M. О. ОЛЬШЕВЕЦ
M. О. ОЛЬШЕВЕЦ
Обывательский набат
Обывательский набат
(О ‘Сентиментальных повестях’ М. Зощенко)
(О ‘Сентиментальных повестях’ М. Зощенко)
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Обывательский набат, Ольшевец Максим Осипович, Год: 1927
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мих. Зощенко: pro et contra, антология.
СПб.: Издательство РХГА, 2015.— (Русский Путь).
Юмористов таких, которых читают, которых знают, у нас немного. Зощенко очень популярен и распространен. Вот почему нам кажется нелишним вчитаться в содержание его новой книжки, выпущенной Гизом, под названием ‘О чем пел соловей’1.
‘Сентиментальные повести’ назвал автор книгу своих рассказов. Действительно, в этой новой книжке перед нами Зощенко особого рода, ‘сентиментальный’ Зощенко. Стяжав себе славу, как веселый и занимательный рассказчик, он в данной книжке занимается тем, что ‘пужает’ читателя и сам ‘пужается’. Само собой разумеется, что в этой книге перед нами все тот же старый зощенковский герой, маленький гнусненький человечек, плотоядный и косноязычный, глупый и ничтожный. Этого добра царская полукрепостническая Россия создала и воспитала немало. Зощенко полными пригоршнями берет из этой сокровищницы, густо кладет краски умелой рукой. И оттого, что все его герои — герои сегодняшнего дня, что автор изображает их в новой жизни все такими же ‘черненькими’, для некоторой категории читателей это кажется особенно ‘пикантным’ и привлекательным. Это для них, до некоторой степени, сладкий отдых от громких лозунгов революции с возвеличиванием коллектива пролетария и крестьянина, поднявшихся на борьбу за лучшие идеалы человечества.
Для такого читателя Зощенко, хочет он этого или не хочет (а он, действительно, этого хочет), как бы говорит: ‘Революция отзвучала, как далекий гром, пронеслась, как мимолетная гроза, стороной, a человек — мелочный, жадный, вороватый и тупой — остался таким же, как был, и от него никуда не уйдешь’. Если бы у Зощенко-сатирика за бичующими строками проглядывала хоть тень любви к человеку и веры в его будущее, его творчество не было бы таким тяжелым и жутким. (Говоря так, мы, конечно, оставляем в стороне веселую и легкую форму его фельетона, а берем его творчество по существу.) Но у Зощенко нет этой любви, этой веры, у него ничего за душой нет. Это — обыкновенный, рядовой обыватель, который с некоторым даже злорадством копается, переворачивает человеческие отбросы и, зло посмеиваясь, набрасывает мрачнейшие узоры своего своеобразного зощенковского фольклора. Тут хоть бы кто завоет от тоски и безысходности.
Именно так и нужно понимать ‘Сентиментальные повести’. Тут Зощенко даже не пытается вас смешить по-обычному скверными анекдотами, а, наоборот, по-серьезному хочет показать свое credo, временами зовя себе на помощь андреевщину и даже достоевщину. В длинных, мастерски по форме и языку построенных отступлениях автор беседует с критиками и читателем, называя себя полуиронически писателем ‘натуралистом, за которым будущее русской литературы’, бытописателем провинции, пишет ‘Революция’ с большой буквы и в предисловии говорит, что автор верит, что лет через 300 этак будет хорошо, а пока… пока автор ‘в силу юмористических наклонностей описывает человека, как он живет, что делает, куда, к примеру, стремится’.
‘Сентиментальные повести’ — это как бы сгусток зощенковской философии. Как часто здесь автор, беседуя с читателем или критиком, восклицает вдруг: Жизнь какая-то смешная! Скучно как-то существовать на земле! Ох, скучно как! До чего скучно! Действительно, скучно и тяжело в наши дни ходить с пустотой в душе и закрытыми глазами смотреть на все, писать ‘Революция’ с большой буквы, но не видеть величия своей эпохи. Мы, однако, не собираемся поучать успевшего уже стать почти маститым автора или требовать от него стопроцентного коммунизма. Наоборот, очень любопытно послушать, о чем поет зощенковский соловей, увидеть стопроцентную зощенковскую философию.
Галерея его героев в этой книжке немногочисленна, но весьма разношерстна. Вот аристократ, пресыщенный жизнью и познавший все ее радости, проживший потом отшельником 11 лет, решает вдруг вернуться к жизни. Сраженный автором, он падает замертво у приготовленного им же самим по случаю возвращения к жизни стола с яствами и напитками, вызывая этой внезапной смертью обиду у гостей: дамы брали по одной груше или яблоку, а мужчины брали по куску семги или выпивали по рюмке малаги и уходили, оставляя автора у трупа им же воскрешенного и им же убитого своей зощенковской-обывательской мудростью героя. (Рассказ называется ‘Мудрость’.)
Что же это — натурализм, реализм или просто схема, отвлеченный философско-мистический скелет, долженствующий изобразить некие идейки автора, идейки не первой свежести?
В остальных рассказах этот же мрачный фон остается неизменным. Редкий герой в конце рассказа выживает, все они умирают от отчаяния и жути, хотя и пытаются что-то сделать, изменить, перестроить, по-своему полны устремлений.
Вот бывший либеральный помещик (рассказ ‘Люди’) Ив. Ив. Белокопытов. Растранжирив все свое состояние еще до революции, он возвращается после долгих лет пребывания за границей в родной город уже в наши дни, полный высоких идей и намерений. Бедствует, пытается приспособиться, поступает, наконец, приказчиком в кооператив, но попадается на краже мыла и свечей, теряет службу и одновременно жену-балерину, которая переходит к его соседу, зав. хлебопекарней Яркину, вместе с примусом и заграничными штанами. Белокопытов переходит жить в пещеру, дичает, сходит с ума.
Остальные рассказы более близки к обычному зощенковскому жанру, но все так же мрачны. Единственный из его героев, полный, по-своему, радости жизни, бодрости и любви, — это Сергей Петрович Петухов, но и то по причине того, что ему удалось угробить старую тетку и выручить неожиданно ‘кругленькую сумму в сто рублей’ за оставшееся ему в наследство имущество.
Менее счастлив другой герой (рассказ ‘Коза’) — Забежкин, бывший коллежский регистратор, а потом служащий. Забежкин — маленький мечтатель, жаждущий сытости, покоя, семейственности. Забежкин следующим образом устанавливает примат человека над козой: ‘Коза — дура, — рассуждает Забежкин, — ей бы только траву жрать, у нее и запросов никаких нет, а человек все-таки запросы имеет’. Коза Машка и ее мнимая хозяйка, толстенная Домна Павловна, олицетворяют его счастье. Забежкин становится жертвой своей устремленности. В неравной борьбе с военным телеграфистом, который и оказался действительным хозяином козы, а потом и мужем Домны Павловны, Забежкин теряет службу, опускается, погибает.
Погибает и Аполлон Перепенчук, веселый тапер, сочинивший в свое время вальс ‘Нахлынувшие на меня мечты’ и ‘Фантази реаль’. Автор проводит его через весь строй жестокой жизни и даже через военные фронты и, наконец, губит его в должности могильщика 3 и хоронит рядом со случайно погибшей от родов его возлюбленной, источником всех его несчастий.
Мы не перечислим даже главных героев этой книжки. Нам также нет нужды показывать, как в кривом зеркале зощенковского юмора отражаются мышиные мозги и блошиные чувствования этой мелюзги, оживающие под его пером. Нам хотелось только отметить то новое, что есть в этой книжке, так сказать, ‘соль’ книжки. А новое заключается в том, что старые, давно знакомые зощенковские герои вдруг не только зажили трагической жизнью обреченных, но все начали рассуждать по-своему о смысле жизни и ее путях, начали метаться в животном страхе, куда-то рваться из жуткого маленького своего мирка, в котором они заключены автором.
В этом отношении чрезвычайно примечателен рассказ ‘Страшная ночь’, который по ‘идеологии’ и по силе изобразительности может быть назван центральным в книжке. Котофеев, герой рассказа, человек неплохой, неглупый, со средним образованием, жил на Заднем проспекте, у Лукерьи Блохиной, и прожил на свете 37 лет, занимаясь игрой на музыкальном треугольнике. Жил сыто и привольно. Но вдруг Котофеевым овладела ‘неотвязчивая мысль о той случайности, на которой основано все наше существование’. ‘Все в нашей жизни, — рассуждает Котофеев, — даже в нашей худой, до слез скучной жизни, и то все случайно, нетвердо и непостоянно… Изобретут, например, электрический треугольник, и крышка — Котофеев больше не нужен’. В один тихий августовский вечер он оставляет свою жену в постели и выходит на улицу. ‘Вдруг, — свидетельствует автор, — все ему показалось ужасно отвратительным и невыносимым. И вся жизнь скучной и глупой’. Мчась по улице, увлеченный своими мыслями, он задевает прохожих и, остановленный милиционером, вырывается, бежит, преследуемый слепой и бессмысленной толпой, спасается на колокольню, бьет в набат, поднимает на ноги весь город. Вот и вся повесть ‘о ничтожном приключении, за которое человек, в порядке принудительного взыскания, пострадал на 25 рублей’. Уплатив штраф и переночевав в милиции, Котофеев назавтра ‘снова сидел на своем обычном месте и меланхолически позвякивал в треугольник’.
Итак, в животном страхе ‘перед глупой, неустойчивой и бессмысленной жизнью’ обычный из обычнейших героев Зощенко, до сих пор спокойно проживавший на Заднем проспекте у Блохиной, вдруг бьет в набат вместе с автором. Этот символический набат и есть то новое, что проходит красной нитью через всю книгу ‘Сентиментальных повестей’.
Мы уже указали в начале статьи, что в этой книжке автор сам ‘пужается’ и ‘пужает’ читателя. Но если по поводу андреевских бездн, которые писались в эпоху царского безвременья, Толстой говорил: ‘он пужает, а мне не страшно’2, то обывательский набат зощенковских Блохиных и Белокопытовых в наши дни самоотверженной героической борьбы масс не только не страшен, но и просто никуда не доносится и никакой тревоги не будит. Язык фактов слишком очевидно говорит всем читателям Зощенко, что двигателем жизни остается не то мелкое, тупое и вороватое, что видит Зощенко, а тот здоровый классовый инстинкт масс, вооруженных сознанием величия задач своей эпохи, который преодолевает это корыстное и тупое в человеке и помогает ему быть творцом своего будущего. Вот почему нет оснований ‘пужаться’ и бить в набат. Бичующая сатира во все времена выполняет огромной важности общественную функцию, но она не может быть самоцелью, а должна быть вдохновляема великими задачами. Там, где этого нет, получается клевета, и сотворенные художником тени могут пугать только тех, кто за деревьями не видит леса. В данном случае они напугали своего собственного творца и родили книжку ‘сентиментальных повестей’.
Останутся ли эти повести о котофеевском набате для автора только ‘ничтожным приключением’ и он по-прежнему будет вызванивать на своем меланхолическом треугольнике скверные анекдоты и беспросветную клевету на человека или это означает новые творческие искания, — сказать трудно. Пока остается отметить беспокойное метание, в котором больше жуткой безысходности, чем здоровых исканий новых путей. ‘Сентиментальные повести’ Зощенко — лучшее доказательство того, как трудно давать отображение наших дней на полотне, не освещенном настоящим светом нашей эпохи, не ощущая горячего дыхания ее разрушительной и творческой мощи.
Зощенко все же и в этих рассказах остается писателем оригинальным и самобытным. Достойно отметить в этой книжке новое совершенство языка Зощенко, его сжатость, образность и простоту.
Впервые: Ольшевец М. Обывательский набат // Известия. 1927. 14 авг.
Печатается по: Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994. С. 148-152.
Ольшевец Макс Осипович (?-?) — журналист и критик, начал редакторскую деятельность в Одессе, между прочим публикуя рассказы Бабеля, позднее — заведующий редакцией ‘Известий ЦИК СССР и ВЦИК’. Таким образом, рецензия появилась по месту службы критика.
1 Речь идет о книге ‘О чем пел соловей’ (1927), в которой впервые был собран почти полный цикл сентиментальных повестей. Позднее он был дополнен только повестью ‘Сирень цветет’ (1930).
2 ‘…он пужает, а мне не страшно’… — Отзыв Л. Н. Толстого о произведениях Л. Н. Андреева с незначительными вариациями зафиксирован несколькими современниками (А. Б. Гольденвейзер, П. А. Сергеенко, Н. Д. Телешов).