В.В. Розанов
В.В. Розанов
Общество охранения женских прав
Общество охранения женских прав
* * *
Общество охранения женских прав, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
В вечер Благовещения, — того дня, в который у народа есть добрый обычай выпускать на свободу заключенную в клетке птичку, — открылось в Петербурге ‘Общество охранения прав женщины’. Громадный зал городской думы был переполнен до духоты, но аккуратные и заботливые хозяйки вечера не допустили до давки и предупредили ту форму оживления, когда она начинает переходить в беспорядок. Явление, нередкое всякий раз, когда ‘собираются русские’… Было людно, жарко, но не было шумно.
Я люблю видеть, когда собираются женщины в большую массу, чтобы защитить ‘свое высочество’ или протестовать против ‘былого и настоящего своего унижения’, — с этою смесью надежд, гнева, разгоревшихся лиц и блистающих глаз. Всякое оживление хорошо, особенно в сонной России… Наши потомки уже не увидят этих вымирающих зрелищ поры ‘освобождения’, как мы в свою очередь не видали уже сцен ‘крепостного права’ и ‘чтения’ по деревням знаменитого манифеста 19 февраля. Всякий век имеет свои специфические неудовольствия и удовольствия. Будущая ‘свободная гражданка’ будет мирно вязать чулок или варить кофе мужу, тогда как ‘бесправная женщина’ наших дней так красиво и шумно подымает крылья, напоминая вещих Валькирий в опере Вагнера. Пестренькие, голубые, пунцовые, желтые кофточки, и множество ‘реформ’ (покрой платья) всех оттенков шумит, движется в ‘своем царстве’, оглядываясь на гостей и поднимаясь общим подъемом куда-то кверху, в ‘надежду’. Старые лица здесь выглядят моложе, чем обыкновенно, а самые молоденькие озабочены и приняли на чело ту ‘думу’, которая завершает естественную прелесть их возраста. И все хорошо, и всему сочувствуешь, и на все радуешься…
Особенно потому, что находишься в точке средоточья движения, которое, конечно, во всем ‘успеет’, и успех уже недалек. ‘Женское движение’, которое я хотел бы в мысли своей всегда осложнить ‘детским движением’, воспитательным и учебным, — есть самое оптимистическое движение последнего полувека. Оно не имело в себе ‘поворотов назад’, этих жестких, безумных и бессмысленных ‘реакций’, которые загрязнили и изуродовали столько других ‘движений’. Женщины переходили от успеха к успеху, от расширения одного права к расширению другого права. Женщины, действительно, долго были задавлены, ‘права’ их совершенно бессмысленно были изуродованы донельзя, до очевидного преступления: и именно от того, что все это было совершенно для всех очевидно, — потом, когда наступила пора сломки ‘старого забора’, он ломался шумно, весело, безостановочно, и в нем все приняли участие, почти включительно до детей. ‘Мала куча’ шумело в воздухе… И ‘куча’ сломанных вещей росла и росла. Шиньоны, кринолины, запуганная жена, избитая жена, выдаваемая насильственно замуж дочь, старые ‘свахи’, ‘салопницы’, пухлое ‘приданое’, зятья Подхалюзины, женихи Подколесины и Кречинские, противные ‘тещи’ — все сносилось в ‘великое кладбище прежнего домостроя’, и на верху высоко насыпанного холма появилась новая девушка, в скромном простеньком платьице, с пуком книжек в руках, смеющаяся и радующаяся, потому что ни в ком она не видела более щелкающего зуба на свое счастье… Не видела презрения к себе, недоверия к себе.
— Мы все тебе радуемся. Мы все верим в твою натуру. Выбирай себе счастье: книги, труд, любовь, семью, деятельность…
Так, кроме уродцев и исключений, заговорили отцы, матери, мужья, женихи, сыновья…
И под доверием женщина счастливо расцвела. И посмотрите на гору труда и деятельности от сестер милосердия турецкой компании до учительниц деревенских школ, которую она построила вторым этажом на могиле былого своего унижения.
Вера все здесь родила. Когда ‘поверилось’ в женщину, женщина ответила любовью, верностью и долгом.
Вот короткая и прекрасная история.
Новое общество именуется обществом ‘охранения женских прав’, а не обществом ‘женского равноправия’. Разница в названии, которая может промелькнуть мимо внимания читателей, но на которую нужно обратить внимание. Оно не собирается хлопотать о расширении женских прав, о завоевании новых прав. Задача его гораздо скромнее, но зато она совершенно практична. Общество будет практически, — советом и помощью, — охранять женщину в пределах существующего положительного законодательства. Оно будет устранять женское ‘бесправие’, поскольку оно вытекает из темноты женской, неосведомленности ее в правах существующих. Такового, конечно, очень много, особенно в крестьянской и низшей городской среде. В речи председательницы, г-жи фон-Кубе, это и было выражено. Она, в заключение своей речи, прочла письмо, полученное ею из деревни, полученное по одному слуху, что возникает общество ‘охранения прав женщины’… Не имея — к кому прибегнуть, не зная — у кого спросить совета, — крестьянка жалуется председательнице на такое свое ‘положение’. Она — замужняя, муж, загуливавший уже давно, теперь совсем отошел ‘на сторону’, попросту ‘бросил жену’, переставшую ему нравиться… Дело обычное и без мала что массовое… Но от ‘загула’ муж не позаботился об одном: он не оставил ей ‘письменности’, как в народе называют паспорт. Она сидит в деревне с детьми и старухой-матерью. В новом положении она могла бы, оставив детей на мать, пойти в город ‘в услужение’ и зарабатывать средства на детей и мать. Но, значась ‘женою при муже’, не может никуда выехать из деревни и остается без средств пропитания. Случай, действительно, чудовищный и, вероятно, частый по деревням. При уродливой нашей паспортной системе остаться ‘без паспорта’ — значит остаться ‘без движения’. А на месте какие же заработки? Вся деревня кормится ‘отхожим промыслом’. Но как ‘отойти’, когда во всяком месте, при первом же ночлеге, у несчастной ‘замужней женщины’ потребуется ‘вид на проживание’, выданный владельцем ‘жены’, мужем. И сидят на деревне мать-старуха с покинутою мужем дочерью. И никто участия в ней не примет, прежде всего, по незнанию: ‘Как же тут поступить’? По незнанию… Да и кто будет хлопотать в ‘чужом деле’?
Госпожа фон-Кубе, — простая, добрая и отзывчивая женщина, без особенных умственных и общественных претензий, до сих пор полагавшая жизнь на заботу о содержащихся в тюрьмах, — года четыре назад пришла к мысли основать общество, которое подавало бы практическую юридическую помощь женщинам во всех случаях, где женщина оказывается в невозможно тяжелом положении по незнанию своих прав или по неумению, бессилию защитить их. Судебная помощь, юридическая помощь и, наконец, по обширному развитию у нас быта, обычая и администрации, где нужно, -помощь административная и просто житейская, — такова, по крайней мере, первая задача нового общества. Каждому ясно, до какой степени она нужна. Есть медицина и есть ‘пособия в несчастных случаях’: последнее может дать и фельдшерица. Вот исполнение таких ‘фельдшерских обязанностей’, но не медицинского, а административного и судебного характера, — в случаях бытовых ‘ушибов’, ‘поранений’ и ‘отравлений’, и примет на себя общество. Главная сфера его деятельности, поэтому, будет не в Петербурге, а по городам и весям Руси: везде будут основаны ‘консультации’, т.е. попросту пункты, куда всякая женщина ‘в обиде’ могла бы обратиться за разъяснением, советом и помощью. Конечно, все это бесплатно. У деятельниц нового общества есть мужья и братья присяжные поверенные, есть, наконец, связи в адвокатуре, — и через все это оно надеется всюду разбросать такую судебную помощь.
Но ‘фельдшерство’ самим делом и самою нуждою приводится к медицине, к углублению в тему и расширению темы: и новое общество, нет сомнения, очень скоро будет поставлено перед необходимостью от ‘охранения прав’ перейти к хлопотам и заботам о ‘расширении прав’. Юристы-советники очень часто будут поставлены в тупик перед ‘существующим’ законом:
— Что же я сделаю, когда таков закон?
Это им придется выслушать не раз от губернатора, от исправника, от полицеймейстера, от урядника. Увы, в бездне случаев женщина, ‘по существующему закону’, все еще есть вещь, а не лицо. ‘Вещь’ при отце и матери, ‘вещь’ при муже. При первых хоть до совершеннолетия, но ‘при муже’ — до могилы или развода. Куда мы ни ткнемся в среде женской жизни, женского права или пока ‘бесправия’, мы всюду наткнемся на эту тоскливую тему развода, — тему, никак не двигающуюся и точно парализованную. Семья, естественно, есть главная сфера жизни женщины. Школа, адвокатура, педагогика, врачебное дело, ученость, писательство — все это есть ‘случай’ в судьбе женщины, ‘случай’ в судьбе женщин особенно одаренных. Но ‘семья’, это — общая судьба их, кроме вот именно только исключений. Между тем, — что не все замечают, — в каждой стране и у всякого народа, наконец, во всякое время и эпоху, — ‘каков развод, таков и брак’, ‘qualis est divortium, talis est matrimonium’. Давно следовало бы это взять в юридическую поговорку, давно следовало бы это намотать себе ‘на ус’ духовным консисториям. Наконец, следовало бы это вдалбливать в голову будущим священникам на семинарских и академических скамьях, как и в университетах, на лекциях по каноническому праву. Буквально, развод есть тот руль, которым корабль семьи, во всей стране, направляется или в тихое плавание, в мирную пристань, или на подводные хитрые камни и потаенные мели, где он разбивается и гибнет… среди воплей и отчаяния ‘пассажиров’, т.е. семейных людей.
— Страшно вступать в брак… Ведь развестись никогда нельзя, какова бы ни выпала жизнь в семье, каковою бы ни оказалась жена, наконец, каковою бы она ни сделалась уже в супружестве, после венчания, в зрелых или в старых годах…
Так говорит католик и договаривает про себя:
— Подожду делать предложение, хотя и надоела холостая, безобразная жизнь, холодная, бесприютная. Ведь из этой холостой жизни я всегда сумею выскочить: обвенчаться долго ли. А как повенчаешься, — никуда уже не выскочишь. Никуда и никогда.
И совсем шепотом, про себя:
— Брак — могила. Не вечность, это ошибка фразеологии: брак вечен, как могила. А холостая жизнь хоть и безобразие, но какое-то переменчивое, зависящее от меня: туда, сюда, такое, иное…
— Во всяком случае, подожду жениться…
— Или уж только при очень большом приданом: когда на средства жены можно премило устроиться, потихоньку и в стороне от жены…
— И чтобы в имуществе, которое будет мне принесено в приданое, она — эта будущая жена моя — нисколько не участвовала. Это дар мне за великий отказ быть свободным от ее поведения, от ее нравов, от ее сварливости, от ее безнравственности — до могилы. Я раб ее отныне по положению, по социальному положению, но зато буду господином ее кошелька. У жены — никакой собственности.
— Ни на приданое.
— Ни на наследство от родителя.
— Ни даже на плату за личный труд.
Жена работает, учит, шьет, лечит, но плату за это получает ее муж,… Возможный гуляка и развратник, возможный деспот и грубиян.
Она лишена всяких прав — за право иметь от него детей, даже (в некоторых случаях) именоваться только его именем. Он на всю жизнь лишается права какую-нибудь девушку открыто назвать ‘своею’, ‘подругою’, ‘любимою’ и за это отречение берет все имущество жены.
Любви, при этом насильственном, несвободном отношении, при отношении взаимного утеснения одним другого, не может быть иначе, как случайно и ненадолго. И у французов сложилась поговорка: ‘Le manage est tombeau de l’amour’ — ‘любовь умирает в браке’, ‘брак — могила любви’.
И как ни у кого, у них широко раскинулась холостая жизнь… Женятся под старость. ‘Жениться — перейти на пенсию’, т.е. на процент с капитала жены.
Не имея капитала, девушке из общества невозможно выйти замуж. ‘Законный брак’ — мечта каждой девушки, самой юной, красивой и богатой. Но ‘законный брак’ уже давно во Франции не выражает ни любви, ни привязанности, ни даже уважения. Это — только положение. Положение ‘законного права’ иметь ‘законных детей’, оставя им имя и то же положение. Таким образом, это есть легализованная форма, единственная легализованная, осуществить для женщины свою натуру и назначение. Казалось бы, — ‘назначение’, указанное Богом… Но на самом деле оно глубочайше запрещено, кроме этой узкой двери с железным, вековым запором и около которой всякая ошибка смертельна, ибо она неисправима до могилы.
Мужчины не желают входить в эту дверь. ‘Опасно’.
Женщины рвутся в нее. ‘Наше назначение!’
И красавицы, юные, с богатством, — выходят за пожилых, иногда за стариков, не любящих их, обещающих им только разврат давно изношенного тела… и ‘situation’.
В результате — чахлое потомство, все более вырождающееся. И уродливое сложение нравов и нравственности целой страны.
Но в основе такая маленькая вещь, как ‘нерасторжимость брака’, и выражаемая столь ласково и обещающе:
— Вы любите друг друга… Прекрасно… Но любовь вечна. Это священное чувство не должно никогда угаснуть. Мы вас благословляем, и притом навеки: вы до могилы не можете расстаться друг с другом.
Вставлены только слова ‘не должно’ и ‘не можете’… Но когда все слагалось, когда история только еще начиналась и люди, наивные и свежие, действительно влюблялись какою-то ‘смертною любовью’, — эти слова ‘не должно’ и ‘не можете’ даже и не заметились.
Между тем, они имели не нравственный смысл, а юридический. И когда юные пробуждались от угара первой любви, когда наступало трение жизни, показывались ее шипы и тернии, наконец, когда в истории самые натуры поизносились и способности к героической любви стало меньше, -‘мужья и жены’ увидели себя запертыми в крепкую клетку — о, куда более жестокую и неумолимую, чем в какую сажают тигров, пантер и волков! Бывали случаи, что тигр вырывался из клетки, но из католического ‘брака’ еще никогда никто не вырывался.
Даже властительнейший английский король Генрих VIII смог вырваться из ненавистного брака с Екатериной Аррагонской только ценой реформации… Т. е. не раньше, как разорвав совсем связь с Римом.
Он разорвал эту связь. Англия стала протестантскою. И когда она сделалась таковою, — развод, этот знаменитый ‘divorlium’, стал допускаться в ней легко. И вот результат: английская семья есть лучшая, самая крепкая и счастливая в Европе. Нравы английские, нравственность английская стали лучшими же в Европе. Рождаются в этом любящем и свободном браке дети самые здоровые, обещающие и талантливые.
Как и в Германии, и Голландии, — странах протестантских.
Тогда как на Францию точь-в-точь похожи по вырождению и разврату Италия и католическая Бельгия. Совершенно ‘французские нравы’ сложились и в Польше, ко времени ее падения, хотя тут были совершенно другие язык, кровь и племя!
Но не торжественные католические службы, не звук органа, не отдаленная тень ‘всеблагословляющего’ или ‘всепроклинающего’ папы тут играла роль, а два закона социальной католической жизни:
— Страшно вступить в брак! Ведь он нерасторжим!
— Но нужно же нам, женщинам, осуществить свое назначение. Сделайте нас матерями и затопчите за это в нас личность, отберите наш кошелек!
Эти два течения или два веяния, две тенденции, два позыва и убеждения — действуют в каждой семье, каждый день, во всяком городе, от Севильи до Варшавы. И что ‘тень папы’ перед силой, властью, влиянием, значительностью!
Воображать, чтобы лично французы, итальянцы, бельгийцы были ниже, грубее и циничнее англичан или немцев, — конечно, ни малейшего нет основания. Они не грубее, не ниже. Но дьявольская формула, к которой вообще у католиков свелся брак: ‘возьми мое тело и отдай кошелек’ (мужчины), ‘на, бери мою честь и счастье — и дай мне situation’ (женщины), — эта формула не могла не свалить всякую твердость, не сломить гордость, честь всей страны. ‘На заре туманной юности’ купля-продажа, в самый первый день семьи — цинизм и торговля: поди, устой в последующей жизни…
У нас брак — средний между католическим и протестантским, как и все православие, уже по наблюдениям славянофилов, в фактическом, реальном своем содержании, как дух и жизнь церкви, есть колебание между формулами католичества и протестантства. ‘Не так твердо и резко, как у католиков, — но все-таки’… ‘Не так свободно, как у протестантов, — но науки не стесняемся, да и гнать в жизни никого не желаем’. Вот два ‘православных’ исповедания…
И развод — средний… До Петра Великого он был совершенно свободный, не по принципу, а по практике: всякий священник имел право написать мужу и жене ‘разводное письмо’, — собственно, по библейской формуле, — в силу которого брак их становился расторгнутым. В России, вообще, ‘следовали друг за другом факты’, а не ‘развивались идеи’. При Петре Великом церковь централизировалась, и старое право священника было перенесено на ‘духовную коллегию’ или Синод, который чисто практически и под действием неразумных государственных пожеланий и требований ‘перестал писать разводные письма’.
Перестал — и просто! Никакого ответа за это, ни рассуждения об этом.
Поднялся вой… Нужно очень различать боль индивидуального существования, ‘разбитой жизни’, которая вытекает из закрытия развода, и социальное разложение, отсюда получающееся. Последнее никакой боли никому не причиняет и никогда не приписывается той или иной постановке развода:
— Браков в стране стало меньше.
— Поколения, как будто, все хилеют.
— Женятся не в молодых годах, а больше в средних летах, а то и под старость.
— Старых дев много.
— Повышается приданое.
— Шумят трактиры. Улицы переполняются проститутками. Но никому не придет в голову:
— Все это оттого, что развод страшно стеснен, доступен избранным и богачам, тянется годы.
Связь эта только в последние годы начала усваиваться обществом, когда она войдет в головы духовных, — и консисторий, и канонистов, — и представить нельзя. Они слишком мало заинтересованы в понимании всего этого дела. Между тем, практическое положение развода зависит, конечно, от них, и только от них. И, вот, здесь ‘юридическая помощь женщине’, — именно помощь ей, как семьянинке, — может разбиться, да и будет непременно разбиваться о глухую стену. Здесь нужна не ‘осведомленность о своем праве’, но переработка самого права.
И новое общество от пассивной роли ‘согласования жизни с законом’ вынуждено будет самою жизнью перейти к роли активной, творческой. От ‘охраны прав женщины’ оно перейдет к ‘охране женщины’, — и станет возбудителем отмены прежнего, в законах утвержденного, бесправия.
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1910. 30 марта. No 72.