Обречена, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1891

Повесть
Время на прочтение: 147 минут(ы)
Скачать в PDF

ОБРЕЧЕНА.

(Повсть).

‘Опять тоска, опять любовь…’
А. Пушкинъ.
(Евгеній Онгинъ).

I.

Вковыя липы манили подъ свою тнь. Справа, сквозь трепетное миганіе листьевъ отъ мягкаго втерка, проглядывали каріатиды и широкія окна царскосельскаго дворца.
Грубинъ прошелъ по верхней эспланад до того мста, гд спускъ къ памятнику Екатерины, и прислъ на одинъ изъ полукруглыхъ дивановъ, зеленвшихъ свжею краской, прислъ и снялъ широкую соломенную шляну.
Установились первые теплые, почти жаркіе дни.
Издали, къ сторон площадки, гд съ трехъ часовъ играютъ трубачи кирасирскаго полка, неясно доносились скачущіе ритмы какой-то опереточной псенки. Внизъ по алле рзкія тни падали отъ стволовъ. Было пусто. Только дальше, на мостик, проходила мамка въ голубой тлогр, съ ребенкомъ на рукахъ, и ея шитая золотомъ кичка искрилась подъ лучами солнца…
Большая тишь стояла въ тающемъ воздух и тонкія струйки цвточныхъ запаховъ ощутимо проносились въ немъ, сверху внизъ сада.
Съ Грубинымъ была газета. Онъ вынулъ ее изъ кармана пиджака и развернулъ. На молодомъ еще, очень худомъ, продолговатомъ лиц, съ впалыми карими глазами, лежала какъ бы застывшая мина горечи, вмст съ раннимъ загаромъ. Волосы, подстриженные на бород, темнорусые и слегка курчавые, придавали ему моложавость. Довольно длинныя ноги онъ нервно перекрутилъ, когда услся читать газету. Въ покро лтняго костюма, въ обуви — лайковые башмаки — въ томъ, какъ на немъ все сидло, сказывался человкъ, привыкшій хорошо жить, немного баринъ, но въ эту полосу жизни часто забывавшій о томъ, какъ онъ одтъ и къ лицу ли причесанъ.
Газета заняла его не больше десяти минуть: онъ проглядлъ быстро депеши, повернулъ страницы, пробжалъ отдлъ ‘Среди газетъ и журналовъ’, фельетона читать не сталъ, почти съ досадой бросилъ газету на диванъ и его нервный, выразительный ротъ сложился въ гримасу, говорившую: ‘Какая скука и прснота!’
Онъ ршительно не могъ ничмъ заинтересоваться, да и тонъ газеты не раздражалъ, а угнеталъ его, точно на него пахнуло портерной подвальнаго этажа.
Разнощикъ приноситъ газету рано утромъ къ нему на дачу, но онъ не читаетъ ее за чаемъ — ему не хочется, съ утра же, отвдать газетной прозы. Онъ сдлалъ себ привычкой начинать день какою-нибудь старою книгой, изъ тхъ, что никогда не могутъ состариться.
Но и он не развлекали его. Всюду носилъ онъ свое горе, свжее, безповоротное,— одинъ изъ тхъ ударовъ, по какимъ люди забывчивые познаютъ, что такое жизнь и разсчеты на счастіе…
Полгода назадъ он жилъ, какъ живутъ пять человкъ на тысячу,— ничего не желалъ, кром того, что у него было. Онъ отдыхалъ отъ шестилтія по выборной служб и все отрадне станоновилось ему дома, около жены. Два года ждали они дтей, начинали мириться съ тмъ, что ихъ не будетъ, и на третій — ихъ обоихъ подхватила небывалая радость, трепетное ожиданіе событія. Чтобы ‘событіе’ обошлось въ самыхъ лучшихъ условіяхъ, они перехали сюда, въ Царское, взяли цлый особнякъ на годъ, ршили и зиму провести здсь же въ дом, гд все будетъ устроено для того, кто, на ихъ родительскомъ язык, уже носилъ шутливое прозвище ‘дофина’. Они врили, что это будетъ мальчикъ.
И въ одну недлю — два мертвеца. Мать пережила ребенка всего на недлю.
Звуки духовой музыки опять донеслись. Играли вальсъ Вальдтейфеля. Онъ узнавалъ мелодіи перваго колна и его потянуло туда.
Не музыка, а та аллея, по которой доходятъ до хора музыки, широкая, окаймленная съ двухъ сторонъ цвтными дорожками, вдоль спуска въ греческомъ стил, съ жертвенниками и скульптурными украшеніями.
Тамъ — царство дтей. Грубина каждый день влечетъ туда.
Онъ знаетъ напередъ, что ему будетъ до слезъ горько глядть на всю эту дтвору, и грудныхъ, и подростковъ, разряженныхъ, смшныхъ, милыхъ, шумныхъ или муштрованныхъ на всякіе лады. Но, все-таки, онъ идетъ каждый день въ садъ, подъ предлогомъ прогулки, посл завтрака, сначала по всмъ пшеходнымъ аллеямъ отъ городскаго бульвара къ перекрестку Павловскаго шоссе, до воротъ съ надписью: А mes chers compagnons d’armes, потомъ поднимается крайнею дорожкой, мимо пекарни, до дворца.
И сегодня онъ все это продлалъ, а теперь его влечетъ къ цвтнику.
Но онъ какъ бы не сразу поддался этому чувству. Поднявшись отъ памятника, онъ повернулъ вдоль фасада къ выходу и около церкви съ ея византійскими главами, ярко сіявшими на солнц, постоялъ надъ сходомъ, гд у ршетки, на скамь, сидлъ сторожъ.
Слва глядлъ на него узкій корпусъ, гд когда-то былъ лицей, соединенный галлереей съ дворцомъ.
Всякій разъ, подходя къ ршетк, за эти послднія дв недли, онъ непремнно думалъ о Пушкин. То ему припоминались строфы изъ ‘лицейской годовщины’ и онъ повторялъ, беззвучно, стихи:
‘…Поэта домъ опальный,
О, Пущинъ мой, ты снова постилъ,
Ты усладилъ изгнанья день печальный,
Ты въ день его лицея превратилъ’.
Начни онъ декламировать вслухъ, у него бы непремнно задрожали слезы и онъ не могъ бы кончить.
Вчера ему, на томъ же мст, пришелъ стихъ:
‘И чей-нибудь уже близокъ часъ’.
Онъ чуть-чуть не зарыдалъ и побжалъ отсюда такъ порывисто, что сторожъ поглядлъ ему вслдъ, думая, что у него пошла носомъ кровь,— онъ видлъ, какъ онъ выхватилъ изъ кармана платокъ.
Пріятели изъ тхъ, что учились съ нимъ въ университет, называли его ‘пушкинистомъ’ и подтрунивали надъ его ‘стихолюбіемъ’. Онъ не считалъ себя фанатикомъ пушкинизма, а только любилъ поэта съ дтскихъ лтъ. Память у него была огромная, ‘ужасно смшная’,— говаривалъ онъ самъ про себя. Если не ‘всего’ Пушкина зналъ онъ наизусть, то добрую половину всего написаннаго въ стихахъ и даже могъ цитировать наизусть цлыя страницы изъ Капитанской дочки или Пиковой дамы.
За дессертомъ веселыхъ товарищескихъ обдовъ, гд-нибудь въ ресторан, его просили иногда передразнить манеру какого-нибудь адвоката и онъ начиналъ одну изъ его знаменитыхъ рчей,— слово въ слово, съ дикціей и мимикой, и такъ минутъ на десять, на двадцать, не мняя ни одного звука.
Его любили за эту способность подурачиться, представить кого-нибудь, за выходки смлаго, иногда чисто-юношескаго юмора.
И все это замерло. Ничто не вызываетъ въ немъ ни дкой мысли, ни забавнаго сравненія, ни то, что онъ читаетъ, ни то, что онъ видитъ.
Опять постоялъ онъ надъ самымъ спускомъ на тротуаръ. Все тотъ же сторожъ-инвалидъ поглядлъ на него и узналъ въ немъ барина, у котораго пошла кровь носомъ.
Но печальныхъ или задумчивыхъ стиховъ изъ Пушкина память ему не подсказывала. Онъ и этому былъ радъ. Лицейскій корпусъ смотрлъ весело въ своей фисташковой окраск. Внизу, у входныхъ дверей, безъ навса, стояла прислуга — лакей и женщина, въ волосахъ, съ платкомъ на голов — и торговали что-то у разнощика съ лоткомъ.
Его мысль забрла въ бывшіе классы и рабочіе кабинеты, куда онъ никогда не проникалъ и даже не зналъ, кто тамъ теперь живетъ. И въ ту часть сада заходила его мысль, гд лицеисты гуляли съ любимыми, всегда почти запрещенными, авторами.
Память начала подсказывать ему совершенно такъ, какъ въ класс шепчетъ урокъ, сбоку, добрый товарищъ:
‘Въ т дни, когда въ садахъ лицея
Я безмятежно разцвталъ…’
Забгая впередъ, она уже сказала ему римы ‘Апулея’, ‘читалъ’.
Онъ усмхнулся и ему стало не то что веселе, а какъ-то забавне отъ присутствія этого чуднаго механизма памяти, который сидитъ тамъ гд-то, въ ничтожныхъ, невидимыхъ простому глазу ячейкахъ и фибрахъ.
Повернувшись спокойне, онъ, безъ всякаго колебанія, пошелъ по эспланад въ цвтнику, посмотрлъ на часы и остался доволенъ тмъ, что еще полчаса будетъ играть музыка, стало быть, дти теперь въ полномъ сбор, отъ греческихъ пропилей до площадки, гд стоятъ музыканты, и дальше, вдоль аллеи, ведущей къ ляггайской деревн.
Нкоторыхъ дтей онъ уже замтилъ, особенно одну двочку, всю въ кружевахъ, подъ большою шляпой съ оборками, врод зонтика. Ея глазки искрились, какъ дв капельки чернаго кофе. Толстенькія голыя ножки, въ блыхъ ботинкахъ, мелькали передъ нимъ…. Такъ бы онъ и схватилъ ее на руки, такъ бы и засыпалъ поцлуями.
Его мертворожденный ребенокъ былъ двочка.
Грубинъ подошелъ уже подъ своды, гд его шаги тотчасъ же отдались, и повернулъ направо, къ цвтнику. Быстро поглядлъ онъ вдоль спуска. Глаза его искали черненькой красавицы съ двумя каплями чернаго кофе подъ густыми блестящими рсницами.

II.

Дтей было меньше обыкновеннаго. На четвертой скамь, по лвую руку, онъ узналъ двочку съ черными глазками, ея бонну и отца.
Каждый день съ ней приходилъ мужчина — лтъ уже за сорокъ, смуглый, въ усахъ, нервный, небольшаго роста, не русскаго лица, одтый моложаво, въ срый пиджакъ, при свтломъ лтнемъ галстук. Въ усахъ и на плотно-остриженныхъ вискахъ пробивалась сдина.
Грубинъ сразу распозналъ въ немъ одного изъ тхъ отцовъ — ихъ теперь часто встрчаешь — у которыхъ любовь къ дтямъ, особенно къ двочкамъ, доходитъ до крайняго предла. Вроятно, онъ-женился уже не молодымъ и двочка — его единственный ребенокъ. Врядъ ли онъ былъ вдовъ: ни двочка, ни онъ не носятъ траура, да и не дальше, какъ третьяго дня, онъ ей сказалъ громко, своеобразною дикціей, отбивая слова:
— Душечка! Мама ждетъ… Пора идти.
Все время онъ съ ней разговариваетъ, рветъ ей травку, указываетъ на цвты, водитъ или беретъ на руки. Бонна, кажется, швейцарка, только состояла при ней и даже ни разу рта не раскрыла.
Во всемъ существ этого человка, заполоненнаго отцовскою нжностью, Грубинъ чуялъ полное блаженство, непрерывное любованіе своимъ дтищемъ. Это и кололо его въ сердце, и заставляло отдыхать, хоть на чужомъ родительскомъ счасть. Злобно завидовать онъ не могъ, ему недоставало въ душ силы ни на что злобное,— ударъ судьбы слишкомъ пришибъ его.
Отецъ сидлъ, широко разставивъ ноги, въ плоской шляп изъ срой соломы, и что-то прикалывалъ къ короткой мантиль двочки, должно быть, цвтокъ. Бонна прохаживалась за деревомъ и лниво оглядывала публику.
На скамь оставалось много свободнаго мста. Грубинъ ускорилъ шагъ, чтобы никто не слъ раньше, и, подойдя, приподнялъ шляпу и выговорилъ:
— Вы позволите?
— Сдлайте одолженіе!— энергически отвтилъ брюнетъ и нервно повелъ плечами, а глаза его, быстрые и совсмъ черные, продолжали искриться родительскимъ довольствомъ,— онъ любовался двочкой.
Она тихо стояла, пока онъ ей прикалывалъ цвтокъ, отряхнулась, поправила кружева своей шляпки, зонтика и стала переминаться на мст пухлыми, уже загорлыми ногами.
— Папка,— залепетала она,— ей могло быть года три съ чемъ-нибудь,— туда добгу… до того дерева.
Она указала рукой внизъ, на одну изъ липъ.
— Упадешь, какъ вчера.
— Нэ-э,— протянула она и замотала головой.
Ея капельки кофе смшливо заиграли.
— Ну, иди… Только смотри. Лучше я съ тобой.
— Не-э!… Одна, одна!…
Передъ стремительнымъ звукомъ, какимъ она повторила слово ‘одна’, отецъ отступилъ и, глядя въ полъоборота на Грубина, сказалъ:
— Будь по-твоему… Я здсь покурю…Иди. Mademoiselle,— окликнулъ онъ, круто обернувъ голову къ бонн,— veuillez suivre la petite.
Въ томъ, какъ эта фраза была произнесена, Грубинъ заслышалъ человка, съ дтства привычнаго къ хорошей французской рчи. Можетъ быть, онъ и воспитывался на половину за границей. Да и глаза у него были съ южнымъ типомъ. Но по-русски онъ говорилъ совсмъ чисто, только съ особенною какою-то звучностью, очень рдкою у настоящихъ русаковъ.
Этого петербуржца онъ встрчалъ гд-то, кажется, по субботамъ Михайловскаго театра, и довольно часто, но давно это было, лтъ пять назадъ, до женитьбы еще. Да и тотъ тогда смотрлъ несомнннымъ холостякомъ. Вспомнилось ему, какъ этотъ самый баринъ, изъ креселъ, подошелъ къ одной изъ крайнихъ ложъ бенуара и съ большою живостью, длая много жестовъ и руками, и головой, разговаривалъ съ дамой. Тогда онъ смахивалъ еще больше на иностранца, чмъ теперь.
Черные, быстрые глаза отца повернулись влво и долго слдили за двочкой. Она, немного въ перевалочку, побжала по алле, головой впередъ, еще несовсмъ твердая на ногахъ. Ея мантилья разввала свою кружевную обшивку.
И Грубинъ началъ слдить за ней глазами.
Потомъ отецъ вынулъ портсигаръ и закурилъ сигару. Онъ сталъ ее раскуривать съ видомъ человка, у котораго есть десять минутъ отдыха отъ сладкихъ заботъ, куда онъ погружается всмъ своимъ существомъ.
Вынулъ свою папиросницу и Грубинъ. Онъ чувствовалъ себя близко къ этому совсмъ незнакомому человку. Начать разговоръ всего удобне было съ просьбы объ огн.
— Будьте такъ добры,— почти стыдливо выговорилъ онъ к приподнялъ шляпу.
Брюнетъ весь встрепенулся, протянулъ сигару и быстро произнесъ:
— Сдлайте одолженіе.
Его тонъ отзывался также желаніемъ вступить въ разговоръ.
— Что у васъ за прелесть двочка!
Возгласъ Грубина былъ такъ задушевенъ, что въ глазахъ брюнета блеснула ласковая улыбка.
— Вы находите?
— Прелесть, — повторилъ вдумчиво Грубинъ и затянулся, чтобы скрыть свое волненіе.
— Благодарю. Это дочь моя — Вики.
— Какъ?
— Вики. Это было желаніе ея мамы назвать ее такъ. Не мое. Ее зовутъ собственно Валенитана. А Вики — англійское уменьшительное отъ Викторіи. Вдь, такъ, кажется?
Онъ говорилъ быстро, съ маленькими скачками, и вопросъ его такъ и врзался въ ухо Грубина. И свободная рука его заходила съ чисто-итальянскою живостью.
— Прелесть!— еще разъ повторилъ Грубинъ и поспшилъ добавить:— вдь, ей не больше четырехъ?
— Какое! Три года минуло четвертаго мая. Она здсь и родилась. Вики, такъ Вики,— смшливо выговорилъ онъ.— Въ честь бывшей германской императрицы. Чтожь? Желаю ей имть современемъ столько же характера и любви къ будущему мужу… Ха, ха!
Онъ возбужденно разсмялся и плечи его пошли ходуномъ.
‘Нтъ, онъ не русскій родомъ!’ — увренно подумалъ Грубимъ, и сказалъ замедленнымъ звукомъ:
— Такъ она здсь и родилась?
И ему этотъ фактъ показался страннымъ, точно нарочно для него приготовленнымъ. Вики родилась въ Царскомъ, какъ и его Таня. Но одна вонъ какая прелесть, а другая лежитъ подл своей мамы, на кладбищ, здсь же.
— Какже, какже,— заговорилъ брюнетъ, выпустилъ колечко дыма и заложилъ одну ногу на другую такимъ же быстрымъ жестомъ, какъ и все, что онъ длалъ.— Здсь! Все на той же дач, гд мы съ тхъ поръ каждое лто проводимъ. Я въ восторг отъ Царскаго. Для дтей это первое мсто по своему воздуху и раздолью. Вы знаете, что сказалъ въ печати парижская знаменитость, докторъ Шарко?
— О Царскомъ?
— Да-съ! О Царскомъ. Excusez du peu. Онъ былъ здсь… нсколько лтъ назадъ. И его мнніе таково,— брюнетъ сталъ еще звонче отчеканивать слова,— его мнніе, что на континент Европы только два города и есть, гд бы было такое количество озона въ воздух… Да, озона. Вы знаете, конечно, что называется озономъ?
— Знаю,— скромно, съ чуть мелькнувшею улыбкой выговорилъ Грубинъ.
— Это — австрійскій городъ Грацъ… и Царское. И я этому врю. Зимой наша Вики такъ себ поскрипываетъ, но здсь она неузнаваема.
— И вы при ней постояннымъ пстуномъ… Вижу васъ здсь… всякій день.
— Это врно! Что-жь? Я признаюсь — во мн заговорилъ инстинктъ чадолюбія, какъ только Вики произведена была на свтъ. Я и не подозрвалъ въ себ ничего подобнаго… Увряю васъ.
— Такіе отцы — на рдкость.
— Не скажите! Нашего полку много. Мы врод закоренлыхъ пьяницъ. Ха, ха! Узнаемъ другъ друга издали… какъ массоны, одинъ другого, по разнымъ штукамъ.
Онъ круто повернулся всмъ своимъ сухимъ туловищемъ къ Грубину и его живость еще сильне стала проявляться въ жестахъ и звукахъ высокаго, очень молодаго голоса.
— Можетъ быть,— продолжалъ онъ,— это своего рода реваншъ. Ха, ха! Возмездіе за то, что я много мясодовъ пропустилъ… засидлся въ холостякахъ.
— Очень можетъ быть,— промолвилъ Грубинъ.
Весь этотъ разговоръ настраивалъ его гораздо пріятне, чмъ онъ ожидалъ.
— А у васъ дтей нтъ?— спросилъ отецъ Вики.
— Нтъ,— отвтилъ Грубинъ и отвелъ голову въ сторону.
— Это — большой рессурсъ… замняетъ всякія страсти и разорительныя привычки.
Онъ еще что-то хотлъ сказать и вдругъ весь выпрямился и, прищуривъ сильно оба глаза, воззрился внизъ, по алле, гд двочка катилась, какъ шаръ.
— Опять шлепнется! Непремнно шлепнется! Dieu des dieux!… Извините…
Не договоривъ, онъ бросилъ только до половины докуренную сигару и побжалъ за двочкой, что-то кричалъ и сильно разводилъ руками.
Долго смотрлъ Грубинъ вслдъ счастливца и курилъ, стараясь отгонять отъ себя всякія горькія мысли.

III.

Музыка совсмъ смолкла. Грубинъ возвращался по тому же пути, лнивою походкой. Солнце гораздо сильне пекло, чмъ въ полдень. Ни одного облачка не клубилось надъ озеромъ и золотой куполъ мечети игралъ вдали рядомъ съ блымъ столбомъ минарета.
Не могъ онъ оторваться мыслью отъ образа двочки съ ея черными глазками и голыми ножками въ блыхъ высокихъ ботинкахъ. Отецъ своимъ внезапнымъ уходомъ и тревогой за ребенка спугнулъ съ него боле ясное настроеніе.
Оставаться въ парк не хотлось и домой не тянуло. Тамъ — даже и на террас — было, наврное, очень жарко. И терраса, и его кабинетъ выходили на югъ. Да и вся дача подавляла его своею пустотой. Нарочно не хотлъ онъ заставлять ее мебелью, чтобы было какъ можно больше воздуху, особенно въ спальн роженицы и въ дтской. Подъ дтскую отвелъ онъ самую просторную комнату — залу, и теперь въ ней одиноко стоитъ колыбель изъ металлической стки съ пологомъ.
У него не хватало духу приказать убрать ее. Она стояла такая чистая, съ голубымъ подбоемъ, вся въ кружевномъ убор. Мимо нея надо ему проходить въ свою спальню.
Эта дача, съ садомъ, такая вся свтлая и веселая, теперь для него точно просторная усыпальница… Въ ту комнату, гд догорла жизнь его Кати, онъ не заглядываетъ. Она стоитъ запертая, и только горничная сметаетъ тамъ пыль, когда барина нтъ дома.
Дольше іюля онъ не выдержитъ. Удетъ куда-нибудь въ горы, въ бернскій Оберландъ. Тотъ докторъ, что лечилъ его посл смерти жены и ребенка, усиленно шлетъ его въ Тараспъ, увряетъ, что у него какіе-то ‘артритическіе симптомы’, хотя онъ самъ теперь ничего не чувствуетъ.
Нарядный, величавый садъ, похожій на царственные чертоги съ своими аллеями, площадками, статуями и бюстами, павильонами и галлереями, казался ему теперь, когда онъ сталъ думать о поздк въ Швейцарію, слишкомъ плоскимъ, однотоннымъ, чопорнымъ я тоскливымъ.
Два слишкомъ года назадъ, о ту же пору, они здили вдвоемъ въ Швейцарію молодыми. Поселились въ Интерлакен и оттуда длали экскурсіи. Особенно ярко и выпукло проходили передъ нимъ подробности первой прогулки въ горы… Гидъ, навьюченный ихъ вещами, шелъ особенною горною походкой, поднималъ ноги не такъ, какъ они, механически, ступалъ мелкими шагами. И посл трехчасоваго хода, въ сильную жару, даже лобъ гида не сдлался влаженъ, а онъ весь горлъ и своею полотняною шляпой зачерпывалъ студеную воду въ каждомъ ручь. Они шли почти все время лсомъ. Катя любила больше спускъ, чмъ подъемъ… Она сбгала съ крутизны, перескакивая съ камня на камень, легкая, худенькая, миніатюрная, на видъ двочка лтъ пятнадцати. Онъ не могъ поспть за нею и все кричалъ:
— Не франти, Катя, не франти, разшибешься!
Но она смялась и ея дробный, точно дтскій смхъ раздавался гулко и подмывательно среди обнаженныхъ утесовъ, куда надо было взбираться уже безъ всякихъ тропокъ. На ледники они не ходили. Катя упрашивала, но онъ не согласился, все думалъ, что она беременна, чего не было, и не было цлыхъ два года.
Какъ она расхохоталась, а потомъ обидлась, когда на крутомъ подъем, въ лсу, одна француженка, поднимавшаяся на лошак, увидала его голову, всю мокрую,— онъ тогда пилъ изъ ручья,— и крикнула кому-то:
— Regarde moi cette tte!
Посл они часто вспоминали эту сцену.
Вспомнилось ему и ихъ долгое сиднье на обрыв утромъ. Площадка, ярко зеленвшая отъ густой травы, обрывалась надъ отвсною стной. Внизу шла дорога, длая зигзаги по склону горъ, а еще ниже — узкая долина, съ хижинами, пильнями, цлыми деревушками. Люди и скотъ казались куколками. Съ разныхъ сторонъ перекликались колокольчики коровъ.
Они оба прилегли на траву, внизъ головами, доползли до самаго края и глядли-глядли со смсью любопытства и сладкаго чувства, опасности.
Какъ все, что тамъ ощущалось, было отлично отъ того, что этотъ пышный и чопорный садъ наввалъ бы на него, даже будь около него Катя и гуляй съ нимъ вотъ по этой самой алле!
Онъ ршилъ тутъ же ускорить свой отъздъ.
Не въ Тараспъ отправится онъ прямо, а на т кручи, гд человку, раздавленному горемъ, только и можно дышать. Самъ онъ не испыталъ и ране, въ свои холостыя поздки, полнаго захвата природы въ заоблачныхъ высяхъ: лнь было подниматься или удерживало брезгливое чувство — не хотлось быть похожимъ на сотни туристовъ, сдлавшихъ изъ этого франтовство спорта.
Но въ памяти его мелькали страницы какой-то старой книжки, въ вид писемъ, изъ первыхъ годовъ вка.
Грубинъ остановился, захотлъ припомнить заглавіе и не могъ. Это показалось ему страннымъ, почти смшнымъ. Ничего подобнаго онъ еще не испытывалъ… Значитъ, горе отшибло и половину памяти.
Книжка была перепечатана уже въ недавнее время. И желтую обложку онъ прекрасно вспомнилъ. Языкъ прекрасный, мстами художественный, мстами глубоко вдумчивый — французскаго неудачника и созерцателя — звучалъ въ его голов. Между письмами попадались и отрывки. Ему пришло само собою и французское слово: ‘fragments’. Въ одномъ изъ нихъ онъ нашелъ необычайно искреннее, безстрашно-пережитое состояніе души человка лицомъ къ лицу съ самою величавою надземною природой Альповъ, гд уже не жутко за себя, гд сердце замираетъ для всего земнаго и холодъ отъ рдющихъ на закат ледниковъ проникаетъ васъ сладкимъ трепетомъ звздныхъ міровъ.
Будто трудно уйти туда? По цлымъ мсяцамъ живутъ тамъ пастухи — ихъ зовутъ по-нмецки Kher, а тамъ, гд говорятъ поромански, ‘Armailli’ — отршаются отъ всего живаго, кром своихъ стадъ. Зажить одною жизнью съ Армальи, побрататься съ нимъ и полгода не спускаться съ тхъ высотъ, гд такой пастухъ сзываетъ звукомъ рога своихъ коровъ, доитъ ихъ, носитъ въ шалашъ молоко и мастеритъ сыръ.
Ни о чемъ не думать, ничего не бояться: ни хворости, ни смерти, ничего не желать и любить одну природу, съ ней говорить денно и нощно, ловить ея откровенія, уходить, до полнаго экстаза, въ ея дивныя, гигантскія красоты…
Незамтно для себя очутился Грубинъ на мостик и какъ бы очнулся.
Было все также жарко. По широкой алле, слва вправо, на мелкихъ рысяхъ приближался экипажъ.
Онъ поглядлъ туда. Ландо везли дв рыжія лошади въ шорахъ. На козлахъ кучеръ и лакей въ гороховыхъ короткихъ ливреяхъ: одинъ въ сапогахъ съ желтыми отворотами, другой — въ длинныхъ штиблетахъ. Въ уздечкахъ, около лба каждой лошади, сидли разноцвтные бантики и пестрли на солнц.
Вся эта выздка отзывалась большимъ изяществомъ.
На перекрестк коляска остановилась. Въ ней сидли дв дамы и двое мужчинъ на переднемъ мст. Дамъ нельзя было разсмотрть изъ-за деревьевъ.
Лакей соскочилъ, обжалъ и отворилъ дверку. Изъ коляски спустился на дорогу мужчина, сидвшій со стороны мостика, снялъ шляпу, должно быть, пожалъ руку дамы, даже махнулъ рукой, приложившись ею ко рту на французскій ладъ, что-то крикнулъ, круто повернулся и пошелъ въ мостику.
Вдаль Грубинъ видлъ не очень ясно. У него была слабая степень близорукости, но онъ не носилъ pince-nez, а дома, по вечерамъ, иногда читалъ въ очкахъ.
Мужчина пошелъ развалистою поступью. Песочнаго цвта пальто, на отлетъ, съ яркою полосатою подкладкой, сидло широко на его высокихъ плечахъ. Онъ былъ средняго роста, на ходу держалъ голову нсколько вбокъ. Шляпа-цилиндръ такъ и лоснилась, надтая немного на бекрень. Въ правой рук онъ вертлъ трость съ круглымъ серебрянымъ набалдашникомъ. Желтые ботинки мелькали въ свтло-срыхъ панталонахъ полосками.
Прежде чмъ Грубинъ призналъ его, по мостику раздался широкою водной окликъ, сдланный немного хриплымъ дворянскимъ голосомъ:
— Владиміръ Павловичъ! Тебя ли вижу, душа моя?

IV.

По голосу онъ сейчасъ же узналъ, что окликнулъ его Валерій Ивановичъ Голубецъ, однокурсникъ и товарищъ по гимназіи.
Они не видались больше полугода.
— Какъ попрыгиваешь?
Голубецъ подошелъ къ нему, немного раскачиваясь, мелкими шагами, и протянулъ об руки.
Надо было поцловаться. Грубинъ вблизи нашелъ лицо Голубца сильно поблеклымъ, подъ легкимъ загаромъ. Оно какъ-то побурло. Вокругъ желтоватыхъ глазъ гнздились морщинки, характерныя для жеполюбивыхъ мужчинъ, и красноватыя свои вки, какъ и прежде, двигалъ онъ на особый манеръ, чтобы придать глазамъ или тонко-занимательное выраженіе, или молодецкое выраженіе человка бывалаго, эксперта и оцнщика, которому все первосортное въ жизни извстно и переизвстно.
И такъ же, какъ всегда, отъ него пахло когда-то модными духами Essbouquet. Онъ находилъ ихъ единственно допустимыми для порядочнаго человка.
Та же прическа: немного подвитые на вискахъ русые волосы и короткая борода четырехъугольникомъ, какъ носили въ то время, какъ они кончали курсъ.
— Гд ты? Что ты?— спрашивалъ Голубецъ, растягивая слова и произнося ихъ немного въ носъ. Такую дикцію онъ себ усвоилъ искусственно и считалъ породистой.
Отвтить сразу Грубинъ затруднился.
Онъ понялъ, что Голубецъ не знаетъ о его гор. Глубокаго траура онъ не захотлъ носить и его пиджакъ былъ синяго цвта. На похороны Голубецъ не пріхалъ, можетъ быть, его не было въ Петербург или онъ не прочелъ объявленія. Особыхъ приглашеній не разсылали.
— Здсь? Въ Царскомъ? Одинъ или съ барыней?
Голубецъ взялъ его подъ руку жестомъ пріятеля, такого человка, которому хочется, чтобы про него всегда и везд говорили: ‘душа-человкъ’. Ему очень польстило, когда какой-то пріятель громко на одномъ юбилейномъ обд крикнулъ про него: ‘Лихой ямщикъ Валерьянъ!’, хотя имени Валерьянъ онъ не допускалъ и называлъ себя съ гимназическихъ годовъ ‘Валерикъ’. Товарищи надъ нимъ подтрунивали и доказывали ему, что ‘Валерикъ’ у Лермонтова — имя урочища, а не героя, но онъ продолжалъ подписывать ‘Валерикъ’ въ любовныхъ и пріятельскихъ запискахъ.
— Моя жена скончалась,— выговорилъ, наконецъ, Грубинъ, когда они миновали мостикъ. Голубецъ все подъ руку велъ его къ памятнику.
— Что ты!… Быть не можетъ!…
Голубецъ повелъ усами на особый ладъ и понурилъ голову, держа ее нсколько вбокъ.
‘Хорошо еще, что банальностей не говорить’,— подумалъ Грубинъ и ему стало легче. Съ такимъ человкомъ, какъ Валерій Ивановичъ, изливаться онъ не будетъ, хотя тотъ — большой охотникъ до всякихъ задушевныхъ бесдъ и откровенностей и всегда называетъ себя ‘могилой дружескихъ секретовъ’.
Но, все-таки, надо было разсказать ему, какъ и когда постигъ его ударъ.
— Ну, да, ну, да!— воскликнулъ Голубецъ и вскинулъ голову.— Все наши коновалы! Все эти спеціалисты! Ахъ, Грубинъ, душа моя, какая досада, что ты не обратился ко мн(… Правда, меня не было въ Петербург… Вздилъ въ Среднюю Азію. Большое дло… Посл какъ-нибудь разскажу… А то бы я теб Варлиха… Прекрасный врачъ по женскимъ болзнямъ и акушерству.
— Да, вдь, ты называешь ихъ всхъ коновалами?— возразилъ Грубинъ искреннею и горькою нотой.
О докторахъ-спеціалистахъ онъ и самъ не могъ еще ни думать, ни говорить спокойно.
— Вс, но не Варлихъ!… Я его рекомендовалъ прошлою зимой княгин Пронской… Варвар Ивановн… Слыхалъ, конечно? Вс отказались на-отрзъ. Скирръ въ брюшин… вотъ какой!— Голубецъ сложилъ вмст два кулака.— И онъ одними внутренними средствами и компрессами въ полгода довелъ до грецкаго орха… Уврю тебя!
Грубиву заслышались съ гимназіи знакомые ему переливы голоса Валерія Ивановича, когда онъ начиналъ ‘возводить въ квадратъ’ предметы своихъ повствованій. Не мало про него ходило анекдотовъ между товарищами и знакомыми. На бду онъ считалъ себя и великимъ охотникомъ. Многимъ были извстны его разсказы о семи убитыхъ имъ, одинъ за другимъ, волкахъ и о воротахъ деревенской околицы, вышибленныхъ имъ верхомъ, въ азарт преслдованія краснаго звря. Еще въ гимназіи считалъ онъ себя силачомъ, съ аристократическими ‘ручками’, и это сходство съ Печоринымъ сдлало его посреди тогдашняго увлеченія идеями научнаго реализма поклонникомъ Лермонтовскаго героя. Онъ, на вакаціяхъ, по цлымъ часамъ леталъ съ нагайкой въ рукахъ, скрывался куда-то по ночамъ, тоже верхомъ, но о своихъ побдахъ никому не разсказывалъ, а только давалъ понять, что он бывали нердки и страшно трудны. Иногда у него вырывалось восклицаніе: ‘Я былъ съ ней жестокъ!’или: ‘И ее не пощадилъ!’, съ особенною интонаціей, которую онъ всегда пускалъ въ ходъ, цитируя стихи.
Необычайная память Грубина обижала его еще въ гимназіи, за то онъ желалъ затмить его искусствомъ чтеца и считалъ себя такимъ Арбенинымъ, какого никогда не бывало ни на одной изъ столичныхъ сценъ.
— Что же, братъ,— протянулъ еще сильне въ носъ Голубецъ,— ей лучше.
Перефразируя стихъ своего любимаго поэта, онъ произнесъ съ жестомъ правой руки:
— ‘И на устахъ ея печать’.
‘Ахъ, ты снобъ!’ — хотлъ ему крикнуть Грубинъ, но Голубецъ всегда его обезоруживалъ своею полнйшею врой въ себя.
И теперь онъ врилъ, что никто красиве и боле по-дворянски не въ состояніи выразить товарищу своего сочувствія.
— Ты въ Царскомъ и остался?— спросилъ Голубецъ, увлекая его дальше къ дворцу.— Я думаю, ужасно тоскуешь, бдняга!… Ты бы хоть въ городъ почаще назжалъ. Я на дачу не перехалъ. Не могу по дланъ… Скоро опять сбираюсь плыть въ Батумъ… Право, не хочешь ли пообдать сегодня на островахъ, у Фелисьена, что ли? А потомъ похали бы смотрть тхъ шутовъ гороховыхъ… на Марсовомъ пол… Ты не видалъ команду Буффало-Билля?
Грубинъ только поглядлъ на него полуукоризненно.
— Надо развлекаться, мой другъ! Въ твоемъ положеніи… Нтъ, Владиміръ Павловичъ,— вдругъ заговорилъ онъ охотницкимъ возбужденнымъ тономъ, остановилъ Грубина на дорог и взялъ его за бортъ разстегнутаго пиджака,— эти индйцы! Вотъ мазуричья штука! Набрана какая-то босая команда. А лошади съ расшивъ взяты, киргизскія… Съ нашими клеймами… Божусь Богомъ, съ нашими клеймами. Собственными глазами видлъ… Ну, ты меня знаешь! Кажется, вс зубы сълъ по барышнической части.
Лошадятникомъ Голубецъ былъ всегда, продавалъ и покупалъ, считалъ себя первымъ спеціалистомъ по рысистымъ породамъ, прежде много разсказывалъ про свой конскій заводъ, но заводу этому и Грубинъ, и другіе его товарищи какъ-то плохо врили. Своею ‘выздкой’ онъ особенно щеголялъ и зимой, въ часы катанія по Морской, не иначе вызжалъ, какъ въ золотыхъ уздечкахъ и въ саняхъ изъ металлической проволоки.
— Такая, милый другъ, мистификація, что я теперь, какъ кто здорово привретъ или очки хочетъ вставить, говорю: это Буффало-Билль!
— Буффало-Билль!— съ тихою усмшкой повторилъ Грубинъ, и ему захотлось примнить эту кличку къ самому разскащику объ индйскихъ представленіяхъ на Марсовомъ пол.
— Право, похали бы! Я долженъ только забжать во дворецъ… Къ одному господину… Ты бы меня подождалъ тамъ вонъ, въ той алле, за церковью.
— Нтъ, не могу,— энергически отказался Грубинъ,— Сегодня я ужь совсмъ не расположенъ.
— Нельзя, Владиміръ Павловичъ, такъ распускать себя. Понимаю твое горе, но теб-то и надо видть людей. Въ Царскомъ у тебя есть ли знакомые?
— Никого.
— Никого?… Такъ невозможно, милый. Я тебя втяну… Ты видлъ, кто меня выпустилъ тамъ?
— Нтъ, не разглядлъ… Да я и не знаю никого.
— Сами Аксамитовы.
— А кто это?— равнодушно спросилъ Грубинъ.
— Любовь едоровна Аксамитова! Не знаешь?… Быть не можетъ… Съ мужемъ и съ дочерью… Проводитъ здсь сезонъ… И дочь начинаетъ показывать. Не можетъ быть, чтобы ты не слыхалъ о нихъ.
— Что-то такое… давно.
— Я тебя представлю.
— Уволь!
Грубинъ замахалъ руками.
— Не сегодня… А на недл… А теперь прощай… Гд ты живешь?
Адресъ нельзя было не дать. Товарищи простились у спуска на тротуаръ.

V.

Толпа широкою волной ползла изъ обихъ дверей вокзала въ садъ — пестрая, нарядная, гд массу составляли женщины — всякія: старухи, молодыя дамы, множество двицъ и подростковъ.
Только что отошло первое отдленіе концерта въ бенефисъ капельмейстера и тотчасъ же въ павильон цвтника загрохоталъ духовой хоръ царскосельскихъ стрлковъ.
Въ боковой зал, гд стоятъ накрытые по сторонамъ столы, въ самомъ углу, на конц длинной скамьи, еще сидлъ Грубинъ.
Онъ только что прослушалъ исполненныя оркестромъ ‘Kinderscenen’ Шумана. Сколько разъ играла ихъ ему Катя. Иныя вещи изъ этой серія выходили у ней на фортепіано лучше, чмъ въ оркестр. Одна изъ нихъ — ‘Glckesgenus’ — была его любимая и онъ всегда просилъ повторить. За то знаменитая и довольно заигранная оркестрами ‘Trumerei’ неожиданно захватила его и унесла въ сказочное царство дтскихъ грёзъ. Не могъ онъ не представитъ себ дтскую въ вечернія зимнія сумерки. Въ колыбели лежитъ его Таня уже годовалымъ ребенкомъ. И ей что-то снится сладкое. Губки распустились пышнымъ бутономъ. Головка немного на бокъ, кудерьки на лбу растрепались. Въ просторной и теплой комнат слышенъ только стукъ часовъ. Лампадка горитъ въ углу, въ кіот.
Его Таня видитъ во сн папу и маму. Она гд-то съ ними въ саду. На развсистыхъ втвяхъ шарами горятъ яблоки и длинные-длинные цвты, врод лилій, щекочатъ ея щеки… Она смется весн и просыпается.
А у большой изразцовой печки, чуть-чуть отражающей мерцаніе лампадки, присла на полу няня. Она собралась топить печку, да боится, какъ бы не разбудить барышню.
— Ни-я, — протянулъ ласково ребенокъ и ручонками сталъ себ протирать глаза.
Таня любитъ, когда топится печь, смотритъ на огненные языкъ и прислушивается къ веселому треску березовыхъ сухихъ дровъ.
Картина напросилась сама, когда Грубинъ заслышалъ первые звуки ‘Am Kamin’. Что-то дтское, наивное и уютное неслось отъ этихъ звуковъ.
Глаза его были еще влажны, когда оркестръ совсмъ смолкъ и началось движеніе публики въ садъ и вдоль колоннъ.
Онъ стыдливо отеръ глаза и остался сидть, чтобы не толкаться въ толп и не повстрчать знакомаго. Чаю ему не хотлось. Лучше онъ подождетъ и погуляетъ въ парк. Во второмъ отдленіи должны были пть цыгане. Это его не прельщало. Онъ ихъ никогда не любилъ, ни дикихъ гиканій и плясокъ, ни романсовъ, передланныхъ изъ вальсовъ Штрауса, съ обычнымъ перевираньемъ и безъ того пошлаго текста.
Стало рдть. Служители зажигали лампы и люстры надъ отгороженною срединой залы съ рядами платныхъ мстъ. Въ дальнемъ крыл вокзала, у стойки съ печеньемъ и питьемъ, тснилось много дамъ и двочекъ. У выхода двица въ яркой шляп, въ вид колпака, и съ повязанною щекой продавала билеты на ближайшій, спектакль французской труппы.
Мимо нея прошелъ, въ сторон, Грубинъ, потомъ взялъ вдоль галлереи, гд на одномъ диван увидалъ цлыхъ двухъ священниковъ съ семействами, спустился въ садъ, не глядя на разноцвтный коверъ изъ медленно двигавшейся публики, и вышелъ нарочно боковыми воротцами, чтобы дальше вернуться опять въ паркъ и не идти черезъ мостикъ, гд, наврное, ждали его встрчи.
Онъ въ послдніе дни еще больше одичалъ. Его поздка за границу затягивалась. Общали ему въ контор устроить сдачу квартиры и просили переждать еще съ недлю.
Въ Павловскъ онъ здилъ или ходилъ пшкомъ почти каждый день на музыку. Она только и смягчала ему тупую душевную боль, сокращала пудовой ходъ времени — эти безконечные вечера и блыя ночи съ ихъ обманнымъ свтомъ и млечною, унылою, минутами мучительно-горькою тягучестью.
Паркъ онъ любилъ больше царскосельскихъ садовъ, вс его концы, и низкіе и холмистые берега рчки, особенно уголки въ сосновой рощ по ту сторону воды, за дворцомъ.
Въ алле вдоль сада, вправо и влво отъ мостика, стояло нсколько экипажей. Прозжали и кавалькады. На диванахъ раздлись гувернантки и бонны съ дтьми. Сюда музыка военнаго хора доходила, слегка смягченная.
Грубинъ хотлъ повернуть во вторую поперечную дорожку черезъ лугъ и спуститься къ нижнему мостику и каменной лстниц со львами, надъ которой, посреди клумбы, стоитъ бюстъ императора Вильгельма.
Шелъ онъ тихо, съ наклоненною головой. Въ ушахъ его все еще дрожали звуки, подъ сурдинку, шумановскихъ дтскихъ псенъ.
— Владиміръ Павловичъ! Да остановись, пожалуйста!
Возгласъ заставилъ его вздрогнуть и обернуться.
Голубецъ догонялъ его — все въ томъ же свтломъ пальто, но въ черномъ сюртук и не въ желтыхъ, а въ обыкновенныхъ ботинкахъ.
Съ нимъ они не видались посл встрчи въ Царскомъ. ‘Буффало Билль’, разумется, забылъ про свое общаніе развлекать товарища, чему тотъ былъ чрезвычайно радъ.
— Ну, здравствуй! Идетъ точно философъ Кантъ, совершающій послобденную прогулку. Извиняюсь, душа моя, не дали мн минуты свободной быть у тебя въ Царскомъ… Вотъ только сегодня общалъ дамамъ похать съ ними сюда… Захотлось имъ конокрадовъ послушать.
— Какихъ конокрадовъ?— спросилъ Грубинъ.
— Какихъ? Да все тхъ же фараоновъ. Цыганскаго пнія. Вдь это мы ихъ въ артисты пожаловали, а настоящее ихъ званіе — конокрады, ха, ха!
Щеки Валерія Ивановича раскраснлись. Видно было, что онъ прекрасно пообдалъ. Его дворянскій голосъ пріобрлъ маслянистость и носовые звуки выходили мене рзко.
Улыбнулся и Грубинъ. Каковъ бы ни былъ ‘Буффало-Билль’, но онъ всегда тотъ же и отъ него ветъ несокрушимою врой въ свою лихость, удачу, обаятельное обхожденіе и благородство повадокъ хорошо рожденнаго мужчины.
— Владиміръ Павловичъ! Я сказалъ дамамъ, что представлю тебя тутъ же.
— Гд? Какимъ дамамъ?— почти съ испугомъ откликнулся Грубинъ и даже подался назадъ.
— Да вонъ ландо… Рыжія… хорошихъ статей пара… Полукровныя… И кучеръ, изъ чухонъ, англизированъ. Я рекомендовалъ. Въ татерсал былъ… еще при мн…
— Представить меня?
— Ну, да, кого же иначе?… Любовь едоровна вспомнила тебя.
— Меня?— еще пугливе переспросилъ Грубинъ.
— Тебя, тебя! Гд-то на водахъ въ Пирмонт, что ли, или въ Киссинген. Лтъ десять назадъ. Она нашла, что ты мало измнился.
— Да гд она меня видла… и кто она?
— Сейчасъ… ты прошелъ… Я на тебя указалъ… Идемъ.
— Уволь… Пожалуйста, съ какой стати?
— Нтъ, — протянулъ Валерій Ивановичъ и глаза его съ красноватыми вками стали сейчасъ же темнть. Губы онъ выпятилъ и выраженіе лица получило оттнокъ почти обиженный.— Нтъ, милый другъ, такихъ вещей не длаютъ. Мы съ тобой товарищи и пріятели. Любови едоровн это извстно. Я прошу у нея позволенія представить, стало, съ твоего согласія.
— Да когда же я теб давалъ его?
— А въ Царскомъ? Въ саду?… Я теб говорилъ про Аксамитовыхъ. Нтъ,— брови Валерія Ивановича стали сдвигаться,— такихъ вещей со мной нельзя. Ты знаешь, я человкъ не мелочной. Но въ свт нельзя, братъ, такъ манкировать. И я не позволю себ… ни предъ какою женщиной.
Тонъ длался все боле обиженнымъ и серьезнымъ.
— Что за шутовство!— вырвалось у Грубина.
— Нисколько не шутовство. Воля твоя… Ты можешь продолжать или нтъ знакомство… Но подойти къ этимъ дамамъ ты долженъ, и сейчасъ же. Ужь и то странно, что мы стоимъ и торгуемся, а он на насъ смотрятъ.
‘Это, дйствительно, неловко’,— подумалъ Грубинъ и отправился. Онъ былъ одтъ почти по-домашнему, но это его не смутило.
— Идемъ, Владиміръ Павловичъ!
— Богъ съ тобой… Но кто же эти дамы? Аксамитова съ дочерью?
— Да, да… Маруся… Ты увидишь, какой это цвтокъ!
Голубецъ прикрылъ глаза, потомъ взялъ Грубина подъ руку и скорою походкой, сменя своими короткими ногами, повелъ его по алле къ мостику.

VI.

Въ Грубин было такое чувство, точно его ведутъ на какую-то расправу.
Никто не считалъ его застнчивымъ, и холостымъ онъ зжалъ въ свтъ. Женатая жизнь отдалила отъ выздовъ, но не сдлала нелюдимымъ. Недавнее горе выбило его изъ колеи и всякое новое знакомство, да еще такое, какъ эти Аксамитовы, отталкивало его.
— Любовь едоровна, Орестъ Юрьевичъ: мой товарищъ и другъ, Владиміръ Павловичъ Грубинъ.
Голубецъ выговаривалъ это нараспвъ и серьезно, совсмъ не похоже на его обыкновенный полубалагурный тонъ.
Приходилось вести себя какъ прилично порядочному, далеко не старому мужчин. И онъ тутъ пожаллъ о томъ, что этому мужчин пошелъ всего тридцать девятый, а не сорокъ девятый годъ.
Ему величаво кланялась съ своего мста полная въ бюст, рослая женщина, на видъ лтъ за тридцать, съ овальнымъ матовымъ лицомъ большой красоты. Въ черныхъ, точно вишни, чисто русскихъ глазахъ маслянистый блескъ привтливо ласкалъ каждаго. Тнь отъ широкой соломенной шляпки съ двумя букетами цвтовъ спереди и сзади длала лицо еще красиве. На плечи была накинута шитая золотомъ суконная мантилья и ея стоячій воротникъ подпиралъ голову и придавалъ значительность всему облику роскошной брюнетки.
— Весьма радъ, — картавя выговорилъ ея мужъ, сидвшій напротивъ, и подалъ Грубину руку.
Передъ Грубинымъ промелькнула смутно наружность мужа: большіе рыжеватые усы, короткіе бакенбарды, крупный черты какого-то нерусскаго типа, свтло-кофейный котелокъ на голов, пучки сро-желтыхъ волосъ на вискахъ, пиджакъ, небрежно застегнутый на одну пуговицу.
Этого барина онъ нигд не встрчалъ, но вспомнилъ, что его жену дйствительно видалъ на какихъ-то нмецкихъ водахъ..
Изъ-за пышной груди, задрапированной складками матеріи съ буффами на плечахъ, выставлялось профилемъ другое женское лицо — дочери, которую Валерій Ивановичъ не иначе звалъ въ разговорахъ о ней, какъ ‘Маруся’.
Она чуть замтно поклонилась Трубину, и этотъ поклонъ задлъ его и заставилъ подтянуться и почувствовать въ себ мужчину, человка изъ общества, которому не пристало имть такой стсненный, почти жалкій видъ.
Не то, чтобы этотъ поклонъ былъ слишкомъ небреженъ… Поклонилась она безукоризненно, но что-то такое защемило въ немъ.
‘Двчонка, и такая важная’, — невольно подумалъ онъ и быстро оглядлъ ее всю.
Она была не двчонка, смотрла совсмъ сложившеюся двушкой. Профиль выдлялся на фон зелени сада тонкою и строговатою линіей. Носъ, короткій и прямой, шелъ отъ лба, точно на античномъ рельеф. Блдная кожа съ розоватымъ загаромъ ярко оттняла густые волосы съ красноватымъ отливомъ, на лбу подстриженные, но не завитые. Черная большая шляпа продолговатой формы съ приподнятымъ краемъ и всего однимъ краснымъ цвткомъ шла и къ волосамъ, и ко всему лицу необычайно. Взгляда Грубинъ не усплъ уловить,— глаза она тотчасъ же отвела. Двичья гибкая и крупная шея и вс контуры груди въ свтломъ плать съ вырзомъ вокругъ горла выглядывали изъ-подъ накинутой, но не застегнутой мантильи съ такимъ же воротникомъ Марія Стюартъ, какъ и у матери, изъ свтло-бирюзовой матеріи на серебристой шелковой подкладк.
Не усплъ Грубинъ отвести отъ нея взгляда, какъ до него съ павильона музыкантовъ донеслась нота на пистон, схватившая его за сердце. Онъ узналъ возгласъ Карменъ: ‘Prends garde toi!’ въ конц знаменитаго романса цыганки изъ перваго акта оперы.
— Князь Юшадзе,— раздался надъ его ухомъ уже мене торжественный возгласъ Валерія Ивановича.
Онъ торопливо поднялъ голову. Облокотясь о крыло коляски, стоялъ высокій, худой офицеръ въ блой фуражк и очень короткомъ вицмундир, съ тросточкой въ рукахъ. Грубинъ совсмъ и не замтилъ его.
Офицеръ съ типичнымъ лицомъ мингрельскаго князя и молодою важностью красавца протянулъ ему свою длинную, блую руку, безъ перчатки и крпко пожалъ, немножко спустивъ голову на грудь, гд у него въ петлиц воткнутъ былъ цвтокъ.
— Очень пріятно,— выговорилъ Грубинъ и его взглядъ перешелъ отъ этого кавказскаго профиля къ тому греческому, съ гораздо большею тонкостью и выраженіемъ, вызвавшимъ въ немъ неясную тревогу.
— Вы нашъ сосдъ, Владиміръ Павловичъ,— обратилась къ нему Аксамитова и голосъ ея, ровный и сочный, задрожалъ въ засвжвшемъ влажномъ воздух.
— Любовь едоровна,— пояснилъ тономъ домашняго друга Голубецъ,— въ двухъ шагахъ отъ дворца, дача бывшая Корзининыхъ. Наврное, знаешь?
Грубинъ только кивнулъ головой, хотя никакой дачи ‘бывшей Корзининыхъ’ не зналъ.
— Вы на все лто здсь?— спросилъ Аксамитовъ и вставилъ въ глазъ монокль.
— Поживетъ, поживетъ!— отвтилъ за Грубина Голубецъ и, снявъ шляпу, обратился къ дамамъ:— Такъ что же, mesdames? Угодно идти? Всего лучше теперь, занять хорошія мста.
— Да, вдь, тамъ, я думаю, все разобрано, — сказалъ Аксамитовъ и нервно повелъ однимъ угломъ рта, — а у насъ билетовъ нтъ.
— Все будетъ!… Я распоряжусь. Въ проход… Поближе къ эстрад… Любовь едоровна, вы давно не слыхали фараоновъ?
— Давно,— протянула она.— Больше пяти лтъ. Тогда только входилъ въ моду Дмитрій Шишкинъ… Такъ, кажется, зовутъ ихъ перваго тенора?
Лицо дочери, на половину видное Грубину, не дрогнуло, все такое же вдумчивое и прекрасное. Она подняла рсницы, темне волосъ, и совсмъ темные глаза, взятые у матери, но съ другимъ выраженіемъ.
‘Она не двчонка,— подумалъ опять Грубинъ,— а женщина, и какая еще!…’
— Я готова!…— раздался ласковый и веселый возгласъ Любови едоровны.— Маруся!…— окликнула она дочь и что-то ей сказала въ полголоса.
Лакей соскочилъ съ козелъ. Голубецъ отворилъ дверцу и вмст съ офицеромъ высадилъ дамъ. Грубинъ стоялъ поодаль.
Пошли они мостикомъ попарно, впереди дочь съ княземъ, потомъ Голубецъ и Аксамитова. Мужъ ея пригласилъ Грубина жестомъ руки и пошелъ съ нимъ въ ногу.
Онъ оказался небольшаго роста, полный, въ общемъ еще моложавый. Никто бы не принялъ его за отца такой взрослой дочери. Маруся, такая же высокая, какъ ея мать, шла скоро, довольно большими шагами и опиралась на высокую палку зонтика. Князь, только на полголовы былъ выше ея. Эта пара поражала Грубина своимъ подборомъ. Онъ употребилъ мысленно это слово и тотчасъ, же прибавилъ:
‘И глупъ же, должно быть, этотъ князь!’
Почему-то ему пріятно было уврить себя сразу въ ‘непроходимости’ красавца въ короткомъ вицъ-мундир и съ большимъ блиномъ на курчавой, плотно подстриженной голов. Даже въ его походк, на оцнку Грубина, сквозило что-то глупое.
Кажется, они шли молча. Лица ихъ не поворачивались одно къ другому.
‘Что-жь это, — подумалъ Грубинъ, — женихъ съ невстой, что ли?’
Аксамитовъ о чемъ-то спросилъ его, онъ развязно и невпопадъ отвтилъ ему.
Около этого человка, съ его тикомъ въ углу рта, не похожаго ни на какой опредленный русскій типъ, онъ чувствовалъ себя совершенно чуждо, точно съ иностранцемъ, съ которымъ нечего говорить, нтъ никакихъ общихъ интересовъ. Онъ смутно распознавалъ, однако, что мужъ смотритъ боле европейцемъ, чмъ жена, и тонъ у него боле отзывается свтскостью извстнаго сорта.
Двигались они на встрчу толп, кружившейся вокругъ рядовъ зеленыхъ дивановъ. Почти вс женщины оглядывали обихъ Аксамитовыхъ, мать и дочь, съ головы до пятокъ, нкоторыя безцеремонно, другія изподтишка или вслдъ имъ. Это обглядываніе начинало раздражать Грубина. Онъ точно участвовалъ въ какой-то непріятной процессіи, которая и его выставляла на-показъ. И ему такъ захотлось уйти въ глубь парка и бродить тамъ до поздняго вечера, а въ одиннадцать ссть въ вагонъ и вернуться въ Царское.
— Какая масса!— замтилъ Аксамитовъ, прищуривая свободный глазъ.— И никого не знаешь… А вы?
— Еще мене, — отвтилъ Грубинъ, совсмъ не глядя на встрчную колонну.
У входа въ залу онъ хотлъ откланяться.
Но Голубецъ не допустилъ. Онъ въ одинъ моментъ распорядился стульями. Имъ поставили по два стула рядомъ, въ проход, въ самомъ конц, у эстрады, гд уже разслись цыганки. Красный, зеленый, желтый, ярко-голубой цвта, золотая бахрома и полосатыя шали дерзко метались въ глаза. Позади, густой рядъ красныхъ кунтушей и черныхъ бородатыхъ мужскихъ головъ полукруглою стной заслонилъ опустлый оркестръ.

VII.

Посадили его за стуломъ Маруси. По другую сторону прохода, на одной линіи съ ней, слъ князь Юшадзе. Впереди сидла Любовь едоровна.
Маруся откинула свою бирюзовую мантилью на спинку стула. Передъ Трубинымъ блла ея обнаженная почти до плечъ шея, гд не было противныхъ ему кудерекъ, завитыхъ щипцами. Стволъ шеи переходилъ въ туго вчесанные кверху блестящіе волосы съ золотымъ отливомъ.
Эта близость сразу настроила его иначе, чмъ онъ ожидалъ. Черезъ ея плечи онъ смотрлъ на цыганокъ. Посредин выдлялась солистка въ самомъ богатомъ костюм съ густою золотою бахромой и въ парчевомъ головномъ убор. Онъ не зналъ, какъ ее зовутъ. Цыганъ онъ не любилъ, но помнилъ, когда слышалъ ихъ въ послдній разъ. Это было въ Москв, въ какомъ-то загородномъ трактир, давно, больше десяти лтъ назадъ.
Ея лицо заставило его вспомнить и о томъ звук изъ псни Карменъ, когда ему поклонилась дочь Аксамитовой.
‘Prends garde toi!’ — повторилъ онъ мысленно.
Суеврнымъ онъ себя не признавалъ. Изъ наслдственныхъ примтъ у него удержалась одна, и очень крпко: встрча съ попомъ. Онъ самъ смялся надъ собой, называлъ это ‘пережиткомъ’, но не могъ отршиться отъ непріятнаго ощущенія и не разъ говаривалъ жен:
— Какой-нибудь гадости да жди!
И она всегда, совершенно серьезно, стыдила его.
Съ годами и въ своей жизни, и въ жизни другихъ, близкихъ и стороннихъ людей, онъ привыкъ намчать совпаденіе фактовъ, удачъ и неудачъ, что-то врод примтъ, указывающихъ на какой-то ‘детерминизмъ’, боле близкій житейской дол отдльныхъ личностей. И надъ такимъ все возростающимъ чувствомъ онъ не смялся. Смерть жены укрпляла въ немъ чуткость къ подобнымъ совпаденіямъ.
Хоръ началъ своею обычною псней:
‘Ты почувствуй, дорогая’.
Наростаніе тихихъ звуковъ на грунт мужскихъ октавъ стало пріятно его убаюкивать и онъ закрылъ глаза. Онъ могъ уйти отъ пестрой, скученной толпы, совсмъ ему чуждой, гд было слишкомъ много женщинъ, съ ихъ тряпками всякихъ фасоновъ и цвтовъ, дтскою возбужденностью и нервною суетой, обезьянствомъ и погоней за всмъ, что только можетъ ихъ сдлать интересне или порядочне, отличить ихъ отъ такихъ же жалкихъ созданій, но сортомъ ниже — изъ другаго общества.
Посл смерти жены Грубинъ точно оборвалъ всякую связь съ женскимъ обществомъ, не ждалъ отъ него ничего и какъ бы не признавалъ въ себ права на то, чтобы отъ женщинъ просить отклика на свое горе. Ихъ свтская или ‘интеллигентная’ болтовни и прежде не особенно привлекала его.
Хоръ смолкъ. Онъ раскрылъ глаза. Солистка-цыганка приготовлялась пть. Ея гибкіе, длинные и смуглые пальцы брали аккорды. Теноръ съ пухлымъ блымъ лицомъ франта-купца стоялъ позади ея и настраивалъ свою гитару.
И опять въ ушахъ Грубина пронесся знойный и грозящій возгласъ андалузской цыганки:
‘Prends garde toi!’
Это его такъ удивило, что онъ, почти съ чувствомъ смутной боязни, прикрылъ глаза, отведя ихъ отъ головы стройной двушки съ золотистыми волосами надъ блою двичьей шеей, тонкой и твердой.
Память его, угнетенная за послднее время, вступала въ свои права и вызвала передъ нимъ цлый вечеръ, проведенный въ начал восьмидесятыхъ годовъ въ Вн. Онъ въ первый разъ попадалъ въ тамошній оперный театръ. Такая удача баловала его рдко. Давали Карменъ съ Луккой, еще въ полномъ обладаніи голосомъ и со сцены обаятельною, точно двадцатилтняя красавица-севильянка. Играла и пла она съ вызывающею граціей и дьявольскимъ огнемъ въ тхъ мстахъ музыки Бизе, гд гитана олицетворяетъ собою ехидный порокъ, впивающійся въ душу горделиваго и прямодушнаго карабинера-бискайца, доведеннаго ею до позора.
Послдняя картина ярко освщенной площади передъ ареной такъ и заметалась передъ нимъ. Карменъ, въ бломъ короткомъ плать, шитомъ серебромъ, идетъ, сладострастно покачиваясь на бедрахъ, подъ руку съ торреадоромъ. Потомъ сцена съ покинутымъ любовникомъ, ея лицо, нервно вздрагивающее отъ смси женской боязни и сатанинскаго задора, и эти глаза, точно кидающіе стальныя искры…
Теноръ и солистка запли, въ два голоса, какой-то новый романсъ, слащаво, на плохой итальянскій манеръ.
По нервамъ Грубина непріятно цплялись звуки этого дуэта. Они ничего не говорили ему, не трогали, не услаждали, были въ рзкомъ диссонанс съ тмъ, что онъ могъ бы ощущать, охваченный воскресшимъ передъ нимъ образомъ Карменъ-Лукки.
Блая шея съ золотистыми волосами затылка, подъ черною шляпой,— лица Маруси онъ не видлъ,— вызвала въ немъ желаніе слышать, какой у этой двушки голосъ, похожій ли на мать, довольно высокій и пвучій, или нтъ. Онъ ожидалъ другого тембра и другого теченія рчи, стройне, изящне, нове.
Онъ наклонился впередъ и, приподнявъ свою соломенную шляпу, тихо спросилъ:
— Вы любите цыганъ?
Маруся, немного удивленно, вскинула своими темно-синими глазами и въ полъоборота отвтила:
— Я слышу ихъ въ первый разъ.
Въ слов ‘первый’ прокрадывалась легкая картавость, перешедшая отъ отца. Голосъ былъ въ такомъ род, какъ онъ ожидалъ: скоре низкій съ тембромъ mezzo-soprano, звучный и густой, произношеніе отчетливое, безъ всякой примси какого-нибудь мстнаго акцента — московскаго или петербургскаго. Такъ говорятъ порусски т, кто на половину воспитывался за границей. Лицо оставалось спокойнымъ, безъ улыбки, почти строгимъ.
— И какъ вамъ они нравятся?
— Оригинально,— выговорила она такимъ тономъ, точно хотла прервать разговоръ.
Такъ понялъ это Грубинъ и ощутилъ непріятный уколъ. Она какъ будто желала показать ему, что онъ не изъ ихъ общества. Не потому ли, что онъ былъ одтъ въ свой будничный пиджакъ и шляпу съ большими полями, а не въ форм дыни съ короткимъ бортомъ, какъ слдуетъ носить по мод наступившаго лтняго сезона?
‘И чего я лзу?— остановилъ онъ себя.— Важнюшка!’ — рзко прибавилъ онъ и, отвернувшись въ другую сторону, сталъ смотрть вбокъ на князя.
Тотъ, съ блестящими глазами, покручивая тонкіе усы, глядлъ на цыганку, томно выводившую усталымъ голосомъ длинную фермату перваго куплета. На его щек, блой, съ синимъ отливомъ, выступалъ румянецъ.
Князь широко захлопалъ, поднявъ об руки, обернулся къ Марус и, наклонившись черезъ проходъ, пустилъ молодымъ баскомъ:
— Шикарный конецъ!
Офицерское слово ‘шикарный’ Грубинъ особенно не любилъ. Отъ самаго звука этихъ словъ, сказанныхъ баскомъ восточнаго человка, получившаго выправку въ сословномъ корпус, зашевелилось въ немъ брезгливое ощущеніе.
— Что твой Мазини!— раздался громкій одобрительный шепотъ Валерія Ивановича, сидвшаго около Грубина черезъ рядъ.— Марья Орестовна,— обратился онъ къ Марус,— каковъ теноръ-то?… Какія фіоритуры выводитъ!
Маруся кивнула ему и что-те врод улыбки проскользнуло по ея замкнутому рту, съ извилистымъ, красивымъ профилемъ.
— Ты какъ находишь конокрадовъ?— спросилъ его Голубецъ одобряющимъ голосомъ, какимъ мстные помщики говорятъ, на ярмарк, при закупкахъ.
— Слишкомъ манерятся,— отвтилъ Грубинъ и поморщился.
Въ зал длалось жарко. Хлопали трескуче и вязко — безъ конца. Теноръ и солистка кланялись. Ихъ заставили повторить послдній куплетъ. Воздухъ насытился испареніями отъ духовъ и всей этой массы женскихъ тлъ и туалетовъ. Но онъ сидлъ съ такимъ чувствомъ, точно ему хотлось ршить, что собственно въ этой двушк сильне — чванство, застнчивость или напускная манера? Врядъ ли ея ‘maman’ рекомендовала ей держаться въ обществ съ этою миной. Мать была привтлива и даже съ какимъ-то особымъ оттнкомъ.
Теперь онъ вспомнилъ, что видалъ ее въ Киссинген еще молодымъ человкомъ. Она жила тамъ одна, никакой двочки при ней не было. И гулялъ съ ней постоянно длинный, худой польскій графъ, адъютантъ австрійскаго эрцгерцога, богачъ, съ репутаціей развратника и игрока. Отъ русскихъ слыхалъ онъ разсказы о ея похожденіяхъ. Говорили и тогда еще, что супругъ часто отсутствуетъ и вообще сквозь пальцы смотритъ на ея побды.

VIII.

Отъ ясныхъ напоминаній памяти Грубину стало не то что пріятне, а совсмъ иначе. Теперь онъ предвидлъ, кто можетъ оказаться эта моложавая мать съ ласковымъ взглядомъ черныхъ глазъ и немного раздавшимся бюстомъ, и отецъ, съ его видомъ какого-то заграничнаго агента. Но дочь не похожа на мать: ни чертами чудеснаго лица, ни манерой держаться.
Онъ повеселлъ, сознавая, что источникъ его новаго, мене подавленнаго настроенія — очень некрасивый.
Вспомнилъ онъ, какъ про эту барыню говорили въ легкомъ ироническомъ тон, и точно нашелъ что-то цнное.
Грубинъ рзко пристыдилъ себя, но память не оставляла его въ поко.
Вотъ онъ сидитъ на террас акціонернаго казино, куда самая отборная публика водъ ходитъ обдать. Яркій день. Обдающихъ много. Безпрестанно раздается русскій языкъ. Къ нему подсаживается одинъ москвичъ, сплетникъ и краснобай, изъ мстныхъ думцевъ. Это было еще въ первые дни его леченія, когда та барыня только что появилась у источниковъ.
— Смотрите, — шепчетъ ему москвичъ и толкаетъ подъ локоть, указывая ему, въ отворенныя двери, на залу ресторана, стоявшую въ полутемнот,— видите, какая игра идетъ… Барыня-то одна за столикомъ обдаетъ, а тотъ усачъ, долговязый, польскій-то графъ изъ Галиціи, вдалек, точно они и знать не знаютъ другъ о друг, а между ними произошло уже добровольное соглашеніе.
— Кто это видлъ?— сказалъ онъ тогда.
— Я видлъ… Вчера смотрю, въ одиннадцатомъ часу… ни души на променад. Только этотъ графъ, что твой аистъ мотается, знаете, тамъ, на углу, гд книжная лавка… и все смотритъ на окна втораго этажа. Вдь, я тамъ живу, батенька, и дама — моя сосдка по корридору, занимаетъ отдленіе какъ разъ въ сторону колоннады. И я за нимъ сталъ слдить, и на окна посмотрлъ… Вдругъ въ одномъ окн свча. Онъ тотчасъ же зашагалъ къ подъзду, и шасть! Вотъ и понимайте!
Помнитъ онъ, что они оба злорадно засмялись, какъ истые холостяки. Онъ самъ никогда не считалъ себя развратникомъ и даже обыкновеннымъ женолюбцемъ, но и онъ раздлялъ общую повадку мужчинъ — длать изъ любовныхъ исторій и всего, что отзывается половою любовью и мужскимъ хищничествомъ, предметъ особаго балагурства. Цинизмъ былъ противенъ ему съ юношескихъ лтъ, однако, онъ его выносилъ, волей-неволей, въ мужской компаніи. И посл нашептываній сплетника-москвича онъ началъ совсмъ особенно смотрть на эту русскую барыню, одна ли она ему попадалась въ парк, или въ сопровожденіи худоногаго польскаго графа, въ темномъ длиннйшемъ ватерпруф.
Онъ долженъ былъ прервать свое леченіе и съ тхъ поръ забылъ о ней.
Но это она, несомннно. Онъ припомнилъ и фамилію, прочтенную въ Cuelistr, гд она показалась ему перевранной.
Теперь онъ отшатнулся бы съ брезгливымъ чувствомъ, еслибъ эта самая барыня стала на него закидывать свою сть. И не оттого, что она постарла на десять лтъ, что она уже maman взрослой дочери и талія ея потеряла прежніе контуры. Для него теперь самая мысль о чувственномъ сближеніи — да еще съ чужою женой — просто противна.
Три года супружества держали его въ воздух чистой привязанности, насколько она можетъ быть чиста между мужемъ и женой. Эти три года прошли вдали отъ всякихъ мятежныхъ чувствъ и всякой поблажки гршнымъ посягательствамъ.
Да и вообще на совсти его не было связи съ замужнею женщиной. Не отъ строгости его нравовъ вышло это, а такъ судьб угодно было. Водилась одна связь, но безъ адюльтера, да и то, когда ему перешло уже за тридцать лтъ. До того, онъ самъ искалъ женскаго отклика на его душевные запросы — и только.
‘Однако, какъ же это?— вдругъ спросилъ себя Грубинъ, давно уже не слышавшій того, что пли на эстрад.— Если эта исторія въ Киссинген правда, и москвичъ-краснобай не выдумывалъ, то кто же эта дама, мать большой дочери съ такою горделивою свтскою выправкой? Кто?
‘Просто мужелюбивая, увлекающаяся женщина, быть можетъ, несчастная въ своемъ брак или…?’
Слово позорящее и звонкое готово было прозвучать въ его мозгу, но онъ его и мысленно не выговорилъ и оглянулся.
Жаръ возросталъ. Отъ публики поднимался гулъ — въ небольшой промежутокъ между двумя номерами программы.
Передъ Аксамитовой-матерью стоялъ баринъ съ сдою бородой, наврное, отставной военный, и дв дамы, уже пожилыя. Они вс говорили съ ней возбужденно, слащаво улыбаясь, какъ улыбаются тмъ, кого пріятно встртить на виду у большой публики.
‘Значитъ, она какъ слдуетъ барыня,— соображалъ Грубинъ,— всмъ лестно говорить съ нею’.
Голубецъ подошелъ къ этимъ знакомымъ Аксамитовой и что-то сказалъ, шутливо указывая рукой на цыганъ. Двушка сидла, неподвижно и глядла немного въ сторону праваго крыла, гд было гораздо темне.
И опять это обиліе женщинъ безпокоило его. Сзади, спереди, вправо, влво, на эстрад — все женскіе бюсты, глаза, прически, цвты, шляпы. Въ виски ему вступала тупая головная боль. Ему точно передавалась вся эта нервозная и суетная возбужденность нсколькихъ сотъ женщинъ всякаго возраста.
Невольно взглядъ его остановился снова на блой ше, золотистыхъ волосахъ и строгомъ, прекрасномъ профил Маруси. Она смотрла теперь въ черепаховый лорнетъ, и выраженіе стало еще горделиве и замкнуте.
И ему стало ее жаль. Если мать — ‘такая’ — и, быть можетъ, самой высшей ныншней школы, то не уйти отъ того же и этой красавиц. Ее прочатъ, быть можетъ, грузинскому князю, т.-е. продадутъ или заставятъ продать себя.
‘Какое мн дло до всего этого?’ — воскликнулъ онъ про себя и нервно завозился на стул. Поскорй бы уйти изъ несносной духоты и распрощаться съ этими знакомыми, навязанными ему Голубцомъ.
‘Буффало-Билль!’ — выбранился онъ и сталъ осматриваться, нельзя ли ему уйти другимъ путемъ.
‘Нехорошо! Неловко!’ — остановилъ онъ себя и дождался конца цыганскаго отдленія.
Когда, подъ трескучіе раскаты апплодисментовъ, вс столпились у эстрады, онъ подошелъ прямо къ Аксамитовымъ — мужу и жен, остановился у самой эстрады и приподнялъ шляпу.
— Ты куда? Бай-бай?— спросилъ его Голубецъ.
— Такъ рано?— выговорила Любовь едоровна и обмахнулась веромъ.— Мы тоже сейчасъ демъ… Не хотите ли къ намъ… на чашку чая?
— Милости просимъ!— съ кисловатою улыбочкой сказалъ мужъ ея.
Грубинъ извинился головною болью. И вдругъ у него вырвался вопросъ:
— А вдь мы съ вами встрчались когда-то?
— Гд?— спросила, блеснувъ глазами, Аксамитова.
— Въ Киссинген… Давно ужь… Вы помните?
И онъ поглядлъ на нее пристальне, чмъ самъ бы желалъ.
Пышный, еще не подкрашенный ротъ улыбался и, кром тото же маслистаго блеска въ глазахъ, онъ ничего не прочелъ.
— Я бывала тамъ часто… Въ которомъ это году?
Онъ назвалъ годъ.
— А!… Да, да!…— выговорила она такъ весело, точно будто онъ напомнилъ ей что-нибудь чрезвычайно пріятное.
Дочь подошла къ нимъ въ эту минуту, накинувъ голубую мантилью, все такая же строгая въ своихъ движеніяхъ и минахъ.
Грубинъ поклонился и ей, не протягивая руки, и получилъ отъ нея наклоненіе головы.
— Мы васъ ждемъ, — сказала ему въ слдъ Любовь едоровна.
— Посл-завтра заверну къ теб!— громко пустилъ ему вслдъ Голубецъ.
Поздъ отходилъ. Блесоватая ночь, уже проникнутая сыростью, глянула на Грубина подъ длиннымъ и узкимъ деревяннымъ навсомъ дебаркадера… Его обгоняли и часто толкали. хало много, не дождавшись конца концерта.
Въ вагон втораго класса, куда онъ вошелъ, не то усталый, не то недовольный, съ тупою болью въ одномъ виск, разговоры — опять все женскіе — переплетались и сталкивались, влетали въ окна и вылетали изъ нихъ.
Ухо его непріятно рзнула французская фраза какой-то барышни. Кто-то говорилъ въ окно по-итальянски, тоже съ русскимъ акцентомъ, и до него долетла фраза:
— Cosa volete? Risotto milanese?
Съ платформы донесся молодой окликъ:
— Сережа! Козыряй назадъ!
Нсколько пассажировъ тихо разсмялись.
Онъ сидлъ въ углу и ему какъ будто хотлось что-то ршить, отъ чего-то отдлаться. Даже въ переносицу вступило и онъ опустилъ окно, глядя на опушку парка, темнвшую справа.

IX.

Тихо вошелъ онъ въ пустую, очень просторную комнату, гд, на аршинъ отъ стны, блла дтскы колыбель.
Больше не было мебели. На окнахъ — нарочно безъ гардинъ — полуспущенными стояли сторы и паркетный полъ слабо лоснился, тамъ и сямъ.
Полуночный свтъ накидывалъ на все свой млечный пологъ. И стны — въ блыхъ обояхъ съ золотыми разводами — какъ бы отступали и длали комнату еще обширне.
Грубинъ прислъ на подоконникъ и долго глядлъ на колыбель. Свои шаги и малйшія движенія онъ сдерживалъ, точно въ комнатахъ опасно больнаго или покойника.
Он и были комнаты покойниковъ. Сейчасъ прошелъ онъ мимо спальни Кати и побоялся заглянуть туда. И безъ того онъ испытывалъ всю дорогу отъ вонзала — и еще сильне теперь — тоску, отдававшуюся въ груди чмъ-то врод боли. Шумъ и трескъ концертной залы, сотни женщинъ вокругъ него и на эстрад, знакомство съ Аксамитовыми, образъ молодой двушки — впервые вызвали въ немъ такой возвратъ къ тому, что было, какихъ-нибудь два-три мсяца назадъ, на этой самой дач.
Оба они готовились къ событію, устраивали свое гнздо, на разные лады перебирали что будетъ удобне, по правиламъ строгой гигіены для ‘дофина’, а сами располагались жить здсь долго, быть можетъ, до того времени, когда ребенокъ ихъ превратится въ юношу и надо будетъ ему думать объ университет.
По этой большой комнат сколько разъ проходила Катя — и беременная такая маленькая, похожая на двочку-подростка, съ кучей свтлыхъ волосъ на маковк, въ домашнемъ сромъ платьиц съ пелериной, живая и степенная, съ глазомъ хозяйки и руководительницы.
Онъ звалъ ее иногда ‘моя гувернантка’, иногда ‘мое начальство’, когда шутливо жаловался знакомымъ на ея строгость. Въ ней все было стройно уложено: взгляды, симпатіи, правила, привычки. Изъ института вынесла она серьезную наивность души и большую врность всему тому, что было ‘хорошо’, чему слдовало подчиняться не въ однихъ важныхъ случаяхъ жизни, а и въ пустякахъ.
— Какъ же это можно?— бывало, воскликнетъ она своимъ голоскомъ и вскинетъ густыми бровями, даже носикъ ея — маленькій и закругленный — начнетъ краснть.
— Нельзя?— комически переспросить онъ ее.
— Никакъ нельзя, Вова!— отвтитъ она искренно и все также строго.
Онъ слушался, даже и тогда, если это ‘нельзя’ относилось къ какому-нибудь, на его взглядъ, пустяку, къ одному изъ тысячи — какъ онъ называлъ — ‘конвенансовъ’. Онъ подтрунивалъ надъ ея запретами, доказывая, что она слишкомъ долго была подъ ферулой бонны-нмки, а та ей ежесекундно кричала: ‘Katinka, das schickt sich nicht’,— Катя не спорила, но каждый разъ прибавляла:
— Ну, такъ что-жь? Я ей благодарна на всю жизнь… Безъ этого смотри, что кругомъ длается: что за распущенность!
И онъ вс три года, которые прожилъ съ нею, восхищался этою ясностью души и прощалъ ей гувернантство. И про себя, и вслухъ называлъ онъ ее: ‘уравновшенная петербуржка’, на что Катя всегда замчала:
— Все это модныя клички. Такая, какая есть.
И теперь эта полудтская фраза: ‘Такая, какая есть’ — припомнилась ему и немного смягчила приступъ тоски.
— Такая, какая есть!— чуть слышно выговорилъ онъ, сидя все еще на томъ же мст, на подоконник обширной и пустой дтской.
‘Такихъ’ онъ не видалъ кругомъ себя, да и теперь не видитъ. Быть можетъ, и въ самомъ дл, окрики нмки: ‘das schickt sich nicht’, попавъ на благодарную почву, заложили неколебимый душевный укладъ этой женщины, казавшейся до смерти двочкой-подросткомъ.
Только и слышно, что про крушенія семей, тайныя и явныя интриги, а то такъ просто продажность, заползающую въ свтское общество, проституцію замужнихъ женщинъ, отдающихся за платье отъ Лаферьеръ, за дюжину чулокъ цвта ‘fraise crase’, кутежи, трактирные скандалы, такое паденіе тона и приличій, что просто нельзя опредлить, даже бывалому мужчин, съ кмъ говоришь: съ женой ли сановника, или съ горизонталкой. И все это на половину, если не на дв трети, отъ самихъ мужей, отъ ихъ поблажки или умышленнаго пріученія ко всмъ видамъ кутильнаго франтовства.
И среди такого общества, не разрывая съ нимъ, не ударяясь въ ханжество или смшной ригоризмъ, дышала, двигалась, любила и боролась съ жизнью его Катя, строгая и наивная институтка, не похожая даже и на своихъ ближайшихъ подругъ по выпуску.
Грубинъ всталъ и разбитою походкой прошелъ къ двери въ свою спальню. И танъ онъ не зажегъ свчи Окна выходили въ садикъ. Съ крылечка можно было туда прямо спуститься по лсенк въ пять ступенекъ.
Его постель — простая желзная койка, приставленная къ стн, гд вислъ коверъ — не манила… Одиночество — хуже всякаго холостаго бобыльства — еще больше засосало его.
Спать онъ не могъ и зналъ, что еслибъ и легъ — не смыкалъ бы глазъ до разсвта… Онъ, безъ шляпы и съ полуразстегнутымъ жилетомъ, спустился по лсенк въ садикъ.
Посредин его, на четырехъ-угольной площадк, густо усыпанной пескомъ, стояли скамейки и соломенное качающееся кресло. Надъ ними спускалъ свои втви кустъ уже отцвтающей сирени.
Сюда выносили, въ послдній разъ, Катю и посадили въ качающееся кресло.
Она протянула ему пылающую руку и выговорила твердымъ голосомъ:
— Вова!… Не тоскуй!… Вдь, это была двочка, а мы ждали мальчика… Еще будетъ!
Никакой боязни за себя, а смерть уже держала ее въ своихъ когтяхъ.
Это ‘еще будетъ’ вспомнилось ему, какъ только онъ взглянулъ на кустъ сирени, подошелъ къ нему, сорвалъ одну кисть, еще не завялую, и долго глядлъ на нее.
Все спало въ дом… Съ улицы доносилось дальнее бренчаніе дрожекъ по шоссейной мостовой. Начинало свтлть. Легкій втерокъ перебиралъ листья тополя по другую сторону площадки.
— Господи, что за тоска!— глухо, удерживая рыданія, вскричалъ онъ и закинулъ об руки за голову.
Его погнало изъ садика и онъ не взошелъ, а взбжалъ по ступенькамъ узкой лстницы.
Спальная стояла все такая же унылая и возростающій свтъ пробивался сквозь опущенныя сторы двухъ оконъ.
Онъ чувствовалъ, что если сейчасъ же не разднется, то будетъ бродить изъ комнаты въ комнату и очутится въ спальной покойницы, гд ему станетъ нестерпимо горько.
Все также тихо, на цыпочкахъ двигался онъ, когда клалъ платье и ставилъ ботинки у дверей, точно не желая разбудить горничной, спавшей черезъ переднюю… Мужской прислуги онъ не держалъ. Горничную Евгенію, ходившую за барыней съ самаго замужства, онъ оставилъ при себ. Ея немного хмурое лицо — уже не молодой двушки — находилъ онъ симпатичнымъ, потому только, что вся ихъ жизнь съ Катей прошла на ея глазахъ.
Въ постели Грубинъ лежалъ сначала навзничь, съ открытыми глазами и даже не старался заснуть. Искусственныхъ средствъ противъ безсонницы онъ избгалъ, но уже боле мсяца какъ ему не удавалось спать больше четырехъ часовъ и не раньше забывался онъ, какъ на разсвт.
Голова была боле раздражена, чмъ въ послдніе дни. Чуть только зажмурилъ онъ глаза, какъ передъ нимъ запрыгали цвтныя фигуры, женскіе глаза — черные, у цыганокъ, голубые, срые, всякіе, большія шляпки и мантильи съ буффами на плечахъ, потомъ выплыла блая двичья шея, и въ полъ-оборота профиль, съ прямымъ носомъ и тонкими длинными ноздрями, и съ прядью темно-золотистыхъ волосъ надъ маленькимъ розовымъ ухомъ.
— Ахъ ты Господи!…— громко вздохнулъ онъ и нервно перевернулся къ стн.
Это видніе огорчило его, обидло. Съ какой стати онъ, полный памяти о тхъ существахъ, унесенныхъ смертью,— и вдругъ видитъ шею и профиль первой попавшейся барышни, застывшей въ своей дрессировк, да еще дочери такой maman, какъ эта Аксамитова?!…
Ему не пришло на умъ, что въ эту ночь онъ всмъ своимъ существомъ стремился къ женщин, къ ея ласк, что его скорбное одиночество было самою лучшею почвой для новаго влеченія…
Голова долго не могла остыть. То и дло чередовались въ ней уже мене ясные образы, но все изъ той же залы и съ тою же общею окраской. А сердце ныло и тишина осиротлой дачи холодомъ проникала подъ одяло.

X.

Сренькій денекъ, мягкій и безъ дождя, немного просвтллъ часу съ шестаго пополудни. По алле лиственицъ, отъ заставы къ парку, замедленнымъ шагомъ двигался Грубинъ.
Онъ немного усталъ. Посл завтрака пошелъ онъ пшкомъ въ Тярлево, погулялъ въ дальней части павловскаго парка и возвратился — все пшкомъ — только другимъ путемъ, отъ Тярлевской платформы не по красивой дорожк, вдоль дубовой аллеи для всадниковъ, а новымъ городскимъ паркомъ, и вышелъ на аллею лиственицъ, недалеко отъ того мста, гд купальни.
Прогулки Царскаго и Павловска привлекали его. Онъ думалъ даже, създивши въ Швейцарію, поселиться здсь и на зиму, только въ другомъ дом.
Вчера, въ Петербург, ему посулили, въ контор, хорошаго наемщика его дачи, до конца срока контракту, но съ условіемъ, чтобы онъ оставилъ часть мебели.
На это онъ сейчасъ же согласился. Заграничная поздка встряхнетъ его. Если на водахъ будетъ слишкомъ однообразно, онъ продетъ куда-нибудь подальше, а къ осени, быть можетъ, доберется до Испаніи. Объ этой поздк сколько разъ мечтали они съ Катей, перечитывали письма Боткина, изучали книги.
Да такъ и не собрались. Остальное въ Европ слишкомъ извстно. Все, какъ мухи, засидли англичане. Потянется тотъ же ‘сплошной табль-дотъ’, по выраженію одного его пріятеля, тошная до нельзя жизнь туриста, связанная съ необходимостью выносить важность или наянливость разноплеменныхъ кельнеровъ.
Тамъ, по крайней мр, все будетъ ново: природа, типы, языкъ, городскіе нравы, искусство, огромное историческое прошлое, народная псня и пляска.
У себя никакіе дловые и общественные интересы не придерживали его… Идти опять на земскую службу раньше новаго трехлтія — нельзя, имнія у него не было, а только домъ. Управляющій заботится о немъ и въ треть доставляетъ ему доходъ.
Зимой, въ уединеніи Царскаго, онъ, быть можетъ, въ состояніи будетъ поработать надъ матеріалами, накопленными за время службы.
Думать объ этомъ вплотную онъ ршительно не могъ. Его силы уходили на внутреннюю борьбу съ собою — какъ бы совсмъ не уложить себя, не впасть въ маразмъ.
Къ людямъ его ршительно не влекло — къ петербургскимъ знакомымъ, да ихъ надо было, къ тому же, искать по дачамъ… Заграничное леченье приходилось начать, хоть онъ и туго соглашался съ докторомъ… Тотъ на-дняхъ еще разъ настаивалъ, простукавъ, и очень чувствительно, его печень.
Въ пшеходной алле пихтъ тни пошли гуще и втви съ пушистою хвоей касались одна другой и нависали сводомъ синевато-зеленаго оттнка.
Изрдка прозжалъ по средней широкой алле барскій экипажъ: ландо, викторія въ одну лошадь, пролетка на резинахъ — и мелькала красная или блая фуражка офицера.
Шагахъ въ пятнадцати Грубинъ увидалъ, впереди, длинное, колышущееся туловище вызднаго лакея, въ ливре и свтло-гороховыхъ штиблетахъ. Ливрея была съ золотыми аксельбантами.
Изъ-за лваго плеча лакея выдлялась фигура дамы, полускрытая полосатымъ зонтикомъ.
Грубинъ узналъ Марусю Аксамитову.
‘Подъ прикрытіемъ вызднаго… скажите пожалуйста!’ — почти злобно выговорилъ онъ про себя и ускорилъ шагъ.
Онъ сдлалъ такъ, точно противъ воли, замтилъ это и, сдержавъ себя, на нсколько секундъ остановился.
Вдь, онъ до сихъ поръ не сдлалъ визита Аксамитовымъ, что, по свтскимъ правиламъ, невжливо. Даже его Катя сказала-бы ему: ‘Вова, это не длается!’ Да, не собирался онъ сдлать имъ визитъ, по крайней мр, не подумалъ о немъ ни вчера, ни третьяго дня.
И, все-таки, онъ пошелъ скоре, поровнялся съ Марусей, поднялъ шляпу и сказалъ громко и возбужденно: ‘Здравствуйте!… Гуляете?…’
Она остановилась тотчасъ же и вся выпрямилась, повернувъ свой станъ къ нему.
Теперь онъ могъ схватить ея наружность гораздо цльне, чмъ въ Павловск. Отъ зонтика — темно-красными и блыми широкими полосами — ложилась тнь на лицо, и безъ того оттненное широкими бортами кружевной черной шляпки.
Онъ нашелъ ее неожиданно красивой. Такого лица онъ нигд, и никогда не встрчалъ… Лицо это было, въ общемъ, не русское, хотя сходство съ отцомъ сидло въ профил, а въ разрз глазъ, съ матерью, но они у ней были другого цвта — синіе, а не черные, какъ шпанскія вишни, и не съ тмъ вовсе выраженіемъ.
Прозрачная, золотистая близна кожи дышала необычайнымъ изяществомъ. Рсницы шли темною линіей и углубляли взглядъ печальныхъ глазъ, губы, тонкія и розовыя, чуть-чуть улыбались.
И ея станъ, гибкій и могучій — станъ молодой женщины — строгими линіями очерчивалъ корсажъ свтлаго платья изъ шерстяной ткани, полосами, съ грудью, задрапированною шелковою матеріей, точно волнами поперечныхъ складокъ.
Маруся подала ему свободную руку въ черной длинной перчатк. На другой рук, которая держала зонтикъ, вислъ небольшой мшокъ изъ чернаго же плюша со стальнымъ кольцомъ.
Она глядла на него привтливо, но глаза не веселли.
— Гуляли?— переспросилъ Грубинъ и они пошли рядомъ.
Онъ разсудилъ, что всего лучше будетъ поговорить съ нею тономъ мужчины солидныхъ лтъ съ совсмъ молодою двушкой.
— Да,— отвтила она звонко, низкою нотой и съ неуловимою примсью чего-то иностраннаго въ язык.— Я ходила пшкомъ въ Тярлево.
Въ слов ‘Тярлево’ картавость заслышалась явственно.
— Въ Тярлево?— переспросилъ Грубинъ, довольный тмъ, что онъ не чувствуетъ никакого смущенія, даже никакой неловкости.
Голову онъ держалъ низко, какъ бы нарочно не желая глядть на свою спутницу.
Въ ней онъ видлъ ту же невозмутимую выдержку, но звукъ ея голоса — чрезвычайно ему пріятный — былъ мягче и проще. Она же отказывалась отъ разговора и не ускоряла шага, ничмъ не показывала, что ей не слдуетъ идти съ нимъ рядомъ и разговаривать.
Да и лакей ‘спасалъ положеніе’,— подумалъ онъ тутъ же, переводя мысленно обычную французскую фразу.
— Къ вашей maman,— продолжалъ Грубинъ, не оборачиваясь къ ней лицомъ,— я не собрался… здилъ по дламъ въ городъ.
Не сказать этого нельзя было.
— Въ которомъ часу она принимаетъ?
— Посл четырехъ… Теперь она дома… Papa встртитъ меня въ саду, тамъ, гд обелискъ…
Она искала русскихъ словъ. Слдовало бы заговорить по-французски. Но Грубинъ не хотлъ. Съ женой они постоянно говорили по-русски и онъ поотсталъ отъ французскаго языка. Самолюбивая боязнь оказаться не на одномъ уровн въ свтскомъ жаргон удержала его, хотя онъ въ этомъ бы и не сознался.
— Памятникъ Орлову и другимъ екатерининскимъ героямъ?— оживленно спросилъ онъ.
— Я не.знаю… Кажется.
Маруся отвтила это съ очень милою усмшкой… Въ эту минуту онъ взглянулъ на нее и по немъ прошлось ощущеніе, точно она его обожгла своею красотой.
— И вы пшкомъ въ Тярлево и назадъ?
— Да… Это не много…
Она шла большимъ шагомъ и держалась прямо, но безъ жесткости многихъ ныншнихъ двицъ, подражающихъ англичанкамъ.
— Я тоже былъ тамъ… въ лсу… Бродилъ…
Грубинъ почувствовалъ на своемъ лиц косвенный взглядъ Маруси.
— Вы всегда одинъ?— спросила она и голосъ ея зазвучалъ совсмъ иначе.
— Одинъ,— вымолвилъ онъ, опять не смя поднять на нее глазъ.
— Вашъ другъ… говорилъ намъ…
Она не досказала, но онъ понялъ конецъ: говорилъ про его вдовство, про его свжее горе.
Скоро дошли они до воротъ съ надписью на наружномъ фасад: ‘Любезнымъ моимъ сослуживцамъ’.
— Вы позволите пройти съ вами… до обелиска?— вдругъ спросилъ онъ и даже удивился.
Онъ ршилъ уже про себя раскланяться съ нею какъ разъ на этомъ самомъ мст.

XI.

— Вы никогда не читали надпись на доск?— спросилъ Грубинъ Марусю.
Они стояли передъ обелискомъ въ память Орлова съ товарищами.
— Нтъ… Я не обращала вниманія.
До этого мста они шли все также скоро. Разговоръ ихъ быть отрывчатый.
Маруся достала черепаховый лорнетъ, приложила къ глазамъ и наклонила голову, разбирая надпись изъ рельефныхъ металлическихъ буквъ, кое-гд он выпали.
По ея взгляду онъ увидалъ, что она дйствительно близорука, а не изъ модничанья прикладываетъ лорнетъ, лично ему очень противный съ тхъ поръ, какъ это вошло въ обычай, даже въ самомъ среднемъ кругу.
— Я ничего не понимаю!
Возгласъ ея былъ искренній и съ оттнкомъ юмора.
— Не понимаете?
— Увряю васъ… Прочтите.
— Да, довольно-таки курьезно на ныншній вкусъ, да и безъ всякихъ знаковъ препинанія.
— А кто это… сочинилъ?— спросила она серьезне.
— Должно быть, великая жена.
— Екатерина Вторая?
— Я думаю… Она была охотница до писанья на всхъ языкахъ, какіе знала. А о знакахъ препинанія тогда не заботились..Екатерина сама сознавала первобытность своей орографіи.
— Да?— заинтересованнымъ звукомъ откликнулась Маруся.
— Объ этомъ есть подробности… Напримръ, въ запискахъ ея секретаря Трощинскаго, если память мн не измняетъ.
Грубинъ былъ доволенъ своимъ тономъ съ этою двушкой, развернувшею передъ нимъ свою красоту. Всякая неловкость прошла. И онъ могъ внимательне прислушаться и присмотрться къ ней… Ея тонъ ему нравился. Въ звукахъ голоса пробивалась простота и настоящая порядочность, безъ всякаго ломанья… Самый этотъ звукъ говорилъ объ ум. Ничего вздорнаго и напускнаго не схватилъ онъ въ ея вопросахъ и отвтахъ. Она не важничала съ нимъ, не дичилась, не желала ни занимать его, ни пускать въ ходъ свтскіе тоны, показывать ему, что она изъ самаго ‘select society’. Мысленно онъ употребилъ это выраженіе, подмчая въ ней что-то какъ бы англійское въ походк и манер держать себя.
— Отца вашего я не вижу,— сказалъ Грубинъ, осматриваясь.
— Опоздалъ… Съ нимъ это бываетъ.
Она улыбнулась. Ея улыбка губами, при серьезномъ, почти печальномъ взгляд синихъ глубокихъ глазъ, плняла въ ней особенно.
Лакей стоялъ поодаль, около прохода по большимъ камнямъ черезъ воду.
Вправо отъ нихъ шла, вся въ тни, дорожка со скамейками вдоль канавы.
— Вы его подождете?— спросилъ Грубинъ.
Оставить ее теперь одну показалось ему совсмъ немыслитамъ, точно онъ не желаетъ встртиться съ ея отцомъ… Вдь, она ему сказала, что мать ея принимаетъ какъ разъ въ эти часы, до семи, а жили они въ двухъ шагахъ отъ сада, въ одной изъ улицъ, параллельныхъ съ проздомъ.
— Не хотите ли отдохнуть?— сказалъ онъ неувренно и взглянулъ на нее.
— Да,— отвтила она своимъ нерусскимъ звукомъ: гласная выходила у ней шире и звонче.
Маруся сдлала знакъ лакею и сказала, когда онъ подходилъ жъ нимъ:
— Вы будете тутъ,— и она указала рукой.
Грубину захотлось узнать, гд она воспитывалась, и опредлить, который же ей годъ.
‘Конечно, не семнадцать’,— подумалъ онъ, когда они садились на ближайшій диванъ.
Она была свжа и двственная ясность свтилась въ глазахъ,— смягчая ихъ строгій блескъ, но въ ней уже чуялась двушка подъ двадцать лтъ.
— Марья Орестовна, такъ, если не ошибаюсь?
Она кивнула годовой.
— Позвольте мн одинъ нескромный вопросъ.
— Пожалуйста.
— Вы въ Россіи воспитывались?
— Да… сначала… Потомъ много заграницей.
— Постоянно дома?
— О нтъ… была въ двухъ…
Слово не давалось ей.
— Пансіонахъ?— подсказалъ Грубинъ.
— Des couvents!— выговорила она съ чуть замтною усмшкой.
— Въ монастыряхъ? Католическихъ?
— Это школы.
— При монастыряхъ?
— Подъ надзоромъ сестеръ.
— И гд же, смю спросить?
— Сначала въ Брюссел… два года… Потомъ я оставалась дома. Мы жили тогда въ Канн,— выговорила она, сдлавъ усиліе, чтобы съ русскимъ окончаніемъ произнести имя французскаго города.
Грубинъ слушалъ, заинтригованный, съ опущенной головой, и тростью чертилъ по песку дорожки.
— И три года въ Petits Oiseaux.
— Это что же такое?… Въ птичкахъ, стало быть?— смшливо спросилъ Грубинъ и взглянулъ на нее смло и спокойно, взглядомъ женатаго человка, говорящаго съ подросткомъ.
Маруся сдержанно засмялась. Ея крпкіе, не очень крупные зубы блеснули полоской и сразу придали рту мягкое, почти добродушное выраженіе.
— Птички… Да… Такъ называется одна школа… въ Версали.
— Тоже у монашекъ?
— Какъ вы сказали?
Она оживилась.
— У монашекъ… Des soeurs, должно быть, les soeurs de la sagesse?… какъ я гд-то во Франціи видлъ на вывск одной школы.
— De la sagesse!— повторила она и рзко захохотала.
Въ звук этого смха было что-то совсмъ не похожее на усмшку ея рта, недоброе, почти дерзкое или озлобленное.
Это его смутило.
— Нтъ,— продолжала она прежнимъ тономъ,— это другія сестры.
— И посл того вы уже вызжали?
— Куда?— спросила она наивно.
— Вызжали… въ свтъ? Васъ вывозили?… Какъ говорится по-русски.
— Ахъ, да!… Меня не вывозили,— промолвила она спокойно.
— Совсмъ?
— Почти… Послднюю зиму… Мы все мняли мста… Я оставалась съ отцомъ… Maman жила одна… для здоровья… на юг.
Она отвела немного глаза въ сторону и тотчасъ же быстро оглянула его.
— Вы это спросили… потому, что я такая… старая?
— Старая!
Грубинъ разсмялся.
— Я не скрываю своихъ лтъ,— выговорила Маруся.
— Но не выдаете ихъ… изъ любви къ maman?
Вопросъ вылетлъ у Грубина и ему стало неловко за себя. Это не было похоже на него… Онъ такихъ шутокъ не любилъ.
Лицо Маруси немножко затуманилось.
— Maman еще десять лтъ будетъ совсмъ молодая.
Она выговорила это безъ ироніи и безъ всякой дланной сладости.
— Вамъ семнадцать?— сказалъ Грубинъ какъ бы про себя.
— Больше,— замтила Маруся, и положила свой мшочекъ на диванъ.
— И это удивительно,— заговорилъ Грубинъ, точно желая загладить свою безтактность, разговоръ о лтахъ,— вы воспитаны французскими монахинями, а такъ свободно говорите по-русски.
— О нтъ!— искренно воскликнула Маруся.— Мн часто недостаетъ словъ. Правда, я всегда говорила… Ко мн здилъ русскій учитель изъ Парижа, три раза въ недлю. Maman всегда горитъ со мною по-русски… И papa также. Онъ самъ… такъ хорошо пишетъ… Даже стихи… Эпиграммы.
Въ тон отзыва объ отц проскользнула симпатія. И это отмтилъ Грубинъ.
Мшокъ ея раскрылся. Оттуда выглянулъ желтый томикъ.
— Читали въ парк?— спросилъ Грубинъ, нагибаясь.
— Ничего не прочла.
— Позволительно узнать? Французскій романъ?
— Да… Mensonges.
— Поля Бурже?— удивленно выговорилъ Грубинъ и подумалъ: ‘вотъ ты какія книжки читаешь!’
— Это мой любимый авторъ,— совершенно просто замтила Жаруся.

XII.

— Вотъ и самъ папа.
Грубинъ подавилъ въ себ недовольство. Приходъ отца прервалъ разговоръ о ея любимомъ автор. Онъ издали поклонился Аксамитову и всталъ.
Съ своего мста можно было оглядть отца Маруси удобне, чмъ это было тогда, въ Павловск. Онъ въ этотъ разъ показался ему какъ бы повыше ростомъ и худощаве. Моложавости фигурки и походки помогалъ и свтлосрый, изъ легкаго трико, сьютъ. Аксамитовъ шелъ немного раскачиваясь, подъ свтлосрымъ шелковымъ же зонтикомъ, и привтствовалъ ихъ рукой, на французскій манеръ, не снимая съ головы шоколаднаго котелка.
— Какъ онъ молодъ, вашъ отецъ, — въ полголоса сказалъ Грубинъ.
Маруся чуть-чуть усмхнулась.
— Да, онъ совсмъ не старъ… Какихъ-нибудь сорокъ пять лтъ… что же это такое?
— По-заграничному — да, но въ Россіи и мужчина гораздо раньше старетъ.
Его фразу Аксамитовъ разслыхалъ въ трехъ шагахъ и, не доходя къ нимъ, сказалъ:
— Совершенно врно!… У французовъ пятидесятилтній человкъ un homme jeune encore.
Съ негромкимъ смхомъ пожалъ онъ, очень привтливо, руку Грубину и спросилъ дочь, нагибаясь къ ней, съ любовью въ большихъ голубыхъ глазахъ:
— Ты давно ждешь?
— Не очень… Monsieur Грубинъ былъ такъ любезенъ… сидлъ со мною. Мы встртились въ алле.
— Merci!— кинулъ Аксамитовъ въ сторону Грубина.— Меня задержали тамъ, на озер. Встртилъ цлое общество и увлекли меня кататься на лодк… Какой чудесный день!
Онъ говорилъ чрезвычайно молодо и возбужденно. Въ лиц его Грубинъ что-то не замчалъ безпрестаннаго подергиванія щекъ въ углахъ рта. И монокля не было въ глазу. Весь его тонъ рзко отличался отъ того, какой Грубинъ подмтилъ въ немъ въ вечеръ ихъ знакомства… При жен онъ держалъ себя слащаво и свтски безвкусно, такъ что нельзя было и опредлить, какой онъ: глупый или умный, безцвтный или блестящій?
‘Мужъ своей жены’,— подумалъ Грубинъ, и почему-то ему стало его жалко.
— Пожалуйста… Садитесь,— пригласилъ онъ его.— Я постою.
— Мста хватитъ на всхъ.
Грубину нравилось и то, что этотъ баринъ, смахивающій скоре на иностранца, не любитъ французить, говоритъ прекраснымъ русскимъ языкомъ, которому только природная картавость, безъ всякой аффектаціи, придавала немного изнженный оттнокъ,
Невольно сравнилъ онъ лица дочери и отца и нашелъ опять какое-то, сразу неуловимое, сходство въ отлив волосъ, только у Маруси они были темне, и въ линіи носа, но вся посадка стана и овалъ лица были не его.
Аксамитовъ слъ между ними и, обратившись къ Грубину, спросилъ:
— Вы позволите мн сигару?
— Помилуйте!… Я не дама!… Самъ я курю… больше папиросы.
— Маруся моя привыкла къ сигарамъ своего отца. Она могла бы разршить вамъ и папиросу.
— Но, папа… Я не знала, что monsieur Грубинъ куритъ.
— Врю. Она у меня,— продолжалъ все игриве Аксамитовъ, вынимая черепаховую сигарочницу,— не иметъ никакой склонности къ куренію. Жена моя куритъ очень мало, но, все-таки, куритъ. И, вы видите, дурные примры не всегда заразительны. Вы на этой части какихъ придерживаетесь взглядовъ? По-вашему, воспитаніе все или природа все?
— И то, и другое,— отвтилъ ему въ тонъ Грубинъ.
Маруся сидла лицомъ къ вод, но на ея губахъ блуждала усмшка. Выраженіе глазъ стало мягче.
— А я думаю, все въ насъ самихъ!… Иначе мы выходили бы изъ школы съ одною выправкой и съ одними свойствами, а этого нтъ и никогда не было.
— Однако, папа,— возразила Маруся,— она не поднимала головы и не глядла на него,— возьми французовъ, мужчинъ и женщинъ… Какъ они на насъ не похожи… Не характеромъ только, а идеями, привычками… enfin tout leur rgime moral,— выговорила она быстро, не находя русскихъ словъ.— Это что же?… Это воспитаніе, а не натура.
— Марья Орестовна права,— замтилъ Грубинъ.
Онъ и вслушивался въ ея слова и ихъ звуки, и глядлъ на нее изъ-подъ бортовъ своей соломенной шляпы.
Маруся говорила тихо, не возвышая ни на одну ноту переливовъ голоса, точно она думала вслухъ, и не то, что хотла убждать, а высказывала только вслухъ свои интимныя мысли. Это очень шло въ ней.
— Можетъ быть!— живо, съ искрой въ смющихся глазахъ воскликнулъ Аксамитовъ и, перебивая себя, сказалъ дочери въ полголоса:— Pourquoi garder le valet de pied?— на что она отвтила наклоненіемъ головы.— Ты можешь идти!— приказалъ онъ лакею и жестомъ отпустилъ его.
— Можетъ быть, Маруся и права,— повторилъ Аксамитовъ, накуривая старую благоухающую сигару.— Знаете, ныншняя молодежь обоего пола вступаетъ въ жизнь съ такимъ… взглядомъ на жизнь… слишкомъ ужь трезвымъ, чтобы не сказать безпощаднымъ… Во Франціи они все оправдываютъ тмъ, что вотъ видите ли ихъ дтство омрачено… l’anne terrible… Ну, а наши?… И въ особенности барышни?
Онъ сквозь сизый дымъ сигары взглянулъ на дочь и усмхнулся.
Маруся не видала этой усмшки, но она ее почувствовала и, не оборачивая головы, все тмъ же вдумчивымъ тономъ, сказала:
— Въ этомъ он не виноваты.
— Это въ воздух, значитъ?— спросилъ шутливо отецъ.
— Я не знаю.
— Они вс,— продолжалъ Аксамитовъ, повернувшись плечами къ Грубину,— считаютъ насъ жалкими оптимистами… Мы сангвиники, а слово сангвиникъ — это для нихъ презрительное прозвище… Разв не такъ, Маруся?
— Ты знаешь, папа, я никого не презираю… C’est se bte les dada des entousiasmes,— вырвалось у ней съ большею живостью.
— Вы слышите… это высшая мудрость, и она имъ далась такъ… par droit de naissance.
— Не совсмъ,— тише и медленне вымолвила Маруся.
Въ этомъ ‘не совсмъ’ для Грубина зазвучалъ какой-то тайный смыслъ.
Одно онъ уже видлъ — между дочерью и отцомъ большая дружба. Отецъ любитъ ее, но онъ не понимаетъ всего, что въ нее залегло, а, можетъ, и боится проникать ей въ душу и смягчаетъ это, не безъ умысла, своими шутливыми разговорами.
Но въ ихъ обществ ему было легко и онъ, незамтно для себя, втягивался, съ возростающимъ интересомъ, въ то, какъ обнаруживались передъ нимъ натура, умъ, жизненный опытъ этой двушки.
Она была оригинальна и съ характеромъ. Грубинъ ршилъ это еще до прихода отца.
И тутъ же его кольнула мысль о ея матери… Неужели этотъ умный баринъ, съ прекраснымъ тономъ, любящій отецъ, ничто иное, какъ ‘мужъ своей жены’ въ самомъ растяжимомъ смысл, а она дочь своей матери, съ тми же инстинктами и съ тмъ же ‘трезвымъ’ взглядомъ на жизнь?… Но иметъ ли онъ право смотрть такъ на ея мать, все еще отдаваясь воспоминаніямъ о томъ, что было на нмецкихъ водахъ и что болталъ ему сплетникъ-москвичъ?
— Monsieur Грубинъ,— заговорила другимъ тономъ Маруся,— хотлъ видть маму. Я сказала, что она каждый день дома, до семи.
Это напоминаніе заставило Грубина встрепенуться.
Значитъ, Маруся сама желаетъ его знакомства.
— Что-жь мы не двинемся?— вскричалъ Аксамитовъ, вставая.— Жена очень рада будетъ видть васъ… И чмъ скоре, тмъ лучше… Отчего же не теперь? Мы на ходу.
Грубину оставалось только низко поклониться… Онъ воздержался отъ взгляда на Марусю, чтобы себя не выдать.
Отецъ подалъ руку дочери и, опираясь на нее, повелъ Марусю все тою же молодою, раскидистою поступью. Съ его стороны пошелъ съ ними и Грубинъ.

XIII.

У воротъ дачи стоялъ тотъ самый выздной, что отпущенъ былъ изъ сада, но уже не въ длинной верхней ливре, а въ короткомъ форменномъ фрак и опять съ аксельбантомъ, придержаннымъ на лвомъ плеч жгутомъ врод эполета.
— Кто есть?— спросилъ его Аксамитовъ.
— Генералъ Дынинъ съ барышней и господа Приклонскіе.
Грубинъ немного отсталъ и оглянулъ дачу. Ея почти не видно была съ улицы изъ-за густыхъ липъ палисадника съ блою ршеткой. Домъ срлъ лоснящеюся масляною краской, съ башенкой и обширною террасой, огибающею дв стны. Полосатыя маркизы веселили общій видъ.
— Милости прошу!— пригласилъ Грубина Аксамитовъ, пропуская его впередъ, вслдъ за Марусей, поднявшейся на невысокое крыльцо съ двумя глиняными вазами, гд цвли блдныя гортензіи.
Лакей, въ просторной передней, принялъ трости и шляпу Аксамятова. Свою Грубинъ удержалъ. На немъ былъ вестонъ, а не сюртукъ, но это его не смутило, въ модныхъ домахъ, да еще на дач, длаютъ визиты и въ пиджакахъ.
Маруся, когда они вошли въ залу, сказала отцу:
— Я сейчасъ,— и скрылась въ дверку налво.
— Жена въ угловой.
Аксамитовъ взялъ его за руку и пошелъ черезъ гостиную, стоявшую въ тни отъ маркизъ, полную запаха цвтовъ, везд: въ горшкахъ и въ вазахъ, въ корзинахъ и въ вид букетовъ.
Изъ угловой раздался смхъ нсколькихъ женскихъ голосовъ, и одинъ голосъ, звонче другихъ, почти истерически разливался.
‘Это не она’,— подумалъ Грубинъ. Голосъ хозяйки онъ запомнилъ. Такъ взвизгивать она не могла.
Давно онъ не вызжалъ въ свтъ. Передъ дверьми въ угловую, выходившими также на террасу, онъ оправилъ галстукъ, но неловкости въ себ никакой не почувствовалъ, даже не задалъ себ вопроса: собственно зачмъ онъ почти напросился на этотъ визитъ?
Они вошли все еще подъ общій смхъ.
Хозяйка сидла на углу дивана, лицомъ къ двери. Около нея, на пуф, качалась всмъ корпусомъ молодая дама или двица,— Грубинъ не опредлилъ сразу,— въ яркомъ кумачномъ плать, обшитомъ кружевомъ, и въ огромной шляп, закрывавшей половину ея маленькаго лица. На глазахъ выступили капельки слезъ и щеки пылали подъ стать цвту пунцоваго корсажа.
Съ лвой стороны круга сидли офицеръ въ кител и рейтузахъ, рядомъ дама однихъ лтъ съ нимъ, крупная, съ лицомъ крестьянскаго типа, очень нарядная, сильно затянутая, съ полуголыми руками. Немного поодаль тотъ самый старикъ, котораго Грубинъ видлъ, когда онъ разговаривалъ съ Аксамитовыми въ антракт между двумя цыганскими пснями.
— Aime,— сказалъ хозяинъ, указывая на гостя.— Monsieur Грубинъ!… Нашелъ меня съ Марусей въ саду…
‘Aime?’ — спросилъ себя Грубинъ и тотчасъ же сообразилъ, что это переводъ русской ‘Любови’.
Она, не приподнимаясь, поклонилась ему, обласкала своими глазами, похожими на вишни, и протянула прекрасную полную руку широкимъ и красивымъ жестомъ.
Безъ шляпки она смотрла моложе на нсколько лтъ, въ полусвт прохладной комнаты, полной цвтовъ и драпировокъ, какъ и гостиная. Голова, небольшая, съ черными блестящими волосами, внесенными на маковк маленькою діадемой, выставляла близну, кажется, естественную, овальнаго величаваго облика. Шея, открытая довольно низко, сохранилась удивительно,— такая же блая, какъ у дочери, но толще и немного грубе по контурамъ. Драпировка платья, врод греческой туники, цвта cr&egrave,me, скрадывала нкоторую ожирлость бюста сорокалтней женщины.
— Очень любезны, что не забыли насъ,— привтствовала она его своимъ моложавымъ высокимъ голосомъ.
И съ круговымъ жестомъ другой руки она назвала всмъ:
— Monsieur Грубинъ… Товарищъ Валерія Ивановича.
Вс поклонились, но она ихъ по одиночк не представляла Грубину, за что онъ внутренно поблагодарилъ ее.
Онъ не любилъ взаимныхъ представленій.
— Нтъ!… Это невозможно!— залепетала дама въ красномъ, опять взвизгнула и перегнулась вдвое, посл чего закинула назадъ голову.
— Вава, вы сломаете себ спину, — остановила ее хозяйка.— Генералъ, смирите вашу дочь. Она заболетъ.
Старикъ выпятилъ толстыя губы и его хмурыя брови задвигались надъ срыми глазами, которыми онъ силился улыбнуться. Онъ точно на всхъ сердился за что-то и его ростущая въ разныя стороны сдая борода шершавилась на щекахъ.
— Mademoiselle Barbe… Въ чемъ дло?
Съ этимъ вопросомъ Аксамитовъ прислъ къ Вав и пріятельскимъ жестомъ взялъ ее за руку.
Но общій тонъ его сейчасъ же измнился, какъ только онъ пришелъ домой. Это замтилъ Грубинъ.
— Ахъ!— Ваву все еще колыхалъ смхъ.— Я не буду, дорогая!— пылко обратилась она въ хозяйк и вся прильнула къ ней.— Простите… Я, если расхохочусь, удержаться не могу!
— Въ чемъ же дло?— спросилъ онъ еще разъ.
— Да не все ли равно?— замтилъ генералъ такимъ же унылымъ голосомъ, какъ и выраженіе его бровей.— Варвара Сергевна все равно что миноноска…
Онъ выразительно взглянулъ на мужчинъ.
— Папа! Разв это можно?— закричала Вава и опять прильнула въ хозяйк.— Любовь едоровна… Дорогая… Я не уйду, недобившись отъ васъ… будете завтра на скачкахъ?
— Милая Вава… Эти скачки такъ прілись.
— Радость моя!…
Вава была уже на колняхъ, сложила руки и умоляющимъ голосомъ повторяла:
— Возьмите меня!… Возьмите! Возьмите! Папа не хочетъ! Да и я также… Онъ все ворчитъ! Я не уйду!
— Варвара Сергевна, извольте встать!
Офицеръ съ очень моложавымъ хорошенькимъ лицомъ брюнетика, лтъ подъ тридцать, подбжалъ къ Вав и силился ее поднять.
Къ нему присоединился и хозяинъ.
Вс смялись, но Грубинъ подмтилъ взглядъ, брошенный женой офицера на обихъ женщинъ. Взглядъ выдавалъ постоянную тревогу жены, влюбленной въ мужа и только напускающей на себя видъ той равнодушной бойкости, какая пріобртается полковыми дамами.
Наконецъ, Ваву подняли.
— Идете? Берете меня? Дорогая!
— Ну, хорошо,— выговорила Аксамитова.— Да какія завтра скачки?
— Офицерскія,— крикнула Вава.
— Вы держите за кого-нибудь?— спросилъ Грубинъ.
— Я?— окликнула его Вава, вся красня, съ остатками слезинокъ на узкихъ глазкахъ.— Играю ли я?… На что? Папа не даетъ ни копйки.
— Это врно,— отозвался генералъ и кивнулъ головой.
Его слова вызвали опять смхъ.
Грубинъ тмъ временемъ усплъ осмотрться. Онъ попалъ въ военное общество, по тону, ему знакомое. Эта двушка,— ей можетъ быть лтъ за двадцать,— несмотря на свою шумливость и дурачливость, порядочная особа. И какъ она увлечена Аксамитовой, именно увлечена! Преклоненіе передъ красотой и обаяніемъ хозяйки переполняетъ все ея существо. Она готова при всхъ цловать ея руки, только бы она похала съ ней на скачки, только бы показаться на трибун рядомъ съ ней.
И генералъ, по всмъ признакамъ, резонеръ съ достоинствомъ, допускаетъ это преклоненіе.
А эта жена офицера наряжена такъ, какъ рядятся для визита къ высокопоставленнымъ лицамъ, и держитъ себя на извстномъ разстояніи отъ хозяйки, какъ бы сознавая, что ей далеко до нея.
Словомъ, Аксамитова — предметъ общаго поклоненія и почета, если судить по тому, что Грубинъ видлъ въ ея дом.
И опять, точно на зло, память подсказала ему одно циническое слово, врзавшееся ему въ ухо, изъ ихъ разговоровъ съ москвичомъ на террас казино, въ Киссинген.
— А! вотъ и Маруся!
Вава бросилась къ дверямъ въ гостиную цловать дочь, разцловавшись съ матерью.

XIV.

Вава отъ дверей подбжала снова къ Аксамитовой цловать ее и благодарить.
Грубинъ бросилъ взглядъ на Марусю, все еще стоявшую въ дверяхъ.
На ея губахъ онъ схватилъ что-то похожее на печальную усмшку. Глаза приняли выраженіе суховатой важности. Въ первую ихъ встрчу оно задло его. Она, какъ и отецъ ея, была уже совсмъ не та, что полчаса назадъ, когда они почти пріятельски говорили, сидя на скамейк дворцоваго сада.
— Маруся тоже подетъ?— стремительно спросила Вава.
— Не знаю… Она не лошадятница. Маруся, ты хочешь на скачки?
— Мн все равно, maman,— отвтила Маруся безстрастно, подавая руки жен офицера и обоимъ мужчинамъ.
Ея выдержка и дрессировка выступили опять.
Ясно было, что такой двушк, хотя ей и не больше двадцати лтъ, ничего не стоитъ надвать на себя какую угодно маску.
Но если такъ, то почему же она при чужихъ не придаетъ своему лицу и манерамъ больше пріятности, не улыбается, не говоритъ любезностей, совсмъ какъ бы не желаетъ нравиться и привлекать къ себ, когда ей это ничего бы не стоило, при ея изяществ и красот?
Кто она?— онъ не могъ еще дознаться. И ему стало обидно: ни въ дочери, ни въ матери онъ не умлъ распознать ничего врнаго.
Отъ матери, отъ всего ея существа, расходился точно лучами спокойный свтъ женскаго обаянія, глаза всхъ ласкали, пышный ротъ сдержанно улыбался, безъ сладости въ поз и въ тон,— звучало тихое сознаніе своего незыблемаго женскаго достоинства.
‘А, вдь, есть же,— думалъ Грубинъ, совсмъ не слушавшій того, что вокругъ него говорилось,— есть же, на взглядъ бывалаго мужчины, какія-нибудь пятнышки, черточки, отмтины, по которымъ онъ сейчасъ распознаетъ, подъ всею этою вншностью, женщину, давно забывшую, что такое честь и совсть?’
Но онъ ихъ не отличитъ. Онъ совсмъ не ‘бывалый’ мужчина. Онъ мало знавалъ и явно легкихъ, и тайно продажныхъ женщинъ, особенно въ свтскомъ обществ. У него нтъ почти никакой опытности по этой части.
— Однако, пора и хозяевамъ дать отдыхъ,— громко сказалъ генералъ и поднялся съ мста.— Вава!… Довольно изліяній! Любовь едоровну ты просто утомила.
— Почему же?— отозвалась Аксамитова и приласкала Ваву взглядомъ за такое восторженное поклоненіе.
— Папа! Минуту!… Одну минуту!…
Вава наклонилась надъ ухомъ хозяйки и что-то быстро, задыхаясь, зашептала ей.
Та раза два кивнула головой.
— Хорошо!— выговорила она.
— Можно?
— Очень можно…
— Дорогая!… Прелесть!
И опять пошли поцлуи.
— Идемъ, идемъ!… Вава!
Генералъ взялъ дочь за руку и сталъ тянуть за собою.
— А со мной и двухъ словъ не сказали,— остановилъ ее Аксамитовъ и покачалъ головой.
— Я готова, тысячу словъ, но видите…
— Будто бы?— спросилъ Аксамитовъ съ усмшкой.— Я васъ пять разъ спросилъ, будете ли вы завтра у Капорцевыхъ, и вы даже не слыхали…
— Чего захотли, Орестъ Юрьевичъ!— перебилъ его генералъ.— Чтобы она слышала кого нибудь, когда сама заряжена!
Вс разсмялись, кром Маруси и Грубина.
Маруся сла около офицера въ кител и онъ что-то ей началъ говорить, улыбаясь.
Грубинъ снова подмтилъ въ глазахъ его жены ревнивую тревогу и дурно сдержанное недовольство, сказавшееся въ мин рта. Хозяинъ пошелъ проводить старика Дынина съ дочерью.
Любовь едоровна пригласила Грубина приссть поближе къ ней.
— Вы знаете, что вашъ другъ улетлъ куда-то на югъ, въ Ростовъ или въ Севастополь?
— Ничего не знаю,— отвтилъ ей Грубинъ и тономъ отвта хотлъ показать ей, какъ онъ вообще смотритъ на Голубца.
— Онъ очень дятельный,— продолжала она,— очень ловкій! Первое впечатлніе всегда обманчиво. Валерій Ивановичъ кажется вивёромъ… Не больше… А онъ можетъ вести крупныя дла, не выдавая себя за дловаго человка… Это умно.
Грубинъ ничего не возражалъ.
— И къ вамъ онъ относится сердечно,— голосъ ея немного понизился.— Отъ него я знаю, какой васъ постигъ ударъ.
Она опустила рсницы своихъ глазъ-вишень.
Тонъ ея былъ простъ, почти задушевенъ, но Грубинъ, слушая ее, оставался все съ тмъ же жесткимъ вопросомъ. Онъ не могъ врить тому, что она сочувствуетъ его горю. И въ ея лиц онъ не подмчалъ ничего не только злобнаго, даже просто недобраго: лицо открытое, съ мягкою русскою красотой и истовымъ привтомъ.
— Вамъ не хорошо жить нелюдимомъ,— сказала Любовь едоровна.— Нужно почаще видать людей.
— Я собираюсь за границу,— отвтилъ онъ все тмъ же сдержаннымъ, почти сухимъ тономъ.
— Теперь за границей везд тоска. Или ужь слишкомъ людно… Тамъ васъ захватитъ одиночество въ толп… еще сильне… Поврьте мн.
Онъ прислушивался къ ея голосу, полузакрывъ глаза, и долженъ былъ сознаться, что звукъ — простой, искренній, и ея русскій языкъ выгодно отличается отъ того жаргона, какимъ говорятъ русскія барыни, много живущія за границей… Самое произношеніе ему нравилось. Оно было не петербургское — суховатое и торопливое, а плавное, съ звучными гласными, какъ говорятъ въ московскихъ гостиныхъ.
Ему начало становиться немного совстно за самого себя, но онъ не въ силахъ былъ отдлаться отъ своего предубжденія.
— Вы не забывайте насъ,— говорила Любовь едоровна, немного опершись рукой о ручку дивана.— По вечерамъ мы почти всегда дома. Музыкой мы васъ не будемъ угощать… Я не музыкантша, Маруся еще мене… Но, вдь, у насъ везд слишкомъ много музыки… Вы не находите?
Онъ хотлъ возразить и удержался.
Изъ гостиной хозяинъ вернулся не одинъ,— велъ подъ руку кавалериста съ грузинскою княжескою фамиліей, видннаго Трубинымъ въ Павловск.
‘Князь Юшадзе’,— тотчасъ вспомнилъ онъ, и ему стало пріятно, что память его вступала уже въ свои прежнія права.
Но видъ князя, одтаго, на этотъ разъ, не въ короткій вицмундиръ, а въ довольно длинный сюртукъ, вызвалъ въ немъ странное чувство: точно онъ своимъ появленіемъ помшалъ ему.
Лицо грузина, безъ фуражки, было красиве, лобъ высокій, курчавые волосы подстрижены мыскомъ, придававшимъ что-то своеобразное всей голов. Ростъ и статность выигрывали отъ степеннаго покроя драповаго сюртука.
— Aime! Маруся!…— возгласилъ Аксамитовъ отъ дверей.— Князь не съ пустыми руками!…
Въ рукахъ кавалериста было дв вещи: небольшой томъ, завернутый въ бумагу, и коробка съ отдлкой изъ цвтовъ и широкихъ листьевъ, откуда выглядывалъ золотистый, огромныхъ размровъ ананасъ.
— Проигралъ пари!— выговорилъ князь и, посл общаго поклона, поцловалъ руку хозяйки.
Онъ двигался и поворачивался, какъ хорошо вымуштрованный кадетъ, но безъ торопливости.
Посл поднесенія ананаса онъ подошелъ къ Марус, пожалъ ей крпко руку, подержавъ въ своей, а другою рукой подалъ томикъ.
— Сегодня только получили.
— Что это?— лниво и безстрастно спросила она.
— Вы увидите… Вашъ любимый авторъ.
‘Женихъ’,— подумалъ вдругъ Грубинъ, и вся эта сцена встала передъ нимъ въ особомъ свт.

XV.

Вотъ признаки жениховства, быть можетъ, и не объявленнаго, онъ могъ распознавать.
Князь держалъ себя безъ всякой фамильярности, даже не улыбался Марус и чрезвычайно почтительно цловалъ руку ея матери.
Этотъ стройный, съ напряженными мышцами самецъ исполненъ былъ спокойствія и степенности, отъ которыхъ у Грубина защемило въ груди.
Когда они подавали другъ другу руки и Грубинъ поглядлъ ему въ благообразное, сухое и свжее лицо, съ недавнимъ загаромъ, явственное непріятное ощущеніе пробжало по немъ.
— Имлъ удовольствіе!— выговорилъ своимъ медленнымъ баскомъ князь и чуть слышно звякнулъ шпорами.
На этомъ разговоръ ихъ оборвался.
Офицеръ въ кител по-пріятельски поздоровался съ княземъ и спросилъ его съ своею, точно сдланною разъ навсегда, улыбкой:
— Будете участвовать на большихъ скачкахъ?
— Нтъ, — отвтилъ князь, скрививъ немного ротъ.— Съ какой стати?… Съ жокеями…
— Но, вдь, будутъ скакать и охотники, — замтила жена офицера въ кител.
— Скажеромъ я не желаю быть,— выговорилъ князь и блестнулъ глазами.
— Ха, ха! Скажеромъ! Что это за слово?— спросила Аксамитова.
— Скажеръ!— повторилъ за ней фальцетомъ мужъ и такъ же размялся.— C’est drle!
— Въ Москв такъ говорятъ. Тамъ есть такой спортсменъ,— объяснялъ обстоятельно и серьезно князь,— изъ общества… Давно прожился и здитъ за деньги… Его вс зовутъ: Квашнинъ-скажёръ…
Вс еще разъ разсмялись, кром Маруси. Она сидла поодаль у столика и развертывала книгу.
Грубинъ подошелъ къ ней и наклонился съ вопросомъ:
— Позвольте полюбопытствовать?
Маруся подняла на него свои глубокіе глаза и не громко вымолвила:
— Позволяю.
Онъ прочелъ на голубой обертк имя автора и заглавіе.
— Мопассанъ?— тихо повторилъ онъ.
— И это васъ удивляетъ?
— Стало быть: Бурже и его соперникъ?
— Да.
— Который же увлекаетъ васъ?
Вопросъ вылетлъ у него не совсмъ такъ, какъ онъ хотлъ его сдлать.
— Который?— повторила Маруся.— Ни тотъ, ни другой. Но у одного большой талантъ, другой заставляетъ думать.
Будь это не здсь, а въ саду, до прихода отца, Грубинъ сталъ бы допытываться у ней: какъ попали въ ея руки эти романисты, искать въ ней самой, въ ея взглядахъ, подсказанныхъ или вычитанныхъ въ такихъ книжкахъ, поясненіе тому, что кроется въ душ ея, говоритъ ли ея сердце, здоровъ или болнъ ея умъ?
Но онъ, стоя спиной къ дивану, гд сидла Любовь едоровна, точно почувствовалъ ея взглядъ и не ошибся.
Она глядла въ ихъ сторону, и Маруся положила на столикъ книжку.
— Покажи мн,— выговорила мать своимъ обыкновеннымъ тономъ.
Маруся хотла подать ей томикъ съ мста, но Грубинъ перенялъ книжку и подалъ Аксамитовой.
Любовь едоровна взглянула на обертку и протянула только:
— А-а…
Томикъ остался въ рук Грубина. Онъ прислъ къ ней.
— Вы примрная мать,— сказалъ онъ, охваченный странною тревожностью.
— Почему?— спросила Аксамитова, и опять обласкала его глазами.
— Предоставляете вашей дочери свободу выбора книгъ.
— Она не ребенокъ… Меньше иллюзій будетъ… Оно полезне.
Это было сказано съ оттнкомъ легкой грусти.
Офицеръ съ женой стали прощаться. Хозяинъ опять пошелъ провожать ихъ, и около дивана осталось двое: Грубинъ и князь, свшій на мсто жены офицера.
Маруся осталась вдали, у столика. Она не выказывала никакого желанія разговаривать съ тмъ, кого Грубинъ уже считалъ ея женихомъ, и сидла въ поз если не скучающей, то спокойной благовоспитанной двушки, которая, при такой молодой и красивой матери, можетъ и не занимать гостей. Ея взглядъ блуждалъ. Можетъ быть, ей хотлось разрзать романъ, привезенный княземъ, но книжка осталась въ рукахъ Грубина — и она ему ничего не сказала.
— Сейчасъ, на Широкой улиц,— началъ князь, подавшись слегка впередъ,— я видлъ, какъ прохалъ въ коляск Малугинъ.
— Иванъ Денисычъ?— спросила Аксамитова, и, чуть замтно, по ея чертамъ проскользнула струйка. Глаза улыбались.
Грубинъ сталъ наблюдать ее, упорно, и сидлъ нарочно съ опущенною головой.
При звук ‘Малугинъ’ Маруся повернула голову, но лицо ея оставалось такимъ же безстрастнымъ.
— Съ нимъ… сестра его, кажется?— полувопросительно выговорилъ князь.
— Да, сестра.
— И ему, говорятъ, гораздо лучше?
— Кажется… Мужъ былъ у него на той недл и не засталъ… Онъ вызжаетъ давно уже…
— У него языкъ отнялся?— спросилъ степенно князь.
— Нтъ, — оттянула Аксамитова и повела ртомъ совсмъ на особый ладъ.— Онъ оправится… Легкій ударъ. Вы знаете,— она начала говорить тише,— сестра его и зять нарочно его пугаютъ. Маневръ извстный.
Она взяла со столика веръ и стала опахиваться.
Этотъ веръ показался Грубину уликой. Но какой? Онъ сначала не находилъ… Но тутъ же въ голов его промелькнула только что услышанная имъ фамилія ‘Малугинъ’ и онъ могъ соображать.
Фамилію онъ слыхалъ. Встрчалъ и этого ‘Ивана Денисовича’ — богача, холостяка, извстнаго своими любовными связями.
Чуть-чуть не сдлалъ онъ губами: ‘те-те-те’ — до такой степени эта находка подвинтила его.
— Вашъ добрый знакомый?— равнодушно спросилъ онъ и въ упоръ поглядлъ на Аксамитову, какъ смотрятъ на допрос.
— Да… Мы его давно знаемъ, — отвтила она уже своимъ ровнымъ, благосклоннымъ звукомъ и положила веръ на столъ.— И за границей, и здсь…
‘Хорошо,— подумалъ онъ, точно въ немъ сидлъ слдователь,— сегодня не изловлю — поймаю завтра’.
И, подъ напоромъ этого возбужденія, круто повернулся на пуф, гд сидлъ.
Глаза Маруси, подъ слегка сдвинутыми бровями, глядли по. направленію въ двери, и этотъ взглядъ подсказалъ ему больше, чмъ его догадки и какая-то игра въ ея матери.
Князь, повидимому, ничего не зналъ и ничего не подозрвалъ, иначе бы не заговорилъ объ этомъ Малугин и его паралич.
Въ дверяхъ показалась блокурая голова Ореста Юрьевича.
— Орестъ!— лниво окликнула его жена.— Князь сейчасъ видлъ на Широкой Малугина въ коляск съ сестрой.
— Да-а?— протянулъ Аксамитовъ, слащаво усмхнулся и вставилъ тотчасъ же монокль.
Въ рукахъ его что-то блло.
— Депеша?— спросила Маруся и приподнялась.
— Мн?
Любовь едоровна протянула блую руку въ браслетахъ и ея глаза тревожно блеснули.
— Вы позволите?— обратилась она къ Грубину и, не дожидаясь, что онъ скажетъ, вскрыла депешу..
Румянецъ сквозь легкій налетъ пудры заигралъ на щекахъ. Она быстро оглянула мужа и дочь и радостно выговорила:
— Тараевъ уже въ Москв… Я очень рада…
Аксамитовъ какъ-бы съежился. Маруся совсмъ поднялась, брови сдвинулись и она нервно стала проводить пальцами около высокаго воротника своего платья. На лиц князя ничего нельзя было прочесть.
Грубинъ вдругъ почувствовалъ, что онъ лишній, и торопливо раскланялся.
Его не удерживали.

XVI.

Лошадь немного горячилась. Грубинъ здилъ недурно, но больше двухъ лтъ не садился въ сдло.
Пофыркивая, немолодой каурый жеребецъ, вызженный военнымъ берейторомъ, шелъ у него все бокомъ, по-ученому, и взбивалъ рыхлую, темнющую землю дубовой аллеи.
Грубинъ выхалъ рано, побывалъ уже въ саду Александровскаго дворца и бульваромъ спустился къ нмецкой колоніи.
Одтъ онъ былъ въ новый синій костюмъ, нарочно заказанный для верховой зды, въ высокихъ сапогахъ и низенькой шляп англійскаго фасона.
Весь онъ смотрлъ моложе, бодре, бороду съ боковъ обстригъ и сидлъ въ сдл прямо, молодцовато.
Отъхавъ отъ перекрестка, гд сторожка, онъ повернулъ и сталъ подвигаться еще тише, сдерживалъ лошадь на мундштук и вглядывался въ ту сторону, откуда шла дорога по Новому парку, отъ купаленъ.
Ничего не было тамъ видно: ни пшеходовъ, ни экипажей.
Онъ ждалъ, и ждалъ тревожно, съ неполною увренностью.
Вчера ему сказали, что подутъ верхомъ до чаю, гораздо раньше обыкновеннаго.
Это было сказано самымъ простымъ тономъ, но онъ могъ понять, что она желаетъ встртить его.
Они уже здили разъ, на прошлой недл, но не одни. Съ ними каталось еще двое мужчинъ.
Сегодня они подутъ къ Павловску. Онъ будетъ съ нею наедин, по меньшей мр, часъ.
И сдавалось, что между ними выйдетъ особенный разговоръ, не такой, какіе они, и то больше урывками, вели до сихъ поръ, въ эту недлю.
Лошадь, на мундштук, подпрыгивала, чуть-чуть подвигаясь впередъ.
Тишина и полное одиночество въ тнистой дубовой алле смягчали его тревогу. Онъ остановилъ лошадь и закурилъ папиросу.
Выпуская дымъ длинными струями, Грубинъ ушелъ въ себя.
Всего восемь дней промелькнуло съ визита, передъ обдомъ, къ Аксамитовымъ — и онъ уже не тотъ Владиміръ Павловичъ Грубинъ, который жилъ тамъ, на пустой дач, и недлями мучился на своей постели, безъ сна, до полнаго разсвта.
Его сонъ и теперь еще тревоженъ, но засылаетъ онъ не съ тми чувствами. Его затягиваетъ новая полоса жизни. Куда?— онъ еще не знаетъ и какъ бы намренно не хочетъ отдать себ отчета.
Куда-то тянетъ его. Зачмъ остался онъ въ Царскомъ и когда пришелъ день окончательныхъ переговоровъ по сдач квартиры, уклонился и написалъ въ контору, что къ такому сроку не можетъ еще выхать за границу?
Заграничный паспортъ не выправленъ. Онъ откладывалъ это со дня на день, подъ предлогомъ несносной духоты въ вагонахъ въ дообденные, жаркіе часы.
Эта поздка отошла куда-то въ туманъ и ему все больше кажется, что доктора врутъ и что ему не отъ чего лечиться… Никакихъ болей въ печени у него нтъ, голова гораздо свтле, онъ весь день на ногахъ и въ движеніи, аппетитъ вернулся.
За паспортомъ онъ медлилъ здить, но похалъ въ такую же духоту къ своему портному и настаивалъ, чтобы костюмъ для верховой зды былъ готовъ въ двое сутокъ, даже депешей торопилъ француза.
Вотъ явилась и эта лошадь. Онъ нанимаетъ ее посуточно. Ему ни минуты не показалось ни страннымъ, ни смшнымъ парадировать верхомъ, точно онъ кавалеристъ или молодой спортсменъ, берущій призы на скачкахъ.
Когда, на-дняхъ, онъ одлся въ костюмъ наздника и подошелъ къ зеркалу уже съ подстриженною бородкой, память подсказала, что ему всего тридцать восемь лтъ, три мсяца и пять дней.
Цлый день онъ гуляетъ или сидитъ съ книгой на воздух, смотритъ на деревья, на зелень луга, на прохожихъ, иногда ищетъ уединенія и въ голов его быстро чередуются настроенія,— не подавляющая грусть, какъ было недавно, а новая возбужденность, точно круговое вращеніе мыслей и вопросовъ вокругъ одного женскаго образа.
Онъ уже не можетъ оторвать себя отъ него. И не отъ вншняго только облика: лица, глазъ, цвта волосъ, усмшки, поступи, туалета, а отъ того, что подъ этимъ всмъ кроется: какая душа, какое сердце, въ какихъ чувствахъ это существо къ своимъ близкимъ, черезъ что прошло оно, черезъ какія растлвающія или благодатныя вліянія?
Ни одинъ судебный слдователь такъ упорно не перебираетъ нитей преступленія, ловко запутанныхъ закоренлымъ злодемъ, какъ онъ вс эти дни перебиралъ признаки и отмтины того, чмъ же можетъ оказаться эта чета — мать и отецъ,— дйствительно ли они хищники самаго печальнаго сорта, или просто праздные и тщеславные русскіе, быть можетъ, проигравшіеся въ рулетку и длающіе экономію, проводя поскромне лтній сезонъ на дач въ Царскомъ?
Эта работа слдователя шла въ немъ дома или на прогулк, но у нихъ онъ не могъ отдаваться съ полнымъ самообладаніемъ роли наблюдателя. Присутствіе той, къ кому его тянуло, мшало, держало его въ тискахъ, вызывало совсмъ не то, что необходимо для такой роли.
Онъ въ одну недлю нашелъ поводъ видть ее пять разъ, въ томъ числ былъ у нихъ два раза, но понемногу, — одинъ разъ всего на четверть часа, при гостяхъ, на террас.
Броситься разузнавать объ Аксамитовыхъ онъ считалъ низменнымъ, но еслибъ кто-нибудь поставилъ его на врный путь, онъ не отказался бы отъ такихъ разговоровъ. Ему нужны были факты во всей ихъ грубости и цинизм, но врные, безъ всякой примси легенды или свтскаго злоязычія.
Отъ кого добиться ихъ? Голубецъ ухалъ, да онъ и не такой человкъ, чтобы сталъ выдавать свою пріятельницу, Любовь едоровну. Вроятно, она черезъ него улаживаетъ всякія дла. Онъ сейчасъ пустилъ бы въ ходъ дворянскія интонація въ носъ, сказалъ бы ему: ‘Душа моя, интимная жизнь порядочной женщины щменя могила’.
Въ Царскомъ онъ никого почти не зналъ, кто бы могъ ему сообщить о богач Калугин и его отношеніяхъ къ Любови едоровн. И про того Тараева, что прислалъ депешу о возвращеніи своемъ въ Москву, онъ тоже не имлъ понятія.
Этотъ иксъ еще не появился въ ихъ гостиной. Спросить о немъ ршительно не у кого. Кто онъ? Судя по фамиліи, купецъ. Какой-нибудь милліонеръ-золотопромышленникъ или фабрикантъ.
Минутами Грубинъ стыдилъ себя. Такіе заботы и вопросы приличны сыщику, а не порядочному человку. Но онъ кончилъ полнымъ самооправданіемъ.
Не для самого себя ему это нужно было.
Безъ фактической основы онъ не могъ войти въ душу двушки, уже вызывавшей въ немъ самоотверженное желаніе: стать около нея на страж, протянуть ей руку, когда нужно будетъ.
Разв она просила его объ этомъ?
Нтъ, не просила, но между ними легъ уже какой-то мостикъ. Она съумла показать ему, что онъ ‘ея гость’, и безъ всякаго ученаго кокетства, давая понять, что онъ одинъ — кром, быть можетъ, отца — въ состояніи ее понять, что она его отличаетъ не какъ жениха, а какъ человка, съумвшаго оцнить ее.
Вопросъ: благообразный грузинскій князь будетъ ли ея мужемъ?— не тревожилъ его. Князя онъ ни разу, на недл, не видлъ. Его полкъ выступилъ въ Красное Село, въ лагерь.
Теперь ему не врилось, чтобы она могла смотрть на него, какъ на своего суженаго. Князь точно совсмъ и не существовалъ для нея.
Весь этотъ кругъ мыслей обошелъ голову Грубина, и онъ пришпорилъ лошадь, точно вспомнилъ, что черезъ минуту или дв, или пять слва на дорог должна показаться амазонка на вороной лошади, въ мужской шляп, безъ вуаля, стройная, съ посадкой англійской наздницы.
И вдругъ, кром лакея, на разстояніи десяти саженъ, съ ней еще кто нибудь — отецъ или тотъ офицеръ, котораго онъ, про себя, прозвалъ уже ‘блый китель’, мужъ ревнивой франтихи?
Солнце ярко облило лужайку съ купами деревьевъ, по которой вилась дорога. Амазонка короткимъ галопомъ плавно выяснялась, въ мигающей утренней мгл.

XVII.

Онъ не поскакалъ на встрчу амазонк, но, сдерживая лошадь, похалъ немного поскоре. Ходъ сбивался на короткую рысь.
Амазонка завидла его еще до перекрестка и чуть-чуть кивнула головой.
Ея посадкой и станомъ Грубинъ залюбовался. Было въ самомъ движеніи, приданномъ ею своему коню, что-то и величавое, и смлое, и полное стальной гибкости. Женщина съ характеромъ и волей, со всми запросами отъ жизни сидла въ этой русской барышн, воспитанной въ какихъ-то тамъ версальскихъ ‘Petits Oiseaux’, гд ей, вроятно, преподавали монашки очищенную французскую исторію, по Боссюэту, откуда выкидывается все, что не ‘ad ecclesiae gloriam’.
— Съ добрымъ утромъ!
Привтствіе Грубина разнеслось по алле, когда Маруся съхала съ мостика и повернула на дубовую аллею.
— Вы давно здите?— спросила она его, круто и легко остановивъ лошадь, совершенно простымъ тономъ, безъ всякой неловкости.
Лошадь ея стала поперекъ аллеи.
Грубинъ могъ подать ей руку. Маруся пожала ее крпко и тою же рукой поправила свою мужскую шляпу, блествшую отъ солнца. Оно проникло на средину аллеи.
Оба, точно по молчаливому уговору, похали шагомъ, вверхъ, къ Тярлевской платформ. Ихъ лошади тихо всхрапывали и поводили короткими хвостами. Грубинъ халъ слва. Жокей — все на томъ же разстояніи — трусилъ сзади на пгой лошади, въ короткомъ сюртук, перетянутомъ кушакомъ, и въ лосинахъ.
И сейчасъ же у Грубина затолпилось множество вопросовъ. Но онъ ихъ отмахивалъ отъ себя,— ни одинъ изъ нихъ не находилъ онъ умстнымъ. Отъ этого протянулось нсколько секундъ молчанія.
Маруся поправила немного волосы подъ шляпкой, переняла поводъ изъ одной руки въ другую,— она здила безъ хлыста,— и сказала спокойно, тономъ хорошей знакомой, которая не ищетъ съ нимъ предметовъ разговора:
— Зачмъ вы такъ скоро ушли въ послдній разъ?
Онъ не ожидалъ этого именно вопроса.
— Зачмъ?— переспросилъ онъ, чувствуя приливъ нжности къ этой двушк.— Да, право, я самъ не знаю… Вы скрылись отъ этой дамы, видно было, что она меня пересидитъ.
— Я думала, что вы придете въ гостиную.
Слова ея вызвали на его похудлыхъ щекахъ чуть замтный румянецъ.
— Вы, вообще, Марья Орестовна, кажется не очень любите дамское общество?
— Женщинъ?— выговорила она, поводя губами.— C’est si bte, les femmes!
Онъ тихо разсмялся.
— Есть исключенія,— выговорилъ онъ и не посмотрлъ на нее.
— Не знаю. Я это говорю… прямо… Я не рисуюсь… Но мн всегда такъ скучно бываетъ отъ ихъ разговоровъ… Сейчасъ хочется звать и я должна длать усилія… Увряю васъ… У меня нтъ такой способности, какъ у maman, все слушать съ улыбкой.
— Въ свт какъ же иначе?— подумалъ вслухъ Грубинъ, но ему тутъ же показалось, что его фраза очень ужь банальна.
— Женщинъ слишкомъ много,— продолжала Маруся, все въ томъ же тон.— Вы не находите?
— Гд?
— Везд,— протянула она и ея брови начали двигаться.— Мы вс такія… какъ это сказать… ненужныя.
— Ненужныя?
— Конечно!… Одваться, раздваться, и опять одваться, причесывать голову, кататься, сидть въ гостиной и болтать, болтать, болтать…
‘Да она не изъ тайныхъ ли синихъ чулковъ?— вдругъ подумалъ онъ.— Рисуется своимъ взглядомъ на свтъ?’
Но этотъ вопросъ только промелькнулъ въ голов Грубина. Маруся говорила спокойно и безъ юмора, точно вслухъ думала при человк, которому она сразу начала доврять.
Это его тронуло и онъ поглядлъ на нее вбокъ, ища, какое у ней выраженіе.
Она сидла въ сдл, стройная и смлая, въ профиль, со строгимъ взглядомъ, немного смягченнымъ тнью полуопущенныхъ рсницъ. Губы чуть двигались, и издали никто бы не подумалъ, что она говоритъ вслухъ.
— Ихъ надо пожалть!— промолвилъ онъ, помолчавъ.
— Жалть?— вопросъ зазвучалъ почти жестко.— Не знаю… Он стоятъ мужчинамъ столько денегъ… И не однхъ денегъ,— прибавила она и повернула голову вправо.
— Предметы роскоши!— вырвалось у нея съ глухимъ смхомъ.
Грубину отъ звука этого смха стало жутко.
— Для мужчинъ он интересны, но съ ними можно только поглупть. Да и мужчины могли бы требовать чего-нибудь больше.
Жуткій смхъ опять вырвался у нея, но она сдержала его, наклонялась надъ шеей лошади, потрепала ее свободною рукой, потомъ тихо крикнула какое-то нерусское восклицаніе,— Грубинъ не усплъ схватить его,— и подняла лошадь въ короткій галопъ.
Молча проскакали они съ полъ-аллеи. Маруся первая перемнила аллюръ. Они похали опять шагомъ и оба опустили поводья.
Грубинъ не могъ оставить безъ конца начавшійся между ними разговоръ. Эта двушка выступала для него въ такомъ освщеніи, что онъ начиналъ теряться.
Одному онъ врилъ: она ничего не напускаетъ на себя.
Но тогда который же ей годъ? И подъ какимъ вліяніемъ, въ какихъ жизненныхъ передлахъ могла она выработать себ этотъ тонъ, эту опредленность оцнокъ, этотъ безпощадный взглядъ на женщинъ своего круга?
— Марья Орестовна,— заговорилъ онъ, не подними головы,— вы позволите мн вернуться къ той минут, когда вашъ отецъ подошелъ къ намъ, помните, въ саду, на берегу канала?
— Помню!— довольно живо отвтила Маруся.— Но что-же было такого въ нашемъ разговор?
— Съ вами былъ желтый томикъ и я прочелъ на немъ заглавіе романа: Mensonges Бурже.
— Да.
— И знаете, что я тогда подумалъ?
Она слегка пожала плечами и усмхнулась.
— Какъ же я ногу знать!
— Я подумалъ: ‘вотъ какія книжки читаетъ она’…И еслибъ вашъ papa не подошелъ, я бы заговорилъ съ вами на эту тему… быть можетъ, непріятную для васъ… и теперь…
— Почему? Напротивъ!… Я уже вамъ, кажется, говорила: надо мной нтъ строгаго надзора.
— Вы мн сказали, что Бурже вашъ любимый писатель.
— Я и теперь это скажу.
— Но чтобы… цнить такія вещи, какъ этотъ романъ Mensonges, надо,— онъ запнулся,— надо знать стороны жизни…
Дальше онъ не пошелъ и замтно смутился.
— Что же вы не доканчиваете?— уже серьезно и почти строго сказала Маруся, сидвшая въ сдл съ опущенною головой.— Стороны жизни… для двушки моихъ лтъ… недоступныя… или… подыщите сами слово… Но, вдь, это такъ?
— Почти такъ, — выговорилъ Грубинъ вдумчиво, молодою нотой.
— И васъ это способно смущать?— почти съ вызовомъ въ глазахъ спросила она и выпрямила голову.
— Печально, Марья Орестовна, сталкиваться, хотя бы и въ роман, съ… такою, простите, грязью, особенно, когда эту грязь придется, быть можетъ, видть и вокругъ себя, торжествующей, подъ личиной изящества и красоты, окруженной если не уваженіемъ, то всеобщею потачкой.
Онъ выговорилъ эту тираду однимъ духомъ, съ живостью совсмъ молодаго человка, и когда смолкъ, то сейчасъ же испугался: вдь, она могла принять его слова за рядъ самыхъ прозрачныхъ намековъ.

XVIII.

Маруся сразу ничего не отвтила. Грубинъ взглянулъ на нее и тотчасъ отвелъ глаза,— боялся покраснть.
Эта тревожность просто изумляла его, но онъ, все-таки, радъ былъ, что высказался сразу.
— Ну, такъ что-жь?— послышалось ему.
Онъ поглядлъ на нее смле.
— Вы говорите: печально!— продолжала она.— Но кто же виноватъ, что въ жизни такъ? Вы, стало быть, хотите, чтобы двушка, какъ птица страусъ,— она перебила себя,— мн минуло двадцать нтъ, вотъ уже мсяцъ,— спрятала голову въ песокъ, когда за ней гонятся? Гонится жизнь… Вы думаете, я въ первый разъ у Бурже, въ этихъ Mensonges, встртила такую свтскую женщину?… Я видла Parisienne, въ прошломъ году, на сцен, а потомъ прочла ее, и нахожу, что это прекрасная пьеса. Прекрасная,— повторила она, растягивая слова, съ особеннымъ оттнкомъ голоса, какъ будто хотла сказать, что такая пьеса утвердила ее въ чемъ-то, раскрыла ей на что-то глаза.
Грубину снова сдлалось неловко. Онъ не радъ быль, что началъ щекотливый и неделикатный разговоръ.
— Васъ возили смотрть пьесу Бэка?— спросилъ онъ, однако, совсмъ противъ желанія.
— Не возили,— она улыбнулась,— а я сама попала… съ одною подругой… Она замужемъ.
— Это было въ Париж?
— Да, въ Париж… Ah mon Dieu!— воскликнула она и дернула за поводъ.— Это такъ старо… А другая пьеса Ожье Les lionnes pauvres? И у Бальзака,— прибавила она, точно припоминая,— разв нтъ ужь такихъ дамъ? Вы, конечно, читали… Madame Marneffe, напримръ?
— Вы и это читали?— вырвалось у Грубина.
— Я все читала, — вымолвила Маруся медленно, почти печально.
Въ эту минуту они были въ конц аллеи, около того мостика, что ведетъ къ дубу, обшитому внизу круглою скамьей.
— Кажется, у меня сдло ослабло,— замтила вдругъ Маруся, не останавливая лошади.
Грубинъ заботливо оглянулся.
— Не хотите ли сойти, вонъ на тотъ диванъ?
Онъ указалъ рукой на дубъ съ круглою обшивкой.
— Да, да!
Маруся сдлала знакъ жокею, тотъ подскакалъ.
Они переправились на ту сторону и по дорожк она выхала первая на площадку вокругъ дуба.
Свою лошадь Грубинъ передалъ жокею и сказалъ ему:
— Я сниму барышню съ сдла, а вы подойдете, и потомъ надо подтянуть подпругу.
— Мы можемъ отдохнуть,— сказала Маруся, когда она сходила на доски скамьи и Грубинъ держалъ подъ уздцы ея лошадь одною рукой, а другою придерживалъ стремя.
Амазонка ея была скроена по-новому, съ короткою юбкой. Изъ подъ нея промелькнули ноги въ лаковыхъ мужскихъ ботинкахъ и въ панталонахъ со штрипками.
Ни малйшаго смущенія или неловкости не замтилъ онъ въ ней, когда ея нога коснулась его руки, державшей стремя. Такъ сходила бы съ сдла любая амазонка въ манеж, гд они вдвоемъ съ берейторомъ.
Жокей принялъ лошадь, привязалъ остальныхъ двухъ къ дереву и сталъ возиться съ подпругой.
— Мн кажется, я немного устала.
Маруся громко перевела духъ и сла, облокотясь о спинку, съ протянутыми по земл ногами.
— Вы давно уже здите?— спросилъ Грубинъ, думая совсмъ о другомъ: въ его ушахъ еще звучала послдняя фраза Маруси и слово ‘Бальзакъ’ съ его ужасной ‘madame Marneffe’.
— Нтъ, я прямо похала.
Это было сказано просто, безъ всякой игры. Не только тонкаго кокетства, но даже подобія его не чувствовалъ онъ въ ней. Это не то, чтобы обижало его, но казалось черезъ-чуръ уже спокойнымъ, почти безцеремоннымъ, точно онъ, въ самомъ дл, не мужчина, еще молодой, не человкъ изъ ея общества, а учитель верховой зды.
Простота могла указывать и на нчто совсмъ иное: быть признакомъ доврія. Она смотритъ на него, какъ на человка, способнаго все отлично понимать и ничему не удивляться.
Но онъ продолжалъ если не удивляться, то недоумвать.
— Марья Орестовна,— началъ онъ точь-въ-точь такимъ же звукомъ, какъ четверть часа назадъ,— то, что вы мн сейчасъ сказали, я не могу оставить такъ. Оно вызываетъ десятки вопросовъ… А когда намъ удастся поговорить по душ?
— По душ?— повторила она и повернула къ нему голову вопросительно.
— То-есть искренно, задушевно… Извините… Я употребилъ выраженіе чисто-русское.
— Понимаю!— живе отозвалась Маруся и немножко приблизилась къ нему.— Я такія выраженія очень люблю… По-французски я говорю и даже думаю съ дтства… Но, вдь, на этомъ язык надо повторять готовыя фразы… И это длается очень банально, хотя и удобно.
— Тмъ боле,— добавилъ Грубинъ,— что вы, вдь, владете родною рчью прекрасно… съ рдкою силой и мткостью.
— О, нтъ!…
Она отрицательно покачала головой.
— И такъ, намъ врядъ ли можно будетъ говорить часто и много?
— Это трудно… но по кускамъ можно.
— По кускамъ?— веселе переспросилъ Грубинъ.
— У васъ хорошая память?
— До сихъ поръ была очень хорошая. Я могъ заучивать цлыя страницы прозы, прочтя ихъ два раза.
— Вы и будете помнить, на чемъ у насъ остановился разговоръ: на томъ мст мы его и возобновимъ.
— Идея удачная.
Разговоръ ихъ уходилъ въ сторону и Грубинъ, помолчавъ, спросилъ:
— Позволите напомнить, съ чего началась наша сегодняшняя бесда?
— Пожалуйста.
— Мы говорили о женщинахъ и у васъ вырвался возгласъ:
— C’est si bte, les femmes!… Будто бы вы такого мннія о всхъ… хотя бы только о свтскихъ женщинахъ?
— Нтъ!… Есть очень умныя… Первая — мать…
Выговорила это Маруся твердо, безъ всякаго оттнка чувства, но съ убжденіемъ. Она назвала Любовь едоровну ‘мать’, а не ‘maman’, въ первый разъ.
— Вы сами находите…
— Мать моя,— продолжала Маруся,— видитъ насквозь всхъ, съ кмъ она встрчается въ жизни — и мужчинъ, и женщинъ… А, вдь, не правда ли, никто этого не скажетъ, на первый взглядъ?
— Чмъ же вы опредляете умъ женщинъ, какимъ главнымъ свойствомъ?
Маруся немного задумалась и приложила палецъ къ подбородку значительнымъ жестомъ. Грубину лицо ея видно было въ профиль.
— Вотъ чмъ: тмъ, какъ женщина уметъ добиваться своего, и не одною красотой… или нервами, enfin parceque les hommes s’emballent,— воскликнула она,— а головой и характеромъ… И потомъ вотъ еще чмъ: есть ли у ней планъ жизни, безъ всякихъ уступокъ и глупостей… И еще…
— Довольно и этого!— перебилъ ее Грубинъ. Ему уже не нравилось, что онъ вернулся къ тем, которая можетъ сдлаться опять щекотливой.
— Но моя мать… elle est hors concours,— выговорила Маруся все также твердо и безстрастно.
— Какъ пишется на выставкахъ?— спросилъ Грубинъ.
— Какъ пишется везд… гд талантъ и умъ,— поправила она его, и онъ почувствовалъ, что она его дйствительно ‘поправила’ съ большимъ тактомъ и выдержкой.
Но тогда зачмъ же она сама назвала свою мать и заговорила о ней въ такомъ неопредленномъ, почти двойственномъ тон?
У него запросилась фраза по-французски: ‘mademoiselle est tr&egrave,s forte’.

XIX.

— Готово,— доложилъ жекей.
— демъ!— сказала Маруся и встала.
Грубинъ подалъ ей руку. Она легко вскочила на скамью, жокей подвелъ лошадь и помогъ ей ссть въ сдло.
Они похали обратно не дубовою аллеей, а прямо, Новымъ паркомъ, по направленію къ павловскому шоссе.
Солнце уже начинало припекать.
Не хорошо вдругъ стало на душ Грубина. Ему было досадно на себя самого… Къ чему эти разговоры съ двушкой, которая либо смется надъ нимъ, либо рисуется, если она уже испорчена до мозга костей? Не заинтересованъ онъ ея душой, а просто начинаетъ втягиваться въ платоническое волокитство… Ея наружность и тонъ дразнятъ его и заставляютъ играть роль смшноватаго наперсника.
Струйка нехорошаго чувства защемила его и онъ спросилъ Марусю, очень пристально поглядвъ на нее:
— А восточный человкъ?
— Comment?— откликнулась она, хорошенько не разслыхавъ, привычнымъ французскимъ звукомъ.
— Князь… Какъ его фамилія… она мн не дается.
— Юшадзе?
— Онъ въ Красномъ Сел?
Грубинъ это прекрасно зналъ, и не о томъ хотлъ спросить. У него на губахъ вертлся другой вопросъ.
Маруся посмотрла на него серьезно. Видно было, что она — за тысячу верстъ отъ личности князя.
— Maman ласкаетъ его въ какихъ видахъ?— спросилъ онъ умышленно-небрежно.
— Кажется, она помстила его въ списокъ моихъ жениховъ.
Маруся выговорила это, не измняя тона.
Фраза показалась ему до такой степени ‘подходомъ’, что онъ чуть не расхохотался.
Видимое дло, что эта начитанная въ реальныхъ романахъ особа употребляетъ обычный пріемъ двицъ, зондирующихъ почву.
Это подозрніе сейчасъ же смнилось вопросомъ:
‘Да что же ей во мн соблазнительнаго?’
Наврное, у Аксамитовыхъ, черезъ того же Валерія Ивановича Голубца, было прекрасно извстно, что у него состояніе, правда, прочное, но весьма среднее, не больше… Онъ не камеръ-юнкеръ, а до сихъ поръ всего кандидатъ правъ, нтъ у него ни блестящаго положенія, ни вліятельныхъ связей въ свт.
Нехорошее чувство не улеглось еще.
— А этотъ списокъ уже порядочный?— спросилъ Грубинъ полуиронически.
— Не знаю… Мать моя мн объ этомъ не говоритъ. Когда найдетъ нужнымъ, скажетъ.
— Ха, ха, ха!
Смхъ Грубина разсыпался въ воздух.
Маруся могла бы найти его страннымъ, можетъ быть, обиднымъ, но она повернула въ нему ясное лицо, съ улыбкой въ своихъ прекрасныхъ глазахъ, темнвшихъ отъ солнца.
— Что васъ такъ разсмшило?— совершенно просто спросила она.
— И вы ждете чего же, Марья Орестовна, ршенія вашей maman?
— Она ничего мн не станетъ приказывать. Но будетъ такъ, какъ она ршитъ.
— Вы это серьезно?
Голосъ у него дрогнулъ.
— Очень, очень серьезно, — медленно и съ удареніемъ выговорила она.
— А кто же другіе кандидаты въ списк вашей maman?
— Можетъ быть, вотъ тотъ московскій… вы помните, депешу получили при васъ и мать мою это такъ еще обрадовало?
— Прекрасно помню.
— Это отъ одного набаба.
— Но не индйскаго, а, кажется, чисто-русскаго. У него какая то… фамилія, которая отзывается…
— Да,— перебила Маруся.— Но у него два милліона.
— Только?
— Доходу, — протянула Маруся, и протянула такъ, что Грубинъ ударилъ правымъ каблукомъ въ бокъ лошади, поднялъ ее въ галопъ и въ ту же минуту подумалъ:
‘Теб, видно, и самой больше ничего не надо!’
— Что-жь… купецъ?— спросилъ Грубинъ дворянскимъ звукомъ.
Это не ускользнуло отъ Маруси.
— Кажется,— отвтила она такимъ тономъ, какъ бы хотла, сказать: ‘разв это не все равно, если у него два милліона, хотя бы и бумажками, дохода?’
— Такъ два милліона?— переспросилъ онъ, отдаваясь все тому же нехорошему чувству.— Это и на франки не мало, по ныншнему курсу — около шести милліоновъ франковъ.
— Да?— выговорила Маруся и въ ея взгляд блеснула мысль, которую онъ перетолковалъ себ такъ:
‘Шесть милліоновъ — это цифра, за которую все можно достать и всхъ купить’.
— И что-жь онъ, этотъ Тараевъ… вдь, кажется, такъ?… одинъ изъ тхъ купчиковъ-франтиковъ, которые, въ сущности, остались самодурами?
Она глазами попросила у него объясненія: слова самодуръ, должно быть, она не знала его въ литературномъ смысл.
И это ему не понравилось. Онъ сталъ объяснять ей нетерпливо и многосложно, употребляя такія выраженія, какъ:’нраву моему не препятствуй’ и другія въ томъ же вкус.
Маруся выслушала, наклонивъ голову, терпливо, ни разу не перебила его.
— Нтъ,— отвтила она, когда онъ кончилъ.— Этотъ набабъ изъ москвичей не такой… Онъ не изъ… какъ вы назвали… Китъ Китычъ?…
— Вы комедій Островскаго разв не знаете?— почти рзко перебилъ онъ ее.
— Мн читалъ изъ нихъ мой учитель, еще въ Париж… И я помню Грозу… Cette femme adult&egrave,re qui se jette dans le Volga.
Слово ‘adult&egrave,re’ она выговорила отчетливо, безъ мимолетной задержки, точно она замужняя женщина, не знающая никакой ложной стыдливости.
— И статью Добролюбова Темное царство читали?— продолжалъ учительски допрашивать Грубинъ.
Онъ не могъ соскочить съ этой зарубки, чувствуя, что тонъ его длается все безтактне.
— Нтъ, не читала. Я по-русски очень мало знаю. Вы меня простите… Но этотъ набабъ не такой… Онъ похожъ на homme du monde. И, кажется, у него есть какой-то талантъ. Играетъ на скрипк или на арф, ужь не помню… Tr&egrave,s modeste,— вдумчиво прибавила она въ вид заключенія,— presque sympathique.
— А наружностью?
Вопросъ вылетлъ у Грубина стремительно.
— Блдный… Худой… Air maladif.
— Значитъ, интересенъ?— подсказалъ онъ.
— Да-а,— протянула Маруся,— скоре интересенъ.
— И молодъ?
— Ему дали бы тридцать лтъ,— выразилась она первымъ галлицизмомъ за всю ихъ прогулку.
Онъ чуть было не сказалъ:
‘Что-жь вы? Не плошайте! Захватывайте его поскоре!’ И обрадовался тому, что Маруся не кончила еще.
— C’est quelqu’un…— сказала она опять по-французски.
Повернувъ къ нему голову, она тотчасъ же прибавила:
— Извините меня… Я ужасно часто сбиваюсь на французскія фразы… потому что он готовыя.
И она дружески, съ улыбкой, озарившей ея лицо, кивнула головой.
Но онъ не смягчился. На вызд изъ парка онъ остановилъ свою лошадь и хотлъ проститься съ ней.
— Вы проводите меня до нашей дачи,— сказала она ему спокойно.
Этимъ она дала ему урокъ и показала, что совсмъ не желаетъ, чтобы ихъ прогулки смотрли свиданіями. Пускай у ней дома увидятъ, что онъ здилъ съ ней и проводилъ ее.
Грубинъ, въ первый разъ въ жизни, закусилъ нижнюю губу и долженъ былъ, улыбнувшись, вымолвить:
— Если позволите… Очень радъ!…
Они оба подняли лошадей въ галопъ и доскакали молча.

XX.

Не хотлъ онъ сейчасъ же возвращаться домой. Въ немъ не улеглось раздраженіе, странное, недостойное его.
Довольно-таки усталую манежную лошадь онъ то и дло пришпоривалъ и несся вдоль всего бульвара, въ тотъ край города, потомъ мимо моста съ китайскими фигурами и похалъ шагомъ все дальше отъ него, хорошенько и не соображая, куда онъ детъ.
И сть ему не хотлось, а время уже подходило къ часу его завтрака.
Одна изъ узкихъ дорогъ привела съ дальней окраины парка въ низкому, заросшему мсту, гд сквозь деревья и крупные кусты замелькали стны и окна низкаго зданія.
Это былъ Баболовскій дворецъ.
Но онъ его не сразу узналъ, осмотрлся, подъхалъ ближе, сошелъ съ сдла и привязалъ лошадь къ стволу березы.
Тихо и добродушно-красиво было тутъ.
Разомъ его нервное возбужденіе спало. Онъ неровными шагами отъ долгой зды пошелъ къ площадк вокругъ дворца и прислъ на диванчик, въ тни какого-то куста. Солнце особенно игриво глядло на этотъ уголокъ. Кругомъ — ни души. Никто не подошелъ въ Грубину, не предложилъ ему оглядть комнаты, не спросилъ: иметъ ли онъ билетъ.
Но ему не сидлось, несмотря на усталость, на нытье въ поясниц и въ икрахъ.
Тихо подошелъ онъ къ одному изъ оконъ, извнутри ничмъ не заставленныхъ, и приблизилъ лицо въ стеклу.
Зала стояла чистая и просторная, съ отдлкой минувшей эпохи. Свтлая мебель, паркетъ, жирандоли, лпной потолокъ, мраморные бюсты, часы, все такъ чинно, съ цломудреннымъ и задумчивымъ видомъ. Тутъ совсмъ по-другому думали, говорили, мечтали и любили люди той эпохи. И вс они теперь — покойники.
Эта мысль холодкомъ повяла на него.
Онъ еще долго смотрлъ въ окно и уже ничего не думалъ, отдавался безпредметному настроенію, совсмъ отличному отъ того, что тревожило и физически кололо его какихъ-нибудь десять минутъ назадъ.
Но разв онъ не былъ здсь, не такъ давно, въ начал весны, когда эти кусты и деревья только что покрывались почками?
Память сейчасъ же развернула передъ нимъ все, до ничтожныхъ подробностей. Они похали съ Катей,— она доживала послднія недли беременности,— похали именно сюда. Ей захотлось видть этотъ дворецъ, захотлось по-дтски, настойчиво, какъ это бываетъ съ женщинами, когда он впервые длаются матерями. И онъ еще искалъ коляски на резинахъ и нашелъ у собора, сторговалъ за три рубля и былъ очень радъ, что четырехмстное ландо оказалось такимъ покойнымъ.
Они пріхали сюда посл завтрака. Денекъ былъ ясный, немного свжій. Катя надла свое новое пальто съ пелеринкой, подаренное имъ же и купленное у Антонова. Ей захотлось выйти изъ экипажа, когда они остановились въ двухъ шагахъ отъ того дерева, гд теперь привязана лошадь.
Съ какою трепетною боязнью велъ онъ ее сюда и повторялъ: ‘Тутъ не оступись, милая’, и она ему отвтила нсколько разъ:
— Володя! Разв я малолтняя?
А она была тогда такая маленькая и пухленькая, смшная и милая, съ близной кожи на пополнвшихъ щекахъ. Хорошть она стала съ пятаго мсяца. Даже волосы ея длались гуще и пріобрли блескъ.
Вонъ тамъ, на томъ самомъ диван, куда онъ было прислъ, они сидли довольно долго. Имъ очень понравился весь этотъ уголокъ, и стиль дворца, и отдлка комнатъ.
Говорили они шутливо и молодо о ‘дофин’ и ждали его много-много черезъ десять дней.
Грубинъ закрылъ глаза и краска стыда прокралась на его лицо.
Сколько времени прошло съ того посл-завтрака?
Не было еще полныхъ двухъ мсяцевъ.
Язвительныя слова, обращенныя къ самому себ, ринулись потокомъ.
Какъ вся эта послдняя недля показалась ему постыдной!
— Подло, подло!— громко и порывисто говорилъ онъ, всталъ со скамьи и нервно заходилъ по площадк, вдоль оконъ.
Его потянуло опять къ тому окну, гд онъ стоялъ и глядлъ внутрь.
Отчего же еще тогда онъ не вспомнилъ про поздку сюда съ Катей?
Неужели онъ до такой степени охладлъ къ ея памяти? Шесть недль посл смерти ея и ихъ ребенка!
Эти два слова ‘шесть недль’ оставили слдъ въ его мозгу. ‘Шесть недль’…
А когда же онъ служилъ паннихиду въ сороковой день по смерти Кати и Тани?
Неужели онъ забылъ это,— онъ, съ его памятью?
Грубинъ остановился, какъ вкопанный.
Это было невроятно. Никто ему не напомнилъ. Но кто же могъ ему напомнить? Горничная?… Кухарка?… Он сами не забыли, но не сказали ему ничего, побоялись тревожить, огорчать.
Он больше его любятъ Катю… Катю!… Катю, его Катю, хилую, преданную, чистую, какъ свча передъ образомъ, оставившую въ немъ разбитое сердце, мать его дочери? Вдь, это было горе, большое, разразившееся ударомъ молніи…
Не дальше, какъ дв недли назадъ, онъ мста себ не могъ найти нигд, бродилъ какъ тнь, и у себя, и въ садахъ, угнетенный одною скорбью, одною мыслью о невозвратной жестокой потер.
И вдругъ — забыть про сороковой день!
Онъ вернулся на скамью и долго сидлъ, закрывъ лицо руками.
Ну да, онъ плохой православный. Обряду придаетъ онъ мало важности. Но паннихида облегчаетъ скорбь тхъ, кто оплакиваетъ своихъ покойниковъ. Она — человчна. При минорныхъ возгласахъ дьякона — и на отпваніи чужаго вамъ — въ сердце проникаетъ жалость и тихія слезы льются мимовольно.
И онъ забылъ! Не то, что не хотлъ, а просто забылъ! Значить, въ этотъ день ни разу не подумалъ о Кат, значитъ, не захотлъ поплакать на ея могил, гд онъ не былъ больше двухъ недль…
Это уже непоправимо… Соровой день прошелъ… Печатать объявленіе заднимъ числомъ — постыдно… Заказать паннихиду только для очистки совсти?
— Для очистки совсти!— вслухъ выговорилъ онъ, отнявъ руки отъ лица, красный, съ блестящими, негодующими глазами.
Никогда онъ такъ не возмущался собою, подлостью своего поведенія.
Неужели все это вызвали случайная встрча съ семействомъ какихъ-то подозрительныхъ, свтскихъ, пустйшихъ людей, наружность и тонъ исковерканной двицы, съ которой онъ сегодня, все утро, велъ себя такъ мальчишески, точно влюбляющійся лицеистъ или юнкеръ изъ кавалерійскаго училища?
Негодованіе клокотало въ немъ, но онъ не хотлъ почему-то спросить себя: полно, преисполненъ ли онъ скорбью о покойниц теперь, въ эту минуту?
— Катя моя!… Голубка милая!— зашептали его губы. Онъ досталъ платокъ и отеръ глаза.
И ему стало легче. Не скорбь его облегчилась, а чувство противъ самого себя. У него уже не было больше силъ стыдить того смшнаго спортсмена, который полчаса назадъ скакалъ рядомъ съ амазонкой высшей школы и, въ антрактахъ, задавалъ ей полуехидные и безтактные вопросы насчетъ претендентовъ на ея руку.
Грубинъ всталъ, медленно отвязалъ лошадь, вскочилъ въ сдло и похалъ шагомъ.

XXI.

Въ кабинет, со спущенными сторами — душно, хотя оба окна настежь отворены.
На диван, въ парусинномъ костюм, безъ галстука, Грубинъ лежалъ головой къ свту и читалъ книжку журнала.
Читалъ онъ разсянно, безпрестанно откладывалъ книжку на стулъ, приставленный къ кожаному дивану, и закуривалъ папиросу чаще, чмъ онъ обыкновенно длалъ.
Третій часъ. На улиц томительно проползалъ жаркій іюльскій день.
Разные запахи проникали изъ-подъ спущенныхъ сторъ и безпокоили Грубина. Онъ всталъ, подошелъ къ письменному столу, взялъ съ него флаконъ съ душистою водой и началъ искать трубочки, чтобы вставить ее въ горлышко и попрыскать, освжить воздухъ.
Глаза его упали на свтлосрый листокъ, брошенный поперекъ бювара,— листокъ съ монограммой, продолговатый, плотный и матовый. Онъ былъ сложенъ вдвое и лежалъ сгибомъ внизъ, такъ что можно было видть почеркъ.
Рука его оставила флаконъ и взяла листокъ.
Отъ свтлосраго продолговатаго листка шло легкое благоуханіе. Сквозь него нервы Грубина уже не раздражали т запахи, что проползали изъ-подъ опущенныхъ сторъ.
Благоуханіе чуть примтное, но отъ него сейчасъ же пошли образы. Вотъ блая, немного худая рука съ розовыми ногтями выводитъ эти буквы никогда невиданной имъ формы, не много вкось, крупныя, съ какими-то шпорами въ углахъ, тамъ, гд вс закругляютъ и гласныя, и согласныя… И почеркъ поразительно гармонируетъ со всмъ обликомъ той, кто выводилъ эти строки.
Въ пятый разъ читаетъ онъ содерженіе записки, написанной не по-французски, какъ слдовало бы ожидать, а по-русски.
И нтъ ни одной грамматической ошибки, кром нетвердости въ знакахъ, какъ всегда у женщинъ.
Складъ фразъ мужской, краткій.
‘Вы насъ забыли,— читалъ онъ.— Папа и я соскучились. Вы знаете, въ какіе часы насъ всегда можно застать дома. Столько текъ слдовало бы намъ довести до конца. Не правда ли?… Помните нашъ уговоръ?’
И дальше: ‘Мать моя просила меня передать вамъ свое приглашеніе отобдать у насъ посл-завтра. Я ей уже сказала, что вы будете. Вы мн простите такую смлость’.
Сегодня, если онъ не пойдетъ на обдъ, надо извиниться письмомъ.
Записка лежитъ уже цлыя сутки. Ее принесъ вчера, безъ него, выздной, и горничная, наивно описывая его видъ, сказала ему:
— У него, баринъ, подъ мышками золотые жгуты висятъ.
А онъ разв не скучалъ эти четыре дня?
Такого вопроса Грубинъ не задалъ себ ни вчера, когда пробжалъ въ первый разъ записку Маруси, ни сегодня.
Онъ ходилъ вчера на кладбище отслужить литію на могил, гд на памятник изъ чернаго мрамора золотыми буквами вырзано: ‘Екатерина Николаевна Грубина и дочь ея, младенецъ Татьяна» Плакалъ онъ много по уход священниковъ.
Это его очень облегчило. Когда онъ вышелъ изъ кладбищенскихъ воротъ, то самъ почуялъ, какъ ему легко, почти радостно, а наканун весь день протянулся до нельзя тяжело… Хотлъ онъ хать въ городъ за паспортомъ, и не похалъ. На дачу, гд онъ могъ отъ пяти до семи застать Марусю, онъ намренно не заглядывалъ.
Записку онъ вчера даже бросилъ на столъ, небрежнымъ жестомъ, и ни разу больше не пробжалъ ее. Сегодня онъ читаетъ ее уже въ пятый разъ и, читая, какъ бы дразнитъ себя образами и мыслями, которые должны его отталкивать отъ дома Аксамитовыхъ.
Стыдилъ онъ себя достаточно. Свою ‘измну’ памяти Кати онъ ничмъ не хотлъ оправдывать, хотя не находилъ въ себ охоты къ новымъ обличеніямъ своей ‘подлости’.
Какъ бы онъ къ себ ни относился, но надо же быть вжливымъ.
Его приглашаютъ, стало быть, оказываютъ вниманіе… Врядъ ли Любовь едоровна иметъ на него какіе нибудь виды. Какіе же? Ужь, конечно, не прочитъ его въ женихи Марус. Зовъ на обдъ идетъ скоре отъ мужа и дочери.
Эта мысль не въ первый разъ приходитъ ему въ теченіе сутокъ. Весь тонъ записки показываетъ, что дочь желаетъ поддержать съ нимъ пріятельскія отношенія… Она даже заигрываетъ съ нимъ… Самое приглашеніе только прикрывается именемъ матери. Это ясно!
Но что ему до всего этого за дло?
Довольно и того, что онъ изъ за Маруси, изъ-за своего гаденькаго селадонства измнилъ памяти существа, отнятаго у него судьбой съ такою жестокостью…
Слишкомъ довольно этого!
Что можетъ онъ найти въ семейств Аксамитовыхъ, кром замаскированнаго хищничества?
Всегда, и совсмъ молодымъ человкомъ, онъ держался въ сторон отъ того свта, гд играютъ роль вотъ такія барыни, съ ихъ снисходительными мужьями, и двицы, не знающія ничего, кром ловли мужей, съ разсчетомъ на скорое и безпрепятственное нарушеніе седьмой заповди.
Съ какой же стати идти на добровольное погруженіе въ болото, гд барахтаются самыя вредныя особи человческаго стада, живущія только въ свое чрево и въ свои ненасытные позывы тщеславія и безпутства?
Слова, которыми думалъ Грубинъ, были рзки и даже гнвны, но внутри у него не роилось ни негодованія, ни сокрушенія надъ собственною дрянностью.
Онъ хотлъ бы стряхнуть съ себя свое развинченное, нервное недомоганіе, и не могъ.
Записка на сромъ продолговатомъ листк дразнила его. Опять очутилась она въ его рукахъ и ея благоуханіе и щекотало, и втягивало его въ кругъ мыслей, вертвшихся не около его вины передъ памятью покойницы, а вокругъ той, кто заставила его скакать рядомъ съ нею — и забыть сороковой день кончины его Кати.
Но, вдь, заговорило же въ немъ и человчное чувство, если онъ началъ интересоваться этою двушкой?
Почему же непремнно селадонство или рисовка, а не что-нибудь выше сортомъ?… Просто передъ нимъ начала раскрываться душа — женская или мужская: это другой вопросъ — странная, почти загадочная, во всякомъ случа, такая, какихъ онъ не встрчахъ до тхъ поръ. Разговоры съ этою двушкой помогли ему забывать о своемъ гор, высвобождали его изъ-подъ гнета, который длался, вдь, несноснымъ, безплоднымъ и мертвящимъ,— разв это не врно?
Поздка за границу, ршенная имъ въ принцип до его знакомства съ Аксамитовыми, должна послужить тому же: разсяться, облегчить ударъ, придти въ себя, начать въдаться въ жизнь,— все это настолько, насколько надо было брать ванны въ какомъ-то тамъ Тарасп! Докторъ самъ ни мало не скрывалъ этого. Онъ и до сихъ поръ повторяетъ:
— Вамъ поздка необходима, даже если бы воды и не помогли сразу.
Вдь, онъ не взялъ же револьверъ и не застрлился у гроба жены или на ея могил… А кто же ему мшалъ?… Около него даже никого не было, кто бы слдилъ за нимъ… Да врядъ ли кому и приходило опасеніе, что онъ покончитъ съ собою, хотя вс знакомые считали его съ женой идеально-нжными супругами.
Къ чему же преувеличивать?… Зачмъ ковырять въ душ безъ всякой серьезной причины? Если онъ забылъ про сороковой день, значитъ, жизнь начала его забирать сильне, чмъ онъ ожидалъ.
Этотъ выводъ всталъ передъ нимъ спокойно и безстрастно. Онъ не устыдилъ его, но и не порадовалъ.
Точно для того, чтобъ уйти отъ него, Грубинъ поспшно спросилъ себя: пошлетъ ли онъ записку Аксамитовымъ съ отказомъ, или нтъ? Нершительность все еще владла имъ, небывалая, болзненная… Никто не считалъ его тряпкой. Во всхъ своихъ и постороннихъ длахъ, крупныхъ и мелкихъ, онъ привыкъ къ ршительнымъ выводамъ и не переставалъ воспитывать въ себ привычку къ такому поведенію.
А тутъ, въ такомъ вздор, онъ медлилъ и волновался.

XXII.

У крыльца остановились дрожки. Кто-то поднялся и сильно позвонилъ.
Грубинъ всталъ, подошелъ къ окну и приподнялъ стору.
— Буффало-Билль!— воскликнулъ онъ вслухъ и тотчасъ же опустилъ строфу.
Первая его мысль была: приказать горничной не принимать. Голубецъ принесетъ съ собою воздухъ тхъ же Аксамитовыхъ и свой собственный, непремнно будетъ разспрашивать, балагурить, обдастъ всмъ букетомъ дворянскаго самодовольства.
Горничная просунула голову въ полуотворенную дверь и шепотомъ спросила:
— Прикажете принять?
Грубинъ хотлъ сказать: не принимать, и сказалъ:
— Примите!
Вторая мысль быстро отстранила первую. Почему же не принять Голубца? Онъ, все-таки, товарищъ и не виноватъ въ томъ, что у него нтъ такихъ свойствъ натуры, какія сдлали бы изъ него образцовую личность… Захалъ, значитъ — пожелалъ видть его и пріятельски побесдовать.
Но и эта мысль прикрывала другое соображеніе.
Голубецъ могъ уже повидаться съ Аксамитовыми по прізд. Желаніе заставить его говорить о нихъ превозмогло, хотя оно и не доложило о себ въ открытой форм.
— Здоровъ?— раздался носовой голосъ Валерія Ивановича, еще на порог кабинета.
— Здоровъ,— отвтилъ Грубинъ веселе, чмъ хотлъ бы.
Они, по обыкновенію, поцловались.
Голубецъ, въ застегнутомъ сюртук, несмотря на жару, снялъ свой неизмнный цилиндръ уже въ кабинет и поставилъ его на письменный столъ.
— Изнываешь отъ температуры? И, кажется, въ меланхолическомъ настроеніи?
Спросивъ это, Голубецъ придалъ лицу сочувственное выраженіе и прибавилъ:
— Напрасно, Владиміръ Павловичъ, ты себя такъ распускаешь…
— Хочешь что-нибудь?… Сельтерской воды съ виномъ?— перебилъ его Грубинъ.
— Прикажи… Жажда большая. Я, вдь, сейчасъ съ завтрака отъ Аксамитовыхъ… Душно у тебя, братъ. Не перейти ли намъ въ залу?
— Сдлай милость!
Зала стояла все такая же пустая, съ колыбелью посредин. Открытыя окна въ садъ, съ тнью сторъ, держали комнаты въ прохлад.
— И кроватка,— выговорилъ Голубецъ и воздержался отъ дальнйшихъ замчаній.
Грубинъ внутренно сказалъ ему за это спасибо.
Молчаніе, протянувшееся на нсколько секундъ, онъ прервалъ вопросомъ:
— Что-жь тамъ длается?
Въ немъ вдругъ загорлась потребность заставить Голубца говорить объ этой чет, о нравахъ мужа и жены, объ отношеніяхъ къ нимъ дочери.
Въ дверь онъ приказалъ горничной принести стаканъ и сельтерской воды, вернулся къ Валерію Ивановичу и они заходили въ ногу по пустой комнат.
— Что длается?… Да вотъ завтра тебя ждутъ къ обду.
— И ты приглашенъ?
— Буду, если управлюсь съ длами. Ты, кажется, имъ ничего не отвтилъ?… Это, душа моя, неловко.
— Да, вдь, они не просили отвта, во всякомъ случа?
— Все-таки, слдовало дать знать… Люди къ теб такъ внимательны.
Это было сказано особымъ внушительнымъ тономъ, какой онъ употреблялъ во всхъ случаяхъ, гд надо выказать свою порядочность и умнье жить.
— Еслибъ я отказалъ, я бы написалъ еще вчера.
— Стало, будешь? Очень радъ… Но слдовало бы дать знать. Еще не поздно, нтъ четырехъ.
— А посл четырехъ нельзя?— спросилъ Грубинъ.— Въ книжк свтскихъ приличій Соколова такъ приказано, а?…
Грубинъ положилъ руку на плечо Валерія Ивановича и насмшливо поглядлъ на него.
— Я, братъ, и безъ книжки умю жить,— съ достоинствомъ отвтилъ тотъ, сдлавъ жестъ правою рукой, гд у него на запонк блестла монограмма изъ мелкихъ брилліантовъ.— Для тебя такой домъ — чистый кладъ… Любовь едоровна — женщина, какихъ у насъ совсмъ нтъ, умница, тактъ изумительный, во всемъ какая ширь… Уметъ принять, какъ никто… И безъ всякаго цирлихъ-манирлихъ… Орестъ Юрьевичъ — человкъ блестяще-образованный… Тонкій человкъ… Надо его знать!… Во всхъ частяхъ… европейцы… Маруся,— я, вдь, ее еще вотъ какой зналъ,— во что выросла!
— Такихъ барышень нтъ?— передразнилъ его Грубинъ.
— Если ты не оцнилъ ее, не длаетъ чести твоей проницательности… А она еще о теб спрашивала… Очень сочувствуетъ твоему горю… Знаешь, она сдержанна и горда… Надо ее знать!…
— Ладно, ладно!— перебилъ Грубинъ, повернулся и остановилъ Голубца посреди залы.— Ты лучше вотъ что мн. скажи: успшно ли идетъ обрабатываніе московскаго набаба?
— Какого набаба?
— Ну, какъ его… Тараевъ, что ли? У котораго два милліона дохода бумажками? Вдь, онъ здсь?
— Сейчасъ завтракалъ съ нимъ.
— Ну, такъ кому же прочитъ его Любовь едоровна, себ или дочери, или и ей, и себ… потомъ?
Грубинъ засмялся и отошелъ къ окну.
— Я тебя не понимаю, Владиміръ Павловичъ. Съ какой стати такія шутки?
Грубина взялъ задоръ, сродни тому нехорошему чувству, которое дергало его во время прогулки съ Марусей.
— Валерій Ивановичъ!… Милый мой!… Пожалуйста, оставь ты свои фасоны… Ты думаешь, что я, какъ простофиля, буду вторить теб насчетъ добродтели этой барыни?… У меня, братъ, память дьявольская. И она мн давно подсказала кое-что изъ прошлаго госпожи Аксамитовой… А московскаго архимилліонера не я выдумалъ… Ergo?
Онъ подошелъ къ Голубцу и два раза кивнулъ головой все съ тмъ же вызывающимъ выраженіемъ въ глазахъ.
Ему ни подъ какимъ видомъ не хотлось говорить объ Аксамитовой въ тон этого Буффало-Билля съ его ‘фасонами’. Онъ радъ былъ показать ему, что не желаетъ быть наивнымъ потому только, что Валерій Голубецъ — свой человкъ въ дом Аксамитовой и, наврное, служитъ ей въ какихъ-нибудь аферахъ.
— Ergo?… Я, брать, ничего теб не скажу на это.— Голубецъ выпрямился и поправилъ галстукъ.— Въ это семейство ввелъ тебя я и отъ меня ты никакихъ сплетенъ не услышишь. Я могила для женской репутаціи. Любовь едоровна — всми уважаемая женщина. Къ ней здятъ дамы лучшаго общества… Она, душа моя, мн не исповдовалась. Да въ такомъ случа я былъ бы еще боле… нмъ.
— Оставь… Надолъ… Почему же ты считаешь себя порядочне, тмъ тотъ, кто спрашиваетъ тебя по-товарищески: что за люди т, кому ты его представилъ? Вспомни, милый другъ, ты меня почти насильно потянулъ въ ихъ коляск.
— Насильно! Насильно!
— Да, насильно. У меня никакого желанія не было идти… Ты другъ дома, ты, коли на то пошло, нравственно обязанъ былъ предупредить.
— Въ чемъ?… Владиміръ Павловичъ! Ты, Богъ знаетъ, что говоришь!
— Я, можетъ быть, и не желалъ вовсе играть роль почтительнаго постителя салона госпожи Аксамитовой и выказывать ей репшектъ.
— Это твое дло!— еще серьезне перебилъ Голубецъ.— Я не гувернеръ твой… У тебя свой есть умъ, душа моя. Ты теперь въ нервозномъ состояніи находишься… это понятно. Теб надо развлечься… Я и познакомилъ тебя съ пріятнымъ домомъ.
— Пріятнымъ во всхъ отношеніяхъ!— прервалъ Грубинъ и рзко захохоталъ.
— Можетъ быть!
Голубецъ обидчиво повелъ ртомъ и отошелъ къ двери въ кабинетъ.
— Куда ты?— крикнулъ ему Грубинъ, чувствуя, что разговоръ получилъ некрасивый оттнокъ.
— Въ Петербургъ!… Съ тобой ныньче трудно ладить… И я тебя покорнйше прошу, Владиміръ Павловичъ, съ такими разспросами ко мн не обращаться… Есть не мало мусьяковъ, что въ дом и днюютъ, и ночуютъ, а готовы первому встрчному всякую пакость про хозяевъ разсказывать. Мы, братецъ, не такъ воспитаны…
Голубецъ перешелъ въ кабинетъ, взялъ шляпу и съ улыбкой легкаго укора подалъ руку Грубину.
— Надо лечиться, душа моя, позжай лучше на воды.
Съ этими словами онъ и вышелъ.

XXIII.

Въ исход седьмаго часа Грубинъ приближался, по бульвару, съ первому цвточному скверу съ фонтанами.
Онъ былъ старательно одтъ и подстриженъ, утромъ нарочно здилъ въ Павловскъ въ французу-парикмахеру. На немъ немного широко сидлъ сюртукъ. Не надвалъ онъ его съ похоронъ жены.
Обдаютъ у Аксамитовыхъ ровно въ семь. Онъ шелъ туда.
Сюртукъ не смущалъ его. Въ записк Маруси онъ въ маленькомъ постъ-скрипт разобралъ два слова: ‘Morning dress’. По-англійски онъ не учился, но понялъ, что это — позволеніе явиться одтымъ по-утреннему.
Цлый день вчера онъ не зналъ, куда ему дваться. Недовольство собой увеличилось.
Какой-нибудь ‘Буффало-Билль’ — Валерій Голубецъ, къ которому онъ никогда серьезно не относился,— и тотъ оказался порядочне его.
Тотъ былъ кругомъ правъ. Еслибъ онъ даже и зналъ всю подноготную про Любовь едоровну, не слдовало ему выдавать ее, разъ онъ ‘свой человкъ’ въ ея дом и представилъ его Аксамитовымъ.
Все поведеніе свое во вчерашнемъ разговор онъ не могъ объяснить ничмъ другимъ, какъ крайнею развинченностью нервовъ. Никто не виноватъ въ томъ, что онъ иметъ поводъ стыдить себя
Да и какое, наконецъ, ему дло до нравовъ госпожи Аксамитовой? Фактическаго онъ и до сихъ поръ ничего не знаетъ… Подозрвать можно всхъ. Только жена цезаря въ Рим не могла подпадать подозрнію, даже если она была и Фаустина или сама Мессалина.
Сегодня утромъ онъ только что проснулся — почти весело выбранилъ себя, ршилъ, что пойдетъ обдать къ Аксамитовымъ и не станетъ нискольдо хитрить, замётывать своего интереса въ Марус. Ему эту двушку жаль… Если у ней мать испорчена и способна ее развратить, тмъ понятне въ каждомъ душевно-здоровомъ человк желаніе поддержать ее, насколько это возможно, не напрашиваясь въ наперсники, не играя никакой глупой и слащавой роли.
Онъ шелъ не скоро, даже замедлялъ шагъ. Смутная тревога давала о себ знать. Этотъ обдъ, хотя и не явно, волновалъ его.
До цвточнаго сквера оставалось нсколько шаговъ. Кто-то поравнялся съ нимъ справа. Что-то мелькнуло металлическое.
Грубинъ обернулся и не сразу узналъ въ росломъ, сдомъ генерал отца Вавы.
Тотъ шелъ бодрымъ, военнымъ шагомъ, въ одномъ сюртук съ погонами.
— Здравствуйте!— окликнулъ его старикъ, остановилъ и широкимъ жестомъ подалъ руку.
— Извините, генералъ… Не узналъ васъ. Вы, вдь, были штатскій… Поступили опять на службу?
— Нтъ… Я — въ запас… Вотъ… Изволите видть…
Онъ указалъ рукой на блый узкій позументъ внизу золотаго погона.
— Ахъ, да!…
— Мы имемъ право носить и штатское, и военное платье.
— Совершенно врно!
— Вы позволите пройти съ вами? Или вы любите уединеніе?
— Пожалуйста!
Грубинъ сдлалъ особенно вжливый наклонъ головы.
— Вамъ въ ту же сторону?
Генералъ протянулъ руку по направленію къ Дворцовому саду.
— Именно!
Они пошли въ ногу. Старикъ оглянулъ его съ улыбкой и спросилъ:
— Вдь, я имлъ удовольствіе васъ встртить тогда у Любовь едоровны… Вы ее съ тхъ поръ не видали?
— Былъ раза два,— спокойно отвтилъ Грубинъ.
Его волненіе утихло отъ этой встрчи съ генераломъ Дынинымъ. Сказать, что онъ идетъ къ ней обдать, онъ счелъ ненужнымъ. Можетъ быть, тотъ не приглашенъ, и это всегда непріятно.
— Вы Любовь едоровну давно изволите знать?
Унылые глаза генерала усмхнулись при этомъ вопрос и усами онъ повелъ на особый ладъ.
— Нтъ, всего какихъ-нибудь дв недли.
— А-а…— протянулъ генералъ и опять повелъ усами.— Дама вкусная! Какъ вы находите?… Сохранилась на рдкость… Вы думаете сколько ей?
— Лтъ подъ сорокъ.
— И вс сорокъ четыре!… Я ея лта знаю такъ же хорошо, какъ свои собственныя. Баб давно пятый десятокъ идетъ, и какая сочность, а? И, вдь, не притирается… Ну, пудру употребляетъ, глаза подводитъ немножко… по-парижски. Но ни румянъ, ни блилъ! Шея-то какой близны!
— Вы, генералъ, кажется, большой знатокъ…
Грубинъ взглянулъ на него вбокъ и усмхнулся, какъ бы желая затянуть Дынина въ разговоръ, гд онъ найдетъ то, что ему нужно было.
— Теперь я ужь капутъ!— съ унылымъ юморомъ выговорилъ старикъ и сдлалъ жестъ ладонью правой руки.— Когда-то… Видите… Я остался вдовъ еще свжимъ молодымъ мужчиной… Дти были маленькія. Во второй разъ я не хотлъ жениться… Знаете, надлить ихъ мачихой…
— Лучше пользоваться свободой,— добавилъ Грубинъ.
— Я ею не злоупотреблялъ, но, конечно, не монахомъ жилъ.
— И тогда вы уже знавали Любовь едоровну?
Вопросъ Грубина зазвучалъ такъ, что генералъ остановился и тряхнулъ головой.
— То-есть какъ знавалъ?… Насчетъ любовныхъ чувствъ?… Или врод того? Нтъ!… Одно время она мн шельмовски нравилась, но я тогда не былъ еще вхожъ въ ихъ домъ… Потомъ они скрылись… съ горизонта… За границей больше проживали.
Генералъ на этотъ разъ многозначительно подмигнулъ.
— И тамъ Любовь едоровна, вроятно, гремла?
— Да вы, стало быть, совсмъ не знаете ея?
— Я уже сказалъ вамъ, генералъ, что мое знакомство началось едва дв недли.
— И вы съ намреніемъ?— спросилъ Дынинъ и остановился.
Сталъ и Грубинъ.
— Съ какимъ? Съ жениховскимъ?… Насчетъ двицы?
Этотъ вопросъ вылетлъ у Грубина быстро, точно онъ его готовилъ.
— Что-жь?… Вы еще молодой человкъ. Можете одинаково претендовать и на двицу, и на маменьку.
— И безъ меня есть охотники!— умышленно игриво замтилъ Грубинъ.
— Есть,— протяжно и съ особою миной повторилъ генералъ.— Любовь едоровна врод царицы амазонокъ… выберетъ себ для единоборства самаго крупнаго витязя… Насчетъ этого у ней удивительное чутье.
— Насчетъ чего?— съ напускною наивностью остановилъ Грубинъ.
— Не любитъ, чтобы презрнный металлъ у мужчинъ зря лежалъ. Разумется, когда сумма бросается въ носъ…
Намекъ былъ слишкомъ ясенъ. Онъ развязывалъ руки Грубину.
Этотъ почтеннаго вида старикъ, въ большихъ чинахъ,— на погонахъ блестли цлыхъ три звздочки,— не сталъ бы и въ шутливомъ род говорить зря такія вещи.
— Что-жь? Тотъ московскій милліонеръ, котораго ждала Любовь едоровна, такой именно предметъ ея охотницкаго лова?
Вопросъ Грубина разсмшилъ Дынина. Онъ захохоталъ хриплымъ баскомъ и мотнулъ головой.
— А вы уже знаете?— сквозь смхъ спросилъ онъ.
— Слышалъ.
— Именно!… Это — кушъ первосортный.
— Два милліона доходу.
— Больше, говорятъ! Золотые пріиски, рыбныя ловли, хлбные экспорта…
— Словомъ, набабъ!
— Набабъ! Набабъ! Собою дохлый и, какъ вс дохлые, склоненъ чрезвычайно къ влюбленію.
Генералъ опять остановилъ Грубина и взялъ его за пуговицу.

XXIV.

Они остановились наискосокъ одной изъ улицъ, идущихъ отъ бульвара къ набережной Дворцоваго сада.
— Вамъ куда?— спросилъ генералъ, перебивая себя.
— Вотъ сюда,— показалъ Грубинъ какъ разъ на ту улицу.
— Прекрасно! И мн туда же.
— Перейдемте.
Шагая черезъ улицу, Дынинъ опять заговорилъ и тонъ его длался серьезне, брови задвигались и щеки стали краснть.
— Аксамитовы, по-моему,— и она, и ея мужъ,— живой примръ того, какая у насъ теперь распущенность въ обществ… Всюду и везд!… И чмъ дальше идетъ, тмъ хуже… Снаружи все шитоврыто… Но для кого же тайна,— тонъ старика сдлался сердите,— для кого же тайна, спрошу я, на какія средства они проживаютъ сорокъ-пятьдесятъ тысячъ въ годъ?…
— Пятьдесятъ тысячъ!— вырвалось у Грубина.
— А вы думали какъ? А то и больше… Вдь, у нихъ вилла на Рівьер, они нанимаютъ цлые отели, когда проводятъ сезонъ въ Париж, въ Лондон, въ Рим… У него ничего, кром долговъ… Было когда-то состояніе, и хорошее. Онъ запутался въ спекуляціяхъ. За границей игралъ на бирж. Совсмъ было сгинулъ… И сгинулъ бы, еслибъ судьба не послала ему такую подругу… За ней онъ, правда, ничего не взялъ…
— Кто она урожденная?— остановилъ Грубинъ.
— Признаюсь, я двичью ея фамилію что-то не помню. Изъ дворянской семьи, знаете, средней руки… За красоту взялъ, И она ему съ лихвой воздала за такой выборъ. Вотъ уже больше десяти лтъ какъ весь ихъ train de maison держится ею.
Дынинъ прищелкнулъ языкомъ.
— Но позвольте, генералъ,— перебилъ Грубинъ, понижая тонъ,— какъ знать, прибгаетъ ли женщина изъ общества, къ такимъ средствамъ, на какія вы намекаете?
— Слава теб Господи!— вскричалъ старикъ,— про это, батюшка, вся Европа знаетъ… Да и въ отечеств тоже достаточно извстно. Вотъ первый Малугинъ, небось, слыхали?… Тоже полмилліона бумажками доходу. Здсь и дача его… Параличъ его хватилъ. Любовь едоровна надялась захватить, на послдахъ… знаете, кушикъ изъ рукъ въ руки… Но сестра его налетла и выжила ее. Ну, теперь у ней этотъ Тараевъ… Его она живаго не выпуститъ… А за границей… Господи! Принцы, князья и графы, биржевики и спекулянты,— кто не перебывалъ! Въ Лондон — разв вы не слыхали?— еще скандалъ вышелъ на одномъ балу… Когда принцесса-то сказала своему муженьку, что ужинать съ его дамой по катильону не будетъ, и эта дама была Любовь едоровна.
Щеки генерала пошли красными пятнами и брови задвигались еще сильне.
— А мужъ,— тихо кивнулъ Грубинъ,— что же онъ?
— Ха, ха! Наивный вопросъ! Извините меня! Что онъ? Um mari complaisant… Ныньче это такое особое сословіе завелось!… И вотъ вамъ наши нравы… Разв тридцать, сорокъ лтъ назадъ что-нибудь подобное было мыслимо?… Бывали и тогда дамы, умвшія удить рыбу въ мутной вод, но никогда он не занимали такого положенія. А, вдь, теперь вс лзутъ къ ней, вс падамъ до ногъ! Не то что мужчины, а дамы, молоденькія бабочки, хорошихъ фамилій, тащутъ въ ней мужей, и мужья ничего не находятъ въ томъ неловкаго. Да чего дамы! Двицы восторгаются ею, точно она божество какое! Просто гадость!
Генералъ сплюнулъ.
Слушая его, Грубинъ сдерживалъ въ себ вопросы, налетвшіе на него толпой.
— Однако, генералъ,— выговорилъ онъ съ усмшкой въ глазахъ,— я имлъ удовольствіе познакомиться съ вами у Аксамитовыхъ и, если не ошибаюсь, видлъ тамъ и вашу дочь?
Дынинъ еще боле покраснлъ.
— Что-жь вы прикажете длать?— вскричалъ онъ и развелъ руками.— Я вдовый старикъ… Я везд могу бывать. У какихъ угодно дамъ. Но вы вполн правы, находя страннымъ, что я вожу дочь мою туда же, но какъ же вы прикажете иначе поступать? Не возить?… На какомъ основаніи? Это открытый домъ, принадлежитъ къ самому шикарному монду… Любовь едоровна — это, говорю вамъ,— идолъ всхъ нашихъ дамъ и двицъ. ‘Божественная! Очарованіе! Какіе глаза! Что за плечи! Какъ одвается! Чудо! Чудо!’ — Старикъ сталъ передразнивать жидкимъ голосомъ.— Ну, и моя Варвара Сергевна туда же. И даже сдлалась самою неистовой изъ всхъ такихъ обожательницъ. Что я ей скажу? ‘Аксанитова — вотъ что и вотъ что!’ Она мн отвтитъ: ‘Никто этого не доказалъ. Одн сплетни! Вс здятъ и мы можемъ’.
— Это логично,— выговорилъ Грубинъ.
— Вы не знаете, что такое ныншнія двицы!… Двухъ я отдалъ замужъ, а одна еще на рукахъ и я ея рабъ. И безъ того она мн каждый день говоритъ: ‘Папа, ты только и умешь, что ворчать. Я отъ твоихъ задергиваній чахотку схвачу’. Она-то чахотку схватитъ! И не она одна… Каждая бабенка, чуть выскочитъ замужъ, все себ позволяетъ. Живутъ, точно отъявленныя кокотки какія, даже и т, что еще врны своимъ мужьямъ. Попробуйте замтить ей, хоть она ваша собственная дочь… ‘Ахъ, папа!… Отбитъ ли жить, если на все смотрть, какъ на запрещенный плодъ?’ Одно только и есть: тысячи ухлопывать въ тряпки, пи кабакамъ ужинать, съ цыганками и съ двками дружбу водить, и дона, и заграницей… Вы въ Монте-Карло бывали?
— Нтъ, генералъ.
— Такъ загляните, порадуйтесь. Тамъ и сама Любовь едоровна, на что ужь сильна въ конвенансахъ, подъ руку ходитъ съ завдомою блудницей… есть такая англійская леди, содержащая альфонсовъ… А молоденькія наши бабенки смотрятъ и облизываются… Просто взялъ бы разложилъ и крапивой, да такимъ вотъ пучкомъ!
Дынинъ отхватилъ себ пальцемъ лвой руки полъ-ладони правой.
— Виноватъ, генералъ,— прервалъ его Грубинъ,— мн надо взять вправо.
— И мн также… Я иду обдать,— генералъ безъ малйшей запинки добавилъ:— къ Аксамитовымъ.
— Къ Аксамитовымъ?— выговорилъ съ невольнымъ удивленіемъ Грубинъ и почувствовалъ самъ смущеніе.
Выходило, что они оба идутъ сть обдъ къ Аксамитовымъ и предаются такому сыскному разговору о хозяйк и ея муж.
‘Это только у насъ длается въ Россіи,— подумалъ было Грубинъ и сейчасъ же поправилъ себя:— и за границей также, но все не такъ безцеремонно’.
Но генералъ поглядлъ на него безъ всякаго смущенія.
— Туда, туда!— заговорилъ онъ съ неуходившимся возбужденіемъ.— Моя Варвара Сергевна состоитъ въ фрейлинахъ у Любовь едоровны… Не обдать же мн дома одному? Да и какое намъ дло?— прибавилъ онъ и повелъ бровями.— Если разбирать, такъ со многими ли позволительно водить хлбъ-соль?
Грубинъ промолчалъ. Смущеніе его еще не прошло. Ему приходилось черезъ нсколько шаговъ сознаться, что и онъ идетъ туда же на зовъ Любови едоровны.
— Вамъ, быть можетъ, не по дорог… такъ вы, пожалуйста, не стсняйтесь…— почти сердито сказалъ генералъ и зашагалъ энергичне.
— Да я туда же,— вымолвилъ Грубинъ съ натянутою усмшкой.
— Вотъ какъ! Прекрасно! Счастливая случайность… Что-жь? Увидите сегодня хозяйку во всемъ охотницкомъ снаряд. Знаете, какъ паукъ,— правда, канальски еще вкусный паукъ!— сть свою плететъ и муха сама лзетъ туда… Правда и то сказать, муха-то какая!
‘Два милліона доходу!’ — хотлъ подсказать Грубинъ.
Они были въ трехъ шагахъ отъ воротъ дачи, гд стоялъ тотъ самый жокей, что здилъ съ Марусей.

XXV.

Обдъ подходилъ къ концу. Въ столовой стало душно. У всхъ лица покраснли. Даже на щекахъ Маруси проступилъ румянецъ.
Грубинъ сидлъ черезъ столъ отъ нея. Направо посапывалъ генералъ Дынинъ, слва выступалъ профиль князя Юшадзе, Любовь едоровна и Орестъ Юрьевичъ занимали два конца стола, накрытаго на восемь особъ. Голубецъ къ обду не явился.
Напротивъ сидли Вава, около хозяйки, рядомъ съ отцомъ — Маруся и по середин ихъ Тараевъ.
Передъ обдомъ ихъ познакомили.
Какъ Маруся описывала ему наружность Тараева — Грубинъ вспомнилъ и нашелъ въ немъ почти то, что представлялъ себ, но еще нчто, совсмъ уже не купеческое.
Съ нимъ говорилъ мужчина, не старше тридцати, блондинъ, худой, съ впалою грудью, похожій скоре на артиста. Довольно длинные пепельные волосы надъ лбомъ у него рдли, борода волнистая, придающая задушевность его лицу съ большими глубокими темными глазами. Во всемъ его облик и манер держать себя сказывался человкъ, иного жившій за границей, хорошаго общества, мягкій и немного не то что застнчивый, а медленный, скромный и слабаго здоровья. Добрая усмшка крупнаго рта придавала его говору характерную для москвичей, но ни мало не вульгарную вкрадчивую пріятность.
Грубинъ долженъ былъ сознаться, что ‘набабъ’ ему понравился.
Передъ обдомъ Маруся, встртивъ его крпкимъ shakehand’омъ, сказала-быстро и съ удареніемъ:
— Я должна буду сидть около Тараева… Такъ моя мать распорядилась. Мы будемъ свободны въ саду вечеромъ.
Это ‘будемъ свободны’ настроило его сразу, отлетли вс укоры себ, неловкость посл разговора съ генераломъ, все, мшавшее ему войти въ то, что онъ здсь увидитъ и услышитъ. Ему, безъ всякихъ доводовъ самому себ, стала дорога судьба двушки, съумвшей такъ заинтересовать его.
Передъ нимъ будетъ разыгрываться нчто. Между нимъ и Марусей есть уже пониманіе, родъ уговора, она желаетъ сближаться съ нимъ и длаетъ это безъ всякаго себ на ум… Это не флиртъ, а дружескій союзъ.
До обда онъ оживленно разговаривалъ съ хозяйкой и ея мужемъ, спрашивалъ князя о лагерныхъ спектакляхъ, во время обда шутилъ, черезъ столъ, съ Вавой и переговаривался съ генераломъ въ такомъ же шутливомъ тон.
Но отъ него ничего не ускользало. Любовь едоровна — въ легкомъ плать и въ цвтахъ, съ полуоткрытою грудью и руками поразительно молодая,— онъ уже зналъ теперь, сколько ей лтъ,— казалась красиве своей дочери. Онъ и въ этомъ долженъ былъ созваться… Маруся одлась не къ лицу — въ модную кисею зеленоватаго оттнка съ разводами, и прическу измнила, тоже не къ лицу. Съ Тараевымъ она постоянно говорила, просто и свободно, какъ съ хорошимъ знакомымъ, и нсколько разъ онъ ей что-то такое разсказывалъ въ полголоса.
Ея мать, несмотря на шумныя приставанія Вавы, зорко слдила за этою парой. Она не переставала ласкать всхъ глазами и посылкой короткихъ фразъ и окликовъ то въ ту, то въ другую сторону, но Грубинъ усплъ схватить разъ-другой какой-то особый огонекъ въ ея зрачкахъ.
Онъ догадывался, что Любовь едоровна даетъ генеральное сраженіе.
Но какое?
Не спроста былъ ею, именно сегодня, приглашенъ и князь Юшадзе.
Князь сидлъ блдный и злыми глазами оглядывалъ всхъ. И вообще не очень рчистый, онъ едва отвчалъ Грубину, когда тотъ заговаривалъ съ нимъ во время обда. Никакихъ признаковъ жениха не видлъ онъ въ немъ сегодня. Только Орестъ Юрьевичъ шутилъ съ нимъ и подливалъ ему вина, изрдка перекидываясь словами съ дочерью и съ Тараевымъ.
Когда правый глазъ восточника, видный Грубину слва, упирался, черезъ столъ, въ рдющіе на лбу волосы Тараева, въ немъ точно зажигался розовый огонь.
Князь долженъ былъ мучительно ревновать къ этому ‘купчишк’ и будь это тамъ, въ Закавказь, онъ бы, отъ перваго слова, показавшагося ему обиднымъ, полыснулъ его кинжаломъ, подъ конецъ грузинскихъ здравицъ, руководимыхъ бывалымъ ‘тулумбашемъ’.
Маруся и передъ обдомъ почти не говорила съ нимъ, а теперь ея бесда съ Тараевымъ была такое а parte, въ которомъ, черезъ столъ, онъ и совсмъ не могъ участвовать.
Худое лицо Тараева краснло отъ вина. Онъ пилъ все, что ему наливали, и бесда съ Марусей затягивала его слишкомъ замтно.
Не знай теперь Грубинъ про виды хозяйки на милліонера, попади онъ въ первый разъ въ этотъ домъ, онъ принялъ бы Тараева если не за жениха дочери, то за человка, заинтересованнаго ею не меньше, чмъ князь.
Такъ не измняется выраженіе у человка просто любезнаго и добраго отъ взгляда на красивое женское лицо.
Или, можетъ быть, это была маска, уговоръ между Тараевымъ и матерью Маруси… Они не желаютъ выдавать своей связи.
Но полно, добилась ли своего Любовь едоровна, если все то правда, что ему говорилъ сегодня генералъ?
Правда или нтъ, но тутъ шла какая-то игра… Предметъ ея,— призъ, врод того, какъ на скачкахъ,— вотъ эта двушка съ загадочною душой, сама приближавшая его къ себ.
Грубинъ понималъ злобную ревность грузина. Вдь, и этотъ князь, какова бы ни была его голова, иметъ право возмущаться и негодовать. Онъ не можетъ не ставить себя выше Тараева… Онъ — князь, быть можетъ, царской крови, красивъ, гвардеецъ… А этотъ милліонщикъ — ‘купчишка’… И она, знающая, какъ онъ ее любитъ, показываетъ ему, что тотъ иметъ больше шансовъ. ‘Два милліона бумажками доходу!’
Эта фраза прозвучала у него въ ух и онъ не воздержался, сказалъ ее на ухо генералу.
Тотъ оглянулъ его съ усмшкой глазъ подъ нахмуренными бровями и отвтилъ въ тонъ:
— И собственныхъ три корабля!
Но Грубину стало тотчасъ же непріятно отъ такого перешептыванія.
Генералъ поглядлъ на него многозначительно и, указывая головой на свою дочь, выговорилъ довольно громко:
— Видите, какое обожаніе!
Вава совсмъ прильнула къ хозяйк и разсматривала камень на одномъ изъ ея браслетъ.
Имъ обоимъ показалось, что она поцловала этотъ камень или промежутокъ блой руки.
— Видите?— спросилъ генералъ и допилъ свой стаканъ шампанскаго.
Голосъ Вавы порывисто зазвенлъ и подъ общій гулъ разговоровъ они могли бы продолжать въ томъ же род, но Грубинъ уклонился и сталъ прислушиваться къ тому, что Аксамитовъ говорилъ князю.
Орестъ Юрьевичъ, съ краснющими щеками, прищуривалъ свой лвый глазъ, а правымъ возбужденно и благодушно глядлъ въ монокль на своего сосда и подливалъ ему шампанскаго.
Князь поблагодарилъ и удержалъ рукой бутылку.
— Довольно…
— Отчего?
— У меня и безъ того голова болитъ съ утра.
‘Не голова у тебя болитъ, а сердце,— подумалъ Грубинъ.— И не у одного тебя’.
— Много были на солнц?— почти заботливо спросилъ онъ князя.
Лицо грузина обернулось къ нему своимъ оваломъ и въ глазахъ его Грубинъ прочелъ выраженіе человка, которому онъ, какъ мужчина, ни чуточки не опасенъ.
Князь вжливо улыбнулся и сказалъ кротко и почтительно:
— Благодарю васъ… Это не отъ солнца.
‘Знаю’,— прибавилъ Грубинъ и почувствовалъ тутъ же, до какой степени онъ здсь, за этимъ столомъ, лишній. Вс тутъ попарно: мужъ съ женой, отецъ съ дочерью, дочь съ двумя молодыми людьми.
А онъ что?
‘Наперсникъ’.
Но и этого званія онъ не имлъ.
Взглядъ Маруси вдругъ остановился на немъ и ея синіе глаза точно говорили ему:
‘Дайте срокъ… Вы все узнаете’.

XXVI.

Садъ огибалъ дачу съ одного конца и уходилъ довольно глубоко, вплоть до переулка. Въ густой алле изъ высокихъ кустовъ сирени, уже отцвтшихъ, стояла тнь. Вечеръ блесоватымъ пологомъ надвигался надъ городомъ. Везд въ саду, кром этой аллеи, было свтло, какъ на юг, въ начал осьмаго.
На террас слышны были раскаты голоса Вавы, тамъ сервированъ былъ кофе.
Въ алле, съ сигарами, прохаживались князь и Грубинъ.
Отъ кофе князь отказался, Грубинъ также. Они сошли вмст въ садъ, точно имъ надо было о чемъ-нибудь интимно переговорить. Какъ будто ихъ начинало связывать тайное чувство или сродное настроеніе.
Князь шелъ, твердо ступая по песку, въ туго подтянутыхъ рейтузахъ, безъ фуражки. Грубинъ старался попадать съ нимъ въ ногу.
Сначали они молчали и такъ, молча, дошли до ршетки сада, гд остановились на минуту.
Выпустивъ густую струю дыма, князь спросилъ:
— Вы только сегодня познакомились съ этимъ господиномъ?
Грубинъ, по кивку головы, понялъ, что тотъ говоритъ о Тараев.
— Только сегодня.
— Вы…— у него выходило похоже на ви,— вы здсь недавно? Тогда, въ Павловск, васъ представилъ monsieur Голубецъ.
— У васъ прекрасная память, князь.
— Благодарю… Нтъ, я потому спросилъ… Вамъ многое неизвстно…
Блдныя щеки передернули нервныя струйки около изгибовъ рта.
‘Неужели и онъ, — подумалъ Грубинъ, — будетъ меня посвящать въ темныя дла господъ Аксамитовыхъ?’
Ему этотъ грузинскій дворянинъ казался неспособнымъ на грубую неделикатность. Слишкомъ онъ былъ хорошо выдрессированъ. И если у него вырвется что-нибудь нескромное, значитъ, его забрало личное чувство обиды порывистой, полудикой натуры.
— Я не понимаю,— медленно, точно онъ пробирался по дощечк, заговорилъ князь,— для кого же онъ здсь, этотъ господинъ? Я думалъ, для матери. Вы не знаете ничего про этого господина?
Видно было, что само имя ‘Тараевъ’ не выходитъ у него изъ горла.
— Не имлъ о немъ понятія до сегодня,— ласково, пріятельскимъ звукомъ отозвался Грубинъ.
Онъ, незамтно для себя, взялъ князя подъ руку и они подвигались вверхъ по алле короткимъ шагомъ.
— А-а,— протянулъ князь.— Онъ жилъ съ одной… изъ хора взялъ. Вы понимаете… Самая такая… ну, однимъ словомъ…
— Понимаю,— облегчилъ его Грубинъ.
— И она его держала въ рукахъ… здорово!— выговорилъ звучно князь, точно обрадовавшись этому слову.— Возилъ съ собою за границу и женился бы, наврное… Но встртилъ Любовь едоровну.
— За границей?
— Да, гд-то тамъ въ Италіи, кажется. И вотъ та его содержанка,— князь понизилъ тонъ,— попала въ полную отставку… И, знаете, сразу. Отрзало! Онъ, я слыхалъ, выплатилъ ей полмилліона. Ха, ха! Ха, ха!… Не очень раскошелился для такого богача.
Точно спохватившись, что ничего этого ему бы не слдовало говорить, князь сильно затянулся и прошелъ нсколько шаговъ молча.
Но у него, должно быть, слишкомъ уже клокотало внутри.
— И я не понимаю! Теперь этотъ господинъ иметъ видъ…
— Жениха?— подсказалъ Грубинъ.
— Вы полагаете?
Глаза грузина стали совсмъ круглые и вбокъ сверкнули искрой.
‘Рзнетъ’,— подумалъ Грубинъ.
— Я не могу судить… Я здсь внов. Вамъ это ясне.
— Все это,— князь сдлалъ жестъ кистью свободной руки,— мое это финты.
— Можетъ быть, — продолжалъ Грубинъ, — у московскаго набаба…
— У кого?— простовато переспросилъ князь.
— Да у этого господина,— употребилъ Грубинъ его выраженіе,— такое сердце.
— Началъ съ мамаши, а теперь…
Князь оборвалъ себя и даже бросилъ сигару. Въ алле показалась мужская фигура.
Это былъ Тараевъ. Онъ двигался тихо, колеблющеюся походкой, держа голову впередъ.
Князь вынулъ часы изъ поперечнаго кармана рейтузъ, отвернувъ полу сюртука.
— Девять часовъ… Я еще успю на поздъ.
Тараевъ подошелъ къ нимъ.
— Какъ здсь хорошо!— сказалъ онъ, сдлавъ имъ что то врод поклона.— Вы позволите?
Онъ вынулъ папироску и попросилъ огня у Грубина.
— Только сыровато,— прибавилъ онъ съ миной человка, привыкшаго бояться перемнъ погоды.
— Имю честь кланяться!— выговорилъ громко князь, ни къ кому особенно не обращаясь, звонко щелкнулъ шпорами и пошелъ къ террас скорымъ шагомъ.
— Вы не пройдетесь еще?— спросилъ тихо Тараевъ и задумчиво поглядлъ вслдъ удалявшемуся офицеру.
— Съ удовольствіемъ,— отвтилъ Грубинъ.
Въ него прокралось тутъ же совсмъ другое чувство, чмъ къ князю. Онъ вспомнилъ, съ какимъ выраженіемъ смотрлъ Тараевъ на Марусю и какъ втягивался въ разговоръ съ нею. Какую-то опасность несъ съ собою этотъ блднолицый и узкогрудый москвичъ, совсмъ, однако, не похожій на хищника, знающаго силу своихъ милліоновъ. Эту опасность ощутилъ Грубинъ не для себя, а для Маруси, онъ боялся задать себ вопросъ: да почему же онъ и не мужъ ей, если ея родители не побрезгуютъ его купеческимъ происхожденіемъ?
— Куда же такъ заторопился князь?— спросилъ Тараевъ, раскуривая свою заграничную папиросу съ тонкимъ запахомъ дорогаго цареградскаго табаку.
— На поздъ.
— А вышло, точно онъ отъ меня убжалъ. Что-жь ему меня бояться?
Тараевъ тихо засмялся.
— Вы видите,— отозвался Грубинъ съ усмшкой,— онъ здсь, кажется, чуть не на правахъ жениха.
— Да-а?— выговорилъ Тараевъ, и улыбка прошла по его блднымъ губамъ.
— Вамъ это, должно быть, ближе извстно. Вы, вдь, если не ошибаюсь, давнишній другъ Любови едоровны?
— Давнишній? Это не совсмъ точно. Съ прошлой осени я знаю Любовь едоровну и Марью Орестовну. Ореста Юрьевича встрчалъ и раньше.
Въ глазахъ Тараева зажглось какое-то безпокойство.
Немного помолчавъ, онъ спросилъ, все съ тою же блуждающею улыбкой:
— Вы разв что-нибудь слышали? Или это ваше предположеніе?
И въ возглас Тараева проглянуло сквозь тихій и скромный тонъ нчто, какъ бы говорившее:
‘Если я захочу, то могу разстроить любой бракъ’.
— Мн такъ казалось, — вымолвилъ Грубинъ равнодушною нотой.
— Марья Орестовна достойна не такого мужа, какъ этотъ князекъ.
— Онъ не плохая свтская партія. Можетъ быть, только изъ обднвшаго рода. Нсколько барановъ…
Грубинъ нарочно позволилъ себ эту шутку.
— Не въ томъ дло,— возразилъ Тараевъ и его голосъ слегка дрогнулъ, — не въ состояніи,— добавилъ онъ.— Марья Орестовна — красавица, умница… на рдкость. Такихъ барышень у насъ и нтъ совсмъ… Ни здсь, ни въ Москв, ни за границей. По крайней мр, я не встрчалъ нигд.
— Отбейте у восточника.
Возгласъ вылетлъ у Грубина, точно его подтолкнуло что-то внутри. Но звукъ его былъ шутливый и на такой возгласъ можно было отвчать въ томъ же тон.
Но лицо Тараева немного затуманилось. Сладковатая, болзненная усмшка повела его безкровнымъ ртомъ, онъ мотнулъ головой и выговорилъ:
— Гд же! Мн впору своими лихими болстями заниматься. Молодой жен надо сидлкой быть… Я теперь на ногахъ, а придетъ осень — и расклеится машина.
Въ искренность этихъ словъ Грубинъ почему-то не врилъ.

XXVII.

— Вы здсь?
Они оба подняли разомъ головы.
Ихъ окликнула Маруся. Это было недалеко отъ террасы.
— Maman прислала вамъ сказать, monsieur Тараевъ, что въ саду длается сыро и для васъ не полезно.
— Кажется, еще мягко… Вы какъ находите?— кротко спросилъ Тараевъ Грубина.
— Я ничего не чувствую.
Вс трое подходили къ террас. Любовь едоровна выдвинулась между двумя колоннами и позвала:
— Алексй Спиридонычъ!
— Слушаю-съ,— откликнулся Тараевъ.
— Извольте подняться… Вамъ нельзя. Да еще безъ шляпы.
— Шляпу я могу надть.
— Нтъ, нтъ! Прошу васъ.
Тараевъ усмхнулся, бросилъ папиросу въ куртину съ цвтами и сказалъ, обращаясь къ Марус:
— Маменьку надо слушаться.
— Надо,— подтвердила Маруся.— Вы не привыкли къ этому климату.
— Слушаю-съ,— съ чуть-чуть замтнымъ юморомъ проговорилъ Тараевъ и началъ подниматься по ступенькамъ, но остановился и, обернувшись, спросилъ:
— А вы въ саду останетесь?
— Да,— отвтила спокойно Маруся.— Мн хочется пройтись… Monsieur Грубинъ погуляетъ со мною.
Весь этотъ разговоръ слушала съ своего мста Любовь едоровна. Грубинъ глядлъ на нее и ея лицо было ему отчасти видно.
Когда Тараевъ подошелъ лниво и тихо, взглядъ ея искрился усмшкой, въ которой можно было распознать, что она довольна чмъ-то. Она ничего не сказала ни Марус, ни Грубину, какъ бы одобряя ихъ прогулку по саду.
Маруся надла свою свтло-голубую мантилью, отдланную серебромъ, и на голову накинула черное кружево. Такъ стала она опять гораздо живописне.
— Пойдемте туда,— указала она, — вправо, черезъ лужайку, къ куп березъ.
Голосъ ея особенно отдался въ немъ.
Весь домъ, т, кто сидлъ на террас, хозяева и гости, куда-то точно провалились. Онъ понялъ, что только эта двушка и существовала для него. Она и заставила его придти сюда. Разговора съ нею онъ только и жаждалъ.
Около купы березъ стоялъ диванъ.
Маруся дошла до него молча и, садясь, сказала ему:
— Вы много ходили… Отдохните.
Совсмъ другими звуками говорила она съ нимъ. Т же низковатыя ноты обволакивала ласка, обращенная не къ кому иному, какъ къ нему.
Тотчасъ же ощутилъ онъ теплоту въ голов.
И безъ всякаго колебанія онъ протянулъ ей руку и выговорилъ:
— Какъ я радъ!
Она пожала и замедлила свое пожатіе. Отъ ея гладкой, свжей руки съ длинными пальцами вошло въ него что-то смлое и великодушное.
Руку надо было оставить. Онъ это сдлалъ, чувствуя, какъ свжіе пальцы Маруси неторопливо уплываютъ изъ его горячей руки.
Прежде чмъ онъ заговорилъ, глаза ея съ грустною улыбкой остановились на немъ. Ему показалось, что онъ понялъ значеніе этого взгляда.
— И каждый день проходить такъ?— обронилъ онъ.
— Каждый день,— повторила она и движеніемъ правой ноги выдвинула кончикъ ботинки.— Такъ и всю жизнь будетъ!
— Почему?— чуть не крикнулъ Грубинъ, нервно повернулся къ ней всмъ станомъ и положилъ руку на спинку дивана.— Почему, Марья Орестовна?
Попутно онъ подумалъ: ‘Я попалъ врно. Она ищетъ исхода’.
— Почему?— тише звукомъ протянула Маруся и запахнула мантилью, держа голову немного внизъ.— Отвчать не стоитъ. Вы это прекрасно поймете сами, если станете чаще бывать у насъ, а, можетъ, и теперь уже поняли… monsieur Грубинъ.
— Не зовите меня такъ: monsieur Грубинъ… Мы, вдь, друзья, да?
— Я ничего не сдлала, чтобы имть право на вашу дружбу.
Она это сказала, какъ бы подбирая слова, сидла все въ той же поз съ вытянутыми ногами и на него не глядла.
— Полноте. Я первый долженъ вамъ повиниться.
— Въ чемъ это?
Однимъ глазомъ поглядла она на него, полусерьезно.
— Вы такъ просто и сильно заговорили со мной тогда, во время нашей прогулки верхомъ, а я…
Ему трудно сдлалось выразить то, что его волновало съ тхъ поръ.
— А вы заподозрили меня въ желаніи пококетничать съ вами?— спросила Маруся спокойно, тономъ товарища.
Рсницы ея были полуопущены.
— Нтъ, избави Боже!
Все высказалъ бы онъ ей тутъ же, до самыхъ затаенныхъ складокъ души… Но надо было излиться и о томъ, какъ онъ клеймилъ себя въ бездушіи, въ забвеніи своей потери, въ оскорбленіи памяти покойной жены.
А оскорбленіемъ являлось что же? Наростающее чувство къ этой двушк.
— Въ другой разъ,— смущенно вымолвилъ онъ.— Я еще самъ себя не взялъ въ руки, Марья Орестовна… Когда-нибудь все узнаете. Но зачмъ обо мн?… Оставимъ всякія оговорки… Если вамъ дружба моя на что-нибудь годна, берите ее… И вотъ сейчасъ же я долженъ васъ предупредить… Въ той алле со мной говорили и князь, и Тараевъ. Они оба увлечены вами.
— Тараевъ?— быстро откликнулась Маруся, и глаза ея, обратившіеся къ нему, заискрились въ своихъ глубокихъ орбитахъ.— Вы говорите, Тараевъ?
— Вы сами не замчаете? Но, простите… Это можетъ показаться сплетней, вторженіемъ въ вашу жизнь… Дв недли назадъ я бы не позволилъ себ передавать вамъ… Но теперь это все равно, если бы дло шло о сестр моей…
— Послушайте, Владиміръ Павловичъ,— заговорила Маруся, понижая звукъ голоса,— отвтьте мн, какъ мужчина, который знаетъ жизнь и самъ испытывалъ страсть.
— Страсти я не зналъ,— чуть слышно произнесъ Грубинъ.
— Вы не любили?
— Узналъ чувство… тихое и свтлое. Но это не была страсть.
— Все равно,— сказала Маруся, слегка вздрогнувъ плечами, точно отъ свжаго воздуха,— но вы жили… вы умны и наблюдательны, я это вижу… Въ Тараев вы почувствовали… что?
— Онъ самъ заговорилъ со мною о княз и васъ… При его сдержанности это уже признакъ… Въ немъ не одинъ общій интересъ… друга дома…
— Стало, я не ошиблась?— опять, какъ бы про себя, вымолвила Маруся и сдлала движеніе головой, которое Грубинъ замтилъ, но не понялъ.
— Въ чемъ?— подсказалъ совсмъ Грубинъ.
— Пойдемте!
Маруся быстро поднялась и поспшила по затемнвшей дорожк къ алле сиреней.
Тамъ они пошли рядомъ.
— Вы не ошиблись въ томъ, что въ московскомъ набаб загорается къ вамъ нчто, чего прежде не было?— спросилъ Грубинъ.
— Да,— глухо отозвалась Маруся.
— И васъ это волнуетъ? Онъ вамъ противенъ?— порывисто спросилъ Грубинъ.
— Противенъ? Нтъ!… Но вы не понимаете! Вы не понимаете!…
Въ голос ему послышалось вздрагиваніе.
— Не понимаю,— наивно и кротко повторилъ онъ.
— Какъ вамъ объяснить? Это цлая комбинація… И она будетъ доведена до конца. Конечно, князь кипитъ, по-грузински…
— Въ немъ страсть несомннна… И злобная обида…
— Обида? На что?… Ему не давали слова.
— Почему же Тараевъ считаетъ его какъ бы женихомъ?
— Князь показанъ былъ ему въ такомъ свт.
— Показанъ?… Кмъ?
— Кмъ?… Что за вопросъ? Вы предлагаете мн дружбу… Надо меня понимать съ полслова.
Маруся сказала это такимъ голосомъ, что сердце Грубина ёкнуло и онъ боязливо опустилъ голову, не ршаясь взглянуть на нее.

XXVIII.

Съ террасы докатился смхъ съ визгливыми нотами.
— Орестъ Юрьевичъ! Не могу! Не могу!— вскрикивала Вава.
— Да позвольте мн досказать, mademoiselle Barbe…
— Умру!… Умру!…
И хохотъ опять затрещалъ въ отсырвшемъ воздух.
Маруся подняла голову. Грубинъ ршился взглянуть на нее и схватилъ унылый, почти скорбный взглядъ подъ сдвинутыми бровями.
— Слышите?— начала она уже другимъ совсмъ тономъ,— эта мой отецъ смшитъ Ваву Дынипу. Она умираетъ со смху. Отецъ, наврное, разсказываетъ ей что-нибудь ужасно смшное, что-нибудь ужасно остроумное. А что у него на душ, онъ не покажетъ… никому… И мн не показываетъ… Но я давно понимаю его… и вижу… Никого мн не жаль, кром его… Мн такъ хочется говорить съ вами не о себ, а о немъ… Но я не достаточно смла для этого. У меня все еще предразсудки. Des scrupules btes… quoi!… Вы, вдь, совсмъ не понимаете моего отца, а?
Вопросъ былъ сдланъ нервно, почти повелительно.
— Какъ же я могу его хорошо знать?— отозвался Грубинъ, еще боле смущенный этою рзкостью переходовъ въ тон Маруси.
— И онъ вамъ не нравится? Скажите. Вы, конечно, находите его такимъ, какимъ онъ кажется… Un viveur… Мужъ подъ башмакомъ жены своей… И даже хуже того?
Маруся оборвала свою рчь и Грубину показалось даже, что она закусила себ губу.
Разв онъ могъ сказать ей правду — не про то, какъ цнитъ онъ ея отца, а что онъ слышалъ о немъ, не дальше, какъ сегодня, идя къ нимъ обдать, отъ пріятеля ея родителей, отца Вавы?
Но ему и не хотлось поддерживать этотъ разговоръ о снисходительномъ супруг Любови едоровны.
Какъ можетъ онъ сокрушаться объ ея отц, когда она сама — жертва?
— Марья Орестовна,— Грубинъ заговорилъ порывисте,— я отца вашего слишкомъ мало знаю. Онъ мн скоре нравится… Уже по тому одному, что онъ съ вами хорошъ.
— При чемъ тутъ я?— перебила она и сдлала свой характерный жестъ головой.
— При чемъ?… Но неужели вы не видите, что здсь… въ вашемъ дом,— онъ понизилъ звукъ голоса,— только вы и вызываете настоящее сочувствіе?
Слово соскочило съ его губъ, но онъ не такъ хотлъ выразиться… Имъ начала овладвать неудержимая тревога. Въ груди что-то забилось, въ голов заискрились совсмъ не такія слова… Онъ какъ бы стыдился ихъ.
— Я не умю выразить,— онъ махнулъ нетерпливо рукой.— Видите, я стсненъ… Будь это въ другомъ мст… Я предупреждалъ васъ, что намъ нельзя будетъ говорить по душ.
— Надо брать то, что можно,— строго выговорила Маруся.
— Простите!… Я вижу, вы сильне меня… прошли не такую школу.
— Сильне!— повторила она почти гнвно.— Я сильне!… Ха, ха!… Какъ вы проницательны!… Оттого, что у меня такой видъ и такой голосъ? Оттого, что я говорю съ вами Богъ знаетъ какимъ тономъ? Вы, вдь, не виноваты въ томъ, что изъ меня можно длать… даже не ширму,— схватила она не сразу пришедшее ей слово,— а такую… Ну, я не знаю, какъ это по-русски… Une amorce.
— Приманку!— подсказалъ Грубинъ и у него захолодло въ груди отъ одного этого слова.
— Какъ вещь… Въ витрин лежитъ… и надо, чтобы она понравилась… А потомъ ее приберутъ… отдадутъ другому.
Слово ‘отдадутъ’ Маруся произнесла быстро и невнятно. Трубину послышалось: ‘продадутъ’.
Онъ всталъ и, наклонившись надъ ней, съ рукою, опертою о спинку дивана, заговорилъ быстро и смло, и глядлъ на нее прямо, не пугался суровости ея глазъ.
— Мн довольно того, что вы сказали, марья Орестовна… Въ чемъ же дло? Вами играютъ недостойно, возмутительно! Вы не больная!… Вы не способны выдумывать, клеветать… и на кого же?… Многое въ васъ самихъ для меня неясно, загадочно. Но я врю вамъ, врю больше, чмъ самому себ, въ эту минуту.
Онъ перевелъ дыханіе, отнялъ руку отъ дивана и прошелся ею по волосамъ. Маруся сидла недвижно, съ наклоненною головой. Грудь ея чуть замтно волновалась подъ складками мантильи.
— Вы такъ сердечно относитесь къ вашему отцу… Почему же онъ не поддержитъ васъ, свое единственное и дорогое дитя?… Окь васъ нжно любитъ… Я это замтилъ… И цнитъ васъ…
— Боже мой!— глухое восклицаніе Маруси пошло по алле.— Но разв у него есть своя воля?… Онъ — рабъ!… Такихъ рабовъ еще никогда не было… Потому-то я такъ и страдаю за него. Но это ни къ чему не ведетъ: страдать, жалть, понимать!… Ни къ чему! Все это нервы, все это доказываетъ только слабость. Сила не въ насъ съ нимъ… Мы только — живыя машины… И зачмъ,— воскликнула она, поднимая голову,— зачмъ я все это вамъ говорю?… C’est absurde et c’est ignoble!…
Грубинъ взялъ ее за руку, которою она передъ тмъ отмахнула край мантильи, и, все еще стоя надъ ней, не выпускалъ этой трепетной и захолодлой руки.
— Вамъ не стыдно такъ говорить? Но вы — личность!… Вы сожете сейчасъ же, если пожелаете, рвануться на волю. Вы — умница, съ избранною натурой, съ силой обаянія и красоты!
Онъ, не выпуская ея руки, слъ рядомъ, близко и, весь трепетный, былъ охваченъ однимъ порывомъ: разбудить волю въ этомъ прекрасномъ существ, вырвать ее изъ логовища, гд родная мать такъ гнусно губитъ ея душу, превращаетъ ее въ орудіе комбинацій ненасытной хищницы.
— Скажите слово,— шепталъ онъ и его рука опять потянулась къ ея рук, оставленной ею на колняхъ,— одно слово — и…
— И что тогда?— остановила она его скорбною нотой.
— Все отъ васъ зависитъ… Нужна вамъ поддержка — приказывайте…
Грубинъ не узнавалъ своего голоса. Пылкій молодой человкъ говорилъ за него. Онъ забылъ, гд онъ, кто онъ, какое прошедшее у него за плечами и какое личное горе носилъ онъ въ душ такъ недавно, — все отлетло. Тотъ Грубинъ отошелъ въ прошлое. Никакого укола совсти, ни одной охлаждающей мысли не проникало въ него.
— Приказывайте!— повторилъ онъ еще сильне, съ наплывомъ жгучей сердечности.— Не ослабляйте себя одними словами безплодной горечи. Вы видите… передъ вами человкъ, готовый все сдлать для васъ.
Еще одно слово — и онъ не могъ бы совладать съ собою.
Маруся молчала и сидла, не отнимая отъ него руки.
— Владиміръ Павловичъ въ саду съ mademoiselle Marie?
Этотъ вопросъ вдругъ донесся до нихъ.
Грубинъ узналъ носовое произношеніе Голубца.
— Онъ сюда придетъ… Я не могу…
Видть сейчасъ Буфало-Билля, слышать его шуточки,— Грубинъ испугался такой профанаціи.
— Марья Орестовна, не отталкивайте меня… Не замыкайтесь въ себя… Я буду ждать.
— Вы остаетесь въ Царскомъ… не дете за границу… неужели для меня?
Маруся встала.
— Не стоитъ…— выговорила она.
— Но мы увидимся… на свобод?’. Умоляю васъ.
— Увидимся, — медленно сказала она и подала ему руку.— Прощайте! Вамъ не хочется туда?
— Нтъ!
— Вы можете уйти… отсюда… прямо въ переднюю…
Грубинъ нагнулся, поцловалъ ея руку и побжалъ назадъ по алле.

XXIX.

У Донона, въ саду, столы, по дорожкамъ и въ палаткахъ, на половину были пусты. Часъ завтрака только что начался. Татары, перекидываясь гортанными звуками, шныряли черезъ террасу, внизъ и вверхъ по лстниц, и мелькали своими блыми галстуками и жилетами.
За однимъ изъ небольшихъ столовъ, въ сторон, у дерева, только что слъ Грубинъ, заказалъ себ завтракъ и ждалъ закуски.
Все утро ушло у него въ постоянной зд на тряскихъ извощичьихъ дрожкахъ, но онъ не чувствовалъ утомленія.
Въ контор, гд ему надо было дать окончательное согласіе на сдачу квартиры, онъ извинился, сказалъ, что остается. Сдлалъ онъ это безъ всякаго колебанія, и когда сходилъ съ лстницы, то даже удивился, какъ могъ онъ думать объ отъзд за границу. Къ своему доктору онъ не захалъ, тотъ принималъ съ трехъ, да еслибъ это и былъ его часъ, онъ ршилъ остаться.
Незачмъ было зазжать и въ паспортное отдленіе.
За то онъ завернулъ въ банкъ, гд у него лежала довольно большая сумма на текущемъ счету и гд онъ хотлъ взять заграничный переводъ на Берлинъ. Вмсто перевода, онъ получилъ нсколько сотъ рублей по чеку.
Столько ему и не нужно было вовсе, но въ немъ дйствовало возбужденіе, заставившее его почему-то увеличить вдвое сумму, когда онъ ее выводилъ на сромъ листк, который захватилъ съ собою изъ Царскаго.
Захалъ онъ и къ портному: вдругъ показалось ему, что его свтлое пальто не первой свжести, и онъ заказалъ себ новое, дорогое, у француза, на Большой Морской, и когда тотъ снималъ съ него, мрку и онъ стоялъ передъ зеркаломъ въ молодцеватой, взвинченной поз, французъ сказалъ ему:
— Monsieur a tr&egrave,s bonne mine!…
И, въ самомъ дл, зеркало доложило ему, что онъ смотритъ моложаве, главное, не такъ худъ въ щекахъ и глаза не такъ тусклы, какъ это было еще дв недли назадъ.
Отъ портнаго и пріхалъ онъ къ Донону позавтратать, а оттуда на первый же поздъ въ Царское.
Его влекло туда, онъ этого и не скрывалъ отъ себя.
Третьяго дня, не дальше, ушелъ онъ изъ саду отъ Аксамитовыхъ и всю ночь не смыкалъ глазъ, даже не ложился, а сначала бродилъ по бульвару, потомъ проходилъ у себя въ садик до разсвта.
Онъ не могъ еще сказать себ: что хочетъ длать, на что ршиться, чего искать, на что надяться, но онъ жилъ совсмъ не такъ, какъ на той недл или даже третьяго дня, утромъ или передъ обдомъ, когда встртилъ на цвточномъ сквер запаснаго генерала Дынина.
Влво отъ него, въ глубин сада, надъ столикомъ, гд сидлъ также всего одинъ мужчина, хозяинъ ресторана наклонился, въ блой куртк и берет, съ карточкой въ рук.
Въ мужчин Грубинъ сейчасъ же узналъ знакомаго адвоката. Тотъ поклонился ему издали рукой и что-то сказалъ французу.
— Monsieur a command?— спросилъ хозяинъ, проходя мимо Грубина, и на его утвердительный кивокъ головы прошелъ къ террас.
Адвокатъ всталъ и подбжалъ къ нему, маленькій, уже не молодой, но юркій въ движеніяхъ, и ласковымъ теноркомъ, подавая ему руку, сказалъ:
— Вы молодцомъ выглядите, Грубинъ! А я слыхалъ, что вы будто бы въ Карльсбад?
И въ его ласковыхъ глазкахъ Грубинъ прочелъ во время рукопожатія: ‘Но я очень радъ, что вы немножко успокоились посл смерти жены. Нельзя же все убиваться!’
Это кольнуло его, но не смутило.
Тотъ все еще жалъ его руку.
— Право, молодцомъ!… И какой у васъ этотъ костюмъ изящный! На васъ кто шьетъ?
Грубинъ назвалъ имя портнаго.
— Закажу! Очень радъ! Вы молодцомъ! Вмст бы позавтракали, да я жду одного господина.
И еще разъ ласковый адвокатъ потрясъ его руку и засменилъ короткими шажками къ своему мсту.
Когда онъ отошелъ, Грубинъ оглядлъ свой костюмъ, свтлосрый, совсмъ не траурный, но онъ и не хотлъ носить траура. Галстукъ на немъ былъ блый, шелковый, безъ цвтныхъ крапинокъ.
Должно быть, все кажется изящнымъ и, конечно, моложавитъ его.
Но что же въ этомъ постыднаго? Онъ не франтитъ и никогда не франтилъ. Все крикливое, сомнительнаго вкуса противно ему. Только онъ подтянулъ себя, вернулся къ прежнимъ привычкамъ порядочности и нкотораго изящества — вотъ и все.
Теперь, и это ‘теперь’ онъ подчеркнулъ мысленно, ему необходимо быть безукоризненно одтымъ, имть всю вншность свтскаго человка, не забывать, въ какое время и куда какъ одться.
Безъ этого онъ можетъ ставить себя въ неловкое положеніе въ дом, куда онъ будетъ являться часто, гд ему надо сдлаться своимъ человкомъ, внушающимъ довріе, съ которымъ молодой двушк удобно всюду показаться, здить верхомъ, идти подъ руку, на прогулк, имть съ нимъ, при своихъ, пріятельскій тонъ.
Чмъ скоре онъ этого добьется, тмъ глубже проникнетъ за кулисы той ужасной пьесы, какая разыгрывается на его глазахъ.
Не для себя все это ему надо, а для нея, для Маруси.
Образъ двушки, все еще загадочный и скорбный, не оставляетъ его, согрваетъ мечтой о томъ, что онъ ее спасетъ, высвободитъ это страждущее и одаренное существо.
Отуманенные мечтой глаза Грубина прошлись вдаль, къ периламъ террасы, гд уже прибавилось народу.
Щеки его зардлись. Онъ узналъ Ореста Юрьевича Аксамитова, стоявшаго спиной у стола, за которымъ какой-то красный и бородатый генералъ съ золотыми аксельбантами, заткнувъ салфетку за обшлагъ, жалъ ему руку и что-то громко говорилъ.
Вс знаютъ мужа Любови едоровны, какую онъ роль играетъ при жен, чмъ онъ пользуется отъ нея, а жмутъ ему руки, пріятельски болтаютъ, ни у кого не хватаетъ духа показать, кто онъ, какое клеймо лежитъ на немъ… Нe пойманный — не воръ!
И онъ самъ сейчасъ будетъ улыбаться Аксамитову и протягиватъ ему руку, любезно заговаривать.
Но Орестъ Юрьевичъ — отецъ Маруси. Она скорбитъ о немъ. Значитъ, есть на это причина. Кто бы онъ ни былъ, надо его узнать, дойти до дна всей этой огроиной язвы.
— А, вы здсь?
Аксамитовъ — все въ томъ же пиджак съ цвткомъ въ петлиц и въ шоколаднаго цвта котелк — пробирался по дорожк и подошелъ къ столу Грубина.
Пріятельскимъ жестомъ протянулъ онъ ему об руки.
— Вы одни? Или кого-нибудь ждете?
— Я одинъ,— поспшилъ отвтить Грубинъ, обрадовавшись случаю быть съ глазу на глазъ съ отцомъ Маруси.— Много обяжете, мсто есть!
И онъ суетливо всталъ и подозвалъ татарина.
Подошелъ къ нимъ и хозяинъ съ карточкой. Аксамитовъ спросилъ Грубина, что онъ заказалъ на завтракъ, и пожелалъ т же кущанья.
Эта неожиданность приподняла возбужденіе Грубина, и онъ не сразу нашелъ бы тему разговора.
Орестъ Юрьевичъ первый заговорилъ, мягко и картаво, разсаживаясь противъ Грубина, сбоку стола.
— Вы скрылись третьяго дня и огорчили всхъ насъ, въ томъ числ и друга вашего Голубца. Маруся сказала мн по секрету, что отъ него-то вы и скрылись.
Онъ подмигнулъ ему свободнымъ глазомъ. Въ другомъ, какъ всегда, торчалъ монокль.
— Пожалуй, что и правда, — отвтилъ Грубинъ, довольный такимъ вступленіемъ въ разговоръ.
— А, вдь, онъ вамъ очень преданъ… И вообще онъ нужный человкъ. По крайней мр, это — мнніе моей жены.
Тонкія его губы сложились въ шутливую мину.
— Признаюсь… я не могу вкушать его въ большомъ количеств, — сказалъ Грубинъ и пригласилъ Аксамитова раздлить съ нимъ закуску, принесенную татариномъ.

XXX.

— Маруся у насъ немножко расклеилась.
Аксамитовъ наморщилъ бровь, подъ которой у него сидлъ монокль, и принялся за первое блюдо.
— Марья Орестовна?
Грубинъ спросилъ смущенно и рука его, державшая ложку,— онъ собирался накладывать себ на тарелку, — остановилась въ воздух.
— Такъ… Un petit bobo… Легкая простуда. Ночи сыры, а не бережется. Третьяго дня сидла въ саду.
— Это я виноватъ. Не предостерегъ Марью Орестовну.
— Она всегда рада побыть съ вами.
Слова были сказаны не какъ свтская любезность, простымъ, искреннимъ звукомъ.
Будь это въ другомъ мст, не въ ресторан, на виду у всхъ, гд кругомъ могутъ слышать ихъ, онъ бы схватился за слова Аксамитова и повелъ бы сразу задушевный разговоръ, поставилъ бы ребромъ вопросъ: какъ отецъ понимаетъ свою дочь. Самая лучшая дипломатія — идти прямо къ цли. Что бы Аксамитовъ ни отвтилъ ему, правда — такъ или иначе — начала бы сквозить.
— Дочь ваша, Орестъ Юрьевичъ, рдкая личность между нашими двушками!
Грубинъ совсмъ не то хотлъ сказать, но фраза вылетла у него неожиданно для него самого.
Монокль выпалъ изъ орбиты Аксамитова. Глаза блеснули, ротъ, поблекшій, но тонкій, улыбнулся широко, и тотчасъ же эта широкая улыбка перешла въ невеселую усмшку.
Онъ пересталъ сть, положилъ одну руку на столъ и грустно, съ полу зажмуренными глазами, выговорилъ тихо:
— Да, Маруся… избранная натура.
Слово ‘избранная’ показалось Грубину особенно удачнымъ. Этотъ ничего не длающій баринъ, съ манерами и картавостью поду француза, превосходно владетъ русскою рчью.
Налетъ грусти не сходилъ съ лица Аксамитова, что сейчасъ же придало смлости Грубину.
— И у васъ большая дружба съ Марьей Орестовной?
Онъ уже началъ забывать, что они сидятъ въ саду ресторана, на виду у всхъ, а не въ отдльномъ кабинет.
— Она у меня одна, — отвтилъ Аксамитовъ уклончиве, чмъ ожидалъ Грубинъ, но тотчасъ же прибавалъ: — Марус всегда было скучно въ женскомъ обществ… Мы съ ней рано подружились.
— Марья Орестовна находитъ… да вы, конечно, знаете ея фразу: ‘les femmes sont si btes’.
Зачмъ сказалъ онъ это? Точно хотлъ похвалиться отцу, что у нихъ съ Марусей уже были интимные разговоры.
Но онъ не смутился. Маруся не скрыла ни отъ отца, ни отъ матери ихъ поздки верхомъ, нарочно попросила проводить ее до дачи. Ея мнніе о женщинахъ не ему первому сказала она.
Инстинктъ шепнулъ Грубину, что такъ лучше. Пускай отецъ увидитъ, какъ быстро дочь приблизила его къ себ.
— Мн ее жаль, — говорилъ Аксамитовъ все съ тмъ же налетомъ грусти на лиц,— особенно у насъ, въ Россіи. Но и за границей она чувствуетъ себя также не по себ.
— Не по себ,— повторилъ Грубинъ. И это выраженіе Аксамитова нашелъ онъ очень мткимъ.— Что-жь это такое?— спросилъ онъ.
— Какъ вамъ сказать?… Это сложный процессъ… Ныньче рано начинаютъ жить и думать, слишкомъ рано,— оттянулъ онъ со вздохомъ.— У Маруси не было настоящаго отечества… Наша вина, каюсь… Часть ея дтства прошла за границей…
— А потомъ во французскихъ монастыряхъ?— подсказалъ Грубинъ.
— Вы знаете?— полувопросительно выговорилъ Аксамитовъ и, не смущаясь, продолжалъ:— Въ этомъ еще не было большой бды. Тамъ все гораздо прочне, чмъ у насъ. Я, признаюсь вамъ, никогда особенно не восхищался тмъ, какъ ведутъ двушекъ въ Россіи… Ни институты наши, ни курсы… Или все очень формально… trop niais, или совсмъ не женскія идеи и замашки… А тамъ, за границей, гораздо больше традицій. Все держится за авторитетъ.
— Но духъ времени, все-таки, длаетъ свое, — проронилъ Грубинъ и пристально поглядлъ на Аксамитова.
— Это такъ!— выговорилъ тотъ со вздохомъ.— Никакія стны не спасаютъ отъ поразительно-ранней работы… не сердца,— прибавилъ онъ,— а головы.
Когда лакей убралъ блюдо и вышла пауза, Аксамитовъ наклонился черезъ столъ и все съ тою же грустною усмшкой сказалъ Грубину:
— Вы разв не наблюдали нашихъ двушекъ въ томъ обществ, которое кочуетъ по всей Европ?
— Мало…
Грубинъ ничего больше не отвтилъ. Вдаваться въ подробности его удерживалъ смутный стыдъ.
— Le monde o l’on s’amuse,— выговорилъ Аксамитовъ, какъ произносятъ заглавіе.— Вы, конечно, знаете и пьесу?… Но тамъ взято все съ легкой стороны, для комедіи въ одинъ актъ… Въ жизни это совсмъ не такъ… забавно. Не взвидишься — и двушка, почти ребенокъ, уже прошла черезъ огромную работу… какъ это сказать? Души?— нтъ! Но головы, мозга… Душой жили когда-то… во времена романтиковъ… Личность разрослась теперь ужасно. Если у двочки даровитая натура, она начинаетъ горть на огн непомрныхъ порывовъ ко всему: въ слав, къ чему-то колоссальному… Или все, или ничего — вотъ ихъ девизъ. Нашимъ матерямъ и бабушкамъ одного какого-нибудь талантика или хорошенькаго лица, доброты, граціи… хватало на всю жизнь. Ныньче… въ восемьнадцать лтъ двушка уже перепробуетъ всего и побываетъ и въ поэтессахъ, и въ артисткахъ, и въ писательницахъ.
— Разв Марья Орестовна…— остановилъ было его Грубинъ.
— Маруся,— немного подумавъ, продолжалъ Аксамитовъ,— надлена необычайною головой… Но не реклама, не погоня за тмъ, что французы называютъ gloriole, гложутъ ее. Она выше этого!— воскликнулъ онъ и вки глазъ сразу покраснли.— Ее сталъ глодать другой червякъ… Слишкомъ ранній анализъ… Своя жизнь, личное счастье, возможность пользоваться минутой,— все это отлетло, а голова мучительно работала, сердце теряло иллюзіи, воля ослабвала…
— Воля?…— изумленно вымолвилъ Грубинъ.— Но Марья Орестовна — характеръ!
— Это только кажется!— все съ возростающею живостью возразилъ Аксамитовъ.— Видъ у ней такой… Если хотите, характеръ во всемъ, что благородство личнаго поведенія — да, но борьба за себя, за возможное счастье — нтъ!
На этотъ разъ онъ какъ будто испугался смлости своихъ словъ и, замолчавъ, обернулся въ сторону террасы и поглядлъ на того генерала, съ кмъ говорилъ полчаса назадъ.
Грубинъ не могъ не пойти дальше..
— Позвольте, Орестъ Юрьевичъ,— началъ онъ, только что Аксамитовъ повернулъ къ нему голову.— Значитъ, въ конц-концовъ, заграничное воспитаніе дало результаты, какихъ вы не предвидли?
— Жена моя,— заговорилъ Аксамитовъ другимъ тономъ,— думала, что держать двочку одну, въ открытомъ дом, безъ подругъ, при нашихъ частыхъ перездахъ, было рискованно. И она, посвоему, была права.
‘А ты-то самъ?’ — хотлъ ему крикнуть Грубинъ, но ничего не возразилъ.
Этотъ человкъ обезоруживалъ его. Онъ совсмъ позабылъ, какую репутацію иметъ Аксамитовъ, какъ онъ собирался пронимать въ его поведеніе, въ его преступную стачку съ женой, заклеймить его, когда настанетъ минута, за предательство передъ, собственною любимою дочерью, которую мать развращаетъ своимъ примромъ и доведетъ до чего-нибудь постыднаго и непоправимаго.
Все отлетло отъ него. Онъ врилъ искренности этого человка, заслышалъ душевное страданіе въ томъ, что и какъ онъ сейчасъ говорилъ о Марус, понялъ его безпомощность, готовъ былъ протянуть ему руку и сказать:
‘Вдь, вы хорошій человкъ… Откройте мн вашу душу: я не хочу считать васъ дрянью. Я готовъ просить у васъ прощенія!’
— И у Марьи Орестовны,— вымолвилъ онъ, точно про себя,— нтъ, стало быть, никакой личной жизни?
— Нтъ… Она не живетъ, а какъ бы это сказать… elle subit la vie.
Имъ подали второе блюдо. Они ли молча. Грубинъ былъ также взволнованъ, какъ третьяго дня, въ саду. Вопросы просились наружу и не выходили, они были бы слишкомъ неумстны, даже и посл того, что говорилъ отецъ Маруси.
— Mon cher Аксамитовъ!… На два слова!— окликнулъ жирнымъ басомъ генералъ съ аксельбантами, только что спустившійся съ террасы. Онъ взялъ Аксамитова подъ руку и отвелъ его въ глубь сада, къ одной изъ палатокъ.
Грубинъ посмотрлъ имъ вслдъ и первая мысль, подкравшаяся къ нему, была:
‘А, вдь, если бы онъ считалъ тебя человкомъ, который можетъ попасть въ его зятья, онъ не сталъ бы съ тобой изливаться о ней. Ты годенъ только въ наперсники!’
Мысль эта дкою струей пронизала его.

XXXI.

За буфетомъ царкосельской станціи Грубинъ выпилъ сельтерской воды. Въ немъ поднялась жажда посл прянаго завтрака у Донона.
До отхода позда оставалось еще около десяти минутъ. Но его что-то гнало въ Царское и онъ пріхалъ за полчаса до отхода.
Аксамитовъ заторопился посл кофе,— ему надо было сдлать нсколько концовъ по городу, и онъ говорилъ, что возьметъ шестичасовой поздъ.
Грубинъ пошелъ по длинной и пустой платформ. На трехчасовомъ позд хало очень мало.
— Не угодно?— остановилъ его мягкій стариковскій голосъ разнощика газетъ.
Онъ зналъ его съ тхъ поръ, какъ помнилъ себя въ Петербург. Кажется, этотъ старичокъ продавалъ газеты съ первыхъ дней розничной продажи по улицамъ.
— Какъ дла?— спросилъ онъ его.
— Благодарю васъ!
Особенный акцентъ разнощика, напоминающій чопорное произношеніе старыхъ дворовыхъ или капельдинеровъ, съ неуловимымъ, барскимъ оттнкомъ, всегда забавлялъ Грубина. Во время болзни покойной жены, когда ему приходилось по два раза здить въ Петербургъ, онъ отводилъ душу, балагуря съ нимъ. Неизмнный звукъ и складъ рчи Ивана Николаевича, его походочка, волоча ноги, но скорая и легкая, картузъ на затылк, темный сюртукъ и манера носить кипу газетъ подъ мышкой, развлекали его и вызывали непремнно какую-нибудь шутку.
— Возьмите съ картинками,— сказалъ разнощикъ все тмъ же тономъ и вытянулъ изъ кипы номеръ Petit Journal pour rire, съ раскрашенными фигурами первой страницы.
— Нтъ ли посерьезне?— отозвался игриво Грубинъ.
— Тогда возьмите вотъ эту!
Старичокъ совалъ ему большую газету, не мняя своей мины: съ игрой въ глазахъ и въ поблекломъ старческомъ рт бритаго лица.
Грубинъ опять вспомнилъ, какъ развлекалъ его Иванъ Николаевичъ во время тревожныхъ поздокъ за докторами и разными лечебными снадобьями, какихъ не хватало въ Царскомъ. И это напоминаніе не огорчило его.
Онъ потрепалъ старика по плечу и спросилъ:
— А что… господа гусары давно съ вами ничего не выкидывали?
Всмъ извстно было, какъ офицеры не разъ затягивали его разговоромъ въ вагонъ и увозили съ собою въ Царское.
— Никого нтъ… Вс въ лагер,— невозмутимо отвтилъ старикъ.
Грубинъ купилъ у него номеръ большой газеты и пошелъ въ вагонъ для некурящихъ.
Тамъ, въ углу, сидлъ артиллерійскій офицеръ и у одного изъ среднихъ оконъ — дв дамы. Грубинъ слъ наискосокъ и красивый, строгій профиль брюнетки, въ большой кружевной шляп и шелковой длинной накидк, остановилъ его взглядъ. Она тихо говорила съ пожилою дамой и онъ не сразу могъ узнать, на канонъ язык.
Он говорили по-англійски. Но эти дамы не похожи были на англичанокъ и по-англійски говорили изъ жанра или чтобы ихъ не понимали.
Профиль молодой двушки показался ему очень знакомымъ. Онъ похожъ былъ на профиль Маруси, но съ меньшею строгостью линій. Во всемъ ея облик и въ посадк что-то отзывалось нерусскимъ, совершенно такъ, какъ у Маруси, особенно на первый взглядъ.
Весь его разговоръ съ Аксамитовымъ, у Донона, прошелъ въ его голов почти дословно. Память его докладывала ему малйшіе изгибы рчи и даже то, что слова Аксамитова вызывали въ немъ, вс вопросы, просившіеся у него наружу.
Когда тотъ выходилъ съ нимъ изъ ресторана, и они оба пшкомъ перескли длинный дворъ, отъ деревяннаго дома, къ воротамъ на Мойку, вдругъ его схватила досада на свое малодушіе.
Зачмъ онъ не заговорилъ съ нимъ боле смлымъ тономъ, не показалъ ему того, что въ его душ зретъ къ Марус, не вызвалъ и въ Аксамитов чего-нибудь, подающаго надежду?
Надежду на что?
Теперь онъ знаетъ на что. На поддержку, еслибъ его сближеніе съ Марусей…
Его вдругъ ударило въ краску.
Стало быть, онъ начиналъ разговоръ съ отцомъ Маруси ме за тмъ только, чтобы проникнуть въ то, что надъ ней тяготетъ въ лиц матери, чтобы самоотверженно ‘спасти’ ее, какъ онъ еще вчера утромъ повторялъ, посл ночи, проведенной безъ сна?
Стало быть?
Щеки его горли. Онъ взглянулъ еще разъ на брюнетку и это кажущееся сходство съ Марусей усилило его тревогу.
Раздался третій звонокъ и затмъ жидкій и продолжительный свистокъ. Поздъ двинулся.
Черезъ минуту въ вагонъ вошелъ оберъ-кондукторъ.
Грубинъ зналъ его больше всхъ остальныхъ на этой линіи: молодой еще человкъ, блондинъ, плотный, съ фуражкой или шапкой, всегда надтой немного назадъ, съ неизмнно грустнымъ, довольно красивымъ лицомъ и неспшною походкой, молчаливый и какъ бы ко всему равнодушный.
Вотъ онъ детъ одинъ, въ вагон, вечеромъ, везетъ изъ Петербурга какой-то аппаратъ, купленный тамъ для умирающей жены. Но онъ еще надется. Этотъ самый кондукторъ подходитъ къ нему отбирать билетъ вмст съ контролеромъ и говоритъ спокойно, съ отуманеннымъ взглядомъ:
— У васъ билетъ второго класса.
Въ разсянности онъ слъ съ нимъ въ вагонъ перваго,— до такой степени онъ былъ, въ тотъ вечеръ, захваченъ думой о несчастной Кат.
Наканун докторъ сказалъ ему:
— Если будутъ три испарины сряду, я ни за что не ручаюсь.
И въ ту же ночь былъ второй припадокъ испарины. Съ третьимъ Кати не стало.
‘Давно ли это было?’
Но вопросъ уже не устыдилъ его, какъ въ то утро, когда онъ попалъ въ Баболово.
Онъ слъ у открытаго окна и, подставляя лицо подъ свжій втерокъ, упорно началъ пытать себя.
Да, это былъ ударъ, незаслуженный ни имъ, ни ею, страдалицей материнства. Онъ потерялъ разомъ и жену, и ребенка, остался бобылемъ — въ такіе годы, когда всего тяжеле быть одинокимъ.
Катю свою онъ ставилъ высоко за ея чистоту, врность всему, что для нея было свято, за хрустальную честность и стойкость души въ такомъ маленькомъ тл. Онъ былъ ей преданъ сознательно, не тяготился ничмъ, что отъ нея исходило, уповалъ на тихую будущность подъ ея — почти материнскимъ — покровомъ.
Но зналъ ли онъ любовь? Испыталъ ли онъ когда-нибудь съ нею минуты забвенія всего, трепетъ души, слетающій на мужчину, какъ огненный языкъ, страсть, изъ-за которой люди ржутся и топятся, или идутъ на совершеніе геройскихъ длъ?
Съ нею — нтъ.
Этотъ отвтъ раздался у него въ голов и въ груди, и такъ отчетливо-вско, безъ всякихъ оговорокъ.
Нтъ, онъ не зналъ въ супружеств такой любви, да и прежде, въ холостые годы, не зналъ ее.
‘Ты не жилъ,— произносили беззвучно его губы, подъ гулъ позда, тихо поднимавшагося къ Царскому,— ты не жилъ, ты только ‘претерпвалъ’ жизнь, — повторилъ онъ недавно слышанное имъ выраженіе.— И зачмъ будешь ты лгать самому себ? Во имя чего? Чтобы не оскорбить память усопшей? Но, вдь, если ты могъ забыть сороковой день ея кончины, значитъ, на тебя налетло что-то могучее, настоящее?…’
— Настоящее?— выговорилъ онъ вслухъ и, откинувъ голову, возбужденно и молодо оглянулся.
Онъ не хотлъ больше обманывать себя. Не сантиментальной дружбы будетъ онъ искать. Все отдастъ онъ, что у него есть, вс силы, удесятеренныя великою тайной жизни — любовью — и вырветъ ту двушку изъ ея болота, задрапированнаго ея матерью, этою многоумною блудницей, наложившею свою бархатную лапу на мужа и дочь.
Гордо выпрямился онъ и въ груди его закипла мощь человка, впервые познавшаго страсть.

XXXII.

Онъ не шелъ, а летлъ въ Дворцовый садъ. Извощиковъ не было на перекрестк Конюшенной улицы, гд они обыкновенно стоятъ, но это его не раздосадовало. Времени еще оставалось довольно до трехъ часовъ.
Вчера вечеромъ онъ получилъ депешу изъ Павловска: ‘Марья Орестовна будетъ завтра на озер, у пристани, къ тремъ часамъ’.
Депешу подписалъ какой-то мужчина, но Грубинъ не разобралъ фамиліи. Телеграфистъ, видимо, перепуталъ. Фамилія короткая, начинается слогомъ ‘Пу’ и въ конц стоитъ ‘ъ’.
Депеша сначала смутила его. Что это? Мистификація? Но кто же пошелъ на нее? Князь? Тараевъ? Ни тотъ, ни другой. Если грузинъ и пылаетъ ревностью, то ужь, конечно, не къ нему. Тараевъ могъ взяться отправить такую депешу, но Маруся не поручила бы ему… Съ ея умомъ и тактомъ!
Сегодня утромъ это уже не тормошило его.
Кто бы ни подписалъ депешу, мистификація немыслима. Маруся ждетъ его. Чего же еще допытываться?
Она могла сама подписаться первою попавшеюся фамиліей. Осторожность понятная и умно придуманная.
Еще вчера утромъ ей нездоровилось, а къ вечеру она уже ршила встртиться съ нимъ около трехъ часовъ.
Мысль о чемъ-нибудь чрезвычайномъ не тревожила его. Ускоряя шаги, онъ все сильне разсчитывалъ на прогулку вдвоемъ и даже безъ лакея, какъ тогда, въ первый разъ, въ Дворцовомъ саду. Онъ не зналъ, о чемъ они будутъ говорить, не готовился, не запоминалъ вопросовъ. Его наполняло одно цльное чувство, одно стремленіе: видть ее, глядть на эти глубокіе, вдумчивые и строгіе глаза, гд вдругъ блеснетъ усмшка, на этотъ краснорчивый ротъ съ некрупными блыми зубами, такъ часто закрытый, на этотъ чудный овалъ и пряди волосъ съ золотистымъ отблескомъ. Даже теперь, на разстояніи, представляя себ обликъ этой двушки, онъ испытывалъ пріятную жуткость. Только избранныя женскія натуры могутъ вызывать такое чувство, гд все есть: желаніе проникнуть въ душу, боязнь за себя, готовность къ жертв, неустанное любованіе точно высокимъ созданіемъ искусства, когда хочется оцнить каждую черточку, каждый взмахъ вдохновенной кисти или рзца.
Никогда ничего подобнаго онъ не испытывалъ, какъ бы ни старался исповдывать себя, за вс послднія двадцать лтъ жизни, со студенческихъ годовъ.
Вотъ и гранитный тротуаръ, идущій вдоль ршетки сада. Грузинъ прошелъ подъ ворота краснаго зданія пекарни и такимъ же скорымъ шагомъ взялъ по ближайшей алле къ пристани.
День стоялъ свтлый и немного свжій, съ втеркомъ. Липы шептались между собою. Издали мелькали пожелтлыя округлыя формы статуй. Желзные диваны и скамейки, заново выкрашенные, выдлялись на фон зелени цвтомъ яри-мдянки. Все это улыбалось Грубину и приглашало его туда, гд его ждутъ…
Ему начали попадаться няньки и бонны съ дтьми, ближе къ озеру, но въ этотъ часъ и тутъ было не много гуляющихъ. До начала музыки оставалось всего пять минутъ.
Еще не будетъ трехъ, когда онъ подойдетъ къ самой пристани и сядетъ на диванчикъ противъ плотовъ, гд стоитъ рядъ шлюпокъ.
Въ груди у него слегка занималось, и не отъ одной только скорой ходьбы. Врод этого чувствовалъ онъ себя очень, очень давно. Тревога была похожа на то, какъ онъ собрался держать экзаменъ изъ гражданскаго права — и непремнно на пять, иначе у него не вышло бы кандидатскихъ отмтокъ, и также подмывательно было у него на сердц, когда ему объявили, что онъ — кандидатъ.
Молодость несомннная била въ каждой его жилк. Ему стояло бы только вспомнить свои года, чтобы не считать себя пожилымъ человкомъ. Но этого ему не надо было… Пожилой мужчина не можетъ испытывать ничего подобнаго, разв однимъ воображеніемъ, а не сердцемъ, не трепетаніемъ души.
Озеро переливало отраженіе лучей — нарядное и величавое, съ полосой древесныхъ купъ, на томъ берегу, идущемъ вверхъ, по легкой покатости.
Взглядъ Грубина, когда онъ прислъ на одинъ изъ чугунныхъ дивановъ, ласкалъ это милое озеро во всхъ направленіяхъ, но ни на чемъ не задерживался.
Справа приближалась пара. Онъ вскочилъ. Дама въ темной кофточк и шелковой желтоватой манишк, подъ соломенною шляпой, съ чмъ-то взбитымъ, изъ благо газа и васильковъ. Это она, это ея походка, крупнымъ шагомъ, съ зонтикомъ, откинутымъ на правое плечо.
Но кто же идетъ рядомъ съ нею?
Длинная, узкоплечая фигура, въ широкомъ разстегнутомъ пальто цвта ‘мастики’, въ такого же цвта низкой шляп, красноватыхъ ботинкахъ и широчайшихъ сиреневыхъ панталонахъ, почти шароварахъ, съ палкой въ рук. Лица онъ сразу не могъ разглядть. Оно было длинное, бритое, кажется, съ усиками, шея чмъ-то точно укутана — тоже синимъ. Шелъ этотъ мужчина развихленною походкой, качая головой и разставляя руки, въ яркихъ перчаткахъ, какія въ ходу у кучеровъ за границей.
Грубинъ поспшилъ къ нимъ на встрчу. Его ударило въ краску при вид спутника Маруси. Но онъ почему-то врилъ, что ему, все-таки, удастся поговорить съ нею безъ помхи.
— Марья Орестовна!
Онъ окликнулъ ее поспшно, точно не своимъ голосомъ. Ея спутника онъ какъ бы и не замтилъ. Глаза его были прикованы къ ней одной.
Маруся остановилась, протянула ему руку красивымъ, широкимъ жестомъ и сильно пожала ее.
— Долго ждали?— спросила она своимъ обыкновеннымъ низковатымъ голосомъ.
Онъ замтилъ сразу блдность ея щекъ и утомленіе глазъ.
— Сейчасъ только пришелъ,— отвтилъ онъ, не вполн овладвъ собою.
— Представляю вамъ моего товарища дтства… Его зовутъ Питеръ Пусковъ… И вамъ позволяю также звать его,— прибавила она, улыбнувшись.
Питеръ снялъ шляпу и поклонился довольно низко, уйдя головой въ плечи.
Грубинъ тутъ только разглядлъ его желтоватое, загорлое лицо, съ длиннымъ подбородкомъ и голубыми, довольно большими глазами. Онъ носилъ коротко-подстриженную чолку пепельныхъ волосъ и усики.
Шею его покрывалъ самый модный галстукъ, въ вид тяжелаго шарфа, скрывавшій воротничокъ, вплоть до его кончиковъ.
— Весьма радъ,— выговорилъ онъ глухимъ, сипловатымъ голосомъ и поглядлъ на Марусю, вытянувъ чудаковато шею.
— Куда же мы?… Будемъ кататься?— спросила Маруся.— На озер такъ хорошо сегодня… Питеръ, идите и возьмите лодку.
— Вамъ не очень-то полезно, — сказалъ Питеръ тягуче и опятъ вытягивая свою длинную шею.— Вчера еще у васъ жаръ былъ.
— Пустяки!… Вы сами боитесь и сваливаете на меня.
— Что-жь!… И мн это не очень полезно. Всю ночь меня лихорадило.
— Будто?
— Честное слово… Тридцать девять… Я глоталъ-глоталъ антипиринъ, и нтъ никакого толка.
— Питеръ,— указала на него Маруся Грубину,— мнимый больной… какихъ нтъ нигд… Лечится везд, гд только можно.
— Хорошо!… Вамъ легко прохаживаться на мой счетъ.
Ихъ тонъ показывалъ, что они дйствительно товарищи дтства. Питеръ могъ быть старше ея года на три, на четыре.
— Идите, Питеръ!
— Иду,— уныло выговорилъ онъ.— Да идемте вмст… Я не могу, Марья Орестовна, бгать. У меня сейчасъ сердцебіеніе длается.
— Что это за натура!
Восклицаніе Маруси звонко пронеслось по дорожк.
— Хотите я распоряжусь?— спросилъ Грубинъ.
— Нтъ!… Идемте вс!
По дорожк было тсно идти всмъ тремъ врядъ. Питеръ уступилъ свое мсто Грубину и поплелся за ними, все тою же развихленною поступью.
— Благодарю васъ,— тихо выговорилъ Грубинъ и нершительно взглянулъ на нее.
Ея взглядъ былъ затуманенъ, это обдало его холодомъ.

ХXXIII.

Курганъ возвышался надъ окрестною мстностью сада. По узкой лсенк, вдланной въ дернъ, поднялись туда Маруся и Грубинъ. Это была ея идея ссть тамъ, наверху. Питера, посл зды по озеру, она услала ко дворцу, просто такъ, придравшись къ тому, что онъ слишкомъ волочить ноги и нтъ возможности съ нимъ гулять. Онъ не обидлся и даже сказалъ:
— И прекрасно… Вы слишкомъ бгаете. У меня сейчасъ начнется одышка и… сердцебіеніе.
На курган никто имъ не помшаетъ. Грубинъ такъ и понялъ желаніе Маруси пойти именно туда.
Проползло больше десяти минуть, а они говорили отрывочно и не о томъ, чего жаждалъ онъ. Въ ея лиц онъ подмтилъ новую накипь горечи. Должно быть, въ дом произошло что-нибудь крупное, но что, она не говорила. Какъ будто она сердилась на себя и за т откровенности, какими началось ихъ сближеніе.
Это укололо его и огорчило за нее. Онъ считалъ ее выше такихъ ходовъ назадъ.
Задавать ей вопросы онъ не ршался.
Но зачмъ-нибудь она вызвала же его сюда въ садъ, и въ такой, все-таки, рискованной форм?… Какъ ни чудаковатъ товарищъ ея дтства, этотъ развинченный Питеръ, но, вдь, и онъ можетъ подумать, что тутъ свиданіе.
А они сидятъ на курган въ томленіи, какъ будто ждутъ чего-то и взобрались на эту вышку, чтобы за кмъ-то подсматривать.
— Вы знаете, какъ я зову Питера?— вдругъ спросила Маруся съ такимъ выраженіемъ лица, точно она сказала это посл долгаго жданья, не начнетъ ли самъ Грубинъ.
— Какъ?
— Счастливецъ.
— Онъ?
— Да, Питеръ Пусковъ. Вы думаете, онъ жалкій ипохондрикъ?… Весь поглощенъ страхомъ за свое… тло?… Онъ счастливецъ. У него есть призваніе лечить себя.
Тонъ ея словъ былъ насмшливый, но глаза стали еще печальне. Подъ этимъ крылась все та же душевная боль.
— Марья Орестовна,— заговорилъ Грубинъ грудною нотой и снялъ шляпу,— для каждаго изъ насъ счастье въ насъ самихъ, ни въ чемъ больше… Захотите — и оно будетъ.
Грубинъ не досказалъ. Ему эти искреннія слова показались вдругъ пошлымъ намекомъ. Точно онъ, въ плохой пьес, сантиментальный вдовецъ, среднихъ лтъ, приступаетъ къ ршительному объясненію съ предметомъ своего выбора. Онъ даже началъ краснть.
— Счастье! Счастье!— Маруся откинула назадъ голову.— Избитое и глупое слово! Это все равно, что когда-то русскія барышни повторяли… до одурнія: ‘Жизнь! жизнь!’ Какъ будто есть такой предметъ: счастье?… Есть разныя вещи: брилліанты, экипажи, лошади, кружева, виллы на Ривьер, мужья или друзья дома… все это можно купить или добыть разными средствами. Но счастье, это миъ… Мы въ дтств, вотъ когда еще съ Питеромъ Пусковымъ бгали здсь, въ этомъ самомъ саду, говорили: пустушка… Пустушка!— повторила она, и голосъ ея началъ вибрировать.— И опасная, вредная пустушка. И еще хуже, еще глупе, когда какая-нибудь особа, врод меня, напримръ, начинаетъ еще двчонкой въ пятнадцать лтъ врить въ свой необыкновенный талантъ, въ призваніе, хватается то за то, то за другое, и въ результат — пустушка!
— Вы это о себ?— смущенно спросилъ Грубинъ.
Онъ не хотлъ принимать ея словъ въ прямомъ смысл. Это похоже было все на ту же замаскированную горечь.
— Parfaitement!— звонко и почти грубо вскричала Маруся.— Вчера вы завтракали съ отцомъ моимъ у Донона…
— Да,— какъ бы робко отвтилъ Грубинъ.
— И вы, наврное, говорили обо мн. И онъ, наврное, давалъ вамъ понять, какая я высоко-одаренная натура… Не лгите!
— Онъ васъ нжно любитъ и понимаетъ, Марья Орестовна.
— Знаю!… Да, любитъ, но не понимаетъ! Я уже вамъ говорила, что папа — мой человкъ. Я за него всегда страдала и одна только понимаю его… И не смю не только явно бросить въ него намнемъ, но даже тайно, про себя, осудить его… Вотъ и теперь, если еще лишнихъ пять минутъ буду говорить въ такомъ род, я разревусь, и вы увидите, какая я жалкая, когда я плачу… Но онъ всегда увлекался мною… Онъ безъ вины виноватъ въ томъ, что я двчонкой пятнадцати лтъ вдалась въ исканіе своей геніальности,— чуть замтный смхъ проскользнулъ въ ея порывистой рчи,— въ жажду призванія, славы… Читали вы журналъ русской барышни Башкирцевой?
— Начиналъ читать,— отвтилъ Грубинъ.
— И не окончили?
— Нтъ, не кончилъ.
— Почему?— спросила Маруся, и взглядъ ея, уже мене печальный и боле острый, остановился на немъ.
— Почему? Да я не нашелъ въ этой книжк ничего, кром непомрнаго тщеславія и погони за успхомъ.
— La gloriole! Оно!… И я это нахожу… но когда? Теперь. А тогда я сама была такая же Башкирцева, только безъ ея талантовъ и безъ ея ума. И я не успла умереть во-время…
— Умереть!— повторилъ Грубинъ, все съ возрастающимъ удивленіемъ.
— По крайней мр… хоть бы одна удача: лихо умереть.
— Лихо?
— Это не мое слово, офицерское, и я его беру… Но въ томъ-то и дло, что не умрешь по собственной вол, а будешь все тянуть, день за днемъ, мсяцы, годы, десятки лтъ. И вс мы такія неудачныя двицы Башкирцевы… харьковскія и тамбовскія помщицы… изъ Парижа! Какое-то есть слово, подскажите мн его Грубинъ… меже… меже…
— Межеумки?
— Да, да. Merci. Межеумки… Папа вотъ говорилъ вамъ о талантахъ своей дочери. Но сказалъ ли онъ, что его дочь вообразила себя, между прочимъ, и поэтессой?
— Нтъ, не говорилъ.
— И академія ее наградила… за цлый томикъ стиховъ… французскихъ стиховъ. Подъ красивымъ псевдонимомъ.
— Такъ что-жь въ этомъ постыднаго?
— Я видть ихъ не могу теперь… Они мн противны… Нтъ въ нихъ ничего, кром обезьянства… Все писалось для одной gloriole… мозгъ свой раздражала, коверкала себя…
— Если и такъ,— перебилъ Грубинъ,— не оттого ли, что вы сердцемъ рано стали страдать?… И въ двадцать лтъ у васъ такая… душа…
— Старая, хотите вы сказать?
Не такихъ словъ ожидалъ онъ. Но онъ не смогъ заставить ее говорить другое и о другомъ.
Ему длалось очень тяжко и чувство собственной безпомощности начало гнести его.
— Старая?— переспросила Маруся и вдругъ опустила голову и оперлась локтями въ колни.— Какъ будто это отъ насъ самихъ зависитъ?… Я знаю, что вы мн скажете: надо имть идеалъ, надо любить.
Онъ захолодлъ.
— Любить?— продолжала Маруся, не мняя позы.— Но, вдь, это то же, что геній, талантъ, призваніе… Еще трудне… Разв можно управлять любовью?… Вы встрчаетесь съ сектантами… Или просто люди врующіе… даже и не ханжи… Они вамъ твердятъ: ‘врьте и все вамъ дастся’. Но, вдь, это нелпость!… On a un coup de foudre ou on ne l’a pas!— вырвалось у ней высокою нотой и тотчасъ она впала въ прежній скорбный тонъ.— Нельзя заставить себя молиться, можно только повторять слова… Такъ и въ чувств… И что такое любовь теперь, вотъ въ томъ обществ, гд я живу и осуждена жить?
Грубинъ хотлъ крикнуть: ‘Такъ бросьте его, это общество!’
Онъ не посмлъ. У него ныло въ груди и его глаза умоляли ее не говорить такъ.
Но Маруся не глядла на него и сидла въ той же поз.
— Это спортъ!
— Спортъ?— вскричалъ онъ, точно ужаленный.— Любовь — спортъ?
— Конечно… Глядите… Наблюдайте. Это — забава, капризъ или еще хуже… Или что-то врод маніи, какъ у игрока. Больше я ничего не нахожу. Вы у меня видли романъ Бурже… Mensonges… Вотъ это правда… А въ остальныхъ его же книгахъ — фальшь и сладость… Des fadeurs! Но и манію нельзя такъ получать, какъ гриппъ, если назначено простудиться. Попробуйте, постарайтесь сойти съ ума!… Не сойдете! Tout a, c’est vieux jeu!…
— Vieux jeu!— повторилъ Грубинъ, совсмъ придавленный.
— Послушайте,— Маруся подняла голову и руки съ колнъ,— не сердитесь! Вы видите… Я даже на дружбу неспособна… Мн хотлось васъ хоть немного развлечь… Я вызвала васъ сюда депешей… И только надодаю вамъ глупымъ своимъ… резонерствомъ… Une demoiselle qui a lu du Schopenhauer!
Она произнесла имя философа нарочно на французскій ладъ и пожала плечами.
Грубинъ сидлъ все еще придавленный и глядлъ на Марусю. Онъ боялся, вотъ-вотъ у него вырвется слово, выдастъ его, и не найдетъ, не можетъ найти никакого отклика въ душ этой двушки’

XXXIV.

— И никого я не могу поддержать!— говорила Маруся десять шутъ спустя.— Отца я такъ жалю и не умю его приласкать, не смю высказаться… Да и къ чему?
Она махнула кистью правой руки.
Ея жалобы, сами по себ, уже не трогали Грубина. Онъ считалъ ихъ только проявленіемъ одной большой душевной раны.
Надъ этою двушкой тяготетъ гнетъ, невидимый, но роковой, гнетъ упорной и хищнической воли другаго существа.
Онъ нсколько разъ порывался перебить ее и крикнуть ей: ‘Все это не то! Вы знаете, въ комъ сидитъ зло!’
— Скажите мн, Грубинъ,— Маруся дотронулась до его руки,— но смло… безъ всякихъ увертокъ, вамъ говорили дурно объ отц? Вы меня понимаете… Какъ?
Она оттянула послднее слово.
— Я жду… Если я, дочь, позволяю себ объ этомъ спрашивать, стало, я вамъ довряю, какъ довряютъ другу.
— Да,— чуть слышно отвтилъ Грубинъ.— Но разв можно…
— Постойте… Но положимъ, что оно такъ.
— Марья Орестовна… я не желалъ бы…
— Я желаю… Не вы, а я!— сильно прервала она, встала, прошлась по площадк кургана и опять сла.— Неужели такъ много нужно философіи, чтобы понять человка… совсмъ понять?
— И оправдать его?— подсказалъ Грубинъ.— Это великодушно… Это такъ похоже на васъ.
— Оставьте меня, прошу васъ… Я о себ ничего не скажу… сегодня, по крайней мр. Ничего! Есть судьба. Греки не глупе насъ были… и признавали фатумъ. Вотъ вамъ человкъ, какъ отецъ, онъ весь изъ чувства. И на всю жизнь. Воли у него нтъ, или воля въ одномъ: быть около той, кто взялъ его. И онъ ее теперь, сегодня, любитъ также… рабски, или какъ хотите назовите, какъ и двадцать лтъ назадъ. Онъ родился богатымъ, не зналъ цны денегъ, запуталъ дла, былъ наканун банкрутства, вы слышите — банкрутства, можетъ, и еще хуже того, я, наврное, не знаю… но думаю. Самъ онъ не ушелъ бы отъ такого краха… вдь, ныньче такъ называютъ?… И она начала спасать.
‘Какою цной?’ — спросилъ, про себя, Грубинъ. Онъ сидлъ съ низко-опущенною головой. Голосъ Маруси доходилъ до него справа, отрывисто и возбужденно.
— Это была для него сдлка съ совстью,— продолжала она.— Да. И ужасная!— Маруся вся вздрогнула.— А потомъ пошло дальше. Возмущаться было поздно… Да и безплодно. Надо жить, какъ всегда жили… Un train de maison… Онъ стоитъ имъ двсти тысячъ франковъ… Но и это не главное… Ее не потерять! Лучше на все, на все закрывать глаза, чмъ разорвать, уйти… Куда? Лишиться ея? Вдь, у него тамъ, въ душ, есть убжденіе, что она его спасала, а не себя, что она любитъ его, до сихъ поръ любить его.
Грубинъ слушалъ, прикрывъ рукою глаза, и ему плохо врилось: неужели это говоритъ свтская двушка, воспитанная въ пансіон, при французскомъ монастыр, и про кого — про отца и мать, безъ нужды, безъ всякаго съ его стороны повода, обнажаетъ ихъ позоръ, грязь ихъ супружеской стачки?
‘Изъ жалости къ отцу,— отвтилъ онъ себ тотчасъ же,— изъ потребности высказаться объ этомъ, быть можетъ, въ первый разъ’. Ему говоритъ не испорченная барышня-кривляка. Въ словахъ ея трепещетъ страждущая душа.
— Да, и она любитъ его! Вы не хотите признать?— спросила Маруся, обернувшись къ нему.
— Можетъ быть.
— По-своему, и у ней свой кодексъ морали…
Маруся не договорила.
— Вы меня слушаете — и васъ это шокируетъ… Я Богъ знаетъ какую играю роль… C’est ignoble, n’est — ce pas? Но мы, вдь, хотимъ быть друзьями. Зачмъ же молчать о томъ, что вс говорятъ? Вы можете это всхъ узнать: отъ генерала, отца Вавы, отъ князя. Вашъ пріятель Голубецъ, можетъ быть, окажется боле скромнымъ. a court les rues. Но вы поймете меня… Не сразу, нужды нтъ… Я не жалуюсь, не драпируюсь въ трагизмъ моего положенія… Боже мой! Десятки, сотни двицъ и даже двочекъ окружены тмъ же самымъ. И прекрасно съ этимъ мирятся… Но я въ тискахъ, какъ только я хочу приласкать отца и показать ему, какъ я его жалю… и люблю,— почти стыдливо прибавила она.— Разв это можно, не задвая вотъ того, что я вамъ сказала, прямо? Зачмъ же я буду добивать его?
Въ голос ея задрожали другіе звуки, онъ такихъ еще не слыхалъ у нея.
— Разумется!— съумлъ онъ выговорить.
— А знаете… Грубинъ, что бы я стала говорить отцу, еслибы онъ самъ открылъ мн свою душу?
— Не знаю, Марья Орестовна.
— Она, по-своему, права!… Чмъ больше я думаю, тмъ больше я къ этому прихожу.
— Права въ чемъ?— проронилъ Грубинъ.
— Вы думаете, она женщина безъ сердца?… Нтъ. Это не правда… Она и его любитъ, и меня,— съ усиліемъ выговорила Маруся.— По крайней мр, она все сдлаетъ, чтобы устроить мою судьбу… Своимъ она предана… Это союзъ противъ всхъ, противъ всего міра. Я не думаю, чтобы она кого-нибудь хотла… състь, безъ всякой жалости. Она не злая, нтъ!— сказала Маруся съ особенною силой.— Она слишкомъ умна, чтобы быть злой. Это она предоставляетъ другимъ женщинамъ… глупымъ! Умъ я характеръ у ней стоятъ одинъ другаго. Чего она хочетъ добиться, она добьется непремнно, непремнно! Вы не знаете… Она употребила нсколько лтъ на то, чтобы т, кто на нее косились, стали опять принимать ее… за-просто. И вс передъ ней прыгаютъ… Не одна Вава! Въ Париж, и здсь, везд. Но чего это ей стоило? Другая бы посдла, состарилась… отъ такой борьбы. А она — видите какая… И еще долго она будетъ то, что она теперь. Десять лтъ… За границей и дольше!
Щеки Маруси стали розовть. Она поглядла на него пристально и спросила:
— Разв это не такъ?
— Вамъ лучше знать,— отвтилъ Грубинъ.
— И отецъ это все видитъ и знаетъ. Отъ этого ему не легче, скажете вы? Но онъ такой умный и такъ любитъ ее, что моя защита облегчила бы его наврное. У нея главная сила — красота. Отказываться отъ жизни, которой они живутъ столько лтъ, нечего думать! Это было бы самоубійство… Надо идти… Надо вести все ту же игру, все равно, что въ рулетк, до тхъ поръ, пока не лопнетъ банкъ. Но онъ не лопнетъ… Она не допустить никогда… Даже на старости не допуститъ. И она — на своемъ посту, и, скажи онъ одно слово, выдай себя, она ему отвтитъ: ‘Я твоя помощница, ты предоставилъ мн свою судьбу, назадъ идти нельзя… Терпи!’
Грубина поражало не одно то, что говорила Маруся, но и какъ она говорила. Куда двались нершительность русской фразы, безпрестанныя вставки французскихъ словъ! Онъ самъ, при случа, довольно краснорчивъ, но онъ не съумлъ бы выражать сильне и ярче такія неслыханныя изъ устъ дочери вещи.
— Но я знаю,— продолжала, помолчавъ, Маруся,— что у нихъ съ отцомъ никогда такого разговора не выйдетъ. А съ ней я никогда не говорю… интимно.
— Никогда?— повторилъ Грубинъ.
— Нтъ. Она и не требуетъ. О, у ней столько ума… во всемъ, во всемъ! И такая сила воли! Еслибъ хоть одну десятую она передала мн… Я — въ отца… Не правда ли, я на него похожа?
— Больше на него, чмъ на мать.
— Ну, да. Но что бы я ни испытывала, Грубинъ, я не хочу глупо возмущаться. У меня бываютъ дни малодушія. А чуть просвтлетъ въ моей голов — и я вижу, что она тоже несетъ свою судьбу. Можно такъ выразиться?
— Отчего же нтъ?
— Она не можетъ быть другой, положительно не можетъ! Да и не она одна. Вы, кажется, мало знаете… тотъ… какъ это сказать… le monde…
— O l’on s’amuse?— добавилъ онъ, вспомнивъ фразу Аксамитова въ ресторан.
— Фраза моего отца.
— Отъ него я и слышалъ ее вчера.
— Нтъ, это не врно,— Маруся уныло покачала головой,— вс гоняются за однимъ и тмъ же. У всхъ одинъ идолъ… И всмъ страшно заглянуть въ себя… Довольно! Идемте! Бдный Питеръ заждался. Простите! Я уже вамъ сказала, что я ни на что не гожусь, и въ друзья меня не слдуетъ брать.
Маруся стала первая спускаться по узенькимъ ступенькамъ.

XXXV.

— Monsieur Грубинъ! Здравствуйте!— окликнулъ офицеръ на низковатомъ велосипед, въ блой фуражк съ цвтнымъ околышемъ.
На него давно уже смотрлъ Грубинъ, сидвшій на скамь въ одной изъ аллей Новаго парка, недалеко отъ заведенія минеральныхъ водъ.
Онъ издалека узналъ князя Юшадзе. Тотъ летлъ на двухколесномъ велосипед съ резинами, сидлъ прямо и красиво переводилъ ногами, иногда складывалъ руки и продолжалъ катиться.
Ему видно было лицо грузина съ легкою тнью отъ довольно длиннаго козырька, отражавшаго свтъ,— лицо неподвижное, чрезвычайно серьезное, точно онъ совершалъ какой-нибудь торжественный актъ.
Велосипедистовъ Грубинъ вообще не любилъ, хотя докторъ сколько разъ предлагалъ ему здить, находя, что это — чудесное средство противъ начинающагося разстройства печени.
Стройный станъ восточника, выдлывающаго ногами съ важностью какого-то авгура, вызвалъ въ немъ тотчасъ же рядъ тревожныхъ самообличеній.
Вотъ этотъ грузинъ, давно ли онъ пылалъ ревностью, а какъ владетъ собою, занимается спортомъ, точно священнодйствіемъ! Страсть въ немъ должна сидть та же самая. Но онъ вритъ въ себя. Онъ не допуститъ, чтобы призъ, въ вид любимой двушки, взялъ не онъ, а какой-то московскій купчишка, будь у него и два милліона доходу.
А онъ, Грубинъ?… Чего-жь онъ медлить? Отчего онъ не дерзаетъ? Вдь, этотъ блофуражникъ, прежде всего,— его соперникъ, первый по времени.
Знаетъ ли онъ что-нибудь про то, что теперь длается въ душ Маруси? Ровно ничего.
Т странныя, почти невозможныя изліянія дочери о чет ея родителей разв показали ему хоть чуточку, въ чемъ теперь дло, какіе опыты производитъ ея мать надъ нею и двумя претендентами, что она дйствительно чувствуетъ къ этому грузину и къ Тараеву?
Они больше не говорили потомъ ровно ничего. А, можетъ быть, чудаковатый Питеръ Пусковъ, котораго они нашли дремлящимъ у памятника Екатерины, и тотъ знаетъ гораздо больше, чмъ онъ даже наврное.
Окликъ князя, раздавшійся въ трехъ саженяхъ отъ того мста, гд сидлъ Грубинъ, заставилъ его встрепенуться. Въ голову ему сразу ударило. Онъ снялъ шляпу и издали поклонился офицеру.
Велосипедъ подкатилъ беззвучно по мягкому шоссе дороги парка, и за два шага князь направилъ его къ большому дубу, стоящему около края дерна, ловко соскочилъ, точно съ коня, прислонилъ велосипедъ къ толстому стволу дерева, оправилъ сюртукъ, поспшно подошелъ къ Грубину, приложился кистью руки къ козырьку и слегка щелкнулъ шпорами.
— Здравствуйте!— еще разъ выговорилъ онъ, сливая слоги этого слова на петербургскій манеръ.— Позволите приссть?
— Сдлайте одолженіе.
Грубинъ далъ ему мсто, посл чего протянулъ руку.
— Разв вы въ Царскомъ живете?— спросилъ онъ.
— Нтъ, я въ лагер… Но надо было быть здсь… а потомъ създить въ Павловскъ. На поздъ опоздалъ… На извощик — пыль и трясетъ… Я и взялъ велосипедъ.
— Во сколько минутъ вы изволили отмахать?
Князь, съ жестомъ обстоятельнаго молодаго человка, досталъ часы изъ рейтузъ и выговорилъ медленно:
— Отъ вокзала въ двнадцать минутъ. Можно и скоре…
Онъ осклабилъ свои длинные зубы, надъ которыми какъ смоль черные усики поднялись вмст съ губой. Въ этомъ оскал Грубинъ всего больше увидалъ восточника.
— Вы позволите папиросу?
Князь былъ, какъ всегда, чрезвычайно вжливъ и тонъ его дьь шалъ полнымъ самообладаніемъ и достоинствомъ.
— Пожалуйста.
Въ мозгу Грубина уже запрыгали вопросы. Но онъ стыдился начинать съ нихъ.
— Давно были у Аксамитовыхъ?— спросилъ онъ, стараясь сдлать тонъ своего вопроса какъ можно равнодушне.
— Сегодня былъ.
— Марья Орестовна здорова?
— Здорова. Разв она хворала?
— На-дняхъ ей, кажется, не совсмъ здоровилось.
— Не слыхалъ… Тамъ все благополучно, — сказалъ князь какъ-то особенно вкусно и затянулся.
Усмшка, кривившая слегка ротъ, появилась на его лиц, какъ всегда, матово-блдномъ, подъ загаромъ лагерной стоянки.
— Въ какомъ смысл вы это сказали?— позволилъ себ Грубинъ, не поднимая головы, чтобы ничмъ не выдать себя.
— Помните, — заговорилъ князь скоре, но не возвышая тона,— въ саду у нихъ… я насчетъ этого московскаго милліонщика? Вы согласитесь, что я не могъ же смотрть равнодушно на такіе… маневры…
Онъ былъ радъ подвернувшемуся слушателю, вытянулъ одну ногу и облокотился о нее ладонями.
— Маневры… маменьки?— подсказалъ Грубинъ.
— Совершенно врно!… Вы понимаете… Какъ можетъ порядочный человкъ не чувствовать обиды?
Князь обернулся къ Грубину всмъ лицомъ и его грузинскіе длинные глаза ласково оглянули его.
— Мы мало знакомы, monsieur Грубинъ… Но я не вижу причинъ скрывать мое намреніе. Оно извстно и ея родителямъ.
Онъ говорилъ о ‘ней’, не считая нужнымъ называть Марусю но имени и отчеству. Излишняя сдержанность была бы съ нимъ неумстна.
Но Грубина тутъ только схватило за сердце то, что, вдь, грузинъ мтить въ женихи, что, вроятно, онъ уже длалъ предложеніе и Любовь едоровна проводитъ его, а сама Маруся ведетъ себя такъ, точно это до нея не касается… И теперь онъ, видимо, доволенъ. Стало…
Досказывать свои доводы Грубинъ испугался.
— Вы знаете, кто мн все растолковалъ?— еще веселе спросилъ князь.— Старикъ Дынинъ. Онъ, вдь, давнымъ-давно знакомъ съ madame Аксамитовой. Генералъ былъ всегда большой ходокъ по женской части. У-у, какой! На женщинъ прожилъ половняу состоянія… Не трудно быть опытне насъ въ такіе годы. Онъ мн все и выложилъ, понимаете, какъ въ алгебр: а плюсъ б&egrave,… Madame Аксамитова начала, должно быть, замчать, что Тараевъ уходить отъ нея. Она и употребила свой маневръ… Диверсію такую,— князь сдержанно засмялся,— не заинтересуется ли онъ ея дочерью?… Только бы онъ, понимаете, былъ тутъ, не увлекался бы кмъ-нибудь на сторон… Это очень тонко, не правда ли?
— Тонко,— подтвердилъ Грубинъ, чувствуя, какъ у него застучало въ вискахъ.
— Но mademoiselle Marie нисколько въ такой диверсіи не участвуетъ. Мн могло показаться, понимаете. И я уже вижу… вотъ сейчасъ у нихъ, за завтракомъ, что все попрежнему… Милліонщикомъ maman опять овладла… И пускай ее!…
Князь бросилъ окурокъ и коснулся правою рукой до колнъ Грубина.
— Такой барышни, какъ mademoiselle Marie, нтъ во всемъ Петербург. Надо заслужить ея… расположеніе, — я это знаю и чувствую. Очень хорошо понимаю, она умне и образованне меня… Такой нтъ!— вырвалось у него страстною ноткой.
— И вы… надетесь?— чуть слышно спросилъ Грубинъ.
— Я былъ обнадеженъ… Maman вела себя очень тонко. Какъ будто ничему не мшала… Но, между тмъ, она хотла выиграть время и навести справки… насчетъ моихъ средствъ… А теперь она ихъ иметъ,— я это вижу… У васъ, русскихъ, есть такіе предразсудки: если князь… изъ Закавказья — значитъ хвастунъ и голъ, какъ соколъ… Но не вс такіе.
Онъ повелъ на особый ладъ шеей и досталъ опять часы.
— Заговорился съ вами… Извините. Понятное дло, это все между нами. Но, какъ я вамъ сейчасъ сказалъ, все обстоитъ благополучно. Мы увидимся… тамъ?
Онъ пожалъ Грубину руку крпко, но почтительно, сдлалъ подъ козырекъ, добжалъ до дерева, вскочилъ на велосипедъ съ легкостью джигита и покатилъ къ городу, взбивая небольшія брызги пыли, запекшейся отъ поливанія.
Грубинъ сидлъ, какъ парализованный, и недвижно глядлъ ему вслдъ.

XXXVI.

Голубецъ стоялъ передъ нимъ по средин своего обширнаго кабинета, обвшаннаго плоховатыми картинами и большими фотографіями съ картинъ.
На немъ была домашняя песочнаго цвта куртка съ шелковыми отворотами и батистовый галстукъ, концы котораго висли надъ кожанымъ кушакомъ шароваръ.
Дома онъ позволялъ себ одваться очень моложаво и съ оттнкомъ фривольности.
— Спасибо, другъ, что завернулъ… Садись. Хочешь рюмку марсалы?
Всмъ своимъ тономъ Валерій Ивановичъ какъ бы хотлъ помазать ему, что не въ претензіи на него за неумстное приставаніе въ Царскомъ насчетъ прошлаго четы Аксамитовыхъ.
Визитъ Грубина онъ приписывалъ желанію загладить это, благодарности за товарищеское поведеніе и признаніе его испытанной порядочности.
Грубинъ похалъ въ Петербургъ, на квартиру Валерія Ивановича, желая во что бы то ни стало узнать что-нибудь врное о судьб Маруси, воспользоваться положеніемъ Голубца, какъ своего человка у Аксамитовыхъ, и фактически позондировать почву. Если нужно будетъ,— онъ допускалъ и это,— онъ попроситъ его узнать, какъ Любовь едоровна относится къ нему.
— Такъ рюмку марсалы и бисквитовъ съ солью… по-французски?… Чайкинъ!— крикнулъ онъ въ дверь носовою длинною нотой,— подай марсалы!
Лакея своего онъ звалъ по фамиліи.
Грубинъ слъ въ глубокое кресло, гд ему сейчасъ же стало очень жарко.
— Ты гд же побывалъ?— спросилъ онъ, чтобы не сразу начинать.
— Гд я не былъ, скажи лучше. До Закавказья дозжалъ… Былъ и въ Ростов. И все это въ три недли, какъ видишь.
Слово ‘Закавказье’ вызвало тотчасъ же въ памяти Грубина весь разговоръ съ княземъ Юшадзе.
— Что-жь… ты не встрчалъ ли родныхъ… того… претендента на руку Маруси Аксамитовой?— выговорилъ онъ умышленно небрежно.
— И это было,— уклончиво отвтилъ Голубецъ.— Онъ, братъ, царской крови.
— Какихъ же царей?
— Мингрельскихъ, что ли, или имеретинскихъ… ужь не знаю. Но царской крови, несомннно.
Вино и бисквиты внесъ лакей съ наружностью франтоватаго прикащика-апраксинца.
— Поставь сюда, на столикъ, и ступай.
Свои приказанія Валерій Ивановичъ отдавалъ съ особеннымъ разнообразіемъ барскихъ интонацій.
— Отвдай ты мн этой марсалы! Единственная во всемъ Петербург… Мн въ подарокъ прислалъ одинъ островитянинъ… Находится въ родств съ домомъ Ингамъ. Это первая фирма… тамъ, въ Сициліи.
‘Ну, разумется, какже можетъ быть иначе!’ — хотлъ вслухъ выговорить Грубинъ и удержался.
Они серьезно чокнулись.
Грубинъ сидлъ какъ бы на иголкахъ. Каковъ бы ни былъ этотъ Буффало-Билль, неужели онъ не въ состояніи будетъ понять того, какое въ его товарищ заговорило чувство?
Его сдерживала только неловкость передъ нимъ: прошло всего мсяцъ съ ихъ встрчи въ Дворцовомъ саду, когда Голубецъ утшалъ его, узнавъ про смерть жены, а онъ теперь будетъ разоблачать свою душу, рискуя натолкнуться на что-нибудь безцеремонное, вызвать въ Буффало-Билл пренебрежительную усмшку: ‘такъ-то, молъ, ты носишь свой трауръ!’
Но разговоръ о княз Юшадзе придалъ ему бодрости.
— Послушай,— началъ онъ гораздо строже,— что-жь онъ женихъ, что ли?
— Чей?
— Марьи Орестовны?
— Я не знаю, душа моя… Кажется, ничего еще не ршено… Онъ одинъ изъ претендентовъ, не больше.
— Валерій Иванычъ!… Сдлай милость, не бери ты со мной такого тона, какъ тогда, у меня, въ Царскомъ. Я сталъ тебя разспрашивать о чет Аксамитовыхъ… быть можетъ, слишкомъ настоятельно… Ты не хотлъ быть нескромнымъ. Это твое дло, и ты былъ, по-своему, правъ… Но пойми, что тутъ дло идетъ о двушк, которая для меня…
Онъ смутился, не докончилъ и сталъ отхлебывать изъ рюмки.
Голубецъ стоялъ передъ нимъ, покачиваясь на носкахъ своихъ туфель.
— Владиміръ Павловичъ… я тебя не понимаю, душа моя.
— Чего-жъ тутъ не понимать?
Грубинъ поставилъ рюмку и порывисто всталъ.
— И тогда, любезный другъ, въ Царскомъ, ты долженъ былъ видть, что во мн говорило не пошлое любопытство. Я не сплетникъ и копаться въ грязи не привыкъ. Ты можешь быть своимъ человкомъ въ дом… Но когда дло идетъ о судьб такой двушки, какъ Марья Орестовна, нечего драпироваться въ джентельменство! Если ты ничего не замчаешь, тмъ хуже для тебя. Возмутительно видть, что должна испытывать такая двушка. Довольно и того, какъ она тайно страдаетъ за своихъ papa и maman!… Не можешь ты не видть и того, что ее толкаютъ въ замужство, равняющееся продаж… Этотъ Тараевъ… Эти маневры матери…Все это такъ гнусно!…
На жестъ Голубца Грубинъ крикнулъ:
— Я своихъ словъ назадъ не возьму! И на дуэль съ тобой за честь Любови едоровны Аксамитовой и ея супруга выходить не стану, слышишь?
— Слышу,— повторилъ Голубецъ, обдернувъ свою тужурку съ отворотами.— Но къ чему все это, мой милый?… Если я тебя понимаю, ты полюбилъ Марусю… Немного быстро, но чувство не знаетъ сроковъ…
— Уволь меня отъ твоихъ разсужденій!— перебилъ Грубинъ, и почти упалъ въ кресло.
— Погоди, погоди,— Голубецъ прислъ къ нему и положилъ ладонь на его колно.— Къ чему вс эти выходки, Владиміръ Павловичъ?… Я умю цнить всякое чувство… И въ теб оно понятно… Ты осиротлъ… потерялъ все. Въ теб жажда симпатіи… Одиночество… И такая особа, какъ Марья Орестовна… Если такъ, въ чемъ же дло? Твои намренія могутъ быть только серьезныя… Маруся, кажется… очень къ теб благоволитъ… Я это уже замтилъ…
— Замтилъ?— вырвалось у Грубина.
— Замтилъ.— Голубецъ, повторяя слово, сжалъ губы на особый ладъ.— Отцу ты очень нравишься, Любовь едоровна съ интересомъ о теб разспрашиваетъ. Тебя безпокоятъ т два претендента. Насчетъ Тараева,— онъ тонко усмхнулся,— ты, душа моя, грубо ошибаешься. Это, брать, совсмъ изъ другаго романа…. Тотъ восточникъ сильно пылаетъ… но сама Маруся равнодушна, это ясно, какъ Божій день… Она изъ тхъ двицъ, которымъ нравятся скоре люди нашихъ лтъ. Но, признаться, я бы не ршился… Я боюсь этихъ загадочныхъ натуръ…
Отъ успокоительныхъ словъ Грубинъ размякнулъ. Его гнвное возбужденіе прошло. Онъ сидлъ съ опущенною головой. Тонъ Голубца дышалъ житейскою банальностью, но слова его врядъ ли вздоръ, какъ его обычное хвастовство. Разв Марус нравится грузинъ? Но не въ ней самой сидитъ зло. Надъ ея волей тяготетъ другая воля, той сорокалтней красавицы съ бархатными глазами и бархатною властною лапой.
— Марью Орестовну надо спасти!— въ полголоса выговорилъ онъ.
— Спасти! Отъ чего? Что ты, Владиміръ Павловичъ? Точно изъ плохой мелодрамы. Кто же теб мшаетъ дйствовать, скажи на милость? Разумется, надо заручиться словомъ Любови едоровны, это такъ. Но почему же теб дрейфить? Ты хорошей фамиліи… со средствами… И Любовь едоровну я не считаю способною отдать дочь противъ воли, за кого бы то ни было.
Голубецъ нагнулся надъ нимъ и, товарищески потрепавъ его по плечу, шепнулъ:
— Хочешь… я сдлаю развдки около maman, а?
‘Сдлай’,— хотлъ было шепнуть въ отвтъ Грубинъ, но тотчасъ испугался, вскочилъ съ кресла и крикнулъ:
— Не надо! Не надо! Никакихъ переговоровъ! Никакого сватовства!
И, не подавъ хозяину руки, Грубинъ выбжалъ изъ кабинета, весь охваченный стыдомъ за все это изліяніе Буффало-Биллю.

XXXVII.

Желтая викторія, запряженная одною лошадкой-понни, тихо прозжала по широкой липовой алле Дворцоваго сада.
Сзади сидлъ грумъ. Дама, подъ широкою соломенною шляпой, правила. Рядомъ съ нею темнла мужская сухощавая спина.
Дама остановила лошадь, поклонилась и сдлала кому-то знакъ рукой, въ боковую аллею для пшеходовъ.
— Здравствуйте!— звонко и ласково пустила она.
На скамь сидлъ съ газетой Грубинъ. Онъ поднялъ голову и тотчасъ же всталъ.
Его окликнула Любовь едоровна. Съ нею катался Тараевъ.
Эту встрчу точно кто-то нарочно подготовилъ для него. Съ вчерашней поздки въ Петербургъ, къ Голубцу, онъ не находилъ себ мста. Планы дйствія, одинъ другаго смле и невыполниме, чередовались въ его голов. Онъ часть ночи писалъ огромное письмо Марус, и на разсвт разорвалъ его. Объясненіе съ отцомъ представлялось самымъ исполнимымъ и пріятнымъ, но это ни къ чему не поведетъ. Орестъ Юрьевичъ страдательное лицо… Вызвать Любовь едоровну на разговоръ онъ ршался, но чувствовалъ, что не выдержитъ тона, да и съ чего началъ бы онъ такое объясненіе? Не съ формальной же просьбы о рук ея дочери?
Тогда онъ уподобился бы самому банальному жениху. Не зная, какъ она на него смотритъ, являться претендентомъ… Маруся пожелала сблизиться съ нимъ… но какъ? Ни одного звука не схватилъ онъ у ней, въ ихъ задушевныхъ бесдахъ, гд бы сказалось чувство, похожее на интересъ къ мужчин… Да и что онъ сдлалъ, чтобы привлечь ее? Отъ нея самой должно идти ршеніе… Въ ней надо возродить силу для борьбы съ тмъ идоломъ, о которомъ она сама говорила… И во имя чего?
Онъ скорымъ шагомъ подходилъ къ викторіи.
— Здравствуйте!— еще разъ окликнула Любовь едоровна. Тараевъ приподнялъ шляпу и молча улыбался ему.
— Мечтали?— спросила Аксамитова, когда Грубинъ подалъ ей руку.
— Сидлъ съ газетой.
— Тамъ хорошо. Мн захотлось въ тнь, выйдемте здсь… и пройдемъ пшкомъ до дворца… А онъ продетъ туда, къ воротамъ.
Она ловко передала возжи груму. Грубинъ помогъ ей выйти и замтилъ, какая у ней молодая и подъемистая нога, когда она спускала ее на подножку экипажа.
Тараевъ слзъ медленно и пожалъ руку Грубину. Онъ еще боле горбился, но на блдныхъ губахъ играла усмшка человка, хранящаго въ душ тихое сознаніе самой крупной удачи. Не милліоны дали это, а другое что-то.
‘Онъ опять въ ея когтяхъ,— подумалъ Грубинъ,— и вполн счастливъ’.
— Не хотите ли съ нами во дворецъ? Вотъ Алексй Спиридонычъ,— Аксамитова указала на Тараева,— тащитъ меня смотрть какія-то рдкости. У него билетъ.
— Замчательныя есть вещи,— серьезно выговорилъ Тараевъ.
Они пошли вс трое въ рядъ. Аксамитова посредин ихъ.
— Вы бывали?— спросилъ онъ Грубина.
— Нтъ… До сихъ поръ не собрался.
— Какъ же это? Замчательныя вещи,— повторилъ онъ,— я давно сбираюсь.
— А меня такъ разбираетъ всегда звота, до истерики, когда я, бывало, ходила по музеямъ… за границей. Теперь уже освободила себя отъ этой службы… Когда Маруся интересуется, ее водитъ отецъ.
Любовь едоровна засмялась своими глазами-вишнями и обоихъ обласкала ими. Она выступала грудью впередъ, въ легкомъ, пестромъ плать и разстегнутой кофточк. Блая, полная шея высилась могучимъ стволомъ, обнаженная вырзомъ платья, безъ воротника. Отъ нея шелъ запахъ духовъ блой сирени, тонкій и освжающій.
— Марья Орестовна здорова?— спросилъ Грубинъ.
Ничего другого у него не вышло.
— Маруся?— также весело окликнула Аксамитова и на ходу немного наклонила къ нему голову.— Они съ отцомъ кутятъ.
— Кутятъ?— переспросилъ Грубинъ.
— Ухали въ Петергофъ… тоже изучать. И останутся тамъ цлый день. Продутъ въ Красное.
— Въ лагерь?
Голосъ Грубина невольно дрогнулъ.
— Да. Тамъ князь Юшадзе угощаетъ ихъ… въ ресторан, противъ театра, а вечеромъ они смотрятъ какую-то новую, говорятъ, очень смшную пьесу и маленькій балетъ. Вернутся очень поздно и прідутъ въ Царское въ коляск. Я отказалась отъ всхъ этихъ наслажденій.
Смхъ, дробный и раскатистый, но сдержанный, вызвалъ на щекахъ ея по дв ямочки, придавшія ей изумительную моложавость.
‘Ну, да,— злобно думалъ Грубинъ,— ты все это отлично устроила, пускай тамъ въ Красномъ молодые люди, на свобод, объяснятся. Отецъ мшать не станетъ. А ты проведешь весь день съ любовникомъ, и часть ночи… Вдь, т вернутся не раньше, какъ на разсвт…’
— Планъ кутежа прекрасный,— выговорилъ онъ, не поднимая на нее головы.
Это показалось ему самому слишкомъ дерзкимъ, но Любовь едоровна не пожелала принять слова эти въ его смысл.
— Знаете что, Алексй Спиридонычъ?— сказала она, когда они подходили къ большому дивану.— Мн, право, не хочется путешествовать съ вами по заламъ. Вотъ Владиміръ Павловичъ посидитъ со мной здсь, въ тни. Я немножко даже устала. Мой понни ужасно упрямъ и надо его было постоянно держать на мундштук. Извольте отправляться одинъ… А мы подождемъ васъ здсь.
— Какъ вамъ угодно… только, право, вы много теряете,— сказалъ Тараевъ безъ всякой тревоги.
Грубинъ почувствовалъ сейчасъ же, что къ нему онъ ревновать не думаетъ.
— Идите, идите!… Намъ еще нужно побывать въ Баболов.
— Въ Баболов?— переспросилъ Грубинъ и въ его памяти пронеслись минуты, проведенныя имъ посл перваго разговора съ Марусей.
Злобность схватила еще сильне за сердце на эту безстыдную женщину: она, вдь, будетъ цловаться съ своимъ московскимъ набабомъ на томъ самомъ диван, гд онъ впервые созналъ свою любовь къ Марус.
Объ уколахъ совсти, о вин своей передъ покойною женой онъ не хотлъ думать.
— Да,— звонко отвтила Аксамитова и остановила ихъ обоихъ.— Тамъ премило. Мы тамъ немного побудемъ. Павильонъ я согласна осмотрть, Алексй Спиридонычъ. А теперь ступайте! Сядьте сюда,— указала она Грубину и сла подл.
Тараевъ поклонился все съ тою же тихою усмшкой.
— Я васъ найду на этомъ мст?— спросилъ онъ.
— Или ближе къ дворцу. Около памятника Екатерины.
— Слушаю-съ.
Тихо, качающеюся походкой, удалился онъ вверхъ по алле.
Грубина продолжало томить негодующее чувство къ этой женщин. И какъ она наловчилась въ нахальномъ самообладаніи! Нарочно разсказала она ему про поздку дочери съ отцомъ въ Петергофъ. Пускай каждый, и онъ въ томъ числ, знаютъ, что они проводятъ день вмст съ Тараевымъ. А вотъ теперь одна съ нимъ — мужчиной, немного старше ея милліонера. Она — выше всего этого. Ея репутація уже не подлежитъ колебаніямъ, кого бы она ни заставляла платить многотысячную дань за свою благосклонность.
Но онъ не могъ начать съ ней разговоръ въ томъ тон, какой сна заслуживала, не потому только, что боязнь потерять навсегда Марусю удерживала его. И вообще не могъ бы, не будь у ней дочери, даже, еслибъ онъ и самъ искалъ чувственнаго сближенія съ ней, и она дала бы ему право выступить противъ нея со словами негодующей горечи.
Былъ у него товарищъ по гимназіи, пошедшій въ актеры. Въ провинціи онъ себ составилъ имя и дебютировалъ въ столиц. Тотъ разсказывалъ ему недавно про первую актрису труппы, гд онъ всего больше игралъ. И та обладала секретомъ не допускать никого до другого тона, кром того, какой она установила со всми, отъ антрепренера до театральнаго плотника. Знаешь ее насквозь, презираешь, и, все-таки, везд, и на міру, и съ глазу на глазъ, чувствуешь, какъ невидимая стка наброшена на тебя и ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, и какъ языкъ твой будетъ выговаривать слова въ условномъ, ею установленномъ тон. Она всегда и везд должна оставаться первою актрисой, на спектакл и на репетиціяхъ, дома и въ толп сановниковъ и придворныхъ.

XXXVIII.

Опять онъ у памятника Екатерины, на томъ самомъ диван, гд мсяцъ назадъ сидлъ угнетенный своимъ недавнимъ горемъ.
Могъ ли онъ предвидть, что выйдетъ изъ встрчи съ Голубцемъ вонъ тамъ, у мостика?
Рядомъ съ нимъ женщина, совсмъ чужая ему, но уже врзавшаяся въ его жизнь. Онъ нея зависитъ повернуть ее такъ или иначе. Онъ это сознаетъ теперь ясно, безповоротно. Какое бы чувство ни усплъ онъ вызвать въ двушк, явившейся передъ нимъ впервые, въ томъ же саду, безъ участія этой женщины, безъ ея воли и согласія ничего не будетъ.
— Дочь моя,— говорила неторопливо Любовь едоровна, глядя на него однимъ глазомъ,— не знаетъ никогда, что ей нужно, и никогда не будетъ этого знать.
Съ первыхъ словъ она взяла такой тонъ, какимъ говорятъ съ человкомъ зрлыхъ лтъ, опытнымъ и понимающимъ, но и только. Не желая ничего подчеркивать, она показывала ему, что его быстрое сближеніе съ дочерью нисколько ее не смущаетъ. Онъ не можетъ завлекать ‘двочку’, да и для нея нтъ никакой опасности. Маруся всегда искала дружбы съ людьми старше ей, по крайней мр, на двадцать лтъ. Она — добра. Она узнала, что онъ внезапно овдовлъ и лишился ребенка. Сначала ей захотлось развлечь его, и она нашла въ немъ человка, способнаго понять ее и, наврное, начала ему говорить про свои ‘порыванія и сомннія’.
И, въ то же время, бархатные глаза Любови едоровны добавляли:
‘Мн прекрасно извстно, что вы гуляли и сидли вдвоемъ, и у насъ въ саду, и здсь, и я, опять-таки, нисколько этимъ не смущалась’.
Въ ея голос звучало столько увренности въ томъ, что она знаетъ, до послднихъ словъ, все, въ чемъ ея дочь могла изливаться ему.
И два раза онъ хотлъ прервать ее и рзко спросить: ‘И то знаете, какъ она на васъ смотритъ, какъ она страдаетъ за отца, какъ она старается и васъ, если не оправдать, то хоть понять, и про это вы знаете?’
У него недоставало мужества, и онъ слушалъ эту женщину, постыдно подавленный ея разительнымъ превосходствомъ, силой сознающаго себя и торжествующаго порока.
— Почему же?— выговорилъ онъ на ея послднюю фразу о Марус.
— Почему, Владиміръ Павловичъ? Такая у нея натура. Я не вмшивалась, не задергивала ее никогда… И не баловала, и ни въ чемъ не льстила ей. Можетъ быть, на душ моего мужа есть грхъ, онъ всегда былъ влюбленъ въ свою дочь,— и слово ‘свою’ она чуть замтно оттнила.— Страшное самолюбіе грызетъ всхъ такихъ двушекъ… Воображаютъ себя геніями, а выдержки нтъ. И въ девятнадцать лтъ он — старушки. Нечмъ любить…
— Какъ знать?— обронилъ Грубинъ.
— Я знаю,— протянула Аксамитова и повернулась къ нему всмъ лицомъ.— Я знаю,— повторила она безъ задора, съ тихою улыбкой и съ нжнымъ румянцемъ на твердыхъ щекахъ.
Грубинъ невольно оглянулъ ее и изумился: вдь, съ нимъ говоритъ мать взрослой двицы, и сама она такъ ‘подло-свжа’,— выразился онъ мысленно, съ такимъ блескомъ въ глазахъ, съ этою мраморною шеей и ямочками на блдно-розовыхъ щекахъ, чуть-чуть загорлыхъ.
— Марус на-дняхъ минуло двадцать,— продолжала она, небрежно выговаривая эту цифру.— Черезъ годъ она уже будетъ двица на возраст. Правда, она мало еще вызжала. И это всегда выгодно для двушки. Но ждать ей нечего,— добавила она вдумчиве и опустила слегка подведенныя рсницы.— Если на нее и налетитъ страсть, то гораздо поздне… можетъ быть, къ тридцати годамъ, если не будетъ дтей.
— Стало, надо пристроиться?— вырвалось у Грубина.
— Ея талантамъ я никогда не становилась поперекъ дороги. Кто же мшалъ? Будь у ней дарованіе… такое… европейское… Добейся она имени… какъ поэтесса… или на сцен… какъ пвица… даже какъ актриса… я бы не стала препятствовать, увряю васъ. Но, вдь, на цлое столтіе всего дв женщины-писательницы — Жоржъ Зандъ и Джоржъ Элліотъ — он только добились славы. И всего одна Патти и одна Сара-Бернаръ. Правда? И одна Дузе?…
Грубинъ промолчалъ.
Невидимая стка все еще опутывала его. Не могъ онъ рвануться и сбросить ее. И будь онъ увренъ въ томъ, что Маруся способна полюбить его, не захотлъ бы онъ и тогда говорить о своемъ чувств съ этою женщиной, не сталъ бы онъ осквернять ихъ любовь прикосновеніемъ къ житейской мудрости этой уравновшенной гетеры.
И, въ то же время, онъ распознавалъ въ ея тон заботу о Марус, мягкость и терпимость женщины, думающей и о томъ, какъ бы устроить судьбу своего птенца всего разумне и прочне.
— Вашъ пріятель, Валерій Ивановичъ, очень милый,— сказала Любовь едоровна, переходя въ нсколько иной тонъ.
‘Неужели онъ проболтался?’ — съ ужасомъ подумалъ Грубинъ, но тутъ же успокоилъ себя: у того не было времени, да и врядъ ли бы Голубецъ пошелъ на это посл ихъ разговора.
— Очень милый… Вы, кажется, смотрите на него такъ… немножко свысока? Онъ, правда, увлекается своими фантазіями… когда говоритъ объ охот. За то до нельзя услужливъ и чрезвычайно порядоченъ въ длахъ. Ему можно поручить что угодно.
‘Знаю, что онъ твой фактотумъ’,— подумалъ Грубинъ, подавляя въ себ желаніе сказать что-нибудь дкое.
Но онъ еще не понималъ, куда она клонить рчь.
— Похалъ, по своимъ дламъ, на Донъ, и оттуда, чтобы только угодить мн, облетлъ чуть не все Закавказье.
— Что-жь… развдки длалъ… для концессіи?— спросилъ Грубинъ.
— Нтъ! Я такими длами не занимаюсь, Владиміръ Павловичъ… Онъ привезъ мн очень обстоятельныя свднія…
— О княз Юшадзе?
— Вы это знаете?
— Онъ мн говорилъ на-дняхъ, что князь царской крови…
— Да. Это не особенно важно… Они вс тамъ, боле и мене, царской крови. Но его матерьяльное положеніе… У него, въ ближайшемъ будущемъ, права на огромныя владнія… Чуть не цлое княжество. Однихъ виноградниковъ на десятки верстъ!
Грубинъ съ косою усмшкой поглядлъ на нее и спросилъ:
— Вамъ было необходимо знать, Любовь едоровна?
Она немного наклонилась къ нему.
— Вдь, вы видите, конечно,— заговорила она, точно съ пожилымъ другомъ дома,— какъ этотъ бдный князь мучится… И адски ревнуетъ ко всмъ… и къ вамъ, пожалуй! Нужды нтъ, что онъ молодъ. Но онъ не мальчикъ. Ему двадцать пять лтъ. Такой человкъ, не очень дальній, но способный на преданность, врный себ, выше всего… Это залогъ счастья… Онъ будетъ всегда влюбленъ въ женщину, а не въ ея положеніе, не въ ея богатства. Да Маруся моя и не богата совсмъ.
‘Ты клевещешь на твою дочь,— клокотало въ груди Грубина.— Она не продастъ себя! Безъ любви она не выйдетъ за этого грузина, хотя бы у него было сто тысячъ овецъ и пятьсотъ десятинъ виноградниковъ’.
Но онъ не перебивалъ ее.
— По служб онъ пойдетъ не блестяще, но, наврное, ему дадутъ вензеля. Когда состояніе перейдетъ все къ нему, можетъ выйти въ отставку… У Маруси здоровье слабое. Выстроятъ себ два замка… одинъ — въ горахъ, тамъ, у себя, другой — на Ривьер.
Глаза ея мечтательно ушли вдаль. Пышный ротъ былъ полураскрытъ.
— И все это… такъ, безъ малйшей любви?
Грубинъ съ усиліемъ выговаривалъ. Губы его начали вздрагивать.
— Я уже вамъ сказала, что ей пока нечмъ любить. Никто ее не захватилъ, да и врядъ ли когда захватитъ. Я не знаю, что она ему отвтитъ, когда онъ станетъ ршительно говорить съ ней… Вы не бойтесь, Владиміръ Павловичъ, насильно мы дочь свою не выдадимъ… Отецъ всегда передъ ней на заднихъ лапкахъ, да и я позволяю, въ сущности, все, что ей только придетъ на умъ.
Когда смолкло послднее слово Аксамитовой, Грубинъ весь встрепенулся.
Его стремительно потянуло къ Марус, сейчасъ же: кинуться къ ней, умолять ее, вызвать въ ней откликъ сердцу, гд трепетало влеченіе къ молодому существу, полному тайной и чарующей прелести… Спасти ее!…
Сверху, отъ дворца, приближалась къ нимъ колышущаяся тнь Тараева.

XXXIX.

На каменной галлере, у озера, въ десятомъ часу, виднлась только одна темная фигура. Кругомъ было совсмъ пусто и тихо. Сумерки еще не перешли въ блую ночь. Изъ-за деревьевъ выглядывалъ блдный обликъ луны.
Полчаса Грубинъ ходитъ взадъ и впередъ по этой галлере и взглядываетъ то вправо, то влво, ища кого-то глазами на дорожкахъ, ведущихъ къ лстницамъ съ обихъ сторонъ.
Вчера онъ послалъ письмо Марус, съ посыльнымъ желзной дороги, не спрашивая себя: попадетъ ли оно прямо ей въ руки? Онъ былъ увренъ, что попадетъ, хотя онъ не давалъ никакихъ особенныхъ объясненій посыльному, сказалъ ему только: ‘письмо — барышн, а не барын’.
И онъ получилъ на него отвтъ сегодня днемъ, отвтъ въ одну строку: ‘Буду сегодня, около девяти, у галлереи’.
Онъ самъ умолялъ ее придти къ этому мсту Дворцоваго сада.
Первое письмо, набросанное имъ поздно ночью, онъ уничтожилъ. Оно было въ два полныхъ листа. Въ немъ, впервые, онъ говорилъ ей языкомъ страсти, заклиналъ не губить себя, просилъ, какъ милостыни, свиданія, гд будетъ ршена и его судьба. Онъ не смлъ произнести слово ‘люблю’, но каждая строка выдавала его.
Къ разсвту онъ заснулъ и когда, утромъ, перечелъ письмо, оно его ужаснуло.
Какъ смлъ онъ говорить о своей любви?… Гд набрался онъ дерзости и самомннія, чтобы вызывать двушку, имвшую съ нимъ два-три разговора только о своей интимной жизни,— на что?— на ршеніе не одной его участи, но и ея собственной?
Въ мелкіе куски разорвалъ онъ письмо и, посл долгихъ исканій настоящаго тона, свободнаго отъ всякихъ личныхъ домогательствъ, онъ написалъ другое, короче. Онъ выплакалъ свою скорбь надъ нею, надъ ея душой, обреченной на жизнь, гд все ложь, хищничество, суетность и продажность. Онъ не употребилъ этого слова, но она сама уже знаетъ, видитъ на примр матери, какъ легко втянуться въ торговлю собою и какъ, при ум и красот, не трудно хоронить концы, держаться на высот блестящаго свтскаго положенія.
Что за нужда? Онъ обманывалъ себя, въ немъ самомъ кипла страсть, быть можетъ, запоздалая и гибельная для него! Но предмету этой страсти онъ не лгалъ. Онъ самоотверженно взывалъ къ ея душ, предлагалъ всего себя не въ руководители, а въ помощники, въ слуги, въ заговорщики противъ общаго врага.
И вчера, когда онъ запечаталъ и послалъ письмо, и теперь, ходя по галлере, Грубинъ все также врилъ въ то, что Маруся не можетъ быть, по духу, дочерью Любови едоровны Аксамитовой. Не хочетъ онъ признавать, что ей ‘нечмъ любить’. Но пускай сердце ея молчитъ и долго будетъ молчать, — съ такимъ чувствомъ правды, съ безпощаднымъ анализомъ всего, что вокругъ нея длается, съ такою строгостью къ самой себ, она должна быть готовой въ разрыву съ ея теперешнею жизнью.
За границей, въ Англіи, въ Германіи, во Франціи, двушка, будь она и геніальнаго ума, скована тисками быта. Тамъ немыслимо, чтобы великосвтская родовитая барышня очутилась въ ряду трудовыхъ двушекъ, порвала со всмъ во имя идеи… Одинъ только монастырь мыслимъ для нея.
Но у насъ?
Его память докладывала ему десятки случаевъ… Дочери сановниковъ шли въ народъ, до послдняго глотка воздуха, гордо и пылко исповдывали свою новую вру.
Полчаса прошли для него на галлере въ лихорадк ожиданія и въ безпрестанномъ замираніи сердца, когда справа и слва ему чудилось приближеніе женскаго облика.
Онъ не зналъ, съ чего онъ начнетъ свой разговоръ, какъ оправдаетъ этотъ вызовъ на свиданіе, въ вечерній часъ. Вырвется ли у него вопль страсти, или онъ подавитъ его и будетъ умолять только ее: не губить себя?
Безпрестанно отгонялъ онъ отъ себя мечту о возможности нжнаго чувства къ нему. И, все-таки, внутри его шевелилась надежда на что-то. Онъ зналъ, что эта встрча все ршитъ. Иначе не могло быть. Онъ слишкомъ настрадался.
Взглядъ вправо схватилъ колеблющуюся тнь. Стройный женскій станъ отдлился отъ купы кустовъ.
Ноги дрогнули у Грубина. Онъ долженъ былъ прислониться къ балюстрад, почти ссть на нее. У него недостало силы побжать на встрчу, спуститься по лстниц.
Маруся немного ускорила шагъ, одтая, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ увидалъ ее въ Павловск. Она опиралась на высокую палку зонтика.
Они встртились на самой галлере.
Отъ скорой ходьбы и подъема по лстниц она запыхалась.
— Простите!— прошепталъ онъ.
Она пожала ему руку, какъ всегда, очень крпко.
Въ глазахъ ея промелькнуло еще небывалое выраженіе.
Маруся поняла, что страсть заставила его писать ей, и взглядомъ своимъ какъ будто хотла о чемъ-то предупредить его, въ чемъ-то утшить. Такой мягкости въ этихъ умныхъ и глубокихъ глазахъ онъ еще ни разу не подмчалъ.
Но это его такъ смутило, что онъ только повторилъ:
— Простите!
Они стали оба, прислонившись въ баллюстрад. Кругомъ — садъ былъ все такъ же тихъ и пустъ.
— Вы знаете, какъ я попала сюда?— спросила Маруся, опустивъ глаза, но почти весело.— Наши собрались сегодня на вечеръ… въ Царскомъ… на garden-party. Я передъ обдомъ сказала, что мн нездоровится. За обдомъ я просила меня не ждать, и если мн будетъ легче, я приду пшкомъ, попоздне. И все такъ и сдлалось… Человка я оставила тамъ, у пристани…
Тутъ она подняла на него глаза и посмотрла все съ тмъ же новымъ выраженіемъ мягкости и успокоенія.
— Мое письмо дошло до васъ прямо?
— Моихъ писемъ никто не касается. Да и никому оно и не могло попасть въ руки.
— Марья Орестовна!… Не считайте меня безумцемъ,— началъ Грубинъ и голосъ его вздрагивалъ почти на каждомъ слов.
— Почему безумцемъ?
— Вы врите чистот моихъ побужденій?
— Очень. Но вы, кажется, испугались за меня прежде времени. Съ вами говорила мать моя…
— Вы знаете объ этомъ?
— Знаю… О содержаніи разговора догадываюсь… Пойдемте… туда… въ садъ… Мы здсь слишкомъ на виду.
Они спустились въ сторон, противуположной той, откуда пришла Маруся.
— Со мною,— сказала Маруся, замедляя шагъ,— ничего еще не произошло такого… ужаснаго.— Маруся пріостановилась.— Вы боитесь, что меня… какъ это сказать… обойдутъ? Такъ, вдь говорится по-русски?
— Вы можете шутить…
Грубинъ не досказалъ и повелъ ее дальше. Въ груди его заныла боязнь сразу испортить все. Тревога возростала въ немъ и еще какое-то дкое чувство. Спокойный и полунасмшливый тонъ Маруси вызывалъ это.
— Вы думаете, князь Юшадзе сдлалъ мн предложеніе?… И меня толкаютъ въ его объятія?— выговорила она почти дурачливо.— Онъ очень нерчистъ… бдный князь… Правда, онъ много разъ начиналъ объясняться… И ему кажется, вроятно, что отвть за мною.
— Не въ княз тутъ дло, Марья Орестовна,— порывисто перебилъ Грубинъ, боле не владя собой.— Вы дошли до самаго края…
— Бездны?— все тмъ же спокойнымъ и слегка смющимся тономъ спросила Маруся.
— Выслушайте меня… Пойдемте… Умоляю васъ…
Онъ взялъ ее подъ руку и увлекалъ, самъ не зная куда, влво по дорожк, длавшей частые повороты.

XL.

Отъ окружныхъ деревьевъ шла густющая тнь, и только, съ одного края, блая полоса неба проникала на площадку, гд ропотъ, струи, падавшей въ бассейнъ, нарушалъ ночную тишь.
Они сидли у источника желзистой воды, съ бронзовою статуей двы, разбившей сосудъ.
Раздльно звучалъ голосъ Маруси, какъ будто она сдерживала слезы, но слезъ не было на рсницахъ. Она низко наклонила голову и шляпа почти скрывала ея лицо.
— Не могу я бороться,— доносились до него ея слова,— не могу. Куда я пойду?… Она была права, когда говорила вамъ… Она знаетъ лучше меня самой… Никакой тутъ не было клеветы на меня… Отецъ преклонялся передо мной и до сихъ поръ вритъ въ мою геніальность… Простаго таланта, но настоящаго — и того во мн нтъ! Одна дорога передо мною — все та же!
— Какая?— спросилъ Грубинъ.— Партія? Отдать всю себя — безъ любви, за титулъ, за состояніе… ничтожному офицеру… грузинскому князьку?… Марья Орестовна!… Вы знаете, какъ это называется?
— Знаю!… Вы скажете, это — продать себя?… Слушайте, Грубинъ… Мы съ вами говоримъ въ послдній разъ… обо мн, по крайней мр. Не надо больше откровенностей. Но слушайте… Я ея дочь, поймите вы меня,— ея, настоящая, со всми ея инстинктами…
— Вы?!…
— Да, да… не перебивайте. Это не глупая выдумка, что теперь вы находите и въ плохихъ романахъ… Это — законъ природы. Свою волю, желзный характеръ она мн не передала, но другое, фатальное… Я буду такая, какъ она. Эта мысль преслдуетъ меня второй годъ. А кончить съ собою нтъ храбрости… Я могла бы сказать кому-нибудь… вамъ, напримръ: ‘застрлите меня!’ — но я этого не скажу… Ядъ уже вошелъ въ меня… Это не фраза. Я не рисуюсь и не люблю театральныхъ эффектовъ. Ядъ, по наслдству, врод болзни… Вдь, не вс застрливаются отъ неизлчимыхъ болзней, а мучатся, презираютъ себя, и живутъ. И я буду жить, какъ она жила и живетъ. Много-много денегъ, салонъ въ Париж, вилла на Ривьер, рулетка въ Монте-Карло, лошади, брилліанты, съ каждымъ годомъ все новыя и новыя фантазіи. Она права, тысячу разъ права: мн надо… поскоре начать, а начало — партія… Другого нтъ на очереди. Своего набаба она мн не уступитъ. Онъ ей самой нуженъ, у него слишкомъ много свободныхъ милліоновъ… Да и какое же это имя: madame Тараева? Но вы думаете, что я уйду отъ нея, разъ надну на себя наколку и буду княгиней Юшадзе? Никогда!… Никогда не уйду. Она будетъ мягко, чуть замтно направлять. Ея умъ, адское знаніе людей и жизни, жадный инстинктъ, какъ бы мн выразиться… la domination de la chair,— все это въ ней не умретъ до самой смерти… Состарится, потеряетъ красоту, но и тогда сила будетъ въ ея рукахъ. Она меня изъ нихъ не выпуститъ… въ лиц своей родной дочери продлитъ свое дло…
Голосъ Маруси оборвался. Она сдлала движеніе головой, скорбмое, почти отчаянное.
Грубилъ захолодлъ. Слова любви, мольбы о счастьи не сходили съ устъ. Что-то, никогда ему невдомое, было у него на сердц, точно онъ стоялъ на краю могильной ямы и туда бросаютъ безъ пощады, съ ужасающимъ безстыдствомъ, всю святыню его души и плюютъ на нее, плюютъ…
— C’est du cynisme, n’est-ce pas?— громче спросила Маруси, подняла голову и поглядла на него,— то, что я вамъ сказала?… Это — только правда… И врьте, каждая двушка двадцати лтъ, изъ того міра, гд я родилась и воспиталась, все знаетъ и видитъ… И если она смотритъ наивностью, она лжетъ, да нынче и нтъ такихъ въ нашемъ обществ, ни здсь, ни за границей. Мы друзья, я и не хотла вамъ лгать. Только дружба-то моя… нелпая! Я знаю это… Одн, какъ я, сознательно идутъ… вы сами видите на что, другія — обманываютъ себя и кончаютъ тмъ же… И нельзя уйти, нельзя, слышите ли вы?… Даже любовь, страсть не спасутъ… Придетъ минута… Le coup de foudre… Кого подставитъ судьба?… Un belltre quelconque!… Теноръ или торреадоръ… Все, все возможно! А жадность къ высокой жизни — вдь, это переводъ словъ high-life?— все будетъ глодать… до самой смерти, вмст съ презрніемъ къ себ… Т, у кого совсть совсмъ умерла, счастливицы!…
Она откинула голову назадъ и поглядла, кажется, въ первый разъ на бронзовую статую двы съ разбитымъ сосудомъ.
— Грубинъ,— окликнула она,— вдь, это та статуя… У Пушкина есть на нее стихи. Мн вашъ пріятель Голубецъ говорилъ, что вы всего Пушкина знаете наизусть. Скажите мн какую-нибудь… элегію… Хорошую, очень хорошую, чтобы забыть все… Пожалуйста!
— Элегію?— машинально повторилъ Грубинъ.
И сейчасъ же стихи зазвучали у него въ голов. Онъ медленно началъ:
‘Для береговъ отчизны дальной,
Ты покидала край чухой…’
— Да, да!… Это чудесно!— прошептала Маруся.
‘Въ часъ незабвенный, въ часъ печальный,
Я долго плакалъ надъ тобой!…’
Грубинъ не могъ продолжать. Голосъ оборвался на плачущей нот. Онъ зарыдалъ глухо, жалобно, опустился на колни и голова его упала на складку ея платья.
Маруся протянула къ нему руки. Онъ схватилъ и сталъ порывисто, безъ счету, цловать. Его вздрагивающія губы силились выговорить:
— Сжальтесь!… Простите!… Потерять васъ… Лучше смерть! И себя не губите… Для любви все возможно… Дорогая!
Она не вырывала своихъ рукъ, блдная и трепетная.
Когда смолкнулъ новый приступъ глухихъ рыданій Грубина, Маруся проговорила еще рже и тише:
— Мн нечмъ любить, она права, Грубинъ… Вамъ связать свою судьбу съ моею… это идти на позоръ! Я виновата передъ вами, довела васъ вотъ до чего… Но я не завлекала васъ… Нтъ! И, все-таки, такъ вышло… Оттого, что у меня тамъ, внутри — ея кровь и ея мозгъ… все ея, а не мое собственное… Сядьте, пожалуйста.
Онъ послушно приподнялся и слъ рядомъ съ нею.
— Прощайте, Грубинъ. Мн давно пора на garden-party… Не провожайте меня… Прошу васъ… Если вамъ непріятно, не бывайте у насъ. Узжайте… вамъ надо было на воды. Встртимся мы черезъ годъ, черезъ два — бгите отъ меня. Это похоже на фразу изъ устарлаго романа… Пускай! Я знаю, что я права.
Маруся встала, оправила свой туалетъ, протянула руку, дотронулась до его плеча, прошептала:
— Прощайте, другъ!— и пошла неторопливо вверхъ по дорожк.
Ничего не чувствуя и не понимая, сидлъ онъ все на томъ же мст,— сколько?— можетъ быть, часъ, можетъ быть, и больше.
Свжесть блдной ночи стала ощутительна на его открытомъ лбу. Шляпа лежала на земл.
Въ душ уже не было острой боли. Онъ какъ бы забылъ о себ, о запоздалой страсти, прорвавшейся вотъ сейчасъ тутъ, у ногъ двушки, ушедшей отъ него на вечеръ, гд ее ожидала какая-то модная ‘garden-party’.
Изумленіе владло имъ, неиспытанное, ужасающе-новое. Неужели это было у себя дома, на родин? Съ нимъ прощалась русская двушка?… Тни Татьяны, Лизы, Елены витали надъ нимъ. Не была ли это греза? Или, быть можетъ, и т чистыя тни — только бредъ художниковъ-чародевъ?
Слезы, тихія и крупныя, потекли по захолодлымъ щекамъ. Онъ оплакивалъ гибель души, обрекающей себя лютому чудовищу, накинувшему на все царство женской прелести свои скользкія, но несокрушимыя лапы…

П. Боборыкинъ.

‘Русская Мысль’, кн.X—XII, 1891

Боборыкин Петр Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Проездом, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1884
  2. В наперсниках, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1880
  3. Перед чем-то, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1892
  4. Поумнел, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1890
  5. Презренный, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1887
  6. Долго ли?, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1875
  7. Прозрела, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1895
  8. Изменник, Боборыкин Петр Дмитриевич, Год: 1889
Электронная библиотека