Обозрение русской литературы за 1850 год, Гаевский Виктор Павлович, Год: 1851

Критика
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Скачать в PDF

ОБОЗРНЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ЗА 1850 ГОДЪ.

РОМАНЫ, ПОВСТИ, ДРАМАТИЧЕСКЯ ПРОИЗВЕДЕНЯ, СТИХОТВОРЕНЯ.

Въ обозрни беллетристическаго отдла русской литературы за 1850 годъ, мы намрены коснуться и замчательнйшихъ произведенй 1849 года, о которыхъ не было сказано въ прошлогоднемъ нашемъ обозрни. Но прежде всего мы должны сдлать оговорку.
Значительная часть произведенй, о которыхъ намъ предстоитъ говорить, была помщена въ нашемъ журнал. Говорить въ журнал о произведеняхъ его сотрудниковъ считается нкоторыми у насъ не совсмъ удобнымъ: обыкновенно это называется самохвальствомъ, потому что едва ли редакця какого бы то ни было журнала согласится не хвалить этихъ произведенй, а высказать имъ всю, даже горькую, правду. Безъ сомння, нельзя не признать такого убжденя основательнымъ, и, кажется, нтъ надобности распространяться въ доказательствахъ его истинности. Но какъ ни неопровержимо оно въ сущности, а нельзя не сдлать одной оговорки. Если справедливо, что русская литература почти исключительно сосредоточивается въ журналахъ, то каждый изъ нихъ, отдавая отчетъ о состояни нашей словесности, необходимо долженъ коснуться своего собственнаго участя въ общей литературной дятельности. Исчислимъ здсь лучшихъ нашихъ повствователей и романистовъ, дйствующихъ въ настоящее время, и о которыхъ не можетъ умолчать критикъ, заговоривъ о современной русской словесности. Вотъ они: А—въ, Авдевъ, Вельтманъ, Гончаровъ, Григоровичъ, Дружининъ, Загоскинъ, Меншиковъ, Островскй, Писемскй, графъ Соллогубъ, Станицкй, Евгеня Туръ, Тургеневъ. Изъ числа названныхъ литераторовъ — двое, гг. Островскй и Писемскй, только въ прошломъ году появились, а вс остальные, за исключенемъ двухъ, означенныхъ косыми литерами, участвовали трудами своими въ ‘Современник’, въ течени литературнаго перода, о которомъ намъ приходится говорить. Итакъ, еслибъ намъ вздумалось обойти произведеня, помщенныя въ нашемъ журнал, то осталось бы говорить только о четырехъ авторахъ. Мы привели въ примръ беллетристику, тоже самое повторится и съ учеными и съ критическими статьями. Само собою разумется, что говорить о трехъ литераторахъ и умалчивать о десяти, не мене замчательныхъ, не значитъ длать ‘обзоръ литературы’: главное достоинство и цль подобныхъ обзоровъ — полнота или по крайней мр обозначене важнйшихъ, характеристическихъ явленй, дающее возможность получить поняте о состояни всей литературы въ данный перодъ. Поэтому, что бы ни говорили люди, мало вникающе въ дло, журналы не могутъ умалчивать о своихъ сотрудникахъ, если только въ числ ихъ имютъ такихъ, произведеня которыхъ носятъ на себ характеристическя отличя обозрваемаго перода литературы.
Таковы соображеня, обязывающя насъ, говоря о замчательныхъ литературныхъ явленяхъ 1849 и 1850 годовъ, возобновить въ, памяти нашихъ читателей и нсколько сочиненй, помщенныхъ въ ‘Современник’: это необходимо, какъ для полноты обзора, такъ и для того, чтобы отчасти показать ту долю, которую этотъ журналъ принесъ — говоря стариннымъ выраженемъ — въ драгоцнную сокровищницу русской литературы. Мы постараемся при этомъ, случа, указывая на достоинства этихъ произведенй, избгнуть предосудительнаго самохвальства, и это тмъ боле, будетъ для насъ легко, что большая часть писателей, о которыхъ мы намрены сказать нсколько словъ, пробрли уже общую извстность.
Начнемъ съ романовъ.
Къ числу беллетристическихъ произведенй 1849 года принадлежитъ романъ писателя весьма заслуженнаго, съ которымъ давно и коротко знакомы русске читатели. Мы говоримъ о роман г. Загоскина: ‘Русске въ XVIII столти’. Представляемъ его содержане.
Эпоха, избранная авторомъ, есть 1711 годъ, время воины нашей съ Турцею. Около нея г. Загоскинъ хотлъ сгруппировать какъ событя романическя, такъ и нсколько лицъ, которыя могли бы выразить различныя господствовавшя тогда понятя о преобразованяхъ Петра. Мысль прекрасная, но кто не знаетъ, что во всякомъ произведени основная мысль получаетъ всю свою важность отъ той формы, въ которой она представлена. Посмотримъ, какъ авторъ развилъ эту мысль.
Въ сел Знаменскомъ, неподалеку отъ Москвы, живетъ пожилой окольничй Максимъ Петровичъ Прокудинъ. Это человкъ ума простого, но свтлаго, души добродтельной, сильно любящй старину, противъ которой вооружились предпринятыя великимъ царемъ новыя учрежденя, онъ въ тоже время неограниченно преданъ Петру, охуждая всякое нововведене, онъ порицаетъ его единственно но убжденю въ превосходств стараго порядка, но онъ не фанатикъ, его убжденя уступаютъ передъ доводами.
Дйстве открывается сценой въ сел Знаменскомъ: Прокудинъ играетъ въ шашки съ своимъ дворецкимъ Кулагой. Изъ ихъ разговора мы узнаемъ, что у стараго окольничаго есть сестра Аграфена Петровна Ханыкова и племянница Ольга Дмитревна Запольская. Эта двушка — героиня романа — принадлежитъ къ числу самыхъ блдныхъ дйствующихъ въ немъ лицъ. Живя въ Москв, и тетка и племянница поддались заманчивости свтской жизни на заморскй ладъ: он носятъ иностранныя платья и здятъ на ассамблеи въ Нмецкой слобод. Вс эти подробности описаны въ письм, полученномъ Прокудинымъ отъ прятеля его Рокотова, и, безъ сомння, должны были возбудить сильное неудовольстве въ старомъ дяд, но боле всего оскорбило его извсте, что за молоденькой племянницей ухаживаетъ какой-то гвардейскй прапорщикъ. Пока тянется этотъ разговоръ, на двор Прокудина показался прозжй. Это Василй Михайлычъ Симской, прапорщикъ Преображенскаго полка, захавшй въ Знаменское случайно на пути изъ Петербурга. Первое знакомство старика съ молодымъ офицеромъ очень невыгодно для послдняго: его рчь, на половину смшанная съ иноземными словами, его преданность нововведенямъ, даже слишкомъ вжливое обхождене,— все не нравится Прокудину. Однако, по русскому обычаю, гость принятъ ласково, напоенъ, накормленъ и чмъ-свтъ узжаетъ въ Москву. Очевидно, Симской зазжаетъ такъ, ни за чмъ. Въ Москв мы опять видимъ его въ дом своего дяди Данилы Никифорыча Загоскина, въ ту самую минуту, когда тотъ увлеченный духомъ времени, выбрилъ себ бороду,— событе очень важное, послужившее причиною слезъ для почтенной супруги Загоскина, источникомъ удовольствя для племянника и поводомъ къ довольно скучнымъ толкамъ о бород. Оставшись наедин съ Симскимъ, Загоскинъ объявляетъ ему о предстоящей въ тотъ вечеръ ассамбле у нмца Гутфеля. Прапорщикъ въ восторг, который заставляетъ дядю догадаться, что нмецкя вечеринки черезчуръ по сердцу молодому племяннику, это наводитъ его на подозрне, не приглянулась ли Симскому какая ни будь красоточка, а Симской тотчасъ же сознается, что ему полюбилась молодая двушка, по имени Ольга Дмитревна, которую онъ уже встрчалъ на ассамблеяхъ Гутфеля. Дядя разсказываетъ ему, что эта Запольская — племянница Прокудина, у котораго Симской ночевалъ наканун.
На вечеринк, Симской встрчается съ Ольгой Дмитревной. Читатель можетъ легко догадаться, что молодые люди нравятся другъ другу, они краснютъ отъ самыхъ темныхъ намековъ, танцуютъ вмст довольно часто, но для любви необходимы препятствя….
Прокудинъ прзжаетъ въ Москву и останавливается у прятеля своего Рокотова. Дло было объ масляниц, и къ хозяину съзжаются гости на блины: идутъ совершенно посторонне толки объ учреждени Сената и другихъ нововведеняхъ. Когда же Рокотовъ и Прокудинъ остаются одни, первый сватаетъ за Ольгу прятеля своего князя Шелешпанскаго, богатаго недоросля лтъ сорока. Какъ ни сильны доводы Рокотова, Прокудинъ не очень поддается на его предложене и, отложивъ свое ршене до другого времени, отправляется къ сестр своей Ханыковой, съ намренемъ взять отъ нея свою племянницу. Между тмъ у Ханыковой въ гостяхъ Данила Никифорычъ Загоскинъ, который, отъ имени Симскаго, проситъ также ольгиной руки. Едва Ханыкова успла посовтовать Загоскину обратиться прямо къ Прокудину, какъ является самъ Максимъ Петровичъ. Встрча его съ Загоскинымъ, обрившимъ себ бороду, немало удивляетъ старика, снова идутъ толки о преобразованяхъ петровыхъ, но дло доходитъ и до сватовства. Разумется, Прокудинъ отказываетъ напрямикъ, потому что, не можетъ ждать ни добра, ни счастья для своей племянницы отъ родства съ онмечившимися людьми. Прятели разстаются въ совершенной ссор.
Всть объ отказ сильно поразила Симскаго, съ горя онъ идетъ гулять и дорогой встрчаетъ своего однополчанина Мамонова, присланнаго въ Москву забирать на службу недорослей изъ дворянъ, которые подъ разными предлогами отъ нея отбываютъ. Прятели заходятъ въ квартиру Мамонова, гд встрчаютъ сваху Игнатьевну, потому что Мамоновъ, между дломъ, забавляется сватаньемъ. Слово за словомъ, рчь заходитъ объ Ольг. Сваха подъ секретомъ разсказываетъ, что она просватана за князя Шелешпанскаго. Такое извсте окончательно поражаетъ Симскаго, и онъ отправляется изъ Москвы на войну, но при самомъ вызд встрчаетъ дорожный возокъ, въ которомъ сидли Прокудинъ и Ольга.
Въ тоже самое утро Мамоновъ, знакомый уже съ Ханыковой, прзжаетъ поздравить ее съ помолвкой Ольги за князя Шелешпанскаго, но тутъ же вспоминаетъ, что имя этого недоросля помщено, въ данномъ ему отъ Сената списк, въ числ лицъ, укрывающихся отъ службы. Извсте о такомъ неожиданномъ сватовств очень не по сердцу Ханыковой, и Мамоновъ общаетъ поймать Шелешпанскаго. Разговоръ ихъ происходитъ въ присутстви Ардальона Михайлыча Обинякова. Такъ какъ этотъ Обиняковъ и доносчикъ, и крючокъ, и сплетникъ, то онъ, въ надежд чмъ нибудь поживиться, тотчасъ же отправляется къ Шелешпанскому и объявляетъ о грозящей ему бд. Недоросль въ отчаяни, а Обиняковъ, настращавъ его достаточно, предлагаетъ свои услуги и общаетъ скрыть его отъ поисковъ Мамонова. Хитрость Обинякова очень проста: у Шелешпанскаго подъ Москвою нсколько деревень, и стало быть ему нетрудно будетъ перезжать изъ одной въ другую и такимъ образомъ избгать своихъ сыщиковъ. Разумется, Обиняковъ не преминулъ за такую услугу взять съ князя нсколько денегъ.
Этимъ оканчивается первая часть.
Прокудинъ съ племянницей живетъ въ деревн. Рокотовъ, о святой недл, прзжаетъ къ Максиму Петровичу снова сватать князя Шелешпанскаго за Ольгу. Прокудинъ отговаривается, ссылаясь на то, что Запольская не хочетъ выходить замужъ, и признается, что она вздыхаетъ по Симскомъ. Рокотовъ, въ надежд поколебать непреклонность старика, бранить вс ассамблеи и нмецкй образъ жизни и ршается на хитрость: въ присутстви Ольги, онъ разсказываетъ, что Симской на комъ-то женится. Запольская, встревоженная, уходитъ въ свою комнату, Прокудинъ, нжно любящй свою племянницу, боится за ея здоровье, а Рокотовъ, очень довольный своей выдумкой, возвращается въ свою деревню. Дйствительно, хитрость его удастся: черезъ нсколько дней Ольга, оскорбленная неврностью любимаго человка, изъявляетъ согласе выйти за Шелешпанскаго. Наступаетъ омина недля. Все готово къ сватьб. Все Знаменское на ногахъ. Ждутъ жениха. Наконецъ прзжаетъ и онъ, встрчаемый торжественно свитой Прокудина и всми крестьянами. Шелешпанскй, выпивъ цлую ендову инбирнаго меду и скушавъ фунтика три изюму, выходитъ провтриться за вороты, въ сопровождени дворецкаго Кулаги. Вдругъ они замчаютъ, что кто-то детъ по московской дорог. Это служилые люди. Князь Шелешпанскй, боясь, что они именно его-то и отъискиваютъ, прячется въ овинной ям. Между тмъ въ комнат Прокудина происходитъ другая сцена: туда является начальникъ воинской команды, Мамоновъ, съ требованемъ выдать князя Шелешпанскаго. Сватьба разстроивается, потому что, несмотря на убжденя Рокотова, Максимъ Петровичъ слышать не хочетъ о жених, который укрывается отъ своего долга.
Но что длаетъ Симской? онъ боленъ и живетъ въ город Сорок у богатой вдовы Смарагды-Хереско. Красавица кукона влюблена въ него, но онъ продолжаетъ любить свою Ольгу, хотя и увренъ, что она давно уже стала женою Шелешпанскаго. Едва оправившись отъ болзни, Симской отправляется въ дйствующую армю, ни любовь, ни мольбы Смарагды не могутъ удержать его, он только подвергаютъ его лишнимъ опасностямъ. Въ кукону Хереско влюбленъ бояръ Алеско Палади, который видлъ молодого гвардейца и поклялся убить его. Приготовляясь къ отъзду, Симской отправляется въ городъ, по на возвратномъ пути встрчаетъ цыганскй таборъ. Въ то самое время, какъ молодая цыганка гадаетъ ему, раздается выстрлъ, и пробитая насквозь шляпа слетаетъ съ головы Симскаго: этотъ выстрлъ сдланъ бояромъ Палади. Но чудомъ спасенный Симской отправляется въ армю. Здсь онъ получаетъ поручене отвезти Сенату тотъ знаменитый указъ, которымъ великй царь, окруженный подъ Прутомъ турецкимъ войскомъ, повелвалъ своему народу не исполнять его повелнй, еслибъ они присланы были изъ плна. Дорогой, Симской, по совту своего провожатаго, зазжаетъ въ домъ Смарагды Хереско, гд сталкивается съ бояромъ Палади. Этотъ, конечно, хочетъ тотчасъ же убить его, но едва успваетъ достать пистолетъ, какъ въ ворота входитъ турецкй ага. Онъ велитъ отправить плннаго въ главный лагерь. Между тмъ Смарагда умоляетъ Палади спасти Симскаго, она даже клянется выйти за ненавистнаго бояра, лишь бы живъ былъ милый ей русскй. Палади соглашается, онъ освобождаетъ плннаго, но въ ту же минуту снова является турецкй ага, который догадывается объ измн хитраго бояра: Палади на томъ же мст падаетъ ея жертвой, а Симскаго немедленно отсылаютъ въ лагерь. Въ это время съ турками былъ заключенъ миръ, и визирь, думая, что Симской отправленъ въ Москву съ указомъ о скорйшемъ сбор податей, отпускаетъ его.
Въ Москв Симской, узнавъ отъ Мамонова, что Шелешпанскому, просватанному на Ольг, грозитъ опасность быть насильно взятымъ на службу и даже лишиться всего своего имня, объявляетъ объ этомъ Прокудину. Максимъ Петровичъ, тронутый великодушемъ молодого человка, соглашается выдать за него Ольгу, которая, разумется, въ восторг, что Симской остался ей врнымъ. Въ заключене, мы узнаемъ, что и Смарагда Хереско вышла за Мамонова.
Таковъ остовъ новаго романа г. Загоскина. Читателямъ извстно, что г. Загоскинъ, владетъ хорошимъ слогомъ, котораго правильность прекрасно соединяется съ увлекательнымъ балагурствомъ, совершенно русскимъ. Прекрасный слогъ составляетъ главное достоинство и новаго произведеня его, о которомъ мы не будемъ распространяться: вдаваться въ подробности значитъ повторять то, что много разъ было сказано о прежнихъ произведеняхъ того же автора, а онъ со времени появленя ‘Юря Милославскаго’ нисколько не измнился въ своихъ литературныхъ произведеняхъ: тже достоинства, столь любимыя читателями, тже недостатки, даже построене романа тоже самое.
Къ 1849 году принадлежитъ романъ ‘Три Страны Свта’, соч. Н. Некрасова и Н. Станицкаго. Мы можемъ сказать о немъ только слдующее: кром трехъ тысячъ экземпляровъ, отпечатанныхъ въ журнал, ‘Трехъ Странъ Свта’ разошлось еще до тысячи экземляровъ, отпечатанныхъ отдльно, и такъ какъ требованя еще продолжаются, то авторы нын приступили къ новому изданю своего романа.
Кром участя въ роман ‘Три Страны Свта’, г. Станицкй напечаталъ въ 1849 и 1850 годахъ разсказъ ‘Жена Часового Мастера’ (Совр. 1849, No II), повсть: ‘Паска’ (Совр. 1849, No XI), разсказъ ‘Необдуманный Шагъ’ (Совр. 1850, I) и разсказъ ‘Капризная Женщина’ (Совр. 1850, No XI).
Однимъ изъ самыхъ ревностныхъ дятелей на поприщ беллетристики, если не въ прошломъ, то въ два предшествовавше года, былъ г. Вельтманъ. Въ 1848 и 1849 годахъ онъ окончилъ свой многотомный романъ ‘Саломея’ и напечаталъ нсколько частей своего новаго романа ‘Чудодй’.
Г. Вельтманъ такъ давно извстенъ въ русской литератур, что теперь казалось бы совершенно лишнимъ предлагать характеристику его таланта, но мы ршаемся высказать ее, особенно потому, что начало и блистательнйшая пора авторской дятельности г. Вельтмана слишкомъ отдалены отъ современности, такъ что, можно думать, безъ оскорбленя его достоинствъ, едва ли большинство читателей сохранило отчетливое воспоминане объ его первыхъ произведеняхъ, заслужившихъ ему извстность.
Затйливость воображеня — вотъ въ двухъ словахъ главнйшая черта таланта г. Веьтмана. Дйствительно, если вы не забыли содержаня произведенй его, ‘Кащея Безсмертнаго’, ‘Странника’, ‘Святославича-вражьяго питомца’., ‘Сердца и Думки’, ‘Александра Филипповича Македонскаго’, то вы помните, что въ нихъ всего боле поражала насъ затйливость вымысла, доходившая даже до причудливости. Г. Вельтману почти исключительно нравится мръ сказочный,— мръ, гд воображеню разгулъ привольный. Наша почти фантастическая старина, такъ доступная для сказки, была особенно ему прятна. И не только въ роман, а даже въ историческихъ и филологическихъ догадкахъ и замткахъ, разбросанныхъ въ разныхъ сочиненяхъ, г. Вельтманъ никогда не могъ избавиться отъ исключительнаго преобладаня своего воображеня надъ всми другими способностями. Зато, вспомните, каке невиданные и неслыханные узоры вышивало оно на канв старины и сказки!
Какъ узоры, выведенные талантомъ несомнннымъ и замчательнымъ, они часто бывали прекрасны, но, увы! совершенства нтъ ни въ чемъ. Какой-то умный человкъ сказалъ, что избытокъ, также, какъ и недостатокъ, иногда служить признакомъ слабости, другими словами, сдлать боле, чмъ нужно, тоже, что.?. сдлать слишкомъ мало. Эти слова, которыхъ справедливость часто оправдывается на дл, какъ нельзя лучше могутъ быть приложены кд’ чрезмрной затйливости г. Вельтмана.
Задача искусства — возсоздане дйствительности. Спрашивается, достаточно ли одного воображеня для выполненя этой задачи? Конечно, нтъ.
Воображене есть простая, общая всмъ людямъ способность творить образы, для созданя которыхъ матеряломъ служатъ природа, дйствительность. Первоначальная дятельность воображеня заключается въ отражени формъ дйствительно существующихъ предметовъ. Отпечатлвая на себ эти предметы, воображене, при помощи памяти, удерживаетъ полученныя впечатлня и даже возобновляетъ ихъ по прошестви долгаго времени. Въ этомъ случа образоване впечатлнй можетъ быть сравнено съ дйствемъ дагерротипа, гд видимая форма предметовъ, отпечатлваясь на металлической пластинк, удерживается на ней постоянно. Но этимъ непосредственнымъ творчествомъ или отраженемъ предметовъ не ограничивается работа воображеня. Оно, при помощи ума, сочетаетъ (комбинируетъ) отпечатлнные и удержанные на немъ памятью образы, увеличиваетъ и уменьшаетъ ихъ, сравниваетъ подобные и противополагаетъ различные, для тою, чтобы изъ этого сочетаня создавать новые образы. Это — творчество посредственное. Образы, созданные воображенемъ въ этой сфер дятельности, уже не составляютъ точнаго отраженя дйствительности: она является въ нихъ измненною. Такимъ путемъ составился весь запасъ образовъ, начиная отъ такъ называемаго фигурнаго языка до фантастическаго мра, этого миража дйствительности, гд образы существующихъ предметовъ до того увеличены и уменьшены, такъ измнены и сплетены между собой, что часто теряютъ всякое подобе съ своими первообразами. Это сфера вымысла.
Возражене, какъ ясно доказываетъ сотворенный имъ мръ фантастическй, есть едва ли не самая ненасытная изъ всхъ человческихъ способностей. Оно всегда неугомонно-дятельно. Все доводить до крайности есть его наслаждене, и нтъ такой крайности, которой бы достигнуть оно не отважилось: какъ будто безпрерывная производительность только боле раздражаетъ, чмъ удовлетворяетъ его. Таково оно въ жизни практической, въ искусств, въ литератур. Но если такова прихотливость, необузданность его, то очевидно, что его одного недостаточно для поэтическаго творчества, которое требуетъ красоты, мры въ созданяхъ, тогда какъ въ одиночеств ему всегда легко дойти до чудовищности. Очевидно, что поддаться исключительному его преобладаню значитъ распроститься съ здравымъ смысломъ и вкусомъ.
Въ общежити постоянно, а въ литературной критик очень часто смшиваютъ воображене съ фантазею, между тмъ какъ ихъ различе существенно важно при оцнк поэтическихъ произведенй.
Фантазя не создаетъ образовъ: она въ искусств тоже, что начало жизни въ органической природ. Какъ въ природ ни одно тло не можетъ производить, если нтъ въ немъ этого начала, такъ въ искусств безъ фантази художественное творчество недостижимо.
Она есть способность высшая, которой вся творческая сила заключается въ оживлени произведенй всхъ прочихъ душевныхъ способностей, въ возведени этихъ произведенй, на степень созданй художественныхъ, потому она составляетъ исключительную принадлежность художника и предводитъ всми остальными душевными способностями. Вс он соединяются для того, чтобы помочь ея проявленю. Воображене даетъ ей созданные имъ образы, умъ приноситъ ей мысль, выработанную имъ изъ познаня дйствительности, при дятельности фантази онъ уже не ограничивается, какъ при изолированной дятельности воображеня, однимъ комбинированемъ: мысль его является не отрывочною, не разрозненной), а столько стройною и цлою, на сколько самъ онъ въ познани могъ приблизиться къ единству, неразрушимому порядку и послдовательности природы. Память вызываетъ весь сохраненный ею запасъ впечатлнй. Чувство согрваетъ вымышленные воображенемъ образы и наблюденя ума. Вкусъ полагаетъ мру образамъ и чувству. Даже самая воля, затронутая на дятельность, не перестаетъ возбуждать къ ней вс прочя способности до тхъ поръ, пока не достигается цль работы, предпринятой подъ предводительствомъ фантази.
При такомъ-то дружескомъ участи способностей производятся художественныя созданя и фантазя вливаетъ въ нихъ свою силу, силу жизни. Эти созданя, носящя на себ образъ и подобе дйствительности, уже составляютъ не просто матеряльно-врное отражене ея: нтъ, они сами по себ полны жизни и истины, они до того похожи на дйствительность, что имъ недостаетъ, такъ сказать, только составныхъ химическихъ частей матери, чтобы стать дйствительными существами.
Пусть даже погршитъ при этомъ творчеств иная способность,— жизненность, влитая фантазею въ создане, спасетъ его отъ смерти, заставитъ забыть ту или другую неврность. Такъ пусть отъ незнаня истори римляне Шекспира не похожи на римлянъ древнихъ: они люди возможные, а человку, какъ говоритъ Гте, пристала и римская тога, пусть холодны, почти безтлесны жители дантова ада: это также люди. И Шекспиръ и Дантъ — поэты-художники: въ рождени ихъ созданй участвовала животворящая сила фантази, а не одно воображене. Ихъ созданя полны жизни, тогда какъ дти воображеня — большею частю младенцы мертвые, или младенцы-уроды.
Эта творческая фантазя, составляющая необходимую стихю таланта поэтовъ-художниковъ, только рдко встрчается у писателей второстепенныхъ, у такъ называемыхъ беллетристовъ. Участе ея въ ихъ твореняхъ бываетъ замтно только въ подробностяхъ, въ изображени отдльныхъ характеровъ, сценъ, картинъ природы, и никогда въ цломъ.
Этой-то фантази не находимъ мы и у г. Вельтмана или, пожалуй, находимъ ее только въ слабой степени. У него изъ цлаго хора способностей, которымъ, какъ мы видли, у поэтовъ-художниковъ предводитъ фантазя, впереди всхъ идетъ воображене. Воображеню помогаютъ память и наблюдательность ума, но чувство и вкусъ всего чаще отсутствуютъ. Оттого, несмотря на множество прекрасно обрисованныхъ частностей, безпрерывно попадаются характеры эксцентрическе, совершенно небывалые, неестественные, а главное — изъ всхъ его произведенй ни одно не скрплено одною рельефною мыслю, не проникнуто глубокимъ, горячимъ чувствомъ, жизненностю фантази.
Г. Вельтманъ часто впадаетъ въ невроятное, но зато рдко выкупаетъ его истинностю своихъ характеровъ и еще мене выдерживаетъ онъ ихъ отъ начала до конца. Воображене его, въ порывахъ игривости, засыплетъ васъ подробностями, часто удачными, образами красивыми, но въ тоже время утомитъ васъ своею плодовитостю, оскорбитъ вкусъ вашъ неестественностю и причудливостю.
Посл этого по возможности краткаго опредленя таланта г. Вельтмана, мы скажемъ нсколько словъ о самыхъ ‘Приключеняхъ’.
Изъ числа достоинствъ ихъ на первомъ план стоитъ мастерская отдлка нкоторыхъ эпизодовъ и второстепенныхъ характеровъ. Она свидтельствуетъ какъ объ изобртательности автора, такъ и объ его наблюдательности. Въ этомъ отношени особенно замчательны изображеня лицъ, принадлежащихъ къ простонародью, купечеству и бдному классу военнаго сословя.
Дале обращаетъ на себя внимане разговорный языкъ, мстами до такой степени врный, такъ хорошо подслушанный въ дйствительности, что не вришь, будто читаешь писанную, а не слышишь умную рчь человческую. Если бы не излишняя натянутость, если бы не желане смастерить иногда неудачную остроту и не ложность въ изображени нкоторыхъ характеровъ, препятствующая самой естественности разговора, то въ отношени къ языку очароване было бы полное.
Не можемъ не похвалить также намрене автора какъ вообще обнять по возможности во всей полнот кругъ той дйствительности, съ которою соприкоснулись приключеня двухъ главныхъ героевъ его романа, такъ и въ частности очертить дятельность всхъ участвующихъ въ немъ лицъ. Отъ этого романъ принялъ видъ сборника иногда очень живо набросанныхъ отдльныхъ бографй, сшитаго двумя большими нитями приключенй двухъ главныхъ героевъ. Это напоминаетъ нсколько манеру знаменитаго Лесажа въ его ‘Жиль-Блаз’, но г. Вельтманъ умлъ остаться въ этомъ отношени самобытнымъ. Его отступленя, излагаемыя не въ вид однообразныхъ описанй и разсказовъ, а въ цломъ почти непрерывномъ ряд сценъ, часто очень живо занимаютъ читателя. Не будь иногда опять той же лишней плодовитости, эти бографическе драматизированные очерки не были бы утомительны. При ихъ множеств и длиннот, нельзя иногда удержаться отъ досаднаго чувства, когда авторъ своевольно, единственно изъ за того только, что его воображеню хочется погулять тамъ, гд оно еще не гуляло, отвлекаетъ васъ отъ главной нити разсказа. Загляните въ романы Вальтеръ-Скотта. Онъ также останавливается на всхъ подробностяхъ, которыя попадаются на пути его разсказа, онъ также не пропускаетъ случая заставить васъ присутствовать при каждой сцен, которою можетъ обрисовать изображаемые имъ характеры, или эпоху описываемаго событя, но никогда вы не чувствуете утомленя. Вы оканчиваете одну главу его романа на самомъ любопытномъ мст, гд вамъ такъ сильно хотлось знать, что будетъ съ дйствующими лицами, но великй романистъ вдругъ отрываетъ васъ отъ нихъ и переводитъ въ общество другихъ людей, вы сперва досадуете за это на автора, но эти друге люди были оставлены вами также въ занимательномъ положени , и вы безъ сожалня гонитесь за ними до тхъ поръ, пока, утомленные физически и никогда нравственно, не доходите до конца романа.
Г. Вельтманъ въ своихъ прогулкахъ иногда разскажетъ вамъ эпизодъ увлекательный, но зато иной разъ проведетъ васъ по разнымъ мытарствамъ, по возвращени изъ которыхъ вы чувствуете неизъяснимо непрятное чувство.
Хотя авторъ ‘Приключенй’ и написалъ въ своемъ предислови, что книга его есть собране неопредленныхъ личностей, рзко отдляющихся отъ общества своею нравственною и физическою наружностю, странностю и даже безобраземъ, и что этому соотвтствуетъ и вымыселъ самыхъ приключенй, однако, нельзя не замтить, что ни критика, ни читатель не могутъ принять этихъ словъ въ оправдане невроятностей, которыми весь романъ довольно обиленъ. Какъ бы ни были странны и безобразны личности, какъ бы рдко ни встрчались он въ дйствительности, даже если бы ихъ никто никогда не видлъ, но он должны быть таковы, какими могутъ быть. Дале предловъ возможности воображене не иметъ права уноситься. Умъ и здравый смыслъ вопютъ за истинность и требуютъ, чтобы имъ давали правду даже въ вымысл, показывали людей даже въ царств призраковъ, какъ выразился, не помню, какой то критикъ.
Мы не станемъ придираться въ частности къ нкоторымъ невроятностямъ, потому что он подаютъ иногда г. Вельтману поводъ къ прекраснымъ эпизодамъ, но мы только спросимъ: неужели эти несообразности, преувеличеня неизбжны, неужели авторъ не можетъ угомонить своего воображеня?
Однако, относя многя погршности обоихъ эпизодовъ романа г. Вельтмана къ излишней затйливости воображеня, несдерживаемаго строгою обдуманностю и вкусомъ, нельзя пропустить безъ вниманя и нкотораго умышленнаго искаженя дйствительности.
У насъ состояне общества, въ разныхъ слояхъ его, составляетъ любимую тему сочинителей романовъ и повстей, такъ что историческй элементъ мало въ нихъ участвуетъ. Число романовъ и повстей съ содержанемъ, заимствованнымъ изъ истори, ограниченно и извстно всмъ на перечетъ, тогда какъ, можно сказать, наши беллетристическя произведеня составляютъ одинъ изъ главнйшихъ матераловъ для изученя общественнаго быта нашего. Расширене формы романа и повсти въ этомъ отношени весьма важно, потому что допускаетъ и увеличене круга зрня романистовъ.
Но если такъ важно расширене предловъ и усложнене содержаня романа, то не мене должно быть обращено внимане на взглядъ романиста, на направлене, на колоритъ, которымъ покрываются создаваемыя имъ картины современной общественности. Взглядъ этотъ важенъ потому, что писатель долженъ возбуждать сочувстве и къ себ и къ воспроизводимой имъ дйствительности, но это сочувстве не можетъ возникнуть въ читател, если сочинене проникнуто ложнымъ взглядомъ, если оно оцвчено неестественною краскою. Авторъ никогда не долженъ забывать, что онъ есть дйствительно моралистъ, и что никакая мораль, никакое нравоучене, никакое разсуждене не могутъ такъ сильно дйствовать на читателя, какъ мораль въ поэтическихъ образахъ. Если талантъ силенъ, онъ увлекаетъ читателя по тому же ложному направленю, которое прошелъ самъ писатель, если же, напротивъ, онъ слабъ, то читатель скоро замчаетъ неврность избраннаго имъ пути, и тогда въ первомъ случа вовсе не происходитъ никакой пользы, а во второмъ бываетъ польза только отрицательная: читатель, мысленно опровергая автора, можетъ находить новые доводы, которые безъ ложности прочитанныхъ имъ произведенй не могли бы прйти ему въ голову.
Осторожность романиста почти не должна имть предловъ, когда онъ берется судить общественные недостатки. Въ рук его два орудя для преслдованя пороковъ и заблужденй изображаемаго имъ общества: ироня и юморъ. И то и другое орудя могущественныя, если рука, ими владющая, врна и искусна. Ироня, простирающаяся отъ забавной каррикатуры до дкаго сарказма сатиры, одушевленная веселымъ смхомъ или презрнемъ, есть дитя ума, рдко примшивается къ ней чувство, и то, когда достигаетъ она до порывовъ негодованя. Не таковъ юморъ, мене разнообразный въ своихъ проявленяхъ, но зато боле глубокй въ существ своемъ. Причина сильнаго дйствя юмора заключается въ томъ, что онъ боле исходить изъ сердца, нежели изъ ума. Его насмшка проникнута чувствомъ грусти, скорби, состраданя Это свтлый плащь, наброшенный на траурную одежду,— веселая улыбка, насильно скрывающая горькя слезы. Ироня горла и надменна, она ставитъ себя выше преслдуемой ею дйствительности, она врагъ ея и потому возбуждаетъ страхъ и досаду, язвитъ самолюбе и обижаетъ иногда тамъ, гд бы нужно было сочувствовать. Юморъ живетъ въ совершенномъ согласи съ дйствительностю, съ ея пороками, противорчями и заблужденями, потому что онъ въ ладу съ самимъ собой, онъ не разладъ, а примирене необходимаго съ возможнымъ, онъ не разрушаетъ, а развиваетъ у онъ поднимаетъ падающаго, вразумляетъ невдущаго, за смхомъ у него всегда готова слеза сочувствя и состраданя, и потому онъ не возбуждаетъ ни страха, ни досады, но прокладываетъ дорогу къ ясному сознаню недостатка.
Г. Вельтманъ избралъ въ ‘Приключеняхъ’ своимъ орудемъ ироню, и, если бы нужно было еще боле охарактеризовать ее, то мы сказали бы, что онъ вдался въ каррикатуру. Это наимене возвышенный видъ насмшки. Каррикатура изображаетъ предметы въ превратномъ вид, увеличиваетъ или уменьшаетъ ихъ донельзя. Дйстве ея есть смхъ, до того веселый, что онъ ошеломляетъ порокъ или недостатокъ, противъ которыхъ направленъ, сбить ихъ съ ногъ и лишить возможности подняться, смутить безъ отговорки и отвта — вотъ цль каррикатуры, но для того, чтобы достигнуть этой цли, необходимо поразительное сходство каррикатурнаго изображеня съ подлинникомъ, несмотря на преувеличене (charge), надобно, чтобы основныя черты характера были рзко и врно отмчены.
Къ сожалню, каррикатура г. Вельтмана часто не выполняетъ такого требованя. Причина этого несовершенства заключается отчасти въ томъ, что каррикатура его преимущественно направлена противъ такъ называемыхъ образованныхъ классовъ общества, отчасти же въ ложномъ и ограниченномъ понимани жизни его, а слдовательно и его недостатковъ. Г. Вельтманъ или мало наблюдалъ эти классы, а потому мене знаетъ ихъ, или смотритъ съ ложной точки зрня на ихъ недостатки. Послднее иметъ боле вроятя, потому что умнье его наблюдать, подмчать смшную сторону достаточно обнаружилось въ изображени низшихъ сословй. Для примра мы укажемъ на изображеня женщинъ вообще и особенно русской хозяйки-дамы. Послднее составляетъ рзкй образчикъ неврности и безвкуся. Отчего же?
Оттого, что типъ русской хозяйки-дамы есть типъ, до сихъ поръ почти неуловимый для нашихъ писателей, это типъ современной русской женщины. Она прекрасна въ дйствительности, между тмъ какъ рдко является столько же прекрасною въ нашей литератур, а г. Вельтмань не хочетъ даже признать красоты ея. Наши беллетристы большею частю смотрятъ на русскую женщину съ ея смшной стороны, вмсто того, чтобъ изучать ее серьзно, и не даютъ себ труда прослдить ея развите на ряду съ развитемъ всей общественной жизни нашей. У насъ обыкновенно изображаютъ женщину или двой, безсмысленно глядящей на луну, или какимъ-то почти небывалымъ на Руси синимъ-чулкомъ, или тонною дамой, говорящею языкомъ дипломатической депеши, или пошлою мщанкою во дворянств. Изъ всхъ этихъ типовъ удается только послднй, потому что онъ одинъ есть въ дйствительности, остальные же порождены воображенемъ или подражательностю писателей. Не, такъ поступали т изъ нашихъ беллетристовъ, у, которыхъ кром воображеня и наблюдательности есть искра творчества художественнаго. Взгляните на женщинъ, изображенныхъ г. Гончаровымъ, и подивитесь ихъ.художественности и врности природ, ихъ разнообразю и самобытности. Вспомните Полиньку Саксъ, вспомните это милое создане, и согласитесь, что тутъ не близорукимъ глазомъ подсмотрны были тонкя фибры женскаго сердца, а чуткое ухо подслушало его бене: оттого такъ мило это создане, такъ полно оно жизненной теплоты. И, замтьте, ни г. Гончаровъ, ни г. Дружининъ не льстили русской женщин, не старались въ угоду самимъ себ скрыть ея недостатки и тмъ заставить читателя насильно полюбить ее, потому что, вникая въ дйствительность, они нигд не нашли совершенства. Теперь пронеситесь мыслю черезъ рядъ женщинъ, представленныхъ въ смшномъ вид Гоголемъ. Вс он типы пошлости, но, выставляя ихъ пошлость, онъ позаботился оживить ихъ, сдлать только врнымъ подобемъ низкой дйствительности, во ни одного созданя своего не опошлилъ онъ неумстнымъ разсужденемъ и придуманными съ умысломъ, неидущими къ длу фразами, не обвинилъ дйствительности за то, что она такова, какою онъ нашелъ ее. Юморъ его оградилъ всхъ этихъ женщинъ отъ того презрня, какимъ г. Вельтманъ хочетъ заклеймить свою хозяйку-даму, называя ее фрю. Мы готовы даже сказать, что многя изъ нашихъ женщинъ, которыя читали Гоголя, не обидлись, найдя у него похожее на себя изображене, а, напротивъ, внутренно скорбли за свою пошлость. Такъ благотворно дйстве юмора въ художественныхъ произведеняхъ.
Г. Вельтманъ предпочелъ нарисовать каррикатуры и прикрасить ихъ построенными на ложной мысли разсужденями и поклоненьемъ старин. Между тмъ, какъ его хозяйка-барыня пошла не оттого, что приняла чуже обычаи и сбросила съ себя кокошникъ и душегрйку: она въ этомъ наряд въ сущности столько же пошла, но ея недостатки только ясне обнаружились въ одежд образованности, потому что, изъявивъ притязане на образованность, она не позаботилась о своемъ развити и осталась прежнею невжественною женщиною съ примсью чванства. Смшно и жалко видть, какъ сквозь дыры ея спсиваго барства проглядываетъ мщанство. Г. Вельтманъ насмшливо замчаетъ, что хозяйка-барыня есть шагъ отъ такъ называемаго невжества къ такъ называемому просвщеню. Дйствительно, это шагъ, и наблюдене подтверждаетъ это, только напрасно авторъ прибавилъ слова: ‘такъ называемому’. Если исходною точкою этого шага считать типъ хозяйки простого и стараго быта, то эта точка не такъ называемое, а истинное невжество, которое въ свое время, когда-то очень давно, было истиннымъ просвщенемъ, а теперь уже стало невжествомъ. Хотя лицо, описываемое г. Вельтманомъ, недалеко ушло отъ него, однако нельзя отвергать, что оно сдлало шагъ впередъ. Мы скоре готовы допустить эпитетъ, ‘такъ называемый’ рядомъ съ просвщенемъ, тутъ еще можетъ быть основане въ недостаточности той степени образованности, какой достигла русская женщина въ настоящее время,— хотя все-таки онъ будетъ лишнимъ, потому что степень эта не крайняя, а та самая, которой достигнуть позволило время, и отъ которой никто не мшаетъ итти выше и выше. Хозяйка барыня не новость, а старина, надъ которой уже смялись наши дды вмст съ Фонъ-Визинымъ, это современница и родня Простаковыхъ, которые, благодаря просвщеню, вывелись. Мы бы посовтовали г. Вельтману обратиться за типомъ русской женщины-хозяйки не въ Замоскворчье, а поискать его на широкомъ лиц Росси, тмъ боле, что поиски въ этомъ случа были бы не трудны и не напрасны. Не только въ столицахъ нашихъ, но и въ деревняхъ и въ бдныхъ семействахъ, и въ золот и въ скромномъ ситц, найдетъ онъ русскую женщину, дочь, жену и мать, которыя ждутъ творческаго пера нашихъ романистовъ, и, возсоздавъ ихъ, пусть тогда укажетъ онъ созданные имъ образы для подражаня, вмсто того, чтобы выставлять образцомъ невжественную хозяйку-бабу, которой хозяйственныя заботы о солени рыжиковъ простираются до забвеня о воспитани дтей. Усовершенствоване достигается не возвращенемъ къ старому порядку, освщая путь къ лучшему будущему, вы легче искорените т погршности настоящаго, надъ которыми намъ же теперь приходится смяться.
Между тмъ авторъ ‘Приключенй’, столь неумолимый къ недостатками высшихъ классовъ, съ особенной любовью изображаетъ хороше оттнки въ невжеств. Любовь художника къ своему созданю намъ понятна и нравится, согрвая ихъ своею любовью, онъ творитъ лучше и всегда заставляетъ читателя также къ нимъ привязываться. Чувство любви къ своему созданю также, необходимо при творчеств, какъ чувство вры въ истинность созданя. Мы никогда не ршимся упрекать художника въ привязанности къ своему вымыслу, но тутъ не должно быть личности, художникъ не долженъ привязываться къ своимъ лицамъ, потому что они выражаютъ его собственный образъ мыслей. Впрочемъ, у Вельтмана эта любовь замтна боле какъ контрастъ его нерасположеню къ нкоторымъ дйствующимъ лицамъ его романа, съ которыми онъ не сходится въ своихъ понятяхъ, и мы обратили на нее внимане только потому, что замтили его пристрасте къ этимъ послднимъ. Не любите порочныхъ въ дйствительности: но, создавая ихъ, пригрйте ихъ вашимъ чувствомъ, какъ собственныхъ дтей своихъ, а не отталкивайте отъ себя какъ подкидышей, иначе въ нашихъ глазахъ вы заподозрите законность ихъ происхожденя.
Въ этомъ отношени авторъ всего боле погршилъ противъ самой героини романа, Саломеи Петровны. Онъ олицетворилъ въ ней гордость, въ основани которой не лежитъ ни одного добраго, благороднаго, возвышеннаго чувства, могущаго оправдать ее. Эта гордость, слдстве дурного воспитаня и безалабернаго образа жизни въ дом родителей, составляетъ именно главную причину паденя Саломеи, ею-то вовлекается она въ пороки и идетъ прямо къ своей гибели. Правда, такая женщина въ дйствительной жизни немногимъ внушитъ къ себ любовь, но за что же художникъ, создавая типъ такого существа, не станетъ любить его? Разв любить въ своемъ произведени поэтическое олицетворене порока. Значитъ чтить порокъ? Нисколько. Посмотрите, съ какою любовью Мильтонъ очертилъ свою Сатану, и это вовсе не доказываетъ любви его къ злу.
Таковы въ общихъ чертахъ достоинства и недостатки обоихъ эпизодовъ г. Вельтмана.
Г. Дружининъ посл ‘Полиньки Саксъ’, ‘Разсказа Алекся Дмитрича’ и ‘Фрейлейнъ Вильгельмины’, о которыхъ было въ свое время говорено въ нашемъ журнал, напечаталъ три новыя произведеня: ‘Жюли’, романъ въ двухъ-частяхъ (Современникъ 1849, No 1) ‘Шарлотта Штиглицъ’, истинное происшестве (Современникъ 1849, No 12) ‘Петергофскй Фонтанъ’, повсть (Библотека для Чтеня 1850, No 12). Лучшее изъ нихъ романъ ‘Жюли’.
На одной изъ страстныхъ страницъ своей первой повсти: ‘Полинька Саксъ’, такъ справедливо обратившей на себя внимане нашей публики, г. Дружининъ выразилъ свое желане написать романъ, построенный на оригинальной и очень счастливой мысли — ‘Вы, можетъ быть, не знаете — писалъ онъ — какое болзненное, упоительное наслаждене мучить ребенка, за волосокъ, за улыбку котораго мы готовы отдать полъ-жизни. И еще какъ мучить!… По этому поводу, я скоро разскажу вамъ другую исторю…. грустную исторю, странную исторю’.
Эта грустная и странная исторя — романъ ‘Жюли’. Всмъ читавшимъ первыя произведеня г. Дружинина: ‘Полиньку Саксъ’, ‘Разсказъ Алекся Дмитрича’, ‘Фрейлейнъ Вильгельмину’, легко было замтить три главныя достоинства его таланта: одушевленность рчи, занимательность романической завязки и умнье драматизировать разсказываемое дйстве. Вс эти свойства въ той же степени выразились и въ роман ‘Жюли’.
Что бы ни говорили о талант г. Дружинина журнальные критики, которые,— по своимъ причинамъ, обнаруживаютъ къ нему особенную неблагосклонность, нельзя не сознаться, что г. Дружининъ принадлежитъ къ немногому числу даровитыхъ нашихъ беллетристовъ. Талантъ его чисто беллетристическй — опредлене, которое ни къ кому изъ современныхъ русскихъ писателей не можетъ быть приложено въ такой степени, какъ къ г. Дружинину. И, выражаясь въ повстяхъ и романахъ, беллетристическй талантъ г’ Дружинина еще сильне выражается въ другихъ его произведеняхъ, съ которыми нердко встрчаются читатели въ ‘Современник’.
Въ X No ‘Современника’ 1849 года появилось первое произведене новой писательницы, которой суждено было занять одно изъ самыхъ видныхъ мстъ въ нашей литератур: мы говоримъ о повсти Евгени Туръ ‘Ошибка’. Съ тхъ поръ даровитая писательница напечатала немного, но все напечатанное ею носитъ на себ признаки несомнннаго таланта. ‘Ошибка’ была однимъ изъ самыхъ, замчательныхъ явленй въ изящной словесности 1849 года., Какъ ни велико существующее у насъ предубждене противъ всякаго новаго писателя и особенно писательницы, но читатель, пробжавъ нсколько страницъ этой повсти, не можетъ остановиться и доходитъ до конца ея съ возрастающимъ любопытствомъ. Радуемся этому явленю, потому что участе женщины въ нашей литератур чрезвычайно важно и полезно, при малочисленности, вообще литературныхъ дятелей. Давно уже прошло то время, когда ршительно всякой книг, подписанной женскимъ именемъ, курили имамъ хваленй, какъ твореню ручекъ и головки, исключительно предназначенныхъ для шитья и расходной тетрадки. Будь даже иногда бездарна писательница, на нее смотрли какъ на диво, потому что считали всякй трудъ ея вн сферы хозяйственной дятельности, явленемъ исключительнымъ, а самую такую женщину интересною игрою природы. Этотъ предразсудокъ почти совершенно искоренился. Литературный трудъ, какъ для мужчины, такъ и для женщины, вошелъ въ разрядъ дльныхъ занятй, а не служитъ признакомъ вздорной мечтательности отъ бездлья. Почти вс убдились, что сочинять не значить выдумывать пустяки, а значитъ мыслить и ощущать потребность выраженя этой мыслительной дятельности рядомъ произведенй. Поэтому и самая критика въ настоящее время смотритъ одними и тми же глазами на труды какъ писателей, такъ и писательницъ. И у тхъ и у другихъ мы ищемъ таланта, мысли, взгляда на жизнь, на все, что занимаетъ современнаго человка. Г-жа Евгеня Туръ принадлежитъ къ числу немногихъ нашихъ писательницъ, которыя, сознательно вступивъ на литературное поприще, своимъ талантомъ усвоили себ самостоятельную дятельность.
Ея самостоятельность состоитъ не въ огромности таланта, спорно замчательнаго, не въ рзкости и оригинальности характеровъ, не въ свойственной женщинамъ пылкости и увлекательности разсказа, а въ богатств и зрлости мысли. Здсь, кажется, заключается главнйшая тайна занимательности ‘Ошибки’. Г-жа Туръ знаетъ жизнь не по наслышк, не по книгамъ, которыя удалось ей прочесть урывками, между баломъ и визитами, отъ скуки, отъ бездлья. Нтъ, каждое слово ея понято помощю сознательной опытности, ни вызды, ни балы, ни книги не ускользнули отъ ея вдумчивости, она вглядывалась въ явленя ежедневной жизни какъ въ дло важное для всякаго, это хочетъ жить, а не тратить отсчитанные ему дни и, ночи, для нея каждая минута жизни должна быть дйствительно прожита, то есть, продумана, прочувствована, сознана.
Если бы нужно было пояснить сравненемъ, понятя наши о повсти, о которой мы говоримъ, то мы указали бы на нкоторое сходство ея съ произведенями Бальзака, принадлежащими къ первой половин его литературной дятельности. Тоже обиле мыслей о жизни, и преимущественно свтской, тоже внимане къ разнымъ мелкимъ подробностямъ нравственнаго развитя описываемыхъ лицъ, та же наблюдательность. Но, длая это сравнене, мы не можемъ забыть и того отличя, которое находимъ въ нашей писательниц съ знаменитостью французской литературы. Наблюдательность Бальзака хладнокровна: онъ смотритъ на окружающихъ его людей для того, чтобы указать на нихъ другимъ, онъ замчаетъ всякое явлене, всякое мелкое свойство предметовъ, для того, чтобы вс увидли, что онъ знаетъ ихъ, въ своихъ многочисленныхъ, иногда даже до утомительности, описаняхъ, онъ рисуется самъ, онъ знаетъ, что когда говоритъ онъ, то вс его слушаютъ, и потому бьется изъ одобрительнаго отзыва, улыбки. Наблюденя и мысли г-жи Туръ — ея собственность, добытая жизнью. Ей нтъ дла, что нашлись бы люди, несогласные съ ея мннями. Она высказываетъ то, что вошло въ ея убждене, и готова защищать каждое свое слово. Ея описаня и отступленя становятся длинными, потому что ей хотлось бы все высказать, что знаетъ она о занимающемъ ее предмет, уяснить его окончательно. Она ищетъ не одобренй, а сочувствя.
Повсть г-жи Туръ отличается особенною простотою сюжета. Если хотите, романическое содержане повсти вовсе не ново. Тысячу разъ читали вы и сто тысячь разъ видали на свт, что молодой человкъ сперва любитъ женщину, потомъ перестаетъ любить, предпочитая ей кого нибудь, и губитъ ее своимъ охлажденемъ. Все это вы давно знаете, и если бы васъ просили пересказать, въ чемъ заключается повсть ‘Ошибка’, вы, не нарушая добросовстности, принуждены были бы отвтить: ‘не могу, прочтите сами’. Эта невозможность есть одно изъ самыхъ лучшихъ доказательствъ, какое важное мсто занимаетъ въ этой повсти мыслительность автора. Г-жа Туръ съ самыхъ первыхъ страницъ вводитъ васъ въ волшебную сферу своего анализа и знакомитъ съ тмъ, что составляетъ силу ея таланта.
Здсь, въ письм матери героя повсти, вы знакомитесь съ личностью этой женщины. Славина — женщина, долго и не напрасно жившая въ свт. Она вынесла изъ него, можетъ быть, нсколько холодный, зато совершенно практическй и врный взглядъ на жизнь людей и людскя страсти и привязанности. Въ основани ея взгляда на жизнь лежитъ убждене, что ‘жизнь есть исполнене извстныхъ обязанностей, вмщенныхъ въ весьма тсный и ограниченный кругъ, назначенный каждому его рожденемъ’. Въ такомъ взгляд, очевидно, проглядывала односторонность, и о многомъ Славина судила поверхностно, но вообще это была женщина умная, положительная, и большая часть ея совтовъ сыну — неопровержимо-основательны. Славина разомъ поняла, къ какого рода привязанности принадлежитъ любовь Александра къ Ольг: въ письм своемъ она употребила вс стараня доказать сыну, что онъ обманулъ себя, предполагая въ своемъ сердц страстную любовь къ бдной, несвтской двушк, для которой радости домашняго очага составляли великое наслаждене,— что онъ, однимъ словомъ, сдлалъ ошибку. Но Славинъ не открылъ своихъ глазъ,— и ошибка пошла еще дале и кончилась, какъ кончается все ложное, а между тмъ, сбылось все предсказанное Славиною.
О женщин такихъ убжденй надо было, значитъ, говорить съ величайшей осторожностью, чтобъ не причислить ее къ натурамъ чорствымъ, эгоистическимъ, къ которымъ Славина вовсе не принадлежала. И мы не можемъ не отдать въ этомъ случа должной справедливости г-ж Туръ.
Въ произведеняхъ писательницъ вы рдко встртите такъ называемыхъ положительныхъ женщинъ, а если и есть он, то авторы, вводятъ ихъ для того, чтобы изливать на нихъ всю жолчь свою. И какъ бы писательница ни была проникнута любовью, но о такихъ женщинахъ не можетъ говорить безъ чрезмрнаго увлеченя, слдствемъ котораго почти всегда бываетъ если не совершенная ошибочность, то, по крайней, мр односторонность сужденй. Какже, при такихъ условяхъ, со спокойнымъ анализомъ приступить къ женщин, подобной Славиной! Но дароване г-жи Туръ не разбилось объ этотъ пробный камень, и помощю врнаго взгляда на жизнь, который знаетъ всему свое мсто, она обошла вс крайности, указавъ на свтлыя и темныя стороны убжденй матери Александра.
Превосходно также очерченъ и характеръ Славина — одного изъ цлой шеренги тхъ свтскихъ людей, которые, при всхъ своихъ добрыхъ стремленяхъ, остаются людьми довольно пустыми и слабыми. Нисколько не удовлетворяясь итогомъ и, вмст съ тмъ, безполезностью своихъ, похожденй въ обществ, они не имютъ силъ отршиться отъ такой скудной содержанемъ жизни,— безъ милосердя надуваютъ себя въ своихъ чувствахъ и, возбуждая любовь. Къ себ существа прекраснаго, кончаютъ тмъ, что, увлеченные мнимымъ блескомъ, падаютъ ницъ передъ женщиной совершенно противоположной натуры и даже вступаютъ съ нею въ бракъ. Плачевныя послдствя извстны: или полное ничтожество, равнодушно взирающее на неврность жены и платящее ей тою же монетою, или безвыходная апатя, или жизнь очертя-голову.
Ольга — характеръ, не часто встрчающйся въ дйствительности въ такихъ размрахъ, въ какихъ изобразила его г-жа Туръ. Если хотите, такая женщина — идеалъ, которому трудно найти образецъ въ числ вашихъ знакомыхъ, но какъ ни возвышенна эта личность, мы не можемъ назвать ее исключенемъ, потому что все преувеличене ея заключается въ нкоторыхъ подробностяхъ, а главное — въ начитанности и степени самосознаня: сущность же ея женской натуры полна истинности. Безъ сомння, вы видли женщинъ, которыхъ Ольга должна была вамъ напомнить собою: но въ каждой изъ нихъ вы могли не досчитаться того или другого качества или признака, который могъ бы только увеличить прелесть достоинства, а можетъ быть и трагичность судьбы вашей знакомки.
Мы не указываемъ на множество прекрасныхъ подробностей, которыми испещрена эта повсть, потому что это значило бы останавливаться почти на каждой сцен, на каждой страниц, наполненной то мткими наблюденями, то глубокомыслемъ, вырвавшимися словами.
Г-жа Туръ начала свое поприще литературное, какъ удается немногимъ, и, что всего важне, она не обманула надеждъ, возбужденныхъ первымъ произведенемъ. Напротивъ, во второмъ своемъ произведени она обнаружила еще боле признаковъ таланта зрлаго и глубокаго. Значительная часть этого второго произведеня, еще неоконченнаго, была помщена также въ ‘Современник’ (1850, NoNo I, II, III, IV). Въ ‘Современник’ же (1850, No XI) было помщено третье произведене г-жи Туръ — повсть ‘Долгъ’.
Самымъ лучшимъ произведенемъ, появившимся въ 1849 году, былъ, мы можемъ смло сказать, помщенный въ ‘Литературномъ Сборник’, изданномъ редакцею Современника, отрывокъ: ‘Сонъ Обломова’. Г. Гончаровъ, съ разу ставшй въ рядъ самыхъ даровитыхъ и извстныхъ писателей нашихъ, въ этомъ новомъ произведени своемъ показалъ еще образчикъ своего художественнаго мастерства. Читатели уже оцнили достаточно талантъ г. Гончарова по его ‘Обыкновенной Истори’, которую критика также встртила съ должнымъ уваженемъ, хотя и мене отдала справедливости его ‘Ивану Савичу Поджабрину’. Можетъ быть, многе не согласятся съ нами, но, по личному убжденю пишущаго эти строки,— этотъ очеркъ въ нкоторомъ отношени иметъ даже преимущество предъ ‘Обыкновенной Исторей’. Если отдлка частностей, обширность цлаго созданя представляли боле трудностей, а слдовательно и заслугъ для автора, въ послдней, то цлость и оконченность боле выиграли въ небольшомъ очерк характера и образа жизни жуира Поджабрина. Новый отрывокъ, составляющй, впрочемъ, полное цлое, по нашему мнню, есть произведене совершенное въ художественномъ отношени. Это произведене, на которое можно было бы указать, какъ на образецъ пониманя истиннаго художества псевдо-реальной школ, о которой было говорено въ обзор литературы за 1848 годъ,— школ, въ настоящее время утратившей, къ счастю, всю свою первоначальную привлекательность. Сравнивая картины г. Гончарова съ произведенями этого псевдохудожества, можно понять различе между творчествомъ истиннаго таланта и труженическою рисовкою непризванныхъ художниковъ. Въ свое время одинъ изъ сотрудниковъ ‘Современника’ высказалъ довольно ясно недостатки этой школы, которая, во что бы то ни стало, добивалась художественности въ своихъ произведеняхъ. Увлеченная талантомъ Гоголя, она поставила себ цлю достижене врности природ, дйствительности. Задача прекрасная, потому что это цль искусства. Но для достиженя этой цли необходимы средства, а главное — талантъ и умнье воспользоваться этими средствами. Говоря о г. Вельтман. Мы достаточно объяснили значене фантази въ поэтическомъ творчеств и опредлили наше поняте объ истинно художественныхъ созданяхъ, они, по нашему мнню, должны быть столько похожи на дйствительность, что только отсутстве составныхъ химическихъ частей матери ее позволяетъ имъ быть дйствительными существами. Такое творчество, такая художественная живопись въ литературныхъ произведенямъ доступны только истинному таланту и не достижимы однимъ усиленнымъ трудомъ. Намъ приходитъ на память замчане Вильмера о Жанъ-Пол-Рихтер, которое поясняетъ силу художественнаго творчества: творецъ ‘Титана’, по словамъ знаменитаго профессора, подобно Рубенсу, умлъ одною чертою пересоздать веселое лицо въ печальное. Вотъ въ этомъ-то умньи проводить такя черты, по нашему, и заключается сила творчества. Проводя одну черту, художникъ вливаетъ жизнь въ свое создане, а кто, кром художника, проведетъ ее такъ, чтобъ не исказить цлаго созданя? Пробрсти это умнье однимъ трудомъ невозможно. Всякому, кого природа не надлила даромъ творчества, мы совтовали бы бросить кисть живописца и, взявшись за скромный карандашъ, вмсто неудачнаго копированя природы, набрасывать на бумагу боле или мене умныя замтки о томъ, что есть великаго и простого въ дйствительности, доступной наблюденю, пусть оставитъ онъ художественность на долю талантовъ, подобныхъ г. Гончарову. Имъ кисти въ руки, потому что только въ ихъ рукахъ кисть есть оруде для истиннаго возсозданя дйствительности.
Другимъ представителемъ художественности, въ настоящемъ смысл слова, можетъ по справедливости быть названъ г. Григоровичъ. У него, точно также, какъ и у г. Гончарова, превозмогаетъ чувство формы. У него также нтъ личностей, въ которыхъ бы ему хотлось выразить особенно занимающую его, любимую мысль, отчего вс созданя и тогой другого для нихъ совершенно равны, и если они любятъ ихъ, то потому только, что эти созданя ихъ собственныя. Какъ образчикъ этой художественности въ числ произведенй 1849 года занимаютъ видное мсто ‘Четыре времени года’, г. Григоровича. Это прелестная идилля въ проз, едва ли не боле удачная въ своемъ род, чмъ вс стихотворныя попытки прежнихъ временъ. Г. Григоровичъ, благодаря своему чисто-художественному инстинкту, съумлъ избгнуть и тхъ недостатковъ, въ которые впадали большею частю вс наши писатели, пробовавше описывать въ повстяхъ бытъ нашихъ крестьянъ. Мужички наши, бабы, двки изображаются имъ во всей своей оригинальной простот и наивности. Они говорятъ о томъ, что имъ дйствительно извстно, они дйствуютъ въ томъ кругу, которымъ очертила ихъ судьба и не порываются, какъ часто случалось въ нашихъ повстяхъ и романахъ, въ область идеальнаго. Потому и самое содержане ‘Четырехъ временъ года’, простое и врное, немногосложно, интрига вертится на обстоятельствахъ, совершенно доступныхъ крестьянамъ, и, слдя за ея развитемъ, такъ естественно переселяешься въ эту чуждую хитросплетенй жизнь нашихъ мужичковъ. Но, несмотря на всю эту простоту и немногосложность, не только вришь, что вс эти обстоятельства могли занимать дйствующихъ лицъ этой идилли, но дивишься искусству, съ которымъ г. Григоровичъ обрисовалъ вс характеры, какъ онъ избгнулъ однообразя, какъ онъ подмтилъ и рзкя и мелкя черты, ихъ взаимно отличающя.
Другое произведене г. Григоровича, явившееся также въ 1849 году, ‘Похожденя Накатова’, не выдерживаетъ никакого сравненя съ произведенями того же автора изъ народнаго быта. Главный недостатокъ, по нашему мнню, заключается не столько въ обрисовк дйствующихъ лицъ, сколько въ бдности содержаня и въ недостатк дйствя.
Дв повсти г. Григоровича: ‘Капельмейстеръ Сусликовъ’ (Современникъ, 1848, No 12) и ‘Неудачи’ (Отеч. Записки, 1850, No IX), принадлежатъ къ самымъ неудачнымъ его произведенямъ.
Если мы скажемъ, что рядъ статей, подъ однимъ общимъ заглавемъ ‘Записокъ Охотника’ — лучшее произведене г. Тургенева, мы, можетъ быть, повторимъ только сказанное прежде насъ многими, и, между прочимъ, сказанное нами самими назадъ тому года два. Если мы придемъ къ тому же результату, разсмотрвъ произведеня г. Тургенева въ другихъ родахъ: его поэмы, повсти, комеди и водевили, мы подтвердимъ опять-таки уже прежде сказанное. Если мы скажемъ, что г. Тургеневъ въ своихъ ‘Запискахъ Охотника’ рисуетъ передъ нами рядъ типовъ, взятыхъ изъ русской жизни, мы скажемъ общую мысль, легко прилагаемую и къ нкоторымъ другимъ нашимъ нувеллистамъ. Если мы, наконецъ, скажемъ, что въ произведеняхъ г. Тургенева мы чувствуемъ русскую природу, русскй лсъ, русскя широкя поля, засянныя ячменемъ и рожью, что мы дышемъ русскимъ воздухомъ,— мы все таки скажемъ правду, но такую, которую никто не согласится приписать исключительно г. Тургеневу. А между тмъ у г. Тургенева много всхъ тхъ достоинствъ, о которыхъ мы говорили, и вс они вмст даютъ его ‘Запискамъ Охотника’ особенную физономю, ему исключительно свойственную. Вглядимся пристальне въ этотъ рядъ картинъ замчательныхъ и, въ такой же мр, почти неуловимыхъ для критики, по своей прелести. Каждый разсказъ г. Тургенева вы невольно читаете, понимаете, такъ сказать, чувствуете, вы не только легко представляете себ образы, нарисованные передъ вами, не только легко можете уразумть каждый характеръ изображенный авторомъ, вы не только легко сочувствуете вншней природ, посреди которой дйствуютъ эти характеры, но все вмст, и характеры и природа, производятъ на васъ одно общее впечатлне, которое вы такъ хорошо понимаете въ ‘Разсказахъ Охотника’. И совсмъ тмъ этого-то общаго впечатлня вы никакъ не съумете передать словами! Такъ оно слито съ картинами, которыя нарисовалъ передъ вами мастерской кистью г. Тургеневъ. Не вс ‘разсказы’ г.Тургенева въ этомъ отношени одинаковаго достоинства. Есть ‘разсказы’, въ которыхъ вы видите желане автора создать изъ ему знакомыхъ матераловъ характеръ-типъ. Тутъ все внимане автора поглощено разработкою внутреннихъ силъ этого лица, такъ сказать, физологическою работою. Таковъ разсказъ Гамлетъ Щигровскаго Узда. И въ, этомъ физологическомъ очертани вы видите талантъ, умвшй создать изъ этихъ разрозненныхъ, сами-себ противорчащихъ, по видимому, чертъ — характеръ цлостный, крпко связанный одною общею идеею, которая его проникаетъ. Есть у г. Тургенева друге разсказы, въ которыхъ человкъ стоитъ на второмъ план, а на первомъ — природа. Въ нихъ вы до того сочувствуете истин всего разсказываемаго, до того врите каждому мельчайшему описаню природы, что, кажется, будто вы сами проходили по всмъ описываемымъ авторомъ мстамъ, чувствовали тоже, что и авторъ, и поручили ему записать ваши ощущеня. Таковъ разсказъ г. Тургенева Лсъ и Степъ. Но есть, наконецъ, у г. Тургенева, разсказы, въ которыхъ природа и человкъ сливаются въ одно цлое. Въ этихъ разсказахъ г. Тургеневъ достигаетъ полноты картинности, которую вы почти осязаете, прочтя разсказъ, но не съумете — повторяемъ прежня слова — передать никому эту картинность иначе, какъ въ самомъ разсказ г. Тургенева. Къ такимъ разсказамъ относились изъ прежде написанныхъ авторомъ: ‘Хорь и Калинычъ’, ‘Бирюкъ’, къ нимъ же относятся и оба разсказа, помщенные авторомъ въ прошедшемъ году въ ‘Современник’: ‘Пвцы’ ‘Свиданье’. Мы ставимъ ‘Пвцовъ’ гораздо выше второго разсказа, но въ томъ отношени, о которомъ мы сейчасъ говорили, и ‘Свиданье’ не уступитъ ‘Пвцамъ’. Вообще, въ своихъ разсказахъ г. Тургеневъ, какъ художникъ, стоитъ очень высоко, и картины эти, или ‘разсказы’, составляютъ лучшее украшене его литературной извстности. Въ нихъ онъ оригиналенъ, это его истинный родъ, и ни у одного изъ русскихъ писателей вы не находили этого умнья пользоваться мельчайшими подробностями описываемой жизни и возводить ихъ въ одно цлое создане, отовсюду замкнутое въ самомъ себ. ‘Записки Охотника’ г. Тургенева можно рисовать, и мы уврены, что талантливая кисть извлечетъ изъ этихъ разсказовъ такя же прекрасныя картины русской деревенской жизни,— картины такя же народныя, какъ и самые ‘разсказы’. Какъ, въ самомъ дл, передадимъ мы то чувство, которое обхватываетъ душу читателя, когда онъ докончивъ разсказъ »Пвцы’, закроетъ книгу, и когда передъ нимъ еще раздается протяжный зовъ какого-то мальчика? Въ эту минуту мы чувствуемъ всю прелесть этой картинности разсказовъ г. Тургенева, но какъ ее передать? Попробуйте нарисовать ‘Притынный кабачокъ’, котораго единственное окно какъ глазъ смотритъ въ безконечную даль, наполненную влажными, теплыми лтними туманами, представьте у подошвы кабачка оврагъ, раздляющй деревеньку на дв части и теперь потопленный туманами, представьте кой-гд въ деревеньк рдке огоньки, пусть въ раскаленномъ юльскомъ воздух чувствуется еще теплота, сквозь ночную: прохладу, пусть на неб слабо мигаютъ блдныя звздочки. Все тихо, только говоръ и смхъ несутся изъ веселаго кабачка, въ которомъ недавно еще происходило состязане двухъ пвцовъ, заставившее прослезиться даже самого цаловальника…. Тамъ, гд недавно еще вс эти люди, собравшеся въ кабачокъ, замирали отъ удовольствя и плакали отъ полноты сочувствя къ грустному пню Якова, тамъ теперь и хохотъ и говоръ, а въ влажной и мглистой атмосфер, перекатываясь съ холма въ долину, раздается лишь протяжный и веселый голосъ мальчика, которому откликается другой голосъ съ отдаленной поляны…. И эти безконечныя поляны, покрытыя туманомъ теперь, и далеко, далеко видныя днемъ изъ окошка кабачка, и это пне Якова, которое такъ заживо тронуло теперь веселыхъ гостей, и вс эти лица, отъ цаловальника до Обалдуя, и этотъ веселый хохотъ вечеркомъ,— все это такъ идетъ одно къ одному, такъ гармонируетъ въ цломъ, что, закрывъ книгу, вамъ еще кажется, будто вы любуетесь мастерской картиной, которой вс подробности передъ вами рзко обозначаются. Вамъ становится понятно, почему ‘Дикарь’, которому вс такъ безусловно повинуются, хотя онъ не иметъ ни надъ кмъ власти, почему и Дикарь, такой свирпый и задумчивый съ виду, съ свинцовымъ отливомъ лица и блдными губами, почему онъ могъ проговорить одно только слово, по окончанй пня Якова: ‘Яша’…. и почему по желзному лицу его медленно скатилась тяжелая слеза…. Между тмъ надъ этимъ лицомъ вы призадумались бы безъ этой сцены и могли бы счесть Дикаря какимъ-то ужаснымъ злодемъ. Вамъ становится понятно, почему и жена цаловальника не могла удержать своихъ глухихъ рыданй, когда Яковъ плъ простую и всмъ извстную псню:
При долинушк стояла,
Калинушку ломала….
Можетъ быть, и мы съ вами, любезный читатель, заплакали бы, слушая, какъ плъ эту псню Яковъ въ ‘Притынномъ кабачк’, хотя во всякое другое время мы и готовы будемъ смяться надъ нею….
Но будемъ забывать, что мы обращаемъ здсь внимане исключительно только на одну сторону двухъ послднихъ разсказовъ г. Тургенева: на гармоню, которая господствуетъ въ нихъ между разсказомъ и природою, среди которой происходитъ дйстве разсказа. Посмотрите съ этой же точки зрня на другой разсказъ г. Тургенева, и вы найдете ту же гармоню между осенней природой и несчастной Акулиной…. Какъ иначе объяснить было ту силу, которая привязываетъ васъ къ этой простой двушк, еслибъ обстановка, при которой она приходитъ на свидане, такъ сильно не отвчала внутреннему состояню молодой крестьянки?… Когда появляется передъ вами она, когда вы видите ее сидящую задумчиво, потупивъ голову и уронивъ на колни об руки, когда вы видите въ одной изъ нихъ густой пучокъ полевыхъ цвтjвъ — мы понимаемъ — вы готовы сказать: какое идеализированье! Крестьянка съ букетомъ цвтовъ пришла на свиданье или, лучше, на прощанье!…Такъ, но позвольте: когда ея любезный Викторъ Александрычъ, смотря на букетъ, спросилъ: @что это такое у нея’, она отвчала: — ‘это я полевой рябинки нарвала,— это для телятъ хорошо. А это вотъ череда — противъ золотухи. Вотъ, поглядите-ка, какой чудный цвтикъ, такого чуднаго цвтика я отродясь не видала. Вотъ незабудки, вотъ маткина душка. А вотъ это я для васъ, прибавила она, доставая изъ подъ жолтой рябинки небольшой пучокъ голубенькихъ васильковъ, перевязанныхъ тоненькой травкой….’ Отчего вы, посл этихъ простыхъ словъ начинаете врить, что Акулина могла притти на прощанье съ такимъ букетомъ? И между тмъ слова эти нисколько не уменьшаютъ силы перваго впечатлня, когда вы увидали молодую двушку, въ лсу, въ слезахъ, съ букетомъ цвтовъ, красивыхъ и дорогихъ для нея, по своему?— Ту же перемну авторъ съумлъ сдлать, въ этомъ же разсказ, съ другимъ впечатлнемъ, которое съ перваго взгляда также могло показаться утрированнымъ. Вотъ оно.— Вамъ не врится, чтобы не было идеализированья въ описани этой молодой двушки, такой романтической, по вашему мнню, такой чувствительной, что она годилась бы въ любой французскй романъ? Но подождите нсколько минутъ и опять не торопитесь.— Мы привыкли допускать такъ мало чувствъ, такъ мало грусти въ какой-нибудь Акулин, — какъ будто эта чувствительность и эта романтичность только и могутъ жить въ какой нибудь Зинаид, Юли и тому подобныхъ? Отчего же и Акулина не можетъ грустить и плакать по своемъ Виктор Александрыч? Можетъ быть, авторъ совершенно примиритъ васъ съ этою мыслью, когда разскажетъ вамъ ея разговоръ, простой, прерывчатый, боязливый, какъ будто, въ самомъ дл, она ужь виновата, что Викторъ узжаетъ. Если первыя слова автора могли внушитъ вамъ преувеличенное поняте объ Акулин, послдующй за тмъ, разговоръ ставитъ ее на свое мсто, и она кажется вамъ тмъ, чмъ она дйствительно есть, а не тмъ, что нарисовало ваше воображене по первымъ чертамъ…. Вы ей сочувствуете, и наконецъ, когда она въ гор повалилась лицомъ на траву и горько, горько заплакала…. передъ вами возстаетъ живой образъ Акулины, посреди такой же природы, холодноватой, осенней, съ перепадающими дождиками, не крупными, но которыя сются и, какъ хорошо выразился авторъ, ‘шепчутъ по лсу’. Виднная вами картина есть необходимое дополнене картины природы, и какъ вы сочувствуете тогда этому еще не робкому и холодному лепетанью поздней осени, но уже едва слышной, дремотной болтовн листьевъ , и этой рощ, внутренность которой безпрестанно измняется отъ дождя, смотря по тому, свтитъ ли солнце, или закрывается облакомъ, вы сочувствуете и этой листв на березахъ, еще почти зеленой, но уже замтно поблднвшей, сочувствуете и стальному голосу синицы, потому что вс птицы уже прютились и замолкли…..
Эта картинность, эта гармоня въ послднихъ двухъ разсказахъ господина Тургенева, составляетъ, по нашему мнню, лучшее ихъ достоинство. Характеровъ, которые были бы развиты одни преимущественно передъ другими, или одни насчетъ другихъ, здсь нтъ. Есть характеры полне очерченные, есть характеры мене удавшеся, есть лица, которыя требовали бы боле тонкой отдлки, но не истиннаго характера нтъ ни одного. Такъ Викторъ Александрычъ, приходившй на свидане къ Акулин, намъ кажется довольно небрежно нарисованнымъ и ужь черезчуръ рзко. Лорнетъ, который онъ тычетъ себ въ глазъ, когда ему остается только, нсколько минутъ, чтобы переговорить съ Акулиной, грубость, съ которою онъ постоянно обращается къ Акулин, отсутстве всякаго чувства въ этомъ избалованномъ лаке — если и справедливы, зато какъ-то тяжелы, угловаты, слишкомъ рзки, бросаются прямо въ глаза. И совсмъ тмъ Викторъ, какъ лакей въ пальто и съ лорнетомъ, не вполн обрисованъ. Но замтьте въ этомъ ‘характер’ то, что наконецъ и Викторъ принялъ на себя роль разочарованнаго!
Также вышелъ неполнымъ или, по крайней мр, заставилъ читателя задуматься, характеръ Дикаря.— Если у него отнять одну черту, характеръ этотъ совершенно исчезнетъ если бы Дикарь не заплакала, при пни Якова, мы подумали бы, что это дйствительно дикарь, или даже хуже — какой-то разбойникъ-татаринъ.
Если въ обоихъ послднихъ разсказахъ г. Тургенева нтъ характеровъ такъ, рзко и глубоко очерченныхъ, какъ, напримръ, Бирюкъ или Гамлетъ Щигровскаго узда, зато вн характеры длаются полными въ ‘Пвцахъ’ въ ту минуту, когда Яковъ кончаетъ свое пне. Въ одну минуту авторъ съумлъ оттнить ихъ всхъ. Все что казалось прежде недосказаннымъ о какомъ нибудь отдльномъ лиц все само собою выказалось, когда пне произвело свой эффектъ, и когда раздались глухя рыданя жены цаловальника, припавшей грудью: къ окну, когда Николай Иванычъ, цаловальникъ, потупился, когда Обалдуй, весь разнженный, разинулъ ротъ, когда мужичокъ въ срой свитк, съ прорваннымъ плечомъ, залился слезами, сидя въ уголку…. И вс эти характеры пополнились еще боле, почти однимъ движенемъ, безъ словъ, когда по выход Рядчика, соперника Якова, все вновь оживилось, заговорило шумно и радостно, когда Обалдуй подпрыгнулъ кверху, залепеталъ и замахалъ руками, какъ мельница крыльями, когда Моргачъ подошелъ къ Якову, и сталъ съ нимъ цаловаться, когда Николай Иванычъ приподнялся и торжественно объявилъ, что прибавляетъ отъ себя еще осьмушку пива’. Дикарь посмивался какимъ-то добрымъ смхомъ, котораго никто не ожидалъ встртить. На его лиц срый мужичокъ то-и-дло твердилъ, въ своемъ уголку, утирая обими руками глаза щоки, носъ и бороду: ‘а хорошо, ей Богу, хорошо, ну вотъ у будь я баранъ, хорошо!….’ жена Николая Иваныча, вся раскраснвшаяся, быстро встала и удалилась…. Вс лица становятся вамъ понятными, какъ длается понятенъ Бирюкъ, когда онъ, — неподдававшйся прежде ни чьимъ просьбамъ — когда онъ схватилъ за шиворотъ мужика, нахлобучилъ ему шапку на глаза, растворилъ дверь избы и вытолкнулъ вонъ…. И кто бы могъ ожидать этого отъ Бирюка, когда самъ виноватый мужикъ, долго слушая упрямые отказы Бирюка, наконецъ потерялъ терпне?… Нашлась струна въ сердц Бирюка, затронувъ которую могли вы сдлать изъ него все, что угодно! Кто бы могъ ожидать, что пснь Якова тронетъ цаловальника, человка расторопнаго и смшливаго, съ хитродобродушными глазками и жирнымъ лбомъ, перетянутымъ морщинами, словно нитками — и Николай Иванычъ заплачетъ. Тронула эта псня и Моргача, человка, который съумлъ цлый годъ пропадать съ барскою тройкой, умлъ потомъ выпросить себ прощене и вольную по смерти барыни, который былъ остороженъ и предпримчивъ какъ лисица, котораго крошечныя и лукавыя ‘глядлки’ никогда не смотрли спроста, а все высматривали да подсматривали…. Что ужь и говорить объ Обалду и сромъ мужичк: они зачастую любятъ поплакать!
Талантъ писателя познается, между прочимъ, въ умньи изъ данныхъ матеряловъ, создать характеръ, вывести передъ читателя типическое лицо. Еще больше виднъ этотъ талантъ, когда авторъ уметъ выбрать такой моментъ въ жизни описываемыхъ имъ лицъ, когда въ одно мгновене вс эти люди заговорятъ, выскажутся и ясно обозначатся передъ вами, когда все то, что у нихъ было далеко затаено въ груди, вырвется наружу. Разные характеры оживляются или доходятъ до степени паоса отъ разныхъ причинъ: талантъ писателя находитъ эти рдке моменты тамъ, гд глазъ обыкновеннаго, умнаго человка не видитъ ничего, кром отдльныхъ, ничмъ несвязанныхъ между собой случаевъ. Поэтому талантливый писатель двумя-тремя чертами ясне изобразить вамъ характеръ взятаго имъ лица, чмъ оной писатель — цлою бографею. Можно набрать безконечное множество фактовъ умныхъ, рзкихъ, характеристическихъ, можно разсказать много поступковъ извстнаго лица, даже прослдить его жизнь съ начала до конца — и написать только бографю, а не художественное произведене. Можно, съ другой стороны, вывести на сцену одинъ ршительный, критическй случай изъ жизни, того же самого лица, и вы поймете это лицо лучше нежели изъ длинной бографи, а вс остальные, второстепенные случаи его жизни вы можете предсказать, судя по этому главному случаю. Такъ, читая описаня разныхъ лицъ, входящихъ въ разсказъ ‘Пвцы’, вы могли притти къ разнымъ заключенямъ о нихъ, но посл окончаня пня вс они кажутся вамъ не такъ дурны, какъ казались прежде: они явились вамъ способными на многое доброе, чего вы и не подозрвали въ нихъ. Разбирая таке моменты, должно смотрть не на то, кто тронутъ больше, кто тронутъ меньше: нужно смотрть на то, дйствительно ли авторъ выбралъ такое именно чувство, такую страсть, которая можетъ заставить высказаться вс эти лица. Въ настоящемъ случа, слдовательно, должно спросить: неужто авторъ удачно выбралъ моментъ пня Якова, для оживленя всхъ этихъ лицъ? Мы отвчаемъ: да. Это пне было лучшимъ выраженемъ всего того, что у нихъ давно таилось на душ.
Оно было поэзей ихъ жизни, и въ немъ, какъ въ зеркал у вс они выразились. Пне подйствовало на нихъ неодинако: на одного больше, на другого меньше, но рычагъ, которымъ они были подвинуты высказаться, дйствовалъ на нихъ всхъ. И въ ‘Ревизор’ прздъ чиновника изъ Петербурга подйствовалъ пуще всего на Сквозника-Дмухановскаго, но это не помшало высказаться и Тяпкину-Ляпкину, и Анн Андреевн, и Земляник, и Добчинскому, и Бобчинскому, потому, что прздъ чиновника изъ Петербурга былъ, для нихъ тмъ роковымъ событемъ, которое всхъ ихъ возводило на степень паоса…. Если бы Яковъ плъ среди этихъ почтенныхъ лицъ, и они, вроятно, сочувствовали бы его пню, по своему….. Какъ знать: имъ, можетъ быть, больше понравилось бы плясовое пне Рядчика, это не наше дло, какъ выразились бы эти господа, слушая пне Якова, но по крайней мр мы должны сказать, что чувствительное пне Якова было бы неврно расчитаннымъ средствомъ заставить эти лица, отозваться откликомъ задушевнымъ.
Вотъ почему намъ такъ нравятся ‘Пвцы’, и почему мы ихъ такъ высоко ставимъ, въ числ лучшихъ произведенй нашей литературы прошлаго года. Второй разсказъ утратилъ много прелести въ нашихъ глазахъ оттого, какъ мы уже и говорили, что лицо Виктора авторъ составилъ преувеличеннымъ, неполнымъ….
Весьма скромно, въ отдл Смси, подъ весьма негромкимъ заглавемъ, печатаетъ г-нъ А—въ, по временамъ, свои очерки русскихъ провинцяльныхъ нравовъ. Критика почти не замчаетъ ихъ, можетъ быть по причин ихъ не бросающагося въ глаза заглавя, но мы имемъ положительные факты, что публика находится къ нимъ въ совершенно обратномъ отношени: ихъ читаютъ, о нихъ спорятъ, о нихъ даже пишутъ въ редакцю ‘Современника’ цлые трактаты. Не вс письма г. А—ва одинаковаго достоинства, но въ каждомъ изъ нихъ есть непремнно умная мысль, а нердко бываетъ, что и выражена она прекрасно, за исключенемъ нкоторыхъ частностей, на обдлку которыхъ, по видимому, недостаетъ терпня у нашего автора-дилетанта. Въ нкоторыхъ своихъ письмахъ авторъ удачно попадалъ даже на стороны русской жизни, на характеры совершенно новые, то есть новые въ литератур, но въ дйствительности давно существующе. Такъ мы можемъ указать на Бубнова (Письмо VI), этого праздношатающагося бобыля, который, будучи поставленъ рядомъ, съ другимъ лицомъ, весьма, по видимому, дятельнымъ, представляетъ фигуру столько-же оригинальную сколько и врно обрисованную. Напомнимъ еще читателямъ у г. А—ва описане балаганнаго представленя (Письмо II) — сколько въ одной этой статейк подмчено характерныхъ чертъ и разбросано умныхъ замтокъ! Вообще г-ну А—ву особенно удаются т письма, въ которыхъ онъ останавливаетъ свою наблюдательность преимущественно на лицахъ низшаго сословя, принадлежащихъ полу-городскому, полу-деревевскому населеню. Типы такого рода описываются г-мъ А—вымъ съ постояннымъ успхомъ, и мы посовтуемъ ему чаще обращаться къ нимъ. Мелочныя неврности въ простонародномъ язык, которыя иногда встрчаются у г. А—ва, съ избыткомъ выкупаются всегдашнею врностью факта, замчательнымъ тактомъ въ выбор подробностей и обстановк главнаго лица. Мы сознаемся, что для насъ лицо Бубнова, созданное г. А—вымъ, есть столь же художественный типъ, какъ нкоторые изъ удачнйшихъ характеровъ этого рода у гг. Тургенева и Григоровича.
Теперь намъ слдуетъ сказать нсколько словъ о г. Авдев, молодомъ писател, дебютировавшемъ въ 1849 году повстью ‘Варинька’, и помстившемъ въ первой и второй книжкахъ ‘Современника’ за 1850 годъ дополнене къ этой повсти, подъ названемъ ‘Записокъ Тамарина’.
‘Иногородный Подписчикъ’, отдавая въ свое время отчетъ о первомъ его произведени, замтилъ въ немъ главнйшй бросающйся въ глаза недостатокъ: подражане Лермонтову. Замчане это справедливо точно также, какъ справедливо можно было упрекнуть и Пушкина и автора ‘Героя нашего времени’ въ подражани Байрону, когда они создавали характеры Евгеня Онгина и Печорина. Этотъ упрекъ будетъ справедливъ въ отношени ко всякому писателю, который бы захотлъ испытать силы свои въ олицетворени свтскихъ людей, которыхъ отличительною чертою будетъ самолюбе. Ошибку г. Авдева, кажется, должно искать не столько въ создани ‘Тамарина’, сколько въ выбор этого лица въ герои своей повсти. По этому поводу мы позволимъ себ сдлать замчане, которое можетъ относиться не лично къ автору ‘Вареньки’, а вообще ко всмъ начинающимъ писателямъ…
Первое произведене есть всегда дитя пылкой любви молодого человка не къ своему творчеству, а къ своимъ личнымъ понятямъ, убжденямъ. То, что наиболе занимаетъ его въ эпоху созданя перваго произведеня, почти всегда служитъ предметомъ творчества. На немъ сосредоточивается вс помыслы, до того времени зрвше въ голов автора, вс горячя мечты и чувства, отъ которыхъ болло и замирало сердце. Въ первыхъ произведеняхъ отрывается отъ души ея часть, самое существо автора переходитъ въ нихъ. Мудрено ли, что писатель находится подъ влянемъ этой привязанности къ своему созданю боле, нежели необходимо для свободнаго и спокойнаго творчества? Въ этомъ случа нельзя не указать даже на самого Байрона, не только въ первыхъ его произведеняхъ, но почта въ продолжени всего его поэтическаго поприща,— на Байрона, поэта своей личности, возведшаго свое собственное самолюбе на громадную степень. Не можете ли вы боле изучить личный характеръ его въ его произведеняхъ, нежели наслаждаться свободнымъ поэтическимъ творчествомъ,— увлекаться силою чувствъ, волновавшихъ грудь гордаго британца, боле, чмъ восхищаться характерами героевъ, независимо отъ его собственной личности? Не сдлался, ли вслдстве того и самъ Байронъ такимъ поэтическимъ лицомъ, что на него, лицо дйствительное, читатели перенесли подробности, изображаемыя имъ въ его поэмахъ и трагедяхъ?
Поэтому-то очень трудно судить о талант писателя, который впервые является въ литератур, по главнымъ дйствующимъ лицамъ его произведенй. Талантъ должно искать въ томъ, что всего мене занимало автора. Если мы съ этой точки взглянемъ на первыя произведеня г. Авдева, то мы найдемъ явные признаки таланта, особенно въ первой тетради ‘Записокъ Тамарина’, гд эпизодъ минутной любви его къ прелестной Маронъ есть создане прекрасное.
Лучшимъ доказательствомъ, что г. Авдевъ силенъ не одной подражательною способностю, послужила идилля г-на Авдева ‘Ясные дни’, помщенная въ X No ‘Современника’ 1850 года. Эта повсть очень мила, въ ней много теплаго, искренняго чувства. Прекрасный языкъ, которымъ постоянно пишетъ г. Авдевъ, вроятно, замченъ самими читателями.
Въ послднихъ нумерахъ ‘Москвитянина’ за прошлый годъ появилась повсть новаго автора — г. Писемскаго ‘Тюфякъ’.
Г. Писемскй въ своей повсти ‘Тюфякъ’ представилъ намъ лицо, лишенное всякой способности дйствовать, съ полнымъ отсутствемъ силы воли, хотя одаренное чувствомъ и умомъ. Лицо это Павелъ Васильичъ Бешметевъ, попало въ среду Владимра Андреича Кураева, Перепетуи Петровны, еоктисты Савишны, Бахтарова, Юли Владимровны, Масурова… и чтожь изъ него вышло? Такъ какъ Бешметевъ страдалъ отсутствемъ той силы, которая могла сдлать изъ него что нибудь, то окружающе его люди сдлали изъ него то, что, по ихъ понятямъ, слдовало сдлать. Павелъ Васильичъ все это видлъ, понималъ, чувствовалъ, видлъ онъ вещи не такъ, какъ видли ихъ лица, его окружающя, понималъ онъ ихъ справедливо, чувствовалъ всегда благородно — и поступалъ coгласно со взглядомъ, мннями и чувствами людей, его окружавшихъ. Слдовательно, въ повсти ‘Тюфякъ’ дйствующее лицо не Павелъ Васильичъ, а Кураевъ, Перепетуя Петровна, еоктиста Савишна, Юля Владимровна, Масуровъ и его жена, Бахтаровъ, вс, только не Бешметевъ. И авторъ правъ: какъ только онъ вывелъ такое лицо на сцену житейской суеты, которое само не можетъ дйствовать, то, въ силу всеобщаго закона движеня, онъ былъ двинутъ постороннею силою, если самъ не могъ двинуться. Онъ былъ масштабомъ силы этихъ людей, онъ какъ термометръ показывалъ тепло и холодъ окружающихъ его. Онъ превосходно разыгралъ роль чурбана, брошеннаго Юпитеромъ въ болото, для управленя лягушками — по басн Крылова. Извините: мы употребляемъ слово ‘чурбанъ’ только для сравненя, а сами не такъ думаемъ о Павл: тотъ, въ комъ есть чувство и умъ — не чурбанъ. Но тотъ, въ комъ нтъ силы воли, невольно разыграетъ съ лягушками роль чурбана въ болот. И къ Павлу Васильичу, о которомъ сперва носились темные слухи, начали подбираться мало помалу сосди, начало садиться сначала рядомъ съ нимъ, а потомъ и задомъ къ нему, прозвавъ его ‘тюфякомъ’…. а тамъ
Немного погодя, посмотришь, кто захочетъ,
Тотъ на него и вскочетъ.
Слдовательно, г. Писемскй, выводя такое лицо на сцену, какъ Павелъ Васильичъ, зналъ, что дйствовать начнутъ и выкажутся вс т лица, которыя придутъ съ Бешметевымъ въ соприкосновене, что лица эти займутъ первое мсто въ жизни Павла и поразятъ читателя своею характерностью. Такъ и вышло: дйствуютъ, развиваются, живутъ и процвтаютъ Владимръ Андреичъ, Бахтяровъ, Юля Владимровна, Перепетуя и еоктиста, а сердце Бешметева, умъ его говорятъ читателю только, что это за люди, которые усиленными дйствями подвигаютъ колесо той жизни, въ которую его втерла судьба. Отъ этого при чтени повсти г. Писемскаго такъ скоро и хорошо рисуются второстепенныя лица, въ среду которыхъ попалъ Бешметовъ…. Вы спокойно слдите за мастерскимъ разсказомъ автора и видите въ г. Писемскомъ человка очень хорошо понимающаго тотъ кругъ, который онъ взялся обрисовать, и обладающаго искусствомъ изображать его двумя-тремя чертами. Передъ вами развертывается рядъ событй, но виною ихъ не Бешметевъ: около него могутъ твориться на яву повсти и романы, но не онъ будетъ ихъ причиною, около него движутся страсти, бгаютъ безъ умолку Перепетуя Петровна съ еоктистой Савишной и чуть не сбиваютъ другъ друга съ ногъ, ни дать ни взять, какъ Добчинскй и Бобчинскй въ ‘Ревизор’, хлопочетъ Масуровъ, а пуще — прекрасный Владимръ Андреичъ, дйствуетъ Юля Владимронна, рисуется Бахтаровъ…. Наконецъ вс эти лица все запутываютъ, сами себя запутываютъ и туда же кстати запутываютъ Бешметева, производятъ кутерьму, плачутъ, чуть не дерутся, обманываютъ другъ друга…. и выходятъ наконецъ вс прекрасными людьми, и только Павелъ остается виноватъ одинъ въ томъ…. что онъ ничего не длалъ. Таковъ смыслъ ‘Тюфяка’, и авторъ нигд не погршилъ противъ этой основной мысли…. Бешметевъ остался Бешметевымъ до конца жизни. Только Бешметевъ не герой повсти, а фонъ, грунтъ той картины, которую рисуетъ на немъ авторъ, въ ‘Тюфяк’ — вс герои, за исключенемъ самого героя, который есть какъ бы обстановка для нихъ всхъ, въ ‘Тюфяк’ вс дйствуютъ, какъ мы сказали, за исключенемъ самого Тюфяка. И потому Бешметевъ никакъ не могъ бы быть героемъ никакой повсти, потому что въ немъ самомъ нтъ движеня, онъ лицо по преимуществу лирическое, или, лучше, пассивное, т. е. въ настоящемъ смысл страдательное и страдающее, и потому авторъ, положивъ такую идею въ основане своего, разсказа, хотлъ обрисовать только окружающя лица, и долженъ былъ рисовать ихъ. Поэтому повсть ‘Тюфякъ’ не есть въ строгомъ смысл повсть, въ которой все двигалось бы отъ одной причины, однимъ характеромъ, въ которой идея, а съ нею и повсть получила бы окончательное развите, когда вполн выскажется и проявится герои повсти: нтъ! Тюфякъ, т. е. Бешметовъ съ первой до послдней страницы одинъ и тотъ же, и продли авторъ его жизнь еще на нсколько лтъ, съ нимъ случилось бы еще нсколько исторй, но онъ не высказался бы боле того, какъ высказался уже однажды, при собственной своей женитьб, въ конц первой части, и поэтому вся вторая часть повсти служитъ только къ уясненю характеровъ второстепенныхъ лицъ, но для характера Бешметева она не нужна. На этомъ же самомъ основани въ повсти ‘Тюфякъ’ стоятъ на первомъ план съ Бешметевымъ и второстепенныя лица, потому что они живутъ и развиваются, каждое изъ нихъ представляетъ собою, такъ сказать, отдльную повсть, нисколько не уступающую повсти о главномъ лиц, Бешметев. Въ то время, когда женитьба Бешметева, противу собственной его воли, служитъ лучшимъ выраженемъ личности Тюфяка, въ то же время сватовство еоктисты Савишны, о которомъ никто ее не просилъ, но которое она такъ мастерски уладила, вполн обличаетъ услужливый характеръ этой примадонны того города, въ который прхалъ Бешметевъ, въ тоже самое время и личность Владимра Андреича Кураева достигаетъ полной опредленности. Онъ такъ мило уговаривалъ Юлю Владимровну выйти замужъ за Бешметева, онъ такъ отчетливо разузнавалъ о всемъ, что есть движимаго и недвижимаго у жениха, онъ такъ аккуратно, на чужой счетъ, устроилъ жизнь новобрачныхъ, что ему оставалось только ухать въ Петербургъ и занять присканное ему частное мсто: для повсти онъ но былъ больше нуженъ. Онъ сдлалъ все, что могъ, а что могло впредь произойти, о томъ ему и знать не было нужно. Вс эти лица стоятъ на первомъ план, посл женитьбы выступаютъ на сцену Юля Владимровна, Бахтаровъ и Лизавета Васильевна. И эти лица не уступятъ своихъ первыхъ мстъ — Бешметеву.
Съ другой стороны, перенесите Бешметева въ иной кругъ — повсть вышла бы иная, а Тюфякъ остался бы ‘Тюфякомъ’.
Итакъ, въ повсти г. Писемскаго на первомъ план характеры. И посмотрите, что это за живыя лица! Каждое изъ нихъ мы видли, кажется, гд-то, о каждомъ изъ нихъ слышали что-то, съ большею частю изъ нихъ былъ знакомъ каждый читатель въ своей жизни. Скажите, разв вы не знаете Перепетуи Петровны и ея истиннаго друга еоктисты Савишны? Он друзья потому, что похожи, какъ дв капли воды, одна на другую, но оттого, что он такъ похожи другъ на друга, он въ тоже время и взаимные враги. Врагами он длаются всякй разъ, когда одна перебиваетъ у другой какой нибудь предлогъ къ дятельности: или сватовство, или выгодное знакомство, или случай поплакать и выказаться въ горестномъ вид. Он сходятся и дружатся, когда и ту и другую обойдутъ за столомъ, когда ни у той, ни у другой нтъ приличной дятельности, или когда одна иметъ сообщить другой что нибудь новенькое. Перепетуя Петровна взбсилась на еоктисту Савишну, когда та сосватала Бешметева, не спросясь ея, Перепетуя Петровна помирилась съ еоктистой Савишной, когда тесть почтилъ ее, Перепетую Петровну, сдлалъ ей визитъ и позволилъ ей быть посаженой матерью. Перепетуя Петровна опять разсорилась съ еоктистой Савишной, когда, на свадьб, за обдомъ, она, Перепетуя Петровна, ничего не могла сть, сотому что столъ былъ скоромный, а день постный — еоктиста же Савишна все ла, Перепетуя Петровна и еоктиста Савишна помирились опять, когда на свадебномъ бал имъ обимъ не было оказано должнаго почета.— Ихъ отличительные признаки въ томъ что он безпрестанно бгаютъ одна къ другой, и горюютъ другъ о друг, утшаютъ другъ друга, и въ тоже время скрытничаютъ одна отъ другой. Перепетуя Петровна спитъ безъ просыпа, въ то время, когда къ ней приходитъ еоктиста Савишна, однакожь, она не можетъ сказать, что ей спится въ то время, когда съ родной сестрой сдлался параличъ. Поэтому она говоритъ, выходя изъ спальной: ‘Я, въ моемъ горестномъ положени, сижу больше тамъ у себя, даже съ закрытыми ставнями: какъ-то при свт-то еще грустне.’ еоктиста Савишна соглашается съ такимъ мннемъ, потому что и сама готова спать во всякомъ случа, однакожь, понимаемъ, что въ спальной не горюютъ, а спятъ, но какъ деликатная дама не замчаетъ этого. Об начинаютъ плакать, и еоктиста Савишна находитъ нужнымъ привести успокоительный примръ:
— У меня покойникъ два раза былъ въ паралич, все лицо было сворочено на сторону, да прошло.
— Да у сестры гиппохондря, отвчаетъ Перепетуя Петровна.
еоктиста Савишна и объ этомъ не задумается:
— Чтожь такое гиппохондря! ничего. Да вотъ недалеко примръ. Басуновъ, племянницы моей мужъ, цлый годъ былъ въ гиппохондри, однако прошла, теперь здоровъ совершенно. Что же посл открылось? Его безпокоило, что имне было въ залог, жена глядла, глядла, видитъ, длать нечего, заложила свою деревню, а его-то выкупила — и прошло.
И Перепетуя Петровна и еоктиста Савишна заражены одною страстью — женить и родныхъ и неродныхъ, знакомыхъ и незнакомыхъ. Перепетуя Петровна выдала замужъ Лизавету Васильевну, зато еоктиста Савишна женила Бешметева. Въ этихъ случаяхъ он дйствуютъ ршительно, какъ бы чувствуя свое призване: сестра Бешметева, изъ состраданя къ брату, который любилъ Kypaeвy и, по трусости и отсутствю характера, самъ не могъ сдлать ни шагу, просила еоктисту Савишну разузнать только о мнни Кураевыхъ насчетъ брата ея, Павла. Чтожь длаетъ еоктиста Савишна? Она говоритъ, что пришла отъ Бешметева съ формальнымъ предложенемъ, что онъ сказалъ ей: ‘я бы и самъ сдлалъ предложене, да сами посудите, я вдь ршительно не знаю, какъ обо мн разумютъ.’ Получивъ уже согласе Кураевыхъ и возвращаясь домой, она спохватилась, что ей не давали права сватать, а просили разузнать стороной мнне Кураевыхъ о Бешметевомъ! Да что ей за дло? Если бы это дло касалось не Тюфяка, она, можетъ быть, и побоялась бы дйствовать такъ опрометчиво, а съ нимъ что церемониться! Написала записочку къ Лизавет Васильевн, что дло-молъ устроилось,— да и концы въ воду, принимайся за пироване! Ей лишь бы была свадьба, а согласна невста на бракъ, или нтъ, ей все равно, она, впрочемъ, и видла, что невста несогласна, да чтожь изъ этого! Лизавета Васильевна, правда, просила вывдать мнне Кураевыхъ, но если ей сказать то, что думаетъ невста о жених, такъ вдь и свадьбы не будетъ! Ей извстно также, что за невстой въ приданое дадутъ ‘старую перину, новый вникъ, да полтину денегъ’, какъ она сама говоритъ, да что ей и до этого за дло! Такимъ же образомъ, вроятно, сосватала Перепетуя Петровна и Лизавету Васильевну. Это ей дло обыкновенное!
еоктиста Савишна и Перепетуя Петровна имютъ самую нжную слабость къ родственникамъ, но это не мшаетъ имъ изъ любви длать больше вреда, чмъ добра. Такъ Перепетуя Петровна бранитъ племянника Павла за то, что онъ не иметъ нжности къ матери, и въ тоже время она плачется объ этомъ больной старух, которая чуть не обмерла отъ такого извстя! Перепетуя Петровна любитъ племянницу Лизаньку, которую выдала замужъ, но это не мшаетъ ей сказать, что у Лизаньки интрига съ Бахтаровымъ, потому что Бахтаровъ здитъ въ домъ Лизаветы Васильевны. Перепетуя Петровна разсказала объ этомъ и еоктист Савишн, а это значитъ, что она разсказала цлому городу.
Точно также опредлителенъ характеръ Владимра Андреича Кураева. Что это за ршительный, бойкй и осмотрительный въ свою пользу человкъ! Какъ онъ уметъ говорить и держать себя въ приличномъ отдалени отъ жены, дтей и знакомыхъ, чтобы знали, съ кмъ имютъ дло. Какъ онъ хорошо разсуждаетъ съ Юлей Владимровной о брак! Но когда Бешметевъ приходитъ къ нему, Владимръ Андреичъ держитъ такую рчь: ‘Я, признаться, не ршался…. мало даже совтовалъ…. но замтилъ ея собственное желане…. счелъ себя ее вправ противорчить, голосъ ея сердца, въ этомъ случа, старше всхъ’…. Говоритъ Владимръ Андреичъ такимъ внушительнымъ тономъ, что Бешметевъ, со свойственнымъ ему знанемъ свта, сейчасъ разгадываетъ въ немъ добраго человка! Да и какъ не разгадать Владимра Андреича: жилъ онъ открыто и былъ человкъ въ обществ видный, рзкй немного на языкъ, любилъ порезонрствовать и владлъ даромъ слова, наружность имлъ онъ очень внушительную, солидную и даже нсколько строгую!
Точно также хорошо выдержанъ и всь характеръ Бешметева. Эта несчастная натура, надленная и чувствомъ нумомъ, имла одинъ недостатокъ, но такой важный, что онъ парализировалъ вс достоинства. Недостатокъ этотъ, какъ мы сказали — отсутстве воли, подвижности, ршительности на столько, сколько нужно для приведеня въ исполнене однажды задуманнаго и обдуманнаго плана. Случись Бешметеву жить въ другомъ кругу общества, гд нашлись бы люди, которые съ участемъ пополнили то, чего ему недоставало, жизнь Бешметева могла бы быть счастливйшею. Съ одной стороны, отсутстве мелкаго самолюбя, отсутстве желаня рисоваться передъ другими, съ другой — потребность работать умомъ, сдлали бы изъ него если не человка блестящаго, по крайней мр очень почетнаго въ той сфер дятельности, къ которой онъ чувствовалъ призване, сдлали бы его счастливымъ семьяниномъ, кроткимъ, добрымъ и терпливымь въ тхъ случаяхъ, когда друге характеры, боле рзке, иногда высказываются съ невыгодной стороны.— Но этотъ характеръ достался на долю Владимра Андреича и Юли Владимровны, этимъ характеромъ завладли Перепетуя Петровна и еоктиста Савишна, и участь его ршилась совсмъ инымъ образомъ, нежели можно было ожидать. Родился онъ на свтъ Божй худенькимъ и очень слабымъ, съ дтства былъ невроятно добръ и послушенъ, никогда онъ не рзвился и не бгалъ, а сидлъ больше на лежанк, поджавъ ноги, собой былъ онъ очень нехорошъ, и поэтому онъ не любилъ, когда прзжали гости, которые привозили съ собою хорошенькихъ дтей и говорили съ ними по французски, ему было очень совстно сидть при нихъ въ гостиной, онъ пряталъ свои руки и ноги, или, лучше сказать, весь прятался въ уголъ, въ которомъ обыкновенно усаживался. Ему казалось, что вс смотрятъ на него съ пренебреженемъ и сожалнемъ, его (никто, кром матери, никогда не ласкалъ, молодыя барыни никогда не подзывали его для поцалуя и для разговоровъ, какъ это бываетъ съ хорошенькими дтьми. Изъ некрасиваго и робкаго ребенка сдлался онъ мшковатымъ юношею. Въ гимнази Павелъ ршительно не шалилъ и, хорошо учился, товарищи подтрунивали надъ смирнымъ юношей, онъ былъ радъ, когда избавлялся отъ ихъ присутствя, когда уходилъ домой, оставался одинъ, ложился на кровать и начиналъ мечтать. Такимъ же робкимъ остался Павелъ и въ университет, не имлъ онъ ршительно знакомыхъ, съ лекци возвращался домой, читалъ, писалъ, ‘заслужилъ назване старичка’ отъ титулярной совтницы у которой проживалъ. Мечты и Шиллеръ дали ему почувствовать вскор, что у него бьется въ груди такое чувство, которое онъ и назвать не уметъ, но которому бываетъ очень привольно, когда онъ видитъ сосдку Юлю Владимровну. Вытребованный изъ Москвы, по случаю болзни матери, онъ прзжаетъ къ ней, полуумирающей, онъ также не знаетъ свта и его приличй, какъ не зналъ ихъ на ученической скамь, онъ также робокъ, также не понимаетъ своего достоинства, какъ и прежде не понималъ его. Этакого человка можетъ окрылить одна любовь къ такой женщин, которая бы поняла его и съ любовю внушила ему чувство собственнаго достоинства. Самое это чувство уже сильно развило бы его. Чтожь онъ находитъ? И безъ того робкй и неувренный въ себ, онъ слышитъ таке отзывы изъ устъ своей тетки: ‘что это за молодой человкъ, скажите на милость? не хочетъ показаться въ общество, право въ немъ нтъ ничего дворянскаго-то, совершенный семинаристъ. Вонъ посмотришь на другую молодежь-то: что это за ловкость, что это за вжливость, въ тоже время, къ дамамъ,— вчуж, можно сказать, сердце радуется, а въ немъ ршительно ничего этого нтъ: съ нами-то насилу слово окажетъ, а съ посторонними такъ и совсмъ не говоритъ. Чего у него недостаетъ? платье безподобное, фракъ отличнйшй самаго тонкаго сукна, выздъ хорошй…. нтъ, сударь ты мой, сидитъ сиднемъ, въ Рождество даже не създилъ никого поздравить.’ Таке отзывы и того боле конфузили Бешметева. Кто могъ бы поставить его на ноги и вывесть на прямую дорогу? Сестра его? но ее занималъ въ это время Бахтаровъ. Полный боязни и незнаня свта, онъ вдругъ слышитъ изъ устъ Перепетуи Петровны, что его любитъ Юля Владимровна? Кто не поврилъ бы такому прятному извстю, не говоримъ уже о неопытномъ, безхарактерномъ и влюбленномъ Бешметев?— И вотъ его женятъ на той, о которой онъ мечталъ по кодексу Шиллера, которой готовъ посвятить всю жизнь. Его женили безъ его собственной воли, хотя онъ и любилъ Юлю Владимровну. Но вся жизнь его должна была состоять изъ такихъ поступковъ. Еще въ Москв онъ могъ уйти изъ стей титулярной совтницы, выбравшись изъ дому до разсвта и перебравшись на другую квартиру, когда онъ собрался было хать отъ больной матери въ Москву — продолжать тамъ учене, нсколькихъ словъ Перепетуи Петровны было достаточно, чтобы онъ сжегъ свои тетради, когда онъ, настроенный Перепетуею Петровною, собрался сдлать выговоръ Масуровой, за то, что у нея часто бываетъ Бахтаровъ, онъ отправился — и не сказалъ ни слова. Такое отсутстве увренности въ самомъ себ! Но въ комъ есть этотъ недостатокъ, тотъ не въ состояни будетъ сказать даже нсколькихъ словъ Масурову, который проигрывалъ въ карты состояне жены Точно таже нершительность проявилась въ Бешметев и въ обращени съ Юлей Владимровной, когда она воротилась вечеромъ отъ Бахтарова…. Однимъ словомъ, Бешметевъ одинъ и тотъ же всегда. Ему не дали приглянуться къ свту, опомниться, ободриться, и уже имъ овладли Перепетуя Петровна, еоктиста Савишна, Владимръ Андреичъ и Юля Владимровна. Изъ этого заколдованнаго круга ему нельзя было вырваться никогда, и онъ остался въ немъ.
О Масуров и жен его, объ Юли Владимровн и семейств Кураевыхъ, о которомъ въ город говорили, что оно сидитъ на овчинахъ, а бьетъ съ соболей, не будемъ распространяться: и эти лица очень хорошо очерчены, хотя не такъ подробно.
Въ заключене скажемъ о повсти г. Писемскаго, что у прочтя первую часть ея, мы никакъ не ожидали такой быстрой развязки, какая послдовала за второй. Авторъ такъ много страстей вывелъ на сцену, что мы ожидали боле продолжительную борьбу. Отъ Бешметева нечего было ожидать какой либо борьбы: онъ лицо страдательное. Борьба сосредоточилась на трехъ лицахъ: Лизавет Васильевн, Юли Владимровн и Бахтяров. Положене Лизаветы Васильевны длалось съ часу на часъ затруднительне: ей предстояла борьба и съ собственнымъ сердцемъ, и съ своими обязанностями въ отношени къ Масурову, и съ своею любовью къ брату, Павлу, наконецъ ей предстояла борьба съ Юлей Владимровной. Сама Лизавета Васильевна лицо очень интересное, и предстоявшая ей борьба требовала отъ автора цлаго романа, выведенная же на сцену какъ эпизодъ, она осталась какъ-то неполною. Въ томъ вид, какъ она осталась у автора, она обрисовала больше Бахтярова и Юлю Владимровну, чмъ Лизавету Васильевну. На Бешметева эта борьба содйствовала только отрицательнымъ образомъ: именно, что Мансурова не могла ничмъ помочь своему брату въ его тяжеломъ положени, потому что сама въ это время боролась съ своей страстью.
Но замчане это второстепенное, вообще же о повсти г. Писемскаго должны мы сказать, что прочли ее съ тмъ удовольствемъ, которое рдко бываетъ результатомъ чтеня повстей ‘Москвитянина’. Написана она языкомъ бойкимъ и живымъ, полна наблюдательности и отличается свтлымъ взглядомъ автора на предметы. Во взгляд этомъ столько ума, столько неподдльнаго, практическаго здраваго смысла, что автору безусловно во всемъ вришь, и желаешь только одного — чтобы онъ писалъ больше и больше.
Въ 1$50 году въ ‘Современник’ были помщены произведенья трехъ новыхъ авторовъ: ‘Сосди’, повсть Надежды ….. (No ХI), ‘Дачный Разсказъ’ Д. Чернышева (No V), ‘Пари’, разсказъ П. М—ра (No X).
Повсть ‘Сосди’ обнаруживаетъ признаки таланта самобытнаго и весьма замчательнаго. Кто прочелъ ее, тотъ не можетъ не признать въ автор мткой наблюдательности и фактическаго знаня описываемаго быта. Самый языкъ автора отличается оригинальностью, но мы боимся, чтобъ, гоняясь за нею, авторъ не впалъ въ вычурность, признаки которой замчаются уже и въ первой повсти. Къ недостаткамъ ‘Сосдей’ принадлежитъ еще, мстами, многослове и вслдстве того нкоторая растянутость въ цломъ,— недостатокъ, котораго рдко избгаютъ начинающе таланты.
‘Дачный Разсказъ’ г. Чернышова отличается наблюдательностю въ необширной, но, по видимому, вполн доступной автору сфер, и въ особенности живымъ, врнымъ разговорнымъ языкомъ.
Замтимъ еще повсть ‘Одарка-Квочка’, соч. г. Дранскаго (Москв. 1850). Впрочемъ, упоминаемъ о ней потому только, что она принадлежитъ новому автору. Въ автор мстами замтенъ талантъ, хотя и подражательный, но совершенное неумнье вести разсказъ и страшная растянутость длаютъ повсть до того скучною, что едва ли она найдетъ много читателей….
Къ 1849 году принадлежитъ драма графа Соллогуба, ‘Мстничество’, помщенная въ ‘Литературномъ Сборник’, изданномъ редакцею ‘Современника’.
Въ небольшомъ числ замчательныхъ драматическихъ пьесъ двухъ прошлыхъ годовъ должно отмтить также комедю г. Меншикова ‘Выгодное Предпряте’ (Совр., 1849, No 5): читатели, конечно оцнили въ ней естественность содержаня и артистическую умренность, съ которою оно передано. Тоже должно сказать о другой комеди г. Меншикова ‘Причуды’ (Совр., 1860, No 8), которая еще лучше первой. Талантъ г. Меншикова не принадлежитъ къ первостепеннымъ талантамъ, но онъ самобытенъ, въ немъ нтъ ничего особенно блестящаго, но зато нтъ и ничего ложнаго. Г-нъ Меншиковъ, но видимому, хорошо знаетъ свои силы и обладаетъ литературнымъ тактомъ. Наблюдательность г., Меншикова, не имющая претензи на глубину, но и неповерхностная, особенно замчательна.
Противъ обыкновеня, 1850 годъ обнаружилъ нкоторое движене по части стихотворной. Причиною тому было появлене небольшой книжки ‘Греческихъ Стихотворенй’, г-на Щербины, о которой мы помстили въ свое время подробную статью (См. Совр. 1850, No VII). Въ автор ‘Греческихъ Стихотворенй’ дйствительно есть поэтическй талантъ. До какой степени онъ силенъ и самостоятеленъ, покажетъ будущее.
О другихъ стихотворцахъ, гг. Ме и Берг (печатавшихся въ Москвитянин) и о цлой поэм графини Ростопчиной ‘Поэзя и Проза Жизни’ (тамъ же) не говоримъ. О нихъ лучше поговорить Новому Поэту.

‘Современникъ’, No 2, 1851

Гаевский Виктор Павлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Выставка в Императорской Академии Художеств, Гаевский Виктор Павлович, Год: 1849
  2. Сочинения Пушкина с приложением материалов для его биографии…, Гаевский Виктор Павлович, Год: 1855
  3. Несколько слов о Макбете Шекспира, Гаевский Виктор Павлович, Год: 1849
  4. ‘Арктания’, Беляев Александр Романович, Год: 1938
  5. Несколько замечаний по поводу предыдущей статьи, Тихомиров Павел Васильевич, Год: 1905
  6. Концерт Зилоти и Збруевой, Беляев Александр Романович, Год: 1913
  7. Теодор де Банвиль, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1923
  8. Критический разбор: опыта исторической грамматики русского языка, Ф. Буслаева. Москва, 1858 года. 2 части, Аксаков Константин Сергеевич, Год: 1858
Электронная библиотека