Н. В. Успенский
Н. В. Успенский
Обоз
Обоз
НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ УСПЕНСКИЙ
(1837-1889)
Обоз
Обоз, Успенский Николай Васильевич, Год: 1860
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Крестьянские судьбы: Рассказы русских писателей 60—70-х годов XIX века/ Вступ. статья и коммент. Ю. В. Лебедева. — М.: Современник, 1986.— (Сельская б-ка Нечерноземья).
По большой дороге ехал обоз, темнело, до деревни оставалось не более двух верст. В поле крутилась сильная метель, ветер рвал с возов рогожи и веретья, лошади ныряли в ухабах, под полозьями сердито ревел снег. На переднем возу закутанный лакей, чтобы согреться, пел песни, то и дело переменяя их. Отставший от обоза мужик с занесенным лицом отпрягал лошадь, а в стороне от него другая лошадь сидела в сугробе, не зная, что с собою делать, между тем возки перегоняли обоз, ямщики покрикивали, вьюга как будто все усиливалась. Обоз иногда останавливался и опять трогался, вдали раздавались понуканья или тянулась с переливами песня, относимая ветром, звенел колокольчик и уходил вместе с мчавшейся тройкой, раздавались крики: ‘Далеко до деревни?’ Ветер по-прежнему выл, и метель заносила дорогу. Много было в эту погоду порвано заверток, побито лошадей и пролито слез…
Вечером вьюга начала затихать, колокольчики слышались яснее. Обоз въехал в деревню.
Около одиннадцати часов ночи в избе одного постоялого двора, при свете ночника, сидели за столом хозяин (дворник) и мещанин в красной рубахе, они собирались спать и лениво пересыпали из пустого в порожнее. Работница стирала со стола. На полатях и на хорах лежал ряд человеческих голов, и раздавалось храпение, некоторые из недавно приехавших мужиков разувались, иные лежа толковали про дорогу, завертки, сломанные оглобли и пр. На печи лакей жаловался, что он отморозил ноги.
— А что, я полагаю, Митрий Егорыч, простуда ведь губит здоровье…— говорил хозяину мещанин, зевая и стуча ножом по столу.
— Губит… Вы про простуду говорите?
— Да… А то раз, я вам не сказывал, мы с Антипом кур ездили покупать: ну, приехали мы к барыне одной, и я ей сейчас начал доказывать, что все мы созданы из одной глины, а нам у ней хотелось подцепить сотенку цыплят…
— Ну, что же она?
— Ничего: обошлось отменно, а что, как вы полагаете, завтра будет метель?
— Господь знает…
— А гудёт шибко! Наступило молчание.
— Что, вы продали своего сивого мерина-то?
— Продал, на Никитской ярмарке.
Снова наступило молчание. Мещанин продолжал стучать по столу и зевать.
— Ах, господи помилуй!.. Так-то живешь, живешь, да и умрешь.
— Недаром смерть пишется — с косой,— прибавил хозяин.
Хозяин и мещанин стали вслушиваться, как на печи кто-то рассказывал:
— У него, я тебе говорил, была только жена, мать да три лошади. И ездил он, этот извозчик, по большим дорогам один, ни с кем в общество не вступал и никого не боялся… Лошади у него были такие, цены нету! Сила у извозчика была непомерная: воз ежели взвалился на косогоре, взял, ухватил и поднял! Грудь была около пяти четвертей в ширину, и добрее человека поискать: нищенка сидит,— сейчас подаст копеечку, а поехал — божественное на уме, всякой Дворник, мужик за один вид его уважали. Деньги он имел, но главное имущество были лошади, сказываю, животам цены нету!
— А давно это было? — спросил рассказчика лакей.
— Да недавно, тебе говорят.
— Ну, до свидания,— сказал мещанин хозяину, вылезая из-за стола,— пора спать…
— До свидания,— сказал хозяин. Мещанин начал располагаться под святыми, а хозяин пошел за перегородку.
— А вы, Митрий Егорыч,— крикнул мещанин хозяину, кладя себе под голову полушубок,— не знаете, сколько веков прошло от Адама?
— Должно быть, много,— ответил хозяин,— без счет трудно догадаться, надо на счетах это выложить.
— Веков, я думаю, сто двадцать будет?
— Это будет.
— Раз летом,— продолжал рассказчик,— в полдень извозчик этот выехал на крутую гору и отпрег лошадей — кормить. Задал им корму и стал варить кашу. Вскоре к нему подъехали два мещанина и тоже отложили лошадей. Извозчик сидит и говорит мещанам: ‘Вот, говорит, хорошо бы теперь выпить вина, да поблизости кабака нету’. Один мещанин отвечает: ‘Давай, я привезу водки!’ Извозчик дал ему денег, и водка явилась тотчас. Извозчик угостил мещан, съел на доброе здоровье котел каши и лег под телегу спать, жарко было. Мещане трубочки покуривают, лежат, а всё дивуются на лошадок извозчика. Только на другой горе вдруг, мещане увидали, показалась пыль… едет карета шестериком, так катит под гору-то!
Немного годя из-под горы к мещанам бежит кучер с кнутом, а сам кричит: ‘Эй, эй, братцы! пособите… давайте лошадей’.
Мещане разбудили извозчика. Говорят: ‘Пойдем-ка, любезный, посмотрим, что там такое? должно, с каретой что случилось’. А извозчик пожался так-то и говорит: ‘Как было я соснул крепко!’
Приходят к мосту, под гору. Стоит большая карета, и спереди и сзади нагруженная, а лошади стоят, повеся головы, и не отдохнут, будто овцы. У экипажа стоит толстый господин, усы до пояса, глаза черные, вокруг пояса у него струменты, а подле него ходят два маленькие баюрченочка.
— Ну, что же вы? давайте лошадей! — закричал господин к народу.
Извозчик, про которого я говорю-то, поглядел на карету, походил кругом нее, да и отвечает:
— Вот что, ваше высокоблагородие, я могу вам пособить, только прикажите ваших лошадей всех отложить, я пойду приведу свою.
— Ладно…
Все думают, как это он хочет изнять одною лошадью. Годя несколько извозчик ведет лошадь: бурого мерина, и видно, как с горы-то у лошади грудь переваливается, лошадь спокойная, уши вперед держит, глядит на народ.
Подводит извозчик ее к карете, повернул, а хвост у ней словно кушак взвился. Принялись ее запрягать, все в молчанку играют, барин как вкопанный глядит на мерина, даже баюрчатки подбежали — любуются…
А мужицкие лошади стоят в стороне, иная уж легла.
Ну, запрег извозчик… Все глядят, известно…
Слушавший лакей дремал, стараясь, однако, и в полусне уследить за ходом рассказа, мало-помалу ему под говор рассказчика начала рисоваться летняя большая дорога: стоит карета, вокруг нее народ. Карета поехала, ‘Прощайте!’ — слышатся голоса, лакей вскакивает на запятки и несется… ‘Ну, вывез!’ — шумят голоса. Вдруг лакей бежит по лугу, вдали мелькают разноцветные платья горничных, лакей спешит за ними и тужит, что не захватил с собой балалайки. А вот солнце уже закатывается, и лакей возвращается грустный в барский дом, но на дороге слышит выстрел и останавливается: ‘А! это барин, должно быть, в утку пробил!’
Вскоре лакей слегка вздрогнул и проснулся, вокруг все было тихо, в избе темно, лежавший с ним рассказчик молчал, по всей избе взапуски разносилось храпенье.
— Иван! — закричал лакей, толкая рассказчика.
— Чего?
— Как чего? Что ж ты замолчал?
— Да я уж все рассказал, вы заснули и пропустили.
— Ну, что же лошадь-то?
— Да я сказал: проезжий господин ее застрелил…
— Как? За что?
— Она вывезла тарантас-то, а барин пристал к извозчику: ‘Продай лошадь!’ Извозчик говорит: ‘Десять тысяч не возьму… Жизни лишусь…’ Господин выхватил пистолет и повалил ее…
— Что же извозчик?
— Говорят, уже больше не ездит по дорогам.
Лакей и рассказчик замолчали, они немного послушали, как в трубе гудёт ветер, и заснули. Под окнами хлопали ставни, и на улице изредка слышалось: ‘Ночевать пожалуйте…’
В избе было как во тьме кромешной, все наповал храпело, у иного в горле такие раскаты раздавались, что представлялось, что кто-нибудь во мраке ночи, подкравшись к спящему, умертвил его.
Рано утром, лишь только пропели вторые петухи, кто-то из мужиков сонным голосом крикнул:
— Эй, вставай, рассчитываться пора!
В избе зажгли ночник.
— Что, как погода-то, ребята?
— Не говори, брат!.. такая-то бушует!
— Как мне быть с своею лошадью-то? Вряд ли доедет… Извозчики разбудили хозяина и мало-помалу начали
собираться вокруг стола, медленно вытаскивая из-за пазухи кошели, висевшие на шее, иные еще умывались, молились богу и старались не смотреть на садившегося за стол хозяина, потому что расчет для них был невыносим. Один мужик стоял у двери и глядел на икону, намереваясь занести руку на лоб, но хлопанье счетов и хозяйский голос смущали его. Мещанин, разбуженный мужиками, с проклятьями переселился на нары, говоря там: ‘Чтоб вам померзнуть в дороге, горлодёры!’
— Ты сколько с меня положил? —простуженным голосом спросил хозяина извозчик.
— Тридцать копеек.
— Ты копейку должен уступить для меня… Я тебе после сослужу за это… ей-богу…
— А кто это у вас, ребята, вчера рассказывал? — вдруг, смеясь, спросил хозяин.
— Про извозчика-то? — заговорило несколько голосов.
— Да.
— Это вот Иван.
Мужики все несколько ободрились, глядя на усмехавшегося хозяина, и были очень довольны, что он хоть на минуту отвлек их внимание от расчета. Хозяин сделал это для того, чтобы мужики не слишком забивали свою голову утомительными вычислениями, а поскорей рассчитывались.
— Важно, брат, рассказываешь, — сказал хозяин.— С тебя приходится, Егор, сорок две… Нет, у нас был один рассказчик курский… из Курска проезжал, так уморит, бывало, со смеху… две за хлеб да сорок… сорок две…
— Евдоким! Нет ли у тебя пятака?
— Ну только, — продолжал хозяин,— с чего-то давно перестал ездить… уж и голова был! еще давай гривенник… За тобой ничего не останется.
…Однако мужики поняли, что все-таки надо соображать и следить за расчетом, хотя дворник завел речь о курском рассказчике. Вследствие этого мужики снова приняли мрачный вид, напрягая все свое внимание на вычисления:
— Егор! погляди: это двугривенный аяи нет?
— Ну-ко… не разберу, парень…
— Подай-ко сюда!
— Смотри, малый!
— Это фальшивый!.. у меня их много было…
— Хозяин, ты что за овес кладешь?
— Тридцать серебром. Василий!—сказал хозяин,— ты о чем хлопочешь! Ведь ты с Кондрашкой из одного села?
— Да как же… одной державы… только вот разумом-то мы не измыслим.
— Вы так считайте: положим щи да квас — сколько составляют? восемь серебра. Эх, писаря! Зачем секут-то вас?
— Известно, секут зачем… Ну, начинай, Кондратий: щи да квас…
— А там овес пойдет…
— Овес после… ты ассигнацию-то вынь: по ней будем смотреть…
— Вы, ребята, ровней кошели-то держите… счет ловчей пойдет.
— Не сбивай!.. Э!.. вот тебе и работа вся: с одного конца счел, с другого забыл.
Через час, после нескольких вразумлений мужикам, хозяин, придерживая одной рукой деньги, другой счеты, вышел вон из избы, оставив всех мужиков с кошелями на шеях за столом.
— По скольку же он клал за овес?
— А кто его знает… Ты ему гляди в зубы-то: он на тебя то напорет, что зазимуешь здесь…
— Вот там!.. Чего опасаться? Ты чихверя-то знаешь? Валяй чихверями… Пиши…
Мужики окружили пишущего.
— Это ты что поставил?
— Чихверю…
— Ну? эта палка что? щи?
— Нет, квас…
— Какой там? Я пишу, что с хозяина приходится?..
— Слушай его!.. Ты, Гаврила, про что давеча мне говорил?
— Да не помнишь, сколько ты у меня взял в Ендове?
— Постой! Я тебе давно говорил, Гаврила, ты восчувствовать должен. На прошлой станции кто платил?
— Ну, ты погоди говорить: сколько за свой товар приказчик дал на всех?
— По гривне.
— Ну, ладно: ты разложи эти гривны здесь на лавке — пойдем сюда к печи…
— Что там делать? А ты мне скажи: ты пил вчера вино?
— Нет.
— Ну, третьеводни?
— Нет.
— Ты бога-то, я вижу, забыл…
— Я, брат, бога помню чудесно…
— Нет, ребята, лучше валяй чихверями, мы его живо обработаем! Нарисуй-ко сперва овес…
— Да что вы с ним толкуете, давайте лучше жеребий кинем….
— Для чего жеребий?
— Разведать: может, кто из нас плутует…
— Так и узнал!.. Тут одно спасение в чихверях… Наука, вострая!
— Андрей! Сочти мне, пожалуйста.
— Давай. Ты что брал?
— Сено, да ел вчера убоину…
— Ну? а кашу?
— Нет… не ел., что ж…
— А у тебя всех-то денег сколько?..
— С меня приходилось сперва сорок три… а всех денег, что такое?.. Куда я девал грош-то?
— Ну, ты гляди сюда, что я-то говорю: ты убоину-то ел?
— Да про что ж я говорю: жрал и убоину, пропади она!
— Ну, коли так, дешево положить нельзя.
— Что за оказия? Куда ж это грош девался?
— Ребята, будет вам спорить! Бросай и чихверя и разговоры, пустим все на власть божью!
— Да нынче так пустим, завтра пустим, этак до Москвы десять раз умрешь с голоду!.. По крайности — башку понабьешь счетами, а то смерть! Я тебе головой отвечаю: что чихверь — первая вещь на свете!
— Ну, ребята, бросай все!
— Бросай!.. провалиться ей пропадом.
— Как провалиться!.. Эко ты!
— Нет, надо считать!.. Как можно!
— Известно, считать… Ай мы богачи какие?
— Ивлий! не знаешь ли: пять да восемь — сколько?
— Пять да восемь… восемь… А ты вот что, малый, сделай, поди острыгай лучиночку и наделай клепышков, знаешь…
Мужики в беспорядке ходили по избе, обращаясь друг к другу и придерживая кошели, кто спорил, кто раскладывал лучину, иные забились в угол, высыпали деньги в подол и твердили про себя, перебирая по пальцам: ‘Первой, другой…’ Два мужика у печи сидели друг против друга и говорили:
— Примерно, ты будешь двугривенный, а я четвертак… этак слободней соображать…
Один будил на печи лакея, не зная, что делать с своею головою, другой будил мещанина, который закрывался шубой и крепко ругался, покрывая голоса всех мужиков.
Наконец мужики бросили все расчеты и счеты и, перекрестившись, съехали со двора. Недоспавший лакей укутался на возу, ни слова не говоря ни с кем.
На улице было темно, метель была пуще, чем вечером, ветер так и силился снять с мужиков армяки. Верстах в пяти от станции, на горе, один мужик крикнул:
— Эй, Егор!.. А ведь я сейчас дознал, что хозяин-то меня обсчитал.
— И меня, парень, тоже, ты рассуди: четверик овса… да я еще в прошлую зиму на нем имел полмеры… вот и выходит…
— А ты что ужинал?
— Да хлеб, квас и щи.
— Нет, ты вот что возьми,— перебил первый мужик, и начался продолжительный спор.
Вьюга выла немилосердно, от сильного мороза мужики часто закрывали свои лица полами армяков.
Недели через три тот же обоз порожний ехал обратно, дворового человека тут не было. Мужики все изменились за дорогу, у одного был подбит глаз, у другого висела огромная шишка на щеке. В обозе везлись сломанные сани, за обозом бежало несколько незапряженных хромых лошадей в одних хомутах, одна лошадь лежала в санях, накрытая веретьем.
Родился в семье священника села Ступино Ефремовского уезда Тульской губернии. Учился в Тульской духовной семинарии. В 1856 г. поступил в Петербургскую медико-хирургическую академию, потом перевелся на историко-филологический факультет Петербургского университета, но вскоре ушел оттуда и занялся литературной деятельностью.
С 1861 г. становится постоянным сотрудником некрасовского журнала ‘Современник’. При содействии Н. А. Некрасова совершает путешествие по Европе. Начавшийся после 1862 г. спад общественного движения и поворот правительства к консервативному курсу вызывают у Успенского творческий кризис. В 1862 г. преподает в Яснополянской школе Л. Н. Толстого, затем — в уездных училищах и гимназиях. С 1884 г. ведет полуголодное бродяжническое существование, закончившееся самоубийством.
В очерках и рассказах из народного быта Н. Успенского Н. Г. Чернышевский увидел новый подход к изображению крестьянской жизни, свободный от идеализации, свойственной дореформенной литературе о мужике, ‘правду без всяких прикрас’ и критическое отношение к темным сторонам жизни ‘простолюдинов’.
Тексты печатаются по изданию: Успенский Н. Повести, рассказы и очерки. М.: Худож. лит., 1957.
Впервые — Современник, 1860, No 3.