преміи на выставкахъ садоводства.

——

Revue des Deux Mondes (15 Octobre et 1 Novembre). Въ этихъ нумерахъ можно указать на нсколько статей, принадлежащихъ къ различнымъ областямъ исторіи, этнографіи и политики. Въ октябр Арведъ Баринъ помстилъ изящно написанный этюдъ о жен Карлейля. Матеріалами послужили біографическія изслдованія Фруда, а также переписка и памятныя записки заной г-жи Карлейль. Основная мысль статьи выражена въ ея заглавіи: Жена верткаго человка. Г. Баринъ считаетъ подобныхъ женъ самыми несчастными существами въ мір, забывая при этомъ, что Карлейль былъ не только великимъ писателемъ, но также и великимъ чудакомъ, и что многія несчастія его жены вытекали изъ того, что она связала свою жизнь съ личностью до крайности своеобразной и ненормальной.

Джэнъ Уэльшъ происходила изъ старой шотландской семьи, богатой героями и оригиналами. Въ числ своихъ предковъ она могла упомянуть знаменитаго фанатика кальвиниста Джона Нокса. Она была единственною дочерью доктора Уэльша, замчательнаго врача, отличалась пикантною наружностью, живымъ умомъ и предпріимчивымъ характеромъ. Въ дтств маленькая Джэнъ ни въ чемъ не хотла отставать отъ мальчиковъ: изучала алгебру и латинскій языкъ, участвовала въ ихъ битвахъ и шалостяхъ и даже, сдлавшись уже довольно взрослой двицей, не оставляла такихъ несвойственныхъ ея полу привычекъ и занятій. Въ наукахъ двица Уэльшъ весьма успвала, такъ что математикой ей пришлось заниматься. въ одномъ класс съ мальчиками, причемъ она завоевала себ первое мсто въ класс. Г. Баринъ приводитъ крайне любопытную выписку изъ старыхъ тетрадей будущей г-жи Карлейль, о томъ, какъ, приступивъ къ чтенію Виргилія, вслдствіе замчанія учителя, что двиц, занимающейся Виргиліемъ, неприлично играть въ куклы, она ршила уничтожить свою куклу и воспроизвела, всю сцену смерти Дидоны на основаніи Энеиды. Подъ вліяніемъ Виргилія кальвинистскія воззрнія ея родственниковъ замнились нсколько языческимъ міросозерцаніемъ. Съ такой-то двушкой, обладающей замчательнымъ умомъ и красотою, и, притомъ, способной увлекаться, встртился Карлейль. Джэнъ Уэльшъ разгадала геніальныя способности будущаго великаго писателя и ршилась употребить вс усилія для того, чтобы облегчить Карлейлю развитіе и проявленіе его дарованій. Карлейль былъ бденъ, а г-жа Уэльшъ, мать Джэнъ (ея отецъ уже тогда умеръ), имла нкоторыя средства. Двушка вышла замужъ за некрасиваго, угловатаго, раздражительнаго писателя и сдлалась врной его подругой. Нельзя сказать, чтобы она руководилась въ этомъ случа любовью, но до конца своей жизни Джэнъ Карлейль оставалась врна принятой на себя задач, она оберегала мужа отъ всхъ житейскихъ невзгодъ, отказалась отъ всхъ привычекъ къ роскоши, работала какъ простая крестьянка, не будучи вознаграждена лаской и любовью своего супруга, который все это принималъ какъ нчто должное и съ страшнымъ эгоизмомъ не замчалъ ея лишеній, вытекавшихъ изъ того, что г-жа Карлейль не желала, чтобы ея мужъ писалъ изъ-за денегъ и расточалъ на мелочи талантъ. Только лишившись этого преданнаго друга и прочитавъ ея дневникъ, Карлейль понялъ, чмъ была для него жена. Онъ снабдилъ дневникъ примчаніями, въ которыхъ постоянно обвиняетъ себя въ эгоизм, и позаботился объ обнародованіи записокъ жены съ этими примчаніями.

Г. Бодрильяръ помстилъ первую статью О сельскомъ населеніи Бретаніи, представляющую собраніе фактовъ, относящихся къ нравамъ и обычаямъ бретанскимъ крестьянъ. Какъ вс работы г. Бодрильяра, въ которыхъ онъ выходитъ изъ области политической экономіи, такъ и эта статья не представляетъ ничего новаго и интереснаго.

Эмиль Бланшаръ напечаталъ нсколько статей о Новой Зеландіи. Въ послдней изъ нихъ онъ довольно кратко, но, вмст съ тмъ, живо излагаетъ этнографическія данныя о наори,туземныхъ обитателяхъ этого архипелага, а также сопоставляетъ съ вымирающими маори постоянно размножающихся англійскихъ колонистовъ, которые въ стран антиподовъ старой Британіи стремятся создать новую Британію.

Въ первомъ ноябрскомъ нумер Гекторъ де-ла-Ферріеръ оканчиваетъ очеркъ жизни Маргариты Валуа, о начал котораго мы уже говорили. Вторая статья еще интересне первой. Особенно странна судьба Маргариты посл того, какъ она развелась съ Генрихомъ IV. Въ Париж ея отель сдлался первымъ литературнымъ салономъ во Франціи. Ежедневно за ея столомъ собирались ученые, поэты и моралисты, она имъ предлагала различные вопросы для разршенія и сама участвовала въ обсужденіи самыхъ запутанныхъ тезисовъ, проявляя замчательную живость ума. Свтскія удовольствія не мшали Маргарит Валуа предаваться дламъ благочестія. Такая двойственность встрчается у многихъ людей эпохи послднихъ Валуа и Генриха IV. Генрихъ IV и его вторая жена Марія Медичи навщали королеву Маргариту и вторая, жена часто совтовалась съ первой относительно придворнаго этикета и пріемовъ, такъ какъ Маргарита была хранительницей преданій роскошнаго двора Екатерины Медичи. Такъ, она очень серьезно обсуждала весь церемоніалъ коронованія новой королевы и сама участвовала въ кортеж, Генрихъ IV, сидвшій на высокой эстрад, могъ видть, въ одно и то же время, двухъ своихъ женъ.

Г. де-Монтаньякъ, постившій французскія колоніи въ той части Африки, о которой такъ много теперь толкуютъ по поводу колоніальной политики Бисмарка, французской республики и англичанъ, изображаетъ естественныя условія и населеніе земель, лежащихъ по рк Огове. Кром этнографическихъ свдній, довольно цнныхъ, у него есть соображенія экономическаго и политическаго свойства. Страна эта, по его мннію, важна не ‘только въ дл торговли съ внутренней Африкой, сколько для земледльческой эксплуатаціи ея естественныхъ средствъ со стороны французовъ.

La Nouvelle Revue (15 Octobre et 1-er Novembre). Изъ статей, помщенныхъ въ этихъ нумерахъ, мы можемъ указать только на дв: магдебургскгй узникъ Толымскаго (15 октября) и Письма Эдгаръ Кинне Альфреда Рамбо (1 ноября). Хотя біографическій очеркъ Крашевскаго и отличается нкоторыми національными пристрастіями, но написанъ тепло и задушевно, безъ излишнихъ восхваленій знаменитаго польскаго писателя, который, если и не создалъ ни одного капитальнаго произведенія, то, во всякомъ случа, много сдлалъ для литературы своего народа и выказалъ большія дарованія и неутомимую энергію.

Эдгаръ Кинне, прямолинейный республиканецъ и непримиримый врагъ второй имперіи, иметъ большое вліяніе на литературное движеніе, которое, зародившись среди даровитыхъ французскихъ гражданъ, изгнанныхъ посл втораго декабря, послужило началомъ современнаго умственнаго развитія Франціи. Статья Рамбо составлена на основаніи переписки Кинне во время его изгнанія, приготовленной къ изданію вдовою покойнаго мыслителя. Такъ какъ переписка эта выйдетъ только надняхъ изъ печати, то отрывки, сообщаемые извстныхъ знатокомъ русской исторіи, представляютъ собою интересную новинку. Въ этихъ письмахъ, обращенныхъ къ друзьямъ (значительная часть изъ нихъ адресована Мишле), лучше всего видно настроеніе и характеръ изгнанника, а такъ какъ эта эпоха въ жизни Кинне принадлежитъ къ числу самыхъ плодотворныхъ въ отношеніи его литературной дятельности, то въ письмахъ можно легко распознать какъ условія, при которыхъ создавались его творенія, такъ и мотивы, которые вызывали лучшія философскія, политическія и историческія произведенія Кинне. Статья Рамбо вышла бы еще боле характеристичною, если бы авторъ не поскупился на выписки.

The Contemporary Review (November). Редакція Современнаго Обозрнія напечатала начало путевыхъ замтокъ Лавеле подъ заглавіемъ Вюрцбургъ и Вна. Впечатлнія бельгійскаго экономиста, который уметъ писать очень пріятно о всхъ, даже самыхъ запутанныхъ вопросахъ, не даютъ ничего новаго за исключеніемъ одной небольшой сцены, которая прекрасно опредляетъ намъ личность самаго крупнаго изъ бельгійскихъ ученыхъ. Въ Вюрцбург Лавеле видлся съ нмецкимъ философомъ Нуаре, ревностнымъ послдователемъ Канта и Шопенгауера. Остроумный нмецкій мыслитель предложилъ своему бельгійскому гостю принять участіе въ образованіи международнаго общества для постановки памятника Шопенгауеру. На возраженіе Лавеле, что онъ, какъ послдователь Платона и Декарта, не можетъ быть пріятенъ Шопенгауеру, нмецъ прочелъ небольшую лекцію о философіи своего учителя. Посл лекціи бельгійскій ученый заявилъ, что онъ никогда не читалъ сочиненій Шопенгауера и знакомъ съ ними только по нкоторымъ отзывамъ. Въ примчаніи сообщается, что коммиссія для сооруженія памятника образовалась и въ числ ея членовъ фигурируетъ имя Лавеле.— Все, что выходитъ изъ-подъ пера Фримана, самаго выдающагося изъ англійскихъ историковъ, иметъ большое значеніе. Мы ломкимъ его этюдъ о греческихъ и итальянскихъ республикахъ и съ большимъ удовольствіемъ прочли очеркъ: Греческіе города подъ римскимъ управленіемъ. Обширность знаній и широта взгляда даютъ возможность Фримэну сопоставлять явленія античной жизни съ фактами, заимствованными изъ исторіи различныхъ эпохъ и различныхъ народовъ.

The Nineteenth Century (November). Девятнадцатый Вкъ за ноябрь мсяцъ заключаетъ въ себ дв статьи, имющія нкоторый интересъ, такъ какъ он касаются вопросовъ, стоящихъ на очереди и у насъ на Руси. Лордъ Гжабозанъ, предсдатель національной ассоціаціи для споспшествованія эмиграціи и колонизаціи подъ руководствомъ государства, утверждаетъ, что государство обязано взять на себя завдываніе выселеніемъ. Переселенческій вопросъ разсматривается имъ со всхъ сторонъ. Англичане должны смотрть на свою имперію, т.-е. на Англію, со всми ея колоніями, какъ на одно цлое. Если на остров Великобританіи чрезмрное населеніе достигло предловъ своей густоты, дальше которыхъ уже нельзя идти, если множество англійскихъ гражданъ не иметъ работы, то въ Канад, Австраліи, Новой Зеландіи лежатъ громадныя пространства никмъ не занятыхъ земель, боле богатыхъ, чмъ истощенная почва метрополіи. Препятствія къ выселенію заключаются въ нкоторыхъ предразсудкахъ, въ незнаніи условій и, наконецъ, въ невозможности совершить на свои собственныя средства такое дальнее путешествіе. Большинство изъ этихъ препятствій можетъ быть устранено только въ такомъ случа, если иниціативу переселенія возьметъ на себя государство. Авторъ статьи Государственная эмиграція и ея необходимость стоитъ во глав цлой ассоціаціи, поставившей себ цлью организовать митинги во всхъ главныхъ провинціальныхъ городахъ Англіи и вербовать единомышленниковъ для образованія сильнаго общественнаго мннія, опираясь на которое правительство могло бы заняться облегченіемъ почти безвыходнаго положенія страны, не могущей вмщать своего населенія.

Г. Бекстонъ, въ стать Объ излишнемъ обремененіи учащихся въ начальныхъ школахъ, отвергаетъ существованіе подобнаго недостатка, выставляемаго, главнымъ образомъ, противниками обязательнаго обученія. Вопросъ этотъ вызвалъ цлую литературу и, намъ кажется, Бекстонъ не опровергъ различныхъ указаній, выставляющихъ на видъ многія темныя стороны англійской начальной школы. Онъ слишкомъ полагается на заявленіе самихъ учителей: между тмъ, извстно, что учителя большею частью не могутъ быть безпристрастными судьями въ этомъ дл.

Nord und Sud. Еще deutsche Monatsschrift (November 1884). Въ этомъ нумер мы нашли только одну боле выдающуюся статью, это — Англійскій садъ Якова фонъ-Фальке. Съ перваго взгляда покажется страннымъ, что этюдъ съ подобнымъ заглавіемъ можетъ представить общечеловческій интересъ, но содержаніе его гораздо шире заглавія. Фонъ-Фальке занимается исторіей культуры и, въ особенности, много работаетъ надъ изученіемъ всхъ измненій, которымъ подвергается домашняя обстановка человка. Въ настоящемъ случа авторъ разсматриваетъ судьбу англійскаго сада въ связи съ общимъ ходомъ европейской цивилизаціи въ послдніе вка. Въ исторіи садоводства. по его мннію, происходитъ постоянная борьба между искусствомъ и природою.

Французскій садъ, созданный Лудовикохъ XIV и великихъ ленотромъ, подчинялся абсолютному господству искусства. Природа, утратившая всякую независимость, поддалась власти геометрически правильныхъ прямыхъ линій и плоскостей, архитектура въ ней стала господствовать. Подобное направленіе соотвтствовало исскуственности и подчиненности тогдашняго общества. Но вотъ внезапно все измняется. Англійскій садъ, стремящійся предоставить природ совершенную свободу, начинаетъ вытснять французское искусственное созданіе и, страннымъ образомъ, въ садахъ впервые и весьма рано начинаетъ проявляться стремленіе къ естественности и вражда ко всему искусственному, которыя потомъ, во второй половин XVIII вка, находятъ себ выраженіе въ сочиненіяхъ Жанъ-Жака Руссо и овладваютъ всми сферами общественной жизни. Какъ все умственное движеніе XVII1 вка, такъ и борьба противъ французскаго садоваг.0 стиля имютъ свое начало въ Англіи, гд философы, и поэты первые начали разрушать старыя убжденія. Философъ Аддисонъ и поэтъ Попъ проповдывали господство природы и оба устроили свои сады, не подвергая природу никакимъ стсненіямъ. Но ихъ дйствія не могли создать опредленной системы, только истинный художникъ могъ подыскать принципъ новаго стиля въ садовомъ искусств и этимъ художникомъ былъ Вильямъ Бентъ, творецъ англійскаго сада. Кентъ, умершій въ 1748 году, былъ но своему образованію и занятіяхъ архитекторъ, пейзажистъ и страстный садоводъ. Онъ извлекъ всю систему устройства и распредленія сада изъ самыхъ условій англійской природы: холмистыя возвышенія, площадки, покрытыя дерномъ, луга и пастбища съ домашними и дикими животными, отдльно стоящія большія деревья и отдльныя группы, причемъ въ этихъ группахъ смшиваются различныя древесныя формы, представляющія контрастъ по тонамъ своей зелени и по вншнему абрису. Вода играетъ также видную роль въ этомъ саду, воспроизводящемъ англійскій ландшафтъ. Ручейки, пруды и озера самыхъ прихотливыхъ формъ нарушаютъ своимъ серебристымъ и голубымъ цвтомъ нкоторыя однообразія зеленыхъ тоновъ ландшафта. На озерахъ обыкновенно были разсяны въ безпорядк острова, тоже поросшіе деревьями. Такимъ образомъ, въ противуположность французскому саду, стремившемуся достигнуть возможно большаго эффекта сосредоточиваніемъ большихъ массъ зелени, расположенныхъ въ строгомъ порядк, Кентъ противупоставляетъ въ своемъ саду множество отдльныхъ, боле или мене значительныхъ сценъ. Мы не будемъ слдить за тмъ, какъ Фальке сближаетъ вс измненія, которымъ подвергался этотъ первоначальный англійскій садъ съ общимъ развитіемъ европейской культуры и вкуса, такъ какъ пришлось бы изложить безъ всякихъ совращеній эту весьма остроумную статью.

Викторъ Михайловскій.

‘Русская Мысль’, No 12, 1884

Читайте также: