Обрученные, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 164 минут(ы)

ОБРУЧЕННЫЕ.

Повсть.

Часть первая.

Въ одномъ изъ маленькихъ, во щегольскихъ домиковъ англійской набережной, въ уголку гостиной, заставленной цвтами и зеленью, сидло двое молодыхъ людей, мужчина лтъ двадцати шести и блокурая двушка, моложе его годами пятью. Нжная откровенность ихъ обращенія ясно показывала въ нихъ жениха съ невстою, хотя въ минуту начала нашего разсказа разговоръ не могъ назваться совершенно нжнымъ. Оба, не переставая ласково смотрть другъ на друга, о чемъ-то сильно спорили. Юноша безпрестанно вскакивалъ съ кресла, шагалъ по комнат, портилъ цвты и снова подходилъ къ собесдницъ своей, все время не перестававшей на него поглядывать съ тонкою, немного насмшливою улыбкою.

Двушка была стройна, высока ростомъ и очень хороша собою, но лицо ея, полное, нжное, съ какимъ-то оригинальнымъ лниво-насмшливымъ выраженіемъ, постоянно хранило на себ какой-то оттнокъ усталости. На немъ уже не сохранялось той обворожительной свжести, которая краситъ собой лица женщинъ, мало вызжающихъ въ свтъ. Молодая невста, не взирая на свои двадцать лтъ, какъ кажется, давно ужь отвыкла ложиться въ постель ране трехъ часовъ по-полуночи.

— Берите меня такимъ, каковъ я есть, миссъ Мери,— говорилъ молодой человкъ, безъ всякой причины толкая отъ себя сосднее кресло:— я перемнюсь, если мн придетъ время перемниться, а до тхъ поръ, говорю вамъ по совсти, не вижу я пользы отъ вашихъ совтовъ.

— Смотрите, какое самолюбіе! Да разв я вамъ даю совты? Кто нынче даетъ совты? холодно спросила двушка.

— Кто? да что же вы мн толковали цлые полчаса?

— Я говорила только о томъ, что вс смются надъ вами — объ этомъ можно толковать боле получасу.

— Смются дураки, смются изподтишка! какое мн дло до скрытыхъ насмшекъ? Я правъ, я къ несчастію часто правъ, я не намренъ ломать себя наизнанку… Чему вы улыбаетесь?

— Говорите, продолжайте, а я пока посмотрю картинки. Что вы, Владиславъ?…

— Слушайте, m-lle Marie, перебилъ молодой человкъ, полушутя, полусерьозно, отнимая у двушки модныя картинки, и кидая ихъ на коверъ,— слушайте, надобно же вамъ произнести наконецъ послдній судъ надъ моей юношеской восторженностью.

— Не надо употреблять такихъ словъ. Въ женскомъ обществ порядочные люди не говорятъ учеными выраженіями.

— Благодарю васъ. Только слушайте. Я молодъ — моложе васъ, если не годами, такъ по образу жизни, потому что вы уже успли порядочно затаскаться на балахъ и посреди шума.

— Ladislas! закричала Мери, смясь и кусая губы, я удивляюсь самой себ. Я должна бы васъ выгнать сію минуту, а я не могу даже сердиться. Да разв говорятъ такъ съ двицами, со своей невстой? Боже мой! что изъ васъ выдетъ!

— Меня радуетъ, Мери, что вы не сердитесь. По душъ вы добрая и любящая двушка. Вы любите обращать лишнее вниманіе на мелочи, на перчатку, на неловкій поклонъ, но умете слушать горькія истины. Свтъ васъ не совсмъ испортилъ.

— Слава Богу, что не совсмъ. Извольте продолжать, иначе мы не кончимъ до завтра. Да вспомните еще о лож. Если вы опять войдете ко мн въ сюртук, я васъ уничтожу однимъ взглядомъ.

— Опять ваша манера! я вижу васъ насквозь, миссъ Мери! Вы играете комедію, вы хотите меня дразнить вашей холодностью и спокойствіемъ. Это извстная тема романовъ и водевилей. Юный энтузіастъ и противъ него резонеръ… Глупая пылкость и рядомъ съ нею величественное самообладаніе!.. Все это старо, миссъ Мери. Все это я видлъ на театръ и читалъ въ книгахъ.

Молодая двица еще разъ закусила губы, но не потеряла хладнокровія. Замчаніе жениха сдлано было врно и мтко. Mepи дйствительно принадлежала къ разряду женщинъ, на которыхъ ранній успхъ въ свт накладываетъ печать ранней насмшливости, а что еще хуже, заставляетъ видть въ этой насмшливости и нераздльной съ ней холодности высокій идеалъ, драгоцнное орудіе модной женщины. Владиславъ Сергичъ Мережинъ (такъ звали жениха), могъ назваться любимой игрушкою своей невсты, его горячность и молодость представляли много пищи для ума и самообладанія юной красавицы. Не смотря на давнюю свою привязанность къ Владиславу, Марья Александровна находила какое-то особое, не совсмъ доброе наслажденіе въ безпрерывномъ поддразниваніи своего жениха, въ спорахъ съ нимъ, въ безпощадныхъ шуткахъ надъ лучшими сторонами его сердца. Изо всхъ деликатныхъ распрь, невста выходила побдительницей, благодаря своей свтской находчивости. Еслибъ ей предложили совершить какое-либо чудо, въ слдствіе котораго Владиславъ Сергичъ могъ бы мгновенно превратиться въ сухого и систематическаго льва, Мери отклонила бъ такое предложеніе съ ужасомъ. Мало того, что ей были дороги юношескіе порывы Мережина,— она, въ лучшія свои минуты, умла отдавать дань полной справедливости и достоинствамъ молодаго человка, и его независимому взгляду на жизнь и на общество. Но кошка не можетъ жить безъ мыши, модная двушка безъ своей утренней забавы. Когда Владиславъ, огорченный какимъ нибудь бальнымъ споромъ, опаздывалъ приходить по утру, Мери начинала тревожиться, упрекать себя, но чуть въ комнату входилъ женихъ, прежняя игра начиналась и прежнія миніатюрныя несогласія шли своимъ чередомъ. Для того, чтобъ поперечить своему избранному, Марья Александровна часто ршалась являться ршительно въ недостойномъ свт. То она упрекала жениха за его чорный галстухъ на вечер, то она потшалась надъ фигурами людей, особенно имъ любимыхъ, то она холодно и небрежно принималась говорить обо всемъ, что чтилъ и любилъ Владиславъ Сергичъ. Въ минуты подобнаго поддразниванія, для невсты нашей все казалось смшнымъ и дурнымъ по тону. Въ настоящее утро, предметъ къ спору подало одно неважное обстоятельство, случившееся наканун. Мери съ подругами и нсколько молодыхъ щеголей, не зная, что длать посл обда, нещадно подсмивались надъ какимъ-то иностраннымъ музыкантомъ, который, по правд сказать, уже нсколько лтъ считался за шута въ лучшихъ петербургскихъ гостиныхъ, ни мало не огорчаясь своей ролью. Владиславъ Сергичъ, уже нсколько часовъ бывшій въ сумрачномъ расположеніи духа, счелъ рыцарскимъ долгомъ заступиться за артиста. Нтъ въ обществ роли хуже, какъ роль чьего нибудь защитника, особенно если защитникъ молодъ, не обладаетъ высокимъ чиномъ и скоро сердится. Такимъ образомъ вечеръ былъ испорченъ, иныя дамы разсердились, Meри посмотрла на жениха прищурившись, окинула его какимъ-то страннымъ взглядомъ отъ волосъ до кончика сапоговъ, а затмъ отвернулась и дала себ слово разсчитаться съ женихомъ завтра по утру. Обратимся однако къ нашей пар.

— Я васъ слушаю, тихо продолжала Мери, лниво откинувъ голову, положивъ ножки на вышитую скамейку и повернувшись въ полоборота на своей кушетк.

— Вы знаете, душа моя, началъ Владиславъ, самъ усаживаясь поближе къ своей мучительниц, вы знаете, что я человкъ хорошій… чему же вы сметесь? Неужели мы такъ неблизки между собой, что не можемъ даже позволить себ откровеннаго разговора, прямой оцнки нашихъ качествъ?

— Это что-то новое, замтила невста, приглаживая свою прелестную прическу во вкус XVIII столтія.

— Не совсмъ новое, я всегда откровененъ съ вами. Я дйствительно человкъ хорошій и добрый, можетъ быть боле добрый, нежели это нужно.

— Vous y tes, сказала Мери,— то-есть вы рыцарь, и должны знать, что въ наше время не любятъ рыцарей…

— Мн дла нтъ, Мери, перебилъ женихъ, вспыхнувъ, ни никакого дла нтъ до того, что любятъ и чего не любятъ въ наше время. Каждыя три минуты я слышу отъ васъ: кто нынче длаетъ то-то и то-то, кто здитъ туда-то? кто въ наше время говоритъ о такихъ-то предметахъ? Мн скученъ этотъ языкъ, мой другъ. Говорите отъ своего лица. Не колите мн глазъ фразами и идеями людей, до которыхъ ни вамъ, ни мн нтъ дла…

— Какое вы еще дитя! перебила двица.

— Вы дитя, моя милая Мери, а не я. Вы дитя избалованное и ваша жизнь — жизнь дитяти. Когда вы едва не свели меня съ ума, похавши по морозу съ вашей новой шляпкой на затылк и затмъ прохворали дв недли, и были даже въ опасности, вы поступили какъ истинный ребенокъ. Вамъ угодно называть меня рыцаремъ.

— Печальнаго образа, перебила Мери (то-есть она не оказала печальнаго образа, а гораздо благозвучное: de la triste figure, разговоръ шелъ по французски)…. который все-таки былъ великимъ человкомъ, что узнаете вы, если позволите мн, въ хорошую минуту, передать вамъ приключенія рыцаря de la triste figure. Но мы вчно отклоняемся отъ нашей темы. Въ слдствіе вашихъ безпрерывныхъ споровъ и стычекъ, въ слдствіе холодности, которую вы на себя накинули, вы меня знаете мало. Вы изслдовали мои худыя стороны и не заботитесь о хорошихъ…

— Нтъ, я знаю и хорошія: энтузіазмъ, готовность довриться всякому wildness, какъ говорятъ по англійски! Лучше, еслибъ не было этихъ достоинствъ, впрочемъ всякій можетъ думать по своему…

— графъ Павелъ Антоновичъ Фонъ-Штромменбергъ, прервалъ такими словами бесду вошедшій камердинеръ отца Марьи Александровны.

— Проси, проси въ эту комнату, живо сказала Мери.

— Опять этотъ величественный болванъ, угрюмо замтилъ Владиславъ.

— И все-таки у него можно выучиться многому, лукаво перебила невста.— Вы забыли насъ, графъ. Папа сейчасъ выдетъ.

Павелъ Антоновичъ пожалъ руку невсты, потомъ дружески поклонился жениху, потомъ услся и пять минутъ говорилъ очень мило о новой опер, только изъ его рчей нельзя было вывести ровно никакихъ заключеній по музыкальной части. О пвицахъ онъ выражался опредленне, та, что была въ мод, получила много похвалъ, соперница же ея сравнена съ улиткой. Вся рчь отличалась простотой, гладкостью, нкоторой пустотой, но отнюдь не глупостью.

A между тмъ графъ Павелъ Антоновичъ, не смотря на свое состояніе и ожиданія наслдствъ впереди, не взирая на свои рчи, гладкія и безукоризненныя, не смотря на знаніе шести языковъ, могъ назваться смертнымъ, тупоумнымъ до замчательной степени. Природа, истощивъ вс свои дары на его благородное, свжее лицо, на его станъ гибкій и атлетическій, на его густые волосы и прочія наружныя совершенства, на томъ и пріостановило свои благодянія. Павла Антоныча можно было встртить двадцать пять разъ и всякій разъ счесть за человка не глупаго, но за то если вамъ, на двадцать шестое свиданіе, удавалось постичь его натуру, вы останавливались, смущенные, передъ всей пучиной его необразованности, безпредльной, какъ море. Впрочемъ то былъ добрый и незловредный человкъ, иногда однакоже способный нападать на бдняка, на котораго вс нападаютъ, или смрить презрительнымъ взглядомъ задушевнаго друга, одтаго не совсмъ тщательно. Безполезне графа нельзя было найти ни одного человка въ Петербург, но имлись въ немъ люди боле неловкіе нравственно, боле дикіе и боле способные прорваться. Подъ управленіемъ бойкой и ловкой жены, Павелъ Антонычъ могъ со временемъ прослыть за дльнаго человка, впрочемъ пустымъ человкомъ его никто не называлъ открыто, уважая его отличное состояніе и хорошія связи.

Миссъ Мери нсколько разъ смялась, слушая разсказъ объ опер, выслушала всю рчь со вниманіемъ и еще разъ упрекнула графа за то, что онъ въ послднее время забылъ и ее, и ихъ домъ, и ихъ вечера по средамъ.

— Нтъ, я не забылъ васъ, отвтилъ красавецъ со своей тихой и ясной улыбкой.— Я не забываю даже того, что слдовало бъ забыть, для своего собственнаго спокойствія.

Семейство Штромменберговъ издавна было дружно съ семьей Марьи Александровны, потому Павелъ Антонычъ имлъ полное право дозволить себ этотъ нехитрый, но совершенно приличный и даже тонкій отвтъ, будто нарочно импровизированный для двушки-невсты. Владиславъ внутренно отдалъ дань уваженія свтской рутин, противъ которой такъ ополчаются философы, рутина, съ помощью которой человкъ, не имющій ровно ничего, кром хорошаго воспитанія, человкъ съ камнемъ въ голов, уметъ говорить глаже и приличне, нежели любой философъ. Мережинъ почти подумалъ: не права ли Мери съ своими свтскими афоризмами? И подумавъ это, онъ угрюмо поникнулъ головою, что тотчасъ же заставило молодую невсту усмхнуться и еще разъ обратиться къ новому гостю съ какимъ-то новымъ, обязательнымъ вопросомъ.

Марья Александровна была убждена въ томъ, что Владиславъ Сергичъ пылаетъ ревностью. Такого убжденія было достаточно для ея счастія. Столько шалостей впереди! столько нетронутыхъ еще средствъ поддразнивать юнаго энтузіаста!

Къ сожалнію, она ошиблась въ своемъ предположеніи: молодой женихъ не имлъ въ своей душ никакихъ ревнивыхъ наклонностей. Ему было просто скучно въ присутствіи Павла Антоныча, до того скучно, что нашъ молодой пріятель два раза поглядлъ на часы, будто приглашая лишняго собесдника поскоре отправиться во свояси.

— Гд вы сегодня обдаете, графъ? поспшила сказать лукавая Мери, замтивши этотъ жестъ и перетолковавши его по своему.

— Я никому не давалъ слова. Мн сегодня взгруснулось и я стану обдать одинъ, то-есть почти не обдать вовсе.

— Оставайтесь съ нами. Папа два раза про васъ спрашивалъ. Мы обдаемъ одни, только Владиславъ Сергичъ представитъ намъ какого-то своего друга. Вы съ нами?

Павелъ Антонычъ отвчалъ поклономъ, женихъ въ свою очередь сдлалъ знакъ неудовольствія.

— Впрочемъ, готовьтесь скучать, улыбаясь прибавила Мери. Mr. Мережинъ не въ дух, а другъ его, какъ слышно, сильно преданъ нмецкой философіи.

Павелъ Антонычъ улыбнулся въ свою очередь, сказалъ что-то очень лестное для Владислава, очень хорошо отозвался о людяхъ, занимающихся философіею и, не желая мшать молодымъ людямъ заниматься самой пріятнъйшей изъ всхъ философій на свт, тихонько скользнулъ въ анфиладу комнатъ, отдлявшихъ гостиную Марьи Александровны отъ кабинета ея вчно занятаго родителя.

Съ полминуты времени женихъ и невста молча глядли другъ на друга. ‘А! вы ревнивы!’ думала Мери. Владиславъ Сергичъ не любилъ думать про себя, онъ придвинулъ свое кресло ближе къ кушетк, сказавши съ выраженіемъ истинной, непритворной горести:

— За что вы испортили нашъ день, миссъ Мери?

— Это какими судьбами? въ свою очередь спросила двушка.

— Для чего вы пригласили къ обду Павла Антоныча?

— Для чего же мн не пригласить его, Владиславъ?

— Мери! Мери! произнесъ женихъ съ неудовольствіемъ. Я дв недли не могу допроситься у васъ одного тихаго, дружескаго вечера, безъ лишнихъ людей, безъ суматохи, безъ бароновъ и графовъ. Неужели вы, будущая хозяйка, не видите ничего хорошаго въ моей претензіи? Я хотлъ привезти къ вамъ, сегодня, человка, который въ нравственномъ отношеніи замнилъ мн отца. Этотъ человкъ (я уже предувдомлялъ васъ) не любитъ общества. Чтобъ разшевелить его и ему понравиться, нужно сойтись съ нимъ не иначе, какъ въ тихомъ и небольшомъ круг. Я такъ разсчитывалъ на сегодняшній обдъ и вечеръ, я такъ желалъ, чтобъ сегодня вы показались и мн и ему своей самой лучшею стороною? За что вы охолодите нашу семейную радость присутствіемъ ненужнаго гостя, который сейчасъ можетъ повситься въ той комнат, не огорчивъ насъ обоихъ нисколько? Для чего посреди насъ будетъ нсколько часовъ торчать эта добрая, но глупая фигура, во фрак и бломъ галстух. Я знаю, что онъ сейчасъ, на минуту удетъ домой и наднетъ къ обду, по англійски, блый галстухъ. Отъ этой мысли я несчастенъ! Будемъ ли мы смяться, шутить, разсказывать другъ другу свои маленькія тайны, въ присутствіи этого денди? Выпьемъ ли мы при немъ, за здоровье другъ друга, лишнюю рюмку шампанскаго? Наконецъ даже обычные споры наши, въ которыхъ все-таки бездна пріятности, могутъ ли эти споры имть мсто въ присутствіи такого свидтеля, какъ Павелъ Антонычъ? Вы испортили цлый веселый день, душа моя Мери!…

Невста задумалась, ей стало немножко совстно, а еще боле досадно по случаю своей недавней ошибки на счетъ ревности.

— Не гнать же мн человка, который приходитъ за полчаса до обда, сухо отозвалась она.

— Все-таки, сказалъ Владиславъ, пожимая руку невсты:— все-таки, моя душа, вы мн задолжали одинъ обдъ. Сегодня проскучаемъ — длать нечего. Я пойду и скажу моему пріятелю, что наше дружеской собраніе состоится завтра.

— Завтра обдъ у Сергя Юрьевича, возразила Мери, недовольная все боле и боле.

— Тмъ боле причинъ обдать здсь, втроемъ, даже обдать въ вашихъ комнатахъ. Согласитесь, Marie, я такъ люблю ваши комнаты….

— Ни за что въ свт! возразила двица, сердясь сама не зная на что. Вы забыли, по обыкновенію, чмъ можетъ быть для васъ по служб Сергй Юрьевичъ.

— Этого уже слишкомъ много, Marie, неужели вы хотите быть моей опекуншей даже по части служебныхъ занятій?..

— Для вашей же пользы! и двушка пожала плечами.

Пламенный юноша едва не вскочилъ со стула. Капризы невсты зашли слишкомъ далеко. Она уже захватывала своего возлюбленнаго цликомъ, и ршительно не хотла предоставятъ ему никакой самостоятельности, даже на счетъ обдовъ. Споръ на прежнюю тему готовился вспыхнуть въ огромныхъ размрахъ, но къ счастію, шумъ разговора въ сосдней залъ остановилъ на устахъ Владислава вс упреки, готовившіеся изъ нихъ вырваться.

— Такъ вы не даете мн завтрашняго дни, Marie? спросилъ онъ, взявшись за шляпу.

— Не могу, холодно оказала двушка.

— Въ такомъ случа извините, я сегодня не буду обдать съ вами.

— Ваша воля, отвтила Мери.

— Sans rancune?

— Je n’en garde jamais.

— Веселитесь съ вашимъ графомъ.

— A вы съ вашимъ философомъ.

— Мы ссоримся шестой разъ эту недлю, Marie.

— Я не считала. Я никогда не ссорюсь.

— Прощайте, душа моя. Вы не уступите завтрашняго дня?

— Не уступлю… Хотите на той недл?

— Я и такъ много уступалъ, Мери.

— Это ваше дло,

— Прощайте, Marie.

— Прощайте, Владиславъ.

— Опять поссорились! пробормоталъ папа Марьи Александроввы, проводивъ глазами уходящаго юношу.

— Лтнія бури! очень поэтически замтилъ графъ Павелъ Антоновичъ, снисходительно улыбнувшись.

II.

Владиславъ Сергичъ Мережинъ родился за границей, гд отецъ его провелъ почти всю свою жизнь по дламъ службы, первое воспитаніе получилъ онъ въ Парижъ, затмъ слушалъ курсы въ германскихъ университетахъ. Благодаря своему серьозному воспитанію, нашъ молодой пріятель составлялъ рдкое и рзкое исключеніе въ ряду петербургской молодежи: свтъ находилъ его образованнымъ, даже можетъ быть черезъ-чуръ образованнымъ человкомъ, но такъ какъ онъ никогда не совался впередъ, въ рчахъ рдко бывалъ задоренъ, и со смертію отца получилъ въ руки большое состояніе, то на непривтливость петербургскаго общества Владиславъ не могъ жаловаться. Покойный отецъ его былъ великимъ англоманомъ, почти не умлъ говорить по русски, и — странное дло для человка старыхъ временъ — стыдился этого послдняго обстоятельства. При жизни своей онъ часто посылалъ сына въ Россію, держалъ при немъ русскихъ гувернеровъ, всми мрами заботился о сохраненіи святой связи между юношей и его родиной, но къ сожалнію, достигъ своей цли лишь до нкоторой степени. Тому, кто не провелъ своего дтства въ отечеств, всегда будетъ трудно съ нимъ сблизиться, полюбить родное общество наперекоръ его слабостямъ, искренно примириться съ его временными неутшительными явленіями. Владиславъ Сергичъ, не смотря на свой умъ и доброе сердце, во многихъ отношеніяхъ оставался чужестранцемъ въ Петербург. французское воспитаніе надлило его сосредоточенною пылкостью нрава, изъ Германіи вывезъ онъ юношескую идеальность понятій съ юношеской нетерпимостью во взглядахъ, а странническая и независимая жизнь ученическихъ годовъ дала ему великую и упорную молодость, отъ которой онъ и не думалъ исправляться съ каждымъ днемъ, наперекоръ анекдоту, сіяющему во всхъ учебныхъ книгахъ.

По всей вроятности, петербургская жизнь и петербургская служба не легко пришлись бы по сердцу нашему пріятелю, если бы судьба, всегда почему-то балующая смлыхъ и красивыхъ юношей, не наградила его двумя сильными привязанностями. Онъ былъ обрученъ съ дочерью своего начальника и бывшаго опекуна, генерала Озерскаго, да сверхъ того привезъ съ собой въ Россію друга, съ которымъ сошелся на скамьяхъ берлинскаго университета. Если невста была хороша и блистательна, за то другъ Владислава, по мннію многихъ людей его знавшихъ, былъ ничто иное, какъ чудакъ, смшной философъ и человкъ чуть-чуть не юродивый. Во-первыхъ онъ былъ вдвое старе Владислава, во-вторыхъ онъ не имлъ гроша за душой и жилъ на счетъ молодаго человка, въ-третьихъ онъ принадлежалъ къ разряду людей совершенно безполезныхъ въ обществ. Однако краткій разсказъ о сближеніи двухъ пріятелей покажетъ лучше всего, что иногда и самый безполезный философъ можетъ имть полезное и даже благотворное вліяніе на другаго человка.

Дло происходило лтъ за шесть до начала разсказа нашего. Владиславъ Сергичъ, имя отъ роду девятнадцать лтъ, присланъ былъ изъ Парижа въ Берлинъ, съ кучей рекомендательныхъ писемъ и кредитивами на большую сумму къ банкиру Магнусу и К. Для помщенія его уже были приготовлены комнаты въ дом одного изъ знаменитйшихъ профессоровъ того времени. Мальчикъ, избалованный французами и сильный своимъ званіемъ парижанина, съ перваго шага очаровалъ и своего ученаго хозяина, и все его тихое семейство. На первомъ же вечери у профессора, онъ курилъ изъ его завтной трубки, рылся въ его книгахъ, рекомендовалъ себя лнивйшимъ изо всхъ будущихъ слушателей, смшилъ его дочерей и копировалъ передъ ними m-lle Rachel, буффа Фредерика-Леметра. Онъ вмшивался во вс разговоры, судилъ о самыхъ трудныхъ вопросахъ съ ршимостью говоруна-француза, и вс ученые мужи глядли на него съ снисходительною привтливостью: такъ милъ и увлекателенъ казался новый гость въ своихъ ребячествахъ. При конц бесды Владиславу, вдругъ, безъ всякой видимой причины, приглянулся одинъ некрасивый, бдно одтый поститель, весь вечеръ молчавшій и глядвшій на него изъ уголка съ какимъ-то стариковскимъ восторгомъ.

— Что это за мудрецъ? отчего не говоритъ онъ ни слова? спросилъ мальчикъ у блокурой племянницы хозяина. Та засмялась и сказала: онъ вашъ соотечественникъ, русскій.

— Какъ его зовутъ?

— Фонъ-Тальгофъ.

— У насъ такихъ русскихъ нтъ. A мудрости у него очень много?

— Богъ знаетъ, отвчала двушка, онъ ходитъ въ университетъ лтъ пять, говорятъ вс, что по напрасну.

— Я страшно хочу съ нимъ подружиться сказалъ Владиславъ.

— Перестаньте, неодобрительно замтила нмочка, не хорошо смяться надъ бднымъ человкомъ.

Но Владиславъ сошелся съ Фонъ-Тальгофомъ, что-то невыразимо-пріятное тянуло его къ этому смирному, недаровитому и отчасти безтолковому человку. Онъ перевезъ его къ себ, потому что Тальгофъ жилъ гд-то въ подвал. Въ свободные мсяцы посл курса, оба друга ушли пшкомъ въ Швейцарію. Когда нашему пріятелю пришлось поселиться въ Россіи, Осипь Карлычъ Фонъ-Тальгофъ безпрекословно послдовалъ за Мережинымъ. Что бы обезпечить своего товарища, Владиславъ поручилъ ему управлять своими имніями, Тальгофъ согласился. Длъ по управленію ему никакихъ не было, деревнями правили выборные старосты — Осипъ Карлычъ тмъ не обижался. Наши друзья переписывались, скучали другъ безъ друга, и очень часто Тальгофъ не зная что длать въ деревн, прізжалъ въ Петербургъ, конечно въ домъ Владислава Сергича.

Повидимому, во всей этой исторіи Владиславъ былъ господиномъ и повелителемъ, благодтельнымъ покровителемъ добраго, но ни на что не пригоднаго человка. На дл же выходило противное. Есть какая-то химическая связь между людьми, та связь, отъ недостатка которой дв одинакія натуры, будто созданныя на сближеніе, не даютъ ничего одна другой, тогда какъ рядомъ съ ними самая благотворная дружба соединяетъ сильнаго съ слабымъ, мыслителя съ весельчакомъ, практическаго человка съ идеалистомъ. Подобнаго рода связь была между мальчикомъ Владиславомъ и сорокалтнимъ искателемъ мудрости, надъ которымъ даже германская молодежь не разъ подсмивалась и забавлялась Золотыя качества лифляндца Тальгофа, скрытые для самыхъ опытныхъ и снисходительныхъ глазъ, съ перваго раза были поняты втренымъ русскимъ юношей, до тхъ поръ боле готовымъ посмяться надъ ближними, нежели вглядываться въ нихъ снисходительно-зоркимъ взглядомъ. Тальгофъ былъ романтикомъ до послдней степени — реальное развитіе новой науки сбивало его съ толку, вотъ почему ученые труды его были безплодны, а посреди Германіи новыхъ временъ, онъ чувствовалъ себя слабымъ и потеряннымъ. Для чего онъ скитался за границей, почему онъ по годамъ поселялся въ университетскихъ городахъ, никто не зналъ, и самъ онъ не зналъ хорошенько,— но Владиславъ зналъ лучше всякаго. Мережинъ зналъ, что безъ слушанія просвщеннаго слова, безъ созерцанія людей великой учености, безъ общества людей благихъ и мыслящихъ, жизнь для Тальгофа не имла никакого значенія. Старый чудакъ былъ чтителемъ всего славнаго и выдающагося впередъ изъ ряда житейскихъ явленій, ко всему мудрому и великому прилплялось его простое, поэтическое сердце, и Мережинъ зналъ это, и не смялся, когда Тальгофъ, при насмшливыхъ взглядахъ студентовъ, подавалъ теплый сюртукъ такому-то профессору, и важно относилъ въ квартиру знаменитаго мужа зонтикъ, забытый имъ у швейцара. Разъ оцнить чудака Фонъ-Тальгофа значило признать его превосходство надъ собою, потому что эта чистая, любящая душа, не загрязненная ни одною постыдною слабостью, прошедшая жизненный путь безъ малйшей уступки пороку или себялюбію, возвышенностью своею не могла не поразить всякаго, кому лишь было дано разглядть ее подъ ея тусклой и шероховатою оболочкою.

Неизмримый запасъ добра былъ принесенъ Владиславу черезъ сближеніе его съ Тальгофомъ, но никогда еще это сближеніе не давало юношъ боле благихъ плодовъ, какъ по возвращеніи нашихъ двухъ друзей въ Россію. Безспорно, молодой Мережинъ, имя двадцать лтъ отъ роду, могъ назваться блистательнымъ молодымъ человкомъ, но мы вс знаемъ, какъ кончаютъ вс блистательные юноши, обезпеченные богатствомъ отъ житейской борьбы, отдленные отъ родныхъ интересовъ чужеземнымъ воспитаніемъ, да еще и надленные большимъ запасомъ самонадянности. Свтскія удачи опошли ли бы Владислава въ самое короткое время, неудачи могли раздражить его на первыхъ порахъ и окончательно склонить къ праздной жизни, потому что въ натур юноши не было стойкости, а самъ онъ не имлъ еще ни здраво-поэтическаго, ни здраво-практическаго взгляда на задачу жизни. Можно сказать утвердительно, что безъ Тальгофа Владиславъ не могъ быть ничмъ, кром увеселительнаго члена столичныхъ гостиныхъ — жизненная пошлость охватила бы его со всхъ сторонъ и охватила бы тмъ скоре, что Мережинъ халъ въ Петербургъ съ предубжденіемъ, съ ребяческою врою въ то, что ему тамъ нечего длать, что его рдкихъ достоинствъ тамъ никто не пойметъ и не оцнитъ.

Не убжденіями и не рядомъ глубокихъ афоризмовъ Тальгофъ имлъ вліяніе на душу Владислава, нашъ чудакъ отъ всей души считалъ своего молодаго друга великимъ человкомъ и ‘существомъ, отмченнымъ перстомъ Божіимъ’. Но два или три неважныхъ примра покажутъ всего лучше, какъ совершался процессъ вліянія, о которомъ оба пріятеля и не подозрвали. Вс знаютъ, какъ утомительна и некрасива дорога отъ прусской границы до Петербурга. Владиславъ, совершая этотъ путь, ршительно умиралъ отъ грусти. Сердцу его ровно ничего не говорила русская природа, при вид широкихъ полей и дремучаго лсу онъ могъ думать лишь о томъ, что его родина страшно обижена судьбою. Тальгофъ съ нимъ не спорилъ и даже внутренно не осуждалъ молодаго человка. Но самъ онъ провелъ дтство въ Россіи, его поэтически одаренная душа видла скрытую, никмъ еще не разъясненную прелесть родной природы, и онъ увлекался ею, и радостно глядлъ на необозримый просторъ встрчныхъ полей, на сонныя воды широкихъ ркъ, на зеленовато-холодные тоны осенняго яснаго неба. Владиславъ видлъ, что спутникъ его, недавно безъ особеннаго восторга бродившій по берегамъ швейцарскихъ озеръ, здсь отчего-то испытываетъ какое-то тихое, могущественное наслажденіе. Примръ дйствуетъ ясне всхъ описаній, слово человка, проникнутаго сильнымъ чувствомъ, бьетъ врне всякаго другаго слова. Всю вторую половину перезда, Мережинъ совершилъ въ задумчивости, его понятливому сердцу сказалась та не сокрушимая связь мыслящаго человка съ родиной, о которой когда-то его покойный отецъ говорилъ ему такъ много.

Петербургская служба за старое время представляла мало радостей для молодаго человка, пылкаго и жаждущаго широкой дятельности. Положеніе Мережина, принятаго въ домъ своего главнаго начальника и вытягиваемаго впередъ всми средствами, положеніе завидное для всхъ его сверстниковъ, самому Владиславу казалось унизительнымъ и противнымъ. Никакого дла серьознаго онъ не имлъ, жажда дятельности пропадала напрасно, а на глазахъ его поминутно совершались несправедливости и злоупотребленія, противъ которыхъ даже и лица, надленныя властью, останавливались въ безотрадномъ сознаніи своего безсилія. Владиславъ, отъ вліянія ли французскихъ нравовъ на его дтство, отъ собственной ли своей нравственной организаціи, былъ съ дтства склоненъ къ временнымъ припадкамъ душевнаго унынія. Не усплъ онъ прослужить нсколько мсяцевъ, какъ на него нашелъ одинъ изъ такихъ припадковъ. Жизнь показалась юнош несноснымъ бременемъ, ему захотлось бросить столицу, отказаться отъ своей будущности и ухать навки куда нибудь къ Средиземному морю, гд безъ сомннія, черезъ полгода напала бы на него тоска еще боле сильная. Къ счастію, чудакъ Тальгофъ находился тогда при Владислав. Онъ не возмутился противъ плановъ своего молодаго пріятеля, не прочелъ ему никакихъ наставленій, но, увлекшись собственными воспоминаніями, разсказалъ нсколько случаевъ изъ своей собственной жизни, ознаменованныхъ годами добровольнаго изгнанія и долгой жизнью между чужими людьми. Душевная тоска молодаго человка прошла такъ же быстро, какъ и появилась. Владиславъ понялъ, какъ мелки, какъ ничтожны его собственныя огорченія передъ испытаніями человка, вшаго чужой хлбъ со слезами, и просиживавшаго горькія ночи, безъ сна, на своей постели, подъ чужимъ небомъ.

Годы шли, событія жизни начинали улыбаться молодому Meрежину: въ свт стали его уважать, на служб оцнили и берегли къ чему-то важному. При всей безплодности своего должностнаго положенія, Владиславу удалось выполнить нсколько полезныхъ длъ, показать въ себ человка, сжившагося съ дйствительностью, готоваго на честный и сильный трудъ, когда въ такомъ труд повстрчается надобность. Онъ уже не былъ новичкомъ и мальчикомъ въ петербургскихъ кругахъ, и не смотря на то, вліяніе Тальгофа не ослабвало на Владислава. Въ этомъ человк для юноши таилось противоядіе отъ всхъ сухихъ сторонъ столичной жизни, живая память о счастливыхъ ученическихъ годахъ, полныхъ поэзіи и высокихъ мыслей. Случалось ли уму его погрузиться въ праздность, Тальгофъ былъ тутъ со своей пламенной идеологіей, со своимъ стремленіемъ къ міру умственной дятельности, поселялись ли въ душ Владислава начатки тщеславія или честолюбія, одна мысль о бдномъ и старомъ товарищ какъ бы убивала вс эти злые ростки въ ихъ зародыш. Чмъ тверже длался Владиславъ въ нравственномъ отношеніи, тмъ необходиме становилась ему привязанность простодушнаго Тальгофа, чмъ зорче длался онъ на распознаваніе людей, тмъ ясне видлъ онъ все благо, данное ему дружбой Тальгофа. И въ довершеніе всего, какъ читатель самъ можетъ догадаться, эта дружба не имла въ себ ровно ничего однообразно сухаго или разсудительно скучнаго. Въ ней было много самыхъ комическихъ сторонъ, потому что Тальгофъ, если и не могъ явиться юродивымъ, то уже конечно былъ чудакомъ оригинальныхъ свойствъ и любезной наружности. Извстіе о помолвк Владислава Сергича застало Осипа Карловича въ деревн, но онъ поспшилъ своимъ пріздомъ въ столицу, и какъ мы видли при начал разсказа нашего, долженъ былъ познакомиться съ Marie Озерской за обдомъ у ея родителя.

Посл всего здсь сказаннаго, легко догадаться, каковы были взгляды Тальгофа на жизнь, бракъ и въ особенности на женщинъ. Въ пятьдесятъ лтъ отъ роду, другъ Владислава былъ счастливымъ поэтическимъ юношей не только по душ, но отчасти и по наружности. Отъ пшеходныхъ ли странствованій, или отъ безмятежной молодости, Тальгофъ могъ показаться меньшимъ братомъ Мережина. Въ своей конической голубой фуражк и съ своей конусообразной бородкой, онъ совершенно походилъ на одного изъ африканскихъ егерей, изображаемыхъ во французской иллюстраціи, подъ этой конно-егерской наружностью скрывался истинный Германецъ, но Германецъ временъ Шиллера. Усердно желая быть современнымъ человкомъ и даже питая великое сочувствіе къ таланту Жоржа-Санда (къ которому въ Париж не разъ ходилъ свидтельствовать свое почтеніе), Осипъ Карловичъ не могъ отршиться отъ идей и мечтаній своей юности. Марью Александровну Озерскую онъ воображалъ не иначе, какъ Mapгаритой Фауста, изъ которой въ послдствіи, обоюдными стараніями Владислава и его самого, иметъ выйти героическій перлъ созданія, въ род Рахили Фарнгагенъ или Шарлотты Штиглицъ, безъ трагическихъ сторонъ характера. Съ мыслью о невст Владислава, къ нему приходили воспоминанія о его собственной первой любви (поэтической и высокой любви, надо признаться), посреди древняго университетскаго города, величавыхъ средневковыхъ зданій и башень полускрытыхъ между столтними деревьями. Передъ нимъ рисовалась и крошечная двственная комната давно умершей Вильгельмины, и ея постель съ блыми занавсками, и розмаринъ на окнахъ и томикъ Новалиса подъ двственною подушкою. Невинно превращая miss Mary въ Вильгельмину, и Петербургъ въ Лейпцигъ, Тальгофъ боялся, чтобъ молодые люди, въ слдствіе сильной любви — не оставили навсегда свта. ‘Практическая сторона жизни’ умно разсуждалъ Осипъ Карловичъ ‘всегда должна быть уважаема, и нмцы моего времени отчасти гршатъ, уважая ее такъ мало!’ Увы! честный чудакъ, если бы онъ зналъ, какою излишней практичностію проникнуто все существо идеальной Мери, еслибъ онъ зналъ, что она никогда не читаетъ книгъ за недосугомъ, не слыхала имени Новалиса, и ложится въ свою двственную постель не ране третьяго часу утра, съ лихорадочнымъ волненіемъ крови, съ звуками бальной музыки въ ушахъ, съ насмшливыми мыслями о своемъ жених энтузіаст!

Въ день, назначенный для обда у Марьи Александровны, Осипъ Карлавичъ сидлъ въ одной изъ комнатъ квартиры Мережина, брясь очень тупыми бритвами, о которыхъ уже много лтъ и много тысячь разъ говорилъ своему служителю. ‘Только что попаду въ Петербургъ, брошу навсегда эти проклятыя бритвы.’ Равнымъ образомъ и о волосахъ своихъ другъ Владислава выражался очень часто: ‘иной подумаетъ, что я ношу такіе кудри изъ причуды, а все дло въ томъ, что меня нкому стричь въ деревн.’ A между тмъ кудри не стриглись и въ столиц, а росли свободно, придавая еще боле юношескій видъ фигур Тальгофа.

— Удивительное дло! вскричалъ Владиславъ Сергичъ, входя къ своему наставнику и ставя шляпу подл бритвенныхъ аппаратовъ:— теб несли бриться, когда я халъ изъ дома, я вернулся, и ты все еще брешься.

— Я еще не перемнилъ бритвъ, и жалю о томъ, отвтилъ Тальгофъ, съ самой свтлой улыбкой:— жалю тмъ боле, что сегодня желалъ бы тщательно….

— Можешь отложить стараніе — обда не будетъ.

— Что ты говоришь? не случилось ли чего съ нею?

— Капризничаетъ.

— Не Владиславъ ли капризничаетъ?

— Мери назвала къ обду чужихъ уродовъ, графа Тальгофа, твоего родственника, тупйшаго франта и нахала.

— Я радъ видть графа, хотя онъ…

— Кивнетъ теб головой и я наговорю ему глупостей.

— Я дивлюсь твоей вспыльчивости, Владиславъ, медленно произнесъ философъ.— Гостей, о которыхъ ты говоришь, могъ позвать отецъ. Можетъ ли бдная двушка препятствовать…

— Эта двушка, если захочетъ, и отца безъ обда оставитъ.

Осипъ Карловичъ сконфузился и покачалъ головою. Однако онъ поспшилъ вытереть лицо, спрятать бритвы и отставить зеркало. Потомъ онъ помолчалъ немного и сообщилъ нчто очень умное, но крайне непонятное,— о самообладаніи. Потомъ онъ замтилъ весьма ловко, что женщина есть дитя я жизнь ея начинается только съ замужества. Вс эти мотивы оказались, въ сущности, непримнимыми къ длу. Владиславъ Сергичъ сидлъ нахмурившись и почти не слушалъ своего пріятеля.

— Первая ссора, опять началъ говорить Тальгофъ:— есть обстоятельство важное, пусть она происходятъ изъ мелкихъ причинъ. Первая ссора, первая любовь, первое сраженіе — изо всхъ трехъ, во что бы ни стало, мужчина долженъ выходить побдителемъ. Этими словами я не хочу сказать, что ты долженъ переспорить свою невсту, но ты обязанъ побдить собственное свое сердце. Первая ссора…

— Не первая, а шестая на этой недл, перебилъ Владиславъ.

— И сегодня четвергъ! произнесъ Тальгофъ не безъ ужаса.

— Пока еще среда, возразилъ Мережинъ.

Добрый чудакъ закурилъ кончикъ рижской сигары и слъ рядомъ съ молодымъ человкомъ. Онъ курилъ рдко и чувствовалъ потребность въ куреніи только въ важныхъ случаяхъ жизни. Во всхъ важныхъ бесдахъ Тальгофъ являлся съ своимъ кончикомъ сигарки, никто и никогда не видалъ его съ сигарой только начатой или докуренной въ половину. Владиславъ улыбнулся, глядя на эти приготовленія. Сколько задушевныхъ, важныхъ бесдъ, сколько благородныхъ импровизацій былаго времени напомнилъ ему этотъ дкій запахъ дрянной сигарки!

— Другъ мой, спросилъ его Тальгофъ, неужели эта двица зла и порочна по характеру? Говори мн все, доврь мн твои наблюденія. Я жилъ боле тебя и много думалъ о характеръ женщины. Есть между нашими женщинами существа, испорченныя жизнью (воспитаніемъ он вс испорчены). Есть другія, которымъ природа…

— Къ длу, Осипъ Карловичъ, а не то кончай за обдомъ. Мы станемъ обдать здсь вдвоемъ.

— Любитъ ли она тебя, Владиславъ?

— Я думаю, если выходитъ за меня замужъ.

— Отчего жъ ты не пользуешься своимъ вліяніемъ на любящую тебя двушку? Отчего ты не передашь ей своихъ мыслей, не сдружишься съ ней душою въ т минуты, когда двица (чистое созданье) вся живетъ любимымъ мужчиной, мыслитъ его мыслями? Отчего, во время вашихъ одинокихъ разговоровъ, въ минуты, когда она вся проникнута…

— Да кто теб сказалъ, что у нея бываютъ такія минуты?

— Что же она такое? съ новымъ недоумніемъ спросилъ Тальгофъ. Или она холодна душою? Но, другъ мой, въ этой холодности часто скрывается страстность натуры.

— Ты все не то толкуешь, Осипъ Карловичъ, возразилъ женихъ въ свою очередь. Мери ни холодна, ни зла, ни пуста, ни капризна. Въ сердц этой двушки есть какая-то неизлечимая складка лишней и вредной свтскости. Она заражена страстью къ увеселеніямъ.

— Фривольностью?

— Пожалуй хоть фривольностью. Она никогда не бываетъ одна, вс ея свднія взяты съ чужихъ словъ или изъ личныхъ наблюденій, она мало читала и еще меньше думала о томъ, о чемъ женщинамъ слдуетъ думать. Изъ всего міра видла она одинъ городъ и изъ этого города крошечный и тсный уголокъ. Невденіе откровенное и простодушное — не бда, но невденіе, замаскированное сухостью и считающее себя всезнаніемъ, всегда возмущало мою душу до самаго дна. Ты не знаешь Петербурга, Тальгофъ, и оттого, чтобъ мои рчи были теб понятны, я буду говорить съ тобой какъ съ иностранцемъ. Въ нашемъ городъ много людей хорошихъ, но очень много людей и семействъ тщеславныхъ, самонадянныхъ, важно-горделивыхъ, а чмъ горделивыхъ, про то одинъ Богъ знаетъ. Всякое семейство, сколько нибудь достаточное и замченное, непремнно лезетъ въ какіе-то великобританскіе лорды и считаетъ весь родъ человческій себя недостойнымъ. Достаточно стоять одной свтской ступенькой ниже ихъ для того, чтобъ видть на дл всю исключительность этого круга, всю его безумную роскошь, все его болзненное франтовство. Въ этой части петербургскаго общества, такъ открыто идущаго наперекоръ нашимъ честнымъ русскимъ понятіямъ, нашему русскому гостепріимству и русской терпимости, Марья Александровна имла несчастіе родиться. Я долженъ теперь обратиться къ частностямъ, чтобы показать теб одинъ изъ недостатковъ этого круга, въ которомъ она вертится. Я знаю, напримръ, друзей ея семейства, графовъ Тальгофовъ, Тальгофовъ и твоихъ родственниковъ. Вс они люди честные, хорошіе, и даже этотъ красивый болванъ Павелъ Антонычъ можетъ зваться добрымъ малымъ. A между тмъ эти Тальгофы, какъ ты самъ знаешь, не хотятъ знать твоего семейства, не ведутъ съ тобой сношеній и считаютъ тебя за какое-то отребіе рода человческаго. Разсуди самъ, по какой причин могутъ они смотрть на тебя такимъ образомъ? Они богаты, но вдь ты не просишь у нихъ денегъ въ займы. Они имютъ связи, но ты не будешь просить ихъ протекціи, объ этомъ они хорошо знаютъ. Какія же условія, какіе законы и причины отчуждаютъ одно семейство отъ другаго? И такъ, вотъ люди и вотъ понятія, посреди которыхъ живетъ Мери. Бдное дитя, она считаетъ себя лучезарною звздою, разливая свой свтъ въ темномъ и тщеславномъ муравейник, до котораго нтъ дла никому изъ людей! Она думаетъ, что постигла жизнь до тонкости, а между тмъ о завтрашнемъ бал способна думать боле, нежели о цлой жизни со мною…

— О бал, о бал! съ жаромъ перебилъ Осипъ Карловичъ, наконецъ убдившійся въ томъ, что ему удалось постигнуть характеръ Марьи Александровны. И ты, Владиславъ, сердишься на двицу за то, что она думаетъ о бал! Думалъ ли ты о томъ, счастливый повса, всю свою юность лежавшій на розахъ, что для двицы есть только одна короткая пора торжествъ и веселія. Пусть же она упивается этой порою, милое дитя! Пусть она пока не видитъ жизни безъ блеска, роскоши и великолпія! Пусть она тщеславится угожденіемъ свта — разв ты способенъ сердиться на ребенка, гордящагося своимъ праздничнымъ уборомъ? Пусть она еще нсколько дней кружится въ этомъ вихр, въ этомъ JugendTanz, котораго пустоту она скоро узнаетъ, какъ узнали ее мы съ тобою…

— Ты-то откуда узналъ эту пустоту? шутя спросилъ Владиславъ, и все-таки лицо его приняло какое-то особенно внимательное выраженіе. Онъ видлъ и понималъ, что Тальгофъ говоритъ чепуху, но зналъ, что за чепухой этой, какъ всегда у его пріятеля, мелькнетъ нсколько мыслей глубокихъ и совершенно приводимыхъ къ предмету настоящей бесды.

— Оставь ее, повелительно продолжалъ Тальгофъ,— на свт все прекрасно, все нужно: и цвты, и однодневныя бабочки! Въ теб еще нтъ практическаго пониманія привязанностей, Владиславъ, ты еще молодъ для любви, ты не догадался о томъ, что женщина безъ слабостей — не женщина, а кукла, что привязанность безъ борьбы и взаимнаго вліянія — одна жалкая игра, основанная или на злости, или на лицемріи. Теб гадка та сфера, гд твоя невста блистаетъ и наслаждается, а кто далъ теб право гнушаться этой сферой? Она должна быть вдвойн для тебя занимательна: во-первыхъ потому, что она существуетъ, во-вторыхъ оттого, что она близка къ сердцу близкой теб двушки. Чтобы одолть въ борьб, чтобы побдить непріятеля, надо съ нимъ встртиться, а не бжать съ того поля, гд вы можете съ нимъ сойтися. Не сидя со мной и не передавая мн свои тревоги, подготовишь ты себ женщину, неизмнную подругу всей жизни. Высказывая ей свои мысли, ты еще не сдлаешься ея нравственнымъ Менторомъ. нтъ, иди за ней, дай ей руку теперь и она подастъ теб свою, когда на то придетъ время. A до тхъ поръ лелй свою Мери, старайся длить съ ней ея забавы и понятія, не страшись быть съ ней ребенкомъ. Великій Гёте ребячился съ Беттиной и изъ Беттины вышелъ геній въ образъ женщины.

— Упаси насъ Богъ отъ женщинъ такого рода! развеселившись замтилъ Владиславъ.

— Что была Гвиччіали до знакомства съ Байрономъ? ребенокъ, и ничего боле! Клопштокъ…

— Давайте скоре обдать, коли дошло до Клопштока! перебилъ Мережинъ, чувствуя, что на душ его просвтлло. — Ставьте бутылку рейнвейна, Тальгофъ, за старые годы шатанья но свту, за старыя бесды, въ род сегоднишней!

— Нтъ, сказалъ Осипъ Карловичъ, садясь за столъ, наливая вино и поднимая зеленую рюмку надъ головою. Старые годы для тебя прошли. Старые годы теперь теб не помогутъ, теперь теб остается одинъ тостъ,

Here’s а health to thee, Mary!

За обдомъ Тальгофъ ршилъ завтра же быть у Марьи Александровны, изучить ея характеръ и въ конецъ разрушить жениховскіе капризы Владислава.

День былъ оконченъ въ театр и надо было видть, съ какимъ восторгомъ глядлъ бывшій наставникъ жениха изъ креселъ на ложу красавицы-невсты. Марья Александровна взглянула на Тальгофа одинъ только разъ и, пораженная неудовольствіемъ при вид его ярко-зеленыхъ перчатокъ, больше не глядла въ кресла.

III.

— Владиславъ, весело говорилъ Осипъ Карловичъ, охорашиваясь передъ зеркаломъ на слдующее утро:— мелочами пренебрегать не слдуетъ, и я усердно прошу тебя быть моимъ совтникомъ. Хорошо ли сидитъ мой сюртукъ и не лучше ли будетъ надть фракъ для перваго визита? Я не надну зеленыхъ перчатокъ, потому что вчера вс на нихъ какъ-то косо глядли въ театр. Германъ, дай сюда блыя перчатки, Владиславъ Сергичъ увидитъ, какія перчатки мы носимъ.

— Да это похоронныя перчатки, сказалъ молодой, хозяинъ разсмявшись.— Оставайся въ своихъ зеленыхъ, герръ Фонъ-Тальгофъ, оно будетъ спокойне, да и сообразнй съ часомъ.

— Нтъ, нтъ, возразилъ наставникъ,— Германъ, купи мн сейчасъ же сренькія, какъ у Владислава Сергича. Отчего не потшить милой двушки такими пустяками? Мелочами жизни не надо пренебрегать, какъ говорилъ…

— Ты сдлаешься отвратительнымъ фатомъ, я теб это предсказываю!

— Тмъ боле чести для твоей Мери. Помни правила знатоковъ женскаго сердца — уступка въ мелочахъ, твердость въ главныхъ убжденіяхъ!

— Никогда не соглашусь я съ этимъ, перебилъ Владиславъ, всегда готовый на споръ и сверхъ того утомленный безконечными сборами своего пріятеля,— въ мелочахъ почти вся жизнь наша, и сдлавши первую уступку женской прихоти, мы добровольно отдаемъ себя всего въ рабство. Пустая сыпь на тл показываетъ порчу крови во всемъ организм человка, незначительнйшій капризъ въ молодомъ созданіи говоритъ про многіе его душевные недостатки. Врь мн, любезный другъ, изъ десятка людей, вчерашній вечеръ косо глядвшихъ на твои, дйствительно гнусныя перчатки, девятеро — отъявленные мерзавцы, а десятый стоитъ на той дорог, чтобъ быть мерзавцомъ. Можетъ быть, я увлекаюсь, но мн извинительно увлекаться — я молодъ, и за это время видлъ столько зла, чванства, нахальства и дикой гордости! Для того, чтобъ одинъ человкъ ршился презрительно взглянуть на незнакомаго ему человка за то только, что на немъ перчатки зеленаго цвта, надо, чтобъ въ душ перваго таился цлый міръ испорченности, предразсудковъ и всякаго зла въ такомъ род! Я прощу всякому важный грхъ, совершенный въ минуту вспыльчивости, сдланный безсознательно, но я не помирюсь съ косымъ взглядомъ, сзади котораго цлая пучина гадости сухой и холодной. Женщины въ этомъ длъ невинне мужчинъ — он слабе разумомъ и безсильне передъ свтскимъ обычаемъ, однако и женщинамъ поддаваться не слдуетъ. A потому не стсняйся цвтомъ перчатокъ, герръ Фонъ-Тальгофъ, если не хочешь поссориться со мною. Ты имешь право ходить, въ чемъ вздумаешь, и не ты останешься въ наклад, если кто нибудь отъ тебя отвернется. Нечего ждать перчатокъ, пока ты здсь представляешь Бруммеля, лошади промерзли у подъзда.

— Однако портится характеръ Владислава! думалъ Тальгофъ, садясь въ сани.— Я сталъ не въ мру раздражителенъ, сказалъ самъ себ Мережинъ, усаживаясь возл пріятеля. Я чувствую, что длаюсь какимъ-то свирпымъ Діогеномъ, благодаря Марь Александровн!

Между тмъ миссъ Мери сидла въ своей гостиной, на любимой своей кушетк между зеленью, успвши за утро принять двухъ стариковъ, одну вдову въ глубокомъ траур, наслушаться новостей отъ разныхъ куликообразныхъ юношей и сверхъ того до полусмерти оскорбить свою кузину, сорокалтнюю дву, показавши ей какія-то сро-желтыя кружева, до того рдкія въ Петербург, что имъ даже и цны не было. Свидтелемъ послдней продлки, дйствительно забавной, былъ отецъ Марьи Александровны, старый генералъ добраго нрава, но исполненный излишнею и неразумною слабостью къ дочери. Вчно занятый и утомленный длами, родитель невсты приходилъ къ ней въ гостиную для отдыха и короткаго развлеченія, а Марья Александровна, надо отдать ей справедливость, въ высокой степени обладала дарованіемъ забавлять отца въ короткія минуты свиданія. Каждое утро ея немного заспанные глаза блистали новой веселостью, на ея устахъ вчно готовилась шуточка, насмшка надъ женихомъ или смшнымъ гостемъ. Мери любила театръ, часто сама играла на домашнихъ спектакляхъ, и оттого вс ея шутки имъ-ли въ себ что-то особенно круглое, театральное, забавно-эфектное. Зависть престарлой щеголихи, цлый часъ безпрепятственно хваставшейся драгоцнными нарядами и вдругъ обомлвшей надъ кружевами невсты, только при самомъ конц разговора принесенными въ гостиную, заставила старика Озерскаго смяться до упаду, посл ухода гостьи. Онъ объявилъ Мери, что, имя ее въ дом, не нуждается во французскомъ театр, а затмъ, поцловавъ у ней руку, хотлъ удалиться въ свой кабинетъ, когда дочь весело сказала:

— Останьтесь еще, папа, лучшая пьеса скоро начнется.

— Это какая пьеса? и старикъ противъ воли услся въ кресло.

— Une proverbe: Обрученные I promessi Sposi. Владиславъ сейчасъ прідетъ со своимъ другомъ-управляющимъ.

— А! я его видлъ. Онъ вчера глядлъ къ намъ изъ креселъ.

— Именно. Оставайтесь. Киньте бумаги!

— Шалунья, когда перестанешь ты сердить Владислава?

— Когда онъ меня перестанетъ сердить. Онъ устроиваетъ мн экзаменъ и везетъ съ собой профессора.

— Душа моя, Тальгофъ умный человкъ. Говорятъ, что онъ сочинялъ книги.

— Прочитайте сперва, а потомъ хвалите. Я не знала, что вы читаете книги!

— Онъ человкъ очень добрый.

— Это мы сейчасъ испытаемъ.

— Ты ему полюбилась, я это замтилъ въ театр.

— Съ такой наружностью можно любить дерево, холмъ, ручеекъ, но никакъ не женщину!

И старикъ расхохотался до слезъ. Дйствительно, выходка Мери была очень недурна, по французски.

— Папа! вниманіе. Слышите, звонятъ. Курите — не сбивайте меня.

Къ нкоторому неудовольствію Мери, Осипъ Карловичъ, сопровождавшій Владислава, вошелъ въ комнату очень прилично. Онъ уже пережилъ т годы, когда мужчина еще можетъ быть смшонъ своими несвтскими манерами. Еслибъ Марья Александровна поменьше отдавалась впечатлніямъ минуты и была повнимательне ко всему около нея происходящему, на нее бы лучшимъ образомъ подйствовалъ видъ простодушной радости, сіявшей на лиц гостя, и его свтлая, счастливая улыбка, выражавшая много душевной привтливости. Есть что-то безгранично-прекрасное въ старикахъ, юношахъ, въ добрыхъ мужчинахъ, прожившихъ свой вкъ безъ грха и укоризны, и если подобныя существа рдко попадаются въ жизни, тмъ сильне впечатлніе, ими производимое. Отецъ Марьи Александровны, не смотря на свои немного высокомрныя привычки, невольно всталъ съ своего мста, пошелъ на встрчу Тальгофу, и взявъ его за об руки, самъ подвелъ его къ дочери, Владиславъ, начавшій рекомендацію довольно шутливо, незамтно перешелъ въ другой тонъ и сказалъ только: ‘нашъ старшій братъ, миссъ Мери’. Все это не пришлось по сердцу избалованной двушк. Марья Александровна, по какому-то инстинкту, враждебно глядла на всякое проявленіе теплаго чувства. Все-таки она дружески привтствовала гостя и снисходительно выслушала его разсказъ о томъ, какъ онъ давно о ней думаетъ и даже въ мысляхъ своихъ не разъ бесдовалъ съ нею.

— Боже мой, о чемъ со мной бесдовать! наивно отвтила она и притомъ надула губки по дтски.— Владиславъ столько разъ говорилъ, что я ничего не знаю, ни о чемъ не способна долго думать…

— Я исключаю наряды, шутя перебилъ Владиславъ, зацпивъ рукой кружева, еще не унесенныя изъ гостиной.

— И вотъ онъ такъ всегда со мной говоритъ! уныло замтила невста, робко поднимая глаза и разомъ озаривъ Тальгофа своимъ яснымъ взглядомъ:— я васъ давно ждала. Я знаю, что вы будете моимъ постояннымъ заступникомъ.

— Это Плесси, это madame Альберъ! бормоталъ старикъ отецъ, едва имя силы скрывать свое восхищеніе. Дйствительно, бойкая, подчасъ безжалостно-насмшливая Мери, изъ неизвстныхъ причинъ прикидываясь какой-то наивной простотою, выказывала истинный сценическій талантъ! И лицо ея глядло какъ-то ребячески, и губы сжимались по институтски и въ голос звучало что-то нетвердое. Мало того, Мери уловила и передала на своемъ лиц нкоторыя черты, принадлежащія двушкамъ нмецкаго происхожденія, какъ-то: постоянно удивленные глазки и особенную улыбку этихъ двицъ, улыбку какъ будто боязливую. Больше не нужно было для Тальгофа. Марья Александровна, безъ вниманія пропустивъ золотую сторону человка, съ двухъ взглядовъ подмтила вс легкія стороны его характера, и дйствовала имъ сообразно. Осипъ Карловичъ, способный говорить по часамъ, и только о высокомъ значенія женщины, въ жизни не могъ увлечься никакой женщиной, кром женщины-ребенка. A съ этой точки зрнія его очаровала невста Владислава. Снова воскресла передъ нимъ невинная лейпцигская двушка старыхъ годовъ и Мери стала ему еще дороже. Онъ шутя объявилъ себя ея вчнымъ рыцаремъ и защитникомъ. Онъ объявилъ, что пониманіе тайнъ женскаго наряда есть искусство своего рода, и что женщина, любящая наряды, выказываетъ душу эстетически развитую. Онъ покривилъ душею безъ всякой надобности, единственно изъ любви къ невст своего Владислава. Ему стало тепло и отрадно, онъ радовался за молодаго человка, а миссъ Мери, разомъ постигнувъ своего гостя, приняла манеры еще боле ребяческія и ласковыя. Она спросила Тальгофа о его трудахъ ученыхъ и о деревенскихъ занятіяхъ, разсказавъ по этому случаю какъ представляетъ себ деревню. Деревня по ея идеямъ, непремнно должна быть украшена крошечнымъ домикомъ съ двумя окнами и трубою, изъ которой непремнно идетъ дымъ. По сторонамъ домика стоятъ береза съ елкою, подъ елкой растетъ грибъ. Вся эта болтовня дошла до того, что Осипъ Карловичъ началъ было подозрвать Марью Александровну въ нкоторомъ тупоуміи, или по-крайней-мр въ совершенной неразвитости. Предполагая, что съ такимъ простодушнымъ младенцомъ церемониться не стоило, Тальгофъ сталъ ласково разспрашивать двушку о ея прошлыхъ и настоящихъ занятіяхъ, какъ можетъ лишь разспрашивать какой-нибудь заботливый старикъ свою родственницу, едва разставшуюся съ институтской скамьею.

Такихъ только рчей и хотла миссъ Мери. До сихъ поръ она была атакующею стороною и потому соблюдала осторожность, скорй рзвясь передъ Тальгофомъ, нежели надъ нимъ издваясь. Но съ той минуты, какъ старый чудакъ въ зеленыхъ перчаткахъ, книжный червякъ, никогда не бывавшій въ порядочномъ обществъ, осмлился освдомляться о ея вкусахъ, занятіяхъ и образованіи, всякая насмшка становилась дломъ позволеннымъ. Надо держать медвдей на почтительномъ разстояніи, кто не знаетъ этой истины? Надо предавать посмянію людей, стоящихъ посмянія и зазнающихся, чуть ихъ пустили туда, гд имъ никогда бывать не слдовало бы! Тальгофъ, не графъ Поль Тальгофъ фонъ Штромменбергъ, а бднякъ Тальгофъ, нищій и не имющій чина уродъ, осмливается экзаменовать Марью Александровну Озерскую! Управляющій Владислава, набившій глупыхъ идей въ голову жениха, въ дерзости своей ршается устроить нкій контроль надъ понятіями будущей madame Ladislas Мережинъ! Читательница согласится, что самонадянность была велика и стоила, если не жестокаго отпора, то самыхъ ядовитыхъ насмшекъ!

И за насмшками не стало дло, тмъ боле, что Владиславъ, о чемъ то бесдуя съ будущимъ тестемъ, не могъ положить своего veto въ самомъ разгар комедіи. Миссъ Мери захватила своего собесдника и принялась мучить его, какъ разв лишь одна кошка способна мучить самого слабаго и неловкаго мышенка. Въ какія нибудь пять минутъ разговора, Тальгофъ разъ пять низвергался съ олимпійскихъ вершинъ въ пучину ужаса и недоумнія. Сейчасъ только сказавши Тальгофу, что обожаетъ поэзію и поэтовъ, Марья Александровна простодушно прибавила, что всякая женщина, пристрастная къ чтенію книгъ, должна имть видъ неопрятной фуріи, съ сигаркой въ зубахъ. За минуту назадъ она разсказала, со слезами на глазахъ, какъ она любитъ, запершись одна, въ сумеркахъ, импровизировать на фортепьяно и закончила замчаніемъ, что по ея всегдашнему мннію, артистъ и шутъ значутъ одно и тоже. Ей всегда казалось, что самая грустная роль въ обществ, роль двушки. При двицахъ не говорятъ ничего умнаго, двицамъ не даютъ хорошихъ книгъ, двицъ избгаютъ люди, извстные своими талантами. Одинъ разъ ей захотлось послушать умныхъ разговоровъ, преодолвъ свою робость, она похала въ одинъ домъ, гд всегда сходились по вечерамъ художники и писатели. Но ей не посчастливилось — она была уврена, что на такихъ собраніяхъ происходитъ рукопашный бой между спорящимися свтилами науки, ей сказали, что нынче и этого не бываетъ при ученыхъ спорахъ… Весь вечеръ прошелъ безъ всякаго шума — стоило ли посл этого видаться съ знаменитыми умниками!

Люди честные по душ имютъ одну великую привиллегію передъ всми смертными — свтлая броня, въ которую они облечены своимъ простодушіемъ, не пробивается ни мелкими эпиграммами, ни условными намеками, ни ядовитыми стрлами свтскаго празднословія. Счастливъ тотъ, кто носитъ подобную броню и безстрашно свершаетъ свой путь между пигмеевъ, силящихся проколоть его своими соломенками! Тальгофъ, котораго Марья Александровна, по своимъ понятіямъ, убила, засмяла, казнила и замучила, глядлъ на миссъ Мери съ озабоченнымъ видомъ, но съ яснйшею изъ улыбокъ. ‘Она умна, она насмшлива’, съ радостью думалъ наставникъ Владислава. ‘Она не воспитана вовсе, она дитя, но дитя съ игривой натурой, въ ея рчахъ нтъ смысла, но он показываютъ независимый духъ и веселость душевную. Что будетъ изъ нея черезъ годъ посл дльнаго супружескаго воспитанія?’ И онъ почувствовалъ себя какъ дома — потому что больше всего боялся найти въ Мери безцвтность и пошлость рутиннаго воспитанія, а этихъ недостатковъ въ невст вовсе не было.

Когда Владиславъ кончилъ свой разговоръ съ генераломъ о свадебныхъ приготовленіяхъ и подслъ къ Меря, то засталъ странныя отношенія между невстою и своимъ пріятелемъ. Миссъ Мери дулась, понапрасну выпустивши цлый запасъ колкостей, между тмъ какъ Осипъ Карловичъ, развеселившись и разболтавшись, усплъ вытащить изъ сокровищницы своей памяти дв или три заповднйшія исторіи своей юности. Тальгофъ многое видлъ на своемъ вку, но для гостиныхъ (и то только самыхъ дружескихъ гостиныхъ) у него имлись только три никогда не измняющіеся разсказа — первый про знакомство съ Гегелемъ, второй про странствованіе около Дрездена съ семействомъ пвицы Вильгельмины и третій про его дуэль въ Геттинген. Мери слушала внимательно, кусала губы, ахала, перебивала разсказъ шутками и наконецъ выдала себя Владиславу по поводу одной подробности. Услыхавъ, что геттингенская дуэль произошла въ слдствіе философской полемики между двумя профессорами психологіи, она вскрикнула, схватилась за платокъ и цлый океанъ лукавой, даже злой насмшливости выразился въ ея вспыхнувшемъ взгляд.

— Мери, Мери, тихо произнесъ Владиславъ, подсмотрвъ этотъ взглядъ.— Душа моя Мери, вы играете въ опасную игру!

— Нтъ, это вы играете въ опасную игру, Владиславъ Сергичъ, быстро перебила невста,— вы доложили свою вчную сигарку почти что на мое кружево. Дайте его сюда,— и Марья Александровна схвативъ дорогое издліе со стола, уложила его на колни.

— Вы меня испугали съ этой дрянью, сказалъ женихъ, показывая видъ, что нарочно хочетъ отнять сквозныя тряпочки, такъ дорогія для двицы.

— Какъ, это дрянь? быстро спросила Марья Александровна. M-r Тальгофъ, заступитесь за меня, такія обиды я терплю всякія день. Ladislas бранитъ мой вкусъ, смется надо всмъ, что только мн нравится. Вы такъ много видли, такъ много знаете… вы меня спрашивали и про музыку, и про то, какъ мн читали географію. Дайте же и мн задать вамъ вопросъ въ ною очередь. Скажите, неужели это дрянь, какъ выражается мой женихъ, со всегдашней своей вжливостью?

И она представила кружево передъ самые очи Осипа Карлыча, простодушно улыбнувшагося при вид этихъ запачканныхъ, перепутанныхъ цвтковъ и кружечковъ, крпкихъ почти какъ проволока.

— Ну, скажите, хорошо-ли это? продолжала лепетать Мери.

— Ха, ха, ха, ха! ласково проговорилъ Тальгофъ, очевидно желая потшить капризную двочку: — хорошо, хорошо, очень хорошо, жаль, что я раньше не зналъ вашего вкуса. У нашей одной помщицы въ дом плетутъ такія славныя работы…

Тутъ ужь не могла удержаться m-lle Marie. Въ послдній радъ щадя чудака, или можетъ быть слишкомъ презирая его въ эту минуту, она обратилась къ одному Владиславу:

— Ахъ! сказала она, выпрямившись на кушетк и открыто выразивъ на лиц всю безпредльную иронію, врожденную ея натур:— ah! cher Ladislas, я васъ поздравляю отъ всего сердца. Вы ршились сегодня устроить мн экзаменъ, заставили меня говорить объ искусств и Богъ знаетъ о чемъ, а сами не умете отличить алансонскихъ points отъ дряни. Вы сейчасъ чуть не сожгли вещи, надъ которой можетъ быть десять артистокъ, et artistes vritables, потеряли зреніе. Вы очень хорошо знаете психологію, но не мешало бы вамъ знать, для меня по-крайней-мр, что старыя кружева рдкость изъ рдкостей, что ихъ нтъ ни въ производств, ни въ продажъ, что поддлать стараго кружева не уметъ ни одинъ человкъ въ мір! Вы не разъ длали мн десять умныхъ вопросовъ, а я только разъ задала вамъ одинъ вопросъ, понапрасну! Не забудьте же напередъ — прежде, чмъ являться наставникомъ двушекъ, выучитесь сами сперва знать толкъ въ кружевахъ по-крайней-мр. Sur a, je prie Dieu de vous aroir en за sainte garde!

И она вышла изъ зады, смясь, унося кружево и слегка выгибаясь тломъ къ отцу, совершенно какъ актриса, знающая, что восторженная публика вызоветъ ее двнадцать разъ къ ряду. И точно, папа ощущалъ необятное наслажденіе, и даже — что трудно было предполагать — Осипъ Карловичъ Тальгофъ смялся до слезъ, кашляя и говоря Владиславу: ‘а, а, мой дорогой юноша, вспомни-ка нашъ вчерашній разговоръ о женщинахъ и ихъ сфер!’ Одинъ только Владиславъ стоялъ молча и угрюмо потупивъ голову. Наставникъ его хохоталъ, а онъ страдалъ за своего наставника. Шутка обыденная и извинительная въ свт не всегда можетъ быть дозволена съ натурами гордыми и юными. Добрый отецъ Мери понялъ это, и со врожденной ему любезностью, носпшиль обратиться къ обоимъ гостямъ.

— Не сердитесь на мою Плесси, сказалъ онъ, трепля по плечу Мережина:— это ужь ея утренняя порція. Васъ она сегодня бранила за кружево, а меня кольнула поутру за то, что мн новыхъ книгъ читать некогда. За то она весь день съ нами, мы не обдаемъ у Сергя Юрьевича.

Обдъ прошелъ весело и добропорядочно, хотя бы могъ пройти лучше. Мери ни разу не поддразнила жениха, а съ другомъ его вела себя весьма любезно. Но всмъ было какъ-то неловко, Владиславъ разъ пять задумывался, съ нетерпніемъ ждалъ конца вечера, и посл чая довольно сухо шепнулъ Тальгофу, что хочетъ побесдовать съ Мери наедин, передъ ея выздомъ на балъ, куда самъ не пойдетъ.

IV.

Оставшись одинъ въ гостиной и поджидая невсту, удалившуюся наряжаться въ уборной, Владиславъ Сергичъ почувствовалъ, что волненіе, съ утра начавшееся въ его сердц, обратилось въ бурю довольно значительную. Онъ сердился разомъ и на невсту и на своего ученаго друга: никогда еще, по его мннію, Осипъ Карловичъ не являлся такимъ устарлымъ педантомъ, такимъ многоглаголивымъ фантазеромъ, какъ въ этотъ день. Насмшки умныхъ двушекъ всегда безжалостны, какъ и насмшки бойкихъ дтей,— он бьютъ съ особенной силой, насмшливыя женщины рдки, ихъ шутливыя выходки всегда искренни. Мужчина можетъ осмивать другихъ людей изъ зависти, разсчета, нахальства, стремленія блеснуть остроуміемъ, давая волю злости своего языка, онъ только подрываетъ свой собственный кредитъ, весьма ослабвшій съ тхъ поръ, какъ свтъ кишитъ Мефистофелями въ круглыхъ шляпахъ и лордами Байронами, состоящими при разныхъ департаментахъ. Тысячу разъ блестящая молодежь шутила надъ Тальгофомъ въ присутствіи Владислава, ощущавшаго одно презрніе къ преслдователямъ своего наставника, и вдругъ при небольшой шутк двадцатилтней двушки, онъ начинаетъ самъ злиться на дорогаго ему человка. Мережинъ вскочилъ съ дивана, онъ не могъ сидть въ спокойномъ положеніи, такъ было ему больно и горько. Въ эту минуту вошла Марья Александровна во всемъ блеск вечерняго наряда.

— Хороша ли я? спросила она, становясь противъ зеркала и длая знакъ, чтобъ женихъ приблизилъ къ нему вс свчи.

— Мери, сказалъ Владиславъ, не заботясь о свчахъ и не покидая своего мста у камина, къ которому стоялъ прислонившись:— я сегодня сердитъ на васъ выше всякой мры. Дуться я не умю, а потому простите, если я, можетъ быть, выскажу что нибудь лишнее. Вы сегодня сдлали дурное дло, вы напали на слабаго. Вы осмяли и унизили (даже въ моихъ глазахъ, я не скрою этого) чудака, который въ свое время сдлалъ много хорошаго, а для меня былъ больше, нежели отцомъ. Когда все это кончится, душа моя, Мери? Долго ли мы съ вами, какъ какіе-то влюбленные враги, будемъ и любить и мучить другъ друга?

— Это что-то новое, возразила Марья Александровна:— какія мученія и какіе влюбленные враги? Не открыли ли вы между нашими семействами какой нибудь древней ненависти? — это было бы очень занимательно.

— Не между семействами, а между понятіями нашими, продолжалъ Владиславъ, по обычаю, отклоняясь отъ первоначальнаго вопроса, то есть отъ шутокъ Марьи Александровны надъ Тальгофомъ. Другъ мой, сердца наши за одно, но умы кипятъ вчной борьбою. Вы — представительница свита, который васъ увлекъ, ослпилъ, поработилъ и надъ которымъ вы рано или поздно хотите властвовать. Я не люблю и никогда не любилъ свта, не нуждаюсь и не нуждался въ свт. Въ настоящее время особенно, выбравъ себ двушку по сердцу, забочусь о немъ мене, чмъ о китайской имперіи. Suivez mon raisonnement, Marie. Свтъ вообще не любитъ, даже немножко ненавидитъ людей, не питающихъ къ нему расположенія.

— Много чести для этихъ господъ, перебила невста:— мн кажется, свтъ о нихъ и думать не хочетъ?

— Замтьте, какъ мое замчаніе вамъ не полюбилось, я не напрасно назвалъ васъ представительницей свта. И такъ, свтъ не любитъ независимыхъ людей. Свтъ бываетъ глупъ, продолжалъ Владиславъ съ нетерпимостью юности. Цвтокъ не въ силахъ жить безъ корня, а некрасивый корень можетъ виться въ земл и питать все растеніе, если на немъ и не будетъ цвтка. Свтъ, вашъ высокій свтъ, не хочетъ думать обо всемъ этомъ.

— За то, быстро отвтила Мери съ бойкостью юношескаго ума, схвативъ противоположную сторону вопроса:— вы, независимые господа, правы, во всемъ правы, всегда правы? Свтъ о васъ не думаетъ, и онъ глупъ, по вашему ршенію. Вы отлично начинаете свою независимую карьеру, ожидая, чтобъ свтъ, вашъ высокій свтъ, сталъ передъ вами на колни, за то, что вы надъ нимъ подсмиваетесь! Однако, Боже мой! о чемъ мы говоримъ цлый часъ! а я не хочу пріхать на балъ съ головной болью. Знаете ли, Владиславъ, что вы говорили очень мило и очень хорошо? Я совтую вамъ сегодня говорить въ такомъ род, c’est le genre mthodiste, a plait, dans les jeunes gens и мн за васъ весело.

— И вы говорите такъ, какъ я не ожидалъ, Marie, но извините меня, кончили очень худо. Неужели вы отъ души совтовали мн сдлать роль изъ моей жизни, а изъ моихъ понятій какой-то философскій романъ, для поднесенія его по страничкамъ разнымъ любительницамъ оригинальностей? Неужели вы не сообразили, что всякій порядочный человкъ скорй умретъ, чмъ ршится на такой поступокъ?…

— Умереть! умереть! весело сказала Мери, кокетничая и какъ-то особенно шевеля плечами (обычный ея жестъ, повергавшій въ восторгъ счастливаго жениха), вы сегодня необыкновенно милы, даже говорите о смерти, что я очень люблю. Прощайте, отецъ идетъ, пора хать. Являйтесь черезъ четверть часа, встртьте меня тотчасъ же, будьте одты превосходно, танцуйте со мной мало, говорите много и во всякую свободную минуту, къ Павлу Антонычу не ревнуйте, сверхъ того, вамъ разршается волочиться за старухами, только не за одной, а за двумя или тремя въ одно время….

— Довольно, довольно, Бога ради, вскричалъ женихъ, поневол расхохотавшись и не имя духа слушать вою эту болтовню хладнокровно:— вы забыли только объ одномъ, Мери. Я сегодня работаю. Мое порученіе не кончено — я лнился вс день, балъ обойдется безъ моей персоны.

Марья Александровна подступила къ молодому человку, представляя, что сердится, и дйствительно сердясь немного.

— Это капризъ или вызовъ на ссору? спросила она Владислава.

— Ни то, ни другое, сухо отвтилъ Мережинъ:— капризничать я не стану, а предлоговъ для ссоры у меня сегодня было слишкомъ много и безъ этого.

— Вы опять про своего управляющаго,— оставимъ это. И вы не хотите быть сегодня на бал, гд васъ ждутъ, гд вамъ полезно быть, гд наконецъ приличіе требуетъ, чтобъ вы были вмст со мною?

— Приличіе ничего не требуетъ, Marie. Какъ невста, вы имете полное право не здить на балы, а сидть дома: я бы могъ кончить работу при васъ и ужинать съ вами.

— Работу, работу! перебила двица: — а не отъ вашего ли непостижимаго упрямства происходитъ то, что васъ заваливаютъ работой и утромъ и ночью? Разв вамъ не предлагали мста у моего дяди?

— Объ этомъ предмет, милая Мери, чмъ меньше будите вы говорить, тмъ лучше будетъ. Въ жизнь мою я не просилъ никого ни о чемъ, и теперь просить не стану. Мстомъ я тоже доволенъ, занятіями тоже,— товарищами еще боле.

— Товарищи при васъ останутся, вы будете приглашать ихъ къ себ, если это люди порядочнаго круга.

Миссъ Мери знала, что послдними словами зацпитъ Владислава за живое, но онъ только посмотрлъ на нее прищурясь и сказалъ съ легкой усмшкой: ‘Боже мой, кто могъ такъ испортить мою когда-то добрую и тихую Мери!’

Лучшаго отвта и дать не могъ Владиславъ. Краска невольнаго смущенія бросилась въ лицо двушки, всегда бойкая на отвтъ, Марья Александровна не нашла ничего колкаго, чтобъ сказать въ эти минуты, и въ слдствіе того разгнвалась.— Я теряю время, которое могла бы провести во сто разъ лучше, произнесла она быстро оправившись, и такъ одно слово, Владиславъ Сергичь: будете вы на бал или не будете?

— Не буду, Марья Александровна.

— Прощайте же. И невста хотла уйти изъ комнаты, но подумавъ немного, вернулась и положила жениху об руки на плеча. ‘Владиславъ, сказала она, вы можете считать меня капризною, испорченною, пожалуй дерзкой двушкой, но вы будете не правы. Я можетъ быть ошибаюсь во многомъ, но правы ли вы, дорогой другъ? Съ нкоторыхъ поръ пропала вся ваша деликатная уступчивость. Вы стали съ какимъ-то наслажденіемъ длать все мн наперекоръ, нападать на людей, которыхъ я люблю, на свтъ, гд меня любятъ, ласкаютъ, на мои понятія, на мои заботы о васъ. Нельзя выходить изъ круга, въ которомъ мы родились, нельзя пренебрегать имъ, чтобъ онъ не пренебрегъ и нами. Будемъ говорить ясне: вамъ надоли частые вызды, вы зваете на балахъ, вы называете всю бальную молодежь дураками, вы говорите, что вамъ ничего не надо, что, выбравши себ невсту по душ, вы заботитесь о свт меньше, чмъ о Кита, а о моихъ родственникахъ и друзьяхъ семейства нашего мене, чмъ о мандаринахъ. Я готова съ вами согласиться, что эти почтенные люди точно, похожи на мандариновъ, но если на свт нельзя жить безъ мандариновъ? Вы эгоистъ, cher Ladislas, хотя эгоистъ милый и восторженный. Вы думаете о себ только, подумайте же немного и обо мн. Мн пріятно быть съ человкомъ, котораго бы вс уважали, которому бы завидовали, котораго бы и немного боялись, который былъ бы силенъ въ свт. Я не люблю розовыхъ кустовъ и не понимаю Аркадіи. Мы должны жить въ свт и имть въ немъ почетное мсто, а чмъ достигнуть этого, если не связями и жизнью въ обществъ? Вы умны, надо, чтобъ свтъ васъ зналъ и видлъ, на тотъ случай, когда умные люди ему понадобятся. Вы честный и хорошій человкъ: пусть же люди видятъ и знаютъ, что между ними живетъ честный человкъ, котораго забывать непозволено. Пока вы хороши и молоды, пока вамъ двадцать пять лтъ и вы меня любите, я совершенно довольна и вами, и тмъ общественнымъ положеніемъ, какое вы мн дадите. Но вамъ не вчно будетъ двадцать пять лтъ, и вамъ нельзя вчно слыть подъ названіемъ le petit Мережинъ. Это имя теперь ласковое, черезъ десять лтъ будетъ насмшливымъ именемъ. И если васъ черезъ десять лтъ въ свт все-таки станутъ звать le petit Мережинъ, то поврьте, что въ этомъ прозваніи для меня будетъ немного лестнаго…’

Владиславъ Сергичъ поцловалъ об руки невсты.— Ахъ, Мери, Мери, сказалъ онъ въ свою очередь, какъ щедро надлилъ васъ Богъ, и какъ много счастія найдете вы въ жизни, если умъ вашъ будетъ направленъ такъ, какъ слдуетъ! Еслибъ вы давно вздумали говорить со мной такимъ образомъ, не подсмиваясь и не затрогивая моихъ убжденій, какъ скоро положили бы мы предлъ нашимъ вчнымъ несогласіямъ? Слушайте теперь, Marie, мой взглядъ на вещи. Мы любимъ другъ друга, я люблю васъ страстно, буду любить долго и чувствую въ себ достаточно силъ, чтобъ долго вамъ нравиться. Счастіе наше въ насъ самихъ, а не въ свт, съ свтомъ самое лучшее проститься, выбравъ изъ него небольшое число людей, къ которымъ мы чувствуемъ истинную привязанность, и окруживъ себя этими людьми. Теперь о блеск, о значеніи въ обществ, о положеніи, которое намъ доставятъ наши вызды и труды вашихъ дядей и бабушекъ. Вы забыли одно важное обстоятельство, Мери — вкъ человка не дологъ. Еслибъ мы съ вами имли въ виду прожить сто лтъ, я охотно истратилъ бы часть этихъ годовъ на завоеваніе себ почета, огромнаго богатства, свтской зависти. Но молодость, пора наслажденія, для насъ пройдетъ быстро, чрезъ двадцать лтъ мы уже будемъ жить дтьми нашими, ихъ успхами и радостями. Еслибъ я былъ бденъ, я не далъ бы себ минуты отдыха, выбился бы изъ силъ для того, чтобъ добыть вамъ независимость и общее уваженіе, но мы съ вами имемъ все это, нашъ долгъ жить и не заграждать дороги тмъ, которые еще трудятся и пробиваются впередъ, ищутъ любви и поля для полезной дятельности. И такъ, Marie, чрезъ двадцать лтъ мы пустимъ впередъ дтей нашихъ, а сами, по прежнему, станемъ имть въ рукахъ тысячи средствъ на добро, всякой день нашъ будетъ приносить съ собой пользу и тихія радости. Имнія наши велики, и сколько разъ говорилъ я вамъ про то…

— То-есть, перебила невста, досадуя на отца, копавшагося въ кабинет и вымещая свою досаду, по обыкновенію:— то-есть, вы заране опредлили себ путъ, на которомъ не встртите ничего, кром скуки и праздности. Сперва романъ безъ развязки и завязки, а потомъ сельское уединеніе, то-есть попросту — сиднье въ грязной глуши. И вы думаете, что мн подъ старость будетъ очень пріятно смотрть, какъ мой супругъ гоняетъ собакъ въ деревн?

Эта истинно жалкая и возмутительная выходка низвела Владислава Сергича изъ сельнаго неба въ преисподнюю. Какъ могла Мери, съ ея яснымъ умомъ, произносить рчи, достойныя глупаго ребенка или уродливаго фата, какъ давалась ей способность отъ прямаго, тонкаго пониманія вещей, перескакивать къ постыднйшимъ заблужденіямъ? Не имя силъ продолжать разговора, начатаго такъ искренно, молодой человкъ взялъ шляпу и на лиц его, въ первый разъ при невст, показалось выраженіе тоскливаго, неописаннаго отвращенія. Мери поняла этотъ нмой упрекъ и отвтила на него холодной улыбкой, однако оба собесдника дружески пожали другъ другу руки, и условились провести завтрашній день вмст. Передъ уходомъ, Владиславъ произнесъ довольно грустнымъ голосомъ: Мери, вы, можетъ быть, станете смяться, но я долженъ васъ увдомить, что по моему мннію, наша привязанность въ опасности. Я бы скоре ршился видть между нами двухъ злодевъ и трехъ свирпыхъ гонителей! До сихъ поръ, по милости Божіей, не было въ теченіи нашихъ отношеній ни одного событія, которое поставило бы насъ прямо одинъ противъ другаго. Ссоры наши выходили изъ пустяковъ, но что будетъ съ нами, когда намъ обоимъ придется ршаться, думать и дйствовать?

— Мн до этого дла нтъ, отвтила невста, мн перемняться поздо, я всегда буду одинакова.

— И я не перемнюсь, Мери, возразилъ женихъ въ свою очередь, мн перемняться не поздо, а безчестно, и боле чмъ безумно.

— Ну, ну, демъ же, демъ, перебилъ Александръ Филипповичъ, озаривъ всю гостиную своими звздами и эполетами:— вамъ двоимъ лишь бы болтать безъ толку, никто мн и не напомнитъ, что уже половина двнадцатаго.

Владиславъ Сергичъ, добравшись до подъзда, убдился въ томъ, что его экипажъ не являлся изъ дома — кучеръ, по всей вроятности, не считалъ нужнымъ слишкомъ рано являться за своимъ бариномъ въ домъ его невсты. Погода стояла гнусная, извощиковъ, какъ всегда на англійской набережной, вовсе не было. Посмотрвши нсколько времени на свинцовое небо, изъ котораго снгъ валился хлопьями, нашъ женихъ отъ всего сердца пожаллъ о людяхъ, бросающихъ отрадную бесду у себя дома для путешествія по грязи въ чью нибудь чужую, наполненную чужимъ народомъ квартиру. Затмъ онъ вернулся въ сни, сбросилъ съ себя пальто и, боковымъ корридоромъ пробравшись въ кабинетъ хозяина, расположился въ немъ по праву стараго семейнаго друга. Работы, по правд сказать, у молодаго человка на этотъ вечеръ не было, онъ не халъ на балъ потому, что съ самаго обда чувствовалъ на душ что-то мертвое, леденящее, унылое. Къ сердцу его подступалъ тотъ иногда благотворный, иногда гибельный приливъ юношескаго унынія, при которомъ вся наша жизнь кажется погибшею, вс наши привязанности уничтоженными. Въ жизненной войн, на молодыхъ бойцовъ часто нападаетъ этотъ душевный недугъ, который бы надо назвать жизненной лихорадкою, отъ ея сходства съ пушечной лихорадкой, cannon-fever, на первыхъ сраженіяхъ.

Бросивъ недокуренную сигару, Мережинъ слъ передъ каминомъ и два часа просидилъ не шевельнувшись, думая только объ одномъ предмет, объ одной женщин. Онъ ясно сознавалъ и признавался себ въ томъ, что горестна и трудна становилась его любовь къ Марь Александровн. Съ каждымъ днемъ наши обрученные приходили въ новое нравственное столкновеніе, и съ каждымъ днемъ душевныя силы Владислава изнурялись этой борьбою. Въ двадцать пять лтъ отъ роду трудно вести борьбу съ чмъ бы то ни было, въ двадцать пять лтъ отъ роду юноша пылокъ, силенъ въ натиск, но не можетъ имть того спасительнаго упрямства, безъ котораго не бываетъ полной побды. Владиславъ чувствовалъ, что, будь онъ старе десятью гадами, онъ могъ бы играючи одолть вс слабости Мери, устремить на добро ея тщеславіе, искоренить ея ребяческіе предразсудки, одна мысль о которыхъ теперь волнуетъ его желчь и кипятитъ гордую кровь. Можно сознавать свое безсиліе, но откуда взять силу и опытность? Все это говорилъ себ женихъ, сидя передъ каминомъ и съ мрачной стороны глядя на свое поведеніе относительно Meri. Взглядъ его былъ ясенъ и даже во многомъ слишкомъ строгъ. ‘Развивая мои идеи передъ Марьей Александровной’, думалъ молодой человкъ, ‘я дйствую какъ чудакъ, стрляющій во бабочкамъ! Вс мои проповди длинны, и хуже всего то, что она сама начала считать меня за Донъ-Кихота. Откуда мн взять нужнаго познанія, кто дастъ мн дльный совтъ въ моемъ дл, и наконецъ, разв я не имю права быть самимъ собою? Если я беру Мери какова она есть, отчего же она не хочетъ брать меня съ моей молодостью и моими недостатками! Что выиграю я, переломивши мою натуру и тягостно подлаживаясь, до времени, къ тмъ понятіямъ, которыя меня возмущаютъ! Имю ли я право хитрить въ дл всей моей жизни, и наконецъ какъ должно хитрить, какъ должно дйствовать для того, чтобъ перемнить милую мн двушку? Будь что будетъ,— можетъ быть я до-сихъ-поръ дйствовалъ глупо, но по мр своихъ силъ,— прямодушно. Я не измню своего образа дйствій и шагу не ступлю съ дороги, которая кажется мн прямою. Однако уже два часа — сколько времени я сидлъ не шевелясь и думалъ только о ней! Любопытно звать, много ли разъ вспомнила она обо мн на сегодняшнемъ бал?’

Оставалось подождать еще полчаса, много часъ, и Марья Александровна должна была вернуться, по обыкновенію усталая, и обыкновенно чрезвычайно соблазнительная въ своемъ измятомъ наряд, но по обыкновенію исполненная сухости и насмшливости. Миссъ Мери въ три часа ночи посл бала и на все слдующее утро безспорно принадлежала къ существамъ зловреднымъ, и грустно было слдить, до какой степени разрушительно дйствовали на вс добрыя стороны ея характера какихъ нибудь четыре часа общей лести, болтовни, и можетъ быть усиленнаго физическаго движенія. Подумавъ обо всемъ этомъ, нашъ молодой пріятель вздохнулъ, наскоро свернулъ свои бумаги и письма, и снова почувствовалъ, что великая тоска хватаетъ его за горло. Онъ приказалъ подавать лошадей и торопливо сошелъ съ лстницы, будто боясь встртиться съ возвращающимися хозяевами дома.

Весь городъ спалъ, и Владиславъ Сергичъ дохалъ до дома, не встртивъ ни одного экипажа. Обыкновенно онъ любилъ эти долгіе перезды ночью, отъ невсты къ своей квартир, и мысли, и полудремоту, неразлучныя съ путемъ, и сладкія ожиданія завтрашняго дня, и другіе еще боле сладкіе помыслы. Но въ настоящую ночь онъ не дремалъ и не могъ думать ни о чемъ хорошемъ, умъ его, столько часовъ находившійся въ лихорадочномъ и непріятномъ напряженіи, работалъ какъ-то болзненно, съ такимъ расположеніемъ ума лучше было не думать ни о чемъ, а прямо лечь въ постель. Но когда молодой человкъ подъхалъ къ своей лстниц, въ глаза ему бросился яркій свтъ, необыкновенный въ такую пору: вс окна его квартиры свтились во мрак. Двигающіяся тни людей мелькали за стеклами, даже занавсы не были спущены,— признакъ чего-то необыкновеннаго. Въ передней встртилъ Владиславъ двухъ своихъ старостъ, въ обычное время года являвшихся къ нему съ счетами, въ слдующей за тмъ комнат стояло до десяти сдовласыхъ старцевъ въ крестьянской одежд, которые, увидя молодаго человка, стали говорить вс разомъ, изображая на лицахъ выраженіе великаго отчаянія. Мережинъ догадался, что какая-то бда случилась въ его имніи, не привыкши къ худымъ извстіямъ, онъ измнился въ лиц, и непріятное чувство, подступившее къ его сердцу, еще боле усилилось при вид Осипа Карловича, кинувшагося ему на шею и сказавшаго по-нмецки: ‘Владиславъ, пришло время быть мужественнымъ, и я на тебя надюсь.’

Нечего и упоминать о томъ, что въ самомъ Тальгоф мужества не имлось ни капли. Еслибъ Владиславъ былъ и хладнокровне и старше, такое начало наврное отняло бы у него великую часть хладнокровія. Съ невыразимо-тягостнымъ чувствомъ выслушалъ нашъ юноша разсказъ о пожар, только что истребившемъ село, ему принадлежащее, со всми хлбными запасами и постройками. Владиславъ Сергичъ едва удержался отъ слезъ. Онъ обратился къ крестьянамъ и хотлъ говорить съ ними, но совершенное незнаніе народной рчи и народныхъ понятій сковало его уста. Ему хотлось сказать ласковое слово, выразить всю свою готовность къ помощи и твердую ршимость поправить все дло, но слова его не слушались, фразы выходили все какія-то высокія и приторно ласковыя, а стыдливость, во сто разъ сильнйшая стыдливости всякаго мальчика на первомъ бал, длала его рчь нескладною, безсвязною, просто непонятною. Это послднее несчастіе было послдней каплею въ сосуд дневныхъ огорченій. Не имя силы ни говорить, ни распоряжаться, ни думать, Мережинъ наскоро отпустилъ людей, кивнулъ головой Тальгофу и оставшись на единъ, сталъ ходить по комнатъ быстрыми шагами. Первое горе проносилось надъ его головою и кто изъ насъ не вспомнитъ почти съ отрадою о своемъ первомъ горъ, объ отчаяніи, съ какимъ оно было встрчено, о дятельности имъ возбужденной, о поэтической тоск, о жажд полнаго одиночества, которыя, Богъ знаетъ почему, приходятъ для насъ съ первымъ нашимъ горемъ? Владиславъ Сергичъ можетъ быть въ первый разъ отъ роду увидлъ себя въ положеніи, истинно печальномъ. Горькая тоска наполняла его душу, жизнь казалась ему тяжкою, сердце его рвалось къ пустын, къ полному забвенію всей житейской невзгоды. Конечно, не извстіе о пожаръ такъ перевернуло его молодую натуру, мы видли уже, что недугъ зрлъ давно, и подобно обыкновенному физическому недугу, только высказался весь при первой случайности. Но какъ бы то ни было, всть, сейчасъ переданная Владиславу, дала новое направленіе мыслямъ его, около нея мгновенно сгруппировались вс его помыслы, вс симптомы душевной борьбы, задолго накопившейся въ сердц юноши. ‘Пришла пора дйствовать’ сказалъ онъ самъ себ, оправившись наконецъ отъ перваго волненія. ‘Надо чмъ нибудь кончить. Бда, про которую мн сейчасъ сказали, налагаетъ на меня новыя обязанности. Изъ-за какого права я здсь сижу, мучаюсь, ссорюсь съ надменной двочкой, между тмъ какъ сотни людей нуждаются въ моей помощи, въ моемъ присутствіи? У меня часто мелькала мысль вырваться изъ Петербурга во что бы ни стало, теперь я этого хочу, жажду изо всей силы.’ И Владиславъ чувствовалъ, какъ отъ одного помысла про отдаленіе, про сельскую тишину, про родные лса, сердце его словно оживилось.

Въ это время дверь скрипнула и Осипъ Карлычъ тихонько вошелъ въ комнату. По его словамъ, надо было ему немедленно хать въ имніе. Лошади были готовы, и онъ ждалъ своего друга только за тмъ, чтобъ проститься, но Владиславъ поспшилъ удержать добраго наставника. Хотя и Мережину бдствіе казалось далеко ужаснйшимъ, нежели оно было въ самомъ дл, но молодой человкъ безъ труда понималъ, что Осипъ Карлычъ, съ его непрактическимъ умомъ, съ его способностью теряться, и на сельскую жизнь глядть сантиментальнымъ взглядомъ книжнаго добряка, будетъ только помхою тамъ, гд нужны мры быстрыя и иногда строгія. Распросивъ пріятеля, Владиславъ убдился, что ему даже не пришло въ голову распорядиться помщеніемъ погорлыхъ мужиковъ по уцлвшимъ господскимъ строеніямъ. Тальгофъ вмсто того обдумывалъ планы новыхъ избъ и, пылая рвеніемъ немедленно приступить къ постройкамъ, предлагалъ сооружать ихъ не изъ строеваго лса, а изъ глины съ соломой и обыкновенной землею.

— Побойся Бога, да кто же строитъ избы зимою? спросилъ его Владиславъ, какъ будто по вдохновенію.

Тальгофъ удивленными очами взглянулъ на мальчика, и вдругъ, восторженно разпростерши руки, разразился такими словами:

— Владиславъ, я кладу передъ тобой оружіе. Ты молодъ, но будешь истиннно практическимъ человкомъ! Умъ твой схватываетъ сущность дла съ перваго взгляда. Приказывай, я ду сейчасъ и буду исполнять твои распоряженія!

— Милый Тальгофъ, сказалъ женихъ, невольно улыбнувшись, я слишкомъ тебя люблю для того, чтобъ безъ совсти взваливать на тебя хлопоты. Мн самому теперь нельзя сидть сложа руки. Я никогда не входилъ въ дла по имнію, Однако и вс же когда нибудь начинали, жаль только что начало мое такое тяжелое. О постройкахъ постоянныхъ теперь нечего думать, но къ самой ранней весн у насъ должны быть въ готовности лсъ и вс матеріалы. Деньги надо достать теперь, и какъ имніе не заложено, то оставшись здсь, ты обработаешь все дло въ дв-три недли. Завтра я беру отпускъ, потомъ отсрочку, потомъ вроятно отставку и проживу въ Сергіевскомъ, пока не сдлаю всего на своихъ глазахъ.

— A свадьба? а Марья Александровна? спросилъ Тальгофъ. Владиславъ подошелъ къ столу, написалъ на листк бумаги нсколько словъ и сдлалъ изъ него крошечную записку.

— Вотъ къ ней письмо, сказалъ онъ — вся наша исторія въ этомъ клочк тонкой бумаги. Пришло время ршаться и разъяснить дло. Если Мери истинно любитъ меня, она не откажется раздлить первый мой трудъ, или если не раздлить его, то по-крайней-мр радовать меня своимъ обществомъ. Тогда я останусь недлю въ город и пріду въ деревню съ ней вмст. Домъ въ Сергіевскомъ цлъ и намъ найдется помщеніе. A если она скажетъ хоть одно слово наперекоръ моему предположенію, мн остается только пожелать ей…

— Владиславъ, Владиславъ! съ ужасомъ воскликнулъ Тальгофъ, это рзко, это недостойно твоего яснаго ума!…

— Нтъ, сказалъ молодой человкъ, тяжело переведя духъ, взявъ руку Тальгофа и приложилъ ее къ своей головъ:— ты видишь, что я въ лихорадк, клянусь теб честью, я имлъ эту лихорадку до моего прізда домой, до непріятнаго извстія, какимъ и меня здсь встртили. Жить такъ, какъ я живу, невозможно доле. Моихъ силъ на такую жизнь не станетъ. Мн кажется, что я не трусъ и безъ страха пойду на пулю, но ударовъ булавками я не въ состояніи выдерживать. Я не могу выносить положеній, неясно обозначенныхъ, я таю на маленькомъ огн и задыхаюсь отъ мелкихъ оскорбленій. Я будто предчувствовалъ сегодняшнюю всть, говоря посл твоего ухода, съ невстой. Ей пришло время ршаться и я не прочь подписать ея ршеніе. Ложись же спать, Осипъ Карлычъ, мы оба съ тобой замучились, я чувствую, что мн теперь легче, что я засну черезъ минуту. Есть что-то успокоительное въ твердой ршимости. Нсколько недль не спалъ я такъ, какъ засну сегодня. Возьми записку и вели ее отправить къ Марь Александровн.

Читатель догадывается о содержаніи ршительной записки. Владиславъ излагалъ новость, безо всякихъ комментарій, прибавляя, что зайдетъ къ Мери, рано поутру, для того, чтобъ потолковать на свобод. Противъ его воли, въ послднихъ строкахъ посланія сквозилъ намекъ на послднія слова вчерашняго разговора. Владиславъ Сергичъ не признавалъ надобности вы въ дипломаціи, ни въ терпніи, ни въ поджиданіи своего часа. Что-жъ длать? ему было двадцать пять лтъ, онъ пріхалъ домой въ лихорадк и вмсто прохладительной микстуры, проглотилъ печальную всть о пожар въ своемъ имніи!

VI.

— Встала Марья Александровна? спросилъ Владиславъ Сергичъ, къ двнадцати часамъ утра входя въ пріемную Озерскихъ и останавливая маленькую черноглазую горничную, которая, подобно муравью, съ легкостью тащила дв картонки, едва ли не превосходившія ее самое по объему.

— Барышня не велитъ себя будить никогда, отвчала субретка, и раздраженной фантазіи жениха показалось даже въ ея голос сухо-насмшливое выраженіе, заимствованное отъ миссъ Мери.

— Да встаетъ же она когда нибудь, наконецъ?

— Барышня сама просыпается, былъ отвтъ, напомнившій Владиславу великую изнженность его будущей супруги. Дйствительно, Марья Александровна, какъ-то открывши, что мысль: ‘меня придутъ будить въ такомъ-то часу’, мшаетъ ея успокоенію, строго воспретила своимъ прислужницамъ входить въ ея комнаты до звонка, иногда раздававшагося въ одиннадцать, когда въ часъ, а по временамъ и въ два часа пополудни.

— Это ршительно невыносимо! произнесъ Владиславъ Сергичъ, неизвстно почему желая опрокинуть зловщія картонки и сокрушить вс эєирныя издлія, въ нихъ находящіяся: — получила ли она по-крайней-мр мою записку, Катя?

— Он еще не ложились, когда пришла записка, я сама ее подала.

— Что же сказала барышня?

— Он сказали — хорошо.

— Въ самомъ дл хорошо! повторилъ женихъ, направляясь въ кабинетъ генерала. Деревня горитъ — хорошо, женихъ бсится — еще лучше. Я удивляюсь, чего смотритъ этотъ старый чудакъ, нашъ будущій папенька! Боже мой, когда у меня будетъ дочь такихъ лтъ, я ее выучу вставать съ птухами, на всякій случай!

Родитель миссъ Мери, по обыкновенію, былъ сильно занятъ длами. Расказъ Владислава о сгорвшемъ сел выслушалъ онъ понюхивая табакъ и потомъ сказалъ очень умныя слова: ‘ты еще горячъ, Владиславъ Сергичъ, слушая тебя, можно подумать, что весь свтъ провалился. Имніе не заложено, и вотъ рессурсъ для поправки дла. Я впрочемъ хозяйствомъ никогда не занимался, а теб совтую поговорить съ людьми знающими. Хочешь, я напишу, чтобъ мой управляющій къ теб перехалъ?’

— Но, ваше превосходительство, перебилъ его Мережинъ,— неужели вы не знаете, что вашъ управляющій первый плутъ во всей губерніи?

— Такъ чего-жъ ты наконецъ хочешь? спросилъ генералъ, нисколько не обижаясь такимъ отзывомъ. Плутъ онъ конечно, а гд найдешь честнаго? Създи самъ, да все-таки возьми съ собой кого нибудь постарше.

— На этой мысли я и остановился, сказалъ молодой человкъ, по моимъ соображеніямъ, надо самому выжить боле года въ деревн. Мн хотлось бы на этотъ счетъ поговорить съ Марьей Александровной. Свадьбу мы ускоримъ немного, и я надюсь, что она не откажется раздлить мое сельское уединеніе. Отчего же не пожить намъ верстъ за четыреста отсюда? Это наконецъ необходимо и для длъ, и для ея слабаго здоровья.

Папа прослушалъ все и сказалъ, покачавъ головою.

— И пробовать не совтую. Доктора сто разъ приказывали Маш жить на свжемъ воздухъ… За то теперь къ намъ не ходить ни одного лекаря.

— Какъ же вы не настояли, какъ вы не убдили ее?.. спросилъ Владиславъ, встревожившись.

— Полно говорить пустяки, отвтилъ генералъ, роясь въ бумагахъ.

— Александръ Филипычъ, выслушайте меня, началъ женихъ, ближе садясь къ генералу и взявши об его руки съ лаской сына:— не сердитесь на меня, позвольте мн сказать нсколько словъ о дочери вашей. Я точно думаю увезти вашу Мери далеко отъ васъ, далеко отъ города и свта,— но вотъ вамъ слово любящаго ее человка, я скоро привезу ее къ вамъ во всемъ блеск здоровья и красоты, на мсто общей нашей капризницы, мы опять найдемъ нашу тихую, добрую Мери, которую мы любили, когда ей было четырнадцать лтъ отъ роду, когда она ходила еще въ панталончикахъ и съ золотымъ крестикомъ на худенькой груди. Подумайте, что будетъ съ нашей красавицей впереди, если она еще долго будетъ жить по своему, не знать ни дня, ни ночи, мучить меня и васъ, представлять изъ себя какую-то львицу и наздницу, даму между двицами и избалованную модницу между невстами? Я выбралъ сегоднишнее утро для ршительнаго объясненія и для ршительной мры. Одобряете ли вы мой взглядъ на вещи, по сердцу ли вамъ придетъ то, что я длать намренъ?

Старикъ былъ растроганъ и сердцемъ своимъ находился за одно съ женихомъ, но считалъ неприличнымъ открыто одобрить планы такого молодаго человка. Сверхъ того Александръ Филипповичъ, довольно благоразумный во всхъ случаяхъ жизни, не до него лично касающихся, давно уже считалъ вс заботы о себ, своихъ длахъ и своей дочери чмъ-то лишнимъ и крайне утомительнымъ. Эта странная лность, даже близкая къ неряшеству, часто встрчается у людей подаровите старика Озерскаго, но вполн отдавшихся или служб или наукъ. Считаясь честнымъ человкомъ и не дурнымъ начальникомъ, отецъ Нары Александровны вврялъ свое состояніе плуту, всми признанному за плута и отовсюду изгнанному. — Ему случалось просматривать дла самаго бднаго просителя, а между тмъ онъ не имлъ охоты вникнуть въ отношенія Владислава и Meри, разузнать причину изъ безконечныхъ споровъ. Для него ничего не значило просидть ночь за письменной работой, на старости лтъ исправлять слогъ въ докладахъ и отношеніяхъ, но написать простое письмо къ родственнику, прочитать новую книгу, похать и купить что нибудь для себя, было для него казнью. Міръ кишитъ такими людьми, дятельными и лнивыми въ одно и тоже время, совмщающими въ себ крайности, по-видимому несовмстныя.

Изъ нершительнаго вида, принятаго генераломъ и двусмысленнаго значенія его словъ, Владиславъ понялъ, что ему нечего ждать поддержки съ этой стороны. Злая судьба какъ будто нарочно старалась столкнуть жениха съ невстой въ самое неудобное время и при самыхъ добра не общающихъ обстоятельствахъ. Ихъ горячности и молодому неразумію была предоставлена полная воля — единственный человкъ, способный своимъ посредничествомъ сгладить обоюдныя шероховатости, ослабить натискъ, облегчить отпоръ и оставить слово для мира, не могъ и не хотлъ длать своего дла. ‘Эй, подожди,— смотри, чтобъ бды не вышло!’ вотъ все, что могъ сказать отецъ Мери, въ тоже время пожимая руки будущему зятю. Чувствуя, что дальнйшія объясненія только безъ пользы встревожатъ старика, Владиславъ хотлъ опять идти въ залу, когда главный предметъ совщанія, то-есть сама m-lle Marie, явилась въ дверяхъ, какъ видніе, не совсмъ однако же свтлое. Въ нжномъ румянц ея лица имлось что-то лихорадочное, около глазъ, слегка жмурившихся отъ утомленія, слегка обозначался темный кружокъ, все это однако глядло отлично, при двадцати годахъ, небрежной прическ и восхитительно сшитомъ утреннемъ нарядъ.

— Владиславъ Сергичъ, сказала она, небрежно поцловавшись съ отцомъ и протирая глаза, покраснвшіе и заспанные боле обыкновеннаго, Владиславъ Сергичъ, вы поклялись длать мн сцену за сценой, непріятность за непріятностью! Васъ не было вчера на бал. Кажется, бда не большая, а изъ-за васъ я наслушалась колкостей отъ старой дуры Венцеславской. По ея мннію, мы уже съ мсяцъ какъ разстались съ вами. При послднемъ свиданіи мы кидали подсвчники другъ другу въ голову! Потомъ вы меня не увдомили вчера, что вашъ управляющій въ родств съ Штромменбергами, что его родня за что-то судится съ отцомъ графа Поля,— не знавши этого, я сказала, что обдала съ вашимъ другомъ, и это при старух Ид Богдановн! Вашъ пріятель считается стыдомъ всей фамиліи.— Надюсь, что вы другой разъ не подвергнете меня такому промаху, какъ вчерашній!…

— Мери, Мери, перебилъ Александръ Филипповичъ, давно не видавшій дочери въ такомъ настроеніи духа,— ангелъ мой, время ли теперь?…

— Оставьте меня, папа, у васъ, я знаю, никогда нтъ ни на что времени! Вы вчера ухали спать, бросивши меня на попеченіе полоумной Ирин Борисовн. У Ирины Борисовны былъ токъ и еще въ прибавокъ, на волосахъ цлая фруктовая лавка. По вашему мннію, мн ничего не значитъ идти въ pendant къ этому страшилищу.

— Побойся Бога, Маша! Тетка, сестра твоей матери!…

— Такихъ тетокъ пускаютъ къ себ въ большіе праздники, on les reoit les jours qu’on ne reoit pas, et tout est di. Имъ не поручаютъ двицъ, впрочемъ я къ этому привыкла, ваша заботливость о своемъ домъ вошла въ поговорку! Вашей Маш удивительно весело бываетъ на всякомъ бал, куда ея женихъ не здитъ потому, что слишкомъ великъ для свта, и откуда ея папенька узжаетъ, съигравши четверть робера въ вистъ!

— Отстань отъ меня, капризная двчонка, улыбаясь сказалъ Александръ Филипповичъ и принялся помчать карандашемъ толстыя тетради и маленькія листики съ печатными заголовками. У княжны Нади платье лучше твоего, вотъ ты и дурачишься, прибавилъ онъ и весь углубился въ чтеніе.

Миссъ Мери сдлала любимый свой жестъ плечами, на этотъ разъ не открытыми, какъ вчера вечеромъ. Но все-таки она была страшно мила въ своемъ утреннемъ гнвъ, и вполн знала эту истину.

Владиславъ Сергичъ стоялъ у окна, не предвидя ничего добраго, но странное дло! ощущая какую-то незнакомую бодрость духа. Онъ зналъ, что участь его должна ршиться сейчасъ же, съ отчаяніемъ сознавалъ, что въ настоящую минуту любилъ миссъ Мери всми силами души своей, и особенно тла, а не смотря на то, глядлъ передъ собою не безъ какой-то бодрости, даже почти веселости. Ясный и спокойный взглядъ его тотчасъ же привлекъ къ себ глаза Марьи Александровны,— самая важная минута въ жизни обоихъ молодыхъ людей вслдъ за тмъ наступила.

— А! я вамъ не все досказала, вымолвила Марья Александровна.

— Я въ полномъ вашемъ распоряженіи, миссъ Мери_, поклонившись отвтилъ Мережинъ.

— Что значитъ ваша записка и таинственныя фразы записки? спросила невста. — Кто посылаетъ съ такими встями въ три часа ночи? Я не спала до разсвта, а вы не знаете въ которомъ часу нынче свтаетъ! Что вы хотли сказать? какихъ доказательствъ святой дружбы вамъ надобно? Что у васъ сгорло въ деревн? колодезь, сарай для овецъ, старая карета вашей матушки?.. Что такое случилось необыкновеннаго?..

— Какъ вамъ сказать, миссъ Мери, отвчалъ Владиславъ, невольно улыбаясь:— посл вашихъ огорченій прошлаго вечера, мн стыдно и говорить о моемъ огорченіи.

— Пожалуйста безъ вызововъ, въ чемъ исторія?

— Исторія пустая, если хотите. Сгорло село, которое въ узд звали городомъ, дв тысячи персонъ разнаго пола и возраста находятся безъ кровли и даже, если не ошибаюсь, безъ шоколата поутру. Такъ какъ эти сгорвшіе чудаки по временамъ присылали нсколько денегъ на прожитокъ, то я думаю, что съ моей стороны будетъ не лишнимъ подумать о ихъ положеніи, принять нкоторыя мры для того, чтобъ выстроить имъ нсколько теплыхъ павильоновъ въ русскомъ архитектурномъ стил. Одобряете ли вы это намреніе, милая Мери, и не согласитесь ли вы вмст со мною взглянуть на людей, между которыми и семействомъ нашимъ всегда поддерживались дружескія отношенія, по мр средствъ и возможности?

Въ отвтъ на слова Владислава Сергича, mademoiselle Marie нагнула голову, схватилась руками за отцовское кресло, дернула ручку кресла, разроняла бумаги старика и засмялась громкимъ смхомъ. Въ первую минуту, услыхавъ этотъ смхъ, женихъ замтно поблднлъ, но тотчасъ же и опомнился. На этотъ разъ въ смх Мери не имлось ничего обиднаго и презрительнаго. Она просто не врила Владиславу.

— Ахъ, Боже мой, какъ это искусно придумано! сказала она, переводя духъ и снова начала смяться. De cet endroit-ci je vois la trame. Это великолпная идея вашего нмецкаго умника. Я его распознала всего съ перваго взгляда. Вамъ самимъ не придумать такого ребячества! Теперь я понимаю вчерашніе намеки. Вы мн сочинили испытаніе. Пожаръ въ деревн! mon Dieu, mon Dieu! какое прозаическое испытаніе! Я надюсь, что вы одни, Владиславъ, придумали бы что нибудь пострашне!

Старикъ отецъ счелъ долгомъ вмшаться въ разговоръ, тмъ боле, что смхъ Марьи Александровны мшалъ его чтенію и онъ уже два раза написалъ ‘немедленно объясниться со справкою’ на какихъ-то, ничего не значущихъ запискахъ. ‘Подите прочь, ребятишки’, сказалъ онъ строго, ‘мало вамъ ссориться въ цломъ дом, оставьте хоть мой кабинетъ въ поко. Маша, у Владислава точно сгорло село. Пошли вонъ, болтуны.’

Владиславъ взялъ свою невсту подъ руку и провелъ ее до знакомой намъ комнаты съ цвтами, на пути своемъ съ горячностью высказывая двушк все то, что хотлъ ей высказать. Марья Александровна слушала его рчи со вниманіемъ. Участь молодыхъ людей колебалась на зевесовыхъ всахъ, повидимому самъ олимпіецъ, жаля о красивой парочк юношей и любуясь на нее, замедлялъ свое окончательное ршеніе. Зачмъ Владиславъ пришелъ къ невст на утро посл бала, почему онъ не выждалъ мгновенія и не обуздалъ своей неисправимой юности!

Услыхавъ, что ей придется хать въ деревню посл свадьбы, миссъ Мери встртила это извстіе такимъ взглядомъ, съ какимъ Людовикъ XIV выслушалъ бы предложеніе прохаться изъ Парижа въ Версаль на мужицкой повозк. ‘Вы шутите, Владиславъ Сергичъ, сказала она холодно и строго, вамъ всего лучше сегодня не думать о своихъ длахъ. Вы говорите пустое, уважая ваше горе, я не отвчу вамъ такъ, какъ бы слдовало.’

— Мери, душа моя, сказалъ Владиславъ, превозмогая себя на сколько былъ въ силахъ:— можетъ быть есть правда въ словахъ вашихъ. Вс эти дни я былъ въ хлопотахъ и въ гор. Я чувствовалъ себя слабымъ и неготовымъ на самыя простыя дла жизни: въ этомъ виноватъ не я одинъ,— насъ всхъ дурно воспитывали, насъ всхъ не готовили къ разумной жизни. Но, милый мой другъ, если, въ замнъ того, вы обладаете благоразуміемъ, то отчего же вамъ не раздлять со мной новой моей жизни. Мы оба не безъ слабостей, Мери, и въ чемъ же выкажется вліяніе любимой женщины, если она не будетъ иногда въ силахъ слдовать за своимъ мужемъ, длить труды своего мужа, и хоть изрдка исполнять его прихоти, если въ нихъ есть благородное начало?

— Нтъ, сказала Марья Александровна, за одной прихотью пойдетъ десять и одно сдланное ребячество можетъ привести къ общему несчастію. Я не могу жить въ деревн, но положимъ я поду съ вами, кончатся ли этимъ причуды Владислава Сергича? Владиславъ Сергичъ, испытавъ новое огорченіе, захочетъ удалиться въ пустыню, куда я не могу съ нимъ удалиться. Владиславъ Сергичъ, увидавъ, что свтъ забылъ о его существованіи, захочетъ, чтобъ Марья Александровна разорвала свои связи со свтомъ,— я этого не сдлаю, мой другъ, и согласитесь сами, что въ моихъ словахъ не все неправда.

Дйствительно, миссъ Мери говорила очень умно, къ сожалнію даже слишкомъ умно для своего возраста. ‘Еще одна и послдняя уступка’, подумалъ Владиславъ Сергичъ. ‘Мери, сказалъ онъ вслухъ, пожавши руки невсты,— мы сегодня сошлись въ невыгодный часъ — намъ трудно согласиться. Я бы согласился ждать нсколько дней отвта вашего, но время дорого. Одни мы съ вами не ршимся никогда. Будьте сегодня дома посл обда, упросите папа покинуть кабинетъ и побесдовать съ вами. Здсь у меня почти нтъ людей, которыхъ совтъ былъ бы полезенъ въ настоящемъ случа. Одного я знаю, и вы его знаете. Въ седьмомъ часу я привезу съ собой Тальгофа’.

Есть женщины, передъ которыми стоитъ отступить на вершокъ, для того, чтобъ он кинулись впередъ на цлую сажень. Марья Александровна была изъ такихъ женщинъ. ‘Посл всего, что я говорила вамъ въ кабинет, вспыльчиво сказала она Владиславу:— я вправ надяться, что вы избавите меня отъ вашихъ друзей. Я не расположена, принимая ихъ, не сказываться дома. Исполняя прихоть вашу, я не намрена запирать двери порядочнымъ людямъ!

— Мери! могъ только сказать бдный женихъ, опомнитесь Мери!

— Я не хочу Тальгофа и не буду видть Тальгофа. Я не хочу ссориться съ графиней Идой Богдановной и ея родственниками. Je не recevrai jamais ces va-nu-pieds, шатавшихся пшкомъ за границей и сочнявшихъ глупыя книги. Мн противенъ человкъ, набившій вамъ въ голову мыслей, отъ которыхъ вы пропадете, станете общимъ посмшищемъ. Я не приму вашего управляющаго и не буду принимать его нигд и никогда. Въ нашемъ дом онъ не будетъ ходить дальше передней, слышите вы это, Владиславъ Сергичъ?

— А, сказалъ Мережинъ, потерявъ все терпніе и самъ поддавшись своей враждебной вспыльчивости:— если я вчера смолчалъ передъ вами, то сегодня этого не будетъ, m-lle Marie. Тальгофа я люблю, какъ брата, и всякое ему оскорбленіе,— пусть оно будетъ пошло, неразумно и достойно одного презрнія — есть личная мн обида. Придетъ время, когда вы узнаете цну людямъ, а до тхъ поръ удержитесь отъ вашихъ возмутительныхъ сужденій. Друзья даются намъ Богомъ, а любовь часто одной прихотью. Ни для какой любви я не продамъ младшаго изъ моихъ друзей и товарищей моей молодости. Для меня любовь никогда не составляла перваго дла въ жизни, въ настоящую минуту я постигаю одно только: эта роскошь стоитъ мн слишкомъ дорого. Пусть я никогда не вижу любви, если рядомъ съ ней вчно идутъ тоска, тревоги и чувство глубочайшаго отвращенія, съ которыми, въ настоящую минуту, я имю несчастіе стоять передъ вами.

Всы перегнулись на одну сторону и измнить ршенія судьбы, самъ Зевесъ былъ не въ силахъ.

— Владиславъ Сергичъ, быстро сказала миссъ Мери, вставъ съ кушетки:— вы должны хорошо знать, что вамъ остается длать посл послднихъ словъ вашихъ.

— Марья Александровна, поклонившись отвтилъ молодой человкъ: — извините, если я въ первый разъ до этого времени, осмлюсь поправить вашу свтскую опытность. Я обязанъ молчать и ждать вашего ршенія.

— A! сказала двушка и тихо закусила губы. Но иронія, врожденная ея натуръ, пробилась сквозь вс чувства миссъ Мери. Вы опытне меня, Владиславъ Сергичъ, лукаво замтила она:— я вамъ благодарна за ваше великодушіе.

Сказавши эти слова, она подошла къ двери, не торопясь и не выказывая никакихъ признаковъ волненія. Но Владиславъ не скрывалъ своихъ чувствъ, не смотря на неизмнность своего ршенія. Кончивъ роль жениха, онъ помнилъ однако, что видитъ передъ собой подругу дтскихъ игръ и единственнаго своего друга между женщинами. Два слова, Марья Александровна, сказалъ онъ ей вслдъ, и двица остановилась на своемъ мст, держась рукой за ручку двери.

— Мери, другъ мой Мери, сказалъ Владиславъ, въ послдній разъ цлуя руки двушки:— въ настоящую минуту передъ вами стоитъ другъ вашего дтства и человкъ, который всегда будетъ другомъ семейства вашего. Мы оба меньше виноваты, чмъ кажется, разстанемся же безъ упрековъ и неудовольствія. Мы сблизились съ вами на сколько позволяли сердца наши и пусть Богъ заплатитъ вамъ за т наслажденія, которыя испыталъ я во время нашей привязанности. Простите мн жесткія слова моя и позвольте выкупить ихъ однимъ совтомъ, отъ сердца, отъ искренняго сердца. Я знаю ваши понятія, Мери и знаю, что вамъ грозитъ опасность. Не пройдетъ нсколькихъ дней, какъ вы выберете между вашими поклонниками того, который за эти дни покажется вамъ сносне и знатне прочихъ. Позабывши всю осторожность вашу, вы поторопитесь поставить всю свою жизнь на карту. Между людьми, теперь въ васъ влюбленными, нтъ ни одного человка… человка… говоря проще, вовсе нтъ на одного человка. Дайте себ время остыть, миссъ Мери, и не торопитесь прощаться съ двической жизнью!

— Благодарю васъ, Владиславъ, отвтила Марья Александровна, какъ будто не безъ ласковости. — Когда мн нуженъ будетъ хорошій совтъ, я пошлю за вашимъ управляющимъ.

И она ушла, и прошла комнатъ восемь, не измнивши своей походки. Но въ своей комнат Марья Александровна упала на кресло и залилась горькими, пламенными, непривычными ей слезами.

Владиславъ Сергичъ дохалъ домой больнымъ и блднымъ, но совершенно спокойнымъ, ему будто выдернули больной зубъ или, говоря не столь просто, сдлали трудную операцію. Въ это время честный Александръ Филипповичъ, сидя въ кабинетъ, изображалъ карандашемъ на гласированной тетради, писанной крупнымъ почеркомъ, такія строгія слова: ‘сейчасъ же объясниться о семъ самонужнйшемъ доклад, съ должной справкою. Весь слогъ его показываетъ небрежность, непростительное невниманіе, даже худое знаніе орографіи въ длопроизводителяхъ.’

Черезъ полгода, лтомъ, въ деревн, Владиславъ Сергичъ получилъ извстіе о бракосочетаніи Марьи Александровны Озерской съ графомъ Павломъ Антоновичемъ Пальгофомъ Фонъ-Штромменбергомъ.

Часть вторая.

Прошло около осьми лтъ посл описанныхъ нами происшествій: много перемнъ произошло въ жизни Марьи Александровны и бывшаго ея жениха,— много произошло на свт перемнъ и гораздо важнйшаго свойства. Великая война загорлась и великіе подвиги стали совершаться на разныхъ пунктахъ нашего отечества: чужіе полки стояли на развалинахъ дорого доставшагося имъ Севастополя, чужіе флоты тучами ходили по Балтійскому Морю, угрожая то Кронштадту, то Ревелю, то Свеаборгу. По всей Россіи двигались и собирались войска, люди, никогда не помышлявшіе о бранныхъ тревогахъ, вступали въ военную службу и часто находили, что въ ней-то именно и заключается ихъ призваніе. Къ такому-то разряду импровизированныхъ воиновъ, присоединился и Владиславъ Сергичъ, еще при открытіи дунайской кампаніи. И счастливый случай, и собственныя способности быстро выдвинули впередъ нашего русскаго чужестранца: еще до высадки непріятеля онъ былъ посланъ въ Крымъ, посплъ къ великому сраженію и могъ участвовать въ оборон Севастополя. Не разъ имя его значилось въ реляціяхъ, не разъ служебныя удачи Мережина доходили до ушей небольшаго числа петербургскихъ пріятелей, еще не совершенно позабывшихъ нашего энтузіаста. Потомъ слухи о немъ совершенно смолкли и только одни товарищи Владислава по Севастополю знали, что онъ былъ раненъ въ одной изъ самыхъ блистательныхъ вылазокъ и попался въ плнъ къ непріятелю, оставшись замертво во французской транше.

Марью Александровну, напротивъ того, весь Петербургъ зналъ въ теченіе цлыхъ осьми лтъ, на одной и той же степени успховъ, блеска и подвиговъ, отчасти эксцентрическихъ, если позволено врить городскимъ сплетницъ. Лица, вовсе незнакомыя съ нею, досыта восхищались ея лицезрніемъ во всхъ публичныхъ собраніяхъ, досыта разсказывали другъ другу извстія о ея смлыхъ похожденіяхъ. Были ли т извстія справедливы, мы ршать не беремся. Графъ Павелъ Антоновичъ и жена его жили весьма прилично, даже дружно, но жили въ двухъ разныхъ половинахъ большаго дома въ Мильонной, они не стсняли одинъ другаго ни въ чемъ и очень мало заботились о томъ, что говорятъ о ихъ жизни болтуны, не принадлежащіе къ ихъ кругу и не пускаемые къ нимъ въ переднюю. Одно мы ршаемся замтить отъ себя: еслибъ половина встей, разсказываемыхъ про бывшую невсту Владислава, оказалась врною, прежнюю миссъ Мери пришлось бы признать нкимъ Донъ-Жуаномъ женскаго рода. Съ ея именемъ поминутно связывали имена людей, чмъ нибудь позамтне, чмъ большинство петербургскихъ жителей: чуть прізжалъ въ Петербургъ какой нибудь особенно красивый иностранецъ (хорошей фамиліи), чуть между молодежью появлялся юноша, поблистательне конечно, ихъ производили въ чичисбеи графини и кровные друзья Павла Антоновича. По увренію самыхъ смлыхъ разскащиковъ, изъ-за Марьи Александровны свершилось до десяти самоубійствъ и, сверхъ того, около полудюжины потаенныхъ дуэлей, не говоря уже о семейныхъ раздорахъ, женахъ, покинутыхъ неврными мужьями, и отставныхъ обожателей, получившихъ чахотку отъ отчаянія. Заявивши вс эти слухи и упорно отказываясь отъ ихъ разбирательства,— мы находимъ возможность сказать лишь одно въ защиту молодой женщины. За послдніе два года здоровье ея, давно разстроенное выездами и петербургскимъ климатомъ, казалось, должно бы было застраховать Марью Александровну ото всхъ исторій, про нее распускаемыхъ. Къ осени 18… года, и мужъ ея, и домашній медикъ, и сама она перепугались не на шутку: лто было пропущено безъ толку, а изнуреніе силъ, начавшееся у графини еще до весны, только увеличилось отъ дачныхъ удовольствій. Скоро вс узнали, что Марья Александровна, взявши своего мужа, ухала въ одно изъ его прибалтійскихъ владній, замокъ Штромменбергъ, отъ котораго Тальгофф имли добавленіе къ своей фамиліи. Повидимому, наша счастливица была создана на то, чтобъ наполнять завистью сердца своихъ подругъ по свту. У ней даже былъ замокъ, настоящій замокъ, какъ у супруги какого нибудь британскаго лорда! И замокъ этотъ, что хуже всего, даже значился на картъ прибалтійскихъ губерній, даже былъ знаменитъ во всей окрестности, даже былъ срисованъ въ иллюстрированныхъ изданіяхъ, даже былъ списанъ съ натуры однимъ художникомъ и даже стоялъ въ залахъ академической выставки на диво постителямъ, упорно отказывавшихся врить въ существованіе величественнаго, готическаго, средневковаго замка въ самомъ незначительномъ разстояніи отъ города Петербурга!

Былъ свтлый, прозрачный, но холодный вечеръ, въ конц лта, когда по большой …ской дороги, въ густомъ лсу, временами совершенно свшивавшемуся надъ крутымъ берегомъ рчки Альбаха, показалась щегольская дорожная карета на высокомъ ходу, но на лежачихъ рессорахъ, окрашенная темно-зеленою краскою. Лошади неслись вскачь по каменистой дорогъ, которая съ каждой верстою становилась ровне и шире. Окрестность, уже нсколько часовъ сряду казавшаяся довольно дикою, начинала глядть мягче и привтливе. Давно уже не было видно сельскихъ домиковъ по сторонамъ, но дорога, лсъ и самая рчка несомннно начинали показывать близость какого-то жилья, богатаго и барскаго. Дубъ попадался чаще, деревья то расходились, то тснились въ группы, очевидно показывавшія заботу человка, въ одномъ мст рчка была запружена и разливалась соннымъ озеромъ, на которомъ стояли островки и на островкахъ букеты вковыхъ сосенъ. Что-то похожее на развалину мелькнуло въ конц длинной и ровной проски, на быстромъ ручь, справа вливавшемся въ живописную Альбахъ, стоялъ каменный мостъ и какіе-то гербы красовались на четырехъ приземистыхъ колоннахъ, при началъ и конц моста. Съ каждымъ шагомъ впередъ ландшафтъ становился занимательне, но мужчина и женщина, хавшіе въ карет, не выглядывали изъ оконъ, не любовались видомъ и не дышали подкрпляющею силы вечернею свжестью. Толстый кавалеръ, въ чоргомъ бархатномъ сюртук, спалъ, прислонившись головой къ пуховой подушк, спутница его, молодая дама въ дорожномъ капот gris de fer и прелестной срой шапочк съ лебяжьимъ пухомъ, сидла съ открытыми глазами, скрестя руки и глубоко задумавшись.

Въ спавшемъ путешественникъ всякой безъ труда узналъ бы графа Павла Антоновича фонъ-Тальгофа, хотя бывшій красавецъ подурнлъ, растолстлъ чрезвычайно и давно уже покинулъ вс претензіи на физическія совершенства. Лицо его однако казалось значительне, чмъ въ прежніе годы, и не мудрено — восемь лтъ жизни съ несомннно-умной женщиной могутъ вдохнуть хотя слабую искру мысли во всякую статую. Но Марью Александровну фонъ-Тальгофъ, урожденную Озерскую, не узналъ бы никто изъ людей, видавшихъ ее только въ то время, когда она была невстой Владислава Сергича. Она глядла далеко старе своихъ лтъ, и красавицей могла казаться только при сильномъ вечернемъ освщеніи. Это не была уже та полная, прелестная двушка, которая имла право сердиться, капризничать, дурачиться, не спать ночей безнаказанно, оставаясь привлекательною и въ гнв, и въ задумчивости, и въ утомленіи. Марья Александровна и теперь была въ силахъ вскружить голову всякому смертному,— но для того ей требовалось стараться, и измнять свое лицо, и браться за арсеналъ своихъ улыбокъ, и думать о себ каждую минуту. Періодъ красоты юной и, такъ сказать безсознательной, отлеталъ отъ нея навки. Передъ спящимъ мужемъ и въ полной задумчивости и она уже не имла и тни сходства съ прежней невстой. Талія ея стала тоньше, чмъ была прежде, руки поблднли и исхудали, плеча выдавались впередъ небольшимъ угломъ, грудь впала и щоки тоже впали. Цвтъ лица сталъ блдно-матовымъ, и при сильномъ волненіи длался красноватымъ. Такъ отразилось на счастливиц Марь Александровнъ небольшое число годовъ, сплетенныхъ изъ постоянныхъ, хотя нсколько однообразныхъ веселостей, успховъ и непрерывной житейской удачи! Поглядвъ на эту женщину пять минутъ, самый недогадливый человкъ въ свт могъ сказать съ достоврностью, что она изнурена душевно и страдаетъ многими скрытыми недугами.

Карета сдлала крутой поворотъ и выхала изъ лса. Будто подтолкнутый какою-то невидимою рукою, Павелъ Антоновичъ раскрылъ глаза, выглянулъ въ окно, съ торопливостью хотлъ сказать что-то, но въ ту же минуту обратилъ глаза на свою спутницу и спросилъ ее заботливо: A вы совсмъ не заснули, Мери?!

— Я не спала, сказала Марья Александровна. Дйствительно глаза ея показывали утомленіе, к боле обыкновеннаго казались впалыми.

— Ахъ, Мери… ахъ, Боже мой въ испуг вскричалъ Павелъ Антоновичъ, и слезы какъ будто показались на его глазахъ: вы не спали дв ночи! Вы не спите дорогой, вы не спите дома. Боже мой, вы не бережете себя! Я всегда сплю въ карет, я прохалъ изъ Петербурга до Неаполя сухимъ путемъ и просыпался разъ шесть, кажется. Что-жъ намъ длать? Въ город вы не спите отъ шума, тутъ вы не спите…

— Отъ скуки, замтила Марья Александровна, тихо улыбнувшись.

— Зачмъ вы не толкнули меня! Я спалъ самъ, какъ дуракъ, съ самаго обда. Мы хали по славнымъ мстамъ… нкому было разсказать вамъ… Ахъ, Боже мой, Боже мой!

Марья Александровна взглянула на добраго толстяка съ ласковостью. Было довольно любви въ ея взгляд, но не всякому, намъ кажется, хотлось бы дождаться такого ласковаго взгляда отъ любимой имъ женщины.

Мужъ съ восхищеніемъ поцаловалъ ея руку.— Всегда забывать о себ, всегда жалть другихъ, сказалъ онъ съ пріятностью, напоминавшею старое время его подвиговъ, какъ красавца.— A знаете ли, моя Мери, гд мы демъ въ настоящую минуту? продолжалъ онъ и снова взглянулъ въ окно, и взглядъ его оживился, какое-то чувство загорлось на честномъ, дубоватомъ, широкомъ лиц графа.

— Я думаю, скоро будетъ вашъ замокъ, Павелъ Антоновичъ.

— Вашъ замокъ, Марья Александровна, нашъ замокъ, душа моя Мери. Дв версты мы уже демъ паркомъ, дв версты осталось до Штромменберга, гд я росъ и учился, гд лежатъ мои предки, гд сражались они противъ русскихъ и шведовъ, гд я не былъ десять лтъ, гд насъ ждутъ, чтобы принять насъ торжественно, какъ это въ старину длалось. Неужели вамъ не нравится этотъ край, этотъ лсъ, эта рчка, моя Мери? Нашъ родной уголокъ зовется здшней Швейцаріей, Марья Александровна. Въ этомъ парк, по которому мы демъ, гуляли Шлиппенбахъ, Карлъ Двнадцатый, Борисъ Шереметевъ, Іооганнъ фонъ Паткуль, гермейстеръ Германъ фонъ Штромменбергъ, впрочемъ, при гермейстеръ, кажется, парка не было. Я вамъ покажу портретъ Германа, его панцырь, его мечъ, желзный нагрудникъ его лошади.

— Хвостъ отъ этой лошади, башмаки его кухарки, улыбнувшись перебила Марья Александровна.

— Ха, ха, ха, ха! съ восторгомъ перебилъ ее Павелъ Антоновичъ:— вы любите смяться надъ нашими предками, Мери, я знаю — кто васъ научилъ этому. J’ai de la jalousie rtrospective, moi. Шутите, шутите себ, только смйтесь и будьте веселы. Глядите сюда, мой другъ, Бога ради, глядите скоре… Этотъ кучеръ детъ какъ бшеный. Видите старую башню на самомъ обрывъ, вправо, надъ водой? Эта башня была передовымъ мостомъ, когда отъ Пскова длали сюда набги. Здсь шестнадцатилтній Эристъ фонъ Тальгофъ, глава тхъ Тальгофовъ, въ юности своей одинъ бился противъ русскихъ. Его оставили одного и побжали въ замокъ къ гермейстеру, за помощью. Онъ стоялъ одинъ на платформ. Кто всходилъ къ нему, того онъ билъ большой саблей, знаете, une pe deux mair, я вамъ покажу такую завтра. Помощь запоздала. Пришли черезъ часъ. Цлый часъ мальчикъ Эристъ фонъ Тальгофъ отбивался отъ русскихъ.

Тутъ баронъ Павелъ Антоновичъ умолкъ, думая, что въ конецъ заинтересовалъ свою супругу, которая поспшитъ обратиться къ нему съ тревожнымъ вопросомъ о судьбъ юнаго Эрнста фонъ Тальгофа, но Марья Александровна только машинально улыбнулась, съ обычною ласковостью. Кажется, она вовсе не слышала трогательной исторіи.

— Вотъ, вотъ, душа моя, Мери, снова возгласилъ Павелъ Антоновичъ, когда на лво показались старыя липы господскаго сада, а вправо потянулись какія-то старыя, черныя, изстрлянныя стны съ башнями въ видъ свчей, прикрытыхъ гасильниками,— вотъ глядите сюда, направо, это старый замокъ, его называютъ здсь крпостью. Ахъ, Боже мой, милая Мери, вы не туда смотрите, глядите впередъ, ради Бога. Здсь праддъ отца, Конрадъ фонъ Штромменбергъ, одинъ съ сосдними баронами отбивался отъ шведовъ, когда они пришли длать редукцію. Редукція значитъ отбираніе земель, une rduction, однимъ словомъ. Изо всхъ владльцевъ, одинъ Конрадъ фонъ Штромменбергъ воспротивился открытою силою….

— Да, да, разсянно проговорила Марья Александровна, скучая добродушной болтовней мужа: — я знаю, очень злы были ваши бароны.

— Ха, ха, ха, ха! весело подхватилъ Павелъ Антоновичъ:— vous tes un esprit fort, Marie. Вамъ надобно бы быть une dame philosophe при Лудовик… при Лудовикъ… все равно, вы сами знаете, при какомъ Лудовики. Ужинать съ Жанъ Батистомъ, съ Вольтеромъ (Павелъ Антоновичъ разумлъ Жанъ-Жака-Руссо, подъ именемъ Жань Батиста), вотъ бы вы съ кмъ уживали, ха, ха, ха, ха! Я знаю, я знаю, отчего вы выучились исторіи, ха, ха, ха, ха! une petite philosophe, une charmante frondeuse! Смйтесь, смйтесь, смйтесь надъ стариной и моими предками!

Добродушный Павелъ Антоновичъ всей душой врилъ, что всякая замтка Марьи Александровны, сколько нибудь превышавшая не очень высокій размръ его собственныхъ понятій, была навяна его супруг прошлымъ вліяніемъ ея жениха, никогда не пользовавшагося любовью барона, но постоянно считаемаго имъ за какое-то свтило учености и смлйшихъ философскихъ идей. И не совсмъ ошибался нашъ толстякъ: глубокое и неотразимое вліяніе произвелъ на душу бывшей миссъ Мери восторженный мальчикъ, съ которымъ она когда-то спорила и бранилась. Растенія выросли сами, но многія изъ зеренъ, ихъ породившихъ, были заброшены Владиславомъ. Если бы онъ могъ когда нибудь подслушать разговоры Марьи Александровны, двадцатишестилтней Марьи Александровны, но съ мужемъ (съ мужемъ она никогда не спорила), а съ людьми, стоющими ея бесды и ея мыслей, какъ подивился бы онъ ея развитію, сколько собственныхъ своихъ помысловъ различилъ бы онъ въ ея замчаніяхъ и убжденіяхъ! Женщины всегда таковы, оттого, можетъ быть, между женщинами нтъ поэтовъ и геніевъ, женщина сама не изобртаетъ ничего, но только развиваетъ и передлываетъ то, что было въ нее заброшено мужчиной.

Однако, Марья Александровна слегка призадумалась въ отвт на послднюю шутку своего мужа. Толстому барону нкогда было продолжать разговора, онъ чувствовалъ себя на седьмомъ неб, черныя станы стараго укрпленія кончились, древній садъ раздвинулся, открывши видъ на рку и сосдніе холмы, а прямо, передъ глазами путешественниковъ, открылась площадка, усыпанная толпами народа въ пестрыхъ нарядахъ, и на противоположной ея сторон массивный замокъ Штромменбергь во всемъ его средневковомъ, сумрачномъ величіи. Неправильная масса стнъ, башенъ, павильоновъ и пристроекъ, составлявшая главный корпусъ замка, очевидно, была выстроена въ ту вору, когда живописный архитектурный стиль уже началъ проникать на сверъ, нкоторыя башни не испортили бы собой ныншняго готическаго палаццо и хотя общій видъ зданія былъ тяжелъ и грубъ, но прелесть нкоторыхъ подробностей съ избыткомъ, выкупая почтенный недостатокъ. Особенно красива была угловая четырехъ угольная башня съ коническою кровлею и нсколькими фонариками изъ камня, вся выложенная плитнякомъ, повидимому недавно рестраврированная и сіявшая близной между темными стнами всего замка. Отъ башни шла крытая галлерея съ сгруппированными колоннами и украшеніями, во вкус прошлаго столтія, галлерея вела къ павильону въ томъ же кокетливымъ стил, повидимому, выстроенному какимъ нибудь офранцуженнымъ барономъ-эпикурейцемъ, не желавшимъ проживать въ древнемъ зданіи. Все это собраніе галлерей, пристроекъ, башенъ и тяжелыхъ стнъ, укутанное зеленью, обставленное аллеями и рощицами, оканчивалось тремя террасами, изъ которыхъ послдняя подходила къ самой рк Альбаху, въ этомъ мст расширявшемуся на значительное пространство.

— Qu’en dites vous, Marie? спросилъ Павелъ Антоновичъ, съ восторгомъ замтившій благосклонное вниманіе, съ которымъ супруга его всматривалась во всю картину, дйствительно способную поразить собою коренную петербургскую жительницу.

Но Марь Александровнъ не удалось отвтить! Она вскрикнула и вздрогнула, потому что въ эту самую минуту около ея кареты раздались крики, пніе, выстрлы изъ ружей, а со всхъ сторонъ нахлынулъ народъ, какъ будто кидавшійся лошадямъ подъ ноги. Кое-какъ пролавировавши посреди ликующей толпы, экипажъ остановился передъ блой башнею, у воротъ, вышиною сажени въ три, украшенныхъ статуями, зврями, ангелами, дамскими головками изъ благо камня и цлою аркою изъ каменныхъ цвтовъ, фруктовъ и арабесковъ, надъ которыми сіяла золотая нмецкая надпись, требующая хорошаго лорнета для того, чтобъ со можно было прочесть. Прислуга замка стояла выстроившись по лвую сторону двери, по правую торчали старосты и чины сельскаго управленія, самыя хорошенькія и бловолосыя двушки изъ сосднихъ деревень готовились встртить свою помщицу на эспланад передъ лстницей — и Марья Александровна совершила свое вступленіе подъ кровлю замка Штромменберга совершенно какъ подобаетъ владтельный феодальной графин. Правда, она очень сконфузилась, совершенно также, какъ въ старое время Мережинъ сконфузился передъ своими крестьянами, но никто отъ нея не требовалъ спичей или чего-нибудь особеннаго, кром ласковаго взгляда и привтливыхъ поклоновъ. Сдой пасторъ сказалъ ей рчь, изъ которой она не поняла ни слова, двушки, по знаку пастора, поднесли ей цвты изъ ея же оранжерей, и графъ Павелъ Антоновичъ прибылъ на помощь своей жен въ затруднительныя минуты. На глазахъ его видны были слезы, вообще добрый толстякъ сталъ очень слезливъ за послднее время. Обратясь къ народу лицомъ, онъ произнесъ, и сквернйшимъ нмецкомъ язык, нсколько любезныхъ словъ, показалъ на Марью Александровну, назвалъ ее общей главой и хозяйкой, а затмъ пригласилъ всю сельскую публику въ замокъ на завтрашній день, для обда, игръ и всякаго рода увеселеній. Супруги прошли ступеней двадцать по блой каменной лстниц и остановились на площадк, отъ которой шелъ направо и налво длинный корридоръ со стрльчатыми окнами. Съ обихъ сторонъ онъ заканчивался двумя лстницами изъ рзнаго чернаго дуба. Лвая была украшена фигурами, рыцарями, цвтами и зврями, другая глядла нове и легче по стилю. На площадк Павелъ Антоновичъ остановился, и величественно показавъ рукой на об стороны, спросилъ съ почтительнымъ поклономъ: гд желаетъ остановиться, ma belle chtelaine, въ старомъ нмецкомъ замк или въ новомъ лтнемъ павильон?

— Мы это ршимъ со временемъ, дружески улыбнувшись сказала Марья Александровна, а теперь герръ Тильгофъ фонъ Штромменбергь, показывайте мн ваши графскія и баронскія владнія.

Надо было полюбоваться, съ какимъ дтскимъ наслажденіемъ, съ какою восторженною почтительностью повелъ толстякъ свою даму вверхъ по дубовой лстниц, ведущей въ главный корпусъ строеній. Прислуга разбжалась зажигать огонь во всхъ комнатахъ, потому что осенніе сумерки уже наступали. При Павл Антоновичъ съ супругою осталась только сдой дворецкой и старая кастелянша въ чепц невроятнаго объема, но жолтымъ морщиноватымъ лицомъ и опрятностью напоминавшая старушекъ Жерарда Дова.

— Вотъ, Марья Александровна, сказалъ владтель замка, дойдя до высокой залы со сводами, озаренной послдними лучами красноватой вечерней зари:— это охотничья зала, миссъ Мери. Видите вы нашъ гербъ во всю стну: его длали изъ дуба въ Германіи, говорятъ, что фигура рыцаря справа, изображающая главу нашего дома, въ оружіи и со знамемъ, работалась двадцать лтъ какимъ-то знаменитымъ рщикомъ того времени. Обратите вниманіе на каменную работу печи, на эти изразцы съ картинами, на эти колонны и украшенія, Вы замчаете, что каминъ затопленъ, это называется у насъ, какъ бы перевести вамъ — le feu de la bienvenue. Оленьи рога, кабаньи головы по стнамъ — это охотничьи трофеи каждаго изъ Штромменберговъ, вотъ лосьи рога, повшенные сюда моимъ отцомъ, одинъ я еще ничего не повсилъ въ залу. Взгляните-ка на этотъ рядъ шкаповъ и буфетовъ: видали вы такіе шкапы гд-нибудь въ Петербург, кром Эрмитажа? Вотъ арсенальная комната, она въ трехъ этажахъ,— только вечеромъ вы не много въ мой увидите, да я и не знаю, въ порядк ли эта винтовая лстница. Вотъ портретная зала, вотъ Гергардъ Фонъ-Тальгофъ, котораго за жестокость звали бшенымъ волкомъ, вотъ Юстусъ фонъ Тальгофъ, его живаго сожгли Эстонцы, вотъ гермейстеръ Конрадъ фонъ Тальгофъ, здсь Эрнстъ фонъ Тальгофъ, про котораго я вамъ разсказывалъ, здсь вс Штромменберги, гермейстеръ Германъ Тальгофъ фонъ Штромменбергъ, сынъ его Конрадъ, и еще Конрадъ, тотъ, что защищалъ замокъ отъ Шведовъ. Этотъ, въ прусскомъ генеральскомъ мундиръ,— Павелъ фонъ-Штромменбергъ, построившій лтній павильонъ, который отъ насъ направо. Вотъ жена его, Доротея, въ вид пастушки, съ овечкой на голубой лент.

— Иные портреты очень хороши… замтила Марья Александровна, сильне опершись на руку мужа. Она утомилась и ослабила, не успвши оглядть первыхъ комнатъ своего дома.

— A какъ же! замтилъ Павелъ Антоновичъ: вы увидите картинную галлерею и измните свое мнніе о нашемъ кра. Сынъ Конрада фонъ Штромменберга жилъ въ Италіи до старости. Вотъ гостиная зала, гд сидли посл обда: я думаю, что въ каминъ можно посадить человкъ двадцать. Вотъ галлерея: вы знаете, картины теряютъ при свчахъ. Это, говорятъ, Рафаэль, а можетъ быть Фанъ-Остадъ, хорошенько не помню. Это какой-то Альбрехтъ, Альбрехтъ… я все позабываю. Завтра поглядите сами. Вотъ старое серебро и фамильные кубки. Вотъ еще картины, я думаю надо бы ихъ перечистить. Нтъ, ma belle chtelaine, между Штромменбергами были люди смышленые. Они умли жить лучше меня, мы здсь наедин, и я не претендовалъ никогда на званіе очень геніальнаго человка. Мы теперь идемъ въ лтній павильонъ Павла фонъ Штромменберга, прусака Штромменберга, какъ его звали. Онъ терпть не могъ ничего нмецкаго, хоть жилъ въ Пруссіи при… при… Боже мой, всегда забываю имена и фамиліи.

— При Фридрих Великомъ, помогла Мери, между тмъ высматривая — гд бы ссть и покончить съ обзоромъ замка.

— Вы угадчица, ma belle chtelaine, откуда вы все знаете, Marie? не безъ удивленія сказалъ добрый Павелъ Антоновичъ. При одномъ вашемъ словъ я припоминаю вс исторіи, какія еще дитятей слыхалъ въ дом. Точно, прусскій король терпть не могъ нмцевъ и все игралъ на флейт. Павелъ фонъ Штромменбергъ все игралъ на флейт и не любилъ ничего нмецкаго. Онъ хотлъ разломать старый замокъ, жена его Доротея, что написана пастушкой, на колнахъ упросила его не трогать строеній. Онъ никогда не приходилъ сюда изъ своего павильона. Я вамъ завтра покажу его флейту. Вотъ мы опять въ блой башн, вотъ и крытая галлерея къ павильону. Осторожнй на этихъ ступенькахъ, другъ мой Мери, хоть он и каменныя. Старый нашъ дубъ отъ времени сталъ крпче желза, а этотъ плитнякъ ослся и перетрескался. Вотъ первая комната, съ обденнымъ столомъ, французы ее расписывали. Такихъ комнатъ много теперь въ Петербург. И мебели такой много, только эта безъ пружинъ. Вотъ комната съ фарфоромъ, вотъ библіотека… ха! ха! ха! Marie, какія тутъ есть книги! Тутъ и Жанъ Батистъ и Вольтеръ, а остальныя я давно бы выбросилъ. Все полиняло, все потускнло, на этотъ павильонъ надо положить много денегъ, чтобъ ему дать видъ поприличне…

Но Марья Александровна не была согласна съ послднимъ заключеніемъ мужа, хотя, по своему обыкновенію, не хотла ему противорчить. Массивныя богатства стараго замка ее удивили и поразили, но при вид французскаго павильона, повидимому обезображеннаго рукой времени, она почувствовала, что какое-то тоскливое, сладкое чувство подступило къ ея сердцу. Ей вдругъ какъ-будто припомнился какой-то забытый сонъ стараго времени. Ей показалось, что она сама, давно, давно когда-то жила въ подобныхъ раззолоченныхъ комнатахъ, сидла по утрамъ за туалетомъ, слушая пудреныхъ петиметровъ, усыпала пудрой свои пепельные волосы, накладывала мушку на лвую щеку и ужинала посреди цвтовъ, золота, фарфоровыхъ вазъ, милыхъ картинъ, съ умными, увлекательными вельможами стараго славнаго вка, философами и пламенными болтунами въ одно и тоже время. Откуда подобнаго рода мысль набжала на душу Марьи Александровны? Она вообще читала мало и никогда не интересовалась XVIII столтіемъ. A между тамъ, эта мебель, эти расписные panneaux, эти овальныя зеркала, эти фарфоровыя куклы, казалось, были когда-то ей знакомы, когда-то были свидтелями ея прошлой жизни. Тысячу разъ, въ двадцати петербургскихъ гостиныхъ, отдланныхъ съ роскошью, она видала тоже, что пришлось ей увидть въ маленькомъ павильон своего замка, этомъ полузаброшенномъ павильон, съ вылинявшей мебелью, съ тусклой позолотой на стнахъ, съ старыми овальными зеркалами, тускло отражавшими въ себ вс предметы. Она ничего не чувствовала въ гостиныхъ съ совершенными претензіями на стиль осьмнадцатаго вка, а тутъ ей было тепло и привтно. Усталость ея усилилась, но съ усталостью пришла какая-то нга. Тихо опустилась Марья Александровна на пуховый диванчикъ передъ каминомъ, мужъ ея слъ возл, взявши об ея руки, и ему стало весело: онъ почувствовалъ, что его повелительница тамъ-то довольна. Павелъ Антоновичъ, считая неприличнымъ молчать передъ любимой женою, попробовалъ заговорить о старыхъ временахъ, о своемъ дтств, проведенномъ въ этомъ же замк, молодая хозяйка не отвчала ничего, улыбнулась и закинула назадъ голову. Чудесные ея волосы раскинулись по толстому, узорчатому штофу подушки, когда-то пунцевой, теперь блдно-палевой отъ времени. Она стала дышать ровне, глаза сомкнулись, и Павелъ Антоновичъ остановился на половин какой-то страшной легенды, относившейся къ замку. Его супруга спала сномъ дитяти.

Добрый толстякъ тихо всталъ, на ципочкахъ перешелъ къ креслу, стоявшему возл дивана, на которомъ лежала Марья Александровна, погрузился въ него и долго сидлъ, веселыми глазами поглядывая то на жену, то на каминъ съ гаснущими угольями, то на стнные panneaux, на которыхъ, при мерцающемъ и слабомъ освщеніи, вс фигуры пастушекъ и амуровъ будто двигались, и ему было сладко, и въ его душ пробгала струя тихой радости. Давно, давно ужь не приходилось ему сидть гд-нибудь въ уединеніи, въ милой и не набитой народомъ комнат, да еще съ женой своею съ глазу на глазъ. Настоящія минуты, можетъ быть, оказывались самыми умными, счастливыми минутами во всей жизни Павла Антоновича. Мери была довольна его замкомъ, Мери отдыхала, Мери спала, улыбаясь, на ея исхудаломъ лиц какъ-то сгладились слды утомленія и скуки. И какъ нарочно, вечеръ былъ такъ тихъ и свжъ, вковыя липы такъ привтно шелестили подъ окнами, каминъ горлъ такимъ мягкимъ свтомъ, и древняя комната, съ ея золотомъ, зеркалами и бездлушками, посреди полумрака, какъ бы воскресала въ своемъ быломъ великолпіи. Какой-то привтливо-трогательной, нжащей душу поэзіей, дышало это самое запустніе, эти самые слды столькихъ годовъ, эта пыль на миологическихъ картинахъ, эта смерть посреди жизни. Безукоризненность древняго памятника, каменное кружево готическихъ зданій, для ихъ уразуменія требуютъ многаго отъ человка, и какой, самый простой добрякъ не тронется запустлымъ уголкомъ своего собственнаго ддовскаго дома, дома, съ отпечаткомъ настоящаго восемнадцатаго столтія? Какъ красавица, застигнутая смертнымъ часомъ въ самый разгаръ красоты и жизни, напомнитъ ему про себя этотъ дивный вкъ, отъ самой смерти получившій новую прелесть. Кто способенъ безъ рыданія видть лежащую во гроб красавицу, кто не расчувствуется передъ живыми памятниками безсмертнаго, увлекательнаго, пиршественнаго, остроумнаго, великаго осьмнадцатаго столтія?…

Угли погасли. Боле часу просидлъ хозяинъ замка въ сладкой и глубокой задумчивости. Чье-то платье зашелестло у двери,— это была старшая горничная Марьи Александровны, и другая двушка, со свчами. Павелъ Антоновичъ шопотомъ отдалъ нсколько приказаній и пошелъ по корридору къ главному строенію. На лстниц столкнулся онъ съ домашнимъ своимъ докторомъ и съ главнымъ управляющимъ по имнію.

— Ну, что графиня? спросилъ медикъ, безъ труда различивъ какую-то сдержанную радость на лиц хозяина.

— Заснула! заснула! и спитъ какъ ангелъ! весело проговорилъ Павелъ Антоновичъ, подпрыгивая и обнимая рукою станъ эскулапа. A вы что окажете, мой любезнйшій?

И владтель замка обратился къ управляющему.

— Пришли квартирьеры отъ пхоты: у насъ будетъ стоять полкъ и одна батарея.

— Распорядитесь же, позаботьтесь, чтобъ все было какъ нельзя лучше, завтра же у насъ общій праздникъ. A что, видно ждутъ чего-нибудь на мор?

Докторъ взялъ Павла Антоныча подъ руку и увелъ его въ главную залу замка.

Марья Александровна не просыпалась всю ночь, всю ночь она даже не перемнила своего положенія на диван, хотя дв горничныя сидли, покашливали и бродили около нея съ порядочнымъ нетерпніемъ. Все уже было устроено въ боковой спальн павильона, и двушкамъ весьма хотлось бы, уложивши госпожу, отдохнуть отъ дороги, но Павелъ Антоновичъ строго запретилъ будить свою супругу. Пробило пять часовъ, когда молодая chtelaine проснулась, кинула взглядъ кругомъ себя, приподнялась на диванъ и кликнула задремавшихъ горничныхъ. Давно ужь не приходилось ей просыпаться съ такой свжестью въ голов, съ такими ясными мыслями, какъ въ настоящее утро. Марья Александровна подошла къ окну, раскрыла его, облокотилась на мраморный подоконникъ и стала глядть на окрестность, мстами еще покрытую туманомъ, который слегка разсявался и расползался между холмами, уступая вліянію яркаго утренняго солнца. И долго глядла бы она на свои владнія, еслибъ ей не сдлалось жаль двушекъ, безъ сна просидвшихъ около нея и вечеръ и часть ночи. Она заперла окно, отпустила одну горничную, а съ другою прошла въ спальню, только не за тмъ, чтобъ раздваться, напротивъ того, черезъ полчаса Марья Александровна, перемнивъ дорожный нарядъ, тихо выходила въ паркъ изъ павильона, приказавъ субретк отдыхать цлый день и вообще не являться къ ней до тхъ поръ, пока ее не потребуютъ.

Все спало въ старомъ, патріархальномъ жилищъ, когда Марья Александровна начала свою прогулку. Только возл замка встртились ей два или три садовника, лниво начинавшіе свою работу, за террасами уже никого не было, ни души человческой не показывалось на всемъ берегу голубаго Альбаха. Остатки тумана, такъ укрпляющаго больную грудь человка, еще волновались по холмамъ и по берегу стремительной рчки, которой запруженная часть стояла между зеленью, какъ стальное зеркало. Замокъ дремалъ въ глуши охватывавшихъ его аллей и рощъ, уже начинавшихъ пестрть первыми разнообразными колерами, предвстниками осени. Гд-то въ сторон слышался шумъ воды по камнямъ. Торжественной, пиршественной, великолпной тишиной дышала вся окрестность, всюду виднлись слды былой веселости и былой роскоши: блыя бесдки съ колоннами глядлись въ воду, блыя статуи боговъ выглядывали изъ-за подстриженныхъ боскетовъ, тамъ и сямъ красовались бассейны — то круглые, то овальные, то четырехъ-угольные, бассейны съ группами тритоновъ, струями воды, тонкими нитками бгущей отъ замкнутыхъ фонтанныхъ трубокъ. Безъ труда Марья Александровна открыла, что дйствительно обладаетъ сельскимъ палаццо, едва ли не великолпнйшимъ изо всхъ виллъ въ Россіи. Не въ романическомъ сн, а на яву увидла она себя посреди живописной мстности, госпожей и хозяйкою настоящаго замка, одного изъ замковъ, про которые пишутъ въ книгахъ, про которые вспоминаютъ, путешественники, вернувшіеся изъ-за границы. Впрочемъ, не мшаетъ прибавить одно — не о замк и не о красотахъ Штромменберга, извстныхъ во всемъ кра, думала Мери въ первый день своихъ прогулокъ, между шестью и семью часами утра. Другое радостное чувство наполняло всю ея душу. ‘Я одна, я одна! говорила себ молодая женщина: я могу быть совершенно одна, и сегодня, и завтра. Я могу вести такую жизнь здсь мсяцъ, два мсяца, годъ, десять лтъ сряду!’ Эта мысль взяла ршительный перевсъ надъ всми другими мыслями, надъ прелестью утра, надъ видомъ окрестности. ‘Я одна! Боже мой! неужели я въ самомъ дл одна!’ повторяла Марья Александровна такъ радостно, какъ многія женщины ея лть повторяютъ: онъ меня любитъ! Боже мой, онъ меня еще любитъ!

— Посмотримъ, надолго ли оно протянется, шутливо сказалъ Павелъ Антоновичъ, когда жена за завтракомъ сообщила ему свое желаніе поселиться въ павильонъ, не видать никого изъ гостей, подъ законнымъ предлогомъ болзни, и наконецъ жить невидимкою, посреди владній, украшенныхъ ея присутствіемъ.

Докторъ съ особеннымъ жаромъ одобрилъ намреніе Марьи Александровны.— Я удивляюсь вашей организаціи, сказалъ онъ между прочимъ: васъ нельзя узнать посл одной спокойной ночи и одной утренней прогулки. Однако,— и онъ прибавилъ съ недоврчивостью:— посмотримъ, долго ли останется при васъ ваша ршимость.

Однако, ршимость продлилась долго, и если была отчасти нарушена, то уже никакъ не по собственной охот Марьи Александровны. Ей было такъ хорошо въ своемъ павильонъ и въ ея любимыхъ пустынныхъ аллеяхъ, она такъ ожила и поздоровла отъ новаго порядка жизни, что конечно бы не отказалась сдлаться хотя до зимы совершенной пустыннинцей. Но жить невидимкою посреди замка, набитаго народомъ, можно было разв ссылаясь на тяжкую болзнь, да и то не безъ щекотливаго отношенія къ сосдямъ и постителямъ. Пхотный полкъ и батарея артиллеріи стали въ имніи, штабъ обихъ частей и вс почти офицеры постоянно обдали у Павла Антоновича. Изъ Петербурга на короткое время прибылъ Александръ Филипповичъ Озерскій, съ его легкой руки начались посщенія другаго рода. Нсколько столичныхъ молодыхъ людей, дв или три дамы, не боявшіяся короткаго перезда по плохому шоссе, прибыли въ Штромменбергъ, который, какъ слдовало ожидать, на каждаго гостя произвелъ разительное впечатленіе. Конечно, выборъ гостей не могъ быть очень строгимъ, но владтель замка и жена его, какъ истинные представители Петербурга, долгомъ считали бросать все свое свтское тщеславіе за первой петербургской заставой: у себя въ деревн они съ равной привтливостью приняли бы и прозжаго владтельнаго студента, и странствующаго дерптскаго студента въ голубой фуражк. Само собою разумется, въ столиц, черезъ нсколько недль, они не пустили бы въ свою переднюю студента и подобныхъ ему лицъ, да т и сами не сунулись бы, зная очень хорошо, какая встрча ихъ ожидаетъ.

И такъ, съ наздомъ гостей жизнь Марьи Александровны раздлилась на дв половины. Хозяйствомъ, пріемомъ, устройствомъ общихъ веселостей занималась дальняя родственница Озерскихъ, Ольга едоровна Локтева, о которой еще будетъ говорено въ свое время, сама Мери, по праву больной и какихъ-то минеральныхъ водъ, ей предписанныхъ и для ней выписываемыхъ, была у себя гостьею. Большую часть дня она сидла одна, читала, гуляла по парку, мечтала какъ двочка или, врне, какъ женщина, никогда не звавшая юности. И должно быть одинокія утреннія мечты хорошо дйствовали на Мери. Она выходила къ гостямъ ненадолго, но выходила всегда веселою, всегда привтливою. Мужчины и дамы помоложе, изъ числа близкихъ людей въ замк, обыкновенно собирались около одиннадцати часовъ въ гостиную съ огромнымъ каминомъ, пили чай и завтракали вмст. Къ нимъ очень часто являлась хозяйка со своимъ штабомъ, то-есть съ докторомъ, генераломъ Озерскимъ и Локтевой.

И ея прибытіе было сигналомъ смха и даже дурачествъ всякаго рода. Тутъ занимались музыкой, объдались сливками и кислымъ молокомъ, придумывали увеселенія на весь день, и графъ Павелъ Антоновичъ, являвшійся въ компанію съ заспанными глазами, неминуемо видлъ часть своихъ увеселительныхъ плановъ разрушаемыми въ конецъ. Онъ задумывалъ кавалькаду на лошадяхъ изъ своей конюшни, ему объявляли, что ршено было хать на крошечныхъ чухонскихъ лошадкахъ, онъ предлагалъ къ услугамъ гостей покойныя линейки, они сознавались въ томъ, что желаютъ протрястись на двухъ-колесныхъ телегахъ. Фейерверкъ, приготовленный для ночи, поджигали и спускали при свт солнца, одинъ разъ даже нсколько шутихъ и колесъ было спущено въ зал, при общей суматох и крикахъ. Нарушеніе всякаго декорума доходило до того, что какъ-то Павелъ Антоновичъ, явившись къ чаю, увидлъ гостиную безъ народа, каминъ безъ огня и все собраніе постителей замка, съ Марьей Александровной, въ обширномъ камин, гд можно было сидть на стульяхъ весьма покойно. Его самого посадили въ каминъ, дали ему сигару, и почтенный толстякъ, со слезами глядя на пополнвшую, смющуюся Мери, объявилъ себя счастливйшимъ человкомъ, изо всхъ людей, когда-либо жившихъ на свт.

Дйствительно, графъ Павелъ Антоновичъ не могъ нарадоваться здоровью и веселости своей супруги. Его любовь къ ней отличалась преданностью, доходившей до раболпства, посл этого весьма легко понять, какъ должна была дйствовать на толстяка каждая улыбка его chtelaine. Самъ Павелъ Антоновичъ на радостяхъ растолстлъ пуще прежняго и хотлъ бы весь міръ заключить въ свои объятія, пригласить весь міръ къ себ въ гости и угостить его на славу. Онъ былъ на своемъ мст, въ своихъ владніяхъ, и не смотря на свои ограниченныя способности, вполн это чувствовалъ. Ему бы никогда не слдовало вызжать изъ замка Штромменберга, особенно въ Петербургъ, гд люди такъ злы и завистливы, гд особы, немного умне Павла Антоновича, долгомъ поставляли считать его неспособнымъ болваномъ и первымъ буфетчикомъ Марьи Александровны. Въ Штромменберг никто надъ нимъ не подшучивалъ_, никто съ лукавствомъ не завлекалъ его въ умный разговоръ, никто не считалъ его нелпымъ бревномъ, лежащимъ на дорог къ сердцу Марьи Александровны. И сама Мери какъ была съ нимъ ласкова! Ршительно, гостепріимный хозяинъ замка не помнилъ себя отъ восторга. Онъ желалъ бы обнять своихъ насмшниковъ, примиряться съ своими врагами, озолотить людей, глядвшихъ на него косо. Онъ сдлалъ визиты всмъ сосднимъ владльцамъ, понравился всмъ безъ исключенія и сталъ лелять въ душе одну смутную, но отрадную мысль — окончаніе судьбищъ и раздоровъ между семействомъ Фонъ-Тальгофовъ и когда-то дружественною съ нимъ семьею графовъ Тальгофовъ фонъ Штромменберговъ.

Теперь мы попросимъ у читателей позволенія, въ вид поясненія будущихъ главъ разсказа нашего, передать ему, въ возможно краткомъ вид, исторію несогласія, въ теченіе шестидесяти лтъ раздлявшаго эти два семейства, происходившія отъ одного и того же родоначальника. Исторія, быть можетъ, нсколько длинна, но, во-первыхъ истинна, а во-вторыхъ, она, вмст съ послдующей своей развязкой, нсколько характеризуетъ родной край Павла Антоновича, край сумрачныхъ семейныхъ исторій, восходящихъ до временъ рыцарства и колоссальныхъ процессовъ, изъ которыхъ иные начались еще до присоединенія всей области къ русскимъ владніямъ. До послднихъ годовъ царствованія Императрпцы Екатерины Великой, отношенія Тальгофовъ и Тальгофовъ фонъ Штромменберговъ были дружественными, какъ нельзя боле. По странному свойству крови, почти вс Тальгофы похожи были на нашего друга Осипа Карловича, почти вс Штромменберги имли много общаго съ графомъ Павломъ Антоновичемъ. Одни блистали ученостью, но были бдны, другіе обладали богатствомъ, по особенными умственными способностями не отличались. Штромменберги храбро сражались на пол битвы, Тальгофы служили Минерв и Музамъ. Тальгофы всегда отличались неразсчетливостью, непрактичностью и дтскимъ простодушіемъ, Штромменберги черезчуръ гордились своимъ родомъ. Об фамиліи жили согласно и братское покровительство Штромменберговъ длало много пользы другому семейству, про которое говорили въ кра — ‘голъ, какъ Тальгофъ.’

Одинъ только членъ изо всего семейства Тальгофовъ, докторъ Іосифъ фонъ Тальгофъ (въ честь котораго получилъ свое имя и ученый другъ Владислава) составилъ себ огромное состояніе, самымъ неожиданнымъ образомъ. Онъ вылечилъ знаменитаго въ свое время гамбургскаго банкира Мосса, который, въ благодарность за это, взялъ Іосифа въ свой домъ и сталъ заниматься между дломъ его длами, точно также, какъ Ротшильдъ парижскій занимался длами Дюпюптрена. По смерти Мосса, старый холостякъ Іосифъ фонъ Тальгофъ явился на родину съ огромнымъ для того времени капиталомъ. Двадцать лтъ не былъ онъ дома, близкіе родные доктора вс примерли, и онъ, не имя силы жить одинокимъ набобомъ, поселился въ замк Штромменбергъ, у своего друга и товарища по школ, графа Конрада Павла Антона фонъ Штромменберга, дда нашего пріятеля, Павла Антоновича.

Графъ Конрадъ, сынъ того Штромменберга, который когда-то выстроилъ павильонъ во французскомъ вкус, былъ тоже старымъ холостякомъ, а въ-добавокъ еще — злымъ помщикомъ и безпутнымъ мотомъ. Онъ долго жилъ въ Париж, игралъ въ фараонъ, надлалъ долговъ и, вернувшись домой, запутался въ долгахъ еще боле. По своему задорному характеру и жестокому управленію имніемъ, онъ нажилъ нсколько исторій и процессовъ, результатъ которыхъ окончательно поглотилъ вс его средства, настоящія и будущія. Ему приходилось погибать, когда въ замокъ прибылъ Іосифъ фонъ Тильгофъ. Вс имнія были обременены неоплатнымъ долгомъ, жиды приходили торговать семейное серебро, а картинную галлерею покупалъ кто-то изъ петербургскихъ вельможъ. За оружіе и рзную мебель въ то время никто не далъ бы и копйки. Докторъ Іосифъ явился передъ самымъ расхищеніемъ драгоцнностей. Онъ позабылъ все на свт, для спасенія замка, богатствъ замка и фамиліи Штромменберговъ. Мечтатель, масонъ и мистикъ, докторъ Іосифъ твердо врилъ въ фамильную легенду Тальгофовъ, утверждавшую, что всякій ущербъ, нанесенный древнему замку и сокровищамъ, его наполнявшимъ, повлечетъ за собой гибель всей старшей фамиліи. Графъ Конрадъ повдалъ ему всю исторію своихъ бдствій. Простякъ Тальгофъ увлекся чувствомъ дружбы и благородныхъ фамильныхъ побужденій. Черезъ мсяцъ вс долги Штромменберга были выплачены, задатокъ, взятый за галлерею, возвращенъ обратно, замокъ сталъ озаряться пиршественными огнями, и звзда графовъ Тальгофовъ фонъ Штромменберговъ загорлась ярче прежняго.

Суровый графъ Конрадъ Павелъ, должно быть, имлъ въ своей натур нчто сходное съ натурой Сикста Пятаго. Когда ему приходилось плохо, онъ глядлъ согбеннымъ старцемъ, собирался умирать и тосковалъ о томъ, что у него нтъ прямаго наслдника, чуть дла приняли другой оборотъ, владтель замка помолодлъ, выровнялся, растолстлъ, женился на русской княжн изъ Петербурга и произвелъ на свтъ маленькаго Антона фонъ Штромменберга. Дла его пошли блистательно, онъ занялъ хорошее мсто въ столиц, въ замк проживалъ каждое лто и прожилъ до первыхъ годовъ нашего столтія. Іосифъ фонъ Тальгофъ, докторъ, погибъ печальнымъ образомъ въ замк, лтъ за десять до смерти графа Конрада. Оба родственника пошли на охоту вмст, а на охот старикъ докторъ, заряжая ружье, не остерегся, зацпилъ ногою курокъ и получилъ всь зарядъ дроби въ голову. Графъ, оставивъ при немъ одного изъ охотниковъ, побжалъ въ замокъ за докторомъ, но уже было поздо. Посл Тальгофа осталось тысячъ двадцать рублей, исправно доставленныхъ его племянникамъ, отъ старшаго изъ которыхъ въ послдствіи произошелъ нашъ Осипъ Карловичъ Тальгофъ.

Едва произошла катастрофа съ докторомъ Іосифомъ, какъ безпримрный скандалъ вспыхнулъ въ кра, и вражда, уже нсколько лтъ таившаяся между наслдниками Тальгофа и семействомъ графа Конрада фонъ Штромменберга, разразилась окончательно. Изъ писемъ, замтокъ, разсказовъ капиталиста-доктора, видно было ясне дня, что онъ вывезъ изъ Гамбурга сотни тысячь и по первому призыву товарища своей молодости, употребилъ свои капиталы на его спасеніе, не обезпечивъ себя никакими законными формами. Но законныхъ формъ въ старое время не требовалось такъ строго и ихъ отсутствіе не могло бы оправдать графа Конрада. Обстоятельства другаго рода ограждали его гораздо врне. Докторъ Тальгофъ, не имя близкихъ наслдниковъ, могъ просто подарить ему свои капиталы. Докторъ Тальгофъ_, съ поправленіемъ длъ графа, могъ вернуть отъ него свои деньги и разбросать ихъ со своей всегдашней безпечностью. Деньги могли затеряться передъ смертью Іосифа, даже тотчасъ посл его смерти: графъ Конрадъ любилъ своего гостя, но не могъ же быть сторожемъ его кошелька! Пока еще дло можно было разъяснить или третейскимъ судомъ или взаимнымъ соглашеніемъ, наслдники Іосифа Тальгофа молчали, дали спокойно умереть графу Конраду и подняли дло только тогда, когда молодой Антонъ фонъ Штромменбергъ, отецъ Павла Антоновича, могъ отвтить имъ съ полнымъ основаніемъ: ‘дло случилось не при мн, отецъ мн не оставилъ никакихъ данныхъ, представляйте ваши доказательства, а до тхъ поръ не оскорбляйте меня обидными подозрніями!’ Подозрнія были дйствительно обидны, и даже иногда заходили еще дальше: между дальними родственниками доктора Іосифа нашлись люди, открыто высказывавшіе, что смерть доктора произошла безъ свидтелей, что бурная жизнь графа Конрада въ свое время была ознаменована мрачными исторіями, что наконецъ, говоря безъ околичностей, онъ могъ просто застрлить своего благодтеля и тмъ покончить и его благодянія.

Слухи эти, конечно, оставались слухами. На денежную тяжбу они не имли никакого вліянія, но окончательно раздражили всхъ Штромменберговъ и вс петербургскія семейства, сколько нибудь прикосновенныя роду Штромменберговъ.

Тяжба тянулась десятки лтъ, на основаніи писемъ графа Конрада къ Іосифу Тальгофу, писемъ Тальгофа къ племянникамъ, росписокъ графа Конрада, неизвстно когда данныхъ, и другихъ документовъ, не совершенно ничтожныхъ, по далеко не объясняющихъ дла. Въ прибалтійскихъ губерніяхъ люди живутъ долго и потому дло, отъ времени до времени, разгоралось съ особенной силою, въ слдствіе показаній разныхъ престарлыхъ пасторовъ, конторщиковъ и чиновниковъ, занимавшихся у графа Конрада. Отецъ Павла Антоновича, графъ Антонъ Конрадовичъ, или Кондратьичъ, какъ его звали русскіе, былъ человкъ не дальняго ума, но упрямый и довольно злой, противникъ его, старый Тальгофъ, Карлъ (отецъ Іосифа Карловича), не былъ золъ, но упрямъ до чрезмрности. Оба, плохо зная дла, поручали ихъ отъявленнымъ крючкодямъ, оба потратили много денегъ и перессорили свои семьи, не приведя къ концу тяжбы. Наконецъ, Антонъ Конрадовичъ, благодаря своимъ связямъ и кредиту тещи своей Иды Богдановны, одоллъ непріятеля по всей линіи,— присутственныя мста уже не принимали никакихъ новыхъ бумагъ со стороны Тальгофа. Дло гасло, гасло и въ скорости должно было угаснуть совершенно,— главнымъ антагонистамъ было по осьмидесяти лтъ отъ роду и рьяность ихъ пріутихла. Графъ Антонъ Конрадовичъ постоянно жилъ за границей, передавши вс дла сыну, слухи ходили, что старичокъ ведетъ себя не по стариковски, но убиваетъ много денегъ на танцовщицъ. Соперникъ его, Карлъ фонъ Тальгофъ, за старостью лтъ, не могъ самъ ходить по дламъ, сынъ же соперника, Осипъ Карловичъ, давно объявилъ, что умываетъ руки отъ тяжбъ и въ случа выигрыша дла, заране уступаетъ свою часть братьямъ и сестрамъ.

Таковъ былъ ходъ несогласія между Тальгофами и Штромменбергами въ то время, когда Павелъ Антоновичъ пріхалъ въ свой наслдственный замокъ. Еще за нсколько лтъ назадъ принявши дла отъ отца, нашъ толстый другъ заикнулся было о томъ, что пора бы помириться съ Тальгофами, но баронесса Ида Богдановна, графиня Глафира Борисовна и тетка Дарья Савельевна напустились на него съ крикомъ. Тальгофы, по ихъ словамъ, были дерзкіе нищіе, позоръ рода человческаго, les idologues, les songes-creux, и протянуть имъ руку значило — унизить свое достоинство, замарать принципъ фамильной гордости. Марья Александровна въ то время еще была сердцемъ заодно съ Идой Богдановной и Дарьей Савельевной,— противъ ея ршенія баромъ не посмлъ бы ступить шага. Но прошло время, невыносимое нмецкое чванство Иды Богдановны отдалило отъ нея Мери, Глафиру Борисовну она признала безмозглой сплетницей, къ Дарь Савельевн перестала чувствовать и тнь уваженія. Сильный силою своей жены, Павелъ Антоновичъ обратился къ добрымъ помысламъ. Прежняя человческая мысль стала занимать его умъ, и скоро ему пришлось испытать наслажденіе, къ которому бываютъ наклонны вс толстые добряки, ему подобные. Черезъ дв недли посл его прізда въ свои владнія, подъ кровлею замка Штромменберга очутился одинъ изъ Тальгофовъ, а какимъ образомъ, о томъ повдаетъ читателю слдующая глава правдивой нашей исторіи.

III.

Какъ-то утромъ, передъ наступленіемъ осеннихъ сельскихъ работъ, графъ Павелъ Антоновичъ задумалъ осмотрть свои хозяйственныя постройки, изъ которыхъ большая часть была превосходно отдлана и немало украшала всю окрестность замка. Побывавши на мельницахъ, винокуренномъ заводь, фабрикахъ и скотномъ дворъ, владтель замка дошелъ до того мста, гд начинался паркъ, и увидлъ тамъ изящнйшее кирпичное зданіе въ готическомъ вкус. Когда Павелъ Антоновичъ подошелъ поближе, павильонъ оказался кузницею. Огонь горлъ въ горн, раскаленный кусокъ желза лежалъ на наковальн, люди работали, и передъ входомъ стояла чья-то дорожная бричка, свернувшаяся на бокъ. На одномъ изъ колесъ этой брички перетягивали шину.

— А, а, весело сказалъ Павелъ Антоновичъ, подходя къ сдому служителю, въ засаленномъ кафтан, стоявшему около повозки:— новые гости, новые гости: новый гость для меня всегда дорогъ. Кто твой баринъ, другъ мой?

— Осипъ Карлычъ Тальковъ, отвчалъ слуга, снявши шапку.

— Какой Тальковъ — Тальгофъ, что-ли?

— Тальгофъ, Осипъ Карлычъ, изъ Петербурга.

— Какъ? Осипъ Карлычъ? профессоръ? что живетъ въ имньи Мережина Владислава?

— Точно такъ-съ, они здсь проздомъ… прибавилъ старый слуга, должно быть знавшій дла Тальгофа.

— Вздоръ, у меня никто не бываетъ проздомъ. Въ замк твой баринъ?

— Они торопятся, сказалъ слуга:— Владислава Сергича нужно встрчать на границ.

Но гостепріимный хозяинъ не слушалъ старика, ибо увидлъ какую-то дорожную фигуру около ближайшей рощи, и пошелъ къ ней, ускоряя шаги, тяжело переводя духъ, съ каждымъ шагомъ проклиная свою тучность. Осипъ Карловичъ, въ своей африканской конической фуражк, пошелъ на встрчу къ незнакомцу, какъ ему казалось, имвшему до него какое-то важное дло. Представители враждующихъ семействъ сошлись, совершенно задыхавшись и не имя возможности сказать двухъ словъ отъ усталости. Осипъ Карловичъ нисколько не постарлъ за восемь лтъ, тогда какъ графъ Павелъ Антоновичъ въ эти восемь лтъ изъ молодаго красавца, на взглядъ, сдлался роднымъ братомъ своего пятидесятилтняго родственника.

— Герръ фонъ Тальгофъ, торопливо началъ баронъ по-нмецки, длая бездну ошибокъ и наконецъ заключая свою рчь по-русски:— я не могу врить, что вы ршаетесь прохать мимо замка Штромменберга, гд наши дды веселились вмст. Pекомендуюсь вамъ,— графъ Павелъ Тальгофъ фонъ Штромменбергъ. Жену мою вы знали въ Петербург еще двицей. Если наши старики имютъ другъ противъ друга неудовольствіе — намъ то за что объзжать одинъ другаго? Пусть судится кто хочетъ, для меня родственныя связи выше всхъ судейскихъ протоколовъ.

— Графъ Павелъ Антоновичъ, отвтилъ ученый:— вы знаете, что я давно бы сжегъ всхъ судей и вс бумаги, если бы со мной спроситься пожелали. Съ радостнымъ чувствомъ пожимаю вашу руку!

— Аминь, сказалъ Павелъ Антоновичъ:— рчи ваши достойны вашей учености. Я человкъ не ученый, но знаю свои обязанности. Бричк вашей велите хать къ замку, я васъ не выпущу ни сегодня, ни завтра, ни послзавтра.

— Какъ же мн быть, герръ графъ? спросилъ Тальгофъ: я тороплюсь встртить моего друга Мережина, я его не видалъ съ начала войны. Я опоздалъ его встртить у берега моря, но я его увижу скоро. Я долженъ къ нему на встрчу, безъ замедленія, прохать.

Видно было, что въ разлук съ Владиславомъ, Осипъ Карловичъ сталъ забывать русскій языкъ. Мы думаемъ, что онъ позабывалъ и нмецкій. Безъ своего друга онъ жилъ не видя людей и не нуждаясь въ людяхъ. Его любящая натура жила лишь одною привязанностью и однимъ воспоминаніемъ.

— A это мы какъ разъ устроимъ, отвтилъ владтель Штромменберга. До станціи недалеко, вамъ, можетъ бытъ, тамъ нсколько дней придется ждать вашего пріятеля. Нынче темнетъ рано, вы можете проглядть другъ друга. Ждите его здсь, а на станцію мы пошлемъ нарочнаго. Если ему пріятно повидаться будетъ съ друзьями своей фамиліи, онъ задетъ къ намъ и мы отпразднуемъ его возвращеніе на родину.

Хотя въ голов чудака Осипа Карловича ни какъ не могла помститься мысль о томъ, что можно Владиславу продолжать знакомство съ двушкой, когда-то бывшей его невстою, но онъ скоро успокоился, давно зная, что свтъ не его глазами смотритъ на вещи. Къ тому же онъ былъ изнуренъ непривычной быстротой зды и считалъ приглашеніе Павла Антоновича за нчто рыцарское, весьма утшительное въ нашъ сухой вкъ. Подумавъ еще немного, Іосифъ Карловичъ съ чувствомъ далъ замтить графу, что цнитъ и принимаетъ его приглашеніе.

— Эй, люди, вс вы, идите сюда! закричалъ владтель замка свит изъ своихъ старостъ, фабрикантовъ и земскихъ, слдовавшихъ за нимъ съ самаго начала утренней прогулки:— идите сюда живе! Дать знать прислуг, дворецкимъ и всмъ старостамъ, что сегодня будетъ для всхъ нашихъ деревень обдъ и угощеніе передъ замкомъ. Работы остановить, спшныхъ работъ теперь нтъ! Намъ обдъ чтобы подали въ большой портретной зал. У полковника попросить музыкантовъ на цлый день. Поваръ и буфетчикъ чтобы шли въ мой кабинетъ и меня тамъ дожидались. Къ вечеру заготовить цвтные фонари, фейерверкомъ я самъ распоряжусь. Сегодня радостный день для коего замка, чтобъ объ этомъ вс знали. Такого дня шестьдесятъ лтъ не было въ нашихъ владніяхъ. Добрый мой другъ, докторъ Осипъ фонъ-Тильгофъ, постилъ замокъ Штромменбергъ, гд наши предки жили, пировали, и теперь лежатъ вс рядомъ. Идите мои друзья. Осипъ Карловичъ, дай мн твою руку!

Сказавши эту рчь, достойную старыхъ бургграфовъ, толстякъ прослезился, поцаловалъ доктора и увлекъ его съ собой по большой дорожк, уже тамъ и сямъ покрытой слоемъ желтыхъ листьевъ, прямо къ замку, прямо въ комнаты жены. Напрасно путникъ нашъ отговаривался, указывая на свой дорожный нарядъ, напрасно онъ конфузился, слыша, какъ хозяинъ рекомендовалъ его каждому встрчному гостю, Павелъ Антоновичъ былъ неумолимъ въ своетъ восхищеніи. Многочисленная прислуга, воспитанная въ старинномъ вкус, узнавши о прибытіи одного изъ Тальгофовъ въ замокъ, безпрестанно попадалась на встрчу и взирала на доктора съ великимъ почтеніемъ. Мужчины и дамы изъ сосднихъ семействъ выказывали уваженіе и любопытство, ибо, наперекоръ поговорк о трудности быть пророкомъ на своей родин, ученость Тальгофа, ученость, никогда не принесшая даже малыхъ плодовъ, тмъ не мене уважалась во всемъ кра. Однако, Марьи Александровны не было между гостями, она еще не приходила пить чай и не кончила своей одинокой прогулки. Не выпуская своего гостя, Павелъ Антоновичъ вышелъ опять въ паркъ, хотлъ спуститься съ терассы, го въ это время примтилъ, у большаго овальнаго бассейна между деревьями, блое платье своей супруги и повелительницы. Взявши на право, Тальгофъ и Штромменберъ очутились возл этого бассейна, составлявшаго средоточіе садика въ ленотровскомъ вкус, разбитаго самимъ прусакомъ Штромменбергомъ по его удаленіи отъ потсдамскаго двора и съ-тхъ-поръ тщательно поддерживаемаго въ его первобытномъ видъ. Черныя огромныя липы линіями росли на гладкой мстности, усыпанной мелкимъ пескомъ и только у бассейна окаймленной тонкими линіями зелени. По французской систем садоводства, трав не позволено было рости подъ деревьями и величественные ихъ стволы возвышались изъ гладкой земляной площади, въ видъ колоннъ, вытянутыхъ правильными линіями. Подъ одной липой, на каменной скамь, передъ бассейномъ, сидли Марья Александровна и читала какую-то книгу въ старомъ кожаномъ переплети. Чтеніе занимало вс ея мысли, она не замчала, какъ желтые листы съ старой липы падали на скамью и даже ей на плеча. При вид мужа и Тальгофа ни мало не измнившагося со времени послдняго ея съ нимъ свиданія, Марья Александровна покраснла и вздрогнула.

Безъ труда узнала Мери профессора и ласково привтствовала человка, котораго когда-то терпть не могла, котораго осмяла во время единственнаго съ нимъ свиданія и которому судьба судила быть невинной причиной разрыва между ней и Владиславомъ Сергичемъ. — Хе, хе, хе, сказалъ графъ Павелъ Антоновичъ: я говорилъ Фонъ-Тальгофу, что ты его узнаешь въ минуту. Эти господа философы, ch&egrave,re Marie, открыли какую-то воду, сохраняющую ихъ отъ старости. Кто скажетъ, что Осипъ Карловичъ могъ бы имть сына моихъ лтъ, меньшую дочку, ровесницу вамъ, ma chtelaine? Я знаю генеалогію моихъ родныхъ, дорогой гость, и вы не прикинетесь мальчикомъ, хоть бы того хотли. Вамъ не удастся ухаживать за Мери, хоть вы и похожи на французскаго chasseur d’afrique въ вашей остроконечной фуражк. Я видлъ вашихъ ученыхъ, они вс такіе. Въ Германіи я видлъ Канта (тутъ Марья Александровна невольно сдлала гримасу), видлъ Шлегеля въ Берлин (Павелъ Антоновичъ разумлъ Шеллинга): Шлегель молодцоватый старичокъ, со звздой. Я еще не хотлъ врить, что ему дали звзду за книгу о философіи. Я, впрочемъ, его книги не читалъ, я не стану представлять себя ученымъ передъ вами, дорогой гость. Съ моей Мери вы будете говорить объ учености. Видите, какую она книгу читаетъ, о, вы ее не узнаете за эти восемь лтъ. Она всякое утро читаетъ, одна. Возьми-ко книгу, я знаю, что это Жанъ-Батистъ, изъ павильонной библіотеки!….

Книга, однакоже, оказалась не сочиненіями Руссо, а записками госпожи д’Эпине, тми записками, которыя надо читать не иначе, какъ посреди сада въ ленотровскомъ вкус, въ виду павильона съ сгруппированными колоннами.

‘Прощайте же покуда, милый гость’, опять началъ Павелъ Антоновичъ, видя, что хозяйка и Тальгофъ вступили въ дружескую бесду, ‘прощайте покудова. Потолкуйте съ ней о философіи, о Владиславъ Сергич, общемъ нашемъ друг. Я васъ предупреждаю объ одномъ, сегодня я вамъ не дамъ много говорить объ ученыхъ длахъ. Сегодня вы принадлежите ни мн, ни Мери, а замку Штромменбергу. Вы будете пить за здоровье жителей вашего края. Мы съ вами будемъ пировать и пить здоровье благороднаго Эрнста Фонъ-Тальгофа. Ваше имя будетъ красоваться въ саду, на щит. Я васъ заставлю открыть балъ съ моей женою. Если хотите спать, выспитесь поскоре, черезъ часъ я васъ отыщу и ужь не дамъ вамъ отдыха до разсвта. Прощай, Мери, толкуйте пока о вашемъ Шлегел.’ И толстякъ поспшно удалился къ замку, обдумывая порядокъ обда и прилагая вс усилія, чтобы изобрсти нчто особенно грандіозное и торжественное для вечера.

Но не о Шлегел и не о Жанъ-Батист вступили въ бесду Марья Александровна и Тальгофъ, оставшись одни въ виду фигурнаго павильона, передъ свтлымъ овальнымъ бассейномъ, передъ цлой группою нереидъ и морскихъ чудовищъ, извергавшихъ голубыя струи воды, искрами разсыпавшейся при утреннемъ солнц. Одна и та же мысль наполняла обоихъ, оба чувствовали потребность говорить объ одномъ, давно ими невиднномъ человк. Смшно было бы утверждать, что Мери сохранила къ бывшему своему жениху т же чувства, какія питала къ нему столько лтъ назадъ: восемь лтъ, прожитыхъ Марьей Александровной, стоили четверти вка и могли сгладить хоть какую сантиментальную привязанность. Но періодъ обновленія силъ, періодъ стремительнаго возрожденія къ молодости, переживаемой ею за это время, не могъ не принести съ собою воспоминаній о полу-дтскихъ годахъ, о полу-дтской привязанности. Еслибъ Мери глядла на давнишнія свои отношенія къ Мережину не безъ досады или не безъ чувства горести, она бы мене думала о молодомъ человк, старалась бы отгонять отъ себя мысли о немъ, и, конечно, забыла бы его гораздо легче. Но, постоянно живя въ свт, гд вс влюбляются отъ нечего длать, ведутъ свои нжныя дла очень открыто и на любовь смотрятъ съ самой легкой точки зрнія, владтельница Штромменберга была весьма далека отъ институтскихъ помысловъ и романическихъ воспоминаній. На Владислава она не сердилась и себя не обвиняла нисколько, но не могла скрыть и не желала скрывать того, что вся ея жизнь, поневол, каждую минуту приводила ей на память прежняго жениха. Если не сердце ея, то весь умъ былъ въ конецъ проникнутъ умомъ Мережина. Всякій ея шагъ въ жизни былъ или указанъ или предугаданъ молодымъ человкомъ. Огорченная своей надменной тещей, Мери вспоминала, какъ Владиславъ не любилъ Иды Борисовны, при всякомъ промах своего мужа, она красня соображала шутливые отзывы молодаго человка о графъ Павл Антонович. Гордые, ограниченные старики напоминали ей мандариновъ, о которыхъ говорилъ когда-то женихъ, нахальные молодые львы, узнанные поближе, совершенно оправдывали мннія Мережина о своихъ свтскихъ ровесникахъ. Относительно увеселеній дла шли также: Марья Александровна слушала музыку композиторовъ, о которыхъ когда-то ея другъ отзывался съ любовію или съ ироніей, глядя на картины, она видла, что имена_, ихъ писавшихъ художниковъ, онъ въ разное время упоминалъ въ разговорахъ, когда богачи стали убирать свои дома въ старомъ вкус, Мери вспомнила, какъ насмшливо отзывался Владиславъ Сергичъ о неживописномъ, прозаическомъ комфорт, господствовавшемъ въ Петербург за его время, и при этомъ предвщалъ возвращеніе къ старин. И въ томъ, что было, и въ томъ, чего не было, съ невроятнымъ постоянствомъ вплеталось вліяніе когда-то любимаго юноши. Книга ли попадалась въ руки Марь Александровн и въ книг темное мсто, о которомъ нкого разспросить было — одинъ человкъ, если бы онъ былъ около, объяснилъ бы непонятую страницу. Разговоръ стариковъ касался какого-нибудь важнаго предмета, дамы и молодые люди, близкіе къ Мери, выказывали полное невжество и отходили звая, но она вслушивалась въ рчь умныхъ стариковъ былаго времени и думала — одинъ человкъ счелъ бы за радость объяснить мн значеніе бесды, передо мною происходящей! Много разъ, руководясь снисходительностью свтскихъ обычаевъ и полною свободой, какую давалъ ей мужъ, Марья Александровна пыталась отъискать между изящной молодежью друга, товарища, собесдника, скажемъ слово — постояннаго товарища жизни,— но попытки эти только приводили ее къ одному и тому же предмету. Поперегъ дороги становился Владиславъ Сергичъ и своимъ насмшливымъ видомъ убивалъ людей, даже достойныхъ быть отмченными. И въ настоящую минуту, черезъ восемь лтъ, посреди отдыха, величавыхъ воспоминаній старины, Мережинъ явился за Марьей Александровной, слъ съ ней на каменную скамью подъ старыми липами, раскрылъ вмст съ ней ея книгу и сталъ читать съ ней вмст, усмхаясь какъ Мефистофель, отъ времени сдлавшійся добрымъ и кроткимъ, но тмъ не мене говорившій при каждой прочитанной страниц: вотъ этой мысли ты не повяла, Меря, эта драгоцнная подробность для тебя потеряна, это поэтическое мсто для тебя темне воды въ облакахъ, ты очень мало знаешь, хоть теб далеко за двадцать лтъ, въ свт не учатся поэзіи, твой добрыйпапа училъ тебя очень мало, а баловалъ слишкомъ много!

Оттого-то, въ слдствіе всего нами сейчасъ сказаннаго, мы нисколько не находимъ страннымъ того, что Марья Александровна, нсколько минутъ потолковавши съ Тальгофомъ — о замк, о тревожныхъ военныхъ слухахъ и о деревенской жизни, спросила его съ любопытнымъ, но какъ нельзя боле съ спокойнымъ видомъ: ‘скоро ли вы ждете Владислава Сергича, скоро ли выдетъ изъ деревни Владиславъ Сергичъ, изъ-за чего вздумалось Владиславу Сергичу, въ его лта и съ его способностями, похоронить себя вдали отъ столицы?’ Послдній вопросъ былъ сдланъ безъ всякаго хитраго помысла, не смотря на давешнюю дружбу семействъ, не смотря на то, что Александръ Филипповичъ Озерскій и посл разрыва интересовался молодымъ Мережинымъ, Марья Александровна ничего не знала о жизни бывшаго своего жениха. Только въ первые мсяцы замужней своей жизни графин иногда казалось, что Владиславъ, по своей восторженности, безъ сомннія, совершенно убитъ разлукою и сидятъ, закопавшись въ глуши, только по причинъ зми, грызущей его сердце.

Съ своей стороны, Тальгофъ былъ вполн убжденъ въ томъ же самомъ относительно Марьи Александровны — какая женщина могла когда-либо позабыть его несравненнаго Владислава! Измненіе лица и худобу Мери онъ, не обинуясь, приписалъ вковчной страсти, раскаянію, грызущей зм и чему угодно, кром причинъ настоящихъ. Оттого онъ сталъ было говорить съ осторожностью, щадя бдную страдалицу, но, къ сожалнію, передъ предметомъ разговора, передъ помыслами о своемъ дорогомъ друг, Тальгофъ не могъ долго соблюдать осторожности. Онъ затянулъ пламеннйшій монологъ и назвалъ своего друга необыкновеннымъ человкомъ, свтиломъ мудрости, рыцаремъ новаго времени, звздой своего отечества. Не смотря на преувеличенныя фразы дружескаго панегирика, Марья Александровна узнала вещи для нея новыя. Le petit Мережинъ, повидимому забытый всмъ свтомъ, вовсе не жилъ въ глуши. Онъ много путешествовалъ по дальнимъ странамъ и изъздилъ свой родной край по всмъ направленіямъ. Не смотря на частые отлучки молодаго человка изъ своихъ имній, онъ велъ дла свои превосходно — состояніе его находилось въ цвтущемъ положеніи, которое дало ему возможность наполовину исполнить давнишній свой планъ объ устройствъ крестьянъ такимъ образомъ, чтобъ имъ не грозила опасность, въ случа смерти Владислава, перейти во власть какого-нибудь беззаботнаго или безсовстнаго владльца. Все это Марья Александровна выслушала безъ особеннаго участія и почти звая. ‘Прозой кончились оба наши романа!’ съ грустной улыбкой сказала она Тальгофу. Вмсто отвта, Осипъ Карловичъ разсказалъ о томъ, какъ Мережинъ опять вступилъ въ службу, какъ онъ находился при оборонъ Севастополя и какъ онъ былъ тяжело раненъ при вылазк къ непріятельской батаре, въ то время, какъ своими руками заклепывалъ французское орудіе.

Съ быстрой воспріимчивостью своей, еще юной, фантазіи, владтельница замка поняла, что для одного изъ лицъ ея бшенаго романа жизнь не принесла съ собой неизбжной прозы. При одномъ словъ ‘война’, она съ сокрушающей ясностью сознала, что не вс нити, когда-то связывавшія ее съ другомъ своей молодости, перерваны окончательно. Во всей страшной и томительной прелести стало передъ ней это слово — и дрожь пробжала по тлу Марьи Александровны, и дыханіе ея замерло, и кровь прилила къ ея сердцу. Слишкомъ два года, она всякій день слыхала про войну, видла людей, отправлявшихся на войну, въ настоящее время, прозжая по морскому берегу, разсматривала въ отдаленіи какія-то точки и знала, что то были непріятельскіе корабли, но ни разу не доводилось ей испытать хоть какое-нибудь волненіе изъ-за такихъ причинъ. Она знала, что гд-то, вдали отъ нея, длается что-то страшное, но тутъ кончались ея свднія. Все вокругъ нея веселилось, думало о себ, говорило о военныхъ длахъ скучными газетными фразами. Старички, передъ карточными засданіями, излагали мысль о томъ, что мы побьемъ всхъ и что русская грудь непобдима, молодые герои здили въ армію на короткое время и за то получали награды, женщины и двушки… но требовать отъ нихъ какихъ нибудь сильныхъ чувствъ по этой части, значило бы то же, что ожидать великихъ подвиговъ отъ дтей на дтскомъ балъ. Посреди родины, напрягавшей вс свои живыя силы въ неравномъ споръ, и Марья Александровна, и столичный кругъ, ею восхищавшійся, были невинными чужеземцами, дтьми, не понимавшими смысла дивной драмы, кипвшей во всхъ концахъ Россіи. Ни хвалитъ, ни упрекать ихъ за это нтъ никакой возможности: чтобъ жить жизнью своего края, скорбятъ его скорбью и веселиться его радостью, нужно много условій, почти невозможныхъ при сидньи въ одной и той же столиц, при томъ отсутствіи всхъ національныхъ сторонъ характера, неминуемомъ послдствіи нашей свтской исключительности.

Тальгофъ говорилъ много, его запутанная манера изложенія, согртая чувствомъ, имла въ себ много увлекательнаго, но Марья Александровна его не слушала, потому что не могла слушать. Будто какая-то невдомая область открылась передъ нею, для нея разомъ выяснилась причина, по которой все вокругъ нея волнуется столько времени, та причина, изъ-за которой люди бросаютъ свое состояніе, своихъ женъ и матерей, прощаются съ тихими радостями жизни и бгутъ туда, гд льется кровь, гд дрожитъ земля, гд смерть глядитъ имъ въ глаза каждую минуту. Въ той буръ огня и крови, куда мечты ея унеслисьвслдъ за бывшимъ женихомъ энтузіастомъ, двигались, боролись и погибали тысячи людей, подобныхъ Владиславу, сотни тысячъ людей совершенно такихъ же, какъ Мережинъ, какъ она, какъ ея мужъ, какъ эти пхотные и артиллерійскіе офицеры, что вчера съ ней вмсто обдали. ‘Ужасно, ужасно!’ думала Марья Александровна,— ‘это ужасно, но въ этомъ ужас жизнь, передъ которой моя праздная, ни для кого не нужная, утомительная для меня самой жизнь — ни что иное, какъ жалкій призракъ. И я могла думать, что можетъ быть для Владислава еще не умерла намять обо мн, что онъ иногда съ грустнымъ чувствомъ вспоминаетъ о привязанностяхъ своей первой молодости. Зачмъ я это думала и даже некогда испытывала оттого какое-то удовольствіе? Мы разошлись въ разныя стороны, и я одна снесла на себ всю тягость жизни. Онъ живетъ, онъ счастливъ, онъ ходитъ по земл не напрасно. Его любятъ, его ждутъ на родин, я сама, посл восьми лтъ, рдкій день о немъ не вспоминаю. A моя жизнь…. а моя будущность…. а мои привязанности?…’

— И письма эти, между тмъ говорилъ Осипъ Карловичъ, мы взирая на вс препятствія, доходили до меня такъ часто, какъ только можно ожидать было,— при этомъ философъ прослезился, отеръ глаза и вынулъ изъ кармана пачку тонкихъ листковъ, мстами разорванныхъ, мстами испачканныхъ и по всему выказывавшихъ частое пребываніе въ рукахъ.

— Какія письма? спросила хозяйка замка, опомнившись отъ глубокой задумчивости.

— Письма его, письма Владислава, отвчалъ Тальгофъ, не замтивши разсянности своей слушательницы. О, Марья Александровна! я русскимъ языкомъ не совершенно владю и боюсь моими рчами быть утомительнымъ. Но какъ умю, такъ и скажу вамъ. Онъ, другъ семейства вашего, мой другъ и, смю сказать, ученикъ, остался прежнимъ, благороднымъ, веселымъ, любящимъ Владиславомъ. Вотъ эти письма, взгляните на нихъ, тутъ нтъ тайнъ, я ихъ показывалъ и читалъ многимъ людямъ, я ихъ и вамъ прочту или оставлю для прочтенія. Взгляните на нихъ, они писаны ко мн съ поля сраженія, съ бастіоновъ, изъ французскаго лагеря, изъ госпиталя, изъ плна, даже съ моря, и Тальгофъ показалъ на одномъ изъ нихъ заголовокъ ‘Мальта’. — Кто я таковъ для моего Владислава? какими, такъ выразиться, узами связанъ онъ съ бднымъ, старающимся, никому не надобнымъ, мн подобнымъ человкомъ? Что связующаго между вами, кром одной сродственности душевной, кром немногихъ бесдъ въ странническіе годы, кром взаимной любви ко всему свтлому и прекрасному? И вы видите, что онъ не забылъ о своемъ товарищ, что онъ вспоминалъ обо мн, заботился обо мн, былъ ко мн братомъ и всегда остается имъ въ тревогахъ и буряхъ жизни, имъ проведенной…

Невольно промелькнуло въ умъ Марьи Александровны воспоминаніе о словахъ, сказанныхъ ей при послднемъ ея разговоръ съ Владиславомъ: ‘ни для какой любви я не продамъ младшаго изъ товарищей моей молодости.’

Она поспшно встала съ каменной скамьи и стряхнула желтые листья, давно уже падавшіе къ ней на платье. Бывшая миссъ Мери почувствовала, что въ ней воскресаетъ прежняя двушка. Она чувствовала невозможность оставаться въ поко, ей было душно на одномъ мст, ей было неловко и страшно заглянуть въ собственную свою душу. ‘Неужели я такой еще ребенокъ’, подумала она съ досадой и гордостью. Но гордость только вспыхнула и исчезла тотчасъ же, но досада не длилась минуты. Ей нужно было уйти и сдлать хоть что-нибудь съ наплывомъ чувствъ, до дна взволновавшихъ ея душу. На глазахъ молодой женщины навертывались слезы,— она не могла продолжать начатаго разговора. Ее выручила горничная съ минеральной водой на поднос. При вид новаго женскаго лица, которое, не смотря на подносъ, глядло какъ нельзя щеголевате, Тальгофъ прекратилъ потоки своего краснорчія. Извиняясь усталостью, онъ оставилъ обихъ дамъ (двушку съ подносомъ Тальгофъ не ршался принять за горничную), ушелъ въ половину, ему отведенную, и_, растянувшись на диван, сталъ мечтать о своемъ скоромъ свиданіи съ Владиславовъ Сергичемъ.

Вс нмецкія двушки издавна считали Осипа Карловича чудомъ безпредльной любезности, но что таить грха — нашъ ученый другъ, посл всякой, самой короткой бесды съ женщиной, чувствовалъ себя изнуреннымъ, какъ-будто посл безсонной ночи.

IV.

Пока ученый Тальгофъ потягивался на своемъ диванъ, дремалъ и любовался помщеніемъ, отведеннымъ для него подъ кровлею его предковъ, пока Марья Александровна, вся уносясь къ воспоминаніямъ двическаго времени, бродила по дальнимъ аллеямъ парка, графъ Павелъ Антоновичъ, гостепріимный хозяинъ замка Штромменберга, хлопоталъ по увеселительной части. Хотя почтенный толстякъ не признавалъ себя нмцемъ и сердился, когда кто нибудь адресовался къ нему на нмецкомъ язык — въ немъ еще жила со всей силою германская способность на неутомимое веселье. Когда нмецъ богатъ и не скупъ (это, впрочемъ, встрчается не часто), онъ готовъ пировать и танцовать до глубокой старости, безпрерывно выискивая предлоги для своихъ неистовствъ,— предлоги въ род серебряной свадьбы, рожденія двоюродной тетки, памяти дда, умершаго за цлое столтіе передъ задуманнымъ пиршествомъ. Уже цлую недлю въ замк все пировало и плясало, такъ что домашній докторъ убдительно просилъ Марью Александровну выходить къ гостямъ только по утру. Начиная съ обденнаго времени, поднималось веселье, для перенесенія котораго требовалось деревенское, крпкое здоровье. То происходилъ праздникъ для родныхъ графа, то затвались танцы по случаю прізда отца Марьи Александровны. Заходили слухи, что непріятельскій флотъ ушелъ домой, оставивши на мор одну летучую эскадру — по этому случаю данъ былъ обдъ, слухи оказались преждевременными и графъ Павелъ Антоновичъ устроилъ вечернее пиршество для ближайшихъ сосдей и офицеровъ, квартировавшихъ въ его имніи. ‘Autant de pris sur l’ennemi’, повторялъ онъ, потирая руки, при разгар танцевъ. Если мсяцъ свтилъ, надо было кататься по рк съ музыкой, если ночь была темна, фейерверкъ становился первой потребностью, если изъ Петербурга прізжали новые гости — для нихъ длался праздникъ съ сельскими играми, когда гостямъ приходилось узжать, ихъ провожали до границъ парка, и тамъ, возл башни, ознаменованной подвигами храбраго Эрнста фонъ-Тальгофа, вс садились за завтракъ и иногда отъ ды переходили къ танцамъ. ‘Все это я длаю для тебя’, говорилъ Павелъ Антоновичъ, въ свободныя минуты забгая въ павильонъ своей супруги. ‘Теперь моей Мери легко быть пустынницей’, прибавлялъ онъ, озаряясь самой тонкой улыбкою: ‘никто не можетъ требовать, чтобъ она, при своемъ здоровь, длила эти увеселенія. И гости довольны, и отъ хозяйки никто не требуетъ невозможнаго.’

Въ настоящее утро, владтелю замка выпало на долю едва по не боле хлопотъ, чмъ въ предъидущіе дни. Едва усплъ онъ распорядиться должными приготовленіями къ задуманному празднику, ему пришлось заняться длами другаго рода: военныя команды, стоявшія въ его владніяхъ, получили приказаніе быть готовыми къ спшному выступленію, въ сотый разъ заходили слухи о томъ, что непріятель, передъ выступленіемъ изъ нашего моря, непремнно предприметъ что-то ршительное. графъ плохо врилъ этимъ встямъ, но счелъ долгомъ исполнить свою обязанность помщика, созвалъ управляющихъ, подтвердилъ давно знакомыя имъ приказанія на счетъ подводъ и всякаго содйствія своимъ военнымъ гостямъ. Только-что пришли къ концу эти совщанія, генералъ Озерскій вошелъ въ главную залу, влача за собой двухъ гостей, только-что прибывшихъ изъ столицы, съ женами и прислугою. Пришлось принять ихъ, выслушать восторженныя похвалы замку, познакомить пришельцевъ съ обитателями дома и гостями, для нихъ незнакомыми, и, сообразно старинному прекрасному обычаю, лично указать имъ аппартаменты, для нихъ отведенные. Къ счастью для Павла Антоновича, совершенно сбившагося съ ногъ за хлопотами, супруга его вернулась съ прогулки и поспшила къ нему на помощь. Петербургскіе гости, увидавъ ее, вскрикнули отъ изумленія.

— Васъ нельзя узнать, ch&egrave,re Marie, сказали об дамы въ одинъ голосъ:— вы помолодли десятью годами.

Марья Александровна задумчиво улыбнулась и сообщила, что живетъ затворницей.

— Иначе и нельзя жить въ вашемъ аббатствъ, замтилъ Константинъ Озерскій, дальній родственникъ Александра Филиповича.

— У васъ не аббатство, а цлый дворецъ, перебила его супруга, любуясь на изразцовыя стны и шкафы изъ рзнаго дуба по стнамъ. Такіе замки рисуются на однхъ картинахъ. И не стыдно графу держать въ глуши вс эти рдкости, всю галлерею картинъ, вс эти вещи, какихъ ни за какія деньги не купишь?

— Да, замтилъ Локтевъ, мужъ Ольги едоровны: хорошій архитекторъ перемстилъ бы все это въ Петербургъ.

— И у тебя, Marie, былъ бы первый отель въ городъ, прибавилъ генералъ Александръ Филипповичъ.

— Что вы, что вы? смясь возразилъ Павелъ Антоновичъ: — да разв вамъ не разсказывали поврья про этотъ замокъ? За всякой, малйшей перемной въ замк должно слдовать бдствіе для всей фамиліи.

— Это восхитительно! сказала одна изъ дамъ: — если есть легенда, значитъ есть и привиднія.

— Прусакъ-Тальгофъ выстроилъ французскій павильонъ, и умеръ, продолжалъ графъ Павелъ Антоновичъ.

— Это удивительно!

— Было бы удивительне, еслибъ онъ жилъ до-сихъ-поръ, прибавилъ Локтевъ.

— Мой ддъ сломалъ одну башню — въ тотъ же годъ его другъ и родственникъ застрлился на охот.

— A тнь его не ходитъ по заламъ? спросила дама, выразившая любовь къ привидніямъ.

— Иногда, по праздникамъ, смясь отвтила Мери.

— Что не говорите, возразилъ одинъ старый баронъ, сосдъ Павла Антоновича по имнію,— а во всхъ этихъ вковыхъ преданіяхъ всегда бываетъ что-то справедливое.

— Ну_, а какъ же быть, въ свою очередь спросилъ Локтевъ, если въ замк надо что-нибудь починить или перекрасить!

— Это можно, съ глубокомысленнымъ видомъ отвтилъ Павелъ Антоновичъ.

Вс засмялись и ршили, что замокъ Марьи Александровны истинное чудо. ‘Вотъ какъ у насъ мало знаютъ свое отечество, грустнымъ тономъ проговорилъ генералъ Озерскій:— наши путешественники бродятъ по отдаленнымъ краямъ, не замчая того, что у нихъ около носа.’ Самъ генералъ, какъ и слдовало ожидать, въ жизнь свою никогда не зжалъ по Россіи.

— Однако, сказала Марья Александровна: — гостямъ надо отдохнуть посл дороги, а мы разсказываемъ имъ страшныя исторіи. Venez, mesdames, я вамъ укажу ваши комнаты.

— Боже мой, какъ вы хороши, Marie, сказала одна изъ дамъ, взявъ ее за руки.

— Я будто опять гляжу на мою невсту, весело прибавилъ Павелъ Антоновичъ, обнявши правой рукой талію Александра Филипповича.

Марья Александровна слышала эти слова, хотя была уже, вмст съ своими подругами, на пороги другой комнаты. Сердце ея забилось и тоскливо, и какъ-то радостно, на нее нашли минуты порывистой, двической веселости, той веселости, безъ видимой причины, которая набгаетъ на женщинъ при возстановленіи ихъ физическихъ сил, посл болзни, при сладкихъ воспоминаніяхъ прошлаго времени. Остряки не разъ говорили, что у Марьи Александровны les yeux dune demoiselle dans la tte d’une femme blasйe (глаза двицы на лиц утомленной женщины): ихъ замтка была совершенно врна и въ нравственномъ отношеніи. Законовъ природы измнять невозможно, и женщина, почему нибудь не позволившая себ полной юности, рано или поздно будетъ двушкой по сердцу,— и иногда очень некстати.

Между тмъ часъ обда и предполагаемыхъ торжествъ въ замк приблизился. Народъ толпился на эспланад передъ главнымъ подъздомъ, ближайшіе сосди съхались. Ольга едоровна Локтева принимала дамъ съ обычной своей неутомимостью, графъ Павелъ Антоновичъ толковалъ съ своими военными гостями о военныхъ событіяхъ въ Крыму, объ ожидаемыхъ бомбардировкахъ на берегахъ Балтійскаго моря. Осипъ Карловичъ, герой всего дня, совершенно оказывался достойнымъ своей геройской роли — его стоило только расшевелить для того, чтобъ изъ подъ глубокомысленнаго старика выглянула физіономіи удалаго бурша стараго времени,— а разъ помолодвши, Тальгофъ уже не устрашался никакой веселости, никакой попойки и никакого сумасбродства. И какъ было не помолодть ему въ настоящій день? Онъ находился на родин, близъ города, въ которомъ получилъ первое воспитаніе и потомъ читалъ лекціи, каждую минуту ждалъ онъ свиданія съ Владиславомъ, къ нему съ уваженіемъ подходили сосди графа, знавшіе его семейство, и земляки, когда-то слушавшіе его на каедр. Престарлый пасторъ, всю жизнь свою печалявшійся о раздор между двумя дорогими ему семьями, бесдовалъ съ Тальгофомъ на отличномъ нмецкомъ язык, самый замокъ Штромменбергъ какъ-то привтливо глядлъ на дальнюю отрасль великаго рода, уносилъ своего новаго гостя въ завтный пиръ романтическихъ мечтаній. Въ своемъ старомодномъ табачномъ фраки, онъ то порхалъ между гостями, то собиралъ вокругъ себя стариковъ въ одну одушевленную бесду о политик, то шутилъ съ Марьей Александровной, то отвчалъ кудреватыми привтствіями на однообразные любезности графа Павла Антоновича. ‘Они вс такіе, эти философы,’ говорилъ хозяинъ замка своимъ петербургскимъ гостямъ:— ‘я видалъ Шлегеля въ Берлин,— онъ превеселый старичокъ, со звздою.’ И петербургскіе гости приласкали Тальгофа, какъ оно дозволяется въ глуши и въ отдаленіи отъ столицы. Сперва Александръ Филипповичъ и старички одного съ нимъ ранга подозрительно вслушивались въ слова ученаго мужа: имъ почему-то казалось, что онъ непремнно долженъ говорить неосторожныя рчи, и, ради своей учености, втягивать ихъ самихъ въ бесду серьезнаго свойства, однако ожиданія ихъ не сбылись. ‘Это человкъ дйствительно благонадежный и благонамренный’, сказалъ своему зятю старикъ Озерскій, за послднее время одиночества и возни съ бумагами начавшій выражаться какимъ-то офиціально-канцелярскимъ слогомъ.

Справедливость требуетъ отъ насъ полнаго призванія въ томъ, что, къ наступленію вечера и началу танцевъ въ рыцарской залъ, и графъ Павелъ Антоновичъ, и Осипъ фонъ-Тальгофъ, и иные петербургскіе гости постаре, и еще человкъ пять, бывшихъ учениковъ Осина Карловича, напились такъ, какъ только дозволяется напиваться въ деревн, вдали отъ взыскательнаго общества. Хозяинъ замка Штромменберга очень боялся Марьи Александровны, и еще садясь за столъ, ршился вести себя смирно, но всесильный случай, соединившись съ старымъ метръ-д’отелемъ замка, опровергнулъ его ршимость. Изъ погребовъ принесли мальвазію и венгерское, до того старые, что каждая бутылка стоила десяти по своему значенію. На половин обда наши весельчаки почувствовали свинецъ въ ногахъ и безпредльное веселье въ сердц. Іосифъ Карловичъ удивилъ весь свой уголокъ стола, сказавши рчь на испанскомъ язык,— почему на испанскомъ, это уже одному Богу извстно. Павелъ Антоновичъ отвтилъ радостными слезами и общаніемъ положить свой животъ за отечество, чуть только такъ давно ожидаемый всми другъ вернется на родину изъ плна. Какое отношеніе имла испанская рчь къ отечеству, и почему тутъ явился на сцену Владиславъ Сергичъ, тоже было скрыто мракомъ неизвстности. Ученики Тальгофа, усвшіеся вокругъ своего бывшаго профессора, составили какой-то странный напитокъ изъ разныхъ винъ, и выпили этотъ американскій дринкъ за его благосостояніе. Когда въ сосдней зал раздалась музыка, хозяинъ и ближайшіе его сосди стали говорить о томъ, что посл обда въ деревн хорошо сидть кружкомъ, не вставая изъ-за стола, и за тмъ значительно поглядли на дамъ, будто приглашая ихъ удалиться, по англійскому обычаю. Когда Марья Александровна, по окончаніи обда, встала изъ-за стола, съ ней встали вмст лишь молодежь, дамы, пасторъ а другія должностныя лица. ‘Мы будемъ сидть здсь до поздней ночи, сказалъ ей графъ Павелъ Антоновичъ,— будемъ сидть и пить, ибо я счастливъ.’ — ‘Въ сокровенной глубин моего самосознанія, прибавилъ Осипъ Карловичъ,— я длю игры прелестныхъ обитательницъ замка. Я желалъ бы танцовать съ ними, но лта приковываютъ меня къ бесд мудрой!’ — Мери не могла удержаться отъ смха и ршилась не мшать мудрой бесд.— Мн сладокъ этотъ радостный смхъ, друзья мои, проговорилъ баронъ, слезящимися глазами проводивши хозяйку: — мн сладокъ онъ, ибо я счастливъ.

Марья Александровна распорядилась танцами, и уже никто боле не мшалъ счастію ея супруга и его пріятелей.

Такъ дло шло до десяти часовъ. Гостей было много, военная молодежь веселилась отъ всего сердца, Петербургскія дамы вели себя какъ нельзя проще и приличне,— сама владтельница замка протанцовала два или три контрданса, чего съ ней давно не случалось. Уже по своему обыкновенію Марья Александровна намревалась идти въ павильонъ и сдать вс распоряженія на руки Ольге едоровн, когда подъ окнами ярко освщенной залы, у самого подъзда, освщеннаго также ярко, раздался топотъ лошадей и стукъ легкаго экипажа по двору, выложенному плоскимъ блымъ камнемъ. Въ ту же минуту громкое ура принеслось изъ столовой. Марья Александровна, стоявшая въ кружк дамъ, почувствовала, что кровь прилила къ ея сердцу. Кто можетъ пріхать въ такую пору? чей пріздъ могъ быть встрченъ восторженными криками изъ столовой? Еще минута, и Осимъ Карловичъ, совершенно трезвый, пробжалъ по танцовальной зал къ галлере передъ подъздомъ. За нимъ, пошатываясь и высоко держа бокалы надъ головою, шелъ Павелъ Антоновичъ и нкоторые изъ его застольныхъ сосдей.— Какой-то офицеръ пріхалъ, сказалъ кто-то.— ‘Что такое съ нашей хозяйкой?’ шепнула очень громко одна нетанцующая старуха.

Въ первый разъ за долгіе восемь лтъ, наша бывшая миссъ Мери почувствовала себя совершенной институткой. Напрасно она — смлая, ловкая, насмшливая къ другимъ и къ себ — призывала на помощь все свое хладнокровіе, всю свою практичность умной женщины. Она поблднла, не могла ничего говорить, ничего думать. Сердце ея билось невыносимо, она мнялась въ лиц каждую минуту. Сознавая всю странность своего волненія, Марья Александровна ршилась переломить себя во что бы ни стало. Гордость заговорила въ ней, опытъ долгой свтской жизни былъ призванъ на помощь. Еще минута,— и хозяйка совладла бы со своимъ волненіемъ, но на бду, ей не было дано этой минуты. Танцы прекратились, пары, спутавшіяся въ толп, разступились не безъ любопытства. Чья-то быстрая, молодая походка съ тихимъ звукомъ шпоръ, раздалась по зал. Какіе-то огоньки замелькали передъ Марьей Александровной, мшая обыкновенной острот ея зрнія. Передъ ней стоялъ высокій и тоненькій молодой человкъ въ щегольскомъ полукафтан новой формы, съ аксельбантомъ черезъ плечо. Чья-то небольшая рука встртила ея правую руку, и легкимъ, но выразительнымъ пожатіемъ будто поблагодарила Мери за лестное волненіе при встрч. Это уже слишкомъ! подумала Марья Александровна, и вмигъ оправившись совершенно, полунасмшливымъ взглядомъ окинула новаго гостя….

— Доляновичъ! произнесла она съ изумленіемъ.

— Отчего наша хозяйка такъ рада этому господину? между темъ спрашивалъ одинъ изъ засидвшихся сосднихъ совтниковъ Локтева, извстнаго петербургскаго злоязычника, полнаго зависти и къ Павлу Антоновичу, и къ Марь Александровн, и ко всему замку Штромменбергу, съ его богатствами и диковинками.

— Встрча счастливой пары,— отвтилъ закоренлый сплетникъ, съ улыбкой наблюдая за новымъ гостемъ.

— Она, видно, всхъ своихъ друзей выгоняетъ въ дйствующую армію, прибавила одна изъ родственницъ Мери, указывая на подвязанную руку прізжаго офицера.

Въ это время подошелъ еще одинъ столичный житель, уже съ полчаса наблюдавшій за хозяйкой.— Я обошелъ вс залы, и павильоны, сказалъ онъ лукаво. Замокъ очень хорошъ, его стоитъ выбирать для романическихъ исторій.

— Не стоитъ,— кисло возразилъ Локтевъ: — все это очень удобно длать и въ Петербург.

Мы не беремся ршать, были ли правы Локтевъ и его пріятели относительно отношеній Марьи Александровны Тальгофъ фонъ Штромменбергъ къ ротмистру Григорію Михайловичу Доляновичу. Свтъ иметъ свои обычаи и кодексы, свои остракизмы и индульгенціи, въ которыхъ мы разумемъ весьма немного. Можетъ быть, Мери, благодаря своему свободному положенію, была когда-нибудь близка къ красивому молодому человку, можетъ быть, свтъ ошибался такъ, какъ онъ часто ошибается въ подобныхъ случаяхъ, для насъ ясно только одно: не Доляновичъ пробудилъ въ Марь Александровн, за этотъ вечеръ, то завидное волненіе, которое однакоже онъ имлъ основаніе принять на свой собственный счетъ. Доляновичъ, почти постоянно проживавшій въ Петербург, занимавшійся долгое время не столько службою, сколько граненіемъ мостовой и всякаго рода увеселеніями, открыто сознавался въ томъ, что отчаянно влюбленъ въ Марью Александровну: дале не шли его сознанія. Въ свою очередь, и молодая женщина слишкомъ хорошо знала о чувствахъ Доляновича. Григорій Михайловичъ не имлъ еще двадцати-четырехъ лтъ, однакоже онъ никакъ не принадлежалъ къ разряду юношей, которыхъ прилично ласкать лишь передъ большими вечерами, для пробужденія въ нихъ танцовальной неукротимости. Его звали un jeune homme acompli, и не понапрасну. Онъ былъ даже слишкомъ совершенъ, и находились люди, утверждавшіе, что Доляновичъ погибаетъ отъ изобилія достоинствъ. Молодой человкъ былъ воспитанъ и выдержанъ превосходно, по-крайней-мр въ блестящемъ и артистическомъ смысл воспитанія. Онъ былъ хорошъ собой и уменъ, умлъ оказываться везд полезнымъ, везд любезнымъ, везд необходимымъ. Запасъ маленькихъ талантовъ, которыми обладалъ Доляновичъ, могъ бы украсить собой десять вашихъ молодыхъ людей, къ сожалнію не обладающихъ почти никакими талантами. Онъ рисовалъ портреты и каррикатуры, плъ и импровизировалъ на фортепьяно, игралъ на домашнемъ театр съ рдкимъ искусствомъ, могъ судить о картинахъ и даже о книгахъ, зналъ нсколько языковъ. За границей онъ былъ полгода и въ эти полгода усплъ объздить всю Европу, кром Испаніи и Турціи, въ дйствующей арміи онъ провелъ дв недли съ какимъ-то порученіемъ, но дрался, былъ раненъ и получилъ награду. Въ Севастопол провелъ онъ всего одинъ день, а разсказывать о Севастопол могъ двое сутокъ сряду, ничего не прибавляя и только искусно группируя все имъ подсмотрнное, и въ особенности слышанное. Было еще одно обстоятельство, въ слдствіе котораго Григорій Михайловичъ, юноша рода не очень знатнаго и состоянія вовсе не огромнаго, былъ принятъ въ лучшемъ кругу столицы и извстенъ въ лицо каждому ея жителю. Какъ и Ноздревъ, онъ былъ достоинъ зваться человкомъ историческимъ, ибо имлъ въ свою жизнь дв или три исторіи, изъ которыхъ всегда отлично выпутывался. Исторіи, про которыя говоримъ мы, могли пригодиться въ любой романъ — тутъ было все: и пылкая молодость, и необузданность страстей, и какая-нибудь чужая жена, а затмъ Кавказъ, примрная служба, прощеніе и возвращеніе въ Петербургъ посреди лучей славы. Услыхавши одну изъ исторій въ такомъ род, Марья Александровна отличила Доляновича передъ другой молодежью, стала встрчаться съ нимъ часто и охотно, не измнила своихъ къ нему отношеній даже и тогда, когда болтуны стали выводить невыгодныя для нея заключенія и лишиться невозмутимому спокойствію ея мужа.

Въ ночь своего прибытія водъ средневковую кровлю замка Штромменберга, Доляновичъ былъ живе, чмъ когда-либо. Всюду привыкшій къ первымъ ролямъ, онъ тотчасъ же перезнакомился съ молодежью, склонилъ всхъ танцовать до разсвта, съ Марьей Александровной на первыхъ порахъ говорилъ весьма немного, и только черезъ полчаса или черезъ часъ, подсвшій къ ней безъ особливой поспшности, засыпалъ хозяйку самыми веселыми рчами, шутками и разсказами. Марья Александровна очень хорошо звала причину, отъ которой такъ радуется юноша, и — странное дло! эта радость ее сердила, волновала до глубины души, поселяла въ ней какое-то тяжкое отвращеніе. Отвты ея мало-по-малу длались насмшливыми, но ея насмшливость только еще боле оживляла гостя.

— Вы ждете отъ меня похвалъ замку вашему,— между прочимъ говорилъ Доляновичъ. Он вамъ надоли, а вы однако ихъ ждете. Замокъ вашъ очень хорошъ,— для нашего климата. Въ хорошемъ голландскомъ домик боле картинъ и тонкой старины, нежели во всей вашей крпости. Все-таки перевезите ее въ Петербургъ, со стнами и съ воротами. Перевезите ее затмъ, чтобъ хорошенько огорчить лучшихъ пріятельницъ вашихъ.

— Зато вы далеки отъ огорченія,— разсянно сказала Марья Александровна: васъ нельзя узнать въ этотъ вечеръ,— вы счастливы, какъ будто посл военной побды.

— Оттого-то мн и тяжело видть, что у васъ не веселятся какъ слдуетъ. Такъ ли надобно вести себя людямъ, поселившимся въ замк, который завтра можетъ разрушиться отъ старости? Отчего эти господа не однутся рыцарями? почему вы не придумаете какого нибудь турнира? Дайте мн carte blanche, Марья Александровна. Я хочу быть церемонимейстеромъ, распорядителемъ здшнихъ увеселеній. Даете ли вы мн разршеніе?

— Пожалуй, если вы не соскучитесь и не удете завтра.

— Я никогда не уду,— мн дано порученіе въ этой губерніи. Я чувствую потребность веселиться, какъ сумасшедшій, у васъ есть павильонъ во французскомъ вкус, объ этомъ мн уже сказано. Завтра вы даете балъ въ костюмахъ, въ этомъ павильон. Я перерою старый гардеробъ замка. Завтра мы вс будемъ аббатами и маркизами.

— Это трудныя роли для вашего времени, замтила хозяйка.

— Что же длать? чмъ смшнй мы явимся, тмъ боле можно смяться. Посл завтра живыя картины. Потомъ домашній театръ и піеса изъ рыцарской жизни.

— Кто составитъ піесу?

— Я берусь и ручаюсь за ея безпредльную глупость.

— Откуда взять декораціи?

— Я ихъ вамъ изготовлю въ два дня. Я буду ставить живыя картины. Я составлю концертъ посл картинъ, и если хотите, буду пть и танцовать въ этомъ концертъ.

— Доляновичъ, улыбнувшись сказала хозяйка: — вы забыли, что я вамъ совтовала скрывать хотя часть вашихъ талантовъ.

— Въ этотъ вечеръ я способенъ забыть многое…. A для чего же вы, въ самомъ дл, приказывали мн скрывать мои слабыя совершенства?

— Богъ знаетъ,— отвчала хозяйка, думая со всмъ о другомъ: есть что-то непонятное въ людяхъ, которые всмъ нравятся съ перваго раза.

— Я не желаю никому нравиться, возразилъ молодой человкъ, по своему объясняя сухость хозяйки. Я только хочу веселиться, потому что слишкомъ долго спалъ подъ открытымъ небомъ, и видлъ суроваго непріятеля. Правду сказать, я всегда спалъ на чистой квартир и съ непріятелемъ сходился лишь одинъ разъ, но ужь оно такъ говорится, при торжественныхъ случаяхъ. И такъ, Марья Александровна, вы мн позволяете поставить кверху дномъ вашъ замокъ?

— Я уврена, что мои гости будутъ вамъ благодарны.

— И вамъ самимъ я не дамъ минуты отдыха.

— Едва ли это вамъ удастся, замтила Марья Александровна, и отошла къ дамамъ. Доляновичъ на минуту заговорился съ Александромъ Филипповичемъ Озерскимъ про петербургскія новости, когда генералъ отошелъ отъ него, хозяйки заика уже не было въ зал.

— Это удивительно! подумалъ молодой человкъ, обходя комнату за комнатой, весело перебрасываясь разговорами съ новыми и старыми знакомцами, а между тмъ ловко высматривая вс углы дома, заглядывая во вс стороны, гд лишь мелькало какое-нибудь женское платье. Марьи Александровны нигд не было, по хлопотамъ кузины Ольги едоровны значилось, что настоящей хозяйки долго не будетъ съ гостями. Доляновичъ вышелъ въ садъ, на террасу, къ берегу Альбаха: все понапрасну.

— Она не хочетъ простить мн нечаянной встрчи, сказалъ онъ съ досадою. Ночь была чудно хороша, и хоть кого могла расположить къ отчаянной предпріимчивости. Влюбленный сорванецъ вернулся въ замокъ, чтобъ на всякой случай ознакомиться съ расположеніемъ всхъ комнатъ, но экспедиція его была прервана появленіемъ графа и Осипа Карловича, которые, поймавъ юношу на галлере, увели его въ залу, гд уже готовился ужинъ на маленькихъ столикахъ. Старики и самъ Павелъ Антоновичъ, по деревенской вольности, не дожидаясь дамъ, занимались существенной частью пира. Хозяинъ замка подвелъ молодаго человка къ старшимъ своимъ собесдникамъ, налилъ себ и ему вина въ древній кубокъ съ гербами, и затмъ предложилъ тостъ за все храброе русское войско, котораго Доляновичъ былъ на этотъ разъ блестящимъ представителемъ.

Вс встали со стульевъ, взаимное привтствіе произошло съ торжествомъ, приличнымъ случаю, за параднымъ тостомъ пошли другіе, боле безцеремонные.— ‘Мн надо приласкать этого толстяка, cultivez le mari, c’est l’essentiel,’ подумалъ Григорій Михайловичъ и услся около Павла Антоновича. Не извстно, какимъ образомъ Доляновичъ обошелъ своего хозяина, но краткій ихъ разговоръ не былъ напрасенъ для молодаго человка. Черезъ дв минуты влюбленный юноша уже зналъ, что Марья Александровна никогда не ужинаетъ, по причинъ своего леченія, выходитъ къ гостямъ лишь на короткое время, а главное, что она живетъ прихотливой пустынницей въ отдльномъ павильон на право, среди отдльнаго садика, куда почти никто не ходитъ, чтобъ не потревожить ея прогулокъ.

— Ей необходимо уединеніе, ей очень полезно уединеніе, другъ мой, говорилъ Павелъ Антоновичъ, въ заключеніе доставляемыхъ свдній.

— Да, да, мы вс любимъ уединеніе, отвчалъ Доляновичъ, кусая губы. Однако, Dieu me pardonne, кто-то изъ вашихъ гостей говоритъ мн цлую рчь, а мысъ вами ее не слушаемъ.

Въ самомъ дл Осипъ Карловичъ Тальгофъ, на котораго въ тотъ день пришла какая-то лингвистическая лихорадка, говорилъ Доляновичу привтствіе на латинскомъ язык, прерываемое шумными одобреніями слушателей. Молодой офицеръ, отодвинувшись отъ хозяина, почтительно выслушалъ привтствіе, пощипывая лвый усъ и какъ будто задумываясь объ отвт. И вдругъ, едва ораторъ кончилъ слово съ должнымъ поклономъ, Доляновичгь, въ свою очередь, сталъ говорить безъ запинки. Онъ зналъ тридцать два слова по-латыни и расположилъ ихъ какъ нельзя исусне. Бывшіе ученики Тальгофа навострили уши, вн себя отъ удивленія. Рчь, конечно, длилась не долго, но кончилась блистательнымъ оборотомъ. Доляновичъ упомянулъ про грозящія войска союзниковъ, и, обратившись къ сторон дальняго моря, къ воображаемому непріятелю, грозно повторилъ знаменитую фразу:

— Quosque tandem, abutere patientia nostra?

Тосты все повторялись и повторялись, а Доляновичъ все еще переходилъ изъ объятій въ объятія. Осипъ Карловичъ сообщилъ, что молодой человкъ идетъ прямо по слдамъ Фридриха Великаго, графъ Павелъ Антоновичъ конечно не преминулъ прослезиться по этому случаю. Григорій Михайловичъ почувствовалъ, что не вырваться изъ этой компаніи добряковъ, что время идетъ по-напрасну, что ему средство выпутаться изъ утомительной бесды только одно: увлечь пирующихъ куда-нибудь изъ залы.

— Господа, сказалъ онъ имъ по-русски, не смотря на всю вашу глубокую мудрость, я позволю себ сдлать вамъ одно замчаніе. Вы сли ужинать, не дождавшись дамъ, которыя жаждутъ вашего присутствія. Вспомните былое время этого края, когда старые рыцари и свтила учености оживляли кругъ красавицъ и присутствіемъ своимъ украшали праздники молодости. Музыка играетъ въ саду, ночь хороша какъ день, замокъ въ своихъ торжественныхъ огняхъ составляетъ цлую картину. Не стыдно ли намъ сидть за бутылками, какъ будто мы не годимся для романическихъ прогулокъ? Идемте вс въ садъ,увлечемъ за собою дамъ и молодыхъ людей. Пусть кто можетъ, тотъ имъ пользуется, часомъ дорогимъ для влюбленныхъ, или весело глядитъ на другихъ, припоминая своя собственные подвиги въ былое время! И при этомъ Доляновичъ крпко хлопнулъ своей рукой по простертой къ нему длани самого хозяина. Предложеніе юноши было тотчасъ же принято. Старики пошли въ садъ, молодые люди послдовали ихъ примру, Доляновичу было легко отдлиться отъ общей толпы въ какой-то алле. Смлыми шагами выбжалъ онъ назадъ по льстниц, миновалъ рыцарскую залу и направился въ блую галлерею, ведущую къ павильону. Сердце его билось какъ при радостномъ сн, и въ самомъ дл, на поэтическую сонную грезу походила вся его окружающая обстановка. Галлерея была вся освщена, лампы начали горть тускло, стны, украшенныя оружіемъ, глядли темне около потолка, шаги Доляновича отдавались какъ-то звучно и торжественно. За галлереей шли комнаты, убранныя, какъ мы знаемъ, въ старомъ французскомъ стил, комнаты въ цвтахъ и золот, съ портретами пудреныхъ красавицъ и картинами живо-миологическаго содержанія. И опять все было пуcто, даже прислуга вовсе не встрчалась. При слабомъ вечернемъ освщеніи не было замтно, что великолпіе стараго павильона значительно потускнло отъ времени. Чмъ-то фантастическимъ вяло на Доляновича, онъ будто самъ испугался своей смлости. Онъ подошелъ къ окну той комнаты, гд Мери заснула передъ каминомъ въ день своего прізда. Окно выходило въ садъ, особый французскій садъ павильона. И въ немъ все было тихо, онъ отдлялся отъ общаго сада ручейкомъ и аллеями вковыхъ липъ. Деревья тихо покачивались и шелестили листьями, луна глядлась въ овальный бассейнъ съ группами нереидъ и тритоновъ. Это волшебный сонъ, подумалъ молодой человкъ, не имя силы отойти отъ окошка.

Въ это время блое платье мелькнуло въ саду у павильона, почти подъ самымъ окномъ, полукруглымъ, огромнымъ и широкимъ, начинавшимся почти у самаго пола комнаты. Голосъ Марьи Александровны долеталъ до ушей Доляновича.

— Дайте мн знать, когда пробьетъ двнадцать, говорила хозяйка кому-то изъ прислуги,— я буду въ конц аллеи, у парка.

Доляновичъ вышелъ изъ павильона также тихо, какъ передъ тмъ вошелъ въ запретные покои. Не зная всхъ безконечныхъ ходовъ и многочисленныхъ боковыхъ лстницъ замка, онъ понапрасну искалъ кратчайшаго выхода въ садъ, понапрасну вторгался въ покои, отведенные разнымъ гостямъ, понапрасну нарушалъ сонъ прізжихъ горничныхъ. Въ другое время ему показалось бы интереснымъ, и почти поэтическимъ, это шатанье на удалую, по пустому дому, съ его лабиринтомъ полу-готическихъ, полу-французскихъ комнатъ, но въ настоящій вечеръ Григорію Михайловичу хотлось другихъ ощущеній. Онъ кончилъ тмъ, что вышелъ въ садъ черезъ главную лстницу, между зеленью и подъ открытымъ небомъ ему вздохнулось свободне, а зоркій взглядъ молодаго человка, только окинувши весь корпусъ замка, рисующійся между деревьями, тотчасъ же выискалъ кратчайшій путь къ французскому саду. Длинная аллея вковыхъ липъ, начинавшаяся далеко вправо, была, безъ сомннія, та самая, на конц которой хотла быть Мери. Отважной своей поступью Доляновичъ отправился къ алле, прыгая съ террасъ, ступая по влажной трав, втираясь между кустами, бгомъ пробираясь по мостикамъ, потому что на границъ парка, безконечными извивами, бжалъ какой-то глубокій, хотя узенькій ручеекъ, сливавшійся съ Альбахомъ. Наконецъ цль похода была достигнута, аллея началась, Доляновичъ стоялъ передъ Марьей Александровной. По непринужденной свобод, съ которой онъ подошелъ къ хозяйк замка, по движенію, съ которымъ онъ предложилъ ей свою руку, по нкоторымъ словамъ, какими онъ выразилъ свою радость, можно было поручиться за одно изъ двухъ предположеній: или болтуны въ роди Локтева были правы, или Доляновичъ могъ назваться человкомъ смлымъ до безумія.

По движеніямъ и словамъ Марьи Александровны невозможно было ничего угадать, даже ничего выдумать. Она быстро оглянулась, когда возл нея послышалась чужая походка, раздался чужой голосъ. Потомъ на лиц ея изобразилась какая-то насмшливость, не лишенная грусти. Она подняла голову и сказала Доляновичу:

— Вы опоздаете къ ужину. Не заблудитесь въ парк. Прощайте, моя прогулка кончена.

И перемолвивъ еще слова два съ юношей, она пошла къ сторон своего павильона, не торопясь, не показывая на лиц своемъ ни удовольствія, ни неудовольствія. Доляновичъ не отсталъ, не смотря на то, что рука, имъ протянутая, не была принята, онъ какъ будто выжидалъ, что Марья Александровна сейчасъ броситъ на него взглядъ сколько нибудь ласковый, ласковаго взгляда не оказывалось, глаза хозяйки замка выражали одно утомленіе.

— Выслушайте меня, началъ Григорій Михайловичъ, выслушайте меня, Марья Александровна. Я слишкомъ хорошо знаю, что съ женщинами не слдуетъ бесдовать противъ ихъ воли, но я знаю и то, что вы поступаете со мной слишкомъ жестоко. Вы не хотите даже говорить со мною, какъ это бывало въ прежнее время. Если вы сердитесь на меня, то даже не хотите съ откровенностью сказать объ этомъ, какъ бывало въ прежнее время. Вы будто убгаете отъ дружескаго разговора… такъ ли это прежде бывало между нами?…

— Вы пріхали съ войны еще непобдиме прежняго, тихо сказала Марья Александровна, лукаво и разсянно улыбнувшись.

Не смотря на веселый тонъ ея отвта, у молодой женщины на душ было грустне, чмъ когда нибудь со дня ея прізда въ замокъ. Она свернула съ большой аллеи и направила путь къ тому мсту, гд ручей, отдлявшій отъ парка ея уединенныя владнія, весь исчезалъ между густыми массами кустовъ и старыхъ деревьевъ. Доляновичъ все слдовалъ за ней, незамтно увлекаясь и врожденнымъ своимъ упрямствомъ, и красотой мста. Рчка, отдлявшая молодыхъ людей отъ ленотровскаго сада и павильона, мстами сверкала между кустовъ своей пной, серебрившейся на мсяц. Три террасы передъ главнымъ зданіемъ Штромменберга, обозначались тремя рядами фонарей, краснымъ, лиловымъ и зеленымъ, выше горли огни балкона, а подъ балкономъ въ смутныхъ массахъ обрисовывались корпусъ и башни замка.

— Марья Александровна, говорилъ Доляновичъ, весь отдавшись свтлымъ порывамъ своего возраста: не шутите надо мною. Я знаю, что вамъ всегда весело смяться надъ искреннимъ чувствомъ, обманывать вс надежды людей, вамъ преданныхъ, играть этими людьми, и очень часто обманывать и себя вмст съ ними.

— Доляновичъ! холодно отвчала Мери:— неужели вы сами не видите, что все это очень скучно?

— Бросьте вашу шутливость, бросьте ее хоть изъ-за этой ночи и всего того, что у васъ передъ глазами, между тмъ говорилъ Григорій Михайловичъ. Чмъ могъ я не угодить вамъ — моимъ прибытіемъ въ замокъ, моимъ присутствіемъ при вашей прогулк? Или вы можете запретить мн думать о томъ, что мы оба молоды, или вы боитесь вашихъ петербургскихъ гостей съ здшними сосдями? Мы съ вами живемъ не на Пескахъ, Марья Александровна. Неужели наше общественное положеніе, неужели примръ свита не даетъ намъ нкоторыхъ правъ и свободы въ отношеніи къ свту? Или посреди рыцарской старины, васъ теперь окружающей, вы желаете и меня вернуть къ временамъ слезливой нжности?… Вы хитрите передо мною, notre capricieuse chtelaine. 3a что вы насмшливы со мной, позвольте спросить васъ съ должной скромностью? За то ли, что я, можетъ быть, думалъ сдлать вамъ нкоторое удовольствіе моимъ пріздомъ? За то ли, что я явился въ вашу крпость нечаянно, никого не предувдомивъ о моемъ появленіи. За то ли…

Марь Александровн давно ужь хотлось идти одной къ павильону, зная, что кавалеръ ея, при своемъ предпріимчивомъ настроеніи, едва ли догадается оставить ее одну — она придумала мру, длающую честь ея смтливости. Свернувши съ главной аллеи и слдуя по дорожкамъ около ручья, о которомъ говорилось выше, хозяйка замка дошла до единственнаго пункта сообщенія между той частью сада, гд происходилъ разговоръ, и ея любимой площадкой съ овальнымъ бассейномъ, у павильона. Ручей въ этомъ мст расширялся между довольно крутыми берегами, мостиковъ на немъ не было на довольно значительное пространство слва и справа. Марья Александровна спустилась къ самой вод и сла на маленькую блую скамеечку, красиво установленную на какомъ-то бломъ плоту съ колоннами и украшеніями. Доляновичъ сталъ возл нея, на берегу, не догадываясь, что его ждетъ одно изъ глупйшихъ положеній, по первой прихоти капризной хозяйки. Скамья и крошечный плотъ на самомъ ручь были ничто другое, какъ паромъ для кратчайшаго сообщенія между павильономъ и паркомъ. Марь Александровн стоило сдлать два движенія рукою, чтобъ очутиться въ десяти шагахъ отъ бассейна, въ сотн шаговъ отъ своего лтняго убжища. Доляновичъ, предавшись своему краснорчію, ничего не соображалъ и не догадывался, онъ не видлъ даже тонкой шелковой веревки, которая шла отъ плота на другой берегъ, протягиваясь надъ ручьемъ, пошевеливаясь и хлопая изрдка по его поверхности, отчего на вод образовывались свтлые круги съ змистыми полосами. Въ голов молодаго человка ходилъ какой-то туманъ, искры прыгали передъ его глазами, онъ былъ дйствительно влюбленъ и смяться надъ нимъ — казалось дломъ опаснымъ.

— Доляновичъ, сказала Марья Александровна ласковымъ, но твердымъ голосомъ: подойдите сюда. Не облокачивайтесь на скамейку, не становитесь на плотъ, онъ поставленъ для меня одной, двоихъ онъ не сдержитъ. Я слушала васъ терпливо, выслушайте и вы меня въ свою очередь. Вы совершенно правы, говоря о моей свобод въ отношеніи къ свту, вы очень ловко упомянули и о вашей независимости, и о вашихъ ко мн отношеніяхъ. Ни свобода отношеній, ни дружескія чувства не существуютъ безъ откровенности, а я хочу быть совершенно, вполн откровенна съ вами. Выслушайте меня терпливо. Вы, подъ вліяніемъ страннаго заблужденія, о которомъ говорить чмъ пряме, тмъ лучше. Вамъ кажется, что сегодня вечеромъ, встртивши васъ, я едва не упада въ обморокъ отъ радости… признайтесь, что и теперь вы тоже думаете?

— Марья Александровна! перебилъ молодой человкъ хозяйку, — или вы оскорбляете меня, или вы безжалостны въ вашихъ шуткахъ. Si cette perptuelle bouderie cache la bont — elle la cache trop bien.

— Вовсе нтъ, отвтила владтельница замка:— и вы сами этого не думаете. Я ждала не васъ, и не васъ встрчала въ этотъ вечеръ, добрый мой Доляновичъ. Вы спросите: кого же именно, и вы вправ спросить это, потому, что мы дружны съ вами, потому, что я врю искренности вашей и не имю ни малйшаго желанія мучить кого-нибудь и кого бы то ни было обманывать невозможными надеждами. Но мн трудно будетъ сказать, кого я ждала вечеромъ, въ самую минуту вашего прізда. Я ждала человка, который для меня умеръ, котораго, вроятно, не узнаю при свиданіи, который въ настоящую минуту для меня одинъ призракъ, одна греза, родившаяся въ этомъ уединеніи. Больше ничего я не могу сказать вамъ, потому что и сама ничего больше не знаю. Завтра, посл завтра — когда-нибудь въ разговорахъ, я буду въ состояніи толкове бесдовать съ вами, вы съумете понять меня, потому что и вы не одинъ разъ передавали мн исторію своихъ ребячествъ и мечтаній: до-тхъ-поръ едва ли я скажу что-нибудь опредлительное, а теперь прошу васъ объ одномъ только. Не мшайте моему отдыху, для него я пріхала сюда, для него я бросила ту жизнь, которая слишкомъ долго меня изнуряла. Ваши чувства и ваши рчи о прошломъ времени возбуждаютъ во мн одно нравственное утомленіе, а отъ него я должна спасать себя всми средствами. Изъ-за нашего разговора я нарушила порядокъ моей деревенской жизни — безъ всякой радости для себя, да и для васъ также. Прощайте же, cher Доляновичъ, я ужь почти сплю. Идите въ замокъ. Живите у насъ, пока вамъ не надостъ въ нашей крпости. Здсь никто никого не стсняетъ, я первая даю примръ въ этомъ случа: видите, я иду спать — между тмъ какъ ужинъ и танцы протянутся до разсвта.

И Марья Александровна дружески протянула руку своему спутнику. На первое мгновеніе Доляновичъ будто понялъ все, что ему было высказано: онъ нагнулся и тихо поцловалъ руку, ему поданную. Но онъ замедлилъ выпустить ее изъ своихъ рукъ, онъ поцловалъ ее еще разъ, еще разъ, десятки разъ, и забылся надъ этой рукой, какъ влюбленный мальчикъ. Молодая хозяйка должна была отдернуть руку и сказать съ отвращеніемъ: ‘Прощайте, Доляновичъ. Я говорила съ вами по напрасну.’

— Марья Александровна, возразилъ молодой человкъ, видимо показывая намреніе выбрать на скамь и для себя мсто:— вы шутите и хитрите со мною. Можетъ быть, я чмъ-нибудь заслужилъ это, но Бога ради, оставьте вашу отплату до завтра. Что вамъ стоитъ быть привтливой на пять минутъ, на пять минутъ поговорить со мной такъ же свтло и ласково, какъ бывало прежде? Нельзя надо всмъ смяться на свт. Есть пора, въ которую женщин не слдуетъ быть одной, не хорошо быть одной въ мір.

И въ эту торжественную минуту своей страсти, на половин неконченной мысли, Доляновичъ, прислонившійся грудью къ баллюстрад, отдлявшей скамейку и Марью Александровну отъ берега, пошатнулся всмъ корпусомъ, и, благодаря одной своей ловкости, не упалъ въ воду. Плотъ, казавшійся до того неподвижнымъ, скользнулъ поперегъ ручья, шелковая веревка запрыгала, замокла и засверкала на мсяц. Марья Александровна находилась на половинъ пути къ противоположному берегу, самъ Григорій Михайловичъ, съ силой налегши на край плотика, сдлалъ то, что давно хотла сдлать сама хозяйка. На половин пути, Мери коснулась веревки, Доляновичъ на мгновеніе подумалъ, что она испугалась нечаяннаго отплытія, что она хочетъ вернуться къ его берегу. Напрасная надежда! паромъ остановился у крутой дорожки того берега — хозяйка павильона слишкомъ хорошо знала вс пути въ своихъ владніяхъ. Между молодыми людьми не было и пятнадцати шаговъ, да эти пятнадцать шаговъ нужно было сдлать вплавь — ручей глядлъ глухо и сердито: при всей своей ршимости, самъ Доляновичъ не рискнулъ бы на подобную переправу.

Марья Александровна остановилась на берегу и оборотилась къ бдному своему спутнику. Прежняя безпредльная насмшливость выражалась на ея лиц, отъ ея зоркаго глаза не скрылись смшные скачки, совершенные Доляновичемъ на краю рчки въ минуту отплытія парома. Онъ наказалъ себя самъ: его испугъ и досада имли видъ до крайности забавный.

— Идите влво, сказала ему хозяйка, кусая губы. Отъ большой тополи прямая дорога ведетъ къ замку.

— Я не пойду въ замокъ, отрывисто отвчалъ Доляновичъ. Я на часахъ передъ вашими владніями. Я не хочу терять этой ночи, я не буду спать, ночь слишкомътепла и прекрасна.

— Только много луннаго свту, засмявшись прибавила Марья Александровна. Французская ея фраза была колка и безжалостна, но хозяйка замка находилась въ дйствительномъ раздраженіи, а такое состояніе духа не хорошо было разбудить въ бывшей невст Владислава Сергича.

На первую минуту, Доляновичъ почувствовалъ на душ что-то холодное и тоскливое, внутренній голосъ шепнулъ ему, что все было покончено между нимъ и обожаемою женщиною. Но дтская самоувренность взяла свое безъ большихъ усилій. ‘Съ этой женщиной не зазваешься и не соскучишься,’ сказалъ себ Григорій Михайловичъ, ‘а все-таки любопытно узнать, долго ли станетъ она на меня дуться?’

Часть третья и послдняя

Не оставалось ровно никакихъ сомнній: графиня Марья Александровна ждала своего бывшаго жениха, ждала его такъ, какъ дочь ждетъ отца, возвратившагося на родину, какъ сестра ждетъ брата, какъ влюбленная двушка ждетъ человка, ей полюбившагося. Томительно-страстный позывъ къ прошлому налетлъ на все быстро, но не безсознательно. Умъ молодой женщины окрпъ за года свтскихъ успховъ, окрпла вмст съ нимъ и ея всегдашняя зоркость во взгляд. Мери видла, сознавала и разпознавала неотразимость своего чувства, посл послдней бесды съ Доляновичемъ, посл отвращенія, возбужденнаго въ ней предпріимчивостью пустаго, но когда-то замченнаго ею мальчика, она взглянула на свое положеніе еще съ большей ясностью, чмъ прежде. Въ лихорадочной безсонниц провела Марья Александровна почти всь остатокъ описанной нами ночи. Все спало вокругъ нея, мертвенная тишина царствовала въ великолпномъ палаццо штромменбергскомъ, мертвою тишиною были наполнены чудныя окрестности замка со всми ихъ аллеями, прудами, рчками, бассейнами и бесдками. Такую же мертвую неподвижность, такую же парадную пустыню видла хозяйка замка во всей своей жизни, во всемъ своемъ существованіи. По мр того, какъ ряды напрасно прожитыхъ годовъ изъ сумрака давности возставали передъ ея воображеніемъ, общій ихъ смыслъ становился все страшне и страшне. Одна раззолоченная пустыня, одна долгая, праздная жизнь безъ людей и привязанностей, вотъ все, что различала Марья Александровна въ своей молодости, въ лучшей пор своихъ успховъ. Юность ея была великолпна, шумна и мертва, какъ этотъ громадный старый замокъ, уснувшій посл вчерашнихъ увеселеній, какъ этотъ же замокъ, она была пуста и безлюдна для ея сердца. Въ настоящую ночь, по прихоти судьбы, подъ его кровлей сошлась большая часть людей, казавшихся какъ нельзя боле близкими къ молодой женщин — ея мужъ, ея отецъ, дв или три свтскихъ подруги, наконецъ блестящій и пылкій юноша, ею же когда-то отмченный между столичными обожателями. Но которое же изъ этихъ лицъ могло назваться лицомъ, хотя сколько нибудь живымъ для Мери, существомъ, хоть немного родственнымъ для ея сердца? Отецъ ли, съ незапамятнаго времени говорившій съ дочерью не иначе, какъ по-французски, здоровавшійся съ ней на чужомъ язык и проворно спрашивавшій, ‘не больна ли ты, не случилось ли чего нибудь?’ всякій разъ, когда двочка начинала къ нему ласкаться. графъ ли Павелъ Антоновичъ, съ которымъ нельзя было сказать двухъ словъ искреннихъ и сколько нибудь дльныхъ, кузина ли Ольга едоровна, вся погруженная въ свтскія сплетни, открыто завидующая всякой пріятельниц съ замтнымъ положеніемъ въ обществъ? Доляновичъ ли, наконецъ? но при одной мысли объ этомъ неразвитомъ и назойливомъ щегол, Марь Александровн отчего-то становилось стыдно и тяжко… Во всей прошлой жизни, какъ одинокое дерево среди пустыни, какъ свтлый родникъ въ голыхъ, созженныхъ солнцемъ скалахъ, у бдной женщины былъ одинъ человкъ, съ которымъ она когда-то могла говорить и ссорить, который любилъ ее и самъ стоилъ живой привязанности. Этотъ человкъ когда-то вызвалъ наружу ея добрыя и дурныя качества, когда-то имлъ борьбу съ ея нравственной природой, когда-то былъ для двушки предметомъ думъ и наблюденій. Была ли Мери виновна въ томъ, что раннее вліяніе этого человка не ослабло, что восемь долгихъ годовъ не принесли съ собой ни одного впечатлнія, способнаго изгладить собой впечатлнія ея первой юности? Виновна ли она и теперь въ томъ, что вся ея душа тянетъ ея къ единственному свтлому солнцу, когда-то ей попавшемуся на пути жизни…

День наступилъ и прошелъ какъ-то смутно для Марьи Александровны. Павелъ Антоновичъ и другіе гости, по предложенію неутомимаго Доляновича, готовились къ представленію живыхъ картинъ и какой-то забавной французской пьесы. Григорій Михайловичъ хорошо зналъ, что хозяйка замка когда-то очень любила такія увеселенія, онъ помнилъ какъ нельзя лучше, что во время одного изъ домашнихъ спектаклей ему довелось въ первый разъ сблизиться съ настоящей властительницей его помысловъ. Онъ ждалъ и имлъ право ожидать, что выдумка его заинтересуетъ собой молодую женщину, напомнитъ ей прошлое время… но разсчетъ оказался неудачнымъ. Марья Александровна одобрила проэктъ представленія, но сама отказалась отъ всякой роли. Изъ любезности, она попыталась прослушать одну изъ репетицій, по соскучилась и, звая, ушла въ свои комнаты.

Прошло еще два дня,— о Владислав Сергич все еще не было слуховъ.

Разсказываютъ намъ, что въ длахъ любви неотступное упорство со стороны мужчины есть путь къ врной побд, можетъ быть это и справедливо въ отношеніи къ женщинамъ празднымъ и слаборазвитымъ, но мы не довряли бы этому врному пути при любви къ женщин опытное и хорошо одаренной отъ природы. Если мужчина, при всемъ своемъ мужскомъ самолюбіи, способенъ выходить изъ терпнія отъ преслдованій особы, къ которой онъ не можетъ ничего чувствовать, то изъ какой же причины мужская настойчивость будетъ до такой степени обворожительна для прекраснаго пола? По нашему, быть можетъ, ошибочному убжденію, нтъ ничего опасне, какъ надодать женщин и безпрерывно соваться ей на глаза въ то время, когда она видимо тяготится нашимъ присутствіемъ. Отъ неразсчетливаго упорства въ сердечныхъ длахъ, тысячи людей пропадаютъ безвозвратно, но ихъ исторія никому не памятна и о ней никто не судитъ со вниманіемъ. A Доляновичу слдовало бы подумать объ этомъ предмет, хотя бы въ первые дни своего пребыванія у графа Павла Антоновича. Онъ видимо досаждалъ Марь Александровн, вторгаясь въ ея садъ и павильонъ подъ всякимъ предлогомъ. Ему даже ни разу не приходила мысль о томъ, что его настойчивость можетъ надость хозяйки, что, наконецъ, Марья Александровна не иметъ и не можетъ имть причины быть неискреннею въ своемъ поведеніи. Въ любви Доляновича не сказывалось ничего для нея опаснаго или вызывающаго на скрытность, присутствіе его оживляло замокъ и разнообразило увеселенія, Павелъ Антоновичъ привязался къ нему какъ къ дорогому гостю, слдовательно Марья Александровна, не выказывая никакой особенной привтливости молодому человку, дйствовала безо всякихъ разсчетовъ, а по совершенно прямодушному стремленію. Она могла бы, по примру прежнихъ лтъ, здить верхомъ съ Доляновичемъ, принимать его въ своихъ покояхъ, длать съ нтъ уединенныя прогулки, говорить съ нимъ цлые вечера и знать, что все это ей дозволено и мужемъ, и свтомъ. A между тмъ Марья Александровна не длала ничего подобнаго, обходилась съ ротмистромъ, какъ съ Локтевымъ и другими столичными гостями, радовалась его мастерству придумывать забавы, сходилась съ нимъ на прогулкахъ, иногда на репетицію домашняго спектакля и только. Доляновичъ, по избитой метод влюбленныхъ, сталъ волочиться за Ольгой Локтевой и другой сосдней помщицей знатнаго происхожденія: Марья Александровна этого и не замтила. Однако наша Мери, можетъ быть сама того не зная, своей холодностью поставила молодаго человка въ довольно зловредное состояніе. На первый день онъ былъ влюбленъ въ нее просто, на второй влюбился до изступленія, на третій еще и разозлился въ добавокъ. Доляновичъ веселился и ворочалъ замокъ по старому, но на сердц его скреблись кошки. Онъ все еще былъ убжденъ въ томъ, что хозяйка его страшно любитъ и едва не лишилась чувствъ при неожиданной съ нимъ встрч. Все для себя выгодное Григорій Михайловичъ помшалъ прекрасно, обстоятельства противоположнаго рода нисколько не убавляли его ослпленія. Марья Александровна видла все, что происходитъ въ душ юноши и давно произнесла надъ нимъ вчный и неизмнимый приговоръ самого неутшительнаго свойства. Ей стало скучно съ Доляновичемъ, а еще черезъ день, при рдкихъ съ нимъ встрчахъ, хозяйка даже перестала ощущать скуку. Когда-то интересовавшій ее юноша сталъ для молодой женщины чмъ-то въ род мухи, птицы, бгающей по дорожкамъ ея садика, существомъ совершенно лишнимъ, не стоящимъ ни вниманія, ни сожалнія даже.

Только черезъ трое сутокъ посл того вечера, когда хозяйка замка и Осипъ Карлычъ Тальгофъ встртили Доляновича, думая, что встрчаютъ Мережина, въ станціонномъ домъ узднаго городка К., находившагося на десять верстъ отъ замка Штромменберга, очутилась подорожная такъ давно ожидаемаго Владислава Сергича. Смотритель, къ которому старикъ Тальгофъ каждое утро прізжалъ навдываться о своемъ пріятел, тотчасъ же вспомнилъ приказаніе, переданное ему отъ графа Павла Антоновича и лично, и чрезъ Осипа Карловича, и чрезъ ежедневныхъ посланныхъ. Снявши шапку, онъ подошелъ къ легонькой дорожной бричк новаго прізжаго, вручилъ ему записки отъ графа Штромменберга и отъ Тальгофа, а затмъ сообщилъ, что о прізжемъ каждое утро навдываются изъ замка, гд сегодня же происходитъ большой праздникъ, и куда хозяева его просятъ явиться безъ замедленія. Прозжій прочиталъ объ записки, задумался и даже немного поморщился. Затмъ онъ вышелъ изъ экипажа, заказалъ лошадей до Штромменберга и лниво прошелъ въ единственную комнату станціонной гостинницы, украшенную довольно скверными картонками, изображавшими лучшіе пейзажи такъ называемой дикой Швейцаріи. Замокъ Павла Антоновича, слава и гордость края, былъ нарисованъ con amore, представляя изъ себя что-то въ родъ семирамидиныхъ чертоговъ, какое то зданіе вн мста, времени и архитектурныхъ условій. Владиславъ Сергичъ слъ у окна и сталъ глядть на линію холмовъ, высившихся по берегу Альбаха, на синюю рчку, на дальнія рощи и поля, уже покрываемыя первою пеленой осенняго сумрака. Не совершенно угасшая вечерняя заря еще достаточно освщала комнату, при свт этомъ еще было легко разсмотрть черты бывшаго жениха Мери, котораго въ послдній разъ мы встрчали какъ хорошенькаго и причудливаго мальчика, замтнаго однако же между молодежью одного съ нимъ возраста. Съ тхъ поръ, за восемь или девять лтъ жизни, Владиславъ Сергичъ перемнился такъ, что его даже узнать было трудно. Онъ перемнился къ лучшему, въ этомъ отношеніи даже капризная фантазія его прежней невсты могла удовлетвориться совершенно. По странной прихоти природы, часто дйствующей наперекоръ законамъ, утвержденнымъ всми физіологами, Мережинъ по росту казался гораздо выше и чмъ въ то время, когда ему было двадцать пять лтъ отъ роду. На лиц его не оставалось слдовъ дтской свжести и небольшой полноты, какими оно отличалось въ старое время, за то вся фигура его была стройнй и легче, мыслію и выраженіемъ честной души свтились его глаза, между тмъ какъ въ очертаніи губъ сказывалось мужественное упорство характера, рдко замтное на красивыхъ русскихъ лицахъ. Отъ раны, а можетъ быть и отъ перезда по плохимъ дорогамъ, Владиславъ Сергичъ казался утомленнымъ, что также, какъ извстно, идетъ ко многимъ лицамъ. Военная форма, отъ которой Мережинъ отвыкъ за границей, придавала его осанк что-то оригинальное и чужеземное, почти всегда остающееся у людей, не привыкшихъ съ дтства къ военному наряду. Марья Александровна была счастлива въ своихъ прихотяхъ: такого гостя не стыдно было поджидать съ нетерпніемъ.

Только, едва ли Марья Александровна и даже самъ Осипъ Карловичъ Фонъ-Тальгофъ остались бы довольны медлительностью, съ которой пріятель ихъ минувшихъ годовъ собирался въ замокъ. Владиславъ Сергичъ радовался примиренію Штромменберговъ и Тальгофовъ, но вовсе не могъ понять, для чего ему-то, по совсмъ здоровому и усталому путнику, необходимо тащиться въ замокъ давно забытаго человка, гд живетъ и веселится давно забытая женщина, разставшаяся съ нимъ далеко не по дружески. Онъ остановился на той мысли, что безъ сомннія, Александръ Филипповичъ, отецъ графини и старый другъ семейства Мережиныхъ находится въ замк и желаетъ его присутствія. Да и на приглашеніе Павла Антоновича, по его крайней любезности, неприлично было отвтить сухой отговоркою. Владиславъ Сергичъ ршился хать въ замокъ попозже вечеромъ, провести тамъ ночь, можетъ быть пообдать тамъ на другой день и ухать, выполнивши обязанность, предписанную законами общежитія. Веселости Штромменберга, о которыхъ съ восхищеніемъ и подобострастіемъ разсказалъ смотритель, очень мало привлекали нашего пріятеля: ему хотлось скоре быть на мст, повидаться съ двумя или тремя петербургскими пріятелями, заснуть на своей собственной постели, и хотя на нсколько дней позабыть войну, шатанье по чужимъ землямъ, да настоящую дорогу съ ея задержками и утомленіемъ.

Между тмъ совершенно стемнло, у выхода давно ужо мялись и фыркали крошечныя лошадки, а ямщикъ дремалъ на козлахъ. Владиславъ Сергичъ со вздохомъ переодлся и слъ въ бричку. Большая часть дороги шла наркомъ штромменбергскихъ владній. Изъ полумрака черными купами выдвигались кусты и вковыя деревья, рка мелькала вдали, черная какъ вороненая сталь, красный уголокъ полнаго мсяца прорзывался на неб, потомъ выползъ и весь мсяцъ, огромный и красный. Было самое удобное время для мечты о прошломъ, для воспоминаній старой любви, молодыхъ годовъ, для помысла о женщин, съ ними связанной, но въ душ Владислава Сергича не оказывалось мста для такихъ помысловъ. Цлые годы труда, дятельной жизни, можетъ быть годы другихъ страстей, совершенно рознили его отъ Мери прошлой его молодости, такъ мило шевелившей своими полными плечиками и такъ жестоко зараженной гангреною двическаго тщеславія. Міръ, когда-то совершенно наполняемый ею, казался Владиславу дтскимъ, игрушечнымъ, микроскопическимъ міромъ, по правд сказать, не очень привлекательнымъ. Между этимъ міромъ и настоящими днями лежалъ широкій горизонтъ разумнаго смертнаго, съ событіями, полными слезъ и крови, съ громомъ и поэзіей боевой жизни. Можетъ быть тутъ же мелькали другіе, ясные женскіе образы, можетъ быть, что гораздо важне, женскихъ образовъ было не боле одного… но кто въ состояніи передать мысли и ощущенія зрлаго человка, разъ ршившагося устремить пытливый взглядъ на интересы, волновавшія его юность? Ни одна струна въ душ Владислава настоящаго не звучала отвтно на чувства, пережитыя прежнимъ Владиславомъ, и первый походилъ лишь на послдняго —

Какъ старшій братъ, похожій на меньшаго,

Умершаго, оплаканнаго брата!

— Стой, стой, стой, куда ты скачешь? закричалъ ямщику Владиславъ Сергичъ, пробудясь изъ своей задумчивости передъ самымъ замкомъ, разомъ взглянувшимъ на него полусотнею своихъ сіяющихъ окопъ, всякаго вида и всякой формы.

Чухонецъ не отвчалъ ничего и только показалъ кнутомъ по направленію къ главному подъзду.

— Знаешь ты замокъ? опять спросилъ его Мережинъ. Возница произнесъ нчто среднее между нмецкимъ ія и русскимъ ой, что показывало отвтъ утвердительный.

— Здсь долженъ быть свой подъздъ у гостей, добавилъ путешественникъ:— объзжай большую лстницу!

Благодаря этому распоряженію, лишь малое число слугъ примтило пріздъ новаго гостя. Владиславъ Сергичъ подошелъ къ одному изъ нихъ и попросилъ его вызвать господина Осипа Карлыча фонъ-Тальгофа къ боковому подъзду, около котораго остановились его лошади. Онъ не зналъ, что объхавши парадную лстницу, подъхалъ прямехонько къ той части замка, гд въ настоящій вечеръ было особенно много народу. Живые картины только что кончились и толпа гостей еще не вышла изъ павильона, занимаемаго хозяйкой, а около этого-то павильона и стоялъ Владиславъ Сергичъ.

Не прошло двухъ минутъ, какъ нашъ пріятель увидлъ своего друга Осипа Карловича, и въ какомъ необыкновенномъ вид? Тальгофъ не усплъ еще сбросить съ себя костюма, въ которомъ ему приходилось красоваться на сцен, къ общему увеселенію. Онъ былъ одтъ астрологомъ, и когда эта черная фигура въ остроконечной шапк со знаками зодіака, выпрыгнувъ изъ боковаго корридора, кинулась на шею прізжему гостю, Мережинъ вскрикнулъ отъ изумленія.

— Да тебя здсь дурачатъ, бдный мой Осипъ Карловичъ, сказалъ Владиславъ Сергичъ, едва отвтивъ на восторженныя привтствія ученаго.

— Я самъ дурачусь, мы здсь вс веселимся и дурачимся, смясь отвчалъ Тальгофъ, втаскивая прізжаго вверхъ по боковой лстниц. Мы вс ждемъ тебя — дай же мн на тебя насмотрться. Павелъ Антоновичъ два раза здилъ со мной на станцію. Старый генералъ Озерскій живетъ здсь лишніе три дня, чтобъ повидаться съ тобою. Съ Марьей Александровной мы говоримъ про тебя всякую свободную минуту. Подойди къ свту, я хочу поглядть на тебя. Я бы тебя узналъ въ темнот, ты не измнился нисколько. Идемъ же, идемъ къ хозяйк, вдь мы на ея половин.

— Да взгляни же хоть на свой нарядъ, чудакъ неисправимый, перебилъ Владиславъ Сергичъ, весело пожимая руки своему другу.

— Ахъ, ахъ, проговорилъ Осипъ Карлычъ, бросая съ головы шапку и сбрасывая черную хламиду, подъ которой скрывался всегдашній его фракъ съ бронзовыми пуговицами:— хорошо, что ты мн напомнилъ, другъ мой. Здравствуй же еще разъ, спасибо теб за твои письма, за память о твоемъ старик… и Тальгофъ прослезился. Вотъ и гости выходятъ въ главныя залы, хорошо, что я снять колпакъ поторопился. Много думалъ я эти дни, другъ мой Владиславъ, много радовался я на женщину, которую ты… ну, да къ чему намъ о прошломъ вспоминать! Тебя здсь вс любятъ, вс помнятъ, вс ждутъ съ нетерпніемъ. Вотъ и хозяинъ, и Александръ Филипповичъ… герръ графъ! ваше превосходительство!.. нашъ запоздалый гость пріхалъ.

Владиславъ Сергичъ не усплъ опомиться, какъ его обняли, поцловали съ двухъ сторонъ и осыпали самыми искренними привтствіями. Старику Озерскому онъ снова напомнилъ и лицомъ, и осанкою своего отца, чуть ли не единственнаго изъ друзей генерала, что касается до Павла Антоныча, то его радушіе, по обыкновенію, не знало никакихъ предловъ. По душ и характеру самъ принадлежа къ числу очень привтливыхъ людей, Мережинъ однако же не могъ не удивиться этой родственной нжности со стороны толстяка, надъ которымъ не разъ приходилось ему подшучивать въ былые годы. ‘Благодаритъ онъ меня за уступленную невсту, что ли?’ подумалъ нашъ другъ, закусивъ губы. Ему нкогда было сообразить того, что натура этого безвреднаго, туповатаго, но несомннно добраго человка,— натура, столько лтъ цпенвшая посреди столичной холодности, на деревенскомъ простор сама не помнила себя отъ радушія и гостепріимства. Какъ бы то ни было, Владиславъ Сергичъ не умлъ отвчать на.ласку холодностью, для этого его собственная жизнь прошла слишкомъ одиноко, а странствованія послдняго года еще боле смягчили его отношенія къ другимъ людямъ. Посл самаго короткаго разговора съ людьми, такъ давно невиданными, путникъ пересталъ раскаяваться въ своемъ перезд до замка. На него повяло чмъ-то семейнымъ и теплымъ, онъ охотно согласился бы запереться и цлую ночь пробесдовать съ этими тремя чудаками, встртившими его такъ горячо и родственно, пробесдовать съ ними о давно протекшихъ годахъ и старомъ времени, о настоящей воинственной пор и о будущемъ, съ его грозными ожиданіями…

II.

— Ну же, ну! говорилъ между тмъ Павелъ Антоновичъ, проводившій толпу гостей до рыцарской залы и снова вернувшійся въ маленькую проходную комнату, куда провели Владислава Сергича:— посл наболтаетесь, герръ профессоръ. Пойдемте вс къ нашей chtelaine,— мн интересно видть, какъ она встртитъ вотъ этого гостя, ха! ха! ха! ха! Она что-то худо спала ночь и не можетъ идти въ залу. Я съ вами посижу въ ея комнатахъ. Доляновичъ пока устроитъ танцы въ зал, а я побуду съ какія. Пойдемте же, старый мой другъ, что? не забыли вы нашихъ холостыхъ шалостей въ Петербург? Не забывайте только, что наша крпость Штромменбергская,— это домъ вашихъ друзей и родственниковъ. Если вы устали, я васъ самъ черезъ полчаса проведу въ ваши комнаты. Вы у насъ не на одинъ день, неправда ли?

— Богъ знаетъ, отвчалъ гость:— не желая еще связывать себя никакимъ общаніемъ, должно же мн побывать въ Петербург и показаться кому слдуетъ.

— Вовсе не должно, замтилъ генералъ Озерскій:— твой бывшій начальникъ теперь здсь, въ Р—, у моря, верстъ за сто отъ замка.

— Какіе тутъ начальники, вмшался Павелъ Антоновичъ: — осень пришла, непріятель уходитъ, да ужь если кто нибудь иметъ право отдохнуть на время, такъ это Мережинъ.

— Спасибо вамъ, сказалъ Владиславъ Сергичъ:— вамъ самимъ надо отдыхать, если вы о всхъ своихъ гостяхъ такъ заботитесь.

Въ это время хозяинъ и его гости вошли въ маленькую гостиную французскаго павильона. Въ первый разъ за весь день сердце Владислава Сергича забилось немного сильнй обыкновеннаго. У камина гостиной сидли дв молодыя женщины и около нихъ Григорій Михайловичъ Доляновичъ, давнишній знакомый Мережина и товарищъ его по служб. При вход новыхъ постителей, одна изъ дамъ встала и пошла на встрчу младшему изъ нихъ, съ веселой, спокойною, но въ высшей степени привтливою улыбкою. Марья Александровна встртила своего бывшаго жениха такъ, какъ это можетъ сдлать самая умная, ласковая женщина, чуждая всхъ мелочныхъ предразсудковъ.

— Какъ долго заставили вы ждать, Владиславъ Сергичъ, сказала она, протянувъ ему свою руку: — не занемогли ли вы? не случилось ли чего съ вами въ дорог? Ваши друзья всякій день здили узнавать о вашемъ прізд. Спасибо вамъ, что не объхали Штромменберга.

Новый гость взялъ и поцловалъ поданную ему руку. Это была та самая рука, которую онъ когда-то держалъ въ своихъ и цловалъ такъ часто,— только она похудла за эти годы и въ ней былъ какой-то небольшой сухой жаръ, какого прежде не было.

Доляновичъ внимательно слдилъ за встрчей, которая для него была понятне, чмъ для многихъ. Онъ видлъ, что хозяйка, за минуту назадъ слабая и разсянно слушавшая его разсказы, отчего-то оживилась и легкими шагами перешла комнату, онъ хорошо замтилъ выраженіе ея глазъ въ ту минуту, когда Владиславъ Сергичъ дружески поцловалъ руку, ему поданную. Когда-то и его приходъ приносилъ съ собою оживленіе дорогаго лица, когда-то и къ нему ласково протягивалась эта маленькая рука. На поклонъ давно невиданнаго сослуживца, Григорій Михайловичъ отвтилъ сухимъ наклоненіемъ головы. Ольга едоровна Локтева въ это время пригласила юношу идти съ собой въ залу. Доляновичъ повиновался, скрпя сердце. Онъ еще сохранилъ ума на столько, чтобъ удержаться отъ отвратительной назойливости, хотя ему весьма хотлось не оставлять Марьи Александровны.

— Поручаю вамъ новаго гостя, Мери, говорилъ между тмъ Павелъ Антоновичъ, усаживая Мережина поближе къ камину:— не держите его долго, онъ что-то худъ и блденъ. Съ завтрашняго утра начнемте вс отдыхать, вс эти танцы и праздники даже меня совсмъ съ ногъ сбили. Я вернусь еще къ вамъ, пора похлопотать съ гостями, а то Доляновичъ нашъ что-то раскисъ и cousine Olga тоже. Вотъ мы снова вс съхались, прибавилъ толстякъ передъ уходомъ изъ гостиной: — снова мы вс въ одной семьи, какъ было прежде. Ха, ха, ха! Владиславъ Сергичъ, какъ года-то мняютъ человка! Каюсь чистосердечно, не разъ въ прежнюю пору посылалъ я васъ къ ….. да и вы меня тоже, это я самъ разъ подслушалъ въ маленькой гостиной у Александра Филипповича. Теперь мы вс одна семья и одинъ дружескій кружокъ, не такъ ли, герръ профессоръ? Прощайте покудова, я забгу еще поболтать съ вами.

Толстякъ говорилъ правду: съ искренностью добраго семейнаго круга бесдовали около Марьи Александровны вс эти люди, такъ раскиданные когда-то судьбою, такъ несходные между собой по жизни, взглядамъ и понятіямъ. Должно быть, надъ двумя главными собесдниками, по-крайней-мр, жизнь прошла, какъ тяжелый гнетъ, подъ которымъ сгладились вс былыя неровности… Владиславъ Сергичъ рдко думалъ о бывшей своей невст во время ея отсутствія, но при свиданіи съ ней онъ не могъ глядть на нее иначе, какъ на милую сестру, любимую, хотя и капризную подругу его полудтскихъ годовъ. Съ грустью замчалъ онъ худобу и изнуреніе на ея когда-то полномъ и свжемъ лтъ, съ тоскливымъ чувствомъ видлъ онъ, что на немъ уже не мелькаетъ той лниво-насмшливой, затрогивающей улыбки, которая его прежде красила. Въ свою очередь и Марья Александровна видла много новаго въ человка, снова вызвавшемъ въ ней память о давно прошедшемъ времени. Слушая восторженные разсказы Тальгофа о Владислав, она представляла своего прежняго жениха молодымъ и блистательнымъ воиномъ, исполненнымъ энергіи и гордой самоувренности, весело кидающимъ взглядъ свой на будущее, въ которомъ ждетъ его слава, почетъ, вліяніе на другихъ людей… ничего подобнаго не нашла она въ Мережин. Въ тихомъ, умномъ и спокойномъ гост, сидвшемъ возл нея, сказывался человкъ, можетъ-быть, столько же утомленный жизнью, какъ она сама, человкъ, совершенно чуждый всякаго блеска, и все-таки привлекательный такъ, какъ прежде былъ привлекателенъ энтузіастъ-юноша, предметъ ея двическихъ шалостей.

— Я не могу вообразить васъ военнымъ человкомъ, шутя сказала ему Марья Александровна, посл того, какъ Владиславъ, но желанію Александра Филипповича, сообщилъ нсколько подробностей о своемъ плн и военныхъ дйствіяхъ, нкоторыхъ былъ участникомъ:— имъ все кажется, что вы шутите надъ нами, или можетъ быть, пошли глядть на вс эти ужасы, какъ бы похали путешествовать въ какой-нибудь дикій край, изъ любопытства…

— Изъ любопытства, перебилъ генералъ Озерскій своимъ офиціальнымъ слогомъ:— изъ любопытства? когда надо было стать грудью противъ дерзкихъ защитниковъ луны? y pensez-vous, Mary?

— Я думаю, возразила хозяйка улыбнувшись: — что и безъ Владислава Сергича защитники луны когда же нибудь отъ насъ отвяжутся. Я говорю не объ этомъ. Я не могу только согласить того, какимъ образомъ, съ его понятіями о людяхъ, онъ могъ найти въ себ силу на то, чтобъ видть столько крови, и чтобъ самому принимать участіе въ жизни, такъ несогласной съ его натурой. И вамъ не были грустны ваши собственные подвиги, Владиславъ Сергичъ, и вы долго еще останетесь военнымъ человкомъ?

— Богъ знаетъ, отвчалъ нашъ пріятель съ откровенностью: — за вопросъ вашъ я очень благодаренъ, онъ показываетъ, что вы еще не считаете меня чудакомъ, для васъ постороннимъ. Вы знаете, Марья Александровна, что жизнь моя сложилась очень странно. Жаловаться на нее я не могу, тмъ боле, что для милліона людей жизнь выходитъ во сто разъ печальне или нелпе. Вы когда-то звали меня чужестранцомъ и это было совершенно справедливо. Дтство мое прошло не на родин, любя ее, я все-таки былъ въ ней гостемъ. Въ двадцать два года отъ роду не сживаются съ роднымъ краемъ, а нашъ Осипъ Карловичъ знаетъ, сколько шатался я по свту до прізда въ Россію. Къ какимъ занятіямъ могъ привязаться человкъ въ моемъ род, взросшій на чужой жизни, съ дтства не сближавшійся со всмъ своимъ на свт? Я жилъ и служилъ въ Петербург, не зная для чего я это длаю, не видя никакой связи между собою и окружавшимъ меня свтомъ. Я жилъ въ деревн, гд, по мр малыхъ своихъ силъ, устроилъ все, что можетъ устроить въ ней прізжій гость некорыстолюбиваго свойства и съ добрыми намреніями, другаго дла себ найдти я не могъ, потому что вовсе не зналъ ни простаго русскаго человка, ни его простыхъ потребностей. Я опять пустился шататься по свту, не отъ спляна: напротивъ того, я много наслаждался и умлъ наслаждаться, и все-таки я продолжалъ чувствовать себя лишнимъ, лнивымъ, ни къ чему не прицпленнымъ существомъ. Война разбудила меня, это былъ громовой ударъ, отъ котораго, кажется мн, не я одинъ проснулся.

— Ты подалъ хорошій примръ, вмшался въ разговоръ Александръ Филипповичъ:— потому что съ пламенной ревностью отозвался на призывъ отечества. Разскажи-ка мн кстати…

— Нтъ, papa, тихо замтила Марья Александровна:— посл онъ вамъ все разскажетъ. Вы видите, что мы, какъ настоящіе друзья дтства, говоримъ между собой про все, что было съ нами за вс эти годы. Я не буду у васъ въ долгу, Владиславъ Сергичъ, прибавила она, поднявши свои голубые глаза на разскащика:— я васъ хотла и ждала встртить такимъ, какъ теперь вижу. Какъ же подйствовала на васъ перемна въ вашей жизни? остались ли вы прежнимъ чужестранцемъ и въ Севастопол?..

— На первое время остался, Марья Александровна, отвчалъ Владиславъ, и тонъ его сталъ шутливе, потому что ему самому длалось все тепле и тепле отъ настоящей бесды. — Меня не одного война втянула въ полную перемну для всей жизни, со мной пошли на защитниковъ луны люди, какъ кажется, боле меня сжившіеся съ своимъ краемъ. И во всхъ насъ не было ничего русскаго, мы скоре походили на французовъ, которыхъ собирались истребить какъ зайцевъ, наши разговоры м толки превосходно бы шли въ Journal de Saint-Petersbourg, или берлинскія вдомости. Побужденіе одно было добрымъ побужденіемъ, а смыслу и толку въ насъ было немного. Большая часть новыхъ воиновъ пристроились къ штабамъ, я былъ такъ счастливъ, что съ немногими другими попалъ въ настоящую строевую службу. Здсь мн привелось спать на земл и сть кашу, идти впередъ и отступать посл дла, рядомъ съ первыми русскими людьми, которыхъ я могъ узнать какъ слдуетъ, то-есть съ русскими военными людьми, солдатами и офицерами. Война не могла не занять меня, надо быть каменнымъ человкомъ, чтобъ отъ нея не встряхнуться нравственно. Но едва ли не боле всхъ этихъ тревогъ, опасностей, удачъ и рисковъ, занялъ меня міръ, съ которымъ уже мн нельзя было не сжиться. Врьте мн: то, что я узналъ и увидлъ, еще никмъ не разсказано, хотя тысячи человкъ разсказывали о немъ и съ свтлой и съ темной стороны. О величіи послднихъ событій, о геройств и подвигахъ простыхъ русскихъ людей, вы знаете также мало, какъ знаете о страданіяхъ и бдствіяхъ, причиненныхъ войной, оно очень извинительно! и вы, и Тальгофъ порядочные иностранцы, и добрый нашъ генералъ человкъ не совсмъ русскій: иначе онъ бы не говорилъ такъ кудряво о защитникахъ корана и о русской груди… Довольно будетъ сказать вамъ, что я былъ доволенъ моимъ положеніемъ. Дла мои пошли быстро: я уже получилъ возможность имть вліяніе на людей, съ которыми сжился какъ товарищъ. Меня люди полюбили въ первый разъ, полюбили не какъ добраго чудака, неспособнаго на злое дло, а какъ толковаго и надежнаго человка, которому можно поручить сотню и тысячу людей,— зная, что эти люди не будутъ голодны, притснены или обворованы, и зная, что они пойдутъ за нимъ, куда только будетъ имъ сказано. Тутъ и кончается моя недлинная исторія. Вовсе не изъ-за шума или судорожныхъ сильныхъ впечатлній я сжился съ военной жизнью, она просто дала мн то, чего я не могъ добиться, сидя на мст, читая книги или бесдуя съ пріятелями. Многимъ другимъ людямъ она дала то же самое, оттого и они ее любятъ, и я цню ее, и останусь тамъ, куда выдвинулъ меня наконецъ счастливый случай.

— Да, сказала Марья Александровна задумчиво, да, я васъ поняла совершенно. Но съ другой стороны, при вашихъ привычкахъ, разв не утомляютъ васъ эти сильныя впечатлнія? Неужели вы съ удовольствіемъ приметесь опятъ за бездомную жизнь и пойдете на опасность? Война все-таки не совсмъ ваше дло, Владиславъ Сергичъ.

— Да она и не протянется долго, поврьте мн, что война уже кончена. Я это видлъ и при послднихъ длахъ, и во Франціи, и въ Англіи, гд сидлъ поневол. Кроме выпущено слишкомъ много, и европейская горячка утихла.

— A отъ вашего штыка скоро раскаются безумцы, понюхавши табаку, прибавилъ Александръ Филипповичъ.

— Для чего же все штыкъ и орудія истребленія? перебилъ его Осипъ Карловичъ, всегдашній защитникъ спокойствія, уже привыкшій спорить съ генераломъ Озерскимъ всякій день, особенно посл обда: — Нтъ, ваше превосходительство, я позволю себ снова мнніе, совершенно вашему взгляду на вещи противное. Наступаетъ время общаго сближенія на добро и мирное преуспяніе гражданственности. Намъ хорошо, здсь, въ теплой комнат, сидя, говоритъ грозныя слова, но общее изнуреніе силъ, до котораго дошли государства Европы…

— И пускай изнуряются, горячо перебилъ старикъ, обрадованный возможностью поспорить:— не сожалть бы, а радоваться нужно тому, что ваши противники въ бдствіи. Еслибъ я не былъ увренъ въ вашей благонамренности, мой дорогой Осипъ Карловичъ….

— Оставьте мою благонамренность, и мысль досказать дайте, перебилъ Тальгофъ.

— И мн дайте досказать мысль, не придираясь къ словамъ, возразилъ Александръ Филипповичъ.

Споръ загорлся, и благодаря спору, хозяйка и новый ея гость могли бесдовать между собой также откровенно, какъ бы при полномъ уединеніи. Улыбнувшись горячности, съ которою два старика предались пренію о предмет, для обоихъ равно незнакомомъ, Марья Александровна стала тихо продолжать начатую бесду. Неужели вы мн все разсказали о вашей жизни, Владиславъ Сергичъ? спросила она между прочимъ:— неужели кром этого короткаго и холоднаго вывода о вашемъ настоящемъ положеніи, опытъ вашихъ лучшихъ лтъ не далъ вамъ ничего другаго?

— Почти что такъ, Марья Александровна, отвчалъ Мережинъ.— Да надо признаться, что я никогда и не требовалъ большаго. Только въ первой молодости каждый изъ насъ можетъ глядть на себя какъ на привилегированнаго смертнаго, и въ слдствіе того ждать себ какихъ-то особливо-заманчивыхъ приключеній. Героемъ на особыхъ правахъ можетъ быть не всякій, и если я считаю свои понятія сколько-нибудь разумными, то именно потому, что давно уже разучился глядть на жизнь съ восторженностью. Великихъ горестей я испыталъ мало, въ этомъ я счастливе многихъ, съ великими радостями я почти не встрчался, какъ не встрчаются съ ними милльоны людей,вполн ихъ достойные. Въ своихъ подробностяхъ жизнь моя богата и довольно занимательна, въ общемъ своемъ смысл она по-крайней-мр не оказалась скверною и вредною для кого бы то ни было. Теперь скажите мн что нибудь про себя, Марья Александровна. Вы очень измнились, про это вы сами знаете. Вамъ надо думать о своемъ здоровьи: я помню, что о немъ вы и прежде никогда не заботились.

— Теперь я забочусь, съ задумчивой улыбкой замтила хозяйка замка, я ужь не вывожу докторовъ изъ терпнія. Вы видите, что у насъ гости, а я одна въ моей комнат. Въ замк танцуютъ, а мы сидимъ у огня съ закрытыми окнами.

— Вы утомлены, оно видно съ перваго раза, но вы ласковы и спокойны, какъ и въ старое время, вы умете сдлать, что всякій чувствуетъ себя какъ дома подъ вашею кровлей. У васъ нтъ дтей, и я понимаю, что безъ нихъ домашняя жизнь всегда будетъ имть свои грустныя минуты. Ваша жизнь можетъ быть гршила разнообразіемъ, но не думаю я, чтобъ она могла принести вамъ душевную болзнь или горе.

— Моя жизнь… отвтила Марья Александровна, и въ слегка задрожавшемъ ея голос послышался тотъ странный, невыразимый словами тонъ, бывающій лишь въ голос женщинъ, привыкшихъ затаивать ото всхъ людей свои настоящія или воображаемыя страданія:— моя жизнь, продолжала она, моя жизнь бдне вашей, добрый мой Владиславъ Сергичъ. Общаго смысла я въ ней никакого не вижу, разными подробностями — и довольно занимательными, эти восемь лтъ были довольно богаты. Только объ однхъ подробностяхъ разсказывать не стоитъ, а o другихъ говорить стыдно.

И за этимъ словомъ неровный румянецъ сбжалъ съ ея щекъ, а въ глазахъ мелькнуло смлое, гордое выраженіе, котораго никогда прежде не подсматривалъ Владиславъ Сергичъ. Но мгновеніе откровенности быстро облегчило молодую женщину, она привтливо встртила грустный, симпатическій взглядъ Мережина и улыбнувшись, подала ему руку. Полный и совершенный миръ, съ забвеніемъ всхъ прошлыхъ столкновеній, былъ заключенъ между бывшими обручеными, и какъ будто для ознаменованія этого счастливаго событія, генералъ Озерской и Осипъ Карловичъ раскричались до изступленія.

— Да, да, да! возглашалъ фонъ-Тальгофъ, красный какъ піонъ: — да, вы противникъ разуму и дйствительности, вы человкъ преклонныхъ лтъ, по духу своему неспособный своего возраста быть моложе! И то, чему мы радоваться станемъ, васъ будетъ огорчать, а не радовать. На общій миръ и взаимное дружество европейскихъ націй вы глядите какъ на бду, въ чемъ же, смю спросить, для васъ-то заключается добро или справедливость?

— Въ томъ, чтобъ и не слушать такихъ легкомысленныхъ и дерзкихъ сужденій, запальчиво отвчалъ Александръ Филипповичъ. Съ вами нельзя спорить, господинъ профессоръ вредныхъ мыслей, дружественныхъ противникамъ нашимъ.

Владиславъ Сергичъ тревожно поглядлъ на хозяйку, онъ, кажется, боялся, что за подобными любезностями послдуетъ что-нибудь уже крайне нелюбезное, но Марья Александровна, хорошо зная свойства обоихъ антогонистовъ, только улыбнулась. Затмъ она подошла къ большому окну и открыла его настежь. Въ глаза Владиславу Сергичу бросился, при лунномъ свт, едва ли не лучшій уголокъ штромменбергскихъ окрестностей, то-есть французскій садъ съ бассейномъ, площадка, обставленная древними липами, длинная аллея, ведущая къ сторонъ парка, и за аллеею этою, цлая долина между холмами, по которой вилась и исчезала рка Альбахъ. Онъ заглядлся на всю картину, а Марь Александровн было пріятно это вниманіе.

— Владиславъ Сергичъ, сказала она, сама глядя на ночной видъ, который ей самой доставлялъ какое-то новое и свжее наслажденіе:— скажите мн откровенно: вы никуда не торопитесь отсюда, васъ ничто особенное не манитъ въ Петербургъ или куда-нибудь еще дале?..

— Я еще самъ хорошенько не знаю, отвчалъ гость, но кажется, что, если не случится чего-нибудь особеннаго, я буду радъ отдохнуть нсколько дней въ вашемъ палаццо.

— Я только что хотла вамъ предложить это, сказала хозяйка замка, мн кажется что здсь вамъ удастся отдохнуть лучше, чмъ гд-нибудь въ другомъ мст. Знаете, Владиславъ Сергичъ, мн хочется говорить съ вами такъ, какъ мы говаривали въ старые годы, на это вы сами дали мн право и вашимъ пріздомъ, и вашей братской откровенностью. Врьте мн, мы не напрасно встртились съ вами и именно здсь, въ полной тиши, посл столькихъ лтъ тревоги и утомленія. Если мы были близки съ вами тогда, когда отъ дружбы нашей зависло все въ жизни, то почему бы теперь, въ зрлые и холодные годы, намъ избгать братскихъ отношеній между собою? Мы ужь не влюбимся другъ въ друга, мы не станемъ мучить одинъ другаго, намъ не въ чмъ розниться нравственно. Оба мы такъ долго шли одинакой и скучной дорогой! Можетъ быть намъ только одно и осталось для всей нашей остальной жизни: отдыхъ отъ прошлаго. Я полюбила этотъ замокъ и хорошо знаю_, что, не смотря на весь здшній шумъ, не смотря на толпу гостей и сосдей, въ немъ можно отдыхать на свобод. Поселитесь же въ нашей готической пустын я позабочусь, чтобъ около васъ все было тихо. Будемте вмст бесдовать и бродить гд придется, будемте полезны и ласковы другъ для друга, къ этому насъ обязываютъ и прежняя близость наша и дружескія чувства, черезъ столько лтъ не погасшя въ насъ обоихъ. Когда вамъ надостъ въ замк, вы удете, и станете писать мн изрдка, въ город мы встртимся снова, я постараюсь, чтобъ въ моемъ дом вечера были для васъ занимательны. Вотъ все, что я хотли сказать вамъ, Владиславъ Сергичъ, и объ этомъ я думала раньше вашего сегодняшняго прізда. Мы много жили, мой старый другъ, и въ голосъ Марьи Александровны опять послышалось что-то, никогда не звучавшее въ этомъ голосъ:— мы жили много, мы старе нашихъ лтъ, Боже мой, гораздо старе! Пора душевнаго отдыха наступила для насъ обоихъ, раздлимъ же ее, какъ старики, у которыхъ когда-то была своя общая молодость. Согласны вы, Владиславъ Сергичъ, отвчаетъ ли хоть часть моихъ словъ вашимъ собственнымъ понятіямъ?

— Согласенъ, и тысячу разъ согласенъ, отозвался Владиславъ Сергичъ:— я не могу отвчать на одно только: на ту великую грусть, какая слышна въ послднихъ словахъ вашихъ. И вашъ дворецъ не похожъ на пустыню, и сами вы еще не имете права подводить вс счеты съ жизнью. Вмсто такихъ печальныхъ умствованій, лучше намъ будетъ пройти въ залу и поглядть какъ веселятся ваши гости.

— Нтъ, отвтила Марья Александровна, по обыкновенію своему, переходя отъ задумчивости къ веселости:— нтъ, сегодня я угощаю васъ въ моихъ собственныхъ владніяхъ. Я помню, что вы когда-то любили ужины въ старинномъ вкус, я сегодня даю ужинъ въ такомъ род. Насъ здсь четверо, я приглашу еще Ольгу Локтеву, которую вы знаете, Павелъ Антонычъ будетъ съ нами, если общій ужинъ кончится рано. Papa, прибавила она, обратясь къ Александру Филипповичу, который, уже примирясь съ Тальгофомъ, вмст съ нимъ собирался идти изъ павильона, я отпускаю васъ только на полъ-часа. Осипъ Карлычъ, если вы идете въ залу, то будьте такъ добры и пошлите ко мн Ольгу едоровну. Мы будемъ ужинать въ этой комнат, только я вамъ больше не позволю спорить, отъ этого бываетъ безсонница.

Старики ушли, и хорошо сдлали. Какъ ни были они дружны съ Владиславомъ, какъ ни были просты отношенія хозяйки и ея новаго гостя, откровенная бесда между двумя послдними все-таки была стснена присутствіемъ спорщиковъ. Владиславъ Сергичъ и Марья Александровна остались одни, ни мгновенія не стсняясь тмъ, что имъ пришлось бесдовать съ глазу на глазъ, какъ оно не разъ доводилось имъ когда-то. Они были необходимы другъ для друга, въ этотъ вечеръ они сошлись какъ братъ съ любимой сестрою. Сколько явилось у него предметовъ для разговора, какъ живъ и занимателенъ былъ разговоръ этотъ и для Марьи Александровны и для Владислава Сергича. Оба они радовались своей встрч, какъ люди, долгими годами опыта выученные знать цну другому человку. Взаимныя ощущенія собесдниковъ были и сходны и несходны между собою: Мережинъ говорилъ съ Марьей Александровной какъ съ доброй подругой юношескихъ лтъ, не ощущая никакихъ порывовъ къ прошлому, не видя никакой надобности въ толкахъ слишкомъ задушевнаго свойства. Онъ могъ вспоминать о прежнихъ своихъ отношеніяхъ къ миссъ Мери безъ тревоги и ропота, безъ тоски или вздоха. Разъ, два или три, придравшись къ какому-то слову, онъ шутливо припомнилъ прежніе вечера въ дом Александра Филипповича, свои первыя встрчи съ теперешнимъ мужемъ хозяйки, свои безконечные споры съ нею о свт и свтскихъ условіяхъ… но Марья Александровна не приняла этихъ воспоминаній съ такой же беззаботностью. Она иначе глядла на Владислава Сергича, ей почему-то не хотлось бы съ беззаботностью поминать о прежнихъ отношеніяхъ.

Было около десяти часовъ ночи, когда хозяйка замка осталась одна съ Владиславомъ Сергичемъ, бесда ихъ длилась боле часа, а въ гостиную не являлись ни Ольга едоровна, ни Тальгофъ, ни Александръ Филипповичъ. Звуки дальней музыки по временамъ доходили до ушей нашихъ собесдниковъ, тамъ, далеко, за длинной и старой аллеей, частъ гостей бродила въ парк и поджидала фейерверка. Вроятно это самое ожиданіе и было причиной того, что аппартаменты Марьи Александровны опустли. Не очень огорчаясь этимъ обстоятельствомъ, владтельница замка показывала Мережину свои собственныя владнія, библіотеку, которую она нашла въ замк, залу, гд шли живыя картины, и щегольскую маленькую оранжерею, соединявшуюся съ этой залой. Въ этотъ вечеръ и она и Владиславъ были расположены ходить до утомленія. Изъ оранжереи Марья Александровна провела гостя въ свой французскій садикъ, изъ котораго такъ красивъ былъ боковой видъ на замокъ. Разговоръ шелъ весело и быстро. Владиславъ Сергичъ, дйствительно пораженный красотой окрестности, уже не разъ говорилъ своей путеводительниц, что посреди ея полу-фантастическаго палаццо, самый затасканный старикъ поневол долженъ почувствовать себя, хотя на два дни, самымъ романическимъ рыцаремъ.

— Вы еще не видали лучшей части моего уголка, весело замтила Марья Александровна:— времени еще много до ужина, я васъ проведу къ рк, которая отдляетъ мой садъ отъ парка.

Старые друзья вошли подъ тнь вковой аллеи и оттуда свернули къ тому мсту, гд стоялъ маленькій паромъ, о которомъ шла рчь въ предъидущей глав нашего разсказа. Владиславу Сергичу нсколько разъ слышались въ сторонъ чьи-то чужіе шаги, тоже послышалось раза два и хозяйк замка: она могла бы подумать, что кто-то подсматриваетъ за нею, еслибъ за ней кто-нибудь и когда-нибудь имлъ право подсматривать. Можетъ быть какой-нибудь гость заблудился въ парк, можетъ быть какая-нибудь счастливая пара пользуется сладостью тихой ночной прогулки…. Не обращая вниманія на шумъ и продолжая бесдовать со своимъ спутникомъ, Марья Александровна спустилась къ рчк.

— Знаете что? сказала она своему гостю:— перевезите меня на тотъ берегъ. Я вамъ укажу мсто, съ котораго мы отлично увидимъ и фейерверкъ и всхъ зрителей. Садитесь на эту скамейку, будемте гостями на моемъ праздники.

— Вы слишкомъ легко одты, Марья Александровна, замтилъ Мережинь:— позвольте мн принести вамъ изъ павильона шаль или мантилію.

— Не надо, перебила хозяйка:— пожалуй еще опоздаемъ къ фейерверку. Мн совсмъ не холодно: ночь такъ хороша и тепла.

Въ эту минуту какая-то фигура смло вышла изъ-за деревьевъ, и чей-то тихій, вжливо-сдержанный, но насмшливый и рзкій голосъ произнесъ по-французски: только слишкомъ много луннаго свта, Марья Александровна!

Хозяйка узнала голосъ Григорія Михайловича и вздрогнула. Она поняла намекъ, но разсердиться не могла: человкъ, позволившій себ такую рчь, давно уже не могъ ни сердить, ни волновать ее, ни даже возбуждать къ себ состраданія.

— А, Доляновичъ! сказалъ Владиславъ Сергичъ, взглянувши на встрчу новому спутнику:— становись на паромъ съ нами. Я не зналъ, что ты охотникъ до луны и до прочаго!

Когда Григорій Михайловичъ подошелъ поближе, Марья Александровна замтила матовую, синеватую блдность на его лиц, что-то порывистое и судорожное во всхъ движеніяхъ. Молодой человкъ казался замчательно красивымъ въ эту минуту, но видъ его не предвщалъ ничего добраго.

— Ольга едоровна ищетъ васъ въ саду и въ павильонъ, сказалъ Григорій Михайловичъ, и въ самомъ дл, на спуск къ рчк мелькнуло женское платье.

— Сюда, сюда! и Марья Александровна пошла на встрчу къ своей подруг. Локтева немного задержала ее на дорожк, а между тмъ Доляновичъ, стоя около парома, усплъ перекинуться нсколышми словами съ Владиславомъ Сергичемъ.

— Что съ тобой длается, Григорій Михайловичъ, привтливо отнесся Мережинъ къ своему бывшему сослуживцу: — Или ты про меня слышалъ что-нибудь дурное за это время, или на тебя нашла какая-то хандра особеннаго свойства. Сначала вечера ты на меня смотрлъ какъ-то косо, а теперь и вовсе глядть не хочешь.

Доляновичъ приблизился къ Владиславу Сергичу и сказалъ ему шопотомъ:

— Мн надо говорить съ вами. Если вы не хотите видть для чего я здсь, мн придется раскрыть вамъ глаза. Черезъ часъ приходите въ паркъ, къ большой бесдк съ колоннами.

— Почемъ мн знать, гд эта бесдка, возразилъ Владиславъ Сергичъ:— а черезъ часъ я буду или спать, или ужинать. Войдемъ лучше въ эту аллею: ты видишь, что дамы о чемъ-то заговорились.

— Он наблюдаютъ за нами, отвчалъ Доляновичъ, и, кажется, былъ правъ въ своемъ предположеніи.

Однако молодые люди свернули въ аллею: для обоихъ казалось тягостнымъ ждать объясненія. ‘Владиславъ Сергичъ, сказалъ Доляновичъ, остановившись подъ первымъ деревомъ, которое загораживало собой видъ на павильонъ и спускъ къ рчк: — Владиславъ Сергичъ, я не позволяю никому становиться на моей дорог. Я усерднйше прошу васъ сегодня же ухать отсюда, изъ этого дома. Въ случа, если вы несогласны, я желаю завтра же стр&#1123,ляться съ вами.’

— Я всегда зналъ, что ты человкъ сумасшедшій, холодно отвтилъ Мережинъ:— но теперь этого одного для меня мало. Мн надо знать, чего теб надо и чмъ могъ я нанести теб огорченіе, да еще, какъ кажется, огорченіе самого кроваваго разбора.

— Владиславъ Сергичъ, быстро возразилъ Доляновичъ:— время дорого и шутка теперь не у мста. Я и вы не можемъ быть здсь въ одно время. Вы ищете возобновить связь съ женщиною, которая когда-то сама разорвала вс сношенія съ вами. Теперь она думаетъ иначе, но подобныхъ намреній я допустить не въ силахъ. Эту женщину, Владиславъ Сергичъ, я могу и имю право звать моею.

Владиславъ Сергичъ внимательно и почти съ изумленіемъ поглядлъ на Доляновича. Изумленіе это, впрочемъ, совершенно походило на впечатлніе взрослаго мужчины, передъ которымъ ребенокъ, едва умющій ходить, вдругъ произнесъ бы ругательство или непристойное слово. Доляновичъ поблднлъ передъ этимъ взглядомъ.

— Хорошо, холодно сказалъ Мережинъ:— обо всемъ этомъ мы подумаемъ посл ужина. Дамы идутъ въ нашу сторону, смотрите же, ни слова боле.

И они, взявшись подъ руку, пошли на встрчу Марь Александровн и ея кузин. Разговоръ пошелъ тихо и кротко, но оба гостя понимали очень хорошо, что дамы какъ нельзя лучше разгадываютъ всю ихъ тактику.

III.

Медленно и лниво начиналось осеннее утро. Увеселенія ночи кончались передъ разсвтомъ, и весь замокъ находился въ полномъ усыпленіи, нкоторые признаки жизни мелькали лишь на половин гостей и въ боковомъ павильон, занимаемомъ Марьей Александровной. Туманъ волновался по саду и рощъ, солнце еще не кидало лучей, а сидло на туманномъ неб какъ красная облатка, брошенная на листокъ сырой бумаги, подъ желтыми деревьями было холодно, еще холодне было на берегу Альбаха. Въ такое утро слдовало спать крпкимъ и здоровымъ сномъ, но молодая хозяйка штромменбергскихъ владній повидимому и не ложилась въ постель, а только успла переодться и причесаться по утреннему. Она сидла въ своей спальн, неподалеку отъ залы, въ которой вчера шли живыя картины. Сырыя дрова весело трещали въ мраморномъ камин, у камина же, опустя руки, въ раздумьи лежала на кушетк Марья Александровна. Около хозяйки помщалась и говорила съ одушевленіемъ женщина, немного ея старе, съ некрасивымъ и желтоватымъ лицомъ, которое однако же могло нравиться по чрезвычайной подвижности всей физіономіи и лукавому взгляду чорныхъ глазъ, какъ-будто немного монгольскихъ. Даму эту, о которой много разъ говорилось въ нашемъ разсказ, звали Ольгой едоровной Локтевой, съ Мери она была на ‘ты’, и какъ кажется, чувствовала къ ней большую дружбу.

Объ Ольг едоровн стоитъ сказать несколько словъ, какъ о женщинъ не ничтожнаго разбора и персонъ самой петербургской, петербургской по преимуществу. Ее зналъ и уважалъ весь городъ, хотя состоянія Локтевы не имли вовсе, знатностью или силою тоже не отличались. Мало того, Локтева была зла, что легко было угадать по ея тонкимъ, однако розовымъ губамъ, да сверхъ того, кром несомннной злости, имла за собой молодость, обильную сомнительными приключеніями. Она была тщеславна, не скрываясь завидовала чужому богатству, и при всемъ томъ не только бывала принята всюду, но всюду пользовалась почетомъ, какъ врная и драгоцнная пріятельница. Разгадка такой странности находилась въ несомннномъ ум Ольги едоровны, ум не крупнаго разбора, но до крайности смломъ, изобртательномъ и изворотливомъ. Посреди изнженныхъ, слабыхъ жещинъ, весь свой вкъ привыкшихъ жить за чужой спиною и думать чужимъ умомъ, M-me Локтевъ казалась не только aеноменомъ практичности, но и великой необходимостью для общества. Во всхъ семейныхъ исторіяхъ, во всхъ щекотливыхъ случаяхъ женской жизни можно было разсчитывать на совтъ и прямое пособіе Ольги едоровны. Она знала всю глубину столичной жизни и умла пользоваться своимъ знаніемъ. Начиная отъ самыхъ прозаическихъ предметовъ, напримръ умнья добывать деньги на непредвиднные дамскіе расходы, до длъ важныхъ и таинственныхъ, всюду годилась опытность Локтевой. Она умла хранить тайны женщинъ, ей доврившихся, и хотя слыла достойной женой своего злоязычнаго мужа, однако же никогда не пускала въ ходъ очень важныхъ сплетенъ. Ея могущество росло съ каждымъ годомъ, ни одна изъ свтскихъ подругъ не знала тайнъ Ольги едоровны, между тмъ какъ она знала до тонкости вс секреты, вс промахи, вс былыя исторіи, вс слабыя струнки своихъ пріятельницъ.

О крайней находчивости и ловкости Локтевой могъ достаточно свидтельствовать хотя бы настоящій ея разговоръ съ хозяйкой замка. Мери сказала ей лишь нсколько словъ посл прогулки съ Доляновичемъ и Мережинымъ, а Ольга едоровна не только выслдила вою исторію самымъ непонятнымъ путемъ, не только узнала обо всемъ, что намрены длать молодые люди, но даже принесла съ собой полезный совтъ для хозяйки. Оттого-то Мери уже была одта и глядла на часы съ нетерпніемъ. Объ дамы должны были накрыть соперниковъ въ минуту ихъ встрчи, пристыдить ихъ и усовстить, не давая дальнйшаго хода всей непріятной исторіи. И безъ Локтевой Марья Александровна сама ршилась бы на это, но тутъ она уже изъ хозяйки превратилась бы въ нчто странное и будто заинтересованное споромъ, въ какую-то романическую героиню, стремящуюся броситься, съ крикомъ, между враждующими рыцарями. Мери вполн понимала, какъ необходимо, какъ спасительно было для нея вмшательство умной подруги, въ такія минуты.

Слушая рчи Локтевой у камина, можно было по справедливости подивиться ея смтливости и назвать ее une femme rompue aux intrigues. Прежде всего она, съ ловкостью полицейскаго слдователя, сообразила, что ни у Доляновича, ни у Mepeжина, какъ у тихихъ прозжихъ, не должно быть съ собой оружія. Въ замк, кром мечей, копій и аркебузъ стараго времени, не имлось никакихъ дуэльныхъ принадлежностей. Даже охотничьи ружья барона хранились въ павильон около Эристовой башни, гд устроено было мсто для стрльбы въ цль, или такъ называемый тиръ. Въ тир находилось и множество пистолетовъ, а расположеніе его могло назваться очень уединеннымъ. И такъ, въ случа, если бы объясненіе Мережина и Доляновича, окончилось поединкомъ — такъ или иначе, противники должны были не миновать тира. Владиславъ, какъ человкъ зрлый и разсудительный, конечно, не захотлъ бы драться въ имніи человка, принявшаго его такъ радушно, но Доляновичъ, въ порывахъ досады, длался бреттеромъ и могъ даже мертвеца вывести изъ терпнія. Все-таки на тиръ, на Эристову башню, и на стараго егеря, при оружіи находящагося, слдовало обратить величайшее вниманіе. Не успла Ольга едоровна придти къ этому заключенію, какъ догадки ея подтвердились вполн. Бшеный Доляновичъ еще передъ ужиномъ повдалъ всю исторію Локтеву и пригласилъ его въ секунданты. Мережинъ принялъ Локтева сухо, сказалъ, что не понимаетъ поведенія Доляновича, но что если имъ нуженъ еще одинъ пріятель, то онъ выбираетъ Тальгофа и затмъ ждетъ общихъ ршеній. Тальгофъ и Локтевъ, болтливйшіе изъ смертныхъ, безъ труда выдали всю тайну Ольги едоровн. Въ шесть часовъ Мережинъ и Доляновичъ должны были сойтись въ тир и объясниться. Тальгофъ и Локтевъ должны были придти къ нимъ по первому знаку, до того же времени гулять около башни. Если произойдетъ дуэль и какое-нибудь несчастіе, неосторожность при скорой стрльб въ цль, могла бы служить врнымъ оправданіемъ катастрофы.

— И такъ, Marie, заключила свою рчь Локтева, мы ихъ дождемся въ павильон. Вчера я, будто по предчувствію, пробовала стрлять въ цль, и потому знаю, что оружіе все въ особой комнат. Егерь насъ пропуститъ, а мужъ и чудакъ-нмецъ не придутъ къ башн, я имъ сказала, что дло устроено. Помни только одно, не говори ни слова лишняго. Чтобъ никто не думалъ, что ты хоть сколько-нибудь жалешь этихъ безумныхъ. Du mpris, du mpris en profusion! Выбрани ихъ какъ школьниковъ, чтобъ они сами себ показались школьниками!

— Это не трудно сдлать, отрывисто отвтила Марья Александровна, я такъ утомлена, такъ больна отъ этой жалкой исторіи! Это глупе, чмъ въ книгахъ. Я не спала всю ночь, я давно такъ не была разстроена, какъ сегодня. Мы съ тобой слишкомъ заботливы, слдовало бы предоставить ихъ собственной судьб, хоть въ наказаніе.

— Пожалуй, спокойно сказала Локтева: — можно идти и не идти, какъ хочешь.

— Y pensestu, Olga? вспыхнувъ перебила Марья Александровна:— чтобы все это безобразіе произошло у меня въ дом? чтобы нахали къ намъ чиновники? чтобы сплетни дошли до Петербурга? Однако уже половина шестаго, надвай шляпку.

— Не торопись! вымолвила Ольга едоровна, у второй аллеи насъ ждетъ коляска.

— Я не знаю, какъ благодарить тебя, Ольга. Я бы не могла ни о чемъ подумать. Vous tes une providence pour…

— Les jeunes gens, добавила, смясь, Локтева.— Я должна теб признаться, что чувствую нкоторую пріязнь къ Доляновичу. Мн нравятся такіе сорванцы, если они хороши собой и приняты гд слдуетъ. Твоего прежняго обожателя и жениха, прибавила она лукаво: — я не любл. вовсе. Эти смирные люди всегда первые въ исторіяхъ.

— Неправда, возразила Мери, всегда откровенная въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ.— Доляновичъ виноватъ одинъ и стоитъ самого жестокаго урока. Мн онъ противенъ до тошноты. Я его не велю пускать къ себ дале передней. Я теперь поняла этихъ блестящихъ молодыхъ людей, которые всмъ нравятся съ перваго раза. Я знаю теперь, что думать объ этихъ господахъ съ маленькими талантами. Доляновичъ можетъ блистать гд ему угодно, можетъ пть, плясать и играть на театрахъ — только не въ моемъ домъ. Я поняла всю дикость и глупость, какія кроются подъ этой свтлой поверхностью!

— Они вс такіе, безпечно сказала Ольга едоровна. ‘Grattez moi ces petits cavaliers-la, vous verrez le souvage!’

Пріятельницы безъ шума вышли изъ павильона, добрались къ рчк по старой алле, перехали на паром, сли въ коляску и помчались вдоль берега, укутаннаго свжимъ туманомъ. Онъ хорошо сдлали, что не похали по большой дорог, служившей ближайшимъ пунктомъ сообщенія съ Эристовой башней, по дороги этой тянулась артиллерія, и не смотря на раннюю пору, происходила какая-то особенная суматоха: должно быть съ моря опять пришли худыя всти. Об дамы не обратили вниманіе на это обстоятельство. Мери была грустна, изнурена, но вмст съ тмъ живе обыкновеннаго. Что-то странное происходило въ ея сердц и просилось наружу. Ольга едоровна хорошо знала, что въ подобныя рдкія минуты ея подруга откровенне всякой пансіонерки. Чужія тайны всегда принимаются охотно, и Локтева видла, что отъ нея зависитъ безъ труда узнать про Марью Александровну все, что только ей будетъ угодно. Потому-то, свши въ коляску и давъ нужное приказаніе кучеру, она сказала баронес прямо и безцеремонно:

— Я вижу, Marie, что теб нравится Владеславъ Мережинъ.

Молодая хозяйка серьозными глазами взглянула прямо въ лицо Локтевой.— Да, сказала она:— это правда, я не вижу надобности притворяться.

Ольга едоровна ждала полу-признаній, намековъ, полу-словъ и увертокъ, оттого прямой отвтъ подруги даже ее поставилъ въ тупикъ на одну минуту.

— Это не хорошо, замтила она задумавшись. — Я знаю, что ты свободна. Я знаю, что ты можешь длать все, что вздумаешь. И все-таки я не одобряю твоей любви къ человку, котораго никто не знаетъ, который…

— А, вспыльчиво сказала Марья Александровна: я довольно слыхала такихъ рчей на моемъ вку. Я довольно жертвовала условіямъ людей, о которыхъ мн думать не слдовало. Я погубила всю мою жизнь изъ угоды свту, и теперь…

— Ужь одно то, что онъ былъ твоимъ женихомъ, перебила Ольга едоровна — ужь одно это даетъ смшной и странной видъ твоему капризу.

— Да, онъ былъ моимъ женихомъ, сказала Мери:— и мы разстались вовремя, потому что погубили бы другъ друга нашимъ бракомъ. Мы не поддались бы одинъ другому, по молодости и глупости. Молодость моя прошла,— теперь я другая женщина.

— Эта горячность приведетъ къ одной бд, и ни къ чему боле, хладнокровно сказала Локтева.— Ты говоришь со мной какъ ребенокъ, я теб буду говорить какъ женщина опытная и видавшая дло. Я признаю достоинства Мережина, и въ этихъ достоинствахъ вижу вашу взаимную гибель, если онъ тебя полюбить. Только въ свт, настоящемъ свт, душа моя Мери, люди могутъ сходиться и любить другъ друга свободно, не мшая одинъ другому, не требуя жертвъ и чудесъ, не выходя изъ той жизненной колеи, по которой намъ назначено идти. Ты думаешь, твой Владиславъ, если онъ будетъ любить тебя, удовольствуется минутами спокойныхъ свиданій, мстечкомъ въ твоей лож, смирной болтовней и мелкими услугами? Ты думаешь, что онъ, въ угодность теб, будетъ жить твоей жизнью и прилаживаться къ людямъ, съ которыми ты близка по твоему положенію? Онъ не принесетъ теб ни одной жертвы, а отъ тебя потребуетъ ихъ тысячи, что очень опасно, при твоихъ романическихъ наклонностяхъ. Эти серьозные люди созданы на бду и безпокойство, они чума для женщины, которая…

— Ольга! Ольга! порывисто перебила Марья Александровна:— теперь я вижу, какъ глубоко развращены мы съ тобою, я вижу сколько грязи и недостойныхъ помысловъ кроется въ нашей свтской мудрости! Подъ всми твоими гладкими рчами вижу я смыслъ, отъ котораго покраснетъ всякая женщина,— смыслъ твоихъ словъ такой: ‘что будетъ изъ моей связи съ Владиславомъ!’ Теб не стыдно думать про меня, какъ про женщину, которая, прикрываясь своимъ независимымъ положеніемъ и добротой лниваго мужа, ищетъ себ мужчинъ для забавы, соединенной съ какъ можно меньшимъ количествомъ опасности! Неужели я такъ низка въ твоихъ глазахъ, неужели къ этому привела меня моя молодость и моя привтливость ко всякому?..

— Мери, замтила подруга:— ты одна можешь обижаться словами, которыя я готова произнести передъ всмъ свтомъ, въ которыхъ нтъ и быть не можетъ ничего обиднаго.

— Дай мн досказать то, что я думаю, опять перебила хозяйка. Я могу оскорбиться тмъ, чмъ никто не оскорбляется. Я не имю никакихъ нечистыхъ помысловъ на счетъ моихъ отношеній къ Владиславу. Я не разсчитываю на любовь съ его стороны, я не требую никакихъ жертвъ и никакой преданности. Въ моемъ сердц много непорочной привязанности, которой мн двать некуда. Никакихъ другихъ привязанностей, никакихъ другихъ разсчетовъ я въ себ не вижу.

— Что-жъ изъ этого выйдетъ? сухо спросила Локтева, инстинктивно сердясь на идеальные помыслы своей подруги.

— Что выйдетъ изъ этого? я почему знаю? Изъ этого можетъ выйти горе и слезы, можетъ выйти отчаянная страсть и безуміе, можетъ выйти цль въ жизни, предметъ для каждой мысли и днемъ и ночью. Тотъ не любитъ и не любилъ никогда, кто можетъ угадать послдствія своей привязанности и разсчитать ея ходъ, будто по рецепту. Я довольно составляла такихъ рецептовъ и никогда не имла отъ нихъ ничего, кром пустоты и ничтожества. Мн весело думать про Владислава, слушать его разговоръ, стараться вернуть его дружбу. Я радостно стану слдить за его жизнью, въ толпахъ людей буду прежде всего искать его лицо, буду считать дни и часы, проведенные въ его присутствіи. Я не буду навязываться ему, я не стану кружить ему головы. Мн теперь не надо его любви, мн теперь нуженъ онъ самъ, и ничего боле. Можетъ быть, я буду радоваться, если онъ найдетъ себ другую, лучшую женщину, нтъ, я думаю, это меня не обрадуетъ. Но его присутствіе, его голосъ, его разговоръ, его имя, слухи про него, все это навсегда будетъ моей радостью и моей жизнью.

— Ты говоришь хуже всякой двушки, жостко сказала Локтева. — Дальше, остановись вправо отъ башни, прибавила она кучеру.

— Хуже всякой двушки! грустно повторила Марья Александровна.— Да были ли мы съ тобой когда-нибудь двушками, моя бдная, моя несчастная подруга? Испытывали ли мы съ тобой когда-нибудь эту сладость двическихъ дтскихъ чувствъ, о которыхъ мы всю жизнь нашу отзывались съ усмшкою? Я никогда не была двушкой, меня изсушили и обезобразили въ пеленкахъ, я думаю и тебя тоже. Я не знала божественныхъ минутъ двушки, я не испытывала двической любви, той любви, передъ которой, поврь, вс наши обдуманныя наслажденія — позоръ и порокъ, скрытый красивымъ названіемъ! Ты больше моего любила, Ольга, ты больше меня наслаждалась и страдала, но позволь спросить у тебя, приближалась ли какая-нибудь минута твоего лучшаго опыта жизни къ безпредльной прелести двическаго чувства? Да, мы съ тобой никогда не были двушками, и оттого умремъ жалкими, сухими, изтасканными созданіями. Молились ли мы когда за любимаго человка восторженной молитвой ребенка? Помнили ли мы съ тобою пожатіе чьей нибудь руки на цлый день, на цлый мсяцъ, на цлый годъ сладкой жизни? Танцуя съ кмъ-нибудь, робя и умирая отъ трепета, уносились ли мы далеко отъ земли, въ такіе міры, какомъ нтъ названія на нашемъ язык? Чье имя однимъ своимъ звукомъ заставляло насъ краснть и радостно плакать? О комъ мы когда-нибудь думали цлую ночь, накликая на себя безсонницу, и радуясь безсонниц? И мы смемъ шутить надъ чувствами двушки, надъ понятіями двушки? Да разв ты не видишь, что мы жалкіе уроды передъ всякой любящей двушкой, что намъ, во весь остатокъ жизни нашей, не увидать и во сн самой тни двическихъ наслажденій? Нтъ, мы съ тобой никогда не были двушками, бдная Ольга!

Слезы тихо катились по лицу Марьи Александровны. Сама Локтева почувствовала, что и у ней навернулись слезы, съ довольно острой болью глазъ. У Ольги едоровны всегда такъ бывало, она плакала впрочемъ р&#1123,дко, Марья Александровна продолжала говорить, не останавливаясь:

— Да, мы съ тобой никогда не были двушками, и поздо, и не во-время придется намъ понять это! Дома я теб покажу одинъ листокъ, надъ которымъ эту ночь я, перебирая свои бумаги, плакала горькими слезами. Ты помнишь мою подругу, княжну Надю, которая умерла въ Москв, на второй годъ посл своей свадьбы? Надя эта была двушкой, за что мы ее мучили и осмивали. Она была влюблена въ армейскаго кирасирскаго поручика, она плакала въ опер, она даже одинъ разъ написала французскіе стихи, съ большими ошибками. Одни стихи она подарила мн, я надъ ними плакала сегодня ночью. Когда мн было шестнадцать лтъ, я и Надины сестры умирали отъ смха надъ этими стихами. Ты можетъ быть тоже посмешься надъ ними, иная строка во весь листъ, а другая самая коротенькая и нескладная. Надя говоритъ въ нихъ, что она въ свою жизнь слыхала много удивительныхъ звуковъ — соловьевъ въ парк, пніе Рубини, журчаніе воды — que sais-je? Но лучше всхъ этихъ звуковъ есть одинъ небесный звукъ. Это звонъ его шпоръ, когда онъ входитъ въ гостиную папаши! Больше ничего не было на листк, Ольга, и я рыдала надъ тмъ листкомъ, который, десять лтъ тому назадъ ходилъ у насъ по рукамъ, при общемъ хохот. Надя знала то, чего мы не узнаемъ, она была счастливе насъ, хотя ея поручика съ небеснымъ звономъ шпоръ выгнали изъ ихъ дома при первомъ удобномъ случа! За то мы съ тобой умнй глупой Нади, моя Ольга. Намъ никогда не слышалось небесныхъ звуковъ. На шпоры мы всегда смотрли съ неудовольствіемъ, боясь за свои бальныя платья. Ни отъ чьей походки наше сердце не заливалось горячей двической кровью. Мы мало плакали, а смялись много,— иногда слишкомъ много. Мы умне Нади, мы никогда не были глупыми двочками:— не правда ли, Ольга?

— Мери, другъ мой Мери, говорила Локтева:— встревожившись и отирая платкомъ горячія слезы молодой хозяйки:— Meри, время ли теперь? Посл, посл ты мн все разскажешь. Посмотри, мы пріхали.

По указанію Ольги едоровны, коляска остановилась въ уединенной алле, шагахъ во ста отъ Эристовой башни, сумрачно выглядывавшей изъ-за пожолтлыхъ и полуобнаженныхъ деревьевъ. Марья Александровна отправилась съ обычнымъ своимъ самообладаніемъ, слезы ея тотчасъ же обсохли, хотя слды сильнаго внутренняго раздраженія еще были ясно видны и на щокахъ ея, и въ ея неровной походк&#1123,. Занимательность предстоящей сцены однако дала другое направленіе мыслямъ нашей героини. Ей стало чрезвычайно любопытно увидть двоихъ молодыхъ мужчинъ, можетъ быть ршившихся раскроить другъ другу голову. Не опасаясь никакой катастрофы и вря въ свое могущество, Марья Александровна получила всю возможность быть наблюдательницей всего, что можетъ произойти. Поведеніе Владислава занимало ее въ особенности, по шутливому выраженію Локтевой, она находилась въ положеніи англичанки, влюбленной въ Маріо, передъ появленіемъ на сцену ея дорогаго тенора.

Охотничій павильонъ и тиръ, при немъ устроенный, находились въ двухъ шагахъ отъ Эристовой башни и почтя къ ней примыкали. При теперешней систем нарзнаго оружія пуля летятъ весьма далеко, и это обстоятельство, побуждающее къ большой осторожности, заставило Павла Антоновича воспользоваться стной башни, какъ валомъ. Цль для карабиновъ упиралась въ самую твердыню, подъ которой когда-то наши предки бились съ ливонскими рыцарями, ближе къ павильону виднлась другая блая цль, для пистолетовъ. Камень, изъ котораго было сложено все зданіе, по странной крпости своей, могъ отбивать пули и кидать ихъ въ сторону, во избжаніе этого, подножіе башня было наскоро забрано досками. Дамы вошли въ павильонъ, встртили тамъ егеря, взяли отъ него ключъ, а самого его услали въ замокъ, давши ему денегъ и строго воспретивъ возвращаться до семи часовъ. Затмъ он помстились въ комнат&#1123,, гд хранилось оружіе, порохъ и пули, кром этой комнаты, въ павильон былъ только крытый выступной балконъ со скамейками, съ которыхъ можно было стрлять въ об цли. И павильонъ и башня окружались густымъ лсомъ. Противникамъ предстояло сойтись не иначе, какъ или на сырой площадк у цлей, или въ комнат съ оружіемъ, гд не было ни дивановъ, ни стульевъ, или, что всего вроятне, на крытомъ балкон для стрльбы. Марья Александровна и Локтева не думали скрываться, однако притворили дверь балкона, чтобъ явившись неожиданно, боле озадачить жданыхъ гостей.

— Теперь непріятель не опасенъ, весело сказала Ольга едоровна, глядя на ящикъ съ пистолетами, и на стны маленькой залы, увшанной ружьями: — весь его арсеналъ во власти союзниковъ.

IV.

Марья Александровна, ничего не отвчая, спустила гардины на всхъ окнахъ залы, и помстилась около большаго окна, выходившаго на балконъ. Въ маленькій промежутокъ, между стной и занавсомъ, ей легко было оглядывать и балконъ, и скамьи на немъ, и площадку передъ охотничьимъ павильономъ.

Об дамы сли и стали прислушиваться. Вдали, по направленію къ замку, глухо пробило шесть часовъ, наступила пора для условленнаго свиданія. Сквозь прозрачный утренній воздухъ издалека донесся до слуха Марьи Александровны шумъ чьихъ-то шаговъ, быстрыхъ и порывистыхъ. Валежникъ хрустлъ въ лсу, кто-то шелъ къ павильону, но шелъ не по дороги или тропинк, а цликомъ между деревьями, какъ ходятъ зври.— Иванъ! раздался голосъ Доляновича. Иванъ, то-есть старый егерь, находился далеко и не далъ отвта. Черезъ минуту на балкон очутился самъ ротмистръ Григорій Михайловичъ, блдный, сердитый и красивый почти столько же, сколько онъ былъ красивъ ночью, въ минуты своего безумнаго задора. Онъ былъ въ грязи и въ водъ по колно.— Иванъ! бездльникъ! закричалъ онъ еще разъ понапрасну. Съ гнвнымъ движеніемъ хотлъ онъ толкнуть дверь въ ту комнату, гд стояли дамы, но въ тоже мгновеніе лицо его измнилось и движенія стали мене быстры. Передъ нимъ стоялъ Владиславъ Сергаичъ, подъхавшій къ охотничьему домику со стороны большой дороги. По видимому, старшій изъ противниковъ не длалъ никакой тайны изъ условленнаго свиданія, легкая дорожная бричка, въ которой онъ пріхалъ, остановилась въ самомъ недалекомъ разстояніи отъ площадки.

Доляновичъ услыхалъ стукъ колесъ, и совершенно забывшись, кинулся на встрчу своему бывшему пріятелю.

— Такъ не длаютъ дла, Владиславъ Сергичъ, закричалъ онъ запальчиво, я просилъ васъ придти пшкомъ и не опаздывать: напрасно не забрали вы съ собой еще человкъ пять изъ замка! Нечего длать, однако времени терять мы не можемъ. Я остаюсь при томъ, что говорилъ вамъ вчера вечеромъ. Или узжайте изъ замка сейчасъ же, или откажитесь отъ вашихъ намреній, или стрляйтесь со мной сію же минуту. Секундантовъ намъ не надобно. Толкуйте мои слова, какъ хотите. Думайте обо мн что вамъ вздумается. Я не уступлю ни шагу. Выбирайте одно изъ трехъ и кончимъ сейчасъ же.

Владиславъ Сергичъ подошелъ ближе къ Доляновичу. Передъ блднымъ, выпачканнымъ, закусившимъ удила мальчикомъ, онъ стоялъ какъ стоитъ европеецъ передъ какимъ нибудь черкесомъ или туркомъ. Однако и на его лиц мелькало что-то похожее на тревогу. — Доляновичъ, сказалъ онъ, окинувши холоднымъ взглядомъ своего противника:— и ты совершенно воленъ думать обо мн все, что теб вздумается. Стрляться я съ тобой не намренъ, а не намренъ стрляться потому,что, собираясь сюда, получилъ вотъ эту записку со станціи. Весь непріятельскій флотъ собрался передъ Р—, и на зар была пальба съ моря. Я ду туда сейчасъ же, думаю, что и ты отложишь свои сумазбродства до другаго времени.

Григорій Михайловичъ схватилъ записку, поблднлъ какъ полотно, нагнулъ голову, словно прислушиваясь, и проворно побжалъ къ сторон замка, оставивши свою фуражку на балкон.

— Постой, крикнулъ ему вслдъ Мережинъ, невольно улыбнувшись:— пшкомъ не добжишь до моря.

Доляновичъ опомнился, на его лиц выразились тоска, стыдъ и отчаяніе. Онъ бросился къ Владиславу и крпко схватилъ его за руку.— Мережинъ, проговорилъ онъ, опершись на эту руку:— если тебя не обманули, я провалъ, и самъ виноватъ въ этомъ! Вотъ ужь три дня, какъ я долженъ быть въ Р—!

Самъ Владиславъ Сергичь поблднлъ и закусилъ губы. Онъ слышалъ, что Доляновичъ иметъ важное порученіе въ кра, онъ зналъ, что молодому человку, такъ счастливо поставленному на служб, не могутъ дать пустаго дла въ городъ, съ часу на часъ ожидавшій нападенія непріятельской силы. Но предположить, что порученіе брошено и не выполнено, что человкъ, которому оно доврено, способенъ забыть и военное время, и тягость военной отвтственности для трехъ дней съ обдами и живыми картинами, это не могъ бы сдлать самый злйшій клеветникъ Доляновича…

— Сумасшедшій, неужели ты говоришь правду? быстро проговорилъ Владиславъ Сергичъ.

— Эта правда хуже всякой выдумки, отвчалъ Григорій Михайловичъ, мгновенно переходя отъ задора къ полной откровенности.— Я свернулъ съ дороги для того_, чтобъ увидать эту женщину. Я прожилъ здсь слишкомъ три дня, зная, что за день промедленія я могу и стою быть солдатомъ. Теперь теб все понятно, Владиславъ Сергичъ. Узжай же скоре, узжай ради Бога.

Бывшій женихъ Марьи Александровны выслушалъ эти сумасшедшія слова съ нмымъ изумленіемъ, въ первый разъ за всю жизнь ему пришлось видть человка, дйствительно погубленнаго женщиной, дйствительно влюбленнаго до безумія. Не теряя времени въ долгихъ соображеніяхъ, Владиславъ Сергичъ крпко взялъ подъ руку своего бднаго противника.

— демъ сейчасъ же, сказалъ онъ ему, все это лто прошло въ фальшивыхъ тревогахъ. Если не было серьознаго дла, я берусь тебя выручить.

— Нтъ, я остаюсь, отвтилъ молодой человкъ, высвободивъ свою руку и подходя къ балкону. Я не могу хать съ тобой, я не могу оторваться отъ этого замка.

Владиславъ Сергичъ поглядлъ на своего товарища, какъ на помшаннаго.

— А! быстро сказалъ Доляновичъ, угадавши чувства своего собесдника:— теб должно быть не приходилось видть такихъ приключеній, мой разсудительный Владиславъ Сергичъ? Теб, кажется, никогда не приходилось глядть на человка, запутаннаго, обманутаго, доведеннаго до изступленія капризомъ модной красавицы… такъ ты можешь поглядть на меня, оно интересно для наблюдательнаго философа. Эта женщина, говорю теб, какъ родному брату, сама отличила меня въ ту пору, когда я не смлъ поднять моихъ глазъ до ея сіяющей особы, она сама искала моего общества, она сама сдлала первые шаги въ нашемъ сближеніи. Дерзкое слово про нее, которое тебя такъ поразило вчера вечеромъ, не было хвастливымъ словомъ, съ моей стороны… въ моемъ положеніи людямъ не до хвастовства, это ты самъ знаешь. Она дала мн права, сдлала меня своимъ рабомъ лакеемъ, до той минуты, когда прихоть пропала и смнилась новой прихотью… а потомъ сказала мн тоже, что когда-то говорила десяти дуракамъ въ моемъ род: ‘разстанемся безъ шума, не надодайте мн, оттого, что мн не до вашихъ страданій’. Такъ бывало до меня, это теб скажетъ всякій въ город. И дураки отходили съ почтеніемъ… только я, послдній дуракъ, этого сдлать не въ силахъ. Я чувствую, что вся моя жизнь кинута подъ ноги этой женщин, я чувствую, что не могу ее разлюбить и оставить. Она теперь только догадалась, что затяла игру слишкомъ страшную, а игра только что начинается…

И какъ бы въ противуположность своей энергической рчи, бдный юноша кинулся на скамью около балкона, и закрылъ лицо руками. Грудь его судорожно подымалась, безвыходное отчаяніе сказывалось въ малйшихъ движеніяхъ малышка, еще недавно такъ красиваго, смлаго и самоувреннаго.

— Чего же ты дожидаешься, Владиславъ Сергичъ, началъ онъ снова, приподнявъ голову и поглядвъ на Мережина, стоявшаго противъ него въ задумчивости:— вдь я сказалъ, что не въ силахъ хать съ тобой! Позжай одинъ, не теряй времени, ты длаешь хорошо, что дешь отсюда. Можетъ быть и теб жалко разстаться съ женщиной, которая когда-то любила тебя… можетъ быть и теперь она чувствуетъ прихоть къ прежней поръ?.. Ты, пожалуй, и въ самомъ дл готовъ думать, что съ ея стороны эта тоска по теб, это минутное возрожденіе молодыхъ помысловъ — совершенная правда? Не врь ей, Владиславъ Сергичъ, она обманщица и обманщица самая опасная, она сама себ вритъ, обманывая людей, ей понравившихся! Я понялъ это черезъ долгія страданія, черезъ признанія многихъ людей, моихъ предшественниковъ, а ихъ много, и долго станутъ они помнить о твоей бывшей невст. Я знаю, она еще рисуется передъ тобою, какъ прежняя непорочная, оригинальная, еще не вполн погибшая двушка… Съ тихъ поръ прошло восемь лтъ, Владиславъ Сергичъ! Эта женщина, врь мн, и умомъ и безнравственностью, старе вдвое. Она слишкомъ долго топтала ногами вс лучшія стороны жизни, за то и дошла до послдней степени женскаго разочарованія, до игры людьми, до забавы любовью… Она теперь увлечена воспоминаніями своей молодости, и ты играешь для нея роль героя, и она утшается двическими воспоминаніями, и ей радостнымъ кажется на время забыться за исторіей прошлыхъ годовъ. Не врь ей, Владиславъ Сергичъ, все это вздоръ, она обманетъ и себя, и тебя, только сама не потерпитъ отъ этого, а тебя истощитъ, измучитъ и потомъ откинетъ прочь съ утомленіемъ. Только едва-ли ты будешь способенъ тогда отойти отъ нея безъ тревоги. У этой женщины много тайнъ, которыя покуда теб неизвстны. Ты видишь, что я, почти ненавидя ее и не ожидая себ ничего хорошаго, не въ силахъ отойти отъ нея, хотя на сутки очутиться тамъ, гд велитъ мн быть долгъ совсти, условія теперешняго тяжелаго времени… Кажется, никто не звалъ меня дуракомъ, трусомъ, а я, какъ дуракъ и жалкій трусъ, не хочу хать съ тобою… Или все это ничего не значитъ? Или тутъ виновата одна моя пустая голова, а не отчаянная страсть, въ которую поровну входятъ и любовь, и ненависть къ одной и той же женщинъ…

Владиславъ Сергичъ давно уже подалъ знакъ ямщику и экипажъ его давно уже подъхалъ къ павильону. Долго бы еще говорилъ бдный Доляновичъ о своихъ чувствахъ къ Марь Александровн, долго бы протянулась его печальная исповдь, еслибъ на середин признаній, старшій товарищъ не подошелъ къ нему съ видомъ смлымъ и ршительнымъ. Еще разъ взявши Григорія Михайловича за руку, Мережинъ приподнялъ его со скамьи, и повелъ прочь отъ балкона.

— Доляновичъ, въ то же время сказалъ онъ молодому человку:— все, что ты говоришь теперь, очень умно и трогательно, но я прошу тебя вспомнить, когда и въ какую минуту позволяешь ты себ болтать цлый часъ о длахъ своего сердца. Я не могу ждать доле, а посл того, что я узналъ о твоемъ порученіи, безъ тебя я не уду въ P…. Если тревога пустая и дло твое устроится, черезъ двое сутокъ ты будешь опять въ замк. Я сильне тебя вдвое, со мной слуга, который можетъ насъ обоихъ запихать въ коляску и довезти до крпости въ полной сохранности. Надюсь, что ты меня не заставишь поднять гвалтъ и увести тебя, какъ мальчика. Ты любишь привязывать руку, которая у тебя вовсе не ранена, но я хорошо помню, какъ подъ Альмою выводилъ ты свою раненную лошадь изъ-подъ выстрловъ. За это я тебя люблю, и не дамъ теб пропасть отъ пустой, хотя и отчаянной страстишки. Садитесь, Григорій Михайловичъ, прибавилъ Мережинъ, дружески ударивъ по плечу молодаго человка:— садитесь и закутайтесь моей шинелью. Со станціи мы напишемъ вжливую записку нашимъ хозяевамъ, а теперь времени терять нечего. Вспомните, что за сто верстъ отъ насъ, можетъ быть, горитъ городъ и мертвые трупы валяются по берегу. Садись сейчасъ же, исторію твою до слушаемъ мы дорогою.

Нельзя не сознаться, что во всей описанной нами сцен, Владиславъ Сергичъ поступилъ, какъ слдуетъ человку, умющему распорядиться людьми и хорошо извдавшему натуру людскую. Ни доводы, ни даже насиліе не сдлали бы ничего съ Доляновичемъ за пять минутъ назадъ, до его горькихъ рчей о Марь Александровн и его къ ней отношеніяхъ. Но когда эта молодая, нервная натура уходила себя какъ слдуетъ, когда за ослабленіемъ напряженной и отчаянной рчи пришла минута понятнаго изнуренія, съ Доляновичемъ можно было поступить какъ съ мальчикомъ. Ршимость его пропала, сердце забилось ровне, разсудокъ началъ вступать въ свои права, голосъ военной чести и понятная неохота къ новой и довольно постыдной служебной исторіи, заговорили сильне.

Доляновичъ безпрекословно слъ въ повозку, и какъ настоящій школьникъ даже робко сказалъ Мережину: ‘А изъ Р….. если все хорошо, ты меня скоро выпустишь?’

— Не сторожемъ же я къ теб приставленъ, отвчалъ Владиславъ Сергичъ, засмявшись, и лошади тронулись.

Оба товарища въ послдній разъ взглянули на блую башню замка Штромменберга, торжественно выглядывавшую изъ-за зелени отдаленныхъ, вковыхъ деревьевъ. Обоимъ сдлалось грустно, оба на время подумали объ одной и той же женщин.

Почти весь этотъ день Марья Александровна, изнуренная двумя безсонными ночами, спала въ своемъ павильон. Большая часть гостей разъхалась, ихъ напугала близость непріятеля и отдаленная пальба, которая иногда слышалась со стороны моря. На утро однако прибыли утшительныя всти изъ Р…. Непріятельскій флотъ не предпринялъ ничего важнаго, и часть его уже направилась къ выходу изъ Балтійскаго моря.

Ночи темнли. Ясная, здоровая осень наступила во всей своей живительной прелести. Графъ Павелъ Антоновичъ строилъ планы самой долгой, веселой vie de chteau въ кругу нсколькихъ семействъ, заране приглашенныхъ изъ Петербурга. Но планы его были разрушены капризомъ Марьи Александровны. Она объявила мужу, что замокъ ей надолъ, что деревенская жизнь ей вредна, и что пора опять явиться въ городъ, гд уже начались зимнія собранія. Павелъ Антоновичъ только замтилъ. ‘Я говорилъ теб, что все это не долго продолжится’, и скрпя сердце, сталъ готовиться къ отъзду.

Вмст съ супругами, изъ замка исчезла часть лучшихъ картинъ и древнихъ вещей, на которыя мода все сильнй и сильнй начинала распространяться въ столицъ. Зимой прибыли въ замокъ два архитектора, оглядли вс его сокровища, составили имъ списокъ и ухали, сказавши, что скоро опять прідутъ.

Марья Александровна сообщила мужу, что никогда не будетъ жить въ его скучной крпости, ни лтомъ, ни весной, ни осенью.

Наступала весна, наступала весна 185* года. Марья Александровна веселилась по обыкновенію, но большихъ пріемовъ не длала, потому что жила съ мужемъ въ небольшомъ дом Александра Филипповича, около же огромнаго дома графа Штромменберга, гд еще прошлую зиму совершались многолюдныя пиршества, стояли лса и унылаго вида заборы. По городу ходили слухи о томъ, что домъ отдлывается заново и наполняется драгоцнностями, способными удивить Петербургъ, ничему не дивящійся. Особы, когда-то гостившія въ замк Штромменбергъ, не противорчили слухамъ, о замк же не любили толковать, при распросахъ отвчая какъ-то сухо и тмъ выказывая несомннную зависть. По всему видно было, что слабая оппозиція графа Павла Антоновича относительно перевозки вещей изъ Штромменберга въ петербургскій домъ, сокрушилась передъ прихотью капризной супруги. Впрочемъ, въ семейств Павла Антоновича все обстояло благополучно, только объ отц графа, проживавшемъ за границею, ходили слухи, которыхъ должно было ожидать. По послднимъ извстіямъ, баронъ Антонъ Конрадовичъ, изнуренный наслажденіями и наконецъ уступившій старости, сталъ слабымъ, мнительнымъ, тосковалъ по родин и ждалъ только погоды потеплй, чтобы довезти свое изможденное тло домой, по сосдству къ фамильному склепу всхъ Тальгофовъ фонъ-Штромменберговъ.

Если въ Петербургъ было весело, за то въ почтенномъ старик-замк, съ которымъ читатель усплъ познакомиться, все дышало уныніемъ. Наружныхъ перемнъ повидимому не произошло никакихъ, но еще подъзжая къ вковому палаццо, внимательный путникъ могъ догадаться, что въ немъ не все ладно. Не было вокругъ замка Штромменберга той тишины, которая такъ идетъ къ величавымъ зданіямъ. Французскій павильонъ занятъ былъ какими-то прізжими господами, рабочіе, набранные отовсюду, не могли помщаться въ просторныхъ флигеляхъ и соорудили себ сарайчикъ недалеко отъ воротъ, обозы тянулись по дорог, въ пустыхъ залахъ раздавались стуки топоровъ и торопливая бготня людей. Дворецкой и его жена, кастелянша, напоминавшая портреты Жерарда Дова, не осушали глазъ и пророчили какую-то скорую бду для семейства. Неизвстно кмъ изобртенная легенда о связи сокровищъ замка съ участью его владтелй, ходила по всему околодку, старики качали головами, двушки боялись подъ вечеръ гулять около замка и самъ старый пасторъ избгалъ говорить о граф Павл Антоновичъ, по парку же никогда никто не ходилъ и не здилъ.

Весенніе сумерки ложились сирой свинцовой массой на безлиственныя вершины деревьевъ, на снговыя поля и на блую башню замка Штромменберга, когда около эспланады строенія остановился огромный дорожный дормезъ, притащенный выбивишмяся изъ силъ маленькими лошадками. Апрль мсяцъ стоялъ въ половин, дороги грозились сдлаться непроходимыми, повозки, всегда находившіяся передъ главнымъ въздомъ, нагружались съ особенной торопливостью, оттого никто изъ прислуги или рабочихъ людей не обратилъ вниманія на подъхавшую карету. Лакей отворилъ дверцы и по этому случаю обнаружилъ внутри экипажа цлую гору подушекъ, шубы, мховыя одяла и посреди всего этого, крошечное, худое, блдное лицо старика, съ недоумніемъ глядящаго на все, вокругъ происходившее и въ особенности на одну повозку, изъ которой выглядывала худо запакованная рыцарская каска. Когда старика вытащили изъ-подъ шубъ, его укрывавшихъ, и съ нкоторымъ трудомъ провели къ подъзду, держа подъ руки, онъ вдругъ остановился, приложилъ руку къ глазамъ, взглянулъ передъ собою и крикнулъ дрожащимъ отъ негодованія голосомъ: ‘что тутъ длается? гд люди? Эй, вы, бестіи, дьяволы, Густавъ! Иванъ! Вильгельмина! ‘

На крики больнаго, но очевидно свирпаго прізжаго, выбжала часть прислуги, оставшейся при замк. Сдой дворецкій явился первый, и въ свою очередь вскрикнулъ, увидя нежданнаго постителя.

Но гостю уже было не до прислуги и не до изъявленій почтенія, съ которымъ забгали около него люди. Глаза его остановились на крыльц блой башни, крыльц, такъ недавно украшенномъ блыми фигурными воротами, золотой надписью, головками амуровъ, изваяніями рыцарей, цвтами, акантовыми листьями, щитами и арабесками. Ни воротъ, ни украшеній уже не было видно, почернвшій кирпичъ и желзныя скобы, одни показывали мсто прежней великолпной двери. Даже дубовая лстница, ведущая въ нмецкій замокъ, куда-то исчезла, на ея мст торчали голыя бревна, кое-гд прикрытыя досками, на этихъ доскахъ утверждались сходни: въ рыцарскую залу приходилось входить какъ въ какой-то недостроенный сарай!

— Кто это сдлалъ? кто смлъ это сдлать! что все это значитъ? я убью тебя, бездльникъ! съ отчаяніемъ воскликнулъ прізжій старикъ, и притянулъ къ себ сдаго дворецкаго, схватившись костлявыми пальцами за пуговицу на его кафтан.

Но сдой прислужникъ самъ чуть не плакалъ, глядя на все опустошеніе, онъ жилъ и родился въ замк, никуда не здилъ изъ замка и конечно не протянулъ бы самъ святотатственную руку, безъ посторонняго приказанія. ‘Графиня? Марья Александровна?’ задыхаясь спросилъ у него старикъ, въ которомъ вся прислуга давно уже узнала барона Антона Конрадовича Тальгофа фонъ-Штромменберга.

На послдній вопросъ прізжаго, и старшіе, и младшіе чины изъ прислуги отвчали унылымъ молчаніемъ, послдній мальчишка въ дом зналъ, что самъ Павелъ Антоновичъ не былъ способенъ сдлать того, что вокругъ ихъ длалось. ‘Послать эстафету за сыномъ’, сказалъ старый графъ, обращаясь къ дворецкому. ‘Сказать, чтобъ онъ халъ одинъ, безъ жены и безъ Иды Борисовны. Ведите меня по заламъ. Мн больше не придется выхать отсюда. Старая сказка говоритъ правду. Нечего пучить глаза, дураки. Ведите меня по замку.’

Марья Александровна дйствительно поступила съ замкомъ такъ, какъ многія женщины, ей подобныя, поступаютъ съ живыми существами мужскаго пола, имвшими несчастье обратить на себя минутную привязанность такихъ женщинъ. Древній Штромменбергъ, гд провела она едва ли не лучшій мсяцъ своей жизни, гд ея здоровье возстановилось, гд душа ея снова узнала добрые помыслы и, можетъ быть, возрожденіе любящихъ способностей, былъ преданъ расхищенію, униженъ, опозоренъ, лишенъ почти всей прелести. Все, что могло обратить на себя вниманіе петербургскихъ любителей великолпія, все, что собиралось вками, было неразлучно съ исторіей замка, заимствовало свою прелесть отъ своего съ нимъ сродства, все это было снято, выломано изъ стнъ, разобрано, сложено въ груды, увезено на телегахъ, прикрытыхъ рогожами. Лица, наблюдавшія за опустошеніемъ, были выбраны отлично, они знали толкъ въ старин, не питая къ ней малйшаго уваженія. Въ пустынныхъ залахъ остались только стны и картины безобразной работы, каждый шкафъ съ какой-нибудь рзьбой, былъ вывезенъ, каждая дверь, замчательная по отдлк, снята и отправлена изъ замка. Въ арсенал остались пара перержаввшихъ латъ и оружіе новаго времени, во французскомъ павильон гобеленовскіе ковры были срзаны, книжные шкафы рококо вынуты, а книги раскиданы по полу безо всякаго вниманія. Страшными черными пятнами испещрялась портретная галлерея, все замчательное по живописи исчезло, оставивши посл себя глухія мста, со стны глядвшія страшне черепа или скелета. Покойная баронесса Доротея, изображенная пастушкою, осталась на своемъ мст, но рядомъ висвшаго съ ней портрета не было видно. На мстъ, гд когда то красовалось изображеніе самого Антона Конрадовича, глядлъ черный четырехъ-угольникъ стны, съ отбитой штукатуркой и оскалившимися кирпичами. Эта черная пустота глядла страшне всхъ остальныхъ пятенъ.

Задыхаясь отъ волненія, бормоча бранныя слова сквозь зубы, шатаясь и толкая людей, державшихъ его подъ руки, бдный старикашка быстро обошелъ вс опустошенныя комнаты, одну за другою. Домашній медикъ, сопровождавшій возвратившагося инвалида въ особомъ экипаж, напрасно уговаривалъ его успокоиться, беречь себя отъ усиленныхъ жестовъ, принять капли и отдохнуть въ одной изъ комнатъ, безъ вниманія оставленныхъ грабителями.

— Оставьте меня, грозно сказалъ ему старый графъ:— передо мной лгать нечего, я знаю, что въ этомъ дом со мной все кончится. Я еще доживу до прізда Павла, больше мн ничего не надобно. Я лишу его наслдства. Терпніе мое лопнуло. Я знаю, что онъ помирился съ Тальгофами, знавшими его отца воромъ и бездльникомъ. Я знаю, что онъ заложилъ имнія и строитъ дворцы въ Петербург. Я знаю, что эта сумасшедшая женщина намрена пустить по міру всхъ Штромменберговъ. Я знаю, что она не почитаетъ матери своего мужа. Только этого послдняго оскорбленія я не ждалъ и не предвидлъ. Я не умру ни сегодня, ни завтра, я еще проживу до прізда сына!

Докторъ, не зная какими доводами укротить огорченнаго старца, покачалъ головою, будто изъявляя сомнніе въ справедливости его послдней фразы. Этотъ жестъ, ближе всего показывавшій печальное положеніе паціента, заставилъ Антона Конрадовича вздрогнуть, поблднть и опомниться. Но въ это время, среди сосдней комнаты, раздался стукъ молотка и шаги рабочихъ, повидимому ничего не знавшихъ о пріздъ старика и спокойно занимавшихся своимъ дломъ за черной дубовой дверью.

Этого шума было достаточно для того, чтобы довести прізжаго до послднихъ пароксизмовъ бшенства. Оттолкнувши слугъ, его поддерживавшихъ, старый баронъ бодро кинулся къ двери, отворилъ ее на отмашь и бросился впередъ, на рабочихъ.

— Вонъ отсюда, мерзавцы! вотъ отсюда, злоди! кричалъ старикъ, не заботясь о вжливости выраженій и даже давая своимъ рукамъ больше воли, нежели бы сколько слдовало: — Докторъ! Густавъ! гоните этихъ бездльниковъ! Петръ! Иванъ! толкайте ихъ въ шею! продолжалъ онъ, показывая примръ и давая судорожные толчки кому попало.

При видъ блдной и совершенно посинвшей его фигуры, скоре похожей на мертвеца, чмъ на человка, люди, находившіеся въ кабинет, бросили свои инструменты и остановились въ недоумніи, не ршаясь сказать одного слова въ защиту себя отъ толчковъ и ругательствъ. Только молодой человкъ, въ короткомъ пальто, распоряжавшійся работниками, пришелъ въ себя ране другихъ, и отдалившись на почтительную дистанцію, съ обиженнымъ видомъ хотлъ сказать что-то.

— Убирайся вонъ отсюда! крикнулъ на него графъ Антонъ Конрадовичъ:— иди вонъ, я настоящій хозяинъ замка! Идите вс вонъ отсюда, вы въ кабинет моего отца и я взломаю кости первому, кто посметъ хотя пальцемъ коснуться его мебели!

Молодой человкъ, хлопотавшій съ рабочими, подошелъ къ дворецкому Густаву и о чемъ-то поговорилъ съ нимъ шопотомъ. Въ слдствіе этого разговора онъ далъ знакъ рабочимъ, которые стали выбираться изъ комнаты, будто радуясь тому, что ихъ выгоняли. Старый графъ хотлъ еще что-то сказать имъ во слдъ, но въ это время глаза его упали на груду мелкихъ вещей, сложенныхъ около выхода. Въ груди этой, между ящиками фарфоровъ, обмотанныхъ ватою, и старинными коврами, свернутыми въ трубки, лежала старинная шкатулка причудливой формы, съ разломанной крышкой, на которой еще красовался гербъ фамиліи Штромменберговъ. Старикъ схватилъ шкатулку, оглядлъ ее со всхъ сторонъ, подозвалъ къ себ Густава и вмст съ нимъ ушелъ въ сосднюю комнату. Докторъ попытался идти за нимъ слдомъ, но Густавъ притворилъ дверь, что-то важное происходило между нимъ и старымъ графомъ. Медикъ вернулся въ опуствшій кабинетъ, пожимая плечами.

— Кто отыскалъ этотъ ящикъ? былъ онъ сломанъ? были въ немъ бумаги? между тмъ спрашивалъ Антонъ Конрадовичъ стараго дворецкаго.

Густавъ попросилъ графа успокоиться, отдохнуть хотя на минуту. Видя, что вс убжденія напрасны, посланный старикъ объяснилъ въ короткихъ словахъ, что шкатулка была найдена рабочими между негодною мебелью, на одномъ изъ чердаковъ замка, куда уже много лтъ никто не хаживалъ.

— Кто вскрылъ ее? были въ ней бумаги? тревожно спрашивалъ Антонъ Конрадовичъ.

— Крыша сломилась при переноск, отвтилъ дворецкій, видимо уклоняясь отъ главнаго вопроса.

— Говори все, грозно крикнулъ старый хозяинъ замка.— Теперь нкогда мн болтать по пустому. Ты выросъ въ этомъ дом, при теб умиралъ мой отецъ, ты знаешь какъ принималъ я дла посл его смерти, ты знаешь, что не вс его бумаги были отысканы. Съ тобою же мы искали отцовской шкатулки по всему замку. Что нашелъ ты въ ней, говори скоре.

— Пакетъ на имя вашего сіятельства, отвчалъ Густавъ, въ тоже время сажая барина на ближайшее кресло.

— За отцовской печатью, съ надписью на мое имя?

— Такъ точно.

— Неси его сюда. Теперь раскроется все, я зналъ про это письмо, я хорошо зналъ, что отецъ писалъ мн передъ смертью… Неужели мои догадки врны, неужели мы….

Густава давно уже не было въ комнат, но старый графъ продолжалъ говорить что-то несвязное. Уразумть смыслъ его отрывочныхъ фразъ могъ лишь человкъ, хорошо знакомый со всей исторіей Штромменберговъ и особенно съ послдними годами графа Конрада,— ‘злаго Конрада’, какъ его звали въ околодк. Дло въ томъ, что отецъ Антона Конрадовича кончилъ жизнь почти что въ состояніи помшательства. Ему видлись мертвецы и въ особенности его благодтель, докторъ Іосифъ, о которомъ говорили мы во второй части нашей совершенно правдивой исторіи. Это послднее обстоятельство отчасти и было причиной дурныхъ слуховъ о томъ, что старый другъ Конрада кончилъ жизнь не въ слдствіе собственной неосторожности, а отъ темныхъ замысловъ родственника, имъ облагодтельствованнаго.

Густавъ воротился въ комнату, не смотря на свою слабость, старый графъ быстрыми шагами пошелъ къ нему на встрчу. Въ рукахъ у дворецкаго находился длинный пожелтвшій конвертъ, запечатанный огромной гербовой печатью. Крупнымъ, стариковскимъ, слабымъ почеркомъ выписаны были на конверт такія слова: ‘Сыну моему, сіятельному графу Антону Конраду Тальгофу фонъ-Штромменбергу, 5 декабря 180* года, въ собственныя руки’.

Дрожащими руками раскрылъ пакетъ хозяинъ замка, прочиталъ бумагу, и совершенно помертввъ, съ усиліемъ сложилъ длинный исписанный листъ и спряталъ его въ боковомъ карманъ. За тмъ онъ повалился на кожаный диванъ съ гвоздиками, а черезъ минуту произошелъ съ старикомъ припадокъ всегдашней его болзни, съ бредомъ и жаромъ. Цлую ночь пролежалъ онъ между жизнью и смертью, повторяя безпрестанно, ‘пошлите за сыномъ, старая сказка сказала правду, пошлите за сыномъ, мн не подъ силу нести эту ношу!’

Къ утру старый графъ нсколько успокоился, и едва возвратившись къ самосознанію, тутъ же веллъ послать вторую эстафету къ сыну, съ приказаніемъ торопиться и хать не отдыхая. О расхищеніи вещей изъ замка онъ, кажется, не думалъ уже и вообще ни на кого не сердился.

VI.

Въ глухую, дождливую и во всхъ отношеніяхъ угрюмую ночь прибылъ къ замку Штромменбергу такъ давно ожидаемый въ немъ графъ Павелъ Антоновичъ. Снгъ распустился везд, дороги превратились въ каналы, но супругъ Марьи Александровны не отдыхая минуты, совершилъ весь перездъ въ одни сутки. Его ждали усердно, въ замк горли огоньки, когда онъ подъхалъ, лстница была тоже освщена и какъ-то страшно сіялъ своей трехъ-саженною пастью главный подъздъ, лишенный своихъ живописныхъ украшеній. Дворецкій Густавъ встртилъ путника на порог, сообщилъ ему, что Антонъ Конрадовичъ чуть живъ, весьма слабъ, но въ полной памяти и ждетъ сына съ нетерпніемъ. Глотая слезы, честный толстякъ пошелъ по пустымъ заламъ, воображая, каковъ былъ гнвъ отца при вид расхищенія, и въ первый разъ за девять лтъ, въ душ своей горько стовалъ Павелъ Антоновичъ на прихоти Марьи Александровны. И ему стали страшны черные четырехугольники между фамильными портретами, и въ его памяти живо возникла древняя народная легенда о бдствіяхъ, неминуемо грозящихъ всякому посягателю на старину Штромменбергскаго замка. Притаивъ дыханіе, Павелъ Антоновичъ вошелъ въ кабинетъ графа Конрада, гд горлъ большой огонь въ каминъ и гд лежалъ на походной кровати его больной отецъ, блдный, изхудалый, осунувшійся. Докторъ шепнулъ что-то старику, указавъ ему на открывшуюся дверь, сердце толстяка замерло. Ему представилось, что отецъ сейчасъ вскочитъ съ одра, вцпится въ него своими длинными пальцами, упрекнетъ его въ сдланной бд и поразитъ заслуженнымъ, тяжкимъ укоромъ. Ничего подобнаго не случилось. Старикъ подалъ руку, которую сынъ поцловалъ, ставши на кольни. На вопросъ объ Ид Борисовн, Павелъ Антоновичъ объявилъ, что супруга больнаго детъ за нимъ слдомъ и будетъ въ замк черезъ сутки.

— Напрасно она себя мучитъ, спокойно замтилъ старый хозяинъ замка:— смерть никого не дожидается. Тутъ онъ кивнулъ головой медику, поспшившему удалиться въ соснюю комнату. Отецъ съ сыномъ остались наедин, въ темномъ, высокомъ поко, убранномъ черной дубовой мебелью.

— Павелъ, сказалъ баровъ Антонъ Конрадовичъ, съ усиліемъ приподнимаясь на подушкахъ:— Павелъ, ты ждалъ отъ меня гнвныхъ словъ за все то, что ты, повинуясь безумной жен своей, надлалъ въ Штромменберг? Будь покоенъ на этотъ счетъ! Ты распоряжался не своимъ богатствомъ. Нашей фамиліи и твоимъ дтямъ не видать больше владній Штромменбергскихъ.

— Батюшка… сказалъ Павелъ Антоновичъ, тревожно глядя на больнаго.

— Ты думаешь, что я брежу, продолжалъ старый графъ:— и очень ошибаешься въ этомъ. Чтобъ лучше убдить тебя, будемъ говорить связне. По приказанію жены твоей, ты веллъ вывезти вещи, мебель, оружіе и картины изъ замка. Твои рабочіе не обошли даже комнаты твоего дда, въ которой мы сидимъ теперь и откуда выносилась мебель, въ тотъ самый часъ, когда я пріхалъ въ замокъ. Твои рабочіе обобрали чердаки и подвалы, обшарили углы, забытые самыми старыми жильцами замка. Они переломали бюро моего отца, то самое, что теперь стоитъ передъ тобою. Они отыскали даже шкатулку, въ которой держалъ онъ свои бумаги, и которую я, посл его смерти, во всемъ замк искалъ понапрасну… Тутъ старикъ ослаблъ и закашлялся, утомленный долгою рчью.

— Ты теперь вришь, что я не заговариваюсь? началъ онъ немного оправившись, и я могу говорить короче. Ты знаешь лучше меня, почему посл отца я везд искалъ бумагъ на мое имя… Ты знаешь, что исторія съ докторомъ Тальгоффмъ, старая и для всхъ ясная исторія, въ нашемъ семействъ не разъяснена до этого времени. Отецъ мой умеръ въ полной памяти, хоть его окружали родные, желавшіе представить его сумасшедшимъ… Сынъ мой Павелъ, въ отысканномъ ящик нашлась бумага на мое имя, писанная моимъ отцомъ и твоимъ ддомъ, графомъ Конрадомъ Павломъ, за два дня до смерти. Онъ спряталъ ее въ потаенный ящикъ, потому что не доврялъ родственникамъ, его окружавшимъ, по всему видно, что, считая себя не такъ близкимъ къ смерти, онъ хотлъ переслать его мн съ врнымъ посланнымъ, но смерть помшала его намренію. Бумага эта… бумага эта… я не могу сказать теб, что въ ней написано. Пусть Богъ умилосердится надъ великимъ преступникомъ, моимъ отцомъ и твоимъ ддомъ… Вотъ она, читай ее въ слухъ, мн еще хочется слышать твой голосъ. И онъ передалъ сыну листъ, о которомъ говорилось въ предъидущей глав.

Павелъ Антоновичъ почтительно раскрылъ его и прочелъ слдующее: ‘Сыну моему, графу Антону Конрадовичу Тальгофу фонъ Штромменбергу.

‘Во имя Всемогущаго Бога, я, отецъ твой, Конрадъ Павелъ Тальгофъ фонъ-Штромменбергъ, находясь въ полной памяти и предвидя близящуюся мою кончину, но имя полное основаніе не доврять своихъ тайнъ родственникамъ нашимъ, нын въ замк проживающимъ, завщаю и объявляю теб слдующее… Великое преступленіе тяготетъ надо мною и память о немъ отравляетъ мои послднія минуты. Теб поручаю я выполнить послднюю мою волю и снять съ гршной души моей хотя часть заслуженнаго мною…’ Тутъ старый графъ прервалъ чтеніе сына.

— Читай про себя, сказалъ онъ глухо. Читай, читай скоре…

Чмъ дале читалъ Павелъ Антоновичъ, тмъ боле горя и ужаса выражалось на лиц толстяка. Должно быть, слухи о смерти стараго Тальгофа имли свое основаніе.

Завщаніе кончилось такими словами: — ‘обо всемъ передать наслдникамъ Тальгофа, и вернуть имъ все, такимъ страшнымъ путемъ пріобртенное состояніе, какъ честному дворянину и благородному человку подобаетъ. Аминь.’

— Что ты скажешь объ этомъ дл? спросилъ старый баровъ, съ особенной тревогой прослдивъ глазами за тмъ, какъ Павелъ Антоновичъ прочиталъ завщаніе, и положилъ его въ боковой карманъ, акуратно свернувши.

— Въ этомъ дл нтъ ни вопросовъ, ни сомннія, тихо сказалъ сынъ старика и вслдъ за своимъ рыцарскимъ отвтомъ, зарыдалъ по-дтски.— Мери! что будетъ съ моей Мери! произнесъ онъ съ отчаяніемъ.

— Она несетъ заслуженное наказаніе, угрюмо отвтилъ старикъ, нахмуривши брови при имени невстки. Вы не умрете съ голоду. A коли ей нужно еще что-нибудь, пусть она попроситъ себ пенсіи у Тальгофовъ, вашихъ пріятелей. Она выходила за тебя, любя другаго. Она хотла тшиться нашимъ богатствомъ и нашимъ замкомъ, пускай теперь жнетъ она то, что посяла. Только и теб, продолжалъ старикъ съ видомъ укоризны, не будетъ счастія на свта, бдный мой. Павелъ. Не преступленіе твоего дда, не кровавое пятно, открывшееся на фамиліи нашей, тебя поразили: теб жаль денегъ и владній, да и не для себя жаль, а просто оттого, что нельзя ихъ кинуть подъ ноги женщин, тебя околдовавшей. Ты не заплакалъ о своемъ дд, не вспомнилъ о его предсмертныхъ мукахъ, не подумалъ о томъ, какъ тяжко было ему писать своему сыну такое признаніе… Ты заплакалъ о томъ, что твоей жен больше не придется скликать своихъ любовниковъ въ штромменбергскій нашъ замокъ…

Павелъ Антоновичъ не отвчалъ ничего, хотя послднія слова отца были и оскорбительны. Сынъ и отецъ плохо разумли другъ друга, между послднимъ графомъ, воспитаннымъ на полуфеодальный манеръ, и толстымъ супругомъ петербургской молодой дамы, какъ будто лжало нсколько столтій.

— Ну, сказалъ старый владтель замка, привставши на своей постели:— что сдлано, того ужь не перемнишь. Преступленіе предка не длаетъ тебя преступникомъ, помни что ты все-таки графъ Тальгофъ фонъ-Штромменбергъ, что при теб и честь твоя, и твое имя, и славныя заслуги всего нашего рода. Одно и приказываю теб: оставь при себ замокъ, не продавай его, не смей разставаться съ нимъ, это мое послднее приказаніе. Продай земли, заложи все, что подъ рукою, сдлай долги, проси пособій… даже проси пособій, но не смй никому отдавать замка. Замокъ долженъ остаться за тобою, безъ этого нтъ теб…

Съ Антономъ Конрадовичемъ опять начался бредъ, и вплоть до слдующаго вечера онъ оставался почти въ безпамятств. Только часамъ къ осьми по-полудни онъ немного оправился и потребовалъ къ себ сына, который, утомившись дорогою и хлопотами, дремалъ въ сосднемъ поко. Большой каминъ также топился около постели умирающаго, какъ и въ ночь прізда его сына, докторъ и пасторъ, находившіеся возл старика, встали и ушли изъ комнаты, притворивъ за собой двери. Смерть уже носилась надъ отцемъ Павла Антоновича, но старый графъ словно не думалъ о кончин, глаза его блистали лихорадочнымъ пламенемъ, движенія были безпокойны, сухи и порывисты. Когда-то энергическая душа захватила кратковременный перевсъ надъ изнеможеннымъ тломъ. При вход сына, старикъ окинулъ глазами всю комнату и положилъ палецъ на губы…

Павелъ Антоновичъ прислъ у постели и заботливо поправилъ одяло.

— Оставь, прошепталъ старикъ. Теперь не до того — время дорого. Мы одни? продолжалъ онъ, опять окинувъ комнату быстрымъ взглядомъ. Здсь нтъ никого? Я плохо вижу. Мы одни съ тобою?

— Одни, одни, нсколько разъ повторилъ Павелъ Антоновичъ съ изумленіемъ.

— Хорошо, ты меня не обманешь. Притвори дверь — людямъ врить не надо. Подойди же сюда, слушай меня, Павелъ.

Старый графъ вдругъ замолчалъ, казалось, его языку было трудно справиться съ обиліемъ мыслей, налетавшихъ на умирающаго.

Сынъ хотлъ подать ему воды, но графъ придержалъ его руку, прошептавши — ‘нкогда, нкогда, скоре къ длу.’

Затмъ онъ привсталъ на кровати и выпрямился.— Павелъ, сказалъ онъ, слава Штромменберговъ не можетъ погибнуть. Наша фамилія не должна быть нищенской фамиліей. Голякамъ, которыхъ кормили наши предки, не достанутся владнія штромменбергскія. Понимаешь ты меня, Павелъ?…

— Успокойтесь, успокойтесь, батюшка, говорилъ толстякъ, смутно догадываясь о томъ, что занимаетъ умирающаго.

— Ничего, я успокоюсь очень скоро. Ты меня понялъ. Ддъ твой запятналъ себя кровью роднаго человка, чтобъ сохранить блескъ своего рода. Я длаю то же. Я все беру на себя. Я отвчу передъ Богомъ — ты правъ передъ Нимъ и передъ людьми. У тебя эта бумага? Вынь ее, вынь, покажи ее мн, длай то, что я приказываю….

Павелъ Антоновичъ, не вполн понимая всю рчь, однакоже вынулъ изъ кармана тотъ листъ, который оставался тамъ со дня вчерашняго разговора. Однако по какому-то инстинкту, онъ въ тоже время отошелъ отъ постели. Старый графъ протянулъ руку, но рука его блуждала въ пространств, глаза худо видли, онъ не могъ дать себ отчета, отчего роковая бумага ему не дается.

— Батюшка, между тмъъ говорилъ Павелъ Антоновичъ твердымъ голосомъ, что вы хотите длать? Вы видите, что бумага при мн. Этоисповдь и завщаніе отца вашего.

— Да, да, бормоталъ старикъ, надо торопиться. Притвори дверь, стань къ камину. Бумага у тебя въ рукахъ, я это вижу, Павелъ, вдругъ прибавилъ старикъ рзкимъ голосомъ, кинь ее сейчасъ въ огонь,— въ огонь — въ огонь. Я беру на себя все, я одинъ отвчаю передъ Богомъ… Кинь ее въ огонь… что-жъ ты молчишь, чтожъ ты не длаешь, что я приказываю?.. Кинь ее въ огонь, или я самъ….

Въ отвтъ на эти слова Павелъ Антоновичъ свернулъ бумагу, вложилъ ее въ карманъ и застегнулъ сюртукъ на глухо. Въ эту грустную минуту, онъ былъ спокоенъ и величавъ, такъ какъ вроятно никогда не бывалъ величавъ въ лучшую пору своей юности. Старая рыцарская кровь заговорила въ потомк старинныхъ рыцарей.

— Никогда! только сказалъ онъ и обернулся къ постели, твердо ршаясь выдержать всю сцену, не отступивши шага отъ своей ршимости. Онъ ждалъ проклятія, предсмертныхъ стоновъ и раздирающаго душу зрлища. Къ удивленію, все было тихо: старый графъ сидлъ въ напряженномъ положеніи, держась лвой рукой за массивное кресло, стоявшее около постели. Рука была холодна, сердце не билось. Графа Антона Конрадовича уже не было на свт.

Такимъ образомъ совершилось неожиданное паденіе древняго дома Тальгофовъ фонъ-Штромменберговъ, и надо отдать полную справедливость послднему представителю этой линіи: — графъ Павелъ Антоновичъ поступилъ во всмъ дл истиннымъ джентльменомъ и рыцаремъ. Какъ передалъ онъ женъ своей исторію катастрофы, о чемъ говорилъ онъ съ нею въ день своего возвращенія въ столицу, того никто не знаетъ. Но напрасно разные крючкотворы и сумасбродныя старухи-родственницы склоняли Павла Антоновича къ проволочкамъ, напрасно Осипъ Карловичъ Тальгофъ напрашивался въ посредники между разбогатвшей и обнищавшею линіями: мужъ Марьи Александровны не оставилъ себ одного стула изъ чужихъ вещей, ни одной десятины изъ чужихъ владній, кром опустошеннаго замка и садовъ, къ нему принадлежавшихъ. Вмст съ женой онъ окончательно бросилъ якорь въ дом генерала Озерскаго, распустилъ прислугу, изъ лошадей оставилъ себ одну пару, уничтожилъ пріемные дни, отказался отъ частыхъ выздовъ. Ни онъ, ни Марья Александровна не позволили себ одной жалобы на судьбу, ни одной слезы, ни одного вздоха при чужихъ людяхъ. Въ самое короткое время передача наслдства была совершена, профессоръ Тальгофъ, съ неутомимостію честнаго человка усплъ смягчить вс угловатости при длахъ, и пользуясь довренностью своего родителя, устроить дло не только быстрымъ, но и почетнымъ для обихъ сторонъ способомъ. Въ іюн мсяц на петербургскихъ дачахъ много говорилось о Марь Александровн и ея муж, какъ о герояхъ честности, достойныхъ лучшей доли. Въ іюл вспоминалось уже объ одной Марь Александровн, въ август и о ней забылъ городъ. Павелъ Антоновичъ и супруга его мирно жили у стараго генерала Озерскаго, занимая комнатъ десять, проживая тысячь пять серебромъ, не нуждаясь ни мало и имя въ перспектив нсколько наслдствъ, конечно не милліонныхъ, но довольно значительныхъ. Тысячи независимыхъ семействъ сочли бы себя счастливыми, имя такія средства къ жизни и такія надежды въ будущемъ.

И однако, ни графъ Павелъ Антоновичъ, ни графиня Марья Александровна не только не умли благодарить судьбу за свое независимое положеніе,— но странное дло! считали себя самыми обнищавшими, самыми жалкими, самыми униженными изъ жителей столицы. Они не знали, что съ собой длать, хандрили и старлись не по днямъ, а по часамъ, не пускали къ себ людей, истинно къ нимъ расположенныхъ, ото всякаго развлеченія укрывалясь, какъ отъ злокачественной заразы. Благородно и безукоризненно выполнивъ свою жертву, они испортили всю жизнь свою самымъ мелкимъ, презрннымъ тщеславіемъ ежедневнаго своего поведенія. На рыцарскій подвигъ ихъ достало, на то, чтобъ понять свое новое положеніе какъ должно, у нихъ не хватило ни ума, ни простаго практическаго разсчета. Александръ Филипповичъ Озерской, имвшій около тысячи заложенныхъ душъ и огромное содержаніе по служб, не только но наставлялъ своихъ дтей на путь истины, но еще сбивалъ ихъ съ толку своимъ поведеніемъ.

Въ комнаты дочери приходилъ онъ всякое утро съ такимъ видомъ, какъ будто бы на похороны лучшаго друга. Съ ребяческой торопливостью сокращалъ онъ свои расходы, давалъ самыя жалобныя инструкціи своему дворецкому, сталъ здить по городу въ дрянныхъ дрожкахъ и про свою бдность, про своихъ несчастныхъ дтей говорилъ поминутно. Когда передача штромменбергскихъ владній кончилась, онъ пришелъ къ зятю, обнялъ его со слезами, потомъ разцловалъ дочь и вручилъ ея мужу какую-то офиціальную бумагу. Въ бумаг значилось, что Павелъ Антоновичъ назначается на какое то дипломатическое мсто въ небольшомъ нмецкомъ город. Бдный старикъ съ большими усиліями выхлопоталъ это мсто зятю, и поднесъ ему какъ подарокъ — всть о назначеніи, разлучавшемъ его самого и съ дочерью, и съ ея добрымъ мужемъ.

Прошло нсколько мсяцевъ, и все семейство, имющее причину, даже необходимость, жить въ полномъ согласіи, на одномъ мст, навсегда разсялось по лицу Европы. Добрый генералъ, трудившійся всю свою жизнь, остался въ Петербург, въ пустомъ дом, вдали отъ единственной обожаемой дочери, которой, по его словамъ, ‘не слдовало оставаться въ Петербург’. У смертнаго одра его не будутъ сидть ни Марья Александровна, ни Павелъ Антоновичъ, старикъ умретъ на чужихъ рукахъ, въ полномъ убжденіи, что судьба безпредльно строга и къ нему, и къ его родственникамъ. графъ Павелъ Антоновичъ живетъ въ Германіи и занимается службой, держитъ отличнаго повара и находитъ, что раззоренному аристократу даже слдуетъ жить въ Германіи. Что до Марьи Александровны, то она, поживъ съ мужемъ самое короткое время, захворала отъ скуки изнурительной лихорадкою. Доктора единогласно присовтовали ей развлеченіе, и она развлекается, какъ можетъ, въ Карльсбад, Маріенбад, Вильдбад и Шлангенбад. О Петербург говоритъ она съ отвращеніемъ и конечно скоре подетъ на мысъ Доброй Надежды къ кафрамъ, нежели въ ту страну, гд у ней находятся старикъ-отецъ, родные и соотечественники, маленькій домъ, убранный со вкусомъ, и порядочное имніе, о которомъ стоитъ только немного позаботиться для того, чтобъ оно сдлалось очень хорошимъ имніемъ. Простая и безпрерывно повторяющаяся исторія многихъ столичныхъ семействъ, по временамъ бываетъ печальне, нежели самый язвительный вымыселъ величайшаго сатирика.

А. Дружининъ.

‘Библіотека для чтенія’, т. 145—149, 1857

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: