Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914

Книга очерков
Время на прочтение: 191 минут(ы)
Скачать в PDF
Розанов В. В. Собрание сочинений. Сахарна
М.: Республика, 1998.

Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови

Содержание

Иудейская тайнопись
Есть ли у евреев ‘тайны’?.. (Ответ на заявление 400 раввинов)
Еще об иудейской тайне (Ответ г. Переферковичу)
Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови
Откуда несходство греческого и еврейского текстов Св. Писания? 289
Важный исторический вопрос
Андрюша Ющинский
Испуг и волнение евреев
Открытое письмо С. К. Эфрону (Литвину)
К прекращению ритуального убоя скота
Нужно перенести все дело в другую плоскость (К делу Ющинского)
Об одном приеме защиты еврейства
Ученая пава
Наша ‘кошерная печать’
В Религиозно-философском обществе… (Письмо в редакцию)
‘Обескровленные’ журналисты
Возражение г. К. Арсеньеву
В ‘Вечер Бейлиса’
Недоконченность суда около дела Ющинского
Напоминания по телефону
Кое-что ‘про себя’
Присматриваясь к молодежи

Приложение первое

Храм ветхозаветный был храмом затаения
Руки!!! руки!!! руки!!!
Жертвоприношения у древних евреев

Приложение второе

Проф. Д. А. Хвольсон о ритуальных убийствах
Иудеи и судьба христиан (Письмо к В. В. Розанову)
‘Эхад’. Тринадцать ран Ющинского
Что мне случилось увидеть
О терафимах

Приложение третье

Текст о вкушении крови евреями — в Библии ЕСТЬ!!!
‘Памяти Андрюши Ющинского’ (Письмо в редакцию) —

Вопросы науки решаются не счетом голосов, а знанием науки

Статьи мои ‘Иудейская тайнопись’, напечатанные в конце 1911 года, не были окончены, — как отмечалось и в печати, и в обществе того времени. Мне было болезненно, что люди волнуются около этого предмета и что статьи могут возбудить раздражение одних (у нас) и муку у других (у них)… Но события пошли неудержимо… Пришла мука с другой стороны, и в таком страшном очертании, что все вздрогнули. Задрожала Россия, задрожала, кажется, и Европа… Страдания Андрюши Ющинского вопиют к небу. И когда 99/100-х печати и общества накинулись на себя же и на своих, зачем мы не позволяем евреям делать с нами, что они хотят, — умученная душа писателя хочет кричать.
Статьи, помеченные двумя годами, 1911/1913 г., были написаны в 1911-м, но печатаются теперь впервые.
Другие статьи, притом важнейшие, написаны мною для этого сборника вновь. Но мне не удалось бы придать книге тот фундаментальный и закругленный характер, какой она имеет, если б ко мне не пришли на помощь один ученый друг и двое совершенно сторонних и мне дотоле незнакомых лиц. Эти-то их труды и подняли ‘свод над зданием’, фундамент коего я закладывал. Вопрос о жертвенных убийствах главами всемирного еврейства христианских мальчиков может отныне считаться решенным в положительную сторону с тою же полнотою, точностью и достоверностью, как доказаны геометрические теоремы.
Молчание. Согласие. И — ничего третьего. Вот роль евреев отныне в этом деле.

В. Р.
30 октября 1913 г. Спб.

Иудейская тайнопись

I

Представьте себе, что я хочу написать из Петербурга в Москву письмо, — или изложить на всю Россию какую-нибудь мысль. Ну, и пишу, печатаю. Какой вопрос?! А кто получил по почте мое письмо или купил мою книгу — читает. Дело явное, простое, осязательное. Но представьте другое: что получивший мое письмо или купивший мою книгу развертывает листы, видит — алфавит, буквы, наши, ‘русские’, ‘православные’…
— Ну, читай!..
Шепчет губами и не может произнести ни одного слова. На лице недоумение, даже страх, — и он роняет книгу, письмо на пол:
— Тут ничего не написано. Буквы наши, русские: но все слилось к ряду, слова не разделены, а главное — выпущены буквы ‘а’, ‘е’, ‘и’, ‘о’, ‘у’, ‘ю’, все гласные… А ведь звук-то дают слову гласные: и все письмо, целая книга — беззвучны! Шевелить губами можно, а выговорить ни одного слова нельзя.
— Что за чертовщина! — скажет каждый. — Книгу или письмо можно только прошевелить губами, а вслух прочитать нельзя! Но если ‘вслух нельзя’, — то ведь это значит ‘шепот’: и кто писал письмо или книгу, тот самым способом написания сказал покупателю книги или адресату письма:
— Тише! Не вслух! Никому не ‘в слух’! А только сам посмотри, запомни и промолчи.
Вот это письмо с угрозой ‘промолчи’ и есть все так называемое ‘священное Писание’ иудеев, т. е. самое раннее по части письменности, что у них появилось и для записывания коего употребились буквы ‘все равно — какие есть’, именно бывшие о ту пору возле них буквы торговых финикиян. Евреи не изобрели своего алфавита, — не старались, пренебрегали. ‘Дело не в том, как писать, а в том, что писать’, ‘а напишем мы так, что никто прочесть не сможет, кроме того, кому мы шепнем ‘.
В самом деле, странное письмо. Я обращаюсь к примеру частного адресата. Подает его человек, попридержавшийся у порога: а когда я развернул и начал читать, то он на цыпочках протянулся ко мне, положил палец на губы в знак осторожности и прошептал: ‘Его прочесть нельзя: но писавший (или изобретший слово, письмо, письмена) мне передал устно и велел заучить: как разделить сплошные буквы в слова и в какой строке и слове вставить ‘а’, ‘е’, ‘и’, ‘о’, ‘у’, все гласные. Я запомнил. И вот при моей помощи вы можете прочитать письмо’.
— Две чертовщины! Не одна, а две! Да что же тут за секреты в письме, когда оно не только так написано, но и послано с таким специальным посланцем?! Извините, я с вашим господином не в заговоре, не в договоре… И не хочу…
— В договоре…
— Что?!!
— Господин оттого и написал письмо этим особенным способом, и уполномочил меня все разъяснить вам, что, по его словам, вы именно вступили с ним в тайный договор, ото всех скрытый, с тайными условиями обеих сторон, и он посылает ‘вслед договору’ это письмо, которое, естественно, не должно никем читаться, а если бы кому и попало в руки по нечаянности, то он не сможет его прочитать: письмо же детальирует договор, говорит, как именно и что вы со своей стороны должны исполнить… Исполнить и исполнять все дни вашей жизни, дни и ночи, 365 дней в году, и все годы до старости, до могилы!..
Возвращаемся от примера к самому делу, — истории. Самая иудейская письменность есть результат условия, ‘условие’ было заключено родоначальником народа, за много веков до появления закона и всего вообще ‘священного Писания’, до появления самого алфавита и грамотности, но весь ум народа до такой степени был скован ‘договором’, что когда появилась возможность написать что-нибудь, умение что-нибудь написать, — то моментально ум народа или его начальников мысленно применил эту возможность не к написанию частных писем, или рассказов, или песен, или правил благоустройства, или счетов, а к написанию договора и той массы мыслей, которые хлынули у него вследствие договора, вслед за договором, в зависимости от договора. То есть алфавит, грамотность и письмо уже в момент появления согласовались ‘завету‘ (с Авраамом) и получили внешний вид возможности прочитать только двум: написавшему и к кому послано ‘письмо’, — при невозможности прочитать кому-нибудь третьему.
Это и есть знаменитая иудейская тайнопись, притом исключительно — священная, не имеющая ни одной себе аналогии ни у одного народа, никогда во всемирной истории!
— Для че не записать?! Пиши что думаешь! Пиши что знаешь!..
Вдруг, кому мы это говорим, — не пишет. ‘Такой же мужичок, как мы’, семит, среди арабов, финикиян, сирийцев. Даже без своего алфавита, с алфавитом чужим. Тогда мы догадываемся, что у него есть тайная мысль, которую он не хочет, а может быть, и не может никому сказать.
Тайнопись иудейская имеет под собою иудейское тайномыслие. Вот разгадка, — алфавита, письменности, всего: с самого начала, с самого же появления на земле, иудеи пришли уже с тайною мыслью. Ничего подобного ни с одним народом!! ‘мужик Гомер’ писал свою Илиаду явно, без сокращений, и наши былинщики свои ‘былины’ говорили и пели явно, все мужики всей всемирной истории говорили, пели, сказывали явно, — кроме одного ‘мужика из города Ур’ (в Халдее, откуда вышел Авраам) и другого ‘мудреца из Египта’, Моисея: эти — ничего явно, все — шепотом или говоря какими-то непонятными знаками.
Невероятно и действительно. ‘Откровение’ (церковный термин) есть только и непременно второй член ‘сокровения’. Что предварительно не ‘сокрылось’, — тому нельзя когда-нибудь и ‘открыться’… И тот термин, к которому мы все так привыкли, — ‘Божественное Откровение’, — и имеет своею предварительною и подготовляющею фазою вот эту тайнопись и тайномыслие, которому соответствует тайное поведение и тайный культ. ‘Всякий не еврей, который переступит через эту черту, будет убит’, — было написано на одной из перегородок непонятного иерусалимского Храма! Как странно — для нас, нашей психологии и наших храмов! На этой ‘черте’ бились до последнего издыхания еврейские священники и левиты, когда в Храм вломились римские воины: и все пали, грудою, кучею здесь. Воины, нечаянно для себя, вступили в ‘яицо’, мистическое ‘яицо’ целого племени: ну, за скорлупу — проникли, в белок — проникли, прошли даже в желток ‘чужие бациллы’: и вдруг — ‘остановитесь! Не далее!’… ‘Вы умрете, или мы умрем’, — когда воины стали ломиться в ‘зародышевое пятнышко’. Не понимая, воины все шли, тогда ‘священники’ умерли. Странные ‘священники’, до такой степени непохожие на наших, у которых нет ни секретов, ни тайн, ни темных уголков. ‘Религия Откровения‘ (наша) — ‘религия Сокровения‘ (ихняя).

II

Ничего нет интереснее, волнующее, а в конце концов и тревожнее, страннее, — чем когда читаешь подробности скрывания смысла текста священных книг у евреев. ‘Чтобы птица не подглядела, дикий зверь в поле не заглянул‘, — только так и можно выразить постоянный испуг, ‘как бы кто не узнал‘… Испуг и смущение авторов, списателей и переписывателей странных, ‘заветных’ книг. — ‘Кому узнавать?!!’ Грамотности — нет, интервьюеры — не рождались, ‘корреспонденты’ не любопытствуют… Пустыня, никого нет! — а они хоронятся и хоронятся, зажимают себя ‘в горсточку’, скрываются ‘в кулачке’, — оглядываются: не видит ли кто, не смотрит ли кто, в особенности — не слышит ли кто. — ‘Тише!!’ — и нет гласных букв. Гласные буквы, где и как их расставить, и, далее, как расчленить сплошную массу букв на слова, на связную и ясную речь, — более тысячи лет сохранялись в памяти, в традиции: но с таким совершенством, с такою абсолютною точностью, что когда потом знаки расставились, — расставились уже в пору, когда евреи были рассеяны по всему свету, — то они расставились в Месопотамии, Палестине, Египте, в Германии, Испании и в Польше одинаково, как бы были отпечатаны стереотипно. Внимание и осторожность уравнялись машине, механике. Это чудо памяти и точности принадлежит только евреям. ‘В рукописях’ достигли точности ‘печатания’. — ‘Списывающий, прежде чем написать слово, должен предварительно громко и отчетливо его выговорить вслух: и уж затем — писать буква за буквою’ (одни согласные). — ‘Встретив непонятное или кажущуюся ошибку, предположенную и, наконец, явную ошибку (грамматики, согласования слов), — пиши с ошибкою, как видишь в предыдущем списке, с которого списываешь’. — ‘Если буква ненормально велика сравнительно с прочими в тексте — пиши ее ненормально большою, отнюдь не уменьшая’. — ‘Копируй, — и только’. — ‘Кончил: весь список проверяют 30 дней ученые по оригиналу, с которого списано, и как только найдена одна-две ошибки, т. е. просто недостает одной-двух черточек, точечек, — весь свиток, целая рукопись уничтожается’ (сверщиками-цензорами)! — ‘встретив имя Божие, — прежде чем начать его копировать — встань и произнеси краткую молитву-славословие: и затем уже, сев, можешь его списывать’. Если мы взглянем на теперешний (масоретский, с пунктуацией) текст, то мы увидим как бы страницу нашей книги, но всю засыпанную пылью или сором… Всматриваемся, что за ‘пыль’? Это между буквами, над буквами и под буквами проведены осторожно тончайшие черточки, паутинные, и — точечки, одна точечка, две точечки, три точечки под одною буквою, и, напр., три точечки то прямо кисточкою висят под буквою, то свернуты в треугольник, то отходят вбок, полу вися и полулежа. ‘Читай так, а не этак’,
— говорят все эти знаки. Это — гласные, разделения слов и проч. Как бы около текста — шепоты автора и, затем, генераций переписчиков, — теперь читающему. Наконец, против некоторых строк на полях стоят пометки: ‘в слове (таком-то) отними (такую-то) букву’, тогда получится другое слово, и вот это другое слово и читай про себя, когда в тексте написано вовсе не оно (написано с пропускаемою мысленно буквою), или: ‘читай, но не пиши’ (keri vlo ketib), ‘пиши, но не читай’, ‘пиши и читай’, ‘читай так, а не этак‘ (al tikri ken ve ala ken)… Казалось бы: ‘так — читай, то и пиши — так‘, ‘нечитаемую букву — пропусти и в рукописи‘, ‘начни писать без этой выпускаемой при чтении буквы…’ Нет! тысячу лет держали в памяти, как нужно прочитать: и всю тысячу лет писали с нечитаемою буквою. Например, в тексте: ‘Ты (Господи) не умрешь’ (пророк Аввакум, I глава, 12 стих), а в чтении: ‘Мы не умрем’… Звучит, в синагогах, везде: ‘мы не умрем’, а видится беззвучно: ‘Ты (Господи) не умрешь’… Совсем другой смысл! Да: но взглянуть на него можно, произнести — нельзя. И никто не произносит, а в мыслях у всех проносится. Наконец, уже в эпоху составления Талмуда было непонятно, что в некоторых местах текста Св. Писания стояла такая-то буква — одна как бы линейно-вытянутая, а в другом месте та же самая буква — точечно-малая: разницу величины сохранили до нашего времени… Точно в надежде: ‘когда-нибудь это откроется’. ‘Бог откроет’, ‘мудрец шепнет’…
Но ‘обсыпанный текст’ — только в домашнем употреблении: в синагогу вносят свиток только ‘голый’, без всяких знаков и руководств для чтения! Это — непременно и закон! Всякий свиток с проставленными гласными — тем самым негоден к храмовому чтению! Между тем он читается вслух, и не одним раввином, но к нему подходят и евреи — выкрикивая слова и жестикулируя! Без знаков? Читают, поют, кричат — по традиции! В синагоге вдруг встает требование еще времен Вавилонского плена: ‘кроме сплошных согласных — ничего в Священном Писании!’.
Характерны выражения Талмуда: ‘с Синая закон принесен был обнаженным‘ (одни согласные), и, затем, про ‘пыль знаков’: ‘они дают Писанию одушевление’. Вот его-то и ‘скрой’. ‘Кости все могут видеть, в кровь — не заглядывай’. В ‘святое Святых’ Храма — тоже ‘никто не заглядывай’. Удивительно, что на странный способ еврейской тайнописи походит и тайностроительство Скинии: двор, притворы и даже ‘святое’ с богослужением — это как бы ‘согласные буквы’ религии, которые можно ‘писать и видеть’: но вот — занавеса, густая, со складками, в несколько рядов, за которую в совершенную темноту входит однажды в год один первосвященник, чтобы покропить кровью стоящий там ковчег завета… Это — ‘keri vlo ketib’ культа, его — ‘смотри, но не читай вслух’, тайные ‘гласные’, с которыми только смысл и становится ясен. Когда первосвященник показывался назад из-за занавесок, то весь народ восклицал ему навстречу: ‘Жив ли ты?’ Т. е. не ‘умер’ ли? не ‘случилось’ ли что с тобой? Странные слова, напоминающие те, которые в Талмуде сказаны о догадавшихся насчет ‘колесницы’ Иезекииля: ‘один — умер, другой — сошел с ума, и один Акиба вошел с миром и вышел с миром’.
— Да для чего скрывать?!! — восклицает Гомер и наш былинщик.
Значит, было для ‘чего’… Все ведь мы, православные, ‘признаем Ветхий Завет’: а подите-ка, нарисуйте на стенах наших церквей ‘авраама, заключающего завет с Богом’, т. е. совершающего странную операцию над собою и 14-летним сыном Измаилом, как равно и над всеми взрослыми рабами своего дома: молящиеся православные закроют руками лица, глаза и со страхом, в смятении разбегутся!
А ‘священно’… ‘священно’, — но нельзя ‘смотреть’, ‘видеть’. Это и есть — ‘сокровение’, первая фаза Откровения, — по которой, по ее стилю, по ее духу — и тайностроительство, и тайнопись, и в основе всего — тайномыслие.
А 400 раввинов на всю Россию уверяют: ‘ничего тайного‘. Напротив, все решительно — ‘тайна’, а вот явного — ничего!
Да вы всмотритесь в походку: идет еврей по улице, сутуловат, стар, грязен. Лапсердак, пейсы, ни на кого в мире не похож! Всем не хочется ему подать руку. ‘Чесноком пахнет’, да и не одним чесноком. Жид вообще ‘скверно пахнет’. Какое-то всемирное ‘неприличное место’… {В ‘тайнописи’, в которой много узоров, есть и следующий: некоторых ‘резко неприличных мест текста’, ‘грубо неприличных’ — не читают, а вместо их вслух читают другие, смягченные (‘эмфатические’) слова, выражения, формы.} Идет какою-то не прямою, не открытою походкою… Трус, робок… Христианин смотрит вслед, и у него вырывается:
— Фу, гадость, и зачем я не могу обойтись без тебя?
Всемирное: ‘зачем не могу обойтись’…
Но жид стукнул в дверь, грязная рука высунулась и подняла защелчку. Совсем согнувшись — он прополз туда.
Проползла — тайна и в тайное место. И опять все в согласии со всем: пока вы его видели на улице — вы видели как бы одни ‘согласные’ человека, вошел он в дом — и открываются в нем ‘гласные’. Самая фигура его, толстая, округлая или, наоборот, преувеличенно вытянутая и преувеличенно худая (два типа евреев), с лоснящеюся потною кожею, имеют что-то в себе напоминающее пузатую старую синагогальную ‘тору’, свитую вокруг палки.
— Ах бы обойтись! А не можем!
— ‘Бьем’ его, — а ‘торгуем’ с ним и — ‘читаем его книги’.

1911 г.

Есть ли у евреев ‘тайны’?..

(Ответ на заявление 400 раввинов)

Все русские раввины, — числом более 400, — дали торжественное клятвенное заверение, что ‘в законах их, вероучении и толкованиях, письменных или устных, не содержится ничего тайного’, что не было бы объявлено всему свету, куда они не повели бы каждого заглянуть и понять, что у них нет темных и неосвещенных углов. Но в таком случае что же означает начало 2-й главы трактата Хагига, в Талмуде:
‘Законы о кровосмешениях не истолковываются сразу трем слушателям, рассказ о сотворении мира не истолковывается сразу двоим, Колесницу же (в видении пророка Иезекииля) позволительно объяснять лишь одному, — и то, если объясняющий заметит, что тот, кому он хочет объяснить, уже сам и собственным разумением дошел до понимания‘.
Нельзя образнее выразить полное запрещение всякого объяснения. Единичные талмудисты ‘сами доходят своим умом’: и беседуют о запрещенном смысле этого явного текста, лишь заметив, что оба его понимают в одном смысле.
Дальше слова и приметы еще разительнее, а речь очень темна, и дозволяет только заметить, до чего юдаизм полон тайн, притом каких-то зловещих, от которых ‘уразумевающие дело’ даже сходят с ума. Приведу темный текст (тот же трактат, та же глава):
‘Тому, кто размышляет о следующих четырех вещах, лучше бы не родиться на свет: что выше (?!) и что ниже (?!), что прежде (?!) и что после (?!). Тому, кто не щадит чести своего Творца (!!), — лучше бы не родиться на свет’.
Тосефта, или пояснение, к этому тексту талмудического закона:
‘Не толкуют законов о кровосмешении трем, но толкуют двум, не толкуют рассказа о сотворении мира двум, но толкуют одному, а Колесницу толкуют одному лишь в том случае, если он ученый и понимает по собственному разумению. Однажды рабби Иоанн, сын Заккая, ехал на осле, а рабби Элеазар, сын Араха, погонял сзади. Он сказал ему: ‘Рабби, преподай мне один отдел из Колесницы! Тот ответил: ‘Разве я тебе не говорил, что нельзя толковать Колесницу одному, разве что он учен и понимает по собственному разумению’. Он сказал ему: ‘позволь мне, — и я произнесу перед тобою’…
Без сомнения, в подчеркнутых словах содержалось что-то, что указало рабби Иоанну, что рабби Элеазар догадался о Колеснице и ‘понимает’ ее так, как и он. Ибо вот что произошло:
‘Рабби Иоанн, сын Заккая, тотчас же сошел с осла, и они накинули на себя плащи и сели оба на камне под оливковым деревом. Когда он кончил, то рабби Иоанн, сын Заккая, встал, поцеловал его в голову и сказал: ‘Благословен Господь, Бог Израилев, который дал отцу нашему Аврааму сына, умеющего истолковывать и пояснять слова Отца нашего, что на небесах, иной хорошо толкует, но не хорошо исполняет (!!), иной хорошо исполняет, но не хорошо толкует, а Элеазар, сын Арахов, хорошо толкует и хорошо исполняет. Блажен ты, отец наш Авраам, из потомства коего вышел Элеазар, сын Арахов, который умеет истолковывать и пояснять славу Отца нашего, что на небесах‘ (!!).
‘Рабби Иосе, сын рабби Иуды, говорит: ‘Рабби Иисус произнес Колесницу перед рабби Иоанном, сыном Заккая, рабби Акиба произнес перед рабби Иисусом, Анания, сын Хахинаи, — перед рабби Акибою’.
‘Четыре человека вошло в парадиз (рай, сад): Бен-Азай, Бен-Зома, Ахер и рабби Акиба. Бен-Азай взглянул и умер, о нем говорит Писание: ‘Дорогй в очах Господних смерть святых Его’ (!!). Бен-Зома взглянул и потерял рассудок, о нем говорит Писание: ‘Нашел ты мед, — ешь, сколько тебе потребно, чтобы не пресытиться и не изблевать его’ (!!). Ахер посмотрел и вырубил насаждения (т. е. ‘парадиза, на который он взглянул’). О нем говорит Писание: ‘Не дозволяй устам твоим вводить в грех плоть твою’ (!!). Рабби Акиба вошел с миром и вышел с миром. О нем говорится в Песни Песней: ‘влеки меня, мы побежим за тобою, — царь ввел меня в чертоги свои’.
‘Однажды равви Иисус шел по улице, а Бен-Зома шел ему навстречу. Он поравнялся с ним и не приветствовал его. Тот сказал ему: ‘откуда и куда, Бен-Зома?’ Он ответил: ‘Я размышлял о мироздании и нашел, что между водами верхними и между водами нижними нет даже одной ладони, ибо сказано: ‘и Дух Божий носился над водою’… В тот час рабби Иисус сказал своим ученикам: ‘Бен-Зома — уже вне‘ (разума). Спустя несколько дней Бен-Зома умер (!!). Привели притчу, чему это подобно: ‘Царскому парку, в котором построена башня. Что делать человеку, как не смотреть, не отнимая глаз от него? Другое, чему это подобно: дороге, проходящей между двумя стенами: одна огненная, а другая снежная, склонится он в эту сторону и обожжется огнем, склонится в другую сторону и обожжется снегом (!!), но человек должен держаться середины, не отклоняясь ни в ту, ни в другую сторону’.
Не правда ли, выразительно и поразительно?
Таким образом, в юдаизме есть какие-то темные уголки, куда смотреть ‘запрещено’, которые ‘обжигают’ и, вместе, сливаются с рассмотрением ‘славы Божией’, и вот об этой ‘славе Божией’ почему-то нельзя разговаривать, продолжая ехать на осликах, а учителю й ученику надо сойти на землю.

1911 г.

* * *

Все 400 раввинов клянутся, что ‘не только человека кровь, но даже и животных кровь — запрещена к вкушению евреям‘. Но если бы переменить форму вопроса и спросить их: ‘Бог, коему поклоняется юдаизм, разве не имеет некоторого положительного отношения к крови человеческой, некоторого притягательного к ней отношения?’ — то неужели решились бы они сказать: ‘Нет, не имеет’?! Они этого не скажут, не напишут и не заявят. А в этом-то и лежит тайна юдаизма. Евреи очень хорошо знают, что в одном ритуале служебное лицо синагоги высасывает ртом некоторое количество младенческой крови, взяв в рот предварительно вина. Так как в юдаизме — все тайна и покров, все иносказание и намек, то посторонним людям необыкновенно трудно судить, где кончаются эти намеки, чем ограничиваются эти иносказания. В христианстве решительно никто не берет в рот кровь живого человека, — и предложить это, притом в ритуале, — значило бы смертельно испугать христиан!! На намеки — отвечу намеком: скажите, что повлекло иудеев не обойтись как-нибудь, не заменять чем-нибудь этого высасывания живой крови из живого человеческого существа? Я же отвечу, что хотя им запрещено вкушать кровь всякого живого существа, но — как еду… И может быть запрещено оттого, что они живьем съели бы тогда мир: ибо они и ‘бог’ юдаизма страстно любят кровь.
‘Так люблю, что запретил себе, — страшными запретами’…
И — не вкушают…
Но — любят и томятся… вот до ритуального обычая хоть подержать во рту кровь!..
Так иногда старое густое вино страстный любитель его, взяв в рот и наклоняя голову так и этак, переливает справа влево и слева вправо, и течет оно по деснам, по языку… Ах, все это очень страстно. И недаром сказано в Песне Песней:
‘И мирра падала с рук моих, и с пальцев моих капала мирра’…
А что ‘есть’, ‘обедать’… Скучно… Но вкус, но запах — это родит безумие. Вот 400 с лишком раввинов, подписавшихся под ‘исповеданием’, сказали бы лучше, что евреи, — да и не одни они, а даже юдаический ‘бог’, — лишены влечения к запаху крови, к осязанию крови, к виду крови, непременно живой (до свертывания), как можно дольше — живой, в движении — живой…
Ведь еще в библейские времена они подбрасывали лопатками кверху кровь, ‘окисляли’ ее раньше химии, не давая свертываться: и дышали, и дышали ею, непременно — живою! как можно дольше — живою!..
Как не понятно христианину! Человеку вообще — не понятно! А еврею — сладко!..
И вот тут… большие многоточия. Укрывшийся в тайну не говори, что он — въяве. И даже не ропщи особенно на подозрения, на шепоты около тайны. Евреям надо быть скромнее, евреям надо быть тише.

1911/1913 г.

Еще об иудейской тайне

(Ответ г. Переферковичу)

Ни один из раввинов не ответил мне в печати по вопросу, есть ли в юдаизме тайны, но ответил г. Переферкович, переводчик на русский язык всего ‘Талмуда’. ‘Юдаизм, — он сказал, — единственная религия, в которой нет никаких тайн ‘.
В таком случае я предложу г. Переферковичу напечатать в общераспространенной газете ‘Речь’ (ответ его мне появился в кишиневской газете ‘Бессарабия’, представляющей в своем роде литературную тайну для России) изложение без пропусков всей процедуры ‘заключения завета новорожденного младенца с Богом’, т. е. ихнего священного обрезания, и, в особенности, того, что обрезывающее лицо делает с младенцем после того, как оно уже окончено, когда нож перестал действовать.
Изложения этого еврейская газета ‘Речь’ не допустит на свои страницы.
Изложения этого г. Переферкович не решится сделать. Т. е. вслух русских — для ‘погляденья’ и ‘прочитанья’.
Хотя все евреи это постоянно видят и знают.
‘Мы знаем, но еще — никто не должен знать. И мы никому не скажем‘.
Неужели это не тайна? не прототип тайны? Наше крещение, наше причащение, наше венчание, миропомазание — ‘каждый приходи и смотри’. И все наши ритуалы можно изложить в газете, журнале, в учебнике для детей. Это ‘таинства’ в смысле ценности, важности, тяжеловесности, золота, но это не тайны, как скрываемое. У евреев нет ‘таинств’ в смысле христианских, в нашем смысле, но есть тайны, как ‘секреты’. Как то, чего нельзя показать, ни — рассказать.

* * *

Итак, процедуру обрезания г. Переферкович не расскажет печатными словами.
Но есть еще более важный пункт.
Г. Переферкович, — к его чести, очень уважающий христиан и христианство, считающий христианство религиею высшею и более просвещенною, нежели юдаизм, — не откажется признать, что христиане почитают И. Христа не менее, чем евреи — Иегову.
Но христиане выговаривают вслух: ‘Иисус Христос’.
Отчего евреи никогда не произносят имени Иеговы и им это запрещено?
Ссылаются: ‘из великого страха и трепета перед ним’.
Но ведь это не больший трепет, чем у христиан перед И. Христом?
Нет, — они по чему-то другому не произносят. Почему? Пусть переводчик Талмуда вслух объяснит. Но — он не объяснит.
Опять тайна.
Я же замечу, что имена в древности заимствовались от существа того, что получало имя. И в ‘тайном Имени Божием’ выражалось Существо Божие: которое было до такой степени укрываемо от всех на свете, от чужих людей, от иных народов, что самим евреям было запрещено когда-либо вслух произносить его, дабы не совершилось подслушивания (посторонним человеком). Но в то же время евреи (все) знали это имя: ибо бессмысленно запрещать произносить то, что человек, выслушивающий запрещение, не умеет произнести.
Конечно, знали произношение, но никогда — вслух.
Г. Переферкович и еще один еврей-оппопет возражали мне, что ‘во всех семитических языках согласные не пишутся’. На это — два ответа:
1) Да все семиты и исповедывали одну религию, с одною тайною. Это были ‘двоюродные религии’, хотя и непрерывно враждовавшие между собою, как враждуют ‘старообрядцы’ и ‘православные’, ‘лютеране’ и ‘католики’, — все одинаково христиане. Об этом писал я еще в 1897—1898 гг. в ‘Русском Труде’ и в ‘Новом Времени’, гораздо раньше, чем Делич начал сближать религию евреев и вавилонян.
2) Что это — так, подтверждается фактами, что уносимые завоевателями сосуды из иерусалимского храма они ставили в свои храмы. ‘Сапог пришелся по ноге’, т. е. в Вавилоне, Ниневии, да и везде решительно у семитов, сапоги были скроены ‘по мерке с одной ноги’. Но храм Божий, по иудейскому представлению, есть вместилище Бога (почему и храм может быть только один на земле). Следовательно, в одинаковых храмах обитал везде тот же Бог. Только евреи говорили: ‘Он — не у них, а — у нас‘, финикияне: ‘Нет, не у вас, евреев, а — у нас’, ‘и ваши сосуды должны быть поэтому перенесены к нам’.
3) Да это и очевидно: все семиты поклонялись богу плодородия. Но евреи и до сих пор не поклоняются ли богу плодородия? Какая же и в чем разница?! Существо — одно. А иногда вдруг высказывало одно даже имя: Давид был совершенно ‘православный’ иудей, говоря нашим языком — ‘канонический’, настоящий. Что же мы видим: в состав имени некоторых сынов его входит имя Ваала, с выражением полной в Ваала веры, например, ‘ваал дал’ (сына), ‘милость Ваала’ (ко мне). Имена человеческие давались в древности по существу, по вере, не были простыми звуками {‘Ваал-Имаф’ — имя одного из сынов Давидовых. Еще в той же V главе ‘второй книги царств’ говорится об употреблении Давидом имени ‘ваала’ как имени своего бога: ‘И сказал Давид: Господь разнес врагов моих передо мною, как разносит вода. Почему и месту тому дано имя: Ваал-Перацим’. См. стихи 16 (имя сына Давида) и 20-й.}.
Может ли христианин когда-нибудь назвать своего сына именем, в которое составною частью входило бы имя ‘аллах’, ‘Будда’ или ‘Конфуций’?! Значит, Давид почитал Ваала своим богом, только вообще-то у евреев он назывался иначе, как бы, напр., не ‘der Got’, не ‘Matka Boska’, не ‘Notre Dame’, a, напр., ‘Бог’ и ‘пречистая Богородица’. Другие звуки. Эта-то разница только звуков, а не мысли и представления и ввела ученых в заблуждение, о чем евреи промолчали и посмеялись над европейцами.

1911/1913 г.

Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови

Все 400 раввинов клянутся, что не только человека кровь, но даже и животных кровь — ‘запрещена к вкушению евреям ‘.
Это слишком явно, ибо мы читаем в Библии: ‘никакой крови не вкушай’, с добавлением, однако, на которое нужно обратить все внимание: ‘ибо кровь — это душа’. ‘Не вкушай крови, потому что она священна’ — вот перевод. Поэтому ни о каком примешивании крови человеческой или какой другой к какой-нибудь пище евреев, — не может быть и речи. Это — бессмыслица, и этого просто — нет, ибо это противоречит стилю веры, культа и ‘тайны’.
Напротив, что ‘кровь есть душа‘ — это одно из великих ‘сокровений’ Библии, которое они таили от всех народов, так обильно проливавших в то время кровь (особенно ассириане). Отсюда — не только война, но и охота почти запрещена евреям всем духом их законодательства. Еврей с ружьем, подстерегающий дупеля в лесу, — невиданное и смехотворное зрелище, как — и еврей верхом на коне, чертящий воздух саблей: смех, невозможность и беззаконие. Жид в сущности баба (старая), которой ничего мужского ‘не приличествует’. Их и ‘бьют’, как ‘баб’, с этим оттенком презрения, удовольствия и смеха: делают это как что-то ‘само собою разумеющееся’ и ‘ожидающееся’… Втайне я даже думаю, что евреи не не любят, когда их колотят, но только делают ‘вид протеста’, подражая мужчинам и европейцам или притворяясь мужчинами и европейцами. Но ‘милого побои не долго болят’, и никуда они от ‘бьющих’ не уходят… ‘сладко садняет’, и вообще тут есть садизм ‘сладких язв’. Пророки им предсказывали: ‘Будешь язвен и мучен‘: это буква в букву о кишиневских и белостокских делах, об английских и о старо-казацких. Но ‘бабы’, в отличие от мужчин, имеют свои вкусы, иногда застенчивые вкусы. Если бы я спросил всех раввинов: ‘А не имеют ли евреи, да и не они только, а и ‘бог’ юдаизма, некоторого положительного отношения к крови человеческой, некоторого притягательного к ней отношения‘, то они ужасно бы смутились, смутились и застонали бы, сознавая в недвижном стоянии своем, что подходят к главной их тайне. Да, вот великое ‘сокровение’ иудеев: ‘Мы любим кровь’. Было, что ‘скрывать от народов’, было основание для ‘тише’, ‘не смотрите’, ‘не читайте’, в особенности — ‘не догадывайтесь’. Библия полна косвенных сказываний… Все указывают, евреи указывают, Рембрандт и другие художники рисуют, как Бог не дал Аврааму совершить ‘заклание’ сына Ему в жертву: но это пока — явное, те ‘согласные буквы’, которые видны глазам. Но тут есть и невидимые гласные буквы, которые подразумеваются… Никто не обратил внимания, что моментально последовало за недовершенным (только) сыно-жертвоприношением. Напомним: Бог везде называется в Библии ‘огнем’: ‘Аз есмь огнь пожирающий‘, — говорит Он о Себе. Вдруг этот ‘Бог-Огнь’, едва подвели к нему отрока, взвился, лизнул и отступил, точнее, — повелел отвести мальчика в сторону, удовольствовавшись ягненком. Рембрандт и другие, пораженные красотою и значительностью события, его картинностью, не заметили слов сзади ее, которые нельзя не назвать жадным лизанием жертвы:
‘Мною клянусь (какой жар, нигде еще такого тона!!), что так как ты сделал сие и не пожалел сына твоего, единственного твоего (какая нежность!), для Меня: то Я, благословляя, благословлю тебя и, умножая, умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря, и овладеет семя твое городами врагов твоих, и благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа (зова? требования? алканид?) Моего’.
Вот на что надо было обратить внимание, а не на картину спереди, en face, в выпуклости. Не ‘дразни огонь’, говорят. Что-то живое в самом деле есть в огне. Поднесите хворостину к пламени костра, — не касаясь его, — и пламя вытянется в язык, в длинный угол, в острую ленту и хочет лизнуть хворостину. Но вы отдернули назад хворостину: ничего не произошло, хворостина цела, отрок цел, Исаак жив. Однако из этой ‘целости’ и ‘живости’ дико было бы заключать, что между огнем и хворостиною нет притяжения, что между иудейскйм ‘неисповедимым’ Иеговою и отроческою кровью, — именно отроческою или младенческойэ, невиннейшею, чистейшею, — нет мутящего ум притяжения. Жертвоприношение Исаака, так обманувшее чужеродцев тем, что оно не довершено (именно — для их глаз), последующими словами говорит (шепотом потомству Авраама), что его хранитель и ангел в истории ‘любит вот то-то’…
Да, эта ‘баба с Востока’ — страшная! Страшное видение, не нарисованное Рембрандтом: человек, мальчик, сын, несший дрова для себя (какие подробности!), перед жертвой попросивший отца связать себе руки, чтобы не биться при заклании и хоть видимостью сопротивления не оскорбить Бога (комментарий Талмуда к этой сцене): и… какой-то жар… и истерика: ‘отведи’, ‘не надо’, ‘только ягненка Мне дай’, но… ‘как ты благословен за это’, ‘какими наградами я тебя за это осыплю’.
— За что ‘за это’!!!
Пообещал сына, и подвел уже к огню, ‘в котором Аз’ (‘Аз есмь Огнь поедающий‘)…
Что еда, еда — глупое, грубое, еда — это земное. ‘На небесах’ только обоняют, и на земле иногда обоняния родят безумие.

* * *

Вот я раввинов и спрошу об этом: нет ли у евреев, да и крупнее,
— нет ли у самих раввинов, не у ‘казенных’, спереди поставленных, а у стоящих позади их, настоящих раввинов, положительного обонятельного и осязательного отношения к крови, вообще всякой, но и к человеческой особенно?
Стонет душа еврея: не может он сказать: — ‘нет!’… Не смеют (евреи). — ‘Не смеем’ (раввины).
Да и слишком явно: кто же припишет в ‘священном Писании’ Богу то, чего сам не имеет? Христиане кротки, — и Бог их ‘кроток сердцем’, но если израильский Бог любит ‘обонять запах жертв’ (буквальные слова Библии), то евреи неужели же этого не любят?!
По ‘богомольцу — Бог’, и, обратно, ‘в связи’, ‘в завете‘: ‘по Богу — и богомолец’.
Явно!
Да и как вывод тоже явно: ‘в крови’ ведь ‘душа’, дух, жизнь, кто же не ‘любит душу человеческую’?! И как только тайность и тайномыслие слили ‘душу’ и ‘кровь’, — так обоняние крови, осязание крови, всякое отношение к крови из ‘отвращающегося и гадливого’ перешло в ‘безумное и сладостное’, ‘восхищенное и восторженное’.
Да всмотритесь же вы во все ‘богослужение’ иудейское, которое нимало не походило на спиритуалистическое христианское, с нашими ‘эктениями’ и проч…
Правда, там возглашаются псалмы, — не думайте, не нашими тихо льющимися тонами! — Звенели серебряные длинные трубы, и среди храма, с привешенною к потолку виноградною кистью-лозою из золота (пожертвования), до того огромною, что ее не имели силы поднять десятки священников, — непрерывно и непрерывно текла, струилась, капала кровь, всегда разделенная в струйки и капельки, для большего испарения и большей пахучести. Выражение Песни Песней: ‘Имя твое сладко, как пролитое миро’ (буквально: ‘как миро, переливаемое из сосуда в сосуд’) — есть закон всего ‘богослужения’, прежде всего — пахучего кровью богослужения. Для нас бы — отвратительно пахучего: но ‘что немцу смерть, то русскому здорово’, а что ‘христианину — вонь, то иудею — сладость’. Посмотрите на их большие тяжелые носы: это не наши маленькие носы ‘с переимочкой’, а какая-то обонятельная утроба. Посмотрите на их толстые, мясистые губы. И вкусы у них, и обоняние у них — совсем другие, чем у христиан. Как и другая ухватка, походка. Мы все немножко ‘копытные’, простодушные, громкие, явные, ‘водовозные’, ‘пасемся на полях’ вширь и даль. Евреи ходят около чужих стад, — непременно рассеянно, разбросанно, всюду, — как и все хищные, не кучащиеся в стада. Они ‘воды не возят’ и сыты… Стелются по земле, кроются в камышах, уходят к себе и в себя,— ночные, таятся… Нога их или лапа вовсе не оканчивается копытом.
Они пугливы. И кошки пугливы!
Во всяком случае этот ‘трус’ любит кровь.
‘Кровавая баба’ Востока: тут нервы, закон и неодолимое. Тут нет вины, а только вздохи. Тут тоска народов, судьба народов. — ‘Ну, что же сделаешь’, — если около пасущегося огромного буйвола есть и маленький ягуар, около лося — рысь, что делать, когда мир вообще сотворен в копытных и когтистых животных, в мотыльке и в склевывающей его птице… Судьба, покорность и терпение. Покорность и глухое молчание. Да зачем в мире сотворены и жизнь, и смерть?
Идиллия и трагедия?
Никто не понимает. Молчат и евреи о своем странном призвании. Человек сходит на землю, чтобы исполнить жизнь свою, а не чтобы понять что-нибудь в жизни. И ‘покорность воле Божией’, с этою, как в Библии, настойчивостью, частым повторением, не как ‘присказка’, а самая ‘сказка жизни’, грустная и нескончаемая о ней повесть — это все тоже в ‘сокровениях’ Израиля.
Это уже — молитва кротости, льющаяся в псалмах, впервые вырвавшаяся у еврея, ее нет у Гомера, нет нигде у явных народов. Она появилась у того же тайного народа, который любит обонять кровь. ‘Кровь — душа’, а молитва — сущность души. Но опять это из тех страшных тайн, которые нужно было сокрыть. Это уж я говорю, что надо было скрыть. Зачем людям знать то, от чего может помутиться разум?
‘Бог невидим’? — Да! — ‘В Библии?’ — Невидим! Прекрасно: но по какому же умственному закону, сердечному закону, совокупному душевному закону — евреи и Библия придали ‘невидимому Богу’ ноздри?!! ‘пар от ноздрей Его’ — выражение Библии. Лица нет, ничего нет, головы нет… ‘Но ноздри’?.. Еврей задумывается, упорно молчит, долго молчит, и шепчет: ‘Ноздри есть и у Бога‘. ‘Ибо я самого сладкого, до молитвы, до экстаза, не отведал бы без ноздрей: и не могу отнять у Бога то, чем сам живу, оживляюсь, восторгствую’…
Библия прямо говорит, что Бог обонятельно воспринимает земные молитвы… Опять ‘прячь это в Сокровение‘. Мы же можем заметить: каково же умонаклонение у евреев?!

1911/1913 г.

Откуда несходство греческого и еврейского текстов Св. Писания?

Епископ Антонин. Книга Притчей Соломона.
Текст книги. Том II. Спб. 1913. Стр. II + 299 in 4.
Цена 6 руб.

‘Пройдя через сознание и быт других времен и наций, священное слово Библии равномысленно ли выразилось в их понятиях и языках? Раскрывая свою славянскую Библию и читая в ней священные глаголы, данные на языке евреев, преложившиеся потом в призме разумения греков и оттуда перешедшие к нам, мы читаем то ли самое, что Провидение изрекло ‘во свет языкам’?’
‘Этот вопрос веры возможен на первой странице каждой библейской книги, но относительно некоторых книг он может перейти в тревогу. Переводчик еврейской ‘Книги Сираха’, живший за сто лет до P. X. и знакомый одинаково с еврейскою и греческою Библиями, отметил, что ‘закон, пророчества и остальные книги Св. Писания на греческом языке имеют немалую разницу в смысле, если читать их в подлиннике’… ‘До такого значительного разногласия текстов еврейского и греческого, какое встречается в ‘Книге Притчей Соломона’, — говорит профессор Олесницкий, — никакая другая библейская книга не доходит’. Итак, изначальные изречения еврейского вдохновения в отражении греческого духа претерпели значительное преломление’.
‘Предмет настоящего труда — ‘Книга Притчей Соломона’, а задача — розыски ее автентичного смысла’.
‘Характер исследования по преимуществу филологический: ювелирная работа, гранение слов и понятий, которое дало бы нашему разумению настоящую игру и блеск изначальной, ничем не затемняемой, священной мысли’.
Так пишет в предисловии к новому громадному труду епископ Антонин, бывший викарий митрополита Антония и его друг, ныне находящийся ‘на покое’ и проживающий в Сергиевской Пустыни, близ Петербурга (по Балтийской железной дороге). Ученые труды, — кто к ним способен, — естественно должны бы наполнять досуг таковых владык ‘в плаче’, каковыми можно назвать владык ‘на покое’, т. е. не призываемых более на должность и службу. К чему плакать? Можно трудиться. А труд умом и пером для духовных лиц поистине необозрим и ждет делателей.
Книга представляет четыре параллельные текста ‘притчей Соломона’: 1) русский перевод епископа Антонина с подлинника, 2) еврейский текст (подлинник), 3) греческий перевод LXX ‘толковников’ и 4) русский перевод с этого греческого перевода. Расхождения действительно замечательны. Например, в подлиннике:
Бедным становится, кто обленивит руку,
А рука прилежных — делает богатым.
В греческом и славянском совсем другое, пропала самая мысль еврейского текста, очень воспитательная и наставительная:
Бедность человека унижает,
А руки доблестных — обогащают.
Еще — по-еврейски:
Разумный сын летом собирает,
Срамный сын спит в жатву.
Благословения — на голове праведника,
Уста же нечестивых закроет
(еп. Антонин без нужды добавляет: их) насилие.
По-гречески и по-славянски:
Разумный сын спасается от зноя,
А беззаконный сын подвергается в жатву губительному ветру.
Благословение Господне на голове праведника,
Уста же нечестивых покроет плач безвременный.
&nbsp, (Начало 10-й главы)
В первых двух строках проведена та в высшей степени национально-целебная мысль, — мысль, предохранившая евреев от социального загнивания, которая потом разнообразно и твердо была развита у отцов Талмуда и наконец ‘втесалась как кол’ в головы еврейской общины и каждого порознь еврея. Она стоит угрозой, личной и патологической угрозой, перед каждым евреем, склонным полодырничать, полениться и попопрошайничать. В Талмуде на разные манеры говорится и теперь перешло у евреев в пословицы: что, кто притворяется хромым, чтобы выпросить милостыню, у того Бог отнимет ноги, кто притворяется слепым ради подаянья, тот ослепнет в самом деле, и кто вообще симулирует боль, или страдание, или бедствие в целях профессионального нищенства, тот в такой мере противен и враждебен человеку и Богу, что Бог его ‘разразит’ и нашлет ту самую болезнь, в которой он притворствует. Мысль социально страшно ценная, и как она неслась по улицам и домам как гул и говор всех, то у всякого мальчонка стоял страх, что за подобным притворством наступит определенная болезнь, слепота, хромота, уже доводящая действительно до нищенства. И профессионального нищенства у них, как мы знаем, не развилось.
Эта ценная мысль почему-то скрадена, рассеяна и в греческом переводе, и в славянском, сделанном с греческого.
Что за причина этой разницы текстов? Популярная легенда, будто евреи изменили и испортили свой текст, дабы уничтожить в нем места, особенно ясно предрекающие пришествие И. Христа, не заслуживает никакого внимания ввиду указанного у епископа Антонина факта, что разница текстов была замечена уже за сто лет ранее Рождества И. Христа. Едва ли осторожные и слишком общие слова самого еп. Антонина, что ‘проречения еврейского вдохновения — в отражении греческого духа претерпели значительное преломление‘, не могут быть приняты потому, что ведь переводили на греческий язык еврейские книги вовсе не греки, знавшие еврейский язык, а переводили ученые евреи, говорившие в то же время по-гречески, как теперешние евреи-литераторы говорят и пишут по-русски. Таковы именно были александрийские иудеи времен Птоломея Филадельфа.
Где же родник неверностей? Простая небрежность переводчиков, которых никто не будет проверять? Какая-нибудь тенденциозность, и тогда — какая же? Можно бы скрупулезно изучить дело и подметить общие наклоны этой тенденциозности.
Нужно, однако, принять во внимание следующее. Едва палестинские евреи узнали, что египетские их собратья дерзнули начать переводить Слово завета, данного исключительно одному израильскому народу в наставление и охранение, на греческий язык, на язык ‘гоев’ (‘отверженных Богом’), как тотчас же все 70 ‘толковников-переводчиков’ были подвергнуты ‘херему’, т. е. отлучению от синагоги и общины израильской. По-нашему, — были ‘преданы анафеме’, специальной еврейской. Так в этой плачевной ‘должности’ они и переводили, по личному поручению царя, собиравшего свою знаменитую библиотеку и решившегося на греческом языке объединить все легенды и все священные книги не одного Запада, но и Востока. Перевод был сделан. Но как только евреи ознакомились с переводом, так херем (проклятие) немедленно был снят с переводчиков. Евреи успокоились. Почему они могли успокоиться? Приходится вернуться к тому, что я говорил в ‘Иудейской тайнописи’. Она неоспоримо есть, и есть в священных их книгах. Вполне разуметь их смысл в некоторых двоящихся и темных местах могут и вправе единственно евреи, ‘которым единолично дан закон‘, и смысла этого ни в каком случае они не должны выдавать ‘гоям’. Наложен был ‘херем’ ввиду испуга, что ‘тайное иудеев’ переводчики рассеют по всему свету. Но переводчиков некому было проверять, переводчики были ‘патриоты своего отечества’, и, сберегая свою общину, оставляя ‘завет’, т. е. ‘заветное’ и ‘тайное’ — только себе, они в кардинальных пунктах перевели, отклоняясь от тайномыслия еврейского в обычный греческий ‘здравый смысл’, ‘рационализм’, или в сближение с господствующими философскими системами, около чего могли быть еще и простые небрежности (как приведенные выше разночтения). Но вообще переводчики ‘не выдали своих’, удовлетворив ученую в сущности прихоть греческого царя — поверхностно, формально и отнюдь не искренно. Евреи (учители их) всегда скрывали и скрывают до сих пор как некоторую национальную тайну, в чем же собственно заключался ‘завет Бога с ними’, какова ‘материя и пункты’ этого завета, каково содержание и текст договора-завета: неужели просто вера и повиновение со стороны людей и покровительство со стороны Божией? Всякому ‘праведнику’ Бог ‘покровительствует’: это есть общерелигиозное, это есть и христианское, и католическое, и всякое языческое обоюдо-отношение. Явно, есть что что-то другое и главное. Об этом главном евреи — ни гу-гу. Полное молчание. Только наблюдая панораму, т. е. ‘все в целом’ и Св. Писания, и еврейского ‘исполнения закона’, мы замечаем, что дело вовсе не в ‘повиновении’ и ‘покровительстве’, сей слишком элементарной и обобщенной вещи, в сей до некоторой степени базарной вещи. Что есть ‘пункты’, о которых действительно ‘гоям’, да и никому, кроме ‘исполнителей’, сказать нельзя. Отсюда в Талмуде мелькают изречения: ‘Исполнит тот, кто знает, как исполнить‘, а не знает — не надо объяснять. Тайномыслие и тайнодумие еврейское, тайночувствие их — явны, очевидны. Вот ‘выдачи’-то этого и испугались палестинские евреи. Но ‘свои своих не выдали’, как и всегда у евреев. Нашего понимания их закона евреи вовсе не боятся, предоставляя нам брести в трафаретах общерелигиозной фразеологии о ‘покорности Богу’ и что ‘Бог поможет нам’, и что ‘лучше быть праведником, чем грешным’, и ‘не убий’, и ‘не укради’. Но уже о первой заповеди: ‘Аз есмь Бог твой’ — они ничего нам не скажут и никому не скажут, предоставляя думать, что это ‘только монотеизм’, ‘вообще монотеизм’. Но это и не ‘вообще’ и не ‘только’, а специальное еврейское: лично им и одним им сказанное и содержащееся implicte уже в завете с Авраамом. ‘Ты один у Меня, и Я тебе буду Один‘, а ‘до других богов (не отвергаемых и сущих) нам дела нет’. Вторая заповедь, опять не отвергая иных ‘богов’, грозит: ‘Ни! Ни! ни — направо, ни — налево, ни — вверх, ни — вниз: а только Я Один как стеклышко буду в глазу своем’. Никакого тут монотеизма нет, не утверждается, а есть сосредоточенность взгляда. ‘Пожалуйста, не рассеивайся и не гляди по сторонам’. Все видят, что едва я сказал несколько слов, как смысл заповеди, излагаемой у нас догматически-рассудительно, получает какой-то другой оттенок, хотя слова все те же и смысл как будто тот же. Но иной привкус, страстно-патетический, — не протоиерейский, ‘невестин’ привкус. И ведь израилю дана была ‘обетованная земля’ именно в силу заключения завета, — дана еще Аврааму и сейчас же в момент договора. Что это такое, этот дар?.. Это — брачное ‘вено’, брачный подарок: Авраама, как и весь израиль, Бог взял не в ‘торговый договор’ с собою, а в ‘невестин договор’: смысл и мириады оттенков совсем другие! На этом основан совершенно особый дух празднования субботы (‘Царица Саббат спускается в домы еврейские с неба’), — дух какой-то невестин, дух какой-то свадебный, дух отнюдь во всяком случае (говорю символически и обобщая) не протоиерейский и не архиерейский. Все совсем получает другой колорит, другие краски на себя, другой тон… И — другие последствия, выводы. А форма и слова одни: ‘праздник’, ‘7-й день’. У евреев, кроме неугомонности и шума в истории (тоже характерно: на свадьбе всегда ‘шумят’), есть повсеместно и в каждом какая-то крикливость, страстность, патетичность, риторство, — маленькое сумасшествие, — и безумная настойчивость и самоуверенность. Все это от ‘Аз есмь Господь твой’, но переведенной не ‘монотеистически-излагательно’, а сосредоточенно и страстно. ‘Эй, не гляди по сторонам, а только на Меня одного: и раз это сделал — ничего не бойся, везде поддержу тебя’. Евреи бессовестно и кидаются в головокружительные торговые предприятия, везде лезут, везде с нахрапом лезут, точно ‘все силы небесные’ у них за спиною, точно их особый ‘Иегова’ поддержит их во всяком мошенничестве. ‘Поддержит, — потому что я не свожу глаз с Него’ (мнимое отвержение политеизма), — думает всякий еврей. ‘Мы свой завет знаем и никому не скажем’. Тут начинаются бездны национальной субъективности, которая никогда не приходила богословам на ум. Для богословов евреи — ‘они’ и их бог — ‘он’, ‘Он’. Они разглядывают юдаизм объективно. А в юдаизме-то именно и нет, и исключен ‘он’. Юдаизм есть чудовищное и ослепительное разверзание ‘я’ — в стороне земной (нация, евреи) и небесной (их ‘бог’), где все только субъективно, внутренно, где есть какая-то внутренняя мысль, текущая из ‘я’ в ‘ты’, с слиянием в одно ‘я’ и ‘ты’. И никогда, никогда еврей для Бога не есть ‘он’ и Бог для еврея не есть ‘Он’…
Вдвоем…
А читавшие перевод остались как ‘они’, — чужие, ‘гои’, не нужные, обойденные. В этом и заключался секрет ‘перевода’, т. е. так сделать, чтобы греки никак не попали в огненную черту ‘своих людей’ и ‘своего (только своего) Бога’.

1913 г.

Важный исторический вопрос

В ‘утре России’, в номере от 22 сентября, приват-доцент духовной академии г. А. Покровский поместил статью под заглавием: ‘К полемике о ритуальных убийствах: по поводу дела Бейлиса’, а в ‘Русских Ведомостях’, в номере от того же числа, приведено мнение профессора Петербургской духовной академии, ‘известного гебраиста’, И. Г. Троицкого, по тому же предмету. Г-н Покровский, говоря, что в древнейший период своей истории евреи несомненно приносили жертвы Молоху, т. е. человеческие жертвы (мальчиков), говорит далее, что эти жертвы, как и весь культ Молоха, вызвали против себя величайшее движение еврейских пророков, уничтоживших его. Кончает статью он так: ‘Несомненно, что в завершительную, после пленения вавилонского, эпоху, — вместе с исчезновением остатков язычества, совершенно прекратились и эти человеческие жертвы, возврат к которым стал теперь религиозно и психологически совершенно невозможен для всякого правоверного иудея, нисколько не меньше, чем и для всякого верующего христианина. Таков голос неподкупной истории о кроваво-детских жертвах у древних евреев. Какой же вывод отсюда должны сделать мы к обвинению современного еврея в ритуальном убийстве? А тот единственный, что обвинение это запоздало по меньшей мере на двадцать пять веков’.
Таково одно мнение.
Профессор Троицкий высказал корреспонденту ‘Русских Ведомостей’:
‘Хотя я и не располагаю достаточным временем, но, понимая общественный интерес к этому делу, передам вам свой взгляд по существу вопроса. Я признаю, что во всех известных мне и изученных источниках древнееврейской литературы и библейской истории я не встречал никакого указания, чтобы можно было вывести заключение об употреблении крови иноплеменных, и в частности христиан. Евреи уважают свою личность, но относятся также с уважением и к личности других национальностей. Относительно употребления евреями крови животных вообще в письменных источниках, изученных мной, я не нашел указаний, разрешающих такое употребление. Устное же предание разрешает евреям употребление крови только рыб и саранчи, и лишь в самых исключительных случаях, когда кому-либо из евреев угрожает смерть и по условиям лечения это необходимо, разрешается употребление крови животных: но такое употребление разрешается по предписанию врачей, и притом в виде порошка или капсулей, чтобы больной и не знал, что он употребляет кровь. Обычно в основу обвинения до сих пор в таких процессах клались рассказы какой-нибудь деревенской бабы, николаевского солдата, которые от кого-то, где-то и что-то слышали, и редко к судебному разбирательству приглашался какой-нибудь эксперт. Не то в деле Бейлиса. Здесь привлечены профессора. Мнение Сикорского и отца Пранайтиса, конечно, совсем не то, что рассказ простой деревенской бабы. Обвиняют не Бейлиса, а весь еврейский народ. Отсюда-то и происходит нервность и тот интерес, которые проявляются к этому делу. Исход процесса имеет слишком серьезные последствия для нации, чтобы отнестись к нему поверхностно или пристрастно’.
Слова ясные, большие, отчетливые. Глаза у обоих ученых, — позволим сравнение с совой, ‘птицей мудрости’, — сильно выпученные, и зрачки расширенные. ‘Не видим! Не читали нигде!’ — говорят оба ученые, конечно, — чистосердечно.
Но сова, ‘птица мудрости’, при огромных глазах — не видит ничего днем. Так оба ученые, копаясь в мелких шрифтах Талмуда, как будто не видят, да и в самом деле не видят того, что знает всякий священник, просто любящий по вечерам читать Библию, ‘свою Библию’, ‘нашу Библию’.
Вот заповеди ‘Бога Израилева’, отнюдь не ‘языческие’ (приват-доцент Покровский), сказанные народу у Синая через Моисея:
‘Исход’, глава 34, стихи 17—19:
‘Не делай себе богов литых’.
‘Праздник опресноков (пасху иудейскую) соблюдай’.
‘Все, разверзающее ложесна, — Мне, как и весь скот твой мужеского пола, разверзающий ложесна, из волов и овец’.
Т. е. по закону, ‘по первому его параграфу’, все живородное должно быть принесено Богу в жертву, во ‘всесожжение’, ‘в приятное благоухание Господу’, как вторит многократно Библия.
А вот ‘второй параграф’ — исключение, в своем роде ‘сенатское разъяснение’, делающее возможным жизнь на земле, продолжение жизни, сохранение жизни: ибо, по основному требованию, все разом и сейчас или скоро после рождения должно бы быть ‘сожжено Богу в жертву’:
Стих 20—21, прямое продолжение предыдущего:
‘Первородное из ослов заменяй агнцем, а если не заменишь, то выкупи его, всех первенцев из сынов твоих (человеческих младенцев) выкупай‘.
‘Шесть дней работай, а в седьмой день покойся’.
Спрашиваю ученых: что это такое? Нужно же видеть и днем, нужно видеть не только в микроскоп и мелкий шрифт, а и крупное, явное.
Да это — заповедь ‘Бога Израилева’, что ‘первенец из сынов Израилевых’ должен бы по жажде Его к ‘сладкому благоуханию’ принесен быть в жертву ‘Богу Израилеву’, должен бы… но не приносится в жертву, а заменяется, выкупается жертвоприношением животного.
А образец этого, первый, — жертвоприношение Исаака, тоже ‘первенца’ от Сарры, Авраамом: ведь этой жертвы потребовал от Авраама не Молох, а потребовал вступивший с ним в завет ‘Бог Израилев’. И когда уже все было готово — дрова зажжены, руки отрока связаны назад и сам Авраам взял нож, чтобы сейчас пронзить сына, посланный Богом ангел удержал руку Авраама и указал на овна или барана, запутавшегося рогами в кустах, который и был принесен взамен в жертву.
Так только ‘взамен’, как не настоящее, а ‘настоящее’ — явно есть человеческое жертвоприношение.
О чем пишет г. Покровский, о каком ‘опоздании на 25 веков’, и о чем говорит профессор Троицкий, о каком ‘уважении к чужестранцам’ (точно об этом идет речь!!!), когда жертвоприношение младенцев написано среди заповедей и законов и не было никогда отменено, а лишь заменено, по милосердию и жалости к страданию родительскому.
Так ‘заменено’, а идея этого — есть. Есть тяготение, есть позыв, есть вкус. В законе установлены ‘ассигнации’, но есть и ‘золото’. ‘Бог Израилев’ допустил ассигнации в жертвоприношениях: но сказал об этом, вслух в заповеди, дабы обратить памятование своего народа, что ‘ассигнация’ есть лишь условный знак и ‘в ходу’ настолько, насколько где-то хранится полный запас их всех обеспечивающего золота. Этот ‘золотой фонд’ есть готовая, по примеру Авраама, принестись в жертву кровь всех живых ‘старших сынов’ евреев, до сих пор от древности. Они все ‘пощажены’, ‘заменены’: а в идее—mo и в мысли они бы должны быть принесены в жертву.
Ни один еврей не откажется, что это — не так.
А кусочек этого и сохранен. На ‘ассигнациях’ еврейских есть крупинка золота, мазок подлинной крови: это — обрезание.
Все-таки нож, в религиозном обиходе евреев, дотрагивается до тела еврейского новорожденного мальчика и извлекает из него кровь. Вещь — невообразимая у нас! у христиан! в Европе!
Чего же вы, господа слепые совы, не видите: да раскройте диссертацию своего же ученого собрата: ‘обрезание у евреев. Историко-богословское исследование В. Соколова. Казань. Типография императорского университета, 1892′ (на обороте заглавного листа напечатано: ‘отдельный оттиск из журнала ‘православный Собеседник’ за 1890—1891 год’), и прочитайте это описание обрезания у евреев не мертво, не по-ученому, не для написания только диссертации, а с живым нюхом живого человека, как это, без сомнения, и происходит у всех евреев:
Страница 452 и следующие:
‘Операция обрезания, как она совершалась у евреев с древнейших времен и ныне совершается, распадается на пять отдельных актов:
‘Акт первый. Он состоит в пеленании младенца по правилам искусства — посредством перевязки, налагаемой на тело, руки и ноги — так, чтобы младенец сделался совершенно неспособным произвести какое-либо движение во время операции и через это помешать ей’. В примечании автор делает указание, не замечая огромного его смысла: ‘Случается, что спелененного младенца завертывают еще в плащ жениха. Делается это на основании слов IV, 26 книги ‘Исход’: ‘ты теперь — жених крови по обрезанию’. Это — восклицание Сенфоры, жены Моисея, когда по грозному приказанию Бога она обрезала рожденного ею младенца, — что на время было отложено по трудности исполнить это во время движения по пустыне Аравийской. ‘При пеленании часть тела, имеющая быть обрезанною (т. е. орган деторождения), остается свободною, открытою и доступною падающему на нее свету и руке оператора. Окончив пеленание, дитя кладут на мягкую пуховую подушку. Восприемников при обрезании должно быть два’. Опять в примечание отнесено г. Соколовым весьма важное указание, сближающее обрезание именно с жертвоприношением: ‘обязанность восприемника у евреев считается выше обязанности обрезывателя (т. е. хотя и ниже стоящая, но обязанность обрезывателя, мотеля, есть обязанность священная, так сказать храмовая и богослужебная). Если родятся близнецы, то для каждого младенца должен быть особый восприемник: потому что восприемник, т. е. принимающий на свои руки младенца после обрезания, говорят талмудисты, ‘подобен священнику, сожигающему курение, а священник более одного раза не делает курения’. Восприемниками должны быть люди благочестивые, добрые, они наблюдают за правильностью обрезания и должны молиться, чтобы пришел Илья пророк. Они приходят в синагогу заранее и ожидают младенца, — т. е. как бы священники ожидают себе жертву, согласно всему ходу и духу и формам дела. Едва им сообщат, что младенца уже несут, как они выходят к преддверию синагоги, берут младенца из рук принесших и вносят в синагогу, где все приглашенные к обряду встают им навстречу и произносят приветствие: ‘Благословен приход ваш’. Вслед за тем младенец передается из рук в руки всем присутствующим, ‘и каждый из них принимает с радостью на руки его, как жертву, имеющую быть принесенною Богу‘ (слова г. Соколова). Затем ‘всеми присутствующими сообща читается молитва бехорис, в которой вспоминаются обетования Божии, данные Аврааму при вступлении с ним в завет обрезания (Бытие, XVII). После этой молитвы зажигают одну большую восковую свечу и рядом с ней двенадцать других маленьких свечей, в памятование 12 колен израилевых. ‘обилие свечей обозначает общую радость и принятие в царство света’. По общему верованию евреев, при каждом обрезании младенца присутствует пророк Илья, — и для него оставляется пустое кресло, рядом с креслом ‘ассистента’, особой почетной должности. ‘Тогда могель, т. е. обрезыватель, берет младенца от восприемников на свои руки, подносит к креслу Ильи, как бы показывая пророку младенца, и начинается самое обрезывание’. Ассистент держит подушку с младенцем на руках и молится о нем. Все присутствующие говорят: ‘сподоби, Господи, младенца сего принять святое обрезание. Молим Тебя, милосердный Боже! благослови отца его и да возрадуется мать о плоде своем и да растет дитя сие’. И еще читаются некоторые краткие молитвы, порознь отцом и мотелем. После чего последний осматривает младенца и удостоверяется в состоянии его перенести обрезание, т. е. в отсутствии у него всяких ненормальностей.
Акт второй, chitach, шитах. Большим и указательным пальцем левой руки обрезыватель берет половой орган младенца и ставит его вертикально к телу его и затем ножом (в правой руке) рассекает кожу’. Так происходит в России. В Западной Европе другой прием. Кожа обрезаемого члена оттягивается, зажимается в особые тиски и отсекается ножом вплоть до тисков.
‘Отсеченная часть в одних странах кладется на тарелку с песком, а в других сжигается на 12 зажженных свечах’ (опять проходит тень жертвоприношения, в коем животные после зарезания ‘сжигались в благоухание Господу’).
Третий акт — periah. Обрезыватель заостряет у себя ножницами ноготь большого пальца на обеих руках так, чтобы образовались острые щипцы. Ими он разрывает (т. е. ногтями человеческими человеческое тело!) шкурку обрезаемого члена, причем это вызывает обильнейшее кровотечение, так что весь член становится невидим’. Все продолжая действовать ногтями, обрезыватель отрывает вовсе эту разорванную часть. Это составляет центральную часть обрезания. Она самая мучительная для младенца.
Четвертый акт, mezizah. Он состоит, — говорит г. Соколов, — в высасывании крови устами из раны и совершается так: могель берет в рот глоток вина, схватывает кровавую рану устами, держит ее между зубами, высасывает из нее кровь и выплевывает последнюю в сосуд с песком или в тот самый сосуд с вином, из которого взято вино для высасывания крови, потом все вино из сосуда выливается за ковчег завета. Считая кровь обрезания священною, раввины заставляют мотеля во время совершения этого четвертого акта держать младенца над сосудом с водой, чтобы кровь из раны стекала в сосуд, и присутствующие при этом (мужчины и женщины, например обязательная восприемница!) мыли лица свои кровяной водой, а чтобы они охотно совершали это омовение (? — В. Р.), установлено было употреблять для этого такую воду, которая бы была вскипячена с разного рода наркотическими веществами‘…
Если бы для ‘приятности’ или неотвратительности, то воду бы просто душили, прибавляли к ней душистые вещества. Но не это сказано, а сказано: ‘кипятилась вода с наркотическими‘, т. е. одуряющими или возбуждающими, веществами.
‘Высасывание крови повторяется от двух до трех раз. Могель, совершивший обрезывание без высасывания, mezizah, отрешается от должности’ (Соколов, ‘обрезание у евреев’, стр. 462).
Все кончается пиром, — как и жертвы (‘без торжественного обеда и речей не обходится ни одно обрезание’, Соколов, стр. 468). ‘Раввины и гости приглашаются на пиршество, на основании 49-го псалма, где говорится: ‘соберите Господу преподобных его, вступивших с ним в завет при жертвах‘. Здесь опять, через указание на основание и причину пиршества, указывается, что ‘обрезание есть жертва’, есть ‘жертвоприношение’.
Уже в чтении все это выразительно, но какая картина, если бы поглядеть!.. Без ‘своего поглядения’ нет серьезной науки, как нет науки о жизни растений при одних гербариях и нет чувства животной жизни и восприятия живого организма при рассматривании только анатомических атласов! Все дребедень слов, — надо испытать! Надо попроситься у евреев ‘посетить их обрезание’, всего на Офицерской улице в Петербурге, — и потом разговаривать, спорить. Тогда будет ‘нюх дела’, будет внутреннее, а не внешнее понимание его. Все-таки около языка и губ могеля, лица синагогального, лица служебного и ритуально-служебного, без которого ни одна община еврейская не может существовать, не может совершить своих религиозных обрядов, — около его языка и губ бывает младенческая кровь, он ее чувствует, горячую, липкую, красную, артериальную, — непременно артериальную, а не венозную черную, по общему закону и методу всех еврейских жертв! Но только тут-то не животная, а человеческая кровь. Это уже не ассигнация, а настоящее золото. И ребенок кричит, — ему больно. Это тоже метод и дух жертвы: бывают новорожденные младенцы без крайней плоти и которым, следовательно, обрезание не нужно, и тогда его в полном виде не производят. Но одна часть, самая болезненная, — отрывание ногтями могеля кусочка кожи, — совершается… И акт periah причиняет младенцу сильнейшую, чем самое обрезание ножом, боль, и этого акта не могут избежать дети, которые родились обрезанными, без крайней плоти. ‘У них в знак завета Бога с Авраамом извлекают несколько капель крови посредством разреза (надрыва) члена острым ногтем’. Явно — метод и дух!
Боль прошла, пройдет скоро. Без ‘боли’ мир не обходится — это судьба после грехопадения мира и человека. ‘И животные терпят за наши грехи’, хотя Адам — не в них, и, казалось бы, им нет дела до Адама и до греха. Невинные животные терпят, жертвоприносятся, — и также невинные младенцы. Тут иудейская космология. Это неразрывно с их духом и самыми ‘изводами’, началами израиля. Они не могут от этого отречься, как мы от ‘крещения Руси’. Нет ‘некрещеного’ русского и нет ‘необрезанного’ еврея, т. е. сознающего, что Господь ‘пощадил его в седьмой день от рождения’, — взял не всего его, но однако же взял хлынувшую кровь из его тельца, когда он страшно закричал. Он закричал, а община запела гимны. Община собралась в пир, до того одушевленный, что ‘кто на пире обрезания не ест и не пьет, того Господь исключит из общины израильской’ (Соколов). И родители тут. Все радуются, все восторженны.
Чему? — Да что обошлось ассигнацией, а не полным червонцем. Однако и на ‘ассигнации’ капелька крови, крошечка червонного золота — есть. ‘помни, Израиль!..’ Что ‘помни’?.. А что нужно бы всего младенца, да нет человечеству тогда дыхания и жизни, — и по милосердию это отложено и сложено. А что только ‘сложено’ и ни один отец и ни одна мать евреев об этом не забывают, об этом говорит следующее:
‘В силу того закона Моисеева, что всякий младенец мужского пола по полной идее обречен в жертву Богу, родители должны его выкупить. Это выражалось, пока существовал Храм, через жертву: богатые приносили в жертву ягненка, бедные — двух птенцов голубиных’. Священник брал голубей, свертывал им голову и переламывал (заживо! — опять идея боли) кости крыльев. Затем жертва сожигалась. Это — в присутствии матери и искупаемого младенца, которого она тут же держит в руках (‘жертва за жертву’, ‘ассигнация за золото’). ‘А по нынешнему талмудическому закону, — говорит г. Соколов, — этот обряд, известный под тем же названием искупления, или выкупа, совершается иначе и состоит в следующем: в самый день искупления обрезанного младенца раввин приходит в дом родителей его и спрашивает их: желают ли они выкупить младенца?..’
Вот центральный пункт дела: продолжим мысленно всю нить событий, но повернем ее в другую сторону, без ‘ассигнации’. Пусть бы родители сказали:
— Нет, не хотим (выкупа не даем, денег не платим).
Что, спрашивается, — что, спрашиваю я у гг. Троицкого и Покровского, — ответил бы по мысли Моисеева законодательства раввин, т. е. что говорит или имел в мысли сам Моисей, т. е. его устами говоривший ‘Бог израилев’?
Что?
Пусть евреи ответят. Пусть ученые скажут.
Я же скажу, и никто не сможет потрясти моих слов, что раввин сказал бы и должен сказать единственное:
— Тогда, если вы выкупа не даете, — давайте самого младенца для заклания его на жертвеннике и сожжения ‘в сладкое благоухание Богу нашему’ (вечное повторение Библии о жертвах).
Это точно, как алгебра, как таблица умножения. Как вексель и уплата. Идея человеческого жертвоприношения содержится во всем законодательстве Моисея, — и его не видят только совы, не видящие днем. А решительно всякий еврейский раввин об этом знает. Потому-то и происходит описываемое дальше г. Соколовым:
‘Раввин получает ответ от родителей, что они желают выкупить младенца, — и ему подают блюдо, на котором положены деньги. Раввин берет деньги, называемые выкупом, благословляет младенца и уходит. Выкупная цена при этом бывает неодинакова: она зависит от материального благосостояния родителей выкупаемого (какой термин!) и той степени уважения, каким пользуется раввин, назначение же ее — служить заменою жертвы искупления, приносить которую, как и всякую, впрочем, жертву, евреи лишились возможности со времени разрушения второго Храма Иерусалимского’ (стр. 469—470).
Вот картина всего дела, о котором помнит всякая хижина еврейская, и, выдавая деньги (‘денежка счет любит’), всякие отец и мать еврейские знают, что они платят за дело, а не за словесные разговоры, оплачивают не церемонию прихода к ним раввина, а чтобы ему чего-то другого, настоящего, не дать, именно не дать 40 дней назад родившегося младенца. Но раввин приходил за младенцем. Вот пункт дела, в котором зерно всего. Конечно, никаких (теперь) ‘жертвоприношений’ у евреев нет, ни животных, ни человеческих, животных нет, ибо нет Храма, синагога есть только ‘училищный дом’, без всякого освящения и святыни в себе. Но когда был Храм и жертвы приносились, — часть их приносилась взамен долженствовавших бы приноситься в полной мысли человеческих жертвоприношений, отмененных по милосердию к евреям Божию, но вообще-то даже и не отмененных: ибо Саул был отвергнут Богом, не принеся в жертву Ему царя побежденного племени. Это не ‘язычество’, г. Покровский, это ‘правоверие’ израильское. Вы совершенно ошибаетесь. Но оставим древность и вернемся к ‘теперь’. Идея человеческого жертвоприношения и теперь жива и насущна в Израиле, официальна в нем: она поддерживается и частично есть в обрезании, а другая часть, ‘вексельная’ и ‘бумажная’, содержится в денежном выкупе. Соединив разорванные части в одно, мы и прочитываем то самое, о чем ведется столько споров.
Но, конечно, они не вкушают, не едят ее: ибо сказано в ‘Левите’, в 17-й главе:
‘Если кто из дома Израилева и из пришельцев, которые живут между вами, будут есть какую-нибудь кровь (т. е. в пище, в Пасху или в будни), то обращу лицо Мое (говорит Господь) на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю ее из народа его’.
‘Потому что душа тела в крови, и Я назначил ее вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия душу очищает‘.
‘Потому Я и сказал сынам Израилевым: ни одна душа из вас не должна есть крови, и пришелец, живущий между вами, не должен есть крови’.
Очищает душу кровь. Это закон, канон. Когда евреи умываются, т. е. плещут себе в лицо воду из сосуда, куда накапала кровь обрезанного, как и могель, когда берет в рот кровь обрезанного, они, может быть, чувствуют от прикосновения, от вдыхания ‘с ароматическими веществами’ это своеобразное очищение души, облегчение души, снятие грехов и мрака и уныния с нее ‘в жизнь вечную’. Тут те неисследимости юдаизма, осязательную сторону коих мы видим (все-таки видим), а проследить мысль не можем. Однако читаем: ‘кровь сия душу очищает’.
Это официально.
Это прямо.
Смысл ‘юдаизма’, конечно, представляет мировой интерес. Тут и наука, и религия, и философия. Это гораздо выше и обобщеннее ‘случаев на улице’ и тревог ‘наших дней’. Меня поражало, каким образом ученые, ‘совы днем’, не видят и как-то не замечают того, что, конечно, они читали (но ‘днем’ с ‘совиными глазами’) больше и чаще моего. Но не видят. ‘все пишут диссертации’, а в диссертации кровь не течет и она вообще не зряча. Не интересуясь вовсе происшествием у нас на юге (мало ли сотнями гибнет и губится людей! мало ли ‘незаконнорожденных’ детей ежемесячно убивают сами христиане), — я в горячую минуту споров высказываю несколько религиозно-исторических тезисов, которые уж теперь-то не могут быть не замечены и не обратить внимания ученых на дело, которого они непостижимо не понимают и не видят.
Именно, что разница между ‘молохом’ и ‘богом израилевым’ весьма и весьма неуловима: первый не был так жесток и бессмысленно кровав, как нам теперь кажется, а второй не есть вовсе бескровный и водянистый или словесный ‘бог’… Правда, смягчена форма и взято другое одеяние, но существо и ‘я‘ — одно. Это начало огромного прозрения во все сирийские религии, соседние религии, которые евреи никак не умели ‘отличить’ от своей и потому именно постоянно впадали в них.

Андрюша Ющинский

Страшное личико Андрюши Ющинского, с веками, не вполне закрывающими глазное яблоко, как бы еще смотрит на нас тусклым взглядом… ‘устал! Не могу!’ — ‘Больно! больно! больно!’… Сколько истомы в лице, какая грусть! Какое милое все личико, бесконечно милое, какое-то особенно кроткое, какое-то особенно нежное, изумительно благородное! — Посмотрите, посмотрите, запечатлейте черты, на всю жизнь запомните этот усталый, опущенный взгляд страдальца и думайте, всю жизнь думайте о том, что это такое. И нашлись же в каком-то безумии испуга люди, инсценировавшие какую-то распутную бабу и шайку хулиганов, будто бы умертвивших Андрюшу, потому что он о воровских их делах знал! ‘поправили воровства убийством’, — к удовольствию Грузенберга, и Елпатьевского, и нашего бедного Кондурушкина. Хулиганы душат, — так ведь это просто! Размозжают голову чем попало — вот наша ‘грязная Русь’… Ежедневно, повсюду, видят и судьи, видит и публика… Видят наши дела, грязные, отвратительные, вонючие, со ‘Дна’ Горького… ‘вот она, Русь’… Ужасно, плачем, стыдно. Тут водка и бездельничанье, жизнь на даровщинку, кончающаяся ‘резанул по горлу’, ‘проломил голову’. Но кто же это прилежный трудился над Андрюшей, ставя ранки на правом виске, ранку около ранки, каким-то проклятым тонким ромбовидным инструментом? У нас — ‘обухом’, а не инструментом. Кто-то прилежный, кто-то методичный, ‘без гнева и испуга’ (слова проф. Сикорского в напечатанной экспертизе) наносил все эти язвы… Боже мой, Боже мой, Боже мой, — до чего же мы все слепы и безумны, чтобы не понять, о ком и о чем идет речь в знаменитых, на весь свет известных словах о каком-то ‘отроке’, который ‘ведется на заклание’, ‘бессловесен, безгласен’…
Пугаемся сказать и высказываем предположение. В разных местах, у разных пророков, встречается мглистый, глухо указанный ‘отрок’, — которого ‘ведут на заклание’… Это какое-то темное указание, как будто ‘глаза пророческие где-то вдали видят его, — видят и не могут рассмотреть… Эти слова об ‘отроке, ведомом на заклание’, издавна поразили ум читателей и истолкователей Библии, и Святые Отцы Церкви, недоумевая, что бы это означало, включили эти места в состав ‘мессианских указаний на Господа нашего Иисуса Христа’, — тем более что последующие слова как будто говорили об искупительном подвиге Христовом. ‘Той бысть язвен за грехи наши, и мучен бысть за беззакония наши. Наказание мира нашего на Нем, язвою Его мы исцелили‘.
Сообразно такому пониманию, в синодальных изданиях Библии печатается ‘отрок’ с большой буквы — ‘отрок’, и тогда при чтении как будто ясно, что это относится к Иисусу Христу. Но оставим так, как было написано в древних манускриптах, — простое, нарицательное и общее название ‘отрок’, — и тогда не забрезжит ли у нас мысль, что в пору израильского царства и пророков все равно уже существовал ритуал, по коему какой-то ‘отрок’ в возрасте и невинности Андрюши Ющинского, но взятый где-нибудь у соседей, у пограничных ‘гоев’, у хананеев, у египтян, у сириян, у персов, приносился в жертву ритуально как и теперь?! Ведь Иисус Христос, умирая на кресте, имел 33 года, и никакой пророк Его не наименовал бы ‘отроком’. Да и Христос потом пришел, а пророк и пророки говорят о чем-то сущем уже и известном народу. Израильтяне слушали пророков и не недоумевали, не спрашивали, ‘о каком это отроке идет речь?’. Иисус Христос оправдывается и доказуется из Евангелия, из правды и величия Своего, из крестной смерти и воскресения. Доказывается из учения Своего, из предсказания о судьбе Иерусалима, из всего при Нем бывшего и потом наступившего. И эти о нем ‘мессианские предсказания’ вовсе не так необходимы, как казалось во время первых Отцов Церкви, которые старались убедить самих евреев в божественности Иисуса Христа и для этого указывали им, что их же пророки предсказали появление Иисуса Христа. Евангелие стоит на своем основании и в ветхозаветных основаниях вовсе не нуждается, как в необходимых и неизбежных. Что касается слов: ‘наказание мира нашего на Нем’, то здесь слово ‘мир’ нужно истолковывать в смысле ‘мир иудейский’, ‘мир израильский’: не космологически, а этнографически.
‘Отрок, ведомый на заклание’ пророков, — вот он, ‘приготовишка’ духовного киевского училища, — избранный именно за чудное, ангельское личико (посмотрите! посмотрите!), — по общему методу закона Моисеева — избрать в жертву ‘лучшее, непорочное, безболезненное, чистое, невинное’. Несчастная ‘маца’, к которой якобы ‘примешивают христианскую кровь’, — все спутала, навела христиан на безопасный для евреев путь, потому что оправдаться в этом им ничего не стоит, показав ясные и, конечно, исполняемые (евреи не смеют не исполнить — общий принцип их) законы. Тут вовсе не это, не темная средневековая легенда, конечно ложная, об употреблении, — т. е., разумелось, в пищу — христианской крови. Общий закон Моисеева ритуала: помазание кровью и окропление кровью. Приблизительно как у нас — помазание миром и окропление святой водою. И для этих, а не для каких-нибудь других целей была взята кровь Андрюши Ющинского. Но не одна кровь была нужна, а и замучивание жертвы, — опять по типу и методу всего Израиля. Тут идея — ‘кровь и страдание искупает грехи наши‘ (иудейские), ‘наш бог требует крови за греки наши’. ‘Грехом’ же у иудеев вовсе называлось не то, что у христиан (‘духовная религия’), а назывались болезни, страдания, эти вкрапленные в человека частицы смерти, общего последствия и объединения греха. Все — в связи. Вся Библия высвечивает одним светом: 1) согрешил (Адам) — и умер, 2) грешим мы — и болеем и 3) чтобы мы не болели — пусть прольется жертвенная ‘богу израилеву’ кровь. Вот полный круг мысли, из которого иудеи не могут вырваться, из которого вырвать хотел их Христос ‘последнею жертвою’, жертвою Себя, но они не поверили Ему и поступили, как написано. Они остались при идее ‘своих жертв’, маленьких, постоянных,— не приняв последней и все закончившей ‘жертвы Сына Божия’. Они назвали Его богохульником и поступили, как поступили. Их сковывает эта автоматическая мысль, которою апостол Павел в ‘послании к Евреям’ формулировал то, что он знал слишком хорошо в бытность ‘Савлом’: ‘кровь тельцов и козлов уничтожает грех’ (10-я глава, стих 4). Замечательно, что и ‘козлы’ и ‘тельцы’ брались ‘в возрасте Ющинского’, — чистенькие, беленькие, еще не заигравшиеся на свете и не нагрешившие. Непременно — такие. Это — канон, закон, дух. Ющинский входит сюда, в этот канон и закон, как ‘вещь’ в ‘свой футляр’. Но именно — в свой. ‘Он понес наказание наше (всегда — угрожающие, возможные болезни) на себе’, ‘язвою его мы исцелели’. ‘Исцелели’ вовсе не духовно, по-христиански, а — телесно, по Ветхому Завету, пошедшему от обрезания, т. е. от органа деторождения и физиологической жизни. От этого все в моисеевом ритуале вращается в круге тела и телесно, и понятно же, что там льется кровь жертв, — как в теле живом совершается кровообращение. Жертвы — ‘кровообращение’ Израиля и необходимы ему как движение крови всякому человеку. Тут — все, тут — смысл, без жертв и крови — ничего в еврействе нет, нет самого ‘моисеева закона’ и нет иудеев как касты этого закона, как жрецов-исполнителей его. Теперь ведь у них иерархия пала, ни — первосвященника, ни — священников (раввины — учителя, а не священники), и их значение, и вес, и авторитет, и функции разлились в толще народа, — где и ‘справляется’ и ‘усердствует’ каждый как может и умеет и насколько допустит случай и явятся благоприятные условия.

0x01 graphic

О, все понятно, слишком понятно… Единолично никто не виноват в Ющинском, кто бы ни тащил ‘овцу на заклание’, — он был ‘в идее’ своего закона. Все, все понятно: и что все, как один за него восстали: ибо ведь он всем помогал в здоровьи, исцелял всех, сводил болезни со всех, рискнув один шеей и каторгой. Все и чувствуют его… Бейлиса ли, кого ли другого, все равно, — чувствуют ‘неизвестного X’ как добровольца за всех, как слугу всех, как энтузиаста и священника всех… Они чувствуют Бейлиса, как мы Ющинского. Вот взрыв вызволить, освободить его, купить принятие вины другим за 40 000. Все — ему! Весь Израиль — ему служит сейчас, как он послужил всему Израилю вчера.
О, все понятно, слишком понятно…
Неужели такие слепые, что не видят?
Кто как хочет думает, — для меня Андрюша Ющинский есть мученик христианский. И пусть дети наши молятся о нем, как о замученном праведнике, да не мешало бы помолиться и в больших церквах, народно. Будет же заниматься только перепиской канцелярских бумаг.
3 октября 1913 г.

Испуг и волнение евреев

Евреи всего мира заметались. Конечно, не по тому поводу, что ‘Россия оказалась такая непросвещенная страна’, ибо разве это удивительно и ново, что ‘Россия не просвещенная страна’? Евреи всегда это говорили и всегда это знали, просвещали нас, учили нас, снабжали нас ‘варшавскими циферблатами’, чтобы мы ‘ежечасно’ учились… Поэтому, что для них, что у нас такой ‘средневековый процесс’?!
Нет, не из жалости к непросвещенной России они заметались. А потому, что при средствах нового суда, гласного, народного, публикуемого, со ‘сторонами’ обвинения и защиты, — суда свободного и неподкупного, — выплыло дело, которое при старых полицейских судах, с бумагописанием и без устных речей, без зрителей и слушателей, всегда можно было погрузить в безвестность и мрак. Ведь и теперь, предупреждая и запутывая следствие, послышались торопливые шаги чего-то испугавшихся господ, делающих все попытки, чтобы оклеветать родителей убитого мальчика или чтобы свалить вину на Чеберякову и на воровскую шайку, имевшую притон у нее. На ту самую Чеберякову, которая отказалась взять в Харькове от евреев что-то около 40 000 рублей за ‘принятие на себя вины’…
Странные усилия евреев.
Зачем ‘принимать вину’, когда никто ‘не виновен’? Зачем евреи просят за 40 000 рублей принять на себя ‘вину’, когда без платы даже одного рубля суд скажет: ‘Евреи здесь — ни при чем’.
Вдруг стало это явно для всей России.
Поэтому с испугом они накидываются на каждого:
— Разве вы верите? Это в средние века верили! А теперь?! Когда мы просвещены, когда у нас XX век?! Что скажут о вашей темной вере человечество, история и культура?
— Друзья мои: надо не верить, а знать. И мы хотим знать.
— Но ведь никто не видел, как Бейлис убивал Ющинского?
— За стеной идут часы, и никто не ‘видит’, что они идут и как они идут. Но, войдя в комнату, замечаем, что стрелка передвинулась сравнительно с тем, как видели раньше, и заключаем отсюда, что часы ‘идут’ и даже что они ‘верно показывают время’. Вот… Не было бы ни науки, не возможен был бы вообще суд, если бы человек знал только о том, что лежит ‘перед глазами’. Славу Богу, мы живем после Бэкона Веруламского. Видел неподкупный ребенок 10 лет, что Андрюшу потащил за руку в уединенные камеры кирпичного завода еврей, потом ребенка вообще никто не видал, потом нашли его с некоторыми характерными и без специального знания не могущими быть произведенными поранениями (инструмент проник в большую пазуху головного мозга, для обильнейшего извлечения крови), — с каковыми ранами находили тоже все мальчиков в возрасте Ющинского, и никогда — стариков, и никогда — женщин, и в Германии, и в Венгрии, и в новые века, и в средние века. Но всегда было не ясно и не доказано: а теперь вдруг ясно и доказано! Так как ни ограбления, ни вражды, ни корысти здесь нет и не могло быть, то убийство приписывается ‘религиозным целям’, приписывается ‘ритуалу’, потому что всем известен именно этот метод вытачивания крови из убиваемого, этот метод обескровления организма, встречающийся во всей всемирной культуре и истории только у одних евреев при убое скота.
Ющинский убит именно так, как евреи, и одни они в Европе, убивают ритуально свой скот и никогда не едят мяса иначе как от животного с таким, ‘по Ющинскому’, обескровлением. Чего же тут ‘верить’, когда мы ‘знаем’?! Часы ‘идут’, потому что они ‘идут’, а Ющинский — ‘при ритуале’, потому что обескровление — ‘по ритуалу’.
Как, что, зачем, куда эта кровь — неведомо. ‘На которой стене повешены часы’ — неведомо. Но ‘часы идут’, а ‘кровь была выточена’ по ритуалу, которого никто не знает, никто не умеет произвести (кроме ученого, да и тем надо специально поучиться у евреев) и никому он не нужен и не интересен, кроме евреев.
Это их древний трехтысячелетний метод и способ относиться к животному.
Чего же тут опровергать, спорить, когда перед нами простая задача на вычитание:
Метод, которого ни у кого нет.
Метод, который есть у евреев.
И вдруг:
— Еще у Ющинского.
Из ‘никого’ вычитаем — ‘евреев’ и получаем ‘остаток’, или ‘разность’: Ющинский был в руках у евреев и умер по их ритуалу.
Вот перед этим-то простым вычитанием евреи заметались: ударили в набат своих и ‘арендованных’ газет:
— Не может быть!! А посему — и нет!!
Это — трудно, это — Гегель, а мы судим по Бэкону Веруламскому. ‘опыт, господа, — опыт и наблюдение’. Мало ли что ‘не может быть’. ‘Не может быть’, чтобы в деревне кто-нибудь умер от хитрого яда кураре, но ведь если нашли в желудке после вскрытия — кураре, то он все-таки и умер от ‘невероятного кураре’. ‘Ритуальное убийство’, конечно, невозможно от руки европейцев, невозможно от руки христиан: но ведь вы — с Востока, а на Востоке Бог знает какие тайны, вкусы, позывы, алкания. Мы вас не знаем, и вы сами о себе усердно не рассказываете, даже об обрезании, навязав всем мысль, будто это что-то вроде ‘обстригания ногтей’ и ‘для чистоплотности’ только. А оказывается, вон что и как: кровь даже в рот берется, и ритуально берется, а кто в рот не взял крови младенца — лишается должности, службы и жалованья. Это — серьезно, жалованье-то. Так и тут: ‘совершенно невозможно, чтобы из младенца вытачивалась кровь и он особенно мучительно и сознающе умирал’. Но невозможно — нам. А вам не возможно ли, этого мы не знаем, потому что вас не знаем. Метод и дух особой муки при жертвах и при обрезании, у нас немыслимый, у вас — есть.
Что же делать:
1) здесь — немыслимо.
Вы подхватываете: ‘У вас, значит, — и у нас немыслимо’.
Но тут никакого ‘значит’ нет: у вас-то это —
2) должно.
И именно — в религии. Ведь религия вообще есть область невероятного и невозможного, область новых и неслыханных измерений. ‘Вытачивание крови из живого’ (доказано у вас), и притом из младенца (будет рассматриваться в суде), есть просто ‘четвертое измерение юдаизма’.

Открытое письмо С. К. Эфрону (Литвину)

Ваше письмо к г. Ардову, где вы ‘клянетесь Всемогущим Богом’, что ритуальных убийств у евреев нет, разбивается о тот ведь осязательный, ведь на глазах лежащий факт, что перед всеми лежит кем-то ритуально убитый ребенок. ‘Не может быть’, а ‘есть’. Что же делать с очевидностью, осязательностью? Куда деваться от наглядности? Если бы никакого процесса не было, не было обвинительного акта, а дана была только одна фотография Ющинского, с этими мелкими тринадцатью ранками на голове и со всеми другими анатомическими, очень утонченными и учеными, поранениями тела и с удостоверением вскрывавшего тело врача, что ранки эти попали в такие жилы, чтобы выточить еще у живого почти всю кровь из организма, — то убеждение всей России в том, что это ‘ритуальное убийство’, сделалось бы непоколебимо. Теперь, — кто?
Метод вытачивания крови у всего убиваемого, обескровления заживо, существует только у евреев и применяется у них при убое скота. Это всем известно. Из этих двух вещей и вытекает убеждение столь непоколебимое. Я просто не могу, не умею поверить, чтобы С. К. Эфрон или Грузенберг в душе отрицали это. И мне кажется весь процесс просто неискренним: потому что что же спорить, когда перед глазами явный ритуал и столь же явный (ученый и утонченный) метод еврейства. Тот ученый и утонченный метод, которого, конечно, не могли бы применить Чеберяки или Приходько, едва ли знающие, что у человека есть ‘печень’ и тем паче, что под черепом есть ‘большая лоханка головного мозга’, дающая в случае ее протыкания — обильнейшее кровотечение. Я учился в университете, рассматривал анатомические атласы, — и, конечно, ничего подобного не нашел бы ножом, что у Ющинского нашел ученый некто.
Кто? Метод — еврейский, и заключение — ‘еврейский ритуал’. И клятве вашей никто из русских не откажется противопоставить свои клятвы, вытекающие из очевидности, по крайней мере я противопоставлю.

К прекращению ритуального убоя скота

Сколько пустозвонства льется в газетах по поводу процесса Бейлиса, — и между тем всеми опущено сказать очень нужное слово, — слово, которым полон рот:
— Да прекратите ритуальный убой скота. Т. е. пусть евреи откажутся от одного из ‘темных средневековых суеверий’, — что им тем легче, что они теперь, и уже давно, ‘просвещенная европейская нация’. Пусть они перестанут видеть в крови какой-то ‘религиозный фетиш’, что ведь полный предрассудок по науке, пусть употребляют в пищу обыкновенное наше мясо, получаемое на наших бойнях.
Наш убой скота моментален и не сопровождается мучением: животное оглушается обухом и через отверстие в затылке отделяется спинной мозг от головного. Это одна секунда, причем самое умерщвление производится уже над животным в беспамятстве. Сострадание к человеку начинается с сострадания к животным, — и мы будем, и невольно будем, относиться с некоторой тревогой к обитающим среди нас евреям, пока они будут ‘не садиться с гоями за один стол’, будут брезгать нашей пищею и вообще так страшно физиологически от нас отделяться, как теперь. Кто с нами не ест, не пьет, не живет, как он не покажется нам или, по крайней мере, живущему стихийною жизнью простому народу, — каким-то стихийным врагом? Пока они нас зовут ‘гоями’ и чувствуют нас ‘гоями’, людьми точно прогнанными of лица Божия, как вы заставите простой народ не называть их шепотом ‘нхристями’ и ‘распинавшими нашего Господа’? Вот откуда надо начинать крушение разделения, начинание слияния, начинание борьбы с ‘чертой оседлости’. Пусть евреи уничтожат прежде всего около себя, вокруг себя, эту ‘черту оседлости’, в какой сами замкнулись.
Вот забота Гессена, Марголина, Грузенберга и всего ‘общества распространения просвещения среди евреев’. Зачем они кричат, что ‘мы должны сделать’ (отменить черту оседлости). Пусть сперва сделают ‘сами’, выйдя открыто и ясно и благожелательно навстречу русским.
И их убой скота пугает нас. После дела Ющинского, из которого была выточена вся кровь, — нас вообще пугает этот ужасный способ обескровления здживо животного. Ничем нельзя успокоить тревоги простых беднейших классов, живущих на окраинах городов, что через 15—20 лет из них не будет взят еще Ющинский. С психологией масс нельзя не считаться, и сильные волнения этих масс надо предупреждать своевременно принятыми мерами. Между прочим, самое блуждание среди народа суеверия или подозрения об ‘особом употреблении крови’ у евреев возникло именно оттого, что на окраинах городов и сел, где происходит их ритуальный убой скота, случайно проходящие русские люди видят это зрелище еще живого быка или теленка, который все слабеет и слабеет от порезов и уколов, и из него струится кровь! Кстати, присяжным в Киеве, ‘чтобы положить все дело на ладонь’, должен быть показан на деле убой евреями скота: иначе все для них останется отвлеченно, словесно и литературно.
Нервы и подозрительность, а по-моему, и настоящую тревогу за будущее, т. е. чтобы ‘не случилось еще Ющинского’, нужно прекратить через погашение у евреев самого искусства и мастерства обескровливать заживо животных. Не будет такого мастерства, — и мы естественно станем хотя несколько спокойнее касательно того, что ‘никто из человеческой жертвы не сумеет извлечь всей крови’. ‘Нельзя’, ‘не умеют’, и — ‘не будет’. Конечно, можно и не на животных этому научиться: но еще кто-то и как будет учиться. Опасность (или почва для подозрений) в том, что теперь это повсеместно ‘умеют’, и, увы, умеют только евреи, эти их ужасные ‘резники’. Вот к устранению-то и уничтожению этих ужасных ‘резников’ я и веду речь. Возвышенная ветхозаветная религия и мудрое законодательство Моисея решительно пятнаются этим диким, изуверным и для нас подозрительным способом убоя скота и присутствием среди синагогальной иерархии этих убийц животных, ритуальных мясников!!! Зачем мясники в вере, зачем мясники в единобожии, в монотеизме, зачем мясники в религии высочайших правил? Так определяют евреи свою религию. Погасить, погасить эту традицию, разучиться этому ужасному мастерству, которое ‘от учителя к ученику’ и, может быть, от отца-наставника к сыну-преемнику передается, как говорится, на ощупь. Как у нас тоже из рук в руки передаются мастерства, начиная с простейшего сапожного. Пусть никто из евреев не умеет вытачивать кровь, обескровливать животных. Мы, христиане, от многих ‘средневековых предрассудков’ отказались, мы, например, лечимся у евреев-врачей и берем из еврейских аптек лекарства и допускаем евреев в свои бани, хотя нам это запрещено нашими ‘средневековыми’, церковными, каноническими правилами. И, сближаясь с нами, евреи должны пожертвовать этим своим убоем.
В Великом Княжестве Финляндском запрещен ритуальный еврейский убой скота, и, кажется, в Финляндии никогда не было находимо ‘ритуального мальчика’. Конечно, ‘резник’ может приехать откуда угодно, но все-таки тут будет некоторое затруднение или осложнение, и есть интерес получить хоть его. Все-таки не ‘везде так умеют’, и нужно искать специалиста. Русской власти, которая всегда робеет сделать первый шаг, удобно взять готовый пример в Финляндии: она сделает второй шаг, и ‘по существующему образцу’.
Нужно закрыть и должны быть закрыты еврейские специальные скотобойни и уничтожены специальные еврейские мясные лавки. Пусть едят с нами — это первый шаг цивилизации и погашения вражды к нам, относительно которой не можем же мы не быть подозрительны ввиду полного их разделения. Нужно повести их к свету, и повести законодательно. Нужно им просвещаться не только через чтение альманахов, не только через грамоту, книгу и либеральный журнал, — а просвещаться в быте и бытовым способом. Кончайте с ‘средними веками’, гг. евреи, и первый шаг этого — обыкновенный наш убой скота, без садически-религиозного, садически-исступленного ‘кап-кап-кап’ крови из медленно умирающего животного. Обоняние вами этой крови, — невольное обоняние вашим резником, — кружит нам головы, и в этом кружении есть законный страх. Перестаньте пугать нас, и мы не станем бояться. А то что за ‘участие крови в религии’, в синагогальном ритуале?.. Останьтесь при возвышенном монотеизме.
Это будет гораздо реальнее и успокоительнее подействует на нас, чем выкрики экзальтированного еврея в Софийском соборе, в Киеве: ‘Евреи не употребляют христианской крови’ — и писанья о том же дружественных газет, что ‘этого — нет, ибо это — непросвещенно, а евреи — просвещенны’.
Пусть, с одной стороны, внутренно они сами двинутся сюда, а с другой — пусть государство проведет свой закон ‘о запрещении всяких ритуальных отношений к крови в Империи’, — куда implicite войдет и еврейский убой скота.
Россия вовсе не обязана законом признавать грубейшие остатки язычества (фетишизм крови, ‘кровь — фетиш’). Вот ее просвещенное право сказать volo и veto.

Нужно перенести все дело в другую плоскость
(К делу Ющинского)

Процесс об убиении Андрюши Ющинского сбит с пути почти в той же мере, как было сбито с пути первоначальное исследование. Он попал в сферу мысли и чувства людей нерелигиозных, выразителей ‘культуры XIX—XX веков’, для которых ‘ритуальное убийство’ немыслимо, недопустимо, невероятно — и следовательно, его не было.
Но есть вода, и в ней живут рыбы.
Есть воздух, и в нем живут совсем другие существа — птицы.
Есть земля и бегающие по ней животные.
И наконец, есть странное существо — крот. Маленькое, теплокровное, со шкуркой животное, — с легкими для дыхания воздухом, — едва вы его, поймав, положили на землю, как оно пробежит аршина полтора и начинает чудесным образом зарываться в землю, уползать в землю, и через 1 1/2 минуты вы видите один задок его, а через три минуты он скрылся под землю, и только по легким движениям почвы вы замечаете, что теперь он, так сказать, ‘плывет в земле и под землею’.
Не хочет дышать воздухом на земле, где все так свободно, славно!
Не хочет бегать по земле, где так легко бегать.
А хочет дышать в земле и бежать сквозь землю, преодолевая в каждом вершке ‘вперед’ ее немалое сопротивление.
‘Полное отрицание всех удобств и благополучий’. И ‘искание неудобного, трудного, тяжелого’.
Так и в истории, и в жизни. Конечно, ‘большинство человечества’ ходит в котелках. Все адвокаты, журналисты и вообще ‘порядочные люди’. Но есть немногие определенные люди, которые определенно не хотят ходить в котелках, а надевают ‘что-то’ на голову, наконец, есть почтенные люди, которые надевают ‘митру’ на голову: одеяние вовсе неудобное при холоде, под дождем и прочее. Вообще, голову убирают разно. И содержание в голове тоже бывает разное. ‘Я определенно не хочу адвокатского и журнального миросозерцания’. Кроме того, я могу считать его суммой всего, что мне отвратительно, — художественно, эстетически, морально, религиозно, космологически. Адвокат есть враг мне: и я только-только сдерживаюсь, чтобы не сделать из него ‘ритуального употребления’.
Как вы можете поручиться, что в сфере моей психологии и нашей психологии не может быть манифестации, обнаружений, действий и комплексов чувств, совершенно не похожих ‘на всю жизнь адвоката’.
Да, есть люди, которые самоубиваются. Разве это вероятно? Самоубийство есть самый невероятный факт, и, однако, — он есть. Самоубиваются люди обеспеченные, с семьею, без внешних и гнетущих обстоятельств, ‘от тоски’ и ‘не знаю, зачем жить?’. Если такой невероятный факт существует, как вы можете ручаться, что того-то — не может быть? Все может быть на сложном и таинственном древе жизни людской. ‘многого не может быть’ — только у адвоката, но у человечества, уже для полноты, решительно все не только ‘может’, но и ‘должно’ быть. Иначе оно было бы машинкой, а не натурой.
Но это, скажут о самоубийствах, — пассивно и ‘себя’.
Переходя к возможности активного, укажу: да разве всякое революционное убийство не есть в зерне своем жертвоприношение? ‘свободе России’ или ‘благополучию России и человечества я обрекаю в жертву жизнь его и потом жизнь свою’, рассуждает Каляев. Адвокаты и революций не сделали, как не сделали религий. Между тем мы слышим в необозримом вое о деле Ющинского — Бейлиса только голос адвоката или, обобщеннее, ‘людей в котелке’. И голос этот совершенно однообразен, однотонен и собственно содержит не ’36 букв человеческого алфавита’, а тянет только одно ‘а’, — тянет утомительно до тошноты и рвоты. И в сущности не слагает ни одного членораздельного звука. Он просто не нужен.
Все напечатанное о деле Ющинского просто никому не интересно и совершенно не нужно и не имеет никакого значения для дела Ющинского. Ибо дело это и вопрос этот глубин человеческих, а адвокаты и вообще ‘в котелке’ плавают на поверхности.
Дело это резкое и гордое. Оно говорит:
— Не нужно адвоката.
— Не нужно вообще ‘вас’.
— Не нужно безбожников. Мнящих мир механическим и бездушным. Нужн мир с цветами, звездами, ‘в первоначальных одеждах из шкур зверей’, невинный и чистый, безгрешный и Божий.
А чтобы он был, из грязи, греха, опять ‘Божий’ — принесем древнюю жертву, древнейшую, от истоков религии сущую и никогда не имеющую исчезнуть у павшего человечества, — жертву животную, живую и…
Сильные мысли заменяются многоточиями. Об очень ‘сильном’ вообще не говорят, а просто его делают. Вообще в мире есть много чрезвычайно важного, о чем ‘не говорят’, а делают: упорно, властно, исполнительно.
Адвокаты могут сколько им угодно кувыркаться через свой ‘котелок’, а митру все-таки некоторые будут носить.

* * *

Мне хочется разбить самое зерно ‘дела Ющинского’, показав, что оно не в том котле варится. И сделать это через указание на формы мышления и чувства, которые лежат подспудно под идеею жертв и вовсе не желают никуда уйти. ‘Невозможно! Невозможно! Невозможно!’ Ах, господа, ‘кажется невозможно, чтобы дети рождались… из такого постыдства, которого — ни назвать, ни — описать, ни — картинки дать’. А вот, подите же, ‘рождаются’ и ‘рождаются’. Каким-то чудом даже у адвокатов иногда ‘рождаются дети’… Доходят эти господа до такого бесстыдства: коего ни назвать, ни в фотографии снять.
Ах, господа адвокаты сами не знают того, что в натуре своей они гораздо глубже, чем сознают себя на улице и ‘в котелке’, и что до известной степени и в некоторые моменты жизни они ‘приносят жертвы Ваалу и Астарте’ и даже не прочь ножом чиркнуть ‘по ритуалу’. Только этого не сознают. В них это заложено как темная возможность. А в истории и кое-где теперь эти ‘возможности’ целого человечества раскрываются.
Мои личные рассуждения, как слишком ‘мои’, — были бы неубедительны. К счастью, в мои руки попали два документа, уже ‘чужим слогом’ написанные, которые и могут показать читателю, что вообще эти ‘туманы плавают в мире’, и вот один из них капнул каплей на несчастную голову Ющинского.
Вечером, в день, как была напечатана статья ‘важный исторический вопрос’ (об обрезании, как крови жертвенной человеческой, в иудаизме теперь), я получил на имя редакции анонимную открытку:
‘М. г. А как вы объясняете слова: Сия есть кровь Моя Нового Завета, — и что это место есть главное в литургии’?
Т. е. — и ‘у вас то же, что у иудеев’: ‘жертва’, и именно ‘кровью’, как главная часть религии и богослужения.
Я затрепетал, получив. И ухватился только за написанное выражение — ‘слова’. ‘Как вы объясняете слова?’… ‘Демон! — мысленно говорил я, — так ведь слова. Господь Иисус Христос отменил кровавые жертвы, заменив их словом о жертве’.
Но потом смутился: нам запрещено веровать, что это только ‘слова’, а повелено веровать, что мы ‘вкушаем Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа’. Священник говорит о причащении причащающимся: ‘верую и исповедую, что сие есть самое Пречистое Тело Твое и Самая Пречистая Кровь Твоя’… У католиков это выражено со страстным нажимом: они не дают мирянам крови, а только священник ее пьет. Хотя если бы ‘вино’ и только ‘слово’, — то отчего всем не дать?
Так прошли дни, — когда я получил длинное письмо о всем деле Бейлиса от человека, коему в какой-то газете попалось извлечение из моей статьи ‘важный исторический вопрос’. Пишет он, комкая и сокращая дело, потому что в горе: умер его близкий родственник. И вот, весь грустя, около бесконечно грустящих близких, он и пишет ‘о всех этих грустных обстоятельствах мира’, из которых вытекли жертвоприношения. Письмо с Кавказа. Он христианин, а главное — очень жизненно чувствующий человек, ‘в митре’, говоря символически.
‘Цитата из вашего фельетона о ритуальных убийствах, встретившаяся где-то в газете, показала мне нашу единомысленность. И мне захотелось, урвав минуту, написать вам несколько слов. К сожалению, самого, т. е. всего, фельетона вашего, я не читал. Прежде всего, мне думается, что дело Ющинского ведется весьма нелепо. Странная альтернатива: или евреи совершают ритуальные убийства, то есть виновен Бейлис, или Бейлис невиновен и тогда, значит, евреи убийства не совершают. Не понимаю, почему все взоры обращены на Бейлиса. Лично я почти уверен, что Бейлис лишь ‘замешан’, впутан в какие-то сложные отношения. И он, и Чеберякова, и еще другие — только пособники и укрыватели, как мне кажется, но не главные действующие лица. И запирательство всех их вполне понятно: ведь пред ними альтернатива, — либо каторга, либо смерть от кагала. Бейлис — полувиновен. Но отсюда еще ничуть не следует, что убийство Ющинского не ритуальное. Наиболее характерным мне кажется вызов, несомненно содержащийся в этом убийстве. Если несколько человек совершают убийство (а несомненно, что их было несколько), то неужели они не могут скрыть следов своего преступления? Неужели тело Ющинского нельзя было искромсать на кусочки и по кусочкам уничтожить, сжечь, бросить в мешке с камнем в Днепр и т. д., и т. д.? Обстановка нахождения тела кричит: ‘смотрите, мы на глазах всего мира совершаем заклание!’… ‘вот вам, мы не преступники, а исполнители своей правды’. Этот вызов имеется во всех случаях, когда возбуждались дела о ритуальном убийстве. Труп Ющинского не был скрыт, его не хотели уничтожить, не хотели скрывать следов способа убийства. Значит, дело не только было в том, чтобы убить или даже нацедить крови, а, главным образом, в том, чтобы совершить всенародное жертвоприношение напоказ всему человечеству. Жертвоприношение должно быть тайною, совершаться ‘за завесою’. Но о том, что совершается именно жертвоприношение, а не просто преступление, должен знать весь мир’.
‘Но если так, то, конечно, это дело — не жалкого Бейлиса, а кого-то посильнее, поважнее и поумнее, наконец — порелигиознее и помистичнее. И, конечно, тот или те, кто совершил это жертвоприношение, не был так наивен, чтобы с добытою кровью сидеть в Киеве. Он приехал в Киев. Бог знает откуда и уехал Бог знает куда. Истинный виновник убийства неизвестен и, конечно, — если не случится чего-нибудь совсем необыкновенного, — никогда не будет отыскан. Как не могут в Киеве понять, что нельзя в Киеве искать виновника киевского же убийства, — притом совершенного уже более года назад! А Бейлис — слишком ничтожное лицо для деяния столь крупного идейно’ {Между прочим, характерною чертою священного убиения служит круговая порука. Подобное мы видим, например, в обряде буфаний, священного быкозаклания. Феофраст рассказывает, что одни участники жертвоприношения приносят воду, другие — точат топор и нож, один — передает топор, другой — поражает вола, третий разрезает кожу, иные сдирают шкуру и т. д. Затем едят жертвенное мясо. Когда же вкусят от мистической трапезы, то все участники привлекаются к ответственности за убийство. Но девушки, приносившие воду для точения топора и меча, сваливают вину на точильщиков. Эти последние — на передававшего топор, передававший топор, в свою очередь, — на резника, а этот последний — на меч, который окончательно признается виновным и выбрасывается в море. Так было у благородного народа, у греков. Кагал делает то же, но загнанно, трусливо и злобно. Каждый оказывается ‘знать не знающим и ведать не ведающим’ самых обыкновенных вещей из еврейской жизни. Все винят друг друга. Что же касается до орудий жертвоприношения, то, вероятно, они давно в Днепре, так что кагал или кто там совершал убиение — ‘по совести’ считает себя уже оправданным. Приписка автора на корректуре своего письма.}.
‘Но существуют ли ритуальные убийства у евреев? Что за чепуху несут отвергающие их, — между ними и профессор Троицкий! Ну, конечно, ни в Библии, ни в Талмуде не сказано: ‘Да совершаются ритуальные убийства’. Чего ищут профессора? Неужели ищут параграф, которым узаконяются человеческие жертвоприношения? Нет надобности быть знатоком Талмуда, чтобы твердо сказать a priori: ‘Такого параграфа нет и быть не может’. Но неужели такой параграф существовал в тех местах и в те времена, где и когда заведомо существовали человеческие жертвоприношения? А существовали-то они везде (курсив письма). Однако человеческое жертвоприношение всегда рассматривалось как акт экстраординарный, — хотя бы он и был периодическим на деле, — как нечто неожиданное. Даже жертвоприношение животное, — и оно рассматривалось как некая неожиданность, как случай, как порыв, и совершитель этой жертвы, на деле всеми ожидаемого убоя,— совершитель назначенный, — рассматривался как убийца (курсив письма). Так, например, Павзаний рассказывает, что на празднике Диполий в Афинах совершалось быкоубиение по следующему чину. Насыпав на алтарь Зевса Полиея ячменя, перемешанного с пшеницей, оставляют его без присмотра. Как только предназначенный для жертвоприношения бык, подойдя к алтарю, касается зерен, один из жрецов, называемый буфоном, быкоубийцей, мечет в быка топор и убегает, остальные же присутствующие, как бы не зная человека, совершившего убийство, несут топор на суд. Не правда ли, похоже это и на киевское дело, которое мне представляется так: один, какой-нибудь ‘Шнеерсон’, ‘метнул’ в Ющинского, в тот момент, когда его ласкали или угощали, какое-нибудь орудие и убежал. Остальные же судили провинившееся орудие. А убийцу они ‘не знают’, и это не только — по укрывательству, но — и ритуально должны ‘не знать’, так как иначе ‘жертвоприношение’ сделалось бы простым ‘убийством’. Закалающий жрец все же есть убийца, и он должен оправдываться (курсив письма) известными условными приемами. Важно то, что жертвоприношение всякое, не говоря уже о человеческом, всегда совершалось, или во всяком случае в глубокой древности совершалось, а потом стало считаться совершающимся — в порыве исступления, в состоянии религиозной одержимости, в священном безумии. Я знаю, что можно сейчас против моих слов привести многое, но мне нет времени точно высказать свою мысль. Ведь я пишу только ‘для В. В. Р.’ и потому уверен, что он поймет, куда я тычу ‘перстом’.
‘Так как же ждать, что ритуальное убийство будет показано в ‘своде законов’, хотя бы ‘еврейских’. К тому же проф. Троицкий ‘изучал все источники, кроме устного предания и мистических книг иудейства’! Эта экспертиза — положительно из юмористического журнала. Да где же искать ритуальных убийств, как не в устном предании и в мистических книгах?!’
Далее в письме начинается самое важное:
‘Но для внимательного наблюдателя не может ускользнуть, что с разных страниц в Талмуде и в Библии подымаются указующие персты, метящие в одну точку, и эта точка, — правда, нигде явно не фиксированная (по-моему, в словах: ‘в крови животного — душа его’, это даже и фиксировано. — В. Р.) и для позитивистического ума невидимая, — однако влечет к себе все существо человека, вчитывающегося религиозно, инспирирует его. Точка эта — священность крови. Хвольсон в своем ‘исследовании’ о ритуальных убийствах с адвокатско-жаргонным нахальством рассуждает о том, чего он ничуть внутренно не понимает и не желает понимать. Он с торжеством орет на весь мир, что еврею-де запрещено даже глотать слюну при кровотечении из десен и, значит, немыслимо употребление христианской крови. Да, запрещено глотать слюну с кровью. А почему? Именно потому, что кровь — нечто священно, табу (‘святые предметы’ у язычников, термин этнографии и истории религий. — В. Р.), ‘в крови его — душа его’ (‘Книга Левит’ Моисея), а с другой стороны, — нельзя шутить с нею, как-нибудь неосторожно капнуть ею, вылить ее. Но то, что обведено столь толстой стеной запрета, — это не может не быть чем-то существеннейшим для религии. Через царские двери в наших церквах нельзя ходить, но не потому, что они не важны, но потому, что они, по важности своей, остаются для особо важных моментов’.
Ни христиане, ни евреи не смеют отрицать таинственного значения крови, ибо:
‘Все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения‘.
Это говорил великий знаток раввинизма — св. апостол Павел. И он выражает в этих словах основное начало всякой религии, — не только иудейства, но и христианства. Обратите внимание: ‘все почти по закону очищается кровью, и без пролития крови не бывает прощения’ (Послание к Евреям, IX, 22). Пусть же гг. Хвольсоны оставят свои рассуждения о кровоточащих зубах, ибо ‘без пролития крови не бывает прощения’.
Вот центр дела, — прямо и ведущий к жертвоприношениям:
‘И кровь, изъятая из обращения кулинарного, изъята именно потому, что сохраняется для моментов священнейших. Иначе не было бы никакой причины окружать ее запретами. Так, во многих культах известное животное безусловно возбраняется верующим и окружено всяческими запретами: его нельзя убивать, его нельзя употреблять в пищу. Но в известные времена и сроки оно священно заколается и священно поедается, и участие в этой священной трапезе столь же обязательно, сколь в иные времена — запрещено. Кровь гоев, тоже животных, вероятно, надо рассматривать как именно такой род в обычное время запретной священной пищи. Но я охотно допускаю, что очень немногие, только из избранных избранные в иудействе, посвящены в эту тайну’.
Дальше идет рассуждение человека, глубоко вникшего, так сказать, в сложение религии, в древности — прежде всего, но и — теперь. Оно драгоценно именно потому, что пишет ‘наш брат’, ‘современный человек’, проходящий улицею рядом с ‘котелками’. Пишет современник и проф. Троицкого, и проф. Покровского, и Грузенберга, и Карабчевского. ‘Наш брат’, — но очень серьезный. Мне мучительно приводить слова его, но, что делать, — надо всмотреться в зерно мировых трагедий. Напоминаю, что автор пишет в печали, в глубоком горе о смерти родного.
‘Плохо ли это? — спрашивает он и отвечает себе и мне: — Признаюсь, что еврей, вкушающий кровь, мне гораздо ближе не вкушающего, напр. Грузенберга или какого-нибудь зона. Первые, вкушающие — это евреи, а вторые — жиды. Что же делать: религия по существу трагична. Адвокаты рассуждают так: ‘И иудейство чепуха, и христианство чепуха, и кровь чепуха, — стоит ли ссориться’. А я скажу: ‘И иудейство — религия, и христианство — религия, и кровь священна и таинственна, и ритуальное убийство — великое дело’. Но иудейству как религии противостоит христианство, — не как отмена всякой религии, но как высшая религия же, как преодоление убийства. Крови агнцев и козлов и крови Ющинского, — противоположены единожды пролитая и присно проливаемая кровь Господа Иисуса. А вечно не удовлетворенному внутренно убийству ритуальному противостоит единая и присная смерть Господа: Агнца и Первосвященника. Христианство бесконечно сгущеннее иудейства и окончательно отвечает на законные (ибо ‘без пролития крови не бывает прощения’, по слову Апостола) запросы иудейства, но иудейство непрестанно пытается удовлетворить свои запросы временными, и потому недостаточными, средствами. Хасиды по-своему правы, и их надо лишь укреплять в их мыслях, — чтобы они стали христианами. А ведь адвокаты — действительно враги человеческого рода, отрицатели всякой рлигии, — и условной Дохристианской, и безусловной христианской!’
‘Христианству как религии противостоит иудейство как религия же. Можно столковаться с каким-нибудь хасидом, но нельзя столковаться с адвокатом. Христианин понимает ритуального ‘Шнеерсона’, но никогда не поймет адвоката. Ведь христианин знает, что ‘если кровь тельцов и козлов и пепел телицы чрез окропление освящает оскверненных, дабы чисто было тело‘, то кольми паче — ‘кровь Христа, Который Духом Святым принес Себя непорочного Богу’… (Посл. к Евреям, X, 13, 14). И еще знает христианин, что ‘всякий (еврейский) священник ежедневно стоит в служении и многократно приносит одни и те же жертвы, которые никогда не могут истребить грехов’… ‘Христос же, принесши одну жертву за грехи, навсегда воссел одесную Бога’ (id., X, 11, 2). Кто же не понимает, что по всему Ветхому Завету льется кровь и что все там красно от крови? И кто не понимает, что Новый Завет весь в бесконечно более густой, святой, страшной и животворящей Крови Единого Безгрешного?! От дела Бейлиса мне страшно, — не потому, что совершаются ритуальные убийства, а потому, что христиане до такой степени забылись, что совсем перестали чувствовать значительность идеи мистического убийства и священность крови*. Евреи, если они не все стали жидами, должны понимать, что обвинение их в ритуальных убийствах есть признание за ними религиозного начала. Неужели им кажется более достойным слыть за паразитов без собственного религиозного содержания?’
‘Но, конечно, правы вы, говоря, что нет резкой границы между Молохом и Богом Израилевым. А точнее, Молох — искаженный образ того же Бога Израилева. ‘Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова — не бог философов и ученых’ (слова Паскаля), не ‘бог’ — духовных академий и семинарий, не ‘бог’ — газет и журналов. Этот последний ‘бог’
— с именем, которое есть фикция, как в географии суть фикции — ‘экватор’ или ‘меридиан’, такой ‘бог’ не слышит запаха крови и не знает ее священности, такой ‘бог’ не устанавливал евхаристии, не посылал Сына Своего на смерть, не сотворил ‘мужчину и женщину’. Это — не Бог полей и лесов, а ‘бог’ канцелярий и духовных консисторий. Я не знаю, кто он, но знаю, что ни Библия, ни Христос, ни пророки, ни святые отцы — все они говорили не об этом канцелярском ‘боге’,— модели для наглядного обучения’.
‘Ужасна смерть мальчика Ющинского, — кто знает, быть может, св. мученика в церковном смысле. И заклатели его должны быть найдены и наказаны. Но, между нами будь сказано, пока есть такие манифестации мистического ощущения мира, какая произошла в Киеве, можно быть уверенным, что мир не совсем умер, не совсем выдохся, не совсем опозитивел и ожидовел. Борьба — так борьба. Но бороться с евреями — дело достойное, а с жидами — бррр… Смерть Ющинского — ужасная трагедия. Но трагедия эта очищает мир и благодетельно опрокидывает то плоское и мелкое ощущение мира, в каком все теперь киснут. Может быть и нечто более ужасное: это когда трагедии в мире вовсе не будет, когда и евреи, и христиане станут жидами. Все кричат о ‘последнем ритуальном процессе’. Если это будет так, то не покажет ли это, что и религиозные устои мира доживают последние дни, ибо те, кто существенно и в корне отвергают ритуальное жертвоприношение, неужели они могут жить христианами и исповедывать спасительность Христовой смерти на кресте?’
‘Вот те мысли, которые мне хотелось написать вам. Усталый и занятый, я не сумел выразить того, что хотел: смущения трагичности и непостижимости мира и высшей разумности всего в нем совершающегося. Целую вас и привет всем вашим’.
Мне очень совестно, и я очень извиняюсь перед корреспондентом за напечатание письма его, — по-моему, имеющего величайшую ценность в киевском процессе. Непосредственно, ‘в усталости’ написав письмо, он ‘бросил на бумагу’ клоки мыслей, чувств, ощущений, которые для всего необозримого общества, живущего ‘уже по-американски’, показуют бытие того ‘моря соленого’, где плавают совсем иные рыбы, чем какие плавают в нашей пресной житейской водице. ‘Мертвые души’ Гоголя не приносят жертв, и эти ‘мертвые души’ одни судили процесс и естественно отвергали самое зерно его. Но есть иные моря и иные души, — которые хотят причаститься ‘в жизнь вечную’ даже Святейшей Божией Крови и Святейшего Божья Тела. Все это не понятно для Грузенбергов и Левиных, для гг. К. Арсеньева и корреспондентов газет. Им не понятно уже ничего в христианстве, в церкви, в литургии, да они и не бывают никогда за нашей обедней. У нас, где все ветхозаветное отменено и изменено, где все заменилось ‘Кровью и Телом Спасителя’,— т. е. Бого-человека, естественно нет и быть не может человеческого жертвоприношения. Но столь же естественно и неодолимо в религиях ‘до нас‘ есть и должны быть жертвоприношения вообще, и между ними как глубочайшая и высшая — человеческая жертва. Христос, указав и заповедовав вкушать Свое Тело и испивать Свою Кровь, не имел заменить Собою ‘кровь тельцов и козлов’, а именно — Он спасал в будущем человеческую кровь и тело, отменив навсегда человеческую жертву, вероятное зерно тайнейших частей иудейского культа. Это ‘пугает’, но это ‘есть’. И смерть ‘пугает’ нас, но все мы умираем. Драгоценное письмо удвоенно драгоценно, как написанное в смертной скорби. Нам Христос дал ‘воскресенье’: вот у иудеев, вероятно, и брезжит мысль достигнуть не одного ‘очищения’, которое достигалось ‘через кровь козлов и тельцов’, а достигнуть будущего воскресения души за гробом — через высшую и священнейшую Жертву.
Всего этого рационалисты и позитивисты ‘не допускают’, а мистика этого ‘требует’. Есть такая душа, есть такие ‘особые рыбы’, есть это ‘соленое море’. Есть изумительный крот, ‘дышащий в земле’. Посторонитесь, господа на улице: идет священная процессия древности.

Об одном приеме защиты еврейства

Один из наших бывших священников, с коего снят сан, ‘богословствует’ о деле Бейлиса:
‘Что истина всем этим господам? Что им ложь? Что им богохульство? Они объявляют себя христианами, объявляют православными и ссылаются на это православие как на основу своего национализма’.
‘Как будто еврейские книги — не наши книги, и Ветхий Завет — не наш Завет…’
‘Как же теперь примирить христианские требования православия, истинного богопознания, с неистово-злобным выступлением против евреев, — выступлением, не останавливающимся даже перед хулой на Священное Писание, хулой на святой источник православия?’
Уже по чрезвычайной каше этих мыслей можно угадать, что говорит Гр. Сп. Петров. Он пишет эти мысли двадцать лет, и читатели его — кто верит — невольно должны думать, что И. Христос основал не Свою Церковь, а основал русско-еврейскую либеральную печать, коей вестником или ‘ангелом’ послал на землю Григория Спиридоновича.
Можно было бы не отвечать на это, если бы строки эти не напоминали и не повторяли гг. профессоров наших духовных аккдемий и даже некоторых духовных лиц, еще не лишенных, как Григорий Спиридонович, сана, — которые все пишут в этом же смысле, в этих же тонах…
Господа, опомнитесь: И. Христос основал не либерализм, а Свою Церковь. И чтобы основать Свою Церковь — Он должен был покончить и действительно покончил с Ветхозаветною Церковью. Каким образом священники и профессора духовных академий не видят того, чем наполнено Евангелие:
‘Ваш отец — дьявол есть‘, — сказал И. Христос в глаза евреям.
‘Вы — порождения ехиднины’, — назвал Он их же.
Они Его распяли.
Каким образом духовные лица и их академические наставники не слышат этого вопля, проходящего через все Евангелие, — этой чрезвычайной борьбы с ветхозаветным строем, который и отошел в то, что в нашем законодательстве очень точно именуется ‘моисеевым законом’, а люди, держащиеся его, именуются ‘людьми Моисеева закона’, до которого вообще нам дела нет, — и который уже в этой квалификации закона, отчужденной и далекой, низвергается приблизительно ни в какую религию, а — в обряд, для нас странный и чуждый.
‘Люди Моисеева закона’ — вот евреи, и все ветхое, кроме некоторых нравственных правил и заповедей, — для нас есть чужой и ненужный нам ‘моисеев закон’. Они свинины не едят — пусть. Они бедра не едят у быков и у коров — пусть. Они едят котлеты непременно без масла — пусть. Для нас это просто предрассудки, суеверия.
Собственно религии как духовного состояния, как идеального состояния — у евреев вовсе нет, а есть необозримый ежедневный обряд: как мыться, как кушать, как торговать. У них место религии занимает материальный обряд, материальные церемонии, материальные традиции (‘священство вещей‘).
Да и понятно: все началось с обрезания — чисто телесного акта, — и завершилось в необозримое множество обязательных телесно-вещных мелочей.
Иисус Христос изрек о всем об этом — как о ‘пустом’, ничтожном, ненужном. Обрядовый ‘моисеев закон’ Он наименовал как не пользующий душу и ненужный Богу. Вот переход от ‘ветхого Завета’ к ‘Новому Завету’. Кто же может и смеет говорить о каком-то здесь единстве и общности, когда здесь все — в контрасте и, так сказать, за контрастность этого и умер Иисус Христос, дабы в Него верующие никогда не могли переступить через Его терновый венец и вернуться в эту — по нашим профессорам духовных академий и ех-священникам — ‘свою родину’.
‘Отец ваш дьявол есть’, — вот слово Иисуса Христа евреям.
‘Вы — порождения ехиднины‘, — и дело Ющинского, около которого они хотели удушить еще и мать (клевета на нее и заключение ее в темницу), показывает, как правильно поступал Христос, поражая в голову эту живую ехидну.
Так вот что указал нам Основатель Нового Завета: чувствовать евреев, пока они преют в своем ‘святом кошерном мясе’ и ‘не едят грешного бедра’ телятины или говядины, — чувствовать их и именовать их и относиться к ним как к ‘порождениям ехидны’ и ‘детям дьявола’.
Может быть, Григорий Спиридонович Петров и гг. Покровский (уволенный из Московской Духовной академии доцент) и Троицкий скажут, что кроме ‘русских националистов’ судил о евреях неправильно и Иисус Христос?
Послушаем, что они скажут. Им предстоит выбрать между евреями и И. Христом, как ‘выбирал’ это и апостол Павел, — и никто, решительно никто, не может после Христа избежать этого выбора.
Ибо Иисус Христос разрушил еврейское царство, и их кошерное мясо, и их не съедаемое ни за что бедро, и наполненный кровавыми жертвоприношениями так называемый ‘второй Храм’.
Не Он ли сказал:
‘Камня на камне не останется’.
А Петров, Троицкий и Покровский совсем без разума, с какой-то ‘кашей в голове’, ремонтируют и воссоздают этот Храм.
Меня не очень поражало (привык), что они как будто не читали никогда Ветхозаветных книг. Но я не знаю границ изумления, когда вижу, что они не понимают, о чем идет дело в Новом Завете, в Евангелии:
О разрушении ‘людей и дел так называемого Моисеева закона’, о превращении их ‘из религии — в ничто’.
— Дети дьявола! Порождения ехиднины!!
‘— Распять Его! Распни Его!..’ — ‘отпусти лучше Варавву-разбойника, а Его не прощай’. ‘И — кровь Его на нас и на детях наших’.
Никогда не слыхали? Профессора, священники, чуть ли который-то даже епископ…

Ученая пава

Известен рассказ хотя немного обижающий поляков, но такой остроумный, что его хочется привести ради литературного удовольствия. Нуждаясь в деньгах, один шляхтич принес закладчику кунтуш:
— Прими, пане, кунтуш до заклада.
Тот рассмотрел внимательно и возвращает назад:
— Се, пане, не кунтуш!.. Се есть тряпка!..
Дворянин побледнел:
— Як тряпка??!!.. Се есть кунтуш звычайный пана Косцюшко!..
Тот, однако, отказался принять вещь знаменитую исторически, но не представляющую ценности сейчас.
Этого ‘пана Косцюшко’ нельзя не вспомнить, читая в ‘Речи’ длиннейший фельетон ‘нашего знаменитого’, ‘нашего почитаемого’ профессора-юриста г. Петражицкого. Какой тон! Какое великолепие! Какое поистине епископское самоуничижение сквозь ризы, власть и всеобщие поклоны вокруг. Совсем ‘servus servorum Dei’ {‘слуга слуг Божьих’ (лат.).
}, нижайший и слабейший в сонме ученых авторитетов.
‘Я не имею в виду, — кланяется и смиренствует Петражицкий, — я не имею в виду сообщать свои соображения, опровергающие легенду о существовании в еврейской религии предписания (?!! — В. Р.) применения христианской крови или, сказать точнее, — о существовании в еврейском сакральном праве нормы, требующей применения христианской крови. Эта легенда уже давно проверена наукою и опровергнута в форме, не могущей возбуждать и не возбуждающей никаких сомнений в научной сфере. В науке и для науки такого вопроса теперь не существует, а сама легенда имеет только психологический интерес в качестве своеобразного явления в невежественных и некультурных народных массах, наряду с разными другими сродными, отчасти еще более нелепыми и фантастическими, массовыми легендами и суевериями. К тому же, в связи с знаменитым делом Бейлиса, получившим характер всемирного, крайне компрометирующего скандала, высказалось столько авторитетных и компетентных представителей светской и богословской науки, историков, филологов, теологов и они так согласно и решительно подтверждают указанное положение дела в науке и необоснованность и нелепость подлежащей легенды, что мой (слушайте! слушайте! — В. Р.) весьма скромный по сравнению с этим научный авторитет является quantit ngligeable и к столь огромному научному весу и авторитету не мог бы ничего прибавить. Нельзя только, в связи с этим, не обратить внимания на своеобразную комбинацию, состоящую в том, что для решения подлежащего, в науке давно решенного вопроса, для его перерешения предполагается спрашивать о личном мнении какого-то науке неизвестного и в ней некомпетентного литовского ксендза, Пранайтиса, выступающего в тем более сомнительной роли, что он объявляет оппозицию и войну не только науке и ее авторитету, но и авторитету католической церкви, в качестве члена которой выступает, — к прискорбию других, более достойных и просвещенных ее членов’.
‘Если стать применять в процессах под именем ‘экспертизы’ такие средства перерешения решенных научных вопросов, то можно легко инсценировать всевозможнейшие нелепые и фантастические процессы. Если же под именем ‘свидетельских показаний’ допускаются перерешения решенных научных вопросов со стороны людей, никакого отношения ни к делу, в качестве свидетелей в подлежащем смысле слова, ни к науке не имеющих, то во что же превратится уголовная юстиция! Даже и в эпоху средневекового мрака, когда были возможны и естественны такие процессы, все-таки такие явления ‘экспертизы’ и ‘свидетельских показаний’ были бы сочтены чем-то странным и недопустимым’.
‘Итак, я не считаю уместным пересматривать упомянутый, давно решенный наукою вопрос’…
Так, раскланиваясь Набокову и Гессену и всей кадетской партии, пишет знаменитый цивилист. Какой величественный слог. Какое изумительное течение профессорской речи. Главное, какой тон. Между тем все это великолепие только глупо. Глупо даже для ученика пятого класса гимназии. ‘В науке давно решено’ и ‘давно проверено наукою’, но что она может ‘проверить’, когда дело идет о неисследимой индивидуальности человеческой в сфере религиозных исканий, догадок, опытов и иногда тайных традиций, которые у евреев есть потому уже, что у них есть тайная и до сих пор вполне не разгаданная ‘кабала’. Это все равно как если бы я о Петражицком начал ‘по Аристотелю’ доказывать, что он никогда в жизни не был пьян, или если бы Петражицкий начал ‘по Бэкону Веруламскому’ доказывать, что я никогда не пойду по улице на четвереньках. Да я назло его ‘логике’ непременно пойду. Да разве наши футуристы не доказывают собою неприменимость каких-либо ‘научных предвидений’ в сфере индивидуальности. Подобает человеку ходить с двумя бакенбардами: 1) по природе, 2) по логике, 3) по эстетике, 4) по желанию всем или хоть кому-нибудь нравиться: но они начали выбривать одну бакенбарду и оставлять другую. — А преступления? А изнасилования малолетних? ‘Никакою логикою не объяснишь’ и ‘ни в какую историю не вписуемо’.
‘Авторитетные богословы признали’… Кто? Да католическая и православная церкви канонизировали ‘умученных жидами’, и Петражицкий здесь просто лжет. Удивительно для ученого, — и даже ‘недопустимо, невероятно’, чтобы ученый такого авторитета солгал, как мальчишка, но это именно случилось с самим Петражицким, и это уже одно доказывает ему самому, как ‘мир частного и индивидуального’ неисследим, недоказуем и непредвидим.
Ученому невозможно солгать (явно, грубо).
Но Петражицкий лжет.
Следовательно…
Вот в том и дело, что никакого ‘следовательно’ не выходит. ‘следовало’ бы, что ‘петражицкий — не учен’, но он явно учен. Стоят просто факты рядом, — и такова жизнь. ‘Такова’ она не всегда, но часто или иногда.
Разве ‘возможно и вероятно’, чтобы живых людей жгли на костре живые люди и смотрели на это спокойно, сидя в креслах? ‘Невозможно’… А — было, и такрвое ‘было’ называется auto-da-fe. Петражицкий сказал, что это ‘мрак невежества’: но неужели время Анзельма Кентерберийского, Дунса-Скота, Оккама, время построения великих готических соборов, великих пап — было временем ‘дикости, невежества и мрака’? Так позволительно думать повару от Кюба, но плох тот министр просвещения, который за одну подобную фразу, приличную портному, а не профессору, не предложил бы завтра же профессору подать в отставку ‘по полной неспособности ясно что-нибудь знать и, значит, чему-нибудь научить’. О, г. Петражицкий, конечно, не таков. Он именно ‘расписался’ со своим ‘кунтушем пана Косцюшко’: он вообразил, что русские до того глупы, что Петербург до того непросвещенный город, что его дикие и мальчишеские строки будут все равно ‘прочитаны с удовольствием’, так как кто же будет судить ‘такое светило науки’. Но против ‘науки’ его никто и не идет. Судят здравым смыслом, судят тактом скромности, к которой обязаны и профессора. Судят ‘общечеловеческой порядочностью’, к коей врожден у всего человечества инстинкт, и очень грустно, что вот не впервые уже нам, русским, и здесь, в Петербурге, приходится видеть зрелище профессора и иногда ‘светила науки’, вышедшего на улицу, в печать, в газету в какой-то ‘адамовой простоте’ по части общепризнанного и публично-вежливого. Потому что Петражицкий без повода и вызова оскорбляет священника Пранайтиса, профессора Сикорского и еще длинный ряд лиц, бытие этого ритуала утверждающих.
А все ‘кунтуш’ напортил. ‘Звычайный кунтуш пана Косцюшко…’ Говорят, нет ‘национальной науки’. По крайней мере ‘польская наука’ всегда имеет павлиный хвост и интересна часто только с хвоста, а не с головы.

Наша ‘кошерная печать’

Какой-то ‘Любош’ (неужели не псевдоним, а фамилия?) пишет в еврейской газете ‘Речь’: ‘И в эти дни позора, когда весь культурный мир с таким презрением следит за той вакханалией гнусности, которую патриоты проделывают вокруг Веры Чеберяк’, и т. д. и т. д., — ‘в эти позорные дни, когда русское имя всемирно топчут в грязь Замысловские и Чеберячки, Сикорские и Розмитальские, Розановы и Полищуки, темная рать сыщиков, пристанодержателей, людей прожженной совести и растленных перьев’ и т. д. и т. д.
Но, утешает Россию Любош, —
‘…пусть Розановы, Чеберячки, Сикорские и Замысловские влачат имя русское по самым смрадным низинам, — есть другая Россия, Россия великих страстотерпцев, славных художников и самоотверженных героев’…
Я знаю, что ‘Любошу’ никогда никто не отвечал, но я отвечу. Однако сперва о ‘Любоше’, или Любеньке: еврей, не очень старый и какой-то наружносальный, как все евреи. Лицо похоже на смазанное ваксой голенище сапога. На похоронах Пергамента, должно быть через посредство кого-то, подошел и представился. Я спросил — ‘Кто?’ Сказали — ‘Редактор Речи’. Тогда еще где-то встретясь, в суде кажется, я спросил любезно: ‘отчего ваших статей давно нет в Речи?’ Он ответил: ‘Я больше люблю писать там-то’ (и назвал какую-то маленькую газету). Когда я, недоумевая, спросил: ‘почему редактор не пишет в своей газете?’ Мне ответили: ‘потому что он подставной, и его туда не пускают писать’ (т. е. плохо пишет, мелкий литератор). Хоть, кажется, отчего же бы не писать в ‘Речи’? Там ничего крупного нет.
Эти маленькие справки, взятые на улице и, может быть, не во всем точные (кто гоняется за ‘точностью’, говоря о Любоше? хуже действительности, ведь, не скажешь), — привожу для того, чтобы у читателей лишний раз мелькнуло сознание в голове, какие люди ‘делают культуру’ в России. Теперь оставляю его и говорю частью по адресу ‘Речи’, где пишет все-таки профессор Милюков, и притом профессор русской истории, ученик Ключевского, — и не отвращаются писать литераторы Мережковский и Философов… А главным образом, мне хочется сказать два теплых слова по адресу образованного и читающего русского общества:
Что же, господа и милая публика! Евреи совсем разошлись. Разошлись они потому, что ни рука их, ни голос не встречают отражения, препятствия, сопротивления. ‘ватное царство’, это российское общество, грамотное ее население, — ватное, в котором железная рука еврея, еще вчера купавшаяся в вонючей грязи их ‘оседлости’, сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей и пр. Несомненно, ‘Любош’ бы назвал и прокурора суда, и председателя суда, — несомненно, он подразумевает и всю юстицию, во главе с г. Щегловитовым, — смешивая все в ‘одну компанию’ с ворами, сутенерами и пристанодержателями.
Публика кланяется. ‘Хорошо пишет Любош’… ‘Главное — смело’. Хотя кто же и что ему сделает, если он не назвал коронных членов суда, а он предусмотрительно не произнес вслух их фамилий. Выходец из ‘оседлости’ хорошо знает полицейские правила.
Вообще ‘Любош’ многое знает. Он знает, что полиция в Киеве вся была к услугам евреев по обнаружению убийства и что она кричала на несчастных родителей убитого мальчика, когда они передали слова сына-ребенка о том, будто он ‘видел, как Бейлис потащил Ющинского к печи’. Что-то странное было и с юстицией: почему-то ‘расследовала’ дело не она, а евреи — сотрудники еврейских газет. Так что не одна публика у нас ‘ватная’, но и администрация в значительной степени ‘ватная’ или ‘кудельная’, — и, хорошо все это зная, ‘Любош’ чувствует себя совсем свободно.
‘Этих мерзавцев-русских я могу колотить по морде сколько угодно и отомщу им за века унижения в черте оседлости, где века томились мои благородные предки’.
Предки Любоша!..
Я думаю, они действительно были благородны, да и он ‘ничего себе’: знает, что — еврей, и стоит — за еврейство. Если писать не умеет или пишет грязно, как родильница до омовения в микве, то ведь его недавно выучили писать в правительственной русской гимназии, и сын его будет писать уже гораздо лучше. ‘Любош’ — настоящий человек, ибо имеет 2—3 прямых, простых и настоящих чувства:
1) Своих — чти и люби.
2) Врагов — бей по морде.
И — исполняет.
Он хорошо видит, что это вообще — покупная и продающаяся страна, эта Россия. Всего в 10 лет, как ‘народился мир газет’, он видит ‘большинство русских литераторов’ пристанодержательствующими у евреев: и ‘дело Ющинского’ обнаружило истину, новую для России, но которую евреи хорошо узнали и проверили в пору ‘подписи под протестом против кровавого навета’. Они уже тогда пощупали почву, по которой в октябре месяце пошли совершенно твердо. Они знают, что в России почти нет неиспуганных людей и мало некорыстных людей. Литератор (высокий гонорар частных профессий) продается лишь немного дороже чиновника ‘старого порядка’, и за генеральский куш можно купить даже ‘имя’. А ‘мелкота’ пойдет и за кой-какую платишку ‘построчных корреспонденций’, и за то, что им пожмут руку с приветом: ‘Вы, конечно, просвещенный человек и в кровавый навет не верите?’ Так как быть названным ‘просвещенным’ — совершенная неожиданность для Кондурушкиных и Пешехоновых, то они чувствуют некоторое сладкое таяние в груди и отвечают: ‘о, разумеется, я буду писать за Бейлиса’.
Но евреи и еврейство учли даже несколько больше. Они пощупали русских на тельце Ющинского, как стекло испытывается на алмаз. Святые страдания Андрюши — что-то единственное в истории и в мире по глубине ужаса и мрака, и вот евреи ‘попробовали’ на этих страданиях сердце Кондурушкина и Пешехонова. Сердце не задрожало. Сердце ничего не сказало уму, воображению и совести Пешехонова и Кондурушкина, — Милюкова, Философова и Мережковского. И тогда евреи, естественно, сказали:
— О, мы свободны!!!
— Теперь-то мы уж свободные и все можем в этой подлой России. Где родители не плачут о детях своих, где брат продает брата и где целое общество готово попирать свежеубитого ребенка, если ему сказать:
— Вы это делаете либерально и просветительно.
‘Либерально и просветительно’… Это даже не деньги, которые еще надо предварительно высосать у русских, т. е. потрудиться, — а это просто четверть минуты работы типографского наборщика или приветливая улыбка на ваксенном лице ‘Любоша’.
— Только-то?!
Русское общество молчит. Т. е. счастливо улыбается собственной щедрости.
— И тогда кровь продадите?..
Милюков, Философов, Мережковский, Пешехонов, Кондурушкин счастливо улыбаются.
Евреи повернулись друг к другу:
— Мы — решительно все можем!! Они даже детскую кровь продают, эти милые демократы, эти просвещенные русские… Эти о-т-лич-ные русские!!!
Хотел было начать гневно против Любоша, но не могу. Истина берет верх. Они совершенно правы, Гессен, Любош, Винавер, Марголин, Левин. Если ‘вера Чеберячка’ все-таки не взяла 40 000 за покрытие Бейлиса и (жму ей издали руку, как и всем притонодержателям и сутенерам, но все-таки не убийцам), — и даже потеряла двух детей, отравленных за сопротивление еврейской власти, — то ведь русские литераторы берут всего сотни за такое ‘обеление’ Бейлиса, и даже ‘имена’ берут четверть предложенного ей, да еще берут лишь косвенно, в придачу к ‘труду’ поставления будущих статей. Вообще, как говорилось в старину, они берут ‘за местишко’ при хорошо финансируемой газете, за ‘право-писать’, как есть ‘право-жительства’.
Конечно, Любош мог развернуться. ‘В России для нас все возможно‘, — без сомнения, говорят теперь везде по еврейским гостиным, по еврейским залам, по еврейским деловым кабинетам. ‘Мы несем Пешехо1 нова за голенищем сапога’, ‘Кондурушкин держится за хвостик адвокатского фрака Марголина’, а ‘Философов, Милюков и Мережковский у нас также поставлены прочно, как вообще у нас прочно поставлены и усердно работают Любош и Левин’… ‘Немножко хлебца и немножко славцы, —и эти бедные русские сыты’… ‘они продадут не только знамена свои, не только историю, но… и определенную конкретную кровь мальчика’.
Красную кровь тихого, милого мальчика.
— Русские вообще ничего не чувствуют.
— И русские вообще ничего не думают.
Этот говор несется теперь в еврейских кругах.
Любош вовсе не меня бранит, не Замысловского, которых они все-таки не купили и которые их похвалами ‘за прогресс’ — не обольщены. Нас они, конечно, не ругают в душе, и нас они побаиваются, и основательно побаиваются. Ибо этим господам (говорю о русских), продавшим Россию, мы во всяком случае не уступим и на них пойдем даже при численном отношении 1 на 100. Пойдем и победим. Пойдем не от них, а вместе с ними, и от евреев, — и пыли не останется. Ибо есть слово, наше русское и исстари: ‘Бог не в силе, а в правде‘. Это слово не ‘моисеева закона’ и не из университетских аудиторий. Мы победим, потому что мы чувствуем, что Россия вовсе не ‘ваша’, как уже расписался (наивный) Любош с похвалами: ‘У нас есть и герои’… Это он пишет о русских моряках, помогавших гибнувшим при пожаре ‘Volturno’. Да, — уж они оборачивают язык куда нужно:
— Моя храбрая армия, — говорит Милюков.
— ‘Мои’ и вообще ‘наши моряки’, — горячится и похваляет моряков Любош.
— Ну, и вообще ‘наша еврейская Россия’, — заключает Гессен.
— Ваша, ваша, господа, Россия!
‘Ваша, ваша она… У нас нет отечества!!’
Так торопятся Мережковский и Философов, со своим другом Минским и со своим другом Ропшиным-Савенковым в Париже…
Русский народ угрюмо молчит. Молчит он, — поспешно и, забегая в будущее, обзываемый ‘шайкою воров, притонодержателей и сутенеров ..
— Народ — раб! — это Мережковский говорит.
— Народ — тупица! — это говорит Философов.
— Народ вообще без будущего! — это резюмирует Милюков, как историк русского народа.
‘Все — вам! — кричит согласно русская печать и общество, обращаясь к любезным с ними евреям.
Среди улыбок и поклонов — умерщвленный Ющинский. 13 колотых ранок на голове. И незакрытые веки как будто смотрят с того света…
О, не радуйтесь, евреи… Страшен вам будет Ющинский! Будет он поминаться в ваших летописях. И, может быть, вы назначите праздник, обратный ‘торжеству Морд охая над Аманом’: день покаяния об убитом мальчике, который был мертв и ‘мы все думали, что он мертв’, но он ‘совершил дела большие, чем все живые’… ‘И победил нас в то время, когда мы уже считали себя непобедимыми’.
Мертвый Ющинский победит вас, евреи. И лучше теперь же, заблаговременно, посыпайте пеплом головы и войте свои дикие вой. Потому что необразованный русский народ крови детской вам не уступит. И еще потому, что ясность, моральная ясность детской крови, ‘взвесила судьбу’ нашей ‘руководящей интеллигенции’ и опустила чашу весов с нею — в ад.
Так и будет. Вы радуетесь последними радостями.

В Религиозно-философском обществе…

(Письмо в редакцию)

Меня упрекают, и устно, и печатно, отчего я ничего не ответил на обвинения, сыпавшиеся на меня в последнем собрании Религиозно-философского общества и вообще ‘по делу’…
— Какому?
— Бейлиса.
Но меня интересует жертвоприношение и нисколько не интересует Бейлис, ‘раб’ и ‘ничто’ в процессе, — вилка, которою ткнули в жертвенное мясо. От русских Бейлис не заслуживает каторги преступника, а заслуживает пощечины презрения.
— Почему же не говорили?
— Кому? Где?
Собрались адвокаты, мои ‘бывшие друзья’, и много молодежи, ‘которая симпатична и сочувствует всему симпатичному’. Адвокаты ‘заверяли честью’, что такого изуверства и такой гадости, как человеческие жертвоприношения, у евреев, умеющих носить галстух и надевающих на голову котелок, конечно, — не существует, и самое подозрение, что у них существует это, оскорбляет еврев как нацию и еще больше позорит Россию.
‘Вера в эту веру евреев — позорит Россию’.
Согласно об этом говорили все, от Мережковского до последнего адвоката.
Но нес на раменах своих связанного Исаака Авраам, что-то понимая в этом, чему-то веря в этом. Как было адвокатам и журналистам объяснить веру Авраама?
Что-то Авраам чувствовал, шагая ‘шаг’ вперед, шагая ‘два’ вперед, все вперед и вперед, — где уже сложил дрова и жертвенник и где он знал, что принесет в жертву сына.
Как объяснить теперешним евреям ‘в галстухе’, что знал их отец Авраам? Они, теперешние евреи, они со своим Петражицким, они со своим Левиным, они со своим Кондурушкиным, — отрекаются и позорят имя ‘отца своего Авраама’, говоря: ‘Мы не такие невежды и дикари, как этот какой-то Авраам. Человекоубийца. Мы же едим только маринованные сардинки’.
Хорошо. Но если я понимаю случайно ‘веру Авраама’, то как же я мог бы вплыть в Религиозно-философское собрание и объяснять адвокатам, что они суть адвокаты, но что кроме ‘адвокатуры’ есть и ‘вера Авраама’.
Не мог. Не вмещается. Не было места, не было дыхания. Не было тех, кто мог бы что-нибудь понять. Не было слышания и не было разумения.
‘Боже мой, Боже мой, Боже мой!.. Боже отцов наших, Ярослава, Владимира, Святослава… Боже отцов их, Иакова, Исаака, Авраама… Боже отцов наших, Ноя, Адама!..’ Дело в Киеве пронизывает всю всемирную историю, это — живой и непрерывный луч, дошедший до XX века от VI века до Р.Х. ..
А вы говорите: ‘Говорите об этом в Религиозно-философском собрании’… ‘Ибо адвокаты полны спора и курсистки внимают’.
Пусть. Им и говорили, кто должен был говорить. Но ‘Розанов’ все-таки кое-что понимает ‘в Аврааме’. И оскорбил бы ‘веру свою’, ‘все в себе’, если бы стал ‘защищать Авраама перед адвокатами’ или стал ‘объяснять Авраама адвокатам’…
Ни дыхания, ни земли, ни воздуха…
Нет вод этих для плавания…
Все уже ‘не понятно’ в нашей обстановке и для нашего языка…
Понятно, что ‘Европа шокирована’ и ‘мы опозорены’, но это понятно ‘Левину’ и не понятно ‘Розанову’. Пусть он и пишет.
Просто я все-таки ‘щука’ (меня называли ‘злодеем’ в заседании общества) — и не могу никак вплыть в ту лужицу, что оставляет колесо, проколесив по грязи (публицистический тон речей, публицистическое содержание речей). Хорош я или плох, разумен или не очень разумен, но все-таки, однако, ‘щука’, в ‘три четверти величиной’, и решительно не мог говорить среди ‘обстановки и людей’, где не помещается и ‘хвост’ мой, и никак не может поместиться самая ‘голова’.
И молчал. Очень просто.

* * *

‘Шум печати в Европе’… ‘Тоже и Петражицкий’… Вы думаете, это очень много?.. Но ведь здесь каждый равен каждому, и все измеряется мерою ‘одного’ из 300 пишущих европейских или еврейских перьев, и этот ‘один’ имеет приблизительно ‘величину Левина’. И ‘голос Европы’ есть просто ‘голос Левина’, помноженный на 300, на 400, на 1000. Что это?
— Ничего.
Не только ‘я думаю’, что — ничего, но и решительно всякий понявший скажет, что это ‘не значит ровно ничего’.
И вот почему еще незачем было говорить в собрании. Мне просто ясно было, что это ‘ровно ничего не значит’ и ‘не имеет никакой значительности и интереса’.
Когда по темным улицам я ехал домой из собрания (довольно далеко), то мелькали в электричестве фонарей там и здесь наши церковки, — наши милые церковки, с позолоченными крестами на них.
Далеко было ехать, и от скуки я закрывал глаза. И тогда в тьме закрытых глаз мне чудилась их страшная синагога на Офицерской, — с этой шапкой на колонне, архитектурным утверждением обрезания (то же повторено на новой, строящейся мечети здесь).
— Вот в чем дело и о чем спор.
У них — все на ‘этом’ утверждено. У нас же все держится на терпении и страдании.

0x01 graphic

‘Обескровленные’ журналисты

Что делать. Была кровь, и выточили ее. А по Библии — ‘в крови человека душа его’. Иезекииль добавляет: ‘кровью твоею живи‘. Но как будешь ‘жить’, когда крови нет?
А так и будешь ‘жить’, как Пешехонов из ‘Русского Богатства’ и Философов из ‘Речи’. Около Пешехонова стоит Горнфельд, а около Философова стоит Гессен. Все понятно, как у Ющинского около Бейлиса и Шнеерсона.
Только мальчик наивно кричал: ‘мне больно’, а литераторы кричат: ‘Нам сладко’.
‘Розанов совсем бессовестный человек’. Ну, ладно. Это пропускаю. А вот меня заняла картинка ‘по Григорию Петрову’:
‘Современные художники иногда изображали Христа в современной нам обстановке. Немецкий художник Франц-фон-Уде изобразил Христа в обстановке современной рабочей семьи. Финляндец Альберт Эдельфельт представил Учителя в северном финляндском лесу. У ног его стоит, на коленях, Магдалина, финляндская простая женщина’.
До России, конечно, теперь Христос не доходит: Россия ‘трефная страна’. Еще немного, и ‘учителя’ живописцы представят держащим вместе с Кондурушкиным (из ‘Русск. Ведом.’) голову плачущего Бейлиса. Я думаю, когда Философов получает гонорар в конторе ‘Речи’, он оглядывается, не стоит ли где-нибудь возле него ‘учитель’, смотря тихо и проникновенно: ‘Трудись, ученик мой, и за труд твой въяве воздадут тебе тайно’. Или наоборот.
‘И тут и там Учитель встречает простую умиленную веру простых мытарей и грешников. На лице Учителя благость и любовь’ (Философов).
Вообще теперь Христу очень хорошо: прежде Его ‘не понимали’ ни курфюрсты времен реформации, ни католики времен Св. Франциска Ассизского, ни православные времен Василия Блаженного. Но вот ‘наконец-то’…
Философов, Винавер, Кондурушкин и еще ‘дополнительно’ до 9-ти дев со светильниками встречают Христа на страницах ‘Русских Ведомостей’ и ‘Речи’. Тоже и Пешехонов, как Закхей, влез на смоковницу и смотрит на ‘событие’. Наконец Он нашел ‘своих’ и теперь составится последняя и истинная церковь. Григорий Петров у них будет ‘молебны петь’. Вот и финляндец Альберт Эдельфельт, вот и финляндская Магдалина. Тут не будет ни Скворцова, ни Розанова. ‘Нововременцев’ вообще не будет. И Учитель скажет: ‘Не нужно нововременцев’. Так к полному удовольствию нашей повременной печати совершится последний фазис христианства и заключатся судьбы всемирной истории. Настанет ‘хилиазм’, ‘1000 лет’ блаженства, когда будут писаться только либеральные статьи, произноситься только либеральные речи, и гидра ‘национализма’ будет раздавлена. Через 1000 лет, однако, ‘гидра’ оживет и тут ей будет ‘последний Суд’.
Я понимаю, что такое ‘окончание всемирной истории’ может удовлетворить Кондурушкина. Но не предполагаю и не допускаю, чтобы ‘человечество было сотворено по Кондурушкину’ и чтобы оно осталось довольно таким ‘окончанием всего’…
Скучновато. Ах, канальственно скучновато везде…
Мелкий бес там ходит, видно,
И кружит по сторонам.
Хоть бы Мариэтта Шагинян пришла и сказала нам песенку. Или надеяться на финляндскую Магдалину до покаяния?

Возражение г. К. Арсеньеву

Русские ‘цилиндры’ и ‘котелки’ продолжают раскланиваться перед Европою и конфузиться за отсталое отечество. ‘В деле Бейлиса, — пишет в ноябрьской книжке ‘вестника Европы’ известный г. К. Арсеньев, — обвиняется, в сущности, целая народность в укрывательстве страшных преступлений, совершаемых будто бы какою-то таинственною и неуловимою сектою по побуждениям религиозного изуверства. Это обвинение, как бы оно ни формулировалось, направлено непосредственно против всего еврейства, не только русского, но и европейского, и задевает косвенно те слои западноевропейского общества, которые издавна привыкли считать проживающих в их среде евреев безусловно полноправными гражданами. Так как сами евреи, их ученые специалисты и все без исключения раввины категорически отрицают существование секты, допускающей употребление человеческой крови для религиозных целей, то приходится предположить одно из двух: или в самом деле такой секты не существует, ибо о ней непременно знали бы раввины и ученые исследователи, или все вообще евреи солидарны с укрываемыми ими изуверами и должны признаваться ответственными за их гнусные преступления. Этим и объясняется тот странный и непонятный для многих факт, что евреи всего мира волнуются, когда в каком-либо пункте земного шара вновь возбуждается против них страшное средневековое обвинение, вызывающее и как бы оправдывающее злобные чувства и мстительные угрозы против всех вообще евреев. Особый характер в глазах иностранцев придает киевскому процессу энергическая направляющая роль министерства юстиции, которое через посредство прокуратуры настойчиво поддерживает, заодно с черносотенцами, легенду кровавого навета. Стремление официально подтвердить существование ритуальных убийств у евреев было принято повсюду в Европе как нечто несовместимое с культурою и политическим строем просвещенных наций. В некоторых странах лица иудейского исповедания занимали или занимают видные правительственные или судебные должности, например, в Италии еврей Луццати был министром финансов и затем даже главою правительства, генерал из евреев был военным министром, в Англии на пост лорда главного судьи назначен бывший главный атторней, еврей сэр Руфус Айзекс. Подобные назначения были бы, конечно, немыслимы, если бы по отношению к еврейской религии существовали еще дикие суеверия средних веков. Митинги протеста в разных местах выражают именно ту мысль, что миф об употреблении человеческой крови евреями оскорбителен прежде всего для тех государств, где евреи издавна пользуются всеми гражданскими правами. На многолюдном митинге, собравшемся в Лондоне 20 (8) октября, под председательством сэра Монтефиоре (еврей. — В. Р.), прочитаны были сочувственные телеграммы вождя оппозиции Бернарда Лоу’… и т. д. и т. д.
Ах, ‘беда, коль сапоги начнет тачать пирожник’. Как и в случае с г. Петражицким, ведь всякому явно, что и юрист г. К. Арсеньев ровно ничего не понимает, так сказать, в устроении, так сказать, в сложении религий и религии, и ему или обоим им уже совершенно непонятно, странно и дико даже обыкновенное наше ‘богослужение’, со словами — ‘вземляй грехи мира, приими молитву нашу!’ — с какою-то ‘кровью, пролитою за грех мира’… Ибо обоим им чужда и враждебна самая мысль о Боге, всякая мысль о Боге. Но каким образом оба они решаются частичный разум своих наук и частичную логику своей юридической профессии возводить к какой-то универсальной логике и универсальному разуму?! В частности, что касается юдаизма, то, поистине, ‘если бы человеческих жертвоприношений не находилось в нем’, их по всему сложению юдаизма — пришлось бы искать и ожидать. Так это вытекает из наклонений и общего духа жертвенного (нисколько не отмененного) культа у них:
1) Приносится непорочный агнец, — непременно! Без болезни, порока, без уродства. И как условие этого, — берется в ‘агнцы’ двулеток… Вот-вот играющий в поле, около матери, — совсем как киевский отрок.
2) Чистота и невинность жертвы до того высматривалась и проверялась, что все дрова на жертвенник предварительно осматривались, и не допускалось бросить на жертвенник полено с загнившим сучком или вообще с гнилым пятнышком в себе. Ничего даже в полене старого и гнилого, ничего больного и слабого, это — дух и закон!
3) Теперь слушайте же, господа: не чистейшая ли и не святейшая ли есть кровь человеческого младенца, ‘наша’ кровь, ‘своя’ кровь?!
4) Но ‘своя’, иудейская — страшно, жалко. И они берут ‘нашу’, гойскую, которая все-таки не совсем животная, а хотя получеловеческая {Предположения Пранайтиса и Шмакова, что они берут нашу кровь из вражды и враждебно к нам, — я совершенно отвергаю, как не вяжущиеся с духом ‘всего’. Тогда бы они брали у нас преступника и злого.}.
Да это такая логика звеньев, которой разорвать невозможно. К ней сходятся ‘бока пирамиды’, как к ‘своей вершине’. Ведь Исаак — единственный и последний был у Авраама, от которого, — от 100-летнего Авраама и от 90-летней Сарры, — должен был произойти весь еврейский народ. Вот какой был ‘пощажен’ и ‘заменен’ бараном! Только — он!! Но вечное памятование о человеческом жертвоприношении живет и жило во всем Израиле, живет (я уверен) даже у адвокатов-евреев, хотя они и притворяются не понимающими ничего. У евреев возмутительно их наглое запирательство, их прямая и очевидная ложь ‘в своем деле’. Я убежден, что даже такие лица, как Мережковский, т. е. всматривавшийся в сложение религий и вер, конечно, знают и понимают, что у евреев это есть. Да посмотрите их веру: ‘жертвенник Соломонова храма был построен на том самом месте, где отец наш Авраам принес в жертву Исаака’ (Талмуд)… И, конечно, жертвоприношение Авраама дает полную психологию и полную метафизику жертвоприношения вообще, даже животного, — всегда неполного и всегда недостаточного! Но ‘где-то должно быть полное’, где-то ‘круг должен замкнуться‘. Разве евреям не жалко было приносить своих детей? А они их приносили, — и приносили тогда, когда пелись в их храме псалмы Давида… Вообще, они были религиозны, но ‘на свой лад‘. Вот это возвращение к ‘своему ладу‘, в своем роде ‘славянофильство’ Израиля, в своем роде ‘Домострой’ Израиля, — и есть их жертвоприношения. И они, конечно, непонятны и еще враждебнее гг. К. Арсеньеву и Петражицкому, чем ‘славянофильство’ Хомякова и Киреевского, чем вся церковь наша, чем все вообще религиозное. Но оно есть, но оно было и, увы, останется.
Посмотрите, как они упорно все, — и интеллигенты, — держатся за свое ‘кошерное мясо’. А уже ‘кошерное мясо’ содержит в себе полную мысль жертвоприношения, и — человеческое жертвоприношение включительно.

В ‘вечер Бейлиса’…

Все русское ‘дым’…
Мечта. Слезы. Вздох. А у евреев все реально. Вот в чем дело.
Разве присуще русским достигать, добиваться? Это — ‘немецкое западное начало’, и — совершенно не православно.

* * *

Вчера с вечера все звонили по телефону: один —
— Это квартира г. Розанова?
— Да.
— Кто у телефона?
— Розанов.
— Сам г. Розанов?
— Да.
— Поздравляю вас с окончанием процесса Бейлиса. Оправдали.
— Кто говорит?
— Поздравляю… от лица Шнеерсона…
— От какого ‘Шнеерзона’?
— О котором вы писали в вашей поганой газете.
— От поганого дурака слушаю.
Другое насмешливее:
— Звонит председатель русского студенческого кружка.
— Здравствуйте. Очень рад. Что?
— Мы решили обратиться к вам… пожалуйста, извините за беспокойство… Как вы думаете: нужно же реагировать как-нибудь на решение киевского суда?! Что же, неужели забыть мальчика Ющинского?!..
— Первым делом — отслужить панихиду по нем в Казанском соборе. Если бы не согласился местный священник, следует обратиться к свящ. Буткевичу.
— Да. Мы уже говорили с ним. Но что же еще? Неужели не реагировать?..
Я вошел во вкус:
— И, идя по Невскому, — дать по морде какому-нибудь еврею, сказав: ‘Это вам в память Ющинского…’
У телефона все время, кроме говорящего, слышны голоса. Чувствуется общество.
— Официально за это взыскивается три рубля, и я готов уплатить за студента. Охотно бы и сам, да стар…
Шум, хохот. Положили трубку. Догадываюсь, что евреи и насмешка…
Утешение, что все-таки я им сказал в лицо настоящее чувство.

* * *

Печально, скучно, тоскливо. Решение присяжных… Оно отразило добрый русский характер, немного вялый русский характер, истомленный пассивным слушанием множества речей и в этой истоме скорее сказавший ‘не знаю’, чем ‘не виновен’… Притом, ‘приговоры присяжных’ в последние годы таковы, что по ним скорее можно умозаключить о нежелании вовсе ‘судить’, нежели о желании правильно ‘рассудить’. ‘Наше дело — сторона‘, — говорят обыватели, как бы мотая головой: ‘свой — своего не судит’, ‘пусть судит царь и закон‘… ‘Мы такие же грешные, слабые: и как мы осудим чужой грех?’
Все это так, если бы не такой жестокий случай: ведь швайкой мозги ковыряли.
Насколько русские дремали, настолько евреи встрепенулись… Обломовщина, среди которой как же им и не ‘хозяйничать’.
Тяжело русскому. Что-то будет и куда пойдет дальше. А куда-то ‘пойдет’. Евреи после такого триумфа, конечно, не остановятся. Вероятно, потребуют отмены ‘черты оседлости’ и процентной нормы в учебных заведениях. И, по всему вероятию, достигнут. Богаты. Сильны. И в их руках печать.
‘Возложим печаль на Господа’, — как говорят русские. А и в самом деле, что же вообще делать, как не вооружиться русским терпением?
Было крепостное право. Вынесли его. Было татарское иго. И его вынесли. ‘Пришел еврей’. И его будем выносить. Что делать? что делать? что делать? Пришла болезнь — как же ее не вынести? Смерть придет — и ту вынесешь. Все вынесешь, когда ‘Бог велел’.
Русь после крепостного права немного загулялась. Песни, дебош, девицы. ‘В церковь ни ногой’. Но 50 лет гулянья — больше Бог не дает. ‘Прошла коту масленица’. Пора попоститься, пора потрудиться. Пора, наконец, и помолиться. Но ‘гром не грянет — мужик не перекрестится’. Еврей и пришел как взыскательный и требовательный пастух, как пастух экономический и скупой, который упасет русскую ‘скотинку’ (‘гои’) длинной хворостинушкой. Он всякого далекого достанет ‘долговым взысканием’ и самого разгульного свяжет векселем. Это не старые слюнявые баре, проживавшие в столице. Он будет сам трудиться и заставит русского трудиться.
И если кроме процента рублем изредка поковыряет и швайкой мозги, — поплачет русский человек и помолчит. ‘Явных концов’ у евреев никогда нельзя найти, а ‘неявных концов’ русский робкий человек не будет взыскивать. ‘притом же есть и прецедент’, т. е. уже однажды ‘судили, не нашли и оправдали’… Затем, барство {Минский (еврей философ и публицист) мне определенно раз сказал в пору революции (октябрьская забастовка): ‘Евреи способнее русских, и, естественно, они хотят сидеть в первых креслах в России’. Я даже испугался. Так определенно и решительно я это услыхал впервые. Процесс Бейлиса и трусливая роль в нем русской печати и общества, боязливо смотрящих евреям ‘в глазки’, — показал, что ‘первые ряды кресел’ везде уже заняты евреями. Дети в школе (евреи) говорили моему сыну: ‘Новому Времени’ недолго посуществовать’ — и еще: ‘Австрия вступится за евреев, и Россия будет разбита‘. Эти школьные радости и шумы не так пусты, потому что передают радость и надежды в еврейских домах. Вообще натиск на Россию и усилие взять в ней верх совершенно ясно сказались в октябре 1913 года. В двух школах, где учатся мои дети (мужск. и женск.), были попытки бить русских. В этих школах около половины учеников и учениц — евреи (школы — частные, лучшие в Петербурге, дети — из очень богатых семей банкиров, адвокатов и инженеров).} вообще… Ленивого старого барина русская печать, естественно, судила, но прилежного еврейского барина печать столь же естественно не будет судить. К тому же — и миллионы, от которых всегда можно уделить ‘на угощение’. А печать всегда голодновата или прожорлива. Вообще все обещает долгое и тихое и очень мирное житие, которое, наверное, обойдется без крестьянских бунтов и без всякого мифологического ‘Разина’ или ‘пугачева’. Сказок при евреях не будет, а все проза.
Трудолюбивая проза.
И змно поклонится русский народ еврею, что он его приучил к труду. Об этом-то сегодня в Петербурге, вероятно, и лилось шампанское в согласных банкирских и в согласных адвокатских домах. Гармония капитала, интеллигенции и трудового вопроса.
Все уляжется. Все утишится. А мы, русские, поплачем у могилки Ющинского. Что делать, что делать? Была зорька, пришла ноченька. У евреев есть поговорка или их семинарский текст: ‘Не вари козленка в молоке его матери’. Потому они и не едят котлет в масле (из молока коровьего). Ну, — это обыкновенно, а есть и ‘юбилейные дни’, прописанные Моисеем. Сегодня ‘юбилейный еврейский вечер’, и они не только скушали агнца ‘в молоке его матери’, этой бедной Приходько, лишенной права и похоронить своего замученного сына (бывали ли такие ужасы в православной России?!) по хлопотам сотрудника газеты, который — если он еврей — внушает робость и полиции, и судебному следователю, и всем… но и полили агнца и мать его шампанским.
Все весело у них.
Все траурно у нас. Ведь это у нас ‘плакучие ивы’, а у евреев в Ханаане — нарды, гранаты и виноградная лоза. И ‘бедных селений’ России они никогда не поймут и никогда их не примут во внимание.

Недоконченность суда около дела Ющинского

В связи с делом о злодеянии над Ющинским не следует забывать нескольких сторон:
1) Недопустимо в благоустроенном государстве, — недопустимо для авторитета суда в нем и чистоты этого суда, — чтобы остались не расследованными подробнее в новом судебном делопроизводстве те обнаруженные на суде попытки подкупа свидетелей, а может быть, и действительный их подкуп, о которых говорилось на суде совершенно развязно и ничуть не отвергалось обвиняемыми или заподозренными в этом деле. Что такое вся эта история с поездкою Чеберяковой в Харьков на свидание с Марголиным и при участии еврея, сотрудника еврейской газеты? Наказуемо это или не наказуемо? Ее упрашивали и ей обещали за принятие вины на себя. В Чеберяковой вообще искали и заискивали, — и хоть Марголин ‘не подал ей руки’, но на самом-то деле он даже упрашивал ее, и упрашивали евреи на свидании в Харькове, дать им эту руку для ‘золотого’ рукопожатия. Наказуемо ли это? Наказуема ли вообще попытка столкнуть следствие с его прямого пути и навести на ложные следы?
А роль гг. Мищука и Красовского? ‘мздоимство’ вообще при судебном расследовании недопустимо, а здесь оно не только явно, но, так сказать, и ‘расселось в креслах’, как неуличенный барин или, вернее, как неарестуемый барин, так как участие здесь денег несомненно и не отвергалось заподозренными. В каких пределах и как оно произошло? Через кого произошло? Все это осталось невыясненным, неразобранным. И лежит по сей день ‘невыведенным‘ сальным пятном на скатерти судебного стола в Киеве.
Безнаказанность явного, неотрицаемого подкупа, или усилий подкупить, бесконечно ослабляет идею чистоты суда и не может не послужить самым отвратительным прецедентом для будущего. ‘Значит, вообще дозволено подкупать’, — должен заключить обыватель. ‘можно искать и можно покупать показания бедных людей’*, и даже — подкупать лицо, которое ‘приняло бы на себя вину добровольно’. Зрители и вся Россия не может не подумать очень основательно, что суд на этой степени квалификации самого себя, на этой степени взгляда на самого себя, — уже не есть ‘суд’ в сколько-нибудь взыскательном и строгом смысле.
2) Далее, — ну, Бейлис ‘не виновен’, но ведь кто-то совершил все-таки это беспримерное злодеяние? Суд оставил обывателя и Россию в бесконечном недоумении и в смущении, — в довольно основательном, наконец, раздражении и жалобе ‘про себя’, ‘в сердце’: как подобное злодеяние, свидетельство коего выставлено было в пещере чуть не ‘напоказ’ и найдено через несколько дней по совершении преступления, осталось не разысканным в виновнике своем? Если ‘не Бейлис’, то ‘ищите другого!’ — естественное требование обывателя и России. Естественно, убийца не остается около трупа, и на то и существует розыск и судебное следствие, что оно вообще умеет и должно уметь что-нибудь более сложное, чем взять убийцу около трупа убитого. Степень опытности, умелости и искусства, проявленного в Киеве ‘около дела Ющинского’, решительно остается позади сравнительно со старым дореформенным судом. Что же это за ‘суд’, который ничего не умеет ‘найти’ и все пропускает ‘сквозь пальцы’?! Это не ‘суд’, а, извините, — ротозей. Говорим не о суде в последнюю заключительную его фазу, не об ‘октябрьских днях’ суда, когда он был довольно напряжен, а о двухлетней вялой и промозглой волоките его. Эта ‘волокита’ являет собою ту степень бездеятельности и инертности, которая лежит недалеко от преступления.
Гилевич вовсе был найден не в Лештуковом переулке, а в Париже,— переодетый и с другим именем. Можно было его ‘искать во всем свете’, но г. Филиппов знал или обдумал, что можно найти именно в Париже. В киевском процессе мелькнули имена Шнеерсона, Ландау, Эттингера, но именно только ‘мелькнули’, — ‘не попав на удочку’. Наш суд похож на какого-то ‘карася для щуки’, а не на ‘щуку для карася’. Скорей его кусают, чем он кого-нибудь кусает. Он много ‘говорит’, но ‘делает’ он чрезвычайно мало. Что-то похожее в нем на ‘прогрессивный паралич’: единственный случай, где ‘прогресс’ есть болезнь, упадок и смерть. В самом деле, — ‘суд’, который не ‘судит’, а только рассуждает и обнаруживает красноречивые дары, — в сущности, мертв. ‘Суд должен наказать преступление’: из этой формулы обывателя не вырвешься, ибо она вековечнее всяких фраз. Чтобы злодеяние, подобное совершенному над Ющинским, осталось неразысканным и ненаказанным, это мутит сердце простого русского человека. Пассивностью или чем другим, во всяком случае тут суд виновен, и он виновен перед всею Россией. ‘суд не защищает нашу жизнь’, — думает каждый, обращая глаза свои к Киеву, ‘суд есть посмешище для злодеев’, это — resum русских людей о своем русском суде, тоже довольно печальное.
Нечаева, убийцу студента Иванова, вытребовали из Швейцарии, Гилевича нашли в Париже. Вот если бы г. Филиппова и его опытных помощников командировать в Киев, они могли бы найти кое-что больше, чем безглазое киевское ‘следствие’ и закупленная там полиция. Дело об убиении Ющинского есть действительно мировое дело, тут запутан действительно мировой интерес к самому бытию факта религиозного преступления, — и вполне удивительно, что в то время, как из Петербурга было выслано столько ученых-‘экспертов’, не подумали о командировании из Петербурга самого нужного лица, — кто мог бы найти виновника. ‘Виновники настоящие, может быть, уже уехали из Киева’. Это такой глупый ответ, что разведешь руками. ‘Виновники’ вообще пользуются железными дорогами, подходят к кассе, берут билеты и уезжают, неужели это причина сказать: ‘при железных дорогах и скороездности мы вообще ничего не умеем сыскать‘…
3) В Государственной Думе предполагается поднять имперский вопрос о прекращении ритуального убоя скота. Меня посетил член Гос. Думы, близко принимающий в этом вопросе участие. Прекращение такового особливого убоя было бы первою настоящею мерою к просвещению евреев, к сближению с нами, к оставлению ими ‘халдейских суеверий’. Просвещаться можно не через одну книжку, а и через обычаи дома. Прекращение у них ‘вытачивания из жил крови’ уничтожило бы опасную практику этого мучащего и раздражающего нас уменья, этого подозрительного для нас уменья, которое для чего-то им нужно сохранять. ‘Для чего? Для кого? Еще для Ющинского? Кто будет очередною жертвою?’ — Вопросам этим нельзя положить предела в мглистой массе населения по глухим местностям. Мы не можем войти в крестьянские, в мещанские хижины и остановить здесь суеверных разговоров и суеверных страхов. Не надо давать им пищи. Посетивший меня член Государственной Думы говорил, что вопрос этот особенно труден по связи его с так называемым ‘коробочным сбором’, на котором держится и утверждается существование самого ‘кагала’. Я ему сказал, что, чем дело труднее, тем оно важнее, и что на этот раз русские не должны продремать мученическую кровь Ющинского. ‘Кагал’, с участием разных Марголиных и сотрудников еврейских газет, вмешивается и в наш суд. Останавливает правильное и спокойное течение ‘правосудия’ в стране. Он мешает основной государственной функции. Не допускается ‘иезуитский орден’ в стране, представляющий ‘государство в государстве’, и еще меньше можно помириться с существованием темного и явно изуверного ‘кагала’ в стране. Пусть евреи откажутся от своего ‘священного государства’ в стране, от своей ‘экстерриториальности’, — на правах только ‘соседней с нами державы-общины’, — где мы не можем судить, управлять и даже наблюдать. Пора с этой черной ‘интернационалкой’ покончить, и обязанность с нею покончить лежит на русской Государственной Думе.

Напоминания по телефону

…Передаю факт во всей сырости, как он произошел сегодня утром. Телефоню своему другу А. М. Коноплянцеву, биографу славянофила К. Н. Леонтьева, чтобы он изложил мне свои ‘несколько положительные мысли о ритуале крови у евреев’, — о чем он упомянул, не пояснив, в последний раз, как мы с ним виделись. И он в ответ мне телефонирует, несколько запинаясь в словах:
— Отношение к крови, и именно — к человеческой крови, может быть очень серьзно… Да как же вы не помните, Василий Васильевич, что в 1905 году вы и некоторые члены вашей семьи были приглашены к Минскому (еврей, поэт и философ, теперь эмигрант, — деятельный участник Религиозно-философских собраний) со специальной целью испытать причащение человеческою кровью… Тогда приглашали и меня, но я испугался и не пошел…
Ба! ба! ба!.. Да, действительно, — совсем забыл! Я в то время смотрел на ‘вечер’ как на одно из проявлений ‘декадентской чепухи’, и кроме скуки он на меня другого впечатления не произвел, отчего я и забыл его совершенно. Но я помню вытянутое и смешное лицо еврея-музыканта N и какой-то молоденькой еврейки, подставлявших руку свою, из которой, кажется, Минский или кто-то ‘по очереди’ извлекали то булавкой, то перочинным ножиком ‘несколько капель’ его крови, и тоже крови той еврейки, и потом, разболтавши в стакане, дали всем выпить. ‘Гостей’ было человек 30 или 40, собирались под видом ‘тайны’ и не ‘раньше 12 часов ночи’, гостями был всякий музыкальный, художествующий, философствующий и стихотворческий люд: были H. М. Минский с женой, Вячеслав Иванович Иванов с женой, Николай Александрович Бердяев с женой, Алексей Михайлович Ремизов с женой и проч. и проч. и проч. Мережковских и Философова не было тогда в Петербурге, они были за границей. И по возвращении написал, т. е. Д. С. Мережковский, резко упрекающее письмо H. М. Минскому, Минский показывал мне письмо, и я смеялся в нем выражению Мережковского, что ‘вы все там жида с лягушкою венчали‘ и проч. Тогда Мережковский находился еще в хороших чувствах и на добром пути. Так как он отнесся к ‘делу’ серьезнее меня, то, очевидно, и должен был менее меня забыть сие, во всяком случае, извлечение человеческой крови с целью ею напиться всем обществом.
Но А. М. Коноплянцев даже испугался приглашения (его слова сегодня по телефону). ‘У литераторов и в двадцатом веке вообще ничего серьезного быть не может’, — думал я, кажется не без основания, тогда, и пошел на собрание без всякой ‘думки’. Но, я думаю, основательна была и вторая половина моей мысли: ‘А у людей старой веры и старого корня веры это, конечно, вышло бы серьезно, трагично, страшно‘. Вот именно вышло бы то, чего ‘испугался’ Коноплянцев.
Во всем этом событии, — конечно, шутовском и бессодержательном, ‘литературном’, — замечательно, однако, то, что мысль о причащении человеческою кровью возникла не у кого-либо из русских, не в русской голове и мозгу (ни в одном русском литературном доме ничего подобного я не слыхал!), а именно в дому еврейском, в обществе по преимуществу еврейском и в мозгу еврейском… Отчего из русских этого никогда никому в голову не приходило, — даже как позыва или случайно залетевшей в голову мысли? Нет атавизма и наследственности, нет бессознательных, безотчетных воспоминаний в застарелых, первобытных клетках мозга… В клетках, глубже всего заложенных и почти омертвевших, но не совсем умерших. А у евреев эти ‘старенькие клеточки’ хранятся. У них действуют воспоминание, наследственность и атавизм. Поэтому Минские, муж и жена (оба евреи), хотя, конечно, тоже едва ли придавали ‘трагическое значение’ событию и вообще-то ‘забавлялись’ только, шутили: однако самая идея шутки, сам ‘Иван-Дурачок старый’ — возник именно у них, возник как ‘комедия и водевиль’, пропорционально XX веку, — а не как ‘трагедия’, и может быть мистическая трагедия, времен былых и дальних, времен ветхозаветных и священных. Но что в Петербурге ‘комедия и кабачок’, — то где-нибудь в зарослях Вильны, в дремучих лесах Литвы и Белоруссии существует серьезно, великолепно и песенно. В ‘Ивана-Дурака’ и его необычное счастье в Петербурге не верят, а в Вологодской губернии верят.
Возвращаясь к шуму о ‘кровавом навете’, где русские были так унизительно ‘околпачены’ евреями, давая свои ‘подписи’ и ‘клянясь’ в деле, в котором они ничего не понимают, я возвращаюсь особенно к Мережковскому тех времен, когда он упрекал Минского ‘за венчание лягушки и жида’. Каким образом он мог забыть, что у него под носом, в доме его друга и в мозгу его друга-еврея родилась мысль о причащении, т. е. об испитии, о вкушении человеческой крови, явилась эта мысль не в ‘темных средних веках’, не как ‘легенда’, — а как осязаемый факт на Английской набережной, в доме Полякова, в 1905 году, у весьма и весьма ‘просвещенного’ Николая Максимовича Минского. Да и Карташов это знал, и Философов, и Зинаида Николаевна Гиппиус-Мережковская. Все знали. Каким же образом все клялись в Религиозно-философском собрании на докладе Мережковского по делу Бейлиса, что это ‘ритуальное обвинение евреев унижает Россию’, что оно ‘позорит русский суд’, что ‘Россия лежит трупом у себя самой в дому’ (слова Мережковского) и проч.?! Каким образом все могли слушать завывательные речи гг. Керенского и Соколова, как могли все клясться ‘не подавать руки тем, кто говорит о еврейском ритуале’ (как будто кто-то ищет пожимать им руку), и прочее и прочее?..
Какой обман и насмешка над слушателями!..
Недаром, когда я задремывал на своем стуле, то сквозь слова ‘текущего оратора’ мне будто слышалась музыка одного имени:
— Шнеерзон… Шнеерзон… Шнеерзон…
Примечание. Не жалея моих 58 лет и естественной слабости воли и неясности мысли, какая сопутствует старости, — тот молоденький член моей семьи, который вместе со мною был на вечере у Минского, поднял форменный ‘гевалт’, обвинял, что я ‘предал’ своих друзей, что это — ‘донос’, что участники вечера (в сущности — пустого) будут ‘привлечены к суду за кощунство’, что ‘ожидается через 5 дней возвращение в Россию амнистированного Минского и теперь он в Россию не будет пущен’, что в Петербурге ‘непременно явятся и потребуют у меня объяснений Бердяев-христианин’, а что ‘Ремизову не решаются показать номер ‘Нового Времени’, где названо его имя’. Таковой натиск испугал меня, и я упросил редакцию ‘Нов. Врем.’ поместить на другой день мое ‘письмо в редакцию’, где я отрекся от своего рассказа, сказав, что все было ‘пуфом’ и ‘глупостью’, о коих не ‘стоило говорить’. Быстрое отречение мое вызвало хохот всей печати, глумливое замечание Мережковского, что ‘пока Розанов доказал только, что он и другие русские причащались еврейскою кровью’, и т. п. Мережковский очень хорошо понимает, в чем дело, — понимает силу ссылки на атавизм, действующий у евреев, но он путал и лгал в этом случае, как и во все время процесса Бейлиса лгал касательно евреев и русских, касательно христианства и юдаизма, — по чисто газетным соображениям, которые доминируют теперь у него и над ‘третьим Заветом’, и над ‘религией Св. Духа’. Теперь я думаю, т. е. уже на третий день после напечатания статьи ‘сообщение по телефону’, я начал твердо думать, что даже наиболее ‘виновную’ часть моего сообщения, именно печатное название имен моих друзей, — я не только вправе был, но и должен был сделать. Т. е., как и всегда, я прав был в первом движении сердца к правде. Кровь Ющинского стоит литературного этикета, и раны его выше того, что ‘принято’ и ‘не принято’. Есть вещи, около которых более не церемонятся. Ведь мы, замяв дело Ющинского и вопия — ‘не евреи!!!’, тем самым дали и даем евреям брать для себя еще Ющинских, поклявшись, что ‘никогда еще до такого изуверства не дойдем, как обвинение бедных евреев, гонимых правительством, в религиозном ритуале употребления крови’. Но мысль этого ритуала — есть, и носится действительно у евреев, и только у них одних, уже воспитанных и пропитанных ритуалом обескровления животных для пищи… ‘Для пищи‘ — без крови (рационализм, рациональная и позитивная еда), ибо кровь — для таинств (мистерия, священство, ‘очищение от греха’). В этом смысле рассказ о вечере у Минского в высшей степени важен как указание хотя на ниточку, на одну паутинку древности, но уже совершенно осязательную, видимую для всякого. Для того чтобы никто не смел сказать, что ‘еще врет Чеберячка и еще выдумывает Розанов’ (вечный припев еврейской печати), я и должен был, и обязан был, назвать имена участников. Ошибка была в указании времени (1905, а не 1903 год), но все участвующие или присутствовавшие на вечере лица были те самые, какие я назвал. ‘Декадентов’ есть много: декадент Андрей Белый, декадент Валерий Брюсов: но только в дому еврея Минского заговорили: ‘Не извлечь ли нам крови’. Это — шутовство по мелкости говоривших, по рационализму говоривших, по позитивизму говоривших. Но это и история, потому что предки-то говоривших, и именно этих говоривших, евреев не были позитивистами. Как же они-то говорили и думали, вот эти не ‘позитивные’ евреи? Да и думали так, как на заводе Зайцева около несчастного Андрюши ‘те страшные евреи с необыкновенными головными уборами, которые молились перед тем, как к ним приведут мальчика’ (замятое на суде сообщение погибших детей-свидетелей Чеберяковой). В. Р.

Кое-что ‘про себя’

Человечество, ‘венец природы’, собрал в себя лучи всех царств до него… Есть народы типично копытные и травоядные, есть ‘всеядные’, — и нас обижает, но мы терпим, когда немцы сравнивают нас с одним всеядным и нечистоплотным животным. Что делать, но обчиститься нам следует. В ком же, спрашивается, отразились хищные? А в ком-то отразились и они. Должны были отразиться в ‘венце природы’. Хищников вообще немного на земном шаре, сравнительно с травоядными. Так Бог устроил, такова космогония. Да и необходимо в целях существования планеты, ибо при своем ‘множестве’ они бы всех съели. В странной еврейской расе положены какие-то внутренние законы ограничения размножения: почему, идя ‘от Авраама’ и переживя Египет, Грецию и Рим, они численно меньше германцев, французов и русских? И многочисленны никогда не будут. Тут ‘Бог отцов ихних’ не сказал полной правды… Поманил к завету, но дал лишь лишнюю надежду. Мы называем евреев, все называют евреев ‘паразитной нацией’. Но что значит ‘паразит-народец’ около пасущихся буйволов, овец и прочих ‘стадообразных народов’, живущих вплотную друг к другу? Среди нас ‘бродят’ евреи, это — типично ‘бродячее племя’, ‘странствующее племя’. ‘Паразит’ около ‘животного’ есть тот, кто поедает его… Таинственная космогония соделала евреев ‘хищниками’ около арийцев, среди которых они блуждают и похищают. Похищают имущества, средства существования, потому что брать жизнь запрещено. При завоевании Ханаана, однако, они ‘обрекали в заклание богу своему’, ‘богу Иаковлеву’, население целых городов, с женщинами, с детьми!!.. Чего ни один в свете народ не делал. Вот настоящая манифестация ‘хищничества’, когда законов еще не было, а корреспонденты не ‘сообщали в газеты’. Когда было просторно и откровенно. Приписывают Андрюшу Ющинского ‘изуверной секте’, ‘особому течению’ в иудействе. Но разве ‘расправлялись в Ханаане’ не двенадцать колен Израилевых? Полноте закрывать глаза на дело. В крови еврея пылает сей неугасимый огонь. ‘Хочется’, — до жару, до истерики. ‘Хочется’ даже на Английской набережной, в Петербурге, хотя бы как декадентская мечта, однако не забредшая в голову ни Андрею Белому, ни Брюсову, а почему-то единственно еврею и еврейке… Ах, всем им хочется крови ягненка ли, Ющинского ли… Левину хочется, Грузенбергу хочется, Марголину тоже хочется, и только они не ведают этого. А во сне грезится. Разве они ‘ритуально’ не расправились с русской печатью, с русским обществом. Взглянув на этот бешеный натиск, наскок, — точно чувствуешь чьи-то зубы около шеи. Ритуал, — господа, — печальный ритуал около шеи. Ведь это они кричали ‘в дни Бейлиса’ о всем христианском обществе: ‘Распни его!! Гвоздей ему в ладони!! Зауши его в лицо!!’ И заушали. Тут и грязный Любош старался, — вечно неумытый, засаленный Любош, и ‘Каиафа’-Левин…
Все колотили нас, в печати, в обществе, в собраниях… Все проклинали Россию и русских, ‘при благосклонном сочувствии полиции’, которая, как и в Киеве, служила им и вечно им услуживает. С полицией они друзья, хоть и потаенные, ‘не на виду общества’. Полиция ‘денежке счет знает’, как и наши ‘талантливые адвокаты’.
Но, господа, — ликование ваше как-то коротко. Все-таки Иерусалима нет, Храм ваш разрушен, и торчит только жалкая синагога на Офицерской улице…
Вы вообще — ничто. И хоть облизываетесь капельками христианской крови, — облизываетесь даже в декадентских вычурах и в темных литовских лесах (серьезно), но мы вами не испуганы, и все ваши успехи — дотоле, пока нас обуяла ‘наша русская леность’, — да русская безголовая, баранья ‘стадность’. Но Христос не напрасно умер. Христос вас победил и раздавил. Он выступил как ‘пастырь кротких‘ и дал с тех пор победу кроткому терпеливому на земле.
Вот этого-то ‘кроткого начала’ вы и не победите своим омерзительным ‘гевалтом’.

* * *

А все-таки почему-то ‘ваш бог’ обманул вас в завете: ‘будете яко песок морской‘ и ‘благословятся о семени вашем все народы’. А вас все колотят, проклинают, и, несмотря на своих ежечасно беременных ‘Ревекк’, — вас почему-то немного… Ах, не очень вы верьте в своего ‘национального бога’… А то тут случится ‘от лукавого’… Где ваше господство, евреи? На бирже, в кармане и в плохих газетах! ‘У нас и Любош’… С Любошем в ‘царство небесное’ никак не пролезешь.

Присматриваясь к молодежи…

Мне хочется сказать два слова по поводу газетного сообщения о той неприятности, которой едва было не подверглись некоторые слушательницы высшего учебного заведения в Петербурге за сделанное ими приветствие прокурору Випперу…
‘Как они смели?!!’…
Но ведь суть молодости и заключается в том, чтобы ‘сметь’! Что это за молодость, которая оглядывается, боится, сообразуется с тем, как бы ‘понравиться’ или как бы разонравиться’… Прокурор Виппер выступил смелым бойцом в опасном деле, принял на голову свою и на плечи свои ушаты выливаемых левою печатью помой, — инсинуаций, клевет, наконец, его роль защитника несчастной семьи Приходько и умерщвленного мальчика Андрюши так в общем благородна и трогательна, что было бы совершенно неестественно, если бы это не вызвало приветствий именно от молодежи, и приветствий совершенно независимо от политической окраски приветствующих. ‘Дело’ было так трагично и страшно, что воображать, будто все забудут об исколотом трупе Ющинского из-за некоторой ‘бледности лица у Бейлиса’, — было чудовищно. Конечно, только ужасная загнанность, в которой ‘левые чувства’ держат в высших учебных заведениях естественные русские чувства, сделала то, что эти ‘приветствия’ не выразились несравненно громче, ярче, — что они не прошли волной по России. Как-то г-жа Елизавета Кускова приводила в ‘Русских Ведомостях’ статистику ‘политических убеждений’, какую дала анкета слушателей высших учебных заведений. Одних социал-демократов было больше 70 процентов… Остальные были ‘кадеты’, и естественных русских чувств — почти ничего…
Да, кто помнит себя в университете и на высших курсах, — знает очень хорошо это положение вещей… Быть русским (вовсе не правым) представляет трудную задачу для студента и курсистки, все их тащат, все их растаскивают ‘за Польшу’, ‘за Финляндию’, ‘за евреев’, — и за Россию, и русских не остается никого… Да, да! просто — никого или какая-то неуловимо малая частица.
И бьется в тоске и одиночестве эта группа просто русских людей, не утащенных ни ‘за Финляндию’, ни ‘за евреев’. Мне рисуются просто обыкновенные русские юноши и девушки, как они пришли из семьи сперва в гимназию и потом в университет. Мечтаемый юноша и мечтаемая девушка есть просто ясное бытовое явление, ясное бытовое лицо, которому приличествует в Германии быть германцем, во Франции — французом, в Англии — англичанином и в России естественно быть русским и русскою. Признаюсь, ‘правая’ программа и ‘правая’ шпаргалка так же неприятна в пальцах и в душе молодежи, как левая, и лучше ее единственно по тому одному, что она смелее и самостоятельнее, что она в сущности моложе… Ведь все эти ‘социалисты’ в университете суть плохо рассмотренные старички и ‘трусики’, как есть робкий серенький зайчик-‘трусик’. Ведь все ‘волнения’ в университетах — не от избытка мужества, а от недостатка мужества: ‘трусик’ бежит за ‘трусиком’ и множество их скапливается в ‘сходку’, которая разбегается, когда покажется полицейский. ‘Дела давно минувших дней’, которых мы были очевидцами.
И хочется этим крупицам естественных русских людей в университете и на курсах протянуть руку, сказать им, что, конечно, всякий попроницательнее человек видит мужество в них, а не в ‘большинстве’, которое есть только большинство и имеет все печальные качества ‘большинства’… ‘Ты какого мнения, мой сосед?’ — ‘А я такого мнения, как мой сосед‘… Сия социал-демократия ‘в 75 процентах’ не очень страшна…
Сделаю это, т. е. ‘протяну руку’, не сам, а через голос слушательницы одного высшего в Петербурге учебного заведения… Из этого голоса, кстати, поймут отцы русских семейств и матери русских семейств, как настоящим их детям, с самостоятельным ‘я’ в себе, трудно учиться, трудно от товарищей… Может быть, что-нибудь поймет и г-жа Елизавета Кускова со своим ‘безголовым’ журналом (она издавала в дни революции странный журнал — ‘Без заглавия’) и со своею самолюбивою статистикою. Письмо мною было получено сейчас после окончания киевского процесса:
‘Прочла я сегодня ваш фельетон В вечер Бейлиса, и еще тяжелее и безотраднее стало на душе. Неужели наш удел вечное рабство, вечное угнетение? Неужели мы, русские, должны терпеть и только терпеть?! Тяжело, тяжело без конца видеть, как гибнет наша родина под игом инородцев (названа более определенная нация, самое имя которой как-то противно выговаривать), как все дорогое, все святое для нас, русских, оплевывается этими инородцами, когда видишь, что кругом инородческие прихвостни из либеральничающей интеллигенции еще больше, чем сами инородцы, стараются все русское втоптать в грязь!’
Говорится, вероятно, о Религиозно-философском собрании по поводу киевского процесса.
‘Я учусь в высшем учебном заведении, откуда выходят учительницы, и вот, среди этой молодежи (‘соседки своих соседок’. — В. Р.) я до сих пор, в течение 2 1/2 лет, не встретила никого, кто бы любил родину, стремился бы к тому, чтобы принести родине пользу, нет! Кругом полное равнодушие, безразличие (в лучшем случае) ко всему русскому и, с другой стороны, — презрение к России, к ее якобы отсталости (‘далеко’ ли, хоть в науках, сама молодежь ушла? — В. Р.). Все русское гадко и смешно! И это будущие учительницы! Что они дадут детям?! Ни веры, ни любви к родине! А профессора (большинство) способствуют развитию враждебности и презрения к России, уже с первого курса начинают вставлять в свои лекции разные иронические словечки о России и русских’.
‘Простите, что письмом этим я отрываю у вас время, но нет сил молчать, а сказать некому. Если скажешь кому из окружающих, то это отношение ко всему родному, то это подпевание в унисон инородцам — волнует. Засмеют, да не станут и слушать! Но неужели же нет выхода из этого?! Ведь есть же люди, которым бесконечно дорога родина, которые болеют за нее душой?! Что, если бы и мы приступили к активной деятельности, сорганизовались бы, объявили бы своим девизом бойкот инородцам и русским инородствующим. Не покупать у них и не лечиться у них, даже перенося неудобства, уже до этого мы дожили, что инородец нам почти необходим, а русских их прихвостней бойкотировать иначе, — при встрече с такими субъектами не подавать им руки и всячески избегать с ними общения. Неужели мы, русские, не способны на борьбу за все, что дорого для нас?! Неужели вы, который не боитесь высказывать самые горькие истины, — вы советуете терпеть? Почему вы не зовете на борьбу за родину, которую вы так любите?! Страшно за Россию, так страшно и безотрадно, что хотелось бы умереть, чтобы не видеть позора ее, унижения?! Еще раз извините меня, но нет силы молчать. Остаюсь искренно уважающая вас русская курсистка. Петербург, 1 ноября 1913 г.’.
Спасибо девушке за эти дорогие строки. Они во многих пробудят брожение мысли и скажут ‘кое-что’ и старому поколению. Русский ‘способ чувствовать и мыслить’, который есть, — русская, наконец, непосредственность, прямо ‘наша русская природа’, — она живет и теплится под корою новых впечатлений, навеянных из всей этой ‘автомобильной’ цивилизации… Ах, потому и любишь церковь, что находишь в ней вековое и вечное. ‘Это уж, милостивые государи, не автомобиль, который вертится туда и сюда’. Это слушали Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, — и слушали без перемен, — то же!! Пойти ко ‘всенощной’ — то же, что пойти ‘в поле’, — те же вечные цветы, вечные наши русские колокольчики. ‘Бойкотирована инородцев’ (она выразилась определеннее, т. е. об одной определенной нации), за что она ухватилась ‘в первую голову’, — моему старому уму не нравится тем, что тут мы стали бы повторять их, своих недругов, подражать их приемам, т. е. в своем роде тоже ‘поехали бы в автомобиле’. Дело это лукавое и сложное, самою борьбою они увлекают нас на свои же пути и переделывают ‘русского’ в ‘нерусского’. ‘А я хочу быть русским’ — вот нам девиз. Для этого я ‘по-московски’ буду их изучать и наблюдать, чтобы, прежде всего, познать их и обо всем в них догадаться: без великой науки познания мы будем всегда бессильны. Но затем, в долгой работе жизни, в десятилетиях борьбы жизненной, — везде я буду ‘наблюдать русского человека’ и ‘вот ему, родному, — помогать работой’, помощью, дачей заработка, дачей умной книги, указанием пути. Будем пахать свои цветочки и свои поля. И хорошо обработанная своя землица выбросит чужие и враждебные тернии.
Вот. Еще раз крепко жму милой девушке руку. ‘Бог и привел’ привести ее письмо в печати, — и, может быть, на многих оно подействует. ‘Русские цветочки вырастают сами собой’. Они не из шелка и не на проволоке. Будем верить в русскую землю, — будем, г-жа молодежь. Земля эта добрая и благодарная. В нее именно стоит верить.

Приложение первое

К стр. 281
‘Не толкуют трем сразу законов о кровосмешении, двум сразу — рассказ о сотворении мира, а Колесницу толкуют лишь одному, и только в том случае, если он уже понимает по собственному разумению’.
Это в самом деле что-то странное и жуткое. Иезекииль начинает книгу пророчества своего (глава I) и повторяет потом то же самое в X главе, где мы ясно чувствуем, — и это всего раз на протяжении Библии, — что перед нами открывается самое существо Божие…
Но как неожиданно и странно открывается: это оказывается не существо, не бытие, не предмет, не лицо, не ‘он ‘, как вообще ожидалось бы о Боге, а — связь, соотношение, скорее действие, нежели предмет, и, словом, — Колесница… Именно, Колесница!!! Без Везомого, без Пастыря и Царя едущего…
‘Безбожие’, если не ‘лицо’… Но вот смотрите эти не связуемые и связанные ‘они’: ибо колесница уж во всяком случае — ‘они’…
И было: в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре, отверзлись небеса — и я видел видения Божии.
В пятый день месяца (это был пятый год от пленения царя Иоакима), было слово Господне к Иезекиилю, сыну Вузия, священнику, в земле Халдейской, при реке Ховаре, и была на нем там рука Господня.
И я видел: и вот бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, —
а из средины его как бы свет пламени из средины огня, и из средины его видно было подобие четырех животных, — и таков был вид их: облик их был, как у человека,
и у каждого — четыре лица, и у каждого из них — четыре крыла, а ноги их — ноги прямые, и ступни ног их — как ступня ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь (и крылья их легкие).
И руки человеческие были под крыльями их, на четырех сторонах их: и лица у них, и крылья у них — у всех четырех, крылья их соприкасались одно к другому, во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое по направлению лица своего.
Подобие лиц их — лице человека и лице льва с правой стороны у всех их четырех, а с левой стороны — лице тельца у всех четырех и лице орла у всех четырех.
И лица их, и крылья их сверху были разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно к другому, а два покрывали тела их.
И шли они, каждое в ту сторону, которая пред лицем его, куда дух хотел идти, туда и шли, во время шествия своего не оборачивались.
И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад, огонь ходил между животными, и сияние от огня, и молния исходила из огня.
И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния.
И смотрел я на животных, — и вот, на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их.
Вид колес и устроение их — как вид топаза, и подобие у всех четырех — одно, и по виду их, и по устроению их казалось, будто колесо находилось в колесе.
Когда они шли, шли на четыре свои стороны, во время шествия не оборачивались.
А ободья их — высоки и страшны были они, ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз.
И когда шли животные, шли и колеса подле них, а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса.
Куда дух хотел идти, туда шли и они, куда бы ни пошел дух, и колеса поднимались наравне с ними, ибо дух животных был в колесах.
Когда шли те, шли и они, и когда те стояли, стояли и они, и когда те поднимались от земли, тогда наравне с ними поднимались и колеса: ибо дух животных был в колесах.
Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла, простертого сверху над головами их.
А под сводом простирались крылья их прямо одно к другому, и у каждого были два крыла, которые покрывали их, у каждого два крыла покрывали тела их.
И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод, как бы глас Всемогущего, — сильный шум, как бы шум в воинском стане, а когда они останавливались, — опускали крылья свои.
И голос был со свода, который над головами их, тогда они останавливались, тогда опускали крылья свои.
И над сводом, который над головами их, было подобие престола по виду как бы из камня сапфира, а над подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем.
И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его вокруг, от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние было вокруг него.
В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом.
Такое было видение подобия славы Господней. Увидев это, я пал на лице свое и слышал глас Глаголющего, и Он сказал мне: ‘сын человеческий! стань на ноги твои, и Я буду говорить с тобою’.
И когда Он говорил мне, вошел в меня дух и поставил меня на ноги мои, и я слышал Говорящего мне.
И он сказал мне: ‘сын человеческий! Я посылаю тебя к сынам Израилевым, к людям непокорным, которые возмутились против Меня, они и отцы их — изменники предо Мною до сего самого дня’.
И сказал мне: ‘сын человеческий! съешь, что перед тобою, съешь этот свиток и иди, говори дому Израилеву’.
Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток и сказал мне: ‘сын человеческий! напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе’, и я съел, и было в устах моих сладко, как мед.
И Он сказал мне: ‘сын человеческий! встань и иди к дому Израилеву, и говори им Моими словами’ (глава I и начало II главы).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И видел я, и вот на своде, который над главами херувимов, как бы камень сапфир, как бы нечто похожее на престол видимо было над ними.
И говорил Он человеку, одетому в льняную одежду, и сказал: войди между колесами под херувимов, и возьми полные пригоршни горящих угольев между херувимами, и брось на город, и он вошел в моих глазах.
Херувимы же стояли по правую сторону Дома, когда вошел тот человек, и облако наполняло внутренний двор.
И поднялась слава Господня с херувима к порогу Дома, и Дом наполнился облаком, и двор наполнился сиянием славы Господа.
И шум от крыльев херувимов слышен был даже во внешнем дворе, как бы глас Бога Всемогущего, когда Он говорит.
И когда Он дал повеление человеку, одетому в льняную одежду, сказав: ‘возьми огня между колесами, между херувимами’, и когда он вошел и стал у колеса, —
тогда из среды херувимов один херувим простер руку свою к огню, который между херувимами, и взял и дал в пригоршни одетому в льняную одежду. Он взял, и вышел.
И видно было у херувимов подобие рук человеческих под крыльями их.
И видел я: и вот четыре колеса подле херувимов, по одному колесу подле каждого херувима, и колеса по виду — как бы из камня топаза.
И по виду все четыре сходны, как будто бы колесо находилось в колесе.
Когда шли они, то шли на четыре свои стороны, во время шествия своего не оборачивались, но к тому месту, куда обращена была голова, — и они туда шли, во время шествия своего не оборачивались.
И все тело их и спина их, и руки их и крылья их, и колеса кругом были полны очей, — все четыре колеса их.
К колесам сим, как я слышал, сказано было: галгал {Вихрь.}.
И у каждого из животных четыре лица: первое лице — лице херувимово, второе лице — лице человеческое, третье лице — львиное и четвертое — лице орлиное.
Херувимы поднялись. Это были те же животные, которые видел я при реке Ховаре.
И когда шли херувимы, тогда шли подле них колеса, и когда херувимы поднимали крылья свои, чтобы подняться от земли, и колеса не отделялись, но были при них.
Когда те стояли, стояли и они, когда те поднимались, поднимались и они, ибо в них был дух животных.
И отошла слава Господня от порога Дома и стала над херувимами.
И подняли херувимы крылья свои и поднялись в глазах моих от земли, когда они уходили, то и колеса подле них, и стали у входа в восточные врата Дома Господня, и слава Бога Израилева вверху над ними.
Это были те же животные, которые видел я в подножии Бога Израилева при реке Ховаре. И я узнал, что это — херувимы.
У каждого — по четыре лица, и у каждого — по четыре крыла, и под крыльями их подобие рук человеческих.
А подобие лиц их — то же, какие лица видел я при реке Ховаре, — и вид их, и сами они. Каждый шел прямо в ту сторону, которая была пред лицем его’ (глава X, с начала и до конца).
Ничего понять нельзя! Но ведь ‘и в Боге ничего понять нельзя’!!! И с этой-то, пока еще поверхностной точки зрения мы чувствуем, что тут сказано что-то настоящее…
Еще наружное наблюдение: сказано глубоко спокойным излагательным тоном, не ‘вопия’ и не ‘крича с крыши’, как обыкновенный тон пророков, как бы Иезекииль говорит что-то в высшей степени обыкновенное, известное на улицах Иерусалима, не имеющее поразить новизною ни одного израильтянина.
И… только раз на протяжении всей Библии!!
Помню, когда еще я не знал, что на эту ‘колесницу’ написан целый ‘Зогар’ (важнейший отдел ‘Каббалы’) талмудистами, — я был поражен (и зачарован) этою ‘колесницею’… ‘Что такое?!!’ — ‘понять нельзя!’ — ‘А — важное, важнейшее!..’
Одно, впрочем, я понимал: ‘очи’, ‘очи’ и ‘очи’… О, где Бог — там Очи! Бог — вечное видение, не отвлеченное, не ‘разумное’, а вот плотское. И ‘небесное’ мне всегда представлялось ‘тканью очей’… ‘Из всего в мире на нас смотрят очи’…, да и ‘сам-то человек тоже полон очей’, но уже не таких больших, а маленьких’…
Еще понятное в Существе Божием — это Колеса! О, конечно, колеса: ибо все движется, живет, ничего не стоит…
Пламя? уголья? Да, — ‘тоже’: ибо кровь бежит, горячая… И мир — в страсти и огне…

* * *

Дальше (в тексте Талмуда), что два раввина ‘должны были сойти с ослов’, дабы могли начать толкование ‘Колесницы’. Гм… гм… гм…
По обстановке видно, что они ехали одни в пустыне, — но они ‘сели и накрылись плащом’…
Зачем? Во время ‘толкования’ они могли увлечься и не заметить, что кто-то подошел. Талмуд намекает, что их никто не должен был видеть. Не — ‘не слышать‘, а — ‘не видеть‘: в противном случае покрывало именно не нужно было, чтобы вовремя увидеть ‘подходящего’ и прекратить ‘толкования’. Но они не боялись слышания, а боялись видения и против него приняли меры.
Все эти подробности талмудического рассказа содержат какие-то намеки, о которых приходится сказать талмудическим же языком: ‘Их понимает, кто понимает, а кто не понимает, тому и не нужно понимать‘.
Вкрадчивые тайны… Они ползут к вам, ластятся, а вы не можете их схватить.
Еще: закон Талмуда, что ‘нельзя толковать двум, а только одному‘, — можно понимать вовсе не как сокровение, а как физическую преграду, лежащую в способе растолкования, которое, может быть, состояло и не в речах, или не в одних речах, айв каких-то действиях, в коих соучастие третьего было невозможно, так сказать, ‘по природе вещей’. Может быть… хотя нельзя сказать об этом — ‘да’.
И вообще — ничего нельзя сказать. ‘Не изреченное’, .
К стр. 278
‘Всякий не еврей, который переступит через эту черту, будет убит’, — было написано на одной из перегородок непонятного Иерусалимского храма. Как странно — для нас, нашей психологии и наших храмов!!’
Надпись была на камне, по-гречески (для инородцев, т. е. греков). Камень сохранился и перевезен в настоящее время в Константинополь, где находится в музее Чинили-Киоск. Вот его изображение, воспроизведение самой надписи и ее перевод

0x01 graphic

Курсивным шрифтом: (описка вм. ) , ‘ .

Перевод:

Ни один инородец да не перейдет за решетку и ограду к святилищу! Кто будет пойман, пусть пеняет на себя, ибо последует смерть (взято у г. Переферковича).

Храм ветхозаветный был храмом затаения

…’У входа в горницу стояли два кедровых столба, и по ним всходили на крышу горницы, а концы балок отделяли в горнице Святое от Святого Святых. Отверстия были от горницы в помещение Святого Святых: по ним спускали рабочих в закрытых ящиках, дабы они не удовлетворяли очей своих содержимым Святого Святых’…(Талмуд, трактат Миддот, глава VI).
Можно ли представить, чтобы рабочие, производящие ремонт в наших откровенных церквах, — пропускались мимо алтаря, который ‘за занавесом’, в ящиках: дабы глаз не увидел того, что внутри алтаря?!..
Что ‘внутри алтаря’? Да ничего особенного, тайного: престол, т. е. стол с предметами, Евангелие, крест… Табурет для сидения священника в известные минуты литургии. ‘Ничего особенного’, ‘смотри, кто хочет’… Но в еврейском ‘святое Святых’ было что-то, может быть, — изваянное из ‘Колесницы Иезекииля’, на что взглянув, рабочий из простецов закричал бы, испугавшись или удивленный… Нам явно не все или не подробно все сказано о том, что же было в Святое Святых и особенно — какой это имело вид и соотношение (с другими предметами). Например, нам ничего не рассказано о ‘херувимах’ на крышке ковчега завета: а ведь они явно имели не тот вид, какой мы придаем им под влиянием традиции греко-римской (крылатые юноша или дева, т. е. вид греческой Ники или такой же римской Виктории), тогда как даже научнее было бы избрать вид вавилонских и халдейских ‘керубов’ (тельцы окрыленные)…

Руки!!! руки!!! руки!!!

Жертвенный иерусалимский культ, как и египетский жертвенный культ, — конечно, не состоял только в ‘больно! больно! больно!’,— в ‘кровь льется и нож входит в жертву!!!’ — что так поражает нас и убивает нас… но и состоял в чем-то белом и положительном. Этого ‘белого’ были и большие полосы, и — точечки, крапинки. Большие полосы, — вот:
1) Нельзя проливать кровь. Нельзя убивать. Не только человека, но — и зверя, птицу, рыбу.
Отсюда — отсутствие войн как ‘ремесла народного’, художества рыцарского, как хроники царств и городов… Разве что случайно, непредвиденно, или по ‘взрыву нервов’ (так, ради мщения, чуть однажды не было истреблено все колено Вениаминово: остался только один человек из него, укрывшийся в пещеру), или по томительной необходимости (завоевание городов Ханаана, как ‘земли дарованной’ Богом в брачное вено Израилю).
2) Отсутствие разбоя… Никакой Геркулес и Тезей там не ‘очищал дорогу от разбойников’. Вся земля была глубоко мирна и бескровна (несла целую кровь в себе, ‘не пролитую’). Полнокровие страны и народа.
3) Замершие, исчезнувшие, неразвившиеся ремесла охотника и рыболова. Разве что ‘сетями’, но не на удочку (наш кровавый, ужасный способ рыбной ловли).
Таковы большие белые полосы от священного культа жертв…
Но есть и крапинки, глубоко сидящие, как маленький, незаметный цветочек в поле. К ним я причисляю —

руки!! руки!! руки!!

— ибо об этом хочется кричать, это хочется воскликнуть. Вообразите: везде, где говорится о связывании у животных передней пары ног, — они, эти ноги, называются человекообразно: ‘руки’! Неудивительно ли, не изумительно ли? наконец,— не священно ли?!! За три тысячи лет до ‘нас’ и нашей ‘кичащейся мудрости’, пронесшей в триумфах Ламарка, Гте и Дарвина, которые заговорили об ‘единстве рода человеческого с животными’, о ‘близости животных к человеку’, заговорили притом в отвратительной, ‘обратной’ форме — о близости человека к животному, унижении человека, а не о поднятии к нему животного, — за три тысячи до этого лет в Иерусалиме поили перед закланием из золотых чаш закалаемых животных и говорили, что у них спереди — ‘две руки’, связывали им ‘обе руки’…
Как, напр.:
‘Снимавший кожу с ягненка не ломал задней ноги, но продыравливал колено и вешал, кожу снимал до груди, дойдя до груди, он срезал голову и передавал ее тому, кому выпала голова, он доканчивал снимание кожи, разрывал сердце, выпускал кровь его, отрезал руки {Примечание, в скобках, переводчика (г. Переферковича): (‘передние ноги’). В. Р.} и передавал их тому, кому они выпали на долю, приходил к правой ноге (‘задней’, оговорка переводчика), отрезал ее и передавал тому, кому она выпала…’ (трактат ‘Тамид’, глава VI, 2).
И еще:
‘Все они, приявшие члены закланного ягненка, стоят теперь рядом, первый — с головой и задней ногой, второй — с двумя руками (передними ногами), правая рука (передняя нога) лежит в его правой руке, а левая рука (передняя нога) в его левой руке, и их место кожи — снаружи’ (VI, 3).

Жертвоприношения у древних евреев

…Не надо, не требуется задачами нашего времени, вникать в подробности и частности древнего жертвенного культа, — где каждая, впрочем, частность имела свое значение и свою внутреннюю необходимость, часто очень интересную, но в наше время не представляющую практической важности, — но практически важно для нас, имеющих дело с евреями, пробежать глазами по общей картине этого культа, от которой поистине содрогаешься.
Места текста, на которые обращаю внимание читателя, я отмечаю курсивом.

I

‘Возлияния при жертвах приносятся только днем. Все жертвы должны быть зарезаны ножом из храмовой утвари. Если жертвенной крови принято менее того количества, которое достаточно для кропления, то кровь не освятилась, должно стараться принять всю кровь. Как ему поступить? — он берет симаны (пищевод и дыхательное горло) в руку, и вставляет вместе с венами в кропильницу, и разрезает оба (симана) или большую часть их, дабы вся кровь была принята сосудом, и подымает нож кверху, дабы кровь не стекала (в сосуд) с него, а только из шеи, кровь, что на ноже, обтирается краем кропильницы. Должно, чтобы во время заклания, всесожжения заколающий имел мысли о шести вещах: 1) во имя жертвы, 2) во имя жертвователя, 3) что жертва — Богу, 4) что она будет воскурена на огне, 5) что будет воскурена только для запаха, 6) что запах этот приятен Господу. Если жертва — за грех, то заколающий должен иметь в мыслях и тот грех, ради которого жертва приносится.
Заклание святынь, совершенное не священником, — кашер, а, начиная с приема крови, дальнейшие обряды совершаются священниками. Принятие крови от всех жертв совершается храмовым сосудом и рукою священника, но не у всех одинаково место заклания и место принятия крови, а именно: великие святыни режутся, равно как их кровь принимается, только в северной части от жертвенника, — а у легких святынь заклание и принятие крови совершаются на всяком месте азары. Кропление крови от всесожжения, ашам и шеламим, совершается всегда одинаково, а именно так: взявши крови в кропильнице, священник выплескивает из нее два раза на оба противолежащих по диагонали угла жертвенника, на нижней половине его, на роги северо-восточный и юго-западный, кропя на рог, он старается, чтобы кровь обняла грань наподобие гаммы (Г), дабы от двух кроплений кровь находилась на четырех стенах жертвенника, остатки крови выливаются на южный иесод. От хаттаот, поступающих в пищу, кровь требует четырех кроплений на четыре рога внешнего жертвенника на верхней половине жертвенника. Как поступают? — священник берет кровь в кропильнице, относит ее к жертвеннику, погружает правый указательный палец в кровь, приставляет к нему средний палец с одной и большой с другой сторон и очищает (кропит) все ниже и ниже по грани рога, пока не стечет вся кровь, что на пальце, так он поступает у каждого рога. Он обязан погружать палец для каждого рога, закончив окропление одного рога, он обтирает палец о край кропильницы, после чего погружает снова, ибо остатки крови, что на пальце, негодны для кропления на другой рог.
Всесожжение из птиц совершается так: священник поднимается по кевешу жертвенника, обращается к совеву, приходит к юго-восточному углу и там отщемляет ее голову (совершает мелику) со стороны затылка и отделяет ее от туловища, затем выжимает кровь головы и кровь туловища на стену жертвенника выше черты половины жертвенника, берет голову, приставляет место отщемления (к жертвеннику), натирает солью и бросает на огонь жертвенника, затем он от туловища отдирает рукою зоб и кожу, что над ним, с перьями, — и отдирает внутренности, выходящие с ним, — и все бросает на место пепла, затем, держа за крылья, без ножа, разрывает, не отделяя частей, натирает солью и бросает на огонь жертвенника. Как производится мелика (отщемление)?— он врезается ногтем глубоко с затылка, если хочет, — может ногтем повести туда и обратно, а если не хочет, — то вдавливает ноготь.
У жертв из птиц отделение затылка от туловища совершается у юго-западного угла жертвенника, причем ноготь запускается так глубоко, чтобы разрезать оба, идущие на воскурение, органа, но голова не отделяется от туловища, затем ее кровью окропляется стена жертвенника на нижней половине, а остальная кровь выцеживается к иесоду. От нее жертвеннику полагается только кровь, все остальное съедается священниками-мужчинами, как мясо хаттат из скота. Как держат жертву из птиц во время действия ногтем? — обе ноги ее священник держит между двумя пальцами и оба крыла ее между двумя пальцами, вытягивает ее шею на двух пальцах и производит ногтем разрез. Это одна из труднейших служб в храме.
Три мысли делают жертвы пасул (негодными), а именно: мысль о перемене имени, мысль о месте и мысль о времени. Что называется ‘мыслью о времени’? если кто зарезал жертву с мыслью, что кропление ее кровью будет произведено после захода солнца, т. е. по прошествии срока кропления.
Так учит предание: вкушение человеком равно вкушению жертвенником {Какая идея, и как осязательно выраженная, почти богоравенства человека, его богоподобия!! В. Рв.}, если при этом была мысль о незаконном времени, то жертва пиггул.
Телицу очистительную (т. е. рыжую) он режет правой рукой, кровь принимает в левую и кропит правым пальцем (правой руки): если он поступил иначе, то жертва негодна. Р. Иуда говорит: он режет правой рукой и кладет нож перед собою или передает тому, кто стоит у него сбоку, затем кровь принимает в правую руку, переливает в левую и кропит правым пальцем: если он поступил иначе, то жертва негодна.
Кровь жертвы-ашам от прокаженного он принимает правой рукой, переливает в левую и кропит ею правым пальцем: если поступил иначе — негодна.
После того как зарезаны тельцы сожигаемые и козлы сожигаемые, он кропит их кровью, а затем он входит и становится между золотым жертвенником и семисвещником так, чтобы жертвенник находился внутри от него: он погружает палец и кропит семь раз в направлении помещения Святого Святых (т. е. на жертвенник), за каждым кроплением следует погружение пальца в кровь, затем окропляются четырьмя кроплениями углы жертвенника, если он окропил рог с боков (т. е. попал не на грань, а на бока рога), то кашер, а если не попал на рог, то пасул (негодно).
Если он изменил порядок рогов, то — пасул, если он пропустил из кроплений хотя бы одно, — пасул, остатки крови он выливал к западному иесоду внешнего жертвенника, а кровь, оставшуюся от кропления внешнего жертвенника, он выливал на южный иесод.
Каков порядок кропления крови общественной и частной жертв? Он всходил по кевешу и обращался к совеву и, придя к юго-восточному рогу, погружал самый проворный (т. е. указательный) палец правой руки, прикладывал соседние пальцы с той и другой стороны и кропил по грани рога все ниже и ниже, пока кровь с пальца не стекала.
Иесод окружал жертвенник с северной и западной стороны полностью, имея локоть в вышину и локоть вглубь к жертвеннику, а с южной и восточной стороны недоставало по одному локтю, так что у рога юго-восточного не было иесода. Иесод имел два отверстия наподобие двух тонких ноздрей, и по ним кровь спускалась и смешивалась в канаве, а затем выходила в реку Кедрон и продавалась на удобрение.
Как совершается жертва из птиц? Жертвоприносящий ущемляет ей голову (совершает мелику), против затылка, но не отделяет (головы от туловища) и окропляет ее кровью стену жертвенника, а остальную кровь он выжимал на иесод (на ноздри жертвенника). Жертвеннику полагается только ее кровь, вся же она принадлежит священникам.
Как совершается мелика хаттат из птиц? Он помещает оба крыла ее между своими двумя пальцами и обе ноги ее между своими двумя пальцами, и вытягивает шею ее на своих пальцах, и щемит ногтем против затылка, но не отделяет (головы), и окропляет ее кровью стены жертвенника.
Как совершается всесожжение из птиц? Он восходит по кевешу, обращается к совеву, приходит к юго-восточному углу, щемит голову ее против затылка, отделяет и выжимает ее кровь на стену жертвенника, затем берет голову, прижимает место отщемления к жертвеннику, обтирает солью и бросает на огонь жертвенника, затем обращается к туловищу, отнимает зоб и перья и выходящие с ними внутренности и бросает все на место пепла, затем он разрывает туловище, но не отделяет, обтирает солью и бросает на огонь жертвенника.
Если он не оторвал зоба, или перьев, или внутренностей, выходящих с ними, или не обтер солью, — если вообще переиначил какое-нибудь действие после того, как выжал ее кровь, она кашер. Если он отделил голову у жертвы или не отделил ее у всесожжения, то жертва не годна, если он выжал кровь головы, но не выжал крови туловища, жертва не годна, если выжал кровь туловища, но не выжал крови головы, жертва кашер’ (трактат ‘Зевахим’).

II

А вот порядок того образа, каким происходили утренние ежедневные жертвы (тамиды) в Иерусалимском храме:
‘Говорил им мемуне: ‘Идите конаться: кому закалять, кому кропить, кому снимать пепел с внутреннего жертвенника, кому снимать пепел с семисвещника, кому вносить на ковешь члены: голову и ногу, обе руки (передние ноги), хвост и другую ногу, грудь и шею, оба бока, внутренности, муку, хаватин и вино’. Они конались, кому выпадало, тот получал право.
(Мемуне) говорил им: ‘выйдите и посмотрите: наступило ли время для заклания? Если оно наступило, то увидевший восклицает: ‘свет’. (Матфей, сын Самуила, говорит: тот спрашивает: ‘весь ли восток осветился до Хеврона?’ — а этот отвечает: ‘Да’.)
Он говорил им: ‘выйдите и принесите ягненка из камеры ягнят (камера ягнят находилась в углу северо-западном, там помещались четыре камеры: камера ягнят, камера печатей, камера бет мокед и камера, в которой приготовлялись хлебы предложения).
Входили в камеру утвари и выносили оттуда девяносто три серебряных и золотых сосуда, поили жертву тамид из золотой чаши, хотя он был осмотрен накануне, его осматривают еще раз при свете факелов.
Кому выпал тамид, тот влачил ягненка на бойню, а те, кому выпали члены, ходили за ним. Бойня находилась к северу от жертвенника, там были восемь столбов коротких, и кедровые четвероугольники были на них, и железные крюки были прикреплены к ним, крюков было три ряда у каждого столба: на них вешали (зарезанные жертвы), кожу снимали на мраморных столах, находившихся между столбами.
Не связывают ягненка по способу кафиса (все 4 ноги вместе), но по способу акеда (передняя с заднею).
Кому выпало нести члены, те брали его. Его связывали (или: держали) в таком положении: голова обращена на юг, а лицо повертывалось на запад, закаляющий стоит на востоке с лицом на запад. Утренний тамид закалялся у северо-западного рога, у второго кольца, вечерний закалялся у северо-восточного рога, у второго кольца. Закалявший закалял, принимавший кровь совершал принятие и приходил к рогу северо-восточному и кропил с востока и севера, затем шел к рогу юго-западному и кропил сначала на запад, а затем на юг, оставшуюся кровь он выливал на южный иесод.
Он (снимавший кожу) не ломал задней ноги, но продырявливал колено и вешал, кожу снимал до груди, дойдя до груди, он срезал голову и передавал ее тому, кому выпала голова, затем срезал голени и передавал тому, кому они выпали, он доканчивал снимание кожи, разрывал сердце, выпускал кровь его, отрезал руки (передние ноги) и передавал их тому, кому они выпали на долю, приходил к правой ноге (задней), отрезал ее и передавал тому, кому она выпала, а с нею оба яичка, затем он разрывал его и весь оказывался перед ним открытым, он брал тук и клал на место отреза головы, сверху, затем брал внутренности и передавал тому, кому они выпали, чтобы он их обмыл (брюхо обмывали на месте обмывания, сколько требовалось, а внутренности обмывали по меньшей мере три раза на мраморных столах, что между столбами).
Он брал нож и отделял легкое от печени и палец печени от печени, но не сдвигал его с места, он прободал грудь и передавал тому, кому она выпала на долю, обращался к правой стенке и резал, спускаясь до позвоночника, но не доходил до позвоночника, а доходил до двух мягких ребер, он это отрезал и передавал тому, кому оно выпало, а печень висела на этом. Он обращался к шее и оставлял при ней два ребра с одной стороны и два ребра с другой, отрезал и передавал тому, кому она выпала на долю, а дыхательное горло, сердце и легкое висели на ней. Он обращался к левой стенке и оставлял при ней два мягких ребра сверху и два мягких ребра снизу и столько же оставлял у другой стенки, так что у обеих было по два ребра сверху и по два снизу, он отрезал ее и передавал тому, кому она выпала на долю, а позвоночник с нею, и селезенка висит на ней, она была больше, но большей называли правую, ибо на ней висела печень. Он обращался к хвосту, отрезал его и передавал тому, кому он выпал на долю, а курдюк, палец печени и обе почки с ним. Затем он брал левую заднюю ногу и отдавал тому, кому она выпала на долю.
Оказывается, все они стоят рядом с жертвенными членами в руках, первый с головой и задней ногой: голова в правой руке, нос обращен к верхней части руки, рога между пальцами, место зареза наверху и тук над ним, а правая задняя нога в его левой руке с местом кожи снаружи, второй с двумя руками (передними ногами): правая в его правой руке, а левая в его левой, и их место кожи снаружи, третий с хвостом и ногой: хвост в правой руке, курдюк свешивается между его пальцами, и палец печени и две почки с ним, а левая задняя нога в левой руке с местом кожи снаружи, четвертый с грудью и шеей, грудь в правой руке, шея в левой, и ребра ее между его пальцами, пятый с двумя стенками: правая в правой руке, а Левая в левой, и их место кожи снаружи, шестой с внутренностями, положенными в чашу, и голени над ними сверху, седьмой с мукою, восьмой с ховатин, девятый с вином. Они отправлялись и клали свои доли на нижней половине кевеша к западу, солили их, сходили, приходили в камеру газит, чтобы читать Шема (утреннюю молитву).
Мемуне говорил им: ‘Читайте одно благословение!’ — и они читали, и читали десять заповедей, ‘слушай’, ‘Если вы будете слушать’, ‘И сказал’, они благословляли народ тремя благословениями (т. е. читали): ‘слово это истинно’, славословие о службе, благословение священников, а в субботу прибавляли одно благословение для уходящей чреды. (Талмуд, трактат ‘Тамид’, глава 3—5.)
Примечания. К стр. 350 этой книги (‘Руки! руки! руки!’). Посему мы можем думать, что в видении Иезекииля (‘Колесница’) слова: ‘два крыла херувимов закрывали руки их’, — мы можем читать: ‘закрывали передние ноги керубов’ (если принять их в халдейском начертании).
К стр. 351. ‘Кровь жертвы не освятилась, если ее недостаточно для окропления (всех указываемых частей) жертвенника’. Не проливает ли это света на смысл вообще жертв? Она нужна животному, а не одному человеку, — и не только ‘приятна Богу’. Через ‘жертвоприношения’ освящалась кровь, т. е. через них святились животные, — весь животный мир (pars pro toto). ‘Жертвоприношение было до некоторой степени внутреннейшим ‘обрядом венчания’ крови и жертвенника’, после чего ‘естественное’ только — ‘освящалось’. Т. е. это было, в общем, освящением мира (Космоса). Да ли? Нет ли? Темно.

Приложение второе

Проф. Д. А. Хвольсон о ритуальных убийствах

В своей книге ‘о некоторых средневековых обвинениях против евреев’, 2-е издание, Спб., 1880 г., проф. Даниил Абрамович Хвольсон яростно нападает на самую мысль о возможности ритуальных убийств среди евреев. Несомненно, однако, что книга эта, написанная ‘на случай’, пышет адвокатским жаром и рассчитана на массу. Позволительно не верить искренности ее автора, по происхождению еврея. Представляется, что специальное ученое исследование того же ученого, к тому же не затрагивающее прямо щекотливой темы о еврействе, а именно двухтомная книга его ‘Die Ssabier und der Ssabismus’, St.-Petersburg, 1856, заслуживает гораздо большего внимания. Речь идет о халдейских и сирийских ссббиях (которых не должно смешивать с звездопоклонниками, сабеями), исповедывавших синкретическую религию из элементов халдеизма, парсизма, иудейства, гностицизма и неоплатонизма. Их мистические и магические воззрения просочились в позднейшее иудейство, и в частности — в каббалу. Культ ссабиев интересен, между прочим, в том отношении, что показывает существование ритуальных убийств на семитской почве еще в XIII—XIV вв., т. е. 600 лет назад.
То, что проф. Хвольсону представляется совсем немыслимым у евреев, он легко признат у их ближайших родственников, — вероятно, в той уверенности, что книгу его о ссабиях прочтут очень немногие. Заключения Д. А. Хвольсона, на основании целого ряда свидетельств арабских историков, таковы:
1) что ссабии вообще приносили человеческие жертвы,
2) что для таких жертв выбирались только известные люди, определенного вида и определенных свойств,
3) что часто приносились в жертву дети,
4) что такие жертвы были связываемы с различными таинственными обрядами,
5) что такие жертвы приносились каждой ‘планете’ ежегодно только единожды, в определенные времена,
6) что ссабии имели, наконец, человеческие головы, которые давали им предсказания (Bd. II, S. 143).
Вот, для примера, несколько текстов из числа переведенных с арабского на немецкий язык проф. Д. А. Хвольсоном:
В 10-й главе 1-й книги и в некоторых других местах Космографии арабского писателя, по имени Шемс-эд-Дин Мохаммед Ибн Абу-Фалеб Димешки, говорится о храмах ссабиев и их жертвах, приносимых в определенные сроки. Димешки, по данным летописи Гасан бен-Омра, родился в Дамаске в 664 году (т. е. в 1265 г. по P. X.), был суфием и имел должность имама в деревне Рабува близ Дамаска. Умер он в городе Лефеде в 727 г. (т. е. 1327 г. по P. X.) (Chwolsohn, id., Bd. II, р. XXVIII—XXX). Вот что, между прочим, повествует этот писатель о ссабиях:
‘К храмам ссабиев принадлежит, далее, храм Марса. Он имеет четырехугольную форму и весь окрашен в красный цвет, и завесы его также красны. В храме висит разнообразное оружие, и в середине его есть сидение с семью ступенями, на нем находится железный истукан. Истукан держит в одной руке меч, а в другой — голову за волосы, как меч, так и голова обмазаны кровью. Во вторник, если Марс достиг точки своей кульминации, приходят жрецы в храм Марса, одетые в красную одежду, обмазанные кровью, и с кинжаловыми ножами и обнаженными мечами в руках. Они несут с собою красноголового, рыжего и краснощекого человека, голова которого от сильной красноты блестит, и ставят его в наполненный маслом и медикаментами бассейн, где платье его и кожа его быстро размягчаются. Они укрепляют его на копьях внутри того бассейна, так что он целый год остается погруженным в масло. [Заметим, что умолчание об убиении жертвы и аналогия с последующим заставляют думать, что человек этот сидит в масле живым, да иначе для чего было бы укреплять его в бассейне, — достаточно было бы и просто погрузить. Примечание автора заметки.] Когда затем последует распадение, то они берут голову этого освященного тела и затем распарывают его от головы с ее нервами, жилами и отверстием для прохода аорты. Все становятся с этою головой перед железным истуканом и произносят молитву, смысл которой следующий: ‘о ты, злой, непостоянный, суровый, огневой Господин! Ты любишь мятеж, убийство, разрушение, пожар и кровопролития. Мы приносим тебе жертву, которая тебе подобна, прими ее от нас милостиво и отврати от нас твое зло и твой гнев’. Они верят, что эта голова в течение семи лет предсказывает им успехи и несчастия, которые с ними случатся в году. — В городе Ссуре (Тире) существует, также на берегу, храм Марса, и ссабии утверждают, что Иерусалим был построен уже до Соломона — да будет мир над ним! — и что там был храм Марса, в каковом находился истукан, имя которого — Таммуз’ (Chwolsohn, id., Bd. И, S. 388—390, 4).
Другой рассказ подобного же рода записан Эй-Недимом. Ибн эн-Недим эль Багдади-эль Катиб (секретарь), прозванный Абулфараг Ибн Абу-Иакуб эль-Варран (книгопродавец), написал сочинение Фирист-эль-Илум (id., Bd. II, S. XVI—XXVI), 1-я часть 1-й книги которого посвящена ссабиям. Эн-Недим родился в 377 г. (т. е. в 987 г. по P. X.). Вот что говорит он в 3-й главе, озаглавленной — ‘сообщение о голове’. ‘Это — голова человека, которого вид соответствует виду Меркурия, как они (ссабии) представляют его себе среди образов остальных планет. Как только найден человек того вида, который ими считается меркурным, то они хитростью и внезапным нападением захватывают его и затем с ним поступается различно. Так, например, он ставится в масло и буру на столько времени, доколе сочленения его ни расслабнут и он ни придет в такое состояние, чтобы голова его — без того, чтобы, как я думаю, человек был заранее убит, — отделилась от тела, лишь только ее потянуть. — Отсюда происходит то, что о находящемся в тоске говорится: ‘он сидит в масле’, — старая поговорка. Это делают они ежегодно в то время, когда Меркурий достигает точки своей кульминации. Они думают, что душа этого человека спускается от времени до времени к этой голове, говорит ее языком, — предвещает будущее и отвечает на обращенные к ней вопросы: ибо ссабии полагают, что природа человека более соответствует и подобна природе Меркурия, чем природа остальных живых существ, они полагают, далее, что человек, вследствие речи и способности суждения, ближе, чем прочие существа, стоит к Меркурию и другим вещам, которым они доверяют в этом отношении. Их почитание этой головы, их обращение с нею и то, что они предпринимают с нею до и после ее отделения от тела, наконец, употребление, которое они дают также некоторым частям этого тела, после того как они отняли от него голову, — все это образует длинный ряд рубрик, которые указаны в некоторой их книге, прозванной Книга Эль-Хатифи…’ (id., Bd. И, S. 155). Некоторые противоречия того и другого сообщения проф. Хвольсон объясняет, во-первых, значительностью промежутка (300 лет) между датами их, — срок, когда самый культ мог измениться, — и, во-вторых, произволом в приравнивании ссабийских божеств божествам греко-римского цикла.
Из той же книги Эн-Недима узнаем следующее:
‘Аб (август). 8-го числа этого месяца они (ссабии) давят новое вино для богов и придают ему различные имена. В этот день, в середине предполудня, они приносят в жертву богам, изображенным статуями, новорожденного ребенка мужского пола. Сначала мальчик убивается, а затем разминается, покуда не станет совсем мягким, после чего берется плоть его и растирается вместе с тонким медом, шафраном, лавандою, гвоздикою и маслом (по другому способу чтения: изюминами), из этого теста делаются маленькие хлебцы, величиною с фигу, и пекутся в новой (или вариант: железной) печи. Эти хлебцы служат участникам в таинствах шемаль (для еды) на целый год. Но ни женщина, ни раб, ни сын рабыни, ни помешанный не должен вкушать от них. К убиению и изготовлению пирожков из частей этого дитяти допускаются только 3 жреца. Все, что остается из его жил, членов, хрящей, артерий и нервов, сжигают жрецы в жертву богам’ (id., Bd. II, S. 28—29, 5).
Тут особенное к себе внимание привлекают заключительные в сообщении слова о том, что даже у ссабиев, при узаконенности ритуальных убийств, самое убиение совершалось в великой тайне, — только тремя жрецами, конечно, эти жрецы были не заурядными служками, а высшими посвящнными. Остальные же ссабии, может быть, в точности даже и не знали, что за хлебцы раздаются им при священнодействиях.
Таковы ритуальные убийства на семитской почве. Еще раз повторяем, что ссабийство не только вобрало в себя некоторые мистические и магические течения иудейства, но и само, в свою очередь, было для позднейшего иудейства источником мистических идей.
Но, спрашивается, возможно ли что-нибудь подобное описанному выше на почве иудейства? Д. А. Хвольсон, не задаваясь в указанном сочинении этим вопросом, приводит, однако, ряд данных, которые невольно склоняют к утвердительному ответу всякого непредубежденного читателя. Прежде всего напомним, что чрез всю историю народа еврейского проходят разные виды идолослужения и запретной мантики. К числу таковых относится и ‘об’ или ‘ов’, неоднократно запрещаемый в библейском законодательстве. Что же такое этот об? В Мишне (Tract. Synhedrion, 7.10) говорится, что ‘заклинатель чрез об есть пифон (чревовещатель), который говорит в руки’. Маймонид, в своем комментарии на Священное Писание, объясняет об так: ‘Берут голову человека, после того как плоть его истлела, и осторожно подымают ее, затем делают воскурение пред нею, — и тогда слышат эту голову говорящей, — по заявлению заклинателей, — так, как это слышат от мертвого чрез искусство заклинателя мертвецов (об)’. В Мишна-Тора (61) Маймонид дает еще подробное объяснение об: ‘Заклинатель возжигает известный курительный состав, держит в руке миртовую ветвь, которую он подымает вверх, и говорит тогда тихо известные слова, — столь долго, покуда ему не покажется, что как будто кто-то говорит с ним и отвечает на его вопросы из-под земли, и даже таким слабым голосом, что кажется, что его воспринимаешь не ухом, но просто силою воображения. Берут также голову мертвеца, перед которой курят известные вещества, и говорят определенные формулы, покуда не уверятся, что воспринимают очень тихий голос, который проходит между рук заклинателя и отвечает на поставленные вопросы’. Не правда ли, наставления Маймонида по части магии точны и определенны? Трудно отделаться от мысли, что и сам он не чужд опыта в этом злохудожестве. Подобные же указания на ‘говорящие головы’ мы встречаем во всех тайных обществах, так или иначе связанных с семитской и, в частности, с иудейской магией. Таков, например, знаменитый Бафомет тамплиеров, провозвестников каббалы и масонства. Но мало того. В Библии неоднократно встречается термин ‘терафим’. Для всех исследователей несомненно, что этот термин обозначает что-то из темной области волхвований и запретных культов в иудаизме, но точное значение слова терафим в древнейшие времена — остается доселе невыясненным. Однако почти несомненно, что первоначально терафим означало какое-то обиталище, — а быть может, и изображение, — каких-то домашних духов, покровителей семейного очага, вроде наших ‘домовых’, а потом это, сравнительно невинное, значение выявило свою злую сущность и заменилось какими-то орудиями черной магии. В Мишне, в 36-й главе древнейшего писателя рабби Элиезара, где рассказывается история Лавана, о терафимах говорится следующее: ‘Что такое терафим? — Закалывали человека, родившегося первенцем, и отрывали голову его, и солили ее в соли и в масле, и писали на золотой пластинке название какой-нибудь нечисти и полагали эту пластинку под язык головы. Затем полагали голову к стене и возжигали пред нею лампады, и простирались пред нею, и так говорила с ними эта голова. — А из чего вытекает, что терафимы говорили? — Из того, что говорится: ‘Терафимы говорят пустое’ (Зах. X, 2). Потому-то похитила их Рахиль, чтобы они не оповестили Лавана, что Иаков бежал’.
Известный парафраст Ионафан говорит о терафимах, по поводу Быт. XXXI, 1, почти дословно то же. Подобные же указания дают и другие авторитеты раввинизма.
Итак, раввины сами относят ритуальные убийства к почтенным временам патриархов, стало быть, и для авторитетов иудейства идея о ритуальных убийствах не была безусловно недопустимой. К тому же откуда бы знали эти авторитетные наставники иудейства, отцы Талмуда, такие подробности изготовления терафимов (при Лаване!), если бы сами они не практиковались в искусстве, которое рабби Элиезар приписывает Лавану?
Но доверимся им, пусть это ‘ближайшие родственники патриархов’ занимались отрыванием и солением голов. Что же получается для иудейского сознания? Terminus a quo — соленая голова перворожденного, terminus ad quem — ‘хлебцы с тонким медом, шафраном, лавандой, гвоздикою и т. д.’ из плоти младенцев. Середина же — жертвоприношения младенцами Молоху и ‘мерзости {Не нужно обманываться или не нужно доверять тону негодования, якобы (для нас) звучащему в слове ‘мерзость’: ‘прочитав несколько листов Св. Писания, — вымой руки‘, — говорит Талмуд. ‘Вымой’ почему?! Явно — ‘потому, что они теперь не чисты’. Да Талмуд и говорит прямо: ‘прикосновение к листам Св. Писания оскверняет руки’. Далеко ли ‘мерзость’ отстоит от ‘того, что оскверняет через прикосновение’, — это совершенно неясно для европейца. Прим. В. Р-ва.} амморейской’, и ‘мерзости аммонитской’ и т. д. Такова иудейская история.
Но если на всем протяжении истории Израиля, даже в период великих царей и богодухновенных пророков, при сильной власти и живом, строго централизованном культе, — всегда существовали всякие виды идолослужения, и в частности магические волхвования, в основе которых лежит убийство человека, то почему современные иудеи и их поклонники так запальчиво отвергают даже возможность существования чего-либо подобного в нынешнее время, когда нет никаких сдерживающих начал, — ни культа, ни власти, ни царей, ни пророков? Если на всем протяжении своей истории Израиль так жадно тянулся к крови, и ритуальным убийствам, и черной магии, если всегда был кровожаден и жестоковыен, то где же гарантии того, что в рассеянии, без обличающего голоса пророков, без суровых кар со стороны своих царей, — в господстве своем над всем миром, — он сделался чист и беспорочен?! Если были ритуальные убийства даже тогда, то почему же не может быть их теперь? Весь семитский мир, не исключая и еврейства, доказал свою жадность к крови, — будь то магия, месть, фанатизм или политика. О том кричит вся история семитства, — ассириян, вавилонян, евреев, арабов. И виновен Бейлис или нет — все равно общее подозрение в ритуальных убийствах как одном из проявлений мистического влечения к крови должно остаться на этом таинственном народе, и, несомненно, останется, вопреки крикам всей еврейской прессы.

Иудеи и судьба христиан

(Письмо к В. В. Розанову)

1913. Октябрь, 26. Ночь.

В том-то и дело, дорогой Василий Васильевич, что последние годы идет какой-то сплошной экзамен русскому народу и на экзамене этом русский народ ежеминутно проваливается. Я не смею, будучи лишь членом народа и лишь членом церкви, требовать: ‘Да пойдет народ и пойдет церковь сюда, а не туда‘. Подчиняюсь их решению. Но я никогда не примирюсь с тем, что и народ русский, и церковь русская терпят и переносят пошлость. Размазня после революции в политике, размазня после автономии в университете и вообще в школе, позитивизм церковный, так ярко выразившийся в афонском деле, наконец, это глубокое непонимание религии, какой бы то ни было, это подхалимство пред ‘адвокатом’ в деле Бейлиса, — это для меня ужаснее всяких других исходов. Какая-то серая липкая грязь просачивается всюду. А вс и все лижут ее с наслаждением.
‘Не это ли кончина мира?’
Я не о себе болею: могу уйти ‘в катакомбы’, запереться, жить со своими близкими и со своими друзьями, мне не скучно уединяться в мыслях. Но больно за Россию, больно за мир.
Признаться, я не совсем понимаю занятую вами позицию — ‘против Талмуда’ {Ужас Ющинского — все закрыл… ‘пусть берут свою кровь, не смеют — нашей‘. Вот моя не ‘позиция’, а куда меня ‘столкнул’ Ющинский, ‘без всякого рассуждения’. Примечание В. Р-ва.}. Если вы только аргументируете ad absurdum — то это хорошо. ‘Вы, евреи, говорите, что живете как все, а ну-ка, откажитесь от кошерного мяса!.. Не отказываетесь?.. Почему же недопустима мысль о крови?’ — Если же вы впрямь хотите, чтобы евреи ‘просветились’ {‘Просвещения’, т. е. нашего правительственного и нигилистического, я им не хочу, — как не хотел бы и лишь невольно беру его своим детям. Но тут — большие споры, длинные туманы. ‘Чего я хочу?’ Признаться, в теперешнем ужасе я ‘ничего не хочу’. ‘Душа плачет, а не думает’, и ‘язык ругается и тоже не думает’. Но из ‘больших туманов’ проступает один: ведь есть ‘ничего-себе’ жидки — врачи, жидовки, курсистки. Не помириться ли на них? Потоп прошел, и нет больше Левиафанов: не помириться ли на селедке? Я не решаюсь сказать — да, но пусть не торопится мой друг сказать и — нет. Примечание В. Р-ва.
P.S. А моя мысль именно в том, что эти-то ‘ничего-себе’ и вносят растление в наши семьи, в нашу религиозную жизнь, в души наших детей, в нашу литературу, в наши суды, в нашу журналистику, в наше крестьянство, в нашу государственность, всюду, всюду. Еврея кошерного всякий отличит и всякий осторонится, а вот такого жидка ‘ничего-себе’ — из тысячи остережется один, кто уже нажегся на евреях, — да и тот рано или поздно попадет впросак. Вспомните сами, Василий Васильевич, разве вас, сотрудника ‘Нового Времени’, не обольщали дщери и сыны Израиля? Но, может быть, пред всеми их словами, так или иначе, я смирился бы, — пред одним, однако, не смирюсь — это пред развращением детей. Все кричат о Ющинском. Но, Господи, почему вдвое не кричат о тысячах таких Ющинских, в гимназиях, в школах, в университетах? Ведь из них гг. евреи тысячью уколов извлекают всю душу. В них отравляют в самом истоке источники жизни — любовь к родине, к семье, к миру, — ко всему, и в детском или юношеском сердце, кроме ненависти, отвращения, брюзжания и беспредельной тоски и пустоты, — ничего не оказывается. Вы испугались, Василий Васильевич, вида крови и с испугу готовы согласиться на порчу всего существа наших детей. Разница же их от Ющинского та, что Ющинский освещен красным бенгальским огнем, а других детей режут при будничном сером свете всероссийской жизни. Нет! Я говорю Вам — ‘нет’, я больше страшусь этих жидков ‘так-себе’. Всякий народ живет в определенной черте оседлости, всякий народ сидит в своем гетто. Пусть же и евреи, как ‘ничего-себе’, так и ‘с пейсами’, получат себе какую-нибудь область где-нибудь на земном шаре и устраивают себе там свое царство, свое гетто, вообще все, что хотят, но нас оставят в покое. Приписка автора письма к моему примечанию.} и огрузенбергились, т. е. ожидовели, то это ужасно.
Но и первая ваша аргументация опасна. А вдруг евреи скажут: ‘Будем есть трефное мясо и ветчину, не будем принимать микву. И что вы на это скажете-е-е?’ {Гм… Гм…
Переводя вопрос в глубину вещей, конечно, я хотел бы нам, русским, вернуть то, что утеряно везде, кроме Востока: эпоху святых по существу отношений пола, т. е. священного и религиозного не по форме и соизволению начальства, а реально и по ощущению зачатия детей. Но ведь нельзя сказать, чтобы это была специфическая принадлежность юдаизма, чтобы здесь они ‘открыли Америку’. Не говоря о том, что это есть и в мусульманстве, это есть вообще почти везде на Востоке, это ‘восточная цивилизация’: а родитель этой мысли — был Египет. Моисей исхитил эту мысль из Египта, как евреи выкрали у египтян золотые предметы. Египет же не знал их гнусного ‘Бердичева’, не знал их отвратительных и бессодержательных банков. Моя мысль, что ‘без евреев можно очень обойтись’, что их мысль о личной своей ‘богоизбранности’ преувеличена и чуть-чуть в отношении их лукава. Дело в том, что у Соломона кроме Суламифи было очень много других Суламифей, хотя той первой Суламифи он и не рассказывал о них. Евреи у пророков везде именуют ‘Бога Израилева’ — супругом своим. Это буквально. Это написано. Хорошо. Но ‘за спиной’ и ‘в других местах’ были тоже Суламифи… Израиль обманулся под гипнозом своей субъективности, подумав, что он ‘один’ или, вернее, ‘одна девица’ и что кроме него ‘и взглянуть н на кого’ Соломону. Но ‘Книга Царств’ обширнее и, главное, шире смотрит на вещи, чем субъективная ‘песнь песней’ Суламифи. Для ее субъективного счастья и нужно было думать, что она — ‘одна’, но ‘Книга Царств’ повествует, что у Соломона было их ‘множество’, и, собственно, в других шатрах были тоже ‘песни песней’, только не сохранились для печати. ‘Сидон — красота мира‘, — говорит Бог через пророка. У Соломона были еще ‘царицы’: ‘семьдесят цариц’, ‘700 жен’ и ‘девиц без числа’, и простушка Суламифь была ‘одною из девиц’, а ‘женами’ и ‘царицами’ были, напр., Персия, бесспорно, был прекрасный Египет. И… хочу верить! даже есть это наша ‘матушка Русь’. Мы нисколько не должны отступать перед евреями, пугаться их и будто бы их какой-то ‘единственной и мистической судьбы’. Попросту, мы иногда их поколотим, и будет очень хорошо. Так, царица дает пощечину служанке, даже если она нравится господину. Смелее, Русь: только верь в Бога, и мы не пропадем, или, вернее, Бог нас не оставит. Не оставит и не оставит!!.. Мы сами найдем и священность зачатий, — другими методами найдем, в иных путях мысли найдем, найдем оттого, что это есть истина, искомая равно греком, римлянином и… русским. Кто откроет ‘сатурновы кольца’ — все равно, немец или англичан, ведь суть-то в том, чтобы ‘сатурновы кольца’ были, ‘водились на свете’, вне разума человеческого и вне разума открывателя. А ‘святость пола’ есть истина ‘вне разума человеческого’, это есть не ‘мое утверждение’ (Кант) и не ‘cogito ergo…’ Декарта, а — das Ding an sich. Примечание В. Р-ва.
P. S. Конечно, поколотим их, и это не только хорошо иногда, но это-то таинственно и предопределено нам. Для гордости нашей в том-то и беда, что даже колотить Израиля мы предопределены не потому, что это для нас хорошо или что у нас ‘руки чешутся’, а потому, что мы, как крепостной дядька, должны служить барину розгами, для его же пользы. Ваши соображения о Суламифях, признаться, не убедительны для меня, ибо одна Суламифь, первая, действительно канонизирована ‘песнью песней’, Библией, а что касается до всех прочих, то они были, что немцы называют, Privatsache царя Соломона. Но вот, пожалуй, что важно: что слово Павлово, мне всегда поющееся в сердце, зазвучало и в ваших словах. Да, Израиль — избранный, ‘садовая маслина’. Но Бог и нас призвал в воспитатели зазнавшейся Суламифи. От нас Бог хочет, чтобы выколачивали жидовство из Израиля, а от Израиля — чтобы он, своим черным жидовством, оттенял в нашем сознании — непорочную белизну Церкви Христовой. Своею гнусностью Израиль спасает нас, научая нас ценить благо, нам дарованное. А мы за это должны колотить Израиля, чтобы он опомнился и отстал от пошлости. Приписка автора письма к моему примечанию.}.
В самом деле, что вы скажете. Что вы сделаете с жидовскими адвокатами? И почему вы думаете, что мы выучимся у них… чему-нибудь глубокому, а не адвокатству? Заметьте, адвокатство, вообще ‘просвещенность’ — это они изобрели. Борьбу с Церковью католической — это они подняли. Гуманизм вытек из каббалы. И вообще жиды оставляли и будут оставлять тайну тайн себе самим, а нам предоставляли всегда и всегда будут предоставлять одни скорлупки: белый галету X, ‘Русские Ведомости’, грошовые подачки и право доставления им младенцев. Жиды всегда поворачивались к нам, арийцам, тою стороною, на которую мы, по безрелигиозности своей, всегда были падки, и затем извлекали выгоды из такого положения. Они учили нас, что все люди равны, — для того чтобы сесть нам на шею, учили, что все религии — пережиток и ‘средневековье’ (которого они, кстати сказать, так не любят, за его цельность, за то, что тогда умели с ними справиться), — чтобы отнять у нас нашу силу, — нашу веру, они учили нас ‘автономной’ нравственности, чтобы отнять нравственность существующую и взамен дать пошлость {‘Адвокаты’ — это то, что евреи сами хорошо именуют (у Пранайтиса) ‘клиптотами’, ‘шкурками’, т. е. около зерна. Теперь вообще не ‘зернистая цивилизация’, — и ‘клиптотами-Грузенбергами’ мы будем пользоваться, не давая им очень распространяться и захватывать наши промыслы и торговлю. ‘А там (в зернистую эпоху) посмотрим’… Друг мой упреждает времена и сроки, и малодушествует, не надеясь на Господа. ‘Господь — прибежище мое’, и спи спокойно, русский. В час свой разбудит его Господь. И он сделает дело, какое пошлет его сделать Господь. Смелее, русские, и становитесь дружно против евреев: не бойтесь ничего. Примечание В. Р-ва.
P. S. Вашими бы устами — да мед пить… Но, кажется, это Вы либо меня, либо себя только утешаете. Ведь вся действительность говорит обратное. Примечание автора письма.}. Если бы они хотели нас иудаизировать — это было бы лишь полгоря. Но в том-то и дело, что они прекрасно понимали и понимают ценность всякого религиозного начала, и, наконец, его народообъединяющую мощь, — и потому свое религиозное начало, в его тайнах и в его глубинах, таят про себя.
Полновесное зерно — для себя, а мякину — это нам, ‘скотам’, по их воззрениям.
Но что, что с ними делать?! Они размножаются быстрее нас, — это простая арифметика {Если смотреть на глаз и вблизи себя… Но, дружок мой милый, никогда не надо пугаться, а надо надеяться на Бога… Чуть ли тут Суламифи и не было ‘шпнуто’ что-то лишнее, чтобы она скорее ‘отдавалась’ царю и господину своему… Ведь евреи, современники Египта и Вавилона, должны бы были стать теперь многочисленнее народа русского, где-то толкавшегося кучкою около печенегов и половцев, многочисленнее германцев и англосаксонской расы. Но их в сущности относительно очень немного. Пожалуй, им было не договорено, что они будут ‘как песок морской’ на берегу какого-то вроде ‘азовского моря’, тускленького и маленького, и ‘как звезды на небе’ до телескопа, весьма и весьма исчислимые. Господь печется о других народах и любит их: и размножил их больше евреев. Вот — факт, около которого евреям не мешает погрустить. ‘Царица’ может сказать ‘служанке’: у меня — 12, а у тебя — 7. Примечание В. Р-ва.
P. S. Это — мысль очень важная, кажется, тут что-то есть. Но вот другая мысль, которой тоже не следует забывать. Вы помните, конечно, что евреи весьма озабочены чистотою крови главного ствола своего народа, — т. е. мужской линии и, по преимуществу, первородных. Но что касается до женских линий, то это — совсем иное дело. Женщина для Израиля — не хранительница, но, скорее, распространительница иудаизма. Она имеет миссию распространять влияние Израиля на весь мир, захватывать израильскими сетями все царства. Теперь, что же мы называем еврейством? Израиля, — мужскую и даже, отчасти, только главную мужскую линию роста. Однако от каждой линии, как мужской, так и женской, в каждом существе ее отделяются боковые отпрыски, — новые женские линии, из которых очень многие смешиваются кровью с иными народами и, оставаясь фактически еврейскими, ибо еврейская кровь необыкновенно сильна, перестают называться такими. Таким образом, еврейство, не нося этого имени, внедряется все глубже и глубже в массу человечества и корнями своими прорастает всю человеческую толщу. Секрет иудейства — в том, что есть чисто иудейское, чистокровное, и около него — с неимоверной быстротой иудаизирующаяся ‘шелуха’ прочих народов. Теперь в мире нет ни одного народа, совершенно свободного от еврейской крови, и есть еврейство с абсолютно несмешанною кровью. Итак, есть евреи, полуевреи, четверть-евреи, пятая-евреи, сотая-евреи и т. д. И вот, каждый народ с каждым годом увеличивает процент еврейской крови, т. е. разжижается в своей самобытности. Еврейство представляет какой-то незыблемый центр, к которому, вдоль радиусов, неумолимо скользят все прочие народы. Следовательно, утешаться сравнительною немногочисленностью евреев — это значит забывать, что у евреев не один ствол, — под этим именем слывущий, — но еще сотни и тысячи побочных ответвлений, и притом растущих и множащихся ускорительно. — Повторяю, что хотя и сравнительный процент чистокровных евреев растет, но с ужасающей, головокружительной быстротой растет число внедрений еврейства в человечество. И, рано или поздно, процент еврейской крови у всех народов станет столь значительным, что эта кровь окончательно заглушит всякую иную кровь, съест ее, как кислота съедает краску. А для этого, вы сами знаете, отнюдь не требуется процента значительного. Посмотрите, в известном и уважаемом вами дворянском роде***, не то в пятом, не то в седьмом поколении, родоначальница — еврейка. А теперь у потомков лица, настроения, манера мысли, семейственность, — основные, так сказать, категории бытия — типично еврейские. Члены этого рода благородны и уважаемы, но даже ничтожная капля еврейской крови в их членах придает всей структуре души их чекан и закал еврейства. Приписка автора письма.}. И что ни делать с ними, настанет момент, когда их станет больше, чем нас {При вере в Бога — никогда! При благочестии жизни — никогда. Как и богаче нас не ‘золотом’ (довольно уплывающим), а вещами, имуществом, землями, заводами, ‘гобзоватым богатством’, по Посошкову, — этим они никогда не будут нас богаче! Есть что-то неудержимо-пропадающее, скользкое, прощалыжное в характере их обогащения, в существе их богатства. Что они ‘странствователи’ и ‘без своего места в мире’ — этому гармонирует то, что они как-то ‘выиграют на бирже’, ‘скупят в синдикат весь сахар’, но не сотворят, не устроят ни сахара, ни фабрики, ни дома. Да, они даже не ‘домостроители’, а какие-то вечные и везде ‘квартиранты’… Ах, Суламифь, оглянись на себя: ты тщишься сокровищами, но они именно похищены у простоватых, — и гляди, не грозит ли тебе в будущем сума? Во всяком случае, ‘суламифь никогда не станет царицею’, а в мире есть существо и ‘Царицы’. Примечание В. Р-ва.
P. S. Да, ‘при вере в Бога’… Но вера-то эта током иудейства непрестанно подмывается и разрушается. И, по мере того как внедряются в народ иудейская кровь и иудейские деньги, исчезает вера в Бога, — та единственная основа, на которой могли бы мы быть стойкими против разъедающих вод иудаизма. Приписка автора письма.}. Это, повторяю, простая арифметика, и против этого есть только одно средство — оскопление всех евреев, — т. е. средство такое, применить которое можно только при нашем отречении от христианства.
Итак, вопрос о гибели нашей есть вопрос,

Давно уж взвешенный судьбою.

Ни славянские ручьи не ‘сольются в русском море’, ни оно не ‘иссякнет’, но все будет наводнено серою жидкою лавиною адвокатуры, которая, между прочим, зальет и Талмуд, и ритуальные убийства.
И, в конце концов, — вопрос в одном: верим мы Библии или нет {Даже и в вере не надлежит ничего делать без осмотрительности. Вера должна быть мудра. Мы ‘верить Библии должны’, имея в памяти, что она дана была именно им, одному ихнему народу, — без чтения другими народами. И сказала ‘им’ то, что и должно было быть ‘сказано им’ и ими ‘выслушано’, дабы они ‘послушались’, т. е. прежде всего обрезались. Библия — для обрезания, и — внушения его, и — утверждения его. ‘супруга есть супруга и должна исполнять все супружеское’ (Израиль), но это не задевает базара, города, царств. Не задевает и не сокрушает. Рабский характер и рабская же судьба евреев на протяжении целой их истории есть что-то единственное и, очевидно, вне ‘случая’ и ‘обстоятельств’, а — ‘от корня текущее’. А где есть ‘рабы’ и будет ‘раб’ — будет и ‘господин’. Именно — Суламифь, но — и только. Случай, роман, но не ‘сложение царств’. А есть и ‘сложение царств’. Соломон в тот час, когда говорил: ‘Единственная моя’, ‘одна ты у меня’, — и чувствовал так, как говорил, но есть час и час. За часом приходит другой час. Не разительны ли столь частые как будто ‘оставления’ Израиля Богом, и вот теперь, напр., когда они давно не ‘уклоняют сердца своего’ ни к Ваалу, ни к Астарте, и особенно, напр., в средние века, когда у них был ‘великий Маймонид’, судьба их все-таки была горьковата и серовата и приходилось им ‘солоно’: Что-то ‘гонимое’, и в самом деле ‘гонимое’, не здесь на земле только, но и в небесах, есть в евреях. ‘Не сладко переходить из земли в землицу’, из Испании в Польшу, из Польши в Америку. Оставляя ‘частности’ и ‘обстоятельства’, в глубине вещей все-таки остается только Суламифь, которой и судьба — ‘пастушки’. Как кратка ‘песнь песней’: всему роману и целой любви — 3—4 дня и много 3—4 недели, и никак не выйдет года. Вот Библия, конечно, вполне истинная книга, но ее надо читать под углом обращения к одному народу, как оказывание ему в ухо, и без потрясения ‘дворцов’ и ‘сложения царств’. Замечательно, что Библия (ветхозаветная книга) ведь ничем и не кончается, как примерный эпизод, — между прочим, эпизод в самой всемирной истории. Начало и исходы ее ‘всемирны’, ‘Книга бытия’, ‘Берешист’… Затем переходит в ‘историю племени’… Очень хорошо и рады за них, но нам какое дело?.. У нас свои печенеги и половцы, как у них амалекитяне и моавитяне. Храм — их местный храм, как были аналогичные и лишь ‘в печать не попавшие’ в Сидоне, Тире, в Фивах египетских… ‘Ничего особенного для русского’, это — надо хорошо помнить. Хорошо надо помнить, что с какою-то силою и ясностью, не боясь Бога, было сказано Христом о иудейском храме именно как о слишком местном храме: ‘Камня на камне не останется’. Ихнее ‘распни Его’ было совершенно бессильно, ибо храм-то все-таки был разрушен. Это не вне плана всемирной истории, которая должна была стать и становилась именно всемирною, а не местною и племенною. Уже до Христа значение иудеев и иудейства все как-то суживалось, становилось менее интересным, и, напр., их знаменитые ‘маккавеи’ суть герои только ‘на нашей улице’. Иудея именно и хранилась только для принесения святого агнца у родителей ‘Иоакима и Анны’, — до рождения Девы Марии: после которого все рухнуло, потому что все ‘более стало не нужно‘. Вот. Не дерзко будет сказать и думать, что иудеи действительно киснут сейчас в иллюзии, не простирающейся далее ‘кошерного мяса’. Их решительно гадкая роль в истории и объясняется тем, что Бог отошел от них, вышел из домов их, и стало неблагочестиво самое бытие их в мире. Кольцо ‘супружества’ разломалось, и ‘завета’ Ветхого нет не потому даже одному, что ‘Христос так повелел быть’, а напротив, Христос-то изрек им особую судьбу оттого, что ‘Бог вышел от них’ и ‘сын’ ‘исполнил только волю Отца’. Евреи занимаются каким-то религиозным онанизмом, все стараясь ‘извести из чресл своих Мессию…’. Ибо у них нет ‘супруга’, и их обряды суть в точности теперь пустые обряды. И в Библии не сказано, что Суламифь будет вечно ‘супругой’. Вообще евреи проглядели свою собственную судьбу, и это совершенно бесспорно для самих серьезных их мужей. ‘Великие гаоны’ ошиблись, и ‘мидраш’ и ‘таргумы’… Все это очень интересно для разглядывания, но не ‘иероглифы’ управляют ходом корабля в море. Евреи, опомнитесь! — да где же ваш Бог, раз Храм разрушен?! Ведь вы же тайно знаете, ходив в ‘скинию свидения’ и потом в заменивший ее храм, что Соломонов храм был не место молитвы вашей, а жилищем и вместилищем Божиим… Куда же Он? где же Он? Подумайте и ответьте. ‘На небесах’: ну, это у христиан на небесах, но вы почему-то строили единственный-одинешенек на целой земле храм. Потому что Отец местной племенной религии, конечно, имел место себе, а не идеи о себе… Вообще, кое-что додумав, вы поймете, что действительно у вас пустые обряды и что ничего или, вернее, никого с вами нет…
Песня Суламифи кончилась… Примечание В. Р-ва.
P. S. Да, да, да… Но в том-то и дело, что, находясь онтологически в царстве ‘иллюзии’, евреи все же владеют этой ‘иллюзией’, а христиане слишком плохие христиане, и, имея Господа Иисуса Христа, т. е. Непоколебимую Скалу реальности, — все же не чуждаются и ‘иллюзии’, и за этой-то иллюзией обращаются к евреям, и закабаляются ими, и служат им. Евреи, за редкими исключениями, довольны своей ‘иллюзией’ и только плачутся, что не владеют ею безостаточно. А христиане косятся на ‘иллюзию’ и по маловерию предают Сокровище свое владыкам мира сего. И вот, понимая, что слабость христиан прямо пропорциональна их маловерию, евреи употребляют все усилия, чтобы расшатать и доконать эту веру. Приписка автора письма.}. Верим ап. Павлу или нет. Израилю даны обетования — это факт. И ап. Павел подтверждает:
‘Весь Израиль спасется’.
Не ‘духовный’ Израиль, как утешают себя духовные семинарии, увы, — не духовный. Ап. Павел ясно говорит о ‘сродниках по плоти‘ и подтверждает неотменность всех прежних обетований об избранничестве {Тут, истолковывая, автор переходит через край: апостолу Павлу и надлежало оставаться ‘савлом’, раз все ‘сродники по плоти спасутся’ и, след., ‘спасется он с ними‘. Но он поискал ‘иного спасения’ — у Христа. Если на двух кораблях я равно приплыву в Нью-Йорк, то для чего я буду сходить с одного корабля и всходить на другой? А ап. Павел оставил иудейство, и Христос позвал его оставить иудейство. Пламенные и все-таки земные, ‘от плоти’, слова ап. Павла, без той оговорки, которую иногда он делает: ‘Это не я вам говорю, а Бог через меня вам говорит’, — суть выражение пламенное и благороднейшее любви его к народу. Но это поистине есть продолжение слов Господних: ‘о, сколько раз хотел я собрать вас под крылья‘, которые, однако, перешли в другое: ‘Но вы не захотели, — и потому дом ваш оставляется вам пуст‘. Ни ‘телесно’ и ‘никак’ не спасется Израиль, а перейдет в банкиров, с надеждой, что, может быть, в доме Ротшильда или еще от брака дочери Ротшильда ‘с принцессой похуже’ родится их Мешеах: ‘у, такой большой’ и ‘у, такой богатый’, что к нему под власть золота и интеллигентности сбегутся все народы. Нет, — ‘Грузенберг’ не ничто, ‘Грузенберг’ именно ‘пророчество’ о всей пустоте будущности Израиля. В. Р-в.
P. S. Нет, Василий Васильевич, вы тут упрощаете все. И в словах апостола языков есть какая-то, нам сейчас непостижимая, тайна, — острая, но для христианина сладостная. Да и евреи думают про себя не так плоско, как вы это приписываете им на основании тех пошлостей и ‘клиптотов’, которые они подносят в виде приманки опозитивевшим христианам. Приписка авт. письма.}. Мы — только ‘так’ {А Христос? А наши праведники и отшельники? А наши Серафим Саровский и Сергий Радонежский? Примечание В. Р-ва.}, между прочим. Израиль же — стержень мировой истории {Был. Примечание В. Р-ва.}.
Такова Высшая Воля. Если смиримся — в душе радость последней покорности. Если будем упорствовать, отвергаемся того самого христианства, ради которого спорили с Израилем, т. е. опять подпадем под пяту Израиля. Обетования Божии непреложны. Это мы ‘в черте оседлости’ Божественных предначертаний, — мы, а не они. Это мы — египтяне, обворовываемые и избиваемые и мучимые, это мы — те, у которых ‘головы младенцев разбиты о камень’, — и об этом самом против себя мы поем в церквах ангельскими голосами: ‘На реках Вавилонских тамо седохом и плакахом’. Нам — одно утешенье:
Хотя навек незримыми цепями
Прикованы мы к здешним берегам,
Но и тот круг должны свершить мы сами,
Что боги совершить предначертали нам.
Мы должны сами совершить круг своего подчинения Израилю! Может быть, вы — последний египтянин и я — последний грек. И, как загнанные звери, мы смотрим на ‘торжество победителей’. Минутой позже, минутой раньше нас возьмут, зверей, может быть, — последних зверей, и выточат кровь для кошерного мяса. Но надо быть покорными.
И подлинно, как ни бери дела, а выходит все одно. Ветхий Завет дает и неустанно твердит обетования о будущем господстве над миром. Кому? — иудеям. А Новый? — Он отнюдь не говорит нам, христианам, что это господство переходит теперь к нам, христианам, а лишь зовет терпеливо нести свой крест и обещает за это спасение. Один Завет противоречит другому, — но не потому, что оба говорят одно, а потому именно, что оба говорят разное, и разное это обращено к разным лицам. И это глубокое и коренное расхождение обоих Заветов, примиримое при высоком парении духовного созерцания, как это было у апостола Павла, нестерпимо режет и жжет наше бескрылое и дряблое сознание.

‘Эхад’

Тринадцать ран Ющинского

Медицинская и психологическая экспертиза колотых ран, нанесенных Ющинскому в область правого виска, не могли дать ощутительных результатов.
Существенный в этом случае вопрос — сть ли основания предполагать, что наносивший эти удары действовал систематически и по определенному плану, — остался открытым.
Между тем разрешение настоящего вопроса в положительном смысле явилось бы, в сущности, установлением факта, что налицо имеется доказательство существования убийств не с одной только целью лишения жизни.
В связи с данными другого порядка, непосредственно связанными с убийством Ющинского, наличность в этом случае нанесения смертельных ударов для неизвестной цели — могла бы дать определенную картину так называемого ритуального убийства.
Экспертиза имела в виду все ранения на теле убитого. Именно в этом смысле показания профессора Косоротова свелись к тому, что характер ранений, по его мнению, указывает на определенную систематичность действий убийц.
С другой стороны, экспертиза богословская обращает особенное внимание на 13 уколов в области виска, усматривая в наличности этого числа ран несомненные признаки ритуала.
Таким образом, создается некоторое разногласие, сущность которого в том, что эксперты медицины — видят систематичность в нанесении всех ран, тогда как ксендз Пранайтис отмечает систему только в 13 ранах на виске, не придавая особенно глубокого значения другим ранениям.
Оценка обеих экспертиз по отношению к данному случаю должна привести к заключению, что богословскому исследованию следует уделить достойное место, так как настоящее убийство, по многим основаниям, принимается за ритуальное.
Тринадцать ран в области правого виска убитого, по мнению эксперта ксендза Пранайтиса, стоят в несомненной связи с текстом книги Зогар (ч. II, 119 а), трактующего об убийстве ‘двенадцатью испытаниями ножа и ножом’, что составляет тринадцать.
Эта связь, попытку установления которой делает эксперт, должна подтверждаться некоторыми внутренними звеньями.
С точки зрения специалиста по изучению каббалы, как это будет указано ниже, такое внутреннее соотношение между ранениями и текстом книги Зогар, — не может подлежать сомнению. Но, тонкий знаток фактического материала, заключенного в еврейских священных книгах, ксендз Пранайтис решает вопрос об этой связи текста с убийством путем интуитивного восприятия. Та весьма существенная нить, которая соединяет оба факта, выходит за пределы компетенции почтенного эксперта, так как это область чистой, практической каббалы, даже основные положения которой могут быть не известны лицу, хорошо знакомому с еврейским священным писанием.
Если ритуальные убийства фактически существуют, то они должны трактоваться как ряд каббалистических операций над предназначенным к тому субъектом, операций, направленных к определенной цели и имеющих как исходным, так и конечным пунктом — данные каббалы.
Целью настоящего очерка является установить ту связь между 13 ранами и текстом книги Зогар, которая является как бы рецептом, с одной стороны, и практическим выполнением мистического текста — с другой.
Несомненный документ, начертанный рядом уколов на виске убитого, уже при внимательном изучении его устанавливает тот факт, что при нанесении этих 13 ран проводилась определенная система.
Все уколы, имеющиеся налицо, могут быть расположены в виде самостоятельных групп, в нижеследующем порядке:

0x01 graphic

В этих группах обращают на себя внимание главным образом две: верхняя с правой стороны и нижняя, в которой раны помещены по углам и в центре равнобедренного (почти) треугольника.
Верхняя группа заслуживает специального рассмотрения. Она образует собою положенную на бок трапецию, составленную из пяти уколов.
Правильность верхних трех ран этой группы при медицинском осмотре дала повод предположить, что раны нанесены одним ударом трезубца.
Оставляя, пока, в стороне это предположение, как не имеющее за собою достаточно доказательных данных, следует обратить внимание на общую форму этой группы ран.
Для суждения об истинном значении ее как каббала, так равно и еврейский алфавит дает богатый материал. В еврейском алфавите имеется литера

0x01 graphic

сама по себе аналогичная с исследуемой группой ранения и вполне совпадающая с последней, если литера эта будет взята из общеупотребительной у каббалистов азбуки, служащей для тайнописи (criptographia).
Эта ‘тайная’ азбука варьировалась различным образом на протяжении многих веков, но главные варианты — между прочим, в твердо установленном так называемом ‘небесном письме’ (Scriptura Coelestis) {Agrippa. De philosophia Occulta. Leyden, 1531. Также Леман. Засим Rafil (популярная среди каббалистов книга. Редчайшее издание).}.
Scriptura Coelestis дает два варианта литеры Шин:

0x01 graphic

Оба эти варианта, в особенности второй, — аналогичны имеющейся на правом виске убитого группе уколов.
На основании этих, пока еще незначительных, данных можно высказать предположение в том смысле, что исследуемая группа ран должна читаться как литера 0x01 graphic
Изучая соотношение между настоящей группой и другой, образующей равнобедренный (почти) треугольник, следует отметить, что взаимное расположение их определяется нижеследующим чертежом:

0x01 graphic

т. е. схематически:

0x01 graphic

До настоящего момента исследование ранений велось при горизонтальном положении трупа (см. фотографию).
Данные медицинской экспертизы установили с несомненною точностью, что нанесение ран происходило на поверхности тела стоящего, слегка наклоненного влево, человека.
Засим, удары в висок производились при полубессознательном состоянии жертвы, когда голова свисает на грудь.
Таким образом, положение всей группы ран на виске в момент их нанесения было таково:

0x01 graphic

Сообразно с этим и приведенный выше схематический чертеж ранений оказывается в ином положении

0x01 graphic

На этом пункте исследование ранений необходимо прервать, чтобы установить приблизительное понятие о тех элементах каббалы, которые послужат материалом для дальнейшей работы.
Каббала как синтез нескольких доктрин, отвлеченных по своему существу, но глубоко интересовавших ушедших в изучение явлений видимого и невидимого мира ученых древности, в течение неопределенно долгого периода времени была в тесном смысле слова ‘каббалой’, т. е. ‘преданием’.
Только попытки сохранить в чистоте и неприкосновенности это тайное учение и мечты о применении на практике некоторых из положений привели к тому, что некоторыми авторами был предпринят труд зафиксировать устное предание в виде стройных трактатов.
Так были составлены ‘сефер Иецира’ (‘Книга о творении’) и ‘3ехер’ или ‘Зогар’ (‘Сияние’, ‘Блеск’).

0x01 graphic

Облечение частей устного предания в форму письменную повлекло за собою, попутно, комментарии и сводку некоторых материалов, ради наглядности изложенных в виде каббалистических таблиц, построенных на общеупотребительном в области тайных наук принципе аналогии.
Таким образом, была составлена таблица 10 сефиротов и таблица четвертого соотношения элементов — характерные плоды отвлеченного и чрезвычайно тенденциозного по существу каббалистического мышления.
В круг настоящего исследования не входит детальное рассмотрение этих каббалистических таблиц, поэтому следует ограничиться только общим указанием на их смысл и характер.
Таблица десяти сефиротов служила каббалистам для изучения высшего сокровенного существа, нареченного и указанного Моисеем, по начертанию существ сотворенных.
Она служила графическим изображением мира в широком смысле слова, где десять сефиротов {По объяснению каббалиста Иегуда Галеви, слово ‘сефор’, ‘сефир’ — значит ‘счет’, ‘мера’ и ‘вес’ всех вещей мира.} играли существенную роль, нося каждый одно из характерных имен Божиих (Шемот) {Sepher Iezirach. Mantoua. 1562.}.
Эти десять деятелей мира во взаимной их созидательной работе располагались (см. приложенный рисунок) каббалистами следующим образом:
Сообразно мировому порядку и таблица сефиротов делилась на три главных отдела: Мир высший (Sephira Prima), Средний (Mundus Archetypus) и Низший (Mundus Elementorum, rerum omnium fundamentum).
Низший мир таблицы образован четырьмя кругами (Sephirot), соединенными каналами, из коих каждый охарактеризован буквой еврейского алфавита (см. рис. на стр. 374).
Сравнение чертежа низшего мира с схематическим чертежом группы ранений на правом виске Ющинского дает следующий ряд аналогий:

0x01 graphic

0x01 graphic

Аналогии эти, при наличности во всех трех случаях треугольников, образованных четырьмя точками, и литеры Шин — дают повод к заключению о их тождестве.
Но, помимо треугольника, в группе ранений имеются налицо четыре укола, выходящие за пределы двух главных групп.
Предположению о случайности этих последних, ввиду выведенного тождества, не должно быть места. Точно так же определенная планомерность видна и в уколах, не входящих ни в состав треугольника, ни в состав литеры Шин.
Подтверждение этого вывода становится особенно ощутительным при наложении группы ранений на рисунок низшего мира Таблицы сефиротов:

0x01 graphic

Результаты такого наложения выражаются в следующем:
1) В совпадении всех ранений с частями таблицы сефиротов,
2) В совмещении группы Шин с литерой того же наименования в таблице,
3) В возможности определить буквенное значение как отдельных групп ран, так и независимых от них уколов на правом виске убитого
и 4) В доказательстве исходного положения, что группа из пяти уколов является воспроизведением литеры Шин.
Этот момент исследования мог бы считаться конечным. Приведенные данные уже дают основание полагать, что загадочные уколы в области правого виска Ющинского являются отнюдь не случайными, нанесенными второпях.

0x01 graphic

В них ясно видна планомерность, поскольку они воспроизводят элементы низшего мира каббалы. Засим, именно в силу последнего обстоятельства, с точки зрения каббалиста, уколы эти должны трактоваться как магическая буквенная формула.
Наконец, как и всякая формула, по общему всем тайным наукам правилу, твердо установленному и имеющему не относящиеся к предмету настоящего исследования основания, — эта формула начертана на ‘девственно чистом пергаменте’ (vierge) {Об этом ‘пергаменте’ см., напр., у Grand et Petit Albert. Засим, все прочие трактаты по практической магии.}. Таким в истинном смысле ‘девственным пергаментом’ послужила чистая кожа виска тринадцатилетнего мальчика.
Но уже то обстоятельство, что в данном случае имеется налицо буквенная формула, — обязывает продолжить дальнейшую разработку материала, которая должна заключаться в расшифрировании каббалистической записи и уяснении настоящего ее смысла.

0x01 graphic

Сопоставление отдельных уколов с литерами, имеющимися в чертеже низшего мира сефиротов, дает нижеследующие результаты:
1) Левая нижняя группа — литера Шин 0x01 graphic
/
2) Верхняя левая рана — литера Реш 0x01 graphic
/
3) Центральная группа из четырех ран — литера Алеф 0x01 graphic
/
(Вышеупомянутая Scriptura Coelestis каббалистов дает начертание Алеф:

0x01 graphic

тогда как центральная группа ранений расположена таким образом:

0x01 graphic

Наконец, каббалистический принцип слова (шемот)

0x01 graphic
— А-ло-х-и, Элои —

заключается в начальной его букве алеф 0x01 graphic
,
а слово это находится в центре чертежа низшего мира сефиротов и совпадает с центральной группой ран).
4) Группа из двух уколов, вправо от Шин — литера Тау — 0x01 graphic
/
5) Верхняя правая рана — литера Фхе 0x01 graphic
/
Сообразно с сим, каббалистическая формула на правом виске убитого получает такое начертание:

0x01 graphic

Приступая к расшифрованию формулы, следует сделать несколько замечаний о литерах еврейского алфавита.
Число их 22. По характеру начертаний каббала делит их на три разряда: литеры Матери, Двойные и Простые. Низший мир таблицы сефиротов, по каббале, должен содержать выведенные уже настоящим исследованием буквы.
По мнению каббалистов, такое участие литер в великой мировой деятельности сефиротов придает этим знакам алфавита характер разумных существ.
Если таблица сефиротов представляет графическое изображение закона жизни всей вселенной, то буквы, входящие в состав этой таблицы, посредством сочетаний творят несметное число новых законов, управляющих излияниями высшей силы в подразделениях всех трех миров.
Каббала снабдила еврейский алфавит особым тайным значением, которое излагается в нижеследующей таблице {Смотри разные трактаты по каббале.}:

0x01 graphic

Для удобства чтения приведенную выше формулу можно расположить строкой, причем порядок букв не имеет значения.
Центральная буква формулы Алеф начнет собою эту строку. За ней последует Фхе, Реш, Тау, окружающие Алеф треугольником, — и, наконец, Шин.

0x01 graphic

Тайное значение первой буквы Алеф — это понятие ‘ человек’. Этим, однако, не ограничивается ряд символов, связанных с этою буквою.
Обозначая цифру 1, Алеф открывал собою счет чисел и, сообразно с этим, счет времени.
Тесно связанная с каббалой и являющаяся отдельной отраслью последней, еврейская астрология оперировала с буквой Алеф как с первым знаком зодиака.
Зодиак евреев, как и вообще древних народов Востока, начинался знаком Тельца. Новый год знаменовался вступлением Солнца в это созвездие.
Астрологическое имя Тельца

0x01 graphic

Schr-Iehovach, т. е. Телец Иеговы, сокращенно обозначалось иероглифом Алеф {Смотри разные трактаты по астрологии.} 0x01 graphic
Следующая за сим буква Фхе по таблице тайного значения алфавита обозначает рот, голос.
Буква Реш — голова человека, Тау — его грудь.
Наконец, буква Шин, по таблице — стрела, заслуживает особого внимания.
Это литера-мать, главенствующая в низшем мире таблицы сефиротов. По существу своему она обозначает формирующего низший, физический мир деятеля.
Как таковая, она и является иероглифом или символом материального, вещественного мира.
Каббалистическое определение внутренней сущности христианства сводится к следующему:
Великое имя Божие (тетраграмматон) 0x01 graphic
состоит, по мнению каббалистов, из четырех начал:

0x01 graphic

Звуковое произношение этого слова — Iehovach.
Сущность христианства, как утверждают каббалисты, заключается в помещении материального начала в имя Iehovach:

0x01 graphic

что знаменует собою смешение высшего и низшего миров и читается как Ieho-schu-wah (Иегошуа) ‘Иисус’.
Таким образом, литера эта говорит каббалистическим языком о христианстве {Наблюдение, отмеченное в книгах по магии и по так наз. ‘оккультным наукам’.}.
Засим, тайное значение Шин — стрела — может пониматься как оружие или орудие вообще.
Магическое изображение бога низшего мира, Люцифера, дважды повторяет букву Шин: это трехязычное пламя между рогов его и орудие в виде трезубца.

* * *

Чтение буквенной формулы при наличности имеющихся каббалистических данных должно быть таково:
Алеф—Фхе — Реш—Тау—Шин, т. е. ‘человек — телец — голос — голова — грудь — стрела’.
Эта фраза на виске убитого может иметь одно только значение своеобразного ‘sapienti sat’, — значение указательное в том смысле, что ‘человек был убит ударами в голову и грудь, как жертвенный телец Иеговы’.
По данным медицинской экспертизы, такие удары в голову и грудь имеются налицо.
В только что приведенную фразу не вошел перевод буквы Фхе. Значение этой буквы как голос имеет загадочное отношение к фразе: обозначает ли оно, что убиваемый должен кричать?
Таблица тайного значения еврейских букв дает еще одно значение знака Фхе, это — рот, язык человека.
Подставление этого значения в перевод фразы дает такой результат:
‘Человек — телец (рот его, голос, речь) убит ударами в голову и грудь’.
Не поддающаяся объяснению роль понятия ‘рот’ в приведенном дешифранте каббалистической формулы становится ясной при сопоставлении полученной фразы с текстом книги Зогар:
Ч. II, стр. 119 а: ‘И смерть их пусть будет при замкнутом рте, как смерть животного, умирающего без голоса и речи… подобно животному, зарезанному двенадцатью исследованиями ножа и ножом, что составляет тринадцать’ {Перевод И. Ю. Маркона.}.
Элементы и смысл каббалистической формулы, записанной на правом виске убитого, оказываются аналогичными с содержанием приведенного текста книги Зогар. Упоминаемые в этом тексте тринадцать ран — также имеются налицо.

* * *

Эти данные еще не исчерпывают того богатого материала, который дает каббала применительно к данному случаю.
Выше указано было астрологическое значение буквы Ллеф — это зодиакальный Телец.
Нанесение схемы ранений на астрологический чертеж двенадцати знаков зодиака дает такую картину:

0x01 graphic

Чертеж показывает, что буква Алеф (телец) находится в знаке Тельца — ‘шор Иеговах’

0x01 graphic

В астрологической ‘оппозиции’ к нему расположен знак Скорпиона — по-еврейски ‘пикве-талон’ — ‘орудие гибели’.
Астрологически это значит, что ‘телец уже обречен на смерть’. В знаке Скорпиона находится одна из ран. По таблице каббалистического четвертого соотношения элементов это литера Вау (0x01 graphic
), которая в этой же таблице обозначает собою кровь.
Таким же путем, при посредстве каббалистической таблицы определяется и значение остальных ран: это литера 0x01 graphic
, обозначающая тело и посвященная демону Азазель, литера Шин — орудие.
Чтение этой новой формулы, в данном случае астрологического гороскопа, таково:
‘Обреченный в жертву человек — телец, кровь его пролита, тело — достояние Азазела’.
Эта фраза опять-таки находится в соответствии с текстом книги Зогар.
(Миндаш-Мелех к стр. 32 а. Зогар): ‘Козел, которого посылали в день очищения Азазелю, — доказательство того, что мы должны сживать со света иноплеменников’ (клиптот).
Наконец, как приведенная выше, так и эта последняя формулы представляют собою записи, трактующие о принесении в жертву тельца, под видом человека, а астрологический момент, связанный с первым весенним знаком зодиака, — говорит довольно точно о времени года, в котором жертвоприношение это имело место.
Оба чтения, таким образом, в глубине своей имеют основание на следующем тексте Библии:
‘Месяц сей (Нисан) да будет у вас началом месяцев. Первым да будет он у вас между месяцами года. В десятый день сего месяца пусть возьмут себе каждый одного агнца по семействам.
Агнец должен быть без порока, мужеского пола, однолетний, возьмите его от овец или от коз.
И пусть хранится он у вас до 14-го дня сего месяца. Тогда пусть заколет его все собрание общества Израильского вечером.
И пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах…’

* * *

Материалом для настоящего краткого исследования ранений на правом виске Ющинского с точки зрения каббалистики послужили следующие документы:
1) Фотографический снимок головы убитого,
2) Таблица десяти сефиротов,
3) Таблица четвертого соотношения элементов,
4) Тексты книги Зехер (Зогар) в переводах ксендза Пранайтиса и гебраиста Маркона.
Все перечисленные документы не могут быть признаны односторонними. Фотографический снимок запечатлел голый факт. Таблицы, составленные еврейскими каббалистами, можно заподозрить скорее в тенденциозно благожелательном отношении к еврейству, чем к противникам допущения факта ритуальных убийств.
Наконец, перевод текста книги Зехер (Зогар) Марконом исключает всякое предположение о намеренном искажении в пользу обвинения евреев.
Между тем именно эти чисто еврейские документы дали возможность построить мост между текстом Зогар и тринадцатью уколами на голове Ющинского.
Построчное сопоставление переводов Пранайтиса и Маркона (см. ниже) приводит к любопытным заключениям:
Перевод Маркона не мог отвергнуть факта существования в книге Зогар нескольких строк, трактующих о человеческом убийстве по определенной системе.
Вопрос о крови не столь существен. Все изложенное выше имело своей целью констатировать только факт жертвенного убийства и употребление крови — побочное явление, существование или отсутствие которого ни в какой мере не влияет на главный факт религиозного убийства.

Перевод ксендза Пранайтиса

В книге Зогар, ч. II, стр. 119 а, написано:
‘И смерть их (аммэ-гаарец — не-евреев) пусть будет при заткнутом рте, как у животного, которое умирает без голоса и речи. В молитве же так он (резник) должен говорить: ‘Нет у меня уст, чтобы отвечать, и нет чела, чтобы поднять голову’. И он творит благодарственную молитву и дает обет Святому, да будет Он благословен, что ежедневно должно быть его убиение во Эхаде, как при убиении скота, — двенадцатью испытаниями ножа и ножом, что составляет тринадцать (именно столько составляют числовые значения букв слова Эхад: Алеф — 1, Хет — 8, Далет — 4, а всего — 13), и он прославляет Святого Благословенного в кдждый день и при каждой еде и каждом питье, как прославляет священник, когда дух (человека) хвалит Святого Благословенного ежедневно, и славит Его Имя, и соединяет Его с Его Единою, которая есть Его Шехина. (Тогда) Святой Благословенный нисходит на этот дух со многими сонмами. Илия воистину говорит: тот человек, который прославляет, и святит, и соединяет (Бога) с (Его) Матронитой, с ним восходят многие сонмы Матрониты, и многие сонмы Царя нисходят к нему, и все вместе, чтобы охранить его и дать этому духу познать много нового и будущего в пророческих снах и много тайн, как Иакову, о котором сказано (Бытие, XXVIII, 12): ‘И вот агелы Божии восходят и нисходят по ней’.

Перевод И. Ю. Маркона

Зогар (часть II, стр. 119 а):
‘…Нечестивцы суть те, которые не отмечены знаками чистоты, это те, которые не носят на голове и на руке филактерий, и те, которые не проявляют себя изучением закона и добрыми делами, и те, которые не соблюдают субботы и не носят цицис (т. е. кистей видения), с соблюдением белых и голубых нитей. Те, которые не имеют этих (вышеозначенных) отличий (знаков), суть мерзость для вас, это — не израильтяне, а аммэ-гаарец (т. е. невежды). Подобно тому как они (аммэ-гаарец — евреи-невежды) суть нечисть, пресмыкающееся животное, как учат нас законоучители Мишны: ‘аммэ-гаарец (т. е. евреи-невежды) суть нечисть, и жены их нечисть, а относительно их дочерей может быть применен стих (Второзаконие, XXVII, 21): ‘проклят, кто ляжет с каким-либо скотом’. И смерть их (т. е. аммэ-гаарец) будет явная, а не скрытая, а под смертью подразумевается не буквально смерть, а бедность, их смерть-бедность не будет тайной, подобно смерти птиц, являющихся подобием (символом) соблюдающих заповеди (благочестивых), а открытой, пред народом, так как бедняк подобен мертвецу. Ибо есть бедность тайная, неведомая людям (окружающим), и есть бедность видная всем (на глазах у всех). Подобно тому что кровь рогатого скота, которая льется на глазах всех, так бывают бедняки, у которых кровь льется из лица пред всеми, и (лица их) становятся зелеными (желтыми), как у мертвецов. Но если они раскаиваются и не открывают своих уст, чтобы произносить дерзости против Всевышнего, то смерть (бедность), их с закрытым ртом, как смерть животного, умирающего ‘ без возгласа и речи, а в исповеди (раскаивающийся) должен так говорить: ‘Нет у меня уст отвечать, и нет чела, чтобы поднять голову’. И он исповедуется и славит Единство (Бога) Святого, да будет Он благословен, моля Его ежедневно о смерти в Эхаде (т. е. смерти с провозглашением Единства Бога), подобно животному, зарезанному при двенадцати исследованиях ножа и ножом, что составляет тринадцать (т. е. числовое значение букв слова Эхад: Алеф — 1, Хет — 8, Далет — 4, всего — 13) — Эхад, и он благословляет и прославляет имя Святого, да будет Он благословен в каждый день в молитве благословения ‘Бареху’ и молитве святительства ‘Кедуша’, при каждой еде и каждом питье его, подобно тому как благословляет священник: ‘Благословен Ты’ — вот молитва благословения, ‘Который нас освятил’ — вот молитва святительства. Когда дух прославляет (Господа) Святого, да будет Он благословен, каждый день в (молитве) ‘Барух’ и святит Его в (молитве) ‘Кедуша’, и прославляет единство Его с Его Шехиной, тогда Святой, да будет Он благословен, нисходит на этот дух многими сонмами. Илия (говорит): воистину, когда человек благословляет, святит и славит Единство (Бога) с Матронитой, с ним восходят многие сонмы Матрониты, и многие сонмы Царя нисходят к нему, и все, чтобы охранять его и сообщать ему (этому духу) много нового и будущего в пророческих снах и много тайн, подобно Иакову, о котором сказано (Бытие, XXVIII, 12): ‘И вот ангелы Божии восходят и нисходят по ней’. И о сонмах Царя и Матрониты сказано (Бытие, XXXII, 2): ‘И нарек (Иаков) имя месту тому: Маханаим’. Но царь и Матронита не нисходят туда’.
Засим ученый-гебраист Маркой настаивает на том, что ‘аммэ-гаарец’ — это евреи-невежды, уклонившиеся от предписаний закона.
Только к ним имеет отношение систематическое ‘убиение в Эхаде‘.
Это утверждение особенно ценно.
Если разбираемый текст Зогара существовал в виде устного предания в первые века христианства, в чем не могут сомневаться знатоки каббалы, то ‘последователи Христова учения из евреев’ должны были именоваться ‘аммэ-гаарец’, поскольку они были ‘евреями, уклонившимися (с принятием христианства) от Моисеева закона’.
Отсюда логический вывод, что ‘евреи-христиане’ по вере суть истинные ‘аммэ-гаарец’ Зогара. Это уже прямой повод, основываясь на столь излюбленном каббалистами принципе аналогии, считать и вообще христиан — объектами убиения в Эхаде.
Наконец, толкование Марконом текстов книги Зогар — это научное исследование во всеоружии серьезных познаний.
Если согласиться в этом с противниками идеи ритуального убийства, то все же нет ни малейшего основания полагать, что каждый хассид, приступающий к чтению каббалы (Сефер Иецира и Зехер), вооружен теми глубокими познаниями в абсолютной и сравнительной филологии, в области истории и лингвистики, которыми обладает Маркой.
Никто не возьмет на себя смелость утверждать, что научное толкование текста порождает изуверную секту и изуверные деяния. Тысячи исторических примеров с достаточной убедительностью доказывают, что секты вырастают на почве искаженных текстов.
Текст книги Зогар даже в переводе Маркона дает уже такое основание, но до каких уродливых форм может доходить толкование его фанатически настроенным цадиком — на этот вопрос ни Маркой, ни ученые-гебраисты, ни ксендз Пранайтис не вправе дать точный ответ.
Во всяком случае, исследование тринадцати колотых ран (испытание двенадцати ударами ножа и ножом) на правом виске Ющинского с точки зрения каббалы является графическим воспроизведением переведенного Марконом текста книги Зехер (Зогар) в связи с исключительной по своему значению в каббале таблицей десяти сефиротов.
Почему именно таблица сефиротов послужила в данном случае образцом для нанесения ранения — это уже область практической магии, выходящая за пределы настоящего очерка и подлежащая специальному исследованию.
Засим, с точки зрения практической каббалы, в данном случае имеются налицо все данные к тому, чтобы судить о планомерности преступных действий убийц.
Налицо имеется формула с определенным значением, начертанная по общему правилу на ‘девственно-чистом пергаменте’, и начертанная кровью, что придает ей особое значение.
Исходя из этого факта, ранения на правом виске Ющинского следует трактовать как магическое действие, направленное к определенной цели, и вместе как знак, удостоверяющий, что настоящее убийство было выполнено от начала до конца сообразно строгим требованиям каббалистического ритуала.

* * *

Изложенный выше ряд магических операций, как было уже указано, построен на началах определенной системы и выработан, по всей вероятности, очень продолжительным применением на практике основных положений каббалы.
Дешифрование формулы, начертанной уколами в области правого виска убитого, дает основание не ограничиваться одним только разбором внешнего и внутреннего содержания каббалистических действий.
Если допустить, что убийство это было исключительно жертвоприношением, то глубокие каббалистические элементы, заложенные в основу деяния, делают это допущение неудовлетворительным.
Было бы слишком односторонне видеть в каббалистической формуле на правом виске одно только своеобразное тавро или указание для посвященных в глубокие тайны древней еврейской доктрины.
Не следует, однако, отбрасывать два только что указанные соображения. Каббала и другие еврейские историки достаточно подтвердили их наличность как фактов.
Гораздо разумнее предположение, что в данном случае существует иной, более глубокий смысл в преступном деянии. Исходя из этого предположения и опираясь на практическую каббалу, следует довести работу систематического исследования до конца и добраться до этого смысла.

0x01 graphic

Внимательное рассмотрение этого знакомого уже чертежа, изображающего совмещение низшего мира сефиротов с группами ранений на правом виске Ющинского, дает возможность определить тот общий схематический рисунок, который мысленно и фактически был начертан уколами на ‘девственном пергаменте’.
В основе — это треугольник, обращенный вершиною вниз.

0x01 graphic

Каббала и ее ученые комментаторы (El. Levi, L. Lucas, Papus, d’Alvedre, Christian и др.) дают совершенно определенное понятие об этом символе, в общих словах определяя его как

‘все, что сходится книзу’.

Более определенное выражение сущности этого знака дают следующие строки:
‘Это вода, наднебесная. Метафизическая материя, истинное вещество мира, исшедшее из первичного духа, — Мать всех вещей’ {Esprit Sabbathier. ‘L’Ombre ideale de la Sagesse universele’.}.
Засим роль этой Матери вещей трактуется следующим образом:
‘Движение этой силы направляется вниз, и отсюда происходит индивидуализация материи и формирование тел всего живущего’ {Ibid.}.
Отметив, попутно, любопытную аналогию в этом случае каббалы с учением гностиков о божественной

‘ р ‘,

последуем за дальнейшими указаниями каббалистов:
‘Магнетический астральный свет, разрушающий, творящий и формирующий все под влиянием сильной воли’ (El. Levi. ‘Histoire de la Magie’, p. 119).
‘Движение, способное руководить специальным органом и серией их. Концентрируясь, оно руководит всем организмом’ (L. Lucas. ‘Mdecine Nouvelle’, p. 25).
‘Всякое проявление жизни в мире физическом — производится сильным напряжением этой силы’ (Christian. ‘L’Homme Rouge des Tuilleries’).
Дополнив ряд этих определений библейским термином Нааш (0x01 graphic
) — Деятель, увлекающий дух к материи {Фабр д‘Оливе. ‘La langue hbraque restitu’, 1-е изд. 1815, 2-е изд. 1905. Париж.}, мы получим точное каббалистическое определение треугольника, обращенного вершиною вниз, которое позволит нам выразить его понятием ‘предвечного формовщика всех вещей’.
Обращаясь, засим, к порядку действий каббалиста, уже начертавшего мысленно этот символ на ‘девственном пергаменте’, мы должны прийти к заключению, что символическое присутствие формирующего агента необходимо было для придания формы неизвестному до сих пор объекту.
Этот объект появляется в результате следующих действий:
Наносятся три укола в кожу (девственный пергамент) убиваемого. Эти уколы вызывают кровоизлияние.
Новый элемент, появляющийся в сфере действий каббалиста, — кровь, заслуживает внимания.
Так как кровь содержит в себе жизненную силу (по каббале Руах: 0x01 graphic
), то маги и заклинатели всего мира и всех времен предваряли вызов духа именно пролитием крови.

Вызов Тирезия

Одиссея. ‘Принеся жертвы, Одиссей вылил кровь их в яму, и духи жадно устремились к ней, чтобы почерпнуть в ней силу и проявиться. Дух Тирезия напился крови и отвечал Одиссею…’
Выделяющийся из крови жизненный флюид ‘Руах’ сгущался в виде эфирной массы неопределенных очертаний над покрытым кровью ‘девственным пергаментом’. В этот момент начинается роль магического треугольника, т. е., как выше было сказано, формирующего деятеля, обладающего, по каббале, неограниченной способностью воздействовать на ‘Руах’, как рука скульптора на мягкую глину.
Этот магический треугольник своею замкнутой линией образует форму, в которой размещается жизненная сила. Эта форма не позволяет ей подвергнуться дальнейшему распадению на ряд простейших сил и сохраняет ее до того момента, пока воля каббалиста и ряд последующих действий его не дадут ей совершенно определенного назначения.
Для большей наглядности всего процесса, который изложен был выше, мы приводим здесь каббалистическую таблицу, изображающую графически все моменты описанных действий каббалиста и результаты их:
Каббалистические термины
Иехида — Начальная мысль, идея заклинателя
Хайах — Сосредоточение мысли его
Нешамах — Мысль и идея облекаются волей и желанием
Руах — С переходом идеи в действие — она превращается в активную силу и начинает воздействовать на эфирную жизненную силу, вместе с магическим деятелем Нахаш
Нефеш — Вибрации жизненной силы
Коаха Гаф — Сгущение и начало формирования жизненной силы
Мы остановились на том моменте, когда заключенная в сферу магического треугольника жизненная сила, излученная кровью, начинает формироваться под влиянием выраженного треугольником деятеля и воли каббалиста.
По каббале, этот момент характеризуется вибрацией жизненной силы.
Засим начинается роль другого символа, аналогичного обращенному к низу треугольника.
Это — ‘низший мир’ таблицы сефиротов.
Каббалисты наносят ряд новых уколов, вызывающих новые потоки крови и новые струи жизненной силы.
Если мы обратим внимание на совмещение уколов на ‘девственном пергаменте’ с буквами таблицы сефиротов, — мы убедимся в том, что как отдельные трупы ран, так и отдельные уколы имеют буквенное значение.
Это было уже замечено выше, при расшифровке буквенного значения уколов.
Уже самый буквенный, или звуковой, смысл этих уколов определяет назначение новых ран. Потоки крови и жизненной энергии сталкиваются здесь с законом таблицы сефиротов, по которому каждая буква является творцом и деятелем, разделяющим работу самих сефиротов.
Попадая в сферу влияния букв, как деятелей, уже готовая вылиться в определенные формы, вибрирующая жизненная материя Руах приобретает резкие формы.
Центральная группа ран Ллеф (0x01 graphic
) — по тайному каббалистическому значению ‘человек’ — дает эфирной жизненной силе общий облик человеческой фигуры.
(0x01 graphic
) Рана Реш — ‘голова’ — формирует человеческую голову.
(0x01 graphic
) Фхе — воздействует на образование рта, языка и способностей к произнесению речи, из даванию звуков.
(0x01 graphic
) Tay — формирует грудь.
Наконец группа ранений в форме литеры Шин (0x01 graphic
) наделяет образовавшийся эфирный фантом новыми потоками жизненной силы (Раух), внося вместе с ними в оболочку его запасы новой энергии и придавая характеру его отличительные признаки своих свойств.
По каббале, Шин — это низменные, материальные страсти и желания, вечно мятущееся пламя, наделенное стремительным порывом к неизвестным целям.
В этой сложной работе формировки фантома не остаются без деятельности и другие основные элементы магического чертежа ‘низшего мира’ сефиротов.
Размещенные по углам треугольника и в центр его 7, 8, 9 и 10-й сефироты также прилагают свои принципы к эфирному существу.
7-й и 8-й — шемоты (имена Божии), которых означают ‘Элогим Цебаот ‘ и ‘Иеве Цебаот ‘, т. е. бог воинств (0x01 graphic
= Цебаот — воинство), вселяют в астральное существо неукротимо воинственный характер. Они определяют его основной принцип: борьба, война, истребление.

* * *

Созданное таким путем, по мнению каббалистов, эфирное существо представляет собою концентрацию известных сил, готовых, по соответствующему приказанию, броситься к определенной цели. И эта цель выражена достаточно ясно в действиях заклинателя.
Как мы видели уже выше, при расшифровке буквенного и словесного значения разбираемой формулы, буква Шин, исторгнувшая запасы жизненной силы, служит, по каббале, символистическим указанием на христианство.
Вторгаясь в слово I-е-о-е (тетраграмматон, Иегова) для образования нового слова, И-е-ш-о-е (Иешуа, Иисус), буква эта, с одной стороны, служит изображением катастрофического падения древней веры в Иегову, с другой — изображает необходимое для создания Богочеловека соединение материального и духовного начал.
Поток жизненной силы, истекшей из Шин в тело эфирного воинственного существа, принес собою и связанное с этою литерой уродливое представление о христианстве. В эфирном теле, таким образом, заключены элементы чисто астрального типа, сближающие его с существующим, по мнению каббалистов, эфирным гигантом самого мирового христианства.
По законам притяжений, действующих в астральном мире, созданное магическими действиями каббалиста эфирное существо устремляется к эфирному телу христианства, так как имеет с ним точки соприкосновения.
Тогда, по искреннему убеждению каббалистов, начинается титаническая борьба.
Заряженный динамическим началом разрушения и борьбы, фантом начинает разрушать эфирное тело кроткого фантома христианства.
В этом и заключается весь внутренний смысл и самая цель магических действий каббалистов.
Порядок изложенных выше магических операций, основанных на каббале, должен привести к следующему выводу:
Это был ряд систематических, до конца доведенных действий с определенной целью — вызвать к жизни имманентное существо, воспользовавшись для этого заключенной в теле убиваемого жизненной силой, и, возбудив в нем силу слепого бешенства, направить его на определенный объект воздействия.
Невзирая на крайнюю нелепость и дикость этого деяния, мы должны признать в нем систему.
Нет никаких оснований полагать, что описанное деяние исключительное.
История дает целый ряд не подлежащих сомнению фактов, где человеческие жертвоприношения составляли существенную часть магического действия.
Такова история Жиль де Ре, который пытался принесением в жертву христианских младенцев добиться секрета трансмутации металлов.
С исчерпывающею точностью нам не известны детали этих отвратительных операций, происходивших в разное время в трех замках этого алхимика-каббалиста, где было найдено впоследствии свыше полуторы тысячи детских черепов и скелетов.
Мы не можем судить о том, ведал ли что и для чего он творил.
Но следственный материал по этому мрачному делу дает чрезвычайно интересный факт: магические и каббалистические действия велись под наблюдением и руководством еврея-каббалиста.
Есть, таким образом, основания полагать, что жертвоприношения младенцев по каббалистическим рецептам не обошлись и в этом старом случае без еврейского руководства.
Засим длинный ряд исторических фактов дает изучение вопроса о так называемых ‘черных мессах’ (messe noire) в XVII—XVIII вв.
Несколько таких фактов общеизвестны и послужили материалом для литературной обработки их, ввиду того что они были связаны с известными в истории именами.
Существенною частью этих месс было заклание христианских младенцев, следовательно, это были по существу ‘ритуальные убийства’.
Нельзя утверждать, что все подобные магические и каббалистические действия имели всегда строго определенное течение и совершались по одной системе.
Как основной их субстрат — каббала, так и отрасль ее, практическая магия, дают лишь основные, подчас очень детальные, руководящие основания и указания.
Надо полагать, что, с одной стороны, весьма частое употребление на практике этих рецептов, с другой — опасность подобных экспериментов в теперешних условиях жизни выработали определенную систему.
В киевском деле, которое судьбе угодно было представить на частное рассмотрение лиц, знакомых с каббалой и магией, можно очень ясно усмотреть несколько наслоений, как бы говорящих о том, что за недостатком достаточного количества живого ‘девственного пергамента’ с бьющейся под ним горячей кровью экспериментаторы нашли возможным произвести несколько отдельных действий над христианским мальчиком.
Во-первых, это было убийство ненавистного представителя обширного общества христиан. (‘Лучшего из гоев — убей’. Зогар.)
Во-вторых, это было жертвоприношением тельца, при замкнутом рте и тринадцатью ударами ножа (Зогар. Ч. II), что видно из оставленной записи на виске убитого.
Наконец, в-третьих, — сложное маго-каббалистическое действие, удел специалистов и глубоко изучивших каббалу и практику ее изуверов.
Все три наслоения легко отделимы друг от друга. Связь их — результат всестороннего обдумывания. Цель связи — практическая выгода.

Несколько замечаний о книге г. ‘Урануса’

Вышедшая недавно из печати книга г. Урануса (‘Убийство Ющинского и каббала’. Спб. 1913) представляет собою исследование, исходящее из совершенно правильного представления об убийстве христианского мальчика как о маго-каббалистическом действии.
Однако в целом ряде выводов из этого основного положения г. Уранус допускает ряд неточностей и недомолвок, которые вредят общему содержанию книги, оставляя впечатление чего-то незаконченного.
Приступая к дешифрованию каббалистической формулы на правом виске убитого, автор делит все ранения на две большие группы — верхнюю и нижнюю.

0x01 graphic

Такое распределение само по себе неправильно. Оно имеет исходным пунктом фотографический снимок, изображающий лежащего человека, тогда как группа ран на правом виске наносилась стоящему, что удостоверено медицинской экспертизой.
Засим два разобщенных треугольника, образуемые нижней группой ран, по мнению г. Урануса, символизируют разделение Бога и материи.
Хотя такое толкование и имеет основу в сочинениях Papus’a, но к этому писателю следует относиться с большой осторожностью там, где он трактует вопросы отвлеченной каббалы.
Понимание треугольника вершиною вверх как Бога слишком широко и классической каббале не известно.
Следуя за комментаторами в этой детали, мы должны усматривать символ простого убийства, т. е. разделения человеческого существа на часть низшую, материальную (тело), и на эфирную — дух, душа. Затем, сплетение двух равносторонних треугольников в виде шестилучевой звезды имеет более конкретное и знаменательное название, популярное не только среди каббалистов, но и вообще у евреев.
Это — Щит Давидов (Mgen Dawid) (0x01 graphic
Не следует этому символу придавать слишком отвлеченного значения, в особенности в то время, когда речь идет о практической каббале.
Совершенно правильно толкование г. Урануса средней группы точек (уколов) как литеры Ллеф. Это соответствует и Scriptura Coelestis, и многому другому, о чем автор не упомянул.
Что же касается двух крайних точек, то почему автор понимает левую из них как Вау, — так и осталось невыясненным (по крайней мере, в тексте книги).
Если г. У рану с при толковании литер имел в виду таблицу сефирот, то чтение правой раны как Реш — правильно, но только при этом условии, в противном случае такое толкование, по меньшей мере, произвольно.
Далее следует объяснение ран верхней группы. Две левых раны г. Уранус читает, как Далет. Но почему? Если потому, что две раны дают комбинацию, похожую на 0x01 graphic
Scripturae Coelestis, то это вряд ли основательно. Это же самое небесное письмо каббалистов дает целый ряд аналогичных комбинаций:

0x01 graphic

Почему же г. Уранус полагает, что две эти раны должны означать именно Далет?
Кстати сказать, небесная азбука каббалистов является только переделкой древнееврейского алфавита, повторяя классические начертания его литер. Что касается древнееврейского алфавита, то он повторяет финикийские начертания.
Таким образом, с клинообразным письмом ассиро-вавилонян Scripturae Coelestis не может иметь ничего общего. Это недостаток исследования г. Урануса, если он утверждает противное. Но указание автора на то, что каббала имеет много корней в учении древних вавилонских магов и астрологов, совершенно правильно, — но это указание, к сожалению, приходится читать между строк.
Относительно толкования автором литеры Шин, применительно к трем ранам верхней группы, можно заметить, что оно правильно лишь постольку, поскольку автор знаком с вариантами Scripturae Coelestis.
Г. Уранусу не был известен вариант,

0x01 graphic

который исключает необходимость толковать последнюю из верхних групп ранений, как Самех.

0x01 graphic

Если же согласиться с автором, что это Самех, то почему же именно так? Вышеприведенные комбинации, заимствованные из небесного письма, дают достаточно богатый материал и для других толкований {Прекрасное по точности и научности исследование г. С. Д-ского должно совершенно покончить с ‘гевалтом’, русским и еврейским, пытавшимся взвалить все ‘на Веру Чеберяк и шайку воров’. Умерщвление Ющинского было произведено ‘по Зогару’, секретной иудейской книге, ни имя, ни письмо которой не известно никому, кроме ученых-евреев и немногих европейских ученых. Вместе со следующею далее статьей — Что мне случилось увидеть, это исследование ставит точку спорам о том, кто убил Андрюшу Ющинского. В. Р-в.}.

С. Д-ский

Что мне случилось увидеть…

Мне однажды пришлось присутствовать на еврейской бойне и видеть убой скота по правилам еврейского ритуала. Передаю голый факт во всей его наготе.
Случилось это так.
Лет шесть тому назад я, связанный службою, проживал в крупном центре Юго-Западного края, на три четверти населенном евреями.
Во время частых загородных прогулок мое внимание привлекло странного вида здание с длинными фабричного типа корпусами, обнесенными высоким плотным частоколом, каким принято обносить остроги и места заключения. Вскоре я узнал, что это городская бойня и бездействующий альбуминный завод. Интересуясь вопросами городского благоустройства и будучи знаком с постановкой столичных боен, я решил осмотреть местную городскую бойню, совершенно упустив из виду, что город населен преимущественно евреями, что вся торговля находится в руках евреев, а следовательно, и городская бойня должна быть еврейской.
Еврей-привратник на мой вопрос: ‘можно ли осмотреть бойню?’ — замялся и, по-видимому, намеревался обратиться к авторитету своего начальства в небольшом флигельке у ворот. В это время из флигелька выскочил юркий свирепого вида еврей и набросился на привратника. Понимая несколько еврейский жаргон, я мог разобрать следующую фразу: ‘Что же ты долго разговариваешь? Ты видишь, что это не еврей! Ведь тебе приказано пропускать только одних евреев!’
‘В таком случае надо будет во что бы то ни стало проникнуть на бойню’, — подумал я и решил продолжать прогулку. Возвращаясь домой опять мимо бойни, я заметил, что привратника сменили, и решил вторично попытать счастье. Для большей убедительности я заявил привратнику, что я причастен к ветеринарному надзору, что мне по делу необходимо пройти в контору, ввиду чего я прошу провести меня в контору.
Привратник помялся, но затем объяснил, как мне пройти… Старика еврея во флигеле, по-видимому, не оказалось, и я благополучно добрался до конторы. В конторе меня встретил интеллигентного вида еврей. Я отрекомендовался ветеринаром, не называя, впрочем, фамилии, и просил провести меня на бойню.
Заведующий начал подробно распространяться об устройстве бойни, при которой имеется бездействующий альбуминный завод, водопровод и также все новейшие приспособления. Наконец, заведующий начал сообщать, откуда преимущественно доставляют скот, какой породы, в каком количестве и проч. Когда я перебил его и вторично попросил провести на бойню, он после короткой паузы заявил мне, что провести на бойню не может. Впрочем, так как меня ‘интересует техническая часть дела’, то, пожалуй, он ‘может показать мне разделку мяса’.
В это время заведующего вызвали, и, уходя, он крикнул мне: ‘сейчас пришлю вам провожатого’. Я решил, что проводника дожидаться не следует, так как он, очевидно, покажет мне лишь то, что меня не интересует. Без особых приключений мне удалось добраться до помещения бойни. Она представляла ряд длинных каменных сараев, в которых происходила разделка мясных туш. Единственно, что бросилось в глаза, это крайне антисанитарное состояние помещения. Один из рабочих объяснил мне, что убой уже окончен, что лишь в последнем корпусе оканчивают убой телят и мелкого скота. Вот в этом-то помещении я увидел, наконец, интересовавшую меня картину убоя скота по еврейскому обряду.
Прежде всего бросилось в глаза то, что я вижу не убой скота, а какое-то таинство, священнодействие, какое-то библейское жертвоприношение. Передо мной были не просто мясники, а священнослужители, роли которых были, по-видимому, строго распределены. Главная роль принадлежала резнику, вооруженному колющим орудием, ему при этом помогали целый ряд других прислужников: одни держали убойный скот, поддерживая его в стоячем положении {Животное должно было стоять. Зачем? зачем при длительном убое, не моментальном? при его ‘процедуре’, ‘церемонии’? ‘Душа’ убоя евреев — это страдание: и нельзя не подумать, что ‘стояние’ жертвы входит в идею ее истомы. ‘Жертва’ должна была непременно ‘томиться’, как терафим в масле. Всякий, кто испытывал особую слабость (внезапные заболевания), знает, до чего хочется лечь, ‘прилечь’, ‘отдохнуть’. Выемка же крови через постепенные уколы должна была производить страшное истощение жертвы, безумное бессилие, изнемогание. ‘почти вся кровь вышла’… ‘Дайте лечь’, ‘ноги не держат’, ‘не стою’, ‘падаю’… — ‘стой!!!’ И (механически), не давая согнуться коленям, помощники главного резника (могеля) устраивали искусственное и принудительное стояние ребенку-ягненку (‘передние руки’). Заметим, что во время убоя они, как бы обнимая (‘держат’), — усиленно чувствовали ягненка и ярче обычного времени сознавали, что в их руках дрожит коровий ребенок, коровий ‘мальчишка’ (‘руки! руки! руки’!). В. Р-в.}, другие наклоняли голову {См. параллель — в ‘жертвоприношении в Иерусалимском храме’: ‘голова (с шеею) закалаемого животного должна быть повернута на юг, а лицо его должно быть повернуто на запад‘ (см. стр. 354). Явно, что раз при убое скота ему ‘держат голову’, — то это именно для того, чтобы придать голове не подлежащее случаю или переменам положение, и, не сомневаюсь, убой происходит с соблюдением всех, какие можно сохранить, подробностей храмового иерусалимского культа и обряда. В. Р-в.} и зажимали рот жертвенному животному {Жертвоприношение должно быть торжественным и тихим. ‘В церкви не шумят, не кричат, даже не разговаривают’. И блеяние, крики животных были исключены. Но сюда входила и облизываемая евреями ‘тоска’… Крик, голос, подача голоса, ‘позову родимую матушку’ (даже у теленка) — страшно облегчает страдание. Евреи тут-то и сказали: ‘стоп! ни — звука!’ То-то их фарисейский принцип: ‘не вари козленка в молоке его матери’ и ‘мы вообще гуманны’… Как они ‘гуманны’, мы узнаем, когда попадем в их власть. Тут они нас ‘усадят в кадушки с маслом’. Одна в высшей степени образованная свидетельница (заграничное образование) передавала мне, что однажды была свидетельницею редкого зрелища, когда евреи, в случившейся ссоре с молдаванами на базаре, не бежали, а вступили в драку: евреи вдруг и разом с визжанием кинулись на мужиков и начали их кусать и царапать (не колотить кулаками, не поборать) с таким неистовством, что ‘я почувствовала испуг, ужас, смятение. У меня потемнело в глазах от страха’. Вмешалась полиция и разогнала. На экскурсии гимназистки-еврейки чуть не побросали за борт парохода русских (меньшинство), и мне дочь с (девичьим) смехом (без гнева) передавала: ‘меня они прижали в угол, и знаешь, папа, чуть нас не столкнули в воду’. Это еврейки-гимназистки на экскурсии увидали впервые в ‘местечке’ бедных ребятишек-евреев. Русские не сказали ни единого слова подругам, — и вообще были совершенно невинны… Дочь нисколько не жаловалась на подруг, даже не имела ни капли гнева, а лишь недоумение. И рассказала лишь года через полтора. В. Р-в.}. Третьи собирали кровь в жертвенные сосуды и выливали ее на пол, при чтении установленных молитв, наконец, четвертые держали священные книги, по которым читались молитвы и производилось ритуальное священнодействие. Наконец, были и просто мясники, которым передавался битый скот, по окончании ритуала. На обязанности последних лежало сдирание шкур и разделка мяса.
Убой скота поражал чрезвычайной жестокостью и изуверством. Жертвенному животному слегка ослабляли путы, давая возможность стоять на ногах, в этом положении его все время поддерживали трое прислужников, не давая упасть, когда оно ослабевало от потери крови. При этом резник, вооруженный в одной руке длинным в пол-аршина ножом, с узким лезвием, заостренным на конце, и в другой руке — длинным вершков шести шилом, спокойно, медленно, рассчитанно наносил животному глубокие колющие раны, действуя попеременно названными орудиями.
При этом каждый удар проверялся по книге, которую мальчик держал раскрытою перед резником, каждый удар сопровождался установленными молитвами, которые произносил резник {Поразительно! Форменное жертвоприношение. Даже зная, что убой — ‘ритуален’, по правилам и методу, невозможно, однако, было предположить этих деталей и всего этого поистине ужасного образа!! Да, это поистине ‘религия ужаса’, да — это, конечно, ‘молох’. Кто тиранит таракана, отрывая ножку за ножкой, кто станет у живой курицы выщипывать перья — беги его, человек! Он когда-нибудь доберется и до тебя. В. Р-в.
Да разве уже не страшна песнь, кончающая На реках Вавилонских: ‘о, если бы я могла разбить детей твоих о камень!!!’ Единственно у евреев такая строка во всемирной поэзии…
Да и Каин… ‘отвергнут был’, покусившись принести ‘жертву из плодов’… ‘вегетарианства не выношу, дай ягненка’… Закон души, абсолютно непонятный вегетарианским нациям, — нам, добродушным (и неужели обреченным?) волам. В. Р-в.}. Первые удары производились в голову животному, затем в шею, наконец, — под мышки и в бок. Сколько именно наносилось ударов — я не запомнил, но очевидно было, что количество ударов было одно и то же при каждом убое, при этом удары наносились в определенном порядке и местах, — и даже форма ран, вероятно, имела какое-нибудь символическое значение, так как одни раны наносились ножом, другие же шилом, причем все раны были колотые, так как резник, что называется, ‘шпынял’ животное, которое вздрагивало, пробовало вырваться, пыталось мычать, но оно было бессильно: ноги были связаны, кроме того, его плотно держали трое дюжих прислужников, четвертый же зажимал рот, благодаря чему получались лишь глухие, задушенные, хрипящие звуки {Ужас! ужас! ужас! Мистический ужас страдания. О, вот что значат ‘хамитические религии’, о которых такие вялые, такие ‘травоядные’ слова мы читаем в учебниках и жалких ‘обзорах’ по истории религий… В. Р-в.}. Каждый удар резника сопровождался струйкой крови, причем из одних ран она слегка сочилась, тогда как из других она давала целый фонтан алой крови, брызгавший в лицо {Просто — облизываются, это-то чувствуется. Так ‘облизывались’ Герценштейн, Иоллас и Тан, толкая крестьян на дворянские усадьбы, при отсутствии воинской защиты. Милые и добродетельные ‘человеколюбцы’ и ‘наши сограждане’… В. Р-в.}, на руки и платье резника и прислужников. Одновременно с ударами ножа один из прислужников подставлял к ранам священный сосуд {Конечно, — это храмовое, древнее жертвоприношение! Смотри о приставлении сосуда к горлу птиц, после того как священник ногтем прорезал ‘против затылка’ головку горлиц, перерезав артерии и вены, но не отделяя вполне головы. И птичек-то выбрали самых кротких, — голубей, горлинок… Все ‘Ющинский’, везде ‘Ющинский’… ‘Дайте нам не вора, не разбойника, не хулигана, — не взрослого даже дайте, а первую и лучшую невинность свою, ee-то мы и разопнем!! О, как понятен Иисус и Его крестная смерть. Поистине, то был последний укол сатанинского их культа. И как хорошо, что Он раздавил этот чудовищный культ, поистине ‘смертию смерть поправ‘. В. Р-в.}, куда стекала кровь животного.
При этом прислужники, державшие животное, мяли и растирали бока, по-видимому с целью усилить поток крови. После нанесения описанных ран наступала пауза, во время которой кровь собиралась в сосуды и при установленных молитвах выливалась на пол, покрывая его целыми лужами {В одном месте Талмуда (много лет назад) я прочел, что пол Иерусалимского храма заливался кровью так, что кровь доставала священникам ‘по щиколки’, — и они должны были осторожно несть ‘облачения’, дабы не запачкать их в крови. В. Р-в.}, затем, когда животное с трудом удерживалось на ногах и оказывалось в достаточной мере обескровленным, — его быстро приподнимали, клали на спину, вытягивали голову, причем резник наносил последний, заключительный удар, перерезая животному горло.
Вот этот последний и был единственным режущим ударом, нанесенным резником жертвенному животному. После этого резник переходил к другому, тогда как убитое животное поступало в распоряжение простых мясников, которые сдирали с него шкуру и приступали к разделке {Подозреваю, что и разделка не совсем проста, — а была в древности и является теперь в своем роде ‘магическим разъятием на органы и части’, из коих каждая ведь часть ясно ‘говорит собою’ и говорит именно ‘евреям’, имеющим ключ к смыслу каждой ‘жилки’, и ‘почечке’, и ‘печени’, и ‘тука’… Уверен, это все далеко не ‘просто’… В. Р-в.} мяса. Производился ли убой крупного скота тем же способом или же с какими-либо отступлениями — судить не могу, потому что при мне производился убой овец, телят и годовалых бычков. Вот каково было зрелище еврейского жертвоприношения, говорю ‘жертвоприношения’, так как другого более подходящего слова не могу подобрать для всего виденного, потому что, очевидно, передо мной производился не просто убой скота, а совершалось священнодействие, жестокое, — не сокращавшее, а, наоборот, удлинявшее мучение. При этом по известным правилам с установленными молитвами на некоторых резниках надет был белый молитвенный плат с черными полосами, который надевают раввины в синагогах {Ну, — вот: это — талесы, в которых молятся. Рассказ автора тем более драгоценен и свеж, тем более практичен и точен, что ему ‘не подсказывали’ ничего какое бы то ни было знание юдаизма, даже ‘талесов’, и что в них одеваются не ‘раввины’, а вообще все евреи при молитве. В. Р-в.}. На одном из окон лежал такой же плат, два жертвенных сосуда и скрижали, которые при помощи ремней каждый еврей наматывает на правую руку во время молитвы. Наконец, вид резника, бормочущего молитвы, и прислужников — не оставлял ни малейшего сомнения. Все лица были какие-то жестокие, сосредоточенные {Вот, вот! ‘молитва’, ‘в храме’!! А как суть-то ‘молитвы’ и ‘храма’ — угрюмы, страшны: то таковы и лица у ‘молящихся в талесах’. Взглянуть бы на рысь, когда она припала к шее лося и пьет кровь: лицо, вероятно, ‘угрюмое и сосредоточенное’. В. Р-в.}, фанатически настроенные. Даже посторонние евреи — мясоторговцы и приказчики, стоявшие во дворе, ожидавшие окончания убоя, даже они были странно сосредоточенны {О, как это важно! Ведь это ‘высшая Академия юдаизма’, и тут даже ‘сторожа’ и ‘невежды’ благоговеют. В. Р-в.}. Среди них не слышно было обычной суеты и бойкого еврейского жаргона, они стояли молча {О, о!!.. Страшно важно! Действительно, евреи — в вечном говоре, ‘трещотки’. Что же тут замолчали? ‘Душа (через жертву и даже одно зрение ее) соединяется с богом израилевым’. В. Р-в.}, молитвенно настроенные.
Будучи утомлен и подавлен всем видом мучений и массою крови, какой-то жестокостью ненужной, но желая все же до конца досмотреть убой скота, я облокотился о притолку двери и невольным движением приподнял шляпу. Этого было достаточно для того, чтобы меня окончательно выдать. По-видимому, ко мне давно присматривались, но последнее мое движение являлось прямым оскорблением таинства, так как все участники, а также посторонние зрители ритуала все время оставались в шапках, с покрытыми головами.
Ко мне немедленно подскочили два еврея, назойливо повторяя один и тот же непонятный для меня вопрос. Очевидно, это был известный каждому еврею пароль, на который я также должен был ответить установленным же лозунгом.
Мое молчание вызвало невообразимый гвалт. Резники и прислужники побросали скот и бросились в мою сторону. Из других отделений также выбежали и присоединились к толпе, которая оттеснила меня во двор, где я моментально был окружен.
Толпа галдела, настроение было несомненно угрожающее, судя по отдельным восклицаниям, тем более что у резников в руках оставались ножи, а у некоторых прислужников появились камни.
В это время из одного из отделений вышел интеллигентного вида представительный еврей, авторитету которого толпа беспрекословно подчинялась, из чего я заключаю, что это должен был быть главный резник, лицо несомненно священное в глазах евреев. Он окликнул толпу и заставил ее замолчать. Когда толпа расступилась, он вплотную подошел ко мне и грубо крикнул, обращаясь на ‘ты’: ‘Как смел ты взойти сюда? ведь ты знаешь, что по нашему закону запрещено присутствовать при убое лицам посторонним?’ Я по возможности спокойно возразил: ‘Я ветеринарный врач, причастен к ветеринарному надзору и прошел сюда по своим обязанностям, ввиду чего прошу вас говорить со мной другим тоном’. Мои слова произвели заметное впечатление как на резника, так и на окружающих. Резник вежливо, обращаясь на ‘вы’, но тоном, не терпящим возражения, заявил мне: ‘советую вам немедленно удалиться и не говорить никому о виденном {Тут-то, зрю я духом, и причина надписи в Иерусалимском храме: ‘Кто переступит дальше за эту черту, — пусть пеняет на себя, ибо последует смерть‘. Степень ужаса настоящего иудейского жертвоприношения, ‘по всей форме’, иногда с тысячами убитых в один день животных, должна была во всяком третьем и незаинтересованном человеке вызвать такой ужас и негодование, что… стены бы Иерусалима затрещали гораздо раньше еще Веспасиана… Держа в тайне внутренность храма, они оберегали ‘я’ свое среди народов: ибо народы, люди единым духом и единою мышцею разнесли бы по клокам воистину демоническое (с точки зрения общечеловеческой) гнездо невероятных мук и боли… В. Р-в.}. Вы видите, как возбуждена толпа, я не в силах удержать ее и не ручаюсь за последствия, если только вы сию же минуту не покинете бойню’. Мне оставалось только последовать его совету.
Толпа очень неохотно, по оклику резника, расступилась, — и я, по возможности медленно, не теряя самообладания, направился к выходу. Когда я отошел несколько шагов, вдогонку полетели камни, звонко ударяясь о забор, и я не ручаюсь за то, что они не разбили бы мой череп, если бы не присутствие старшего резника и не находчивость и самообладание, которые не раз выручали меня в жизни. Уже приближаясь к воротам, у меня мелькнула мысль: а что, если меня остановят и потребуют предъявить документы? И эта мысль заставила меня против воли ускорить шаги. Только за воротами я облегченно вздохнул, почувствовав, что избегнул очень и очень серьезной опасности. Взглянув на часы, я поражен был тем, как было еще рано. Вероятно, судя по времени, я пробыл на бойне не более часа, так как убой каждого животного длился 10—15 минут, тогда как время, проведенное на бойне, казалось мне вечностью. Вот то, что я видел на еврейской бойне, вот та картина, которая не может изгладиться из тайников моего мозга, картина какого-то ужаса, какой-то великой сокрытой для меня тайны, какой-то наполовину разгаданной загадки, которую я не хотел, боялся разгадать до конца. Я всеми силами старался если не забыть, то отодвинуть подальше в моей памяти картину кровавого ужаса, и это мне отчасти удалось.
Со временем она потускнела, заслонена была другими событиями и впечатлениями, и я бережно носил ее, боясь подойти к ней, не умея объяснить ее себе во всей ее полноте и совокупности.

* * *

Ужасная картина убиения Андрюши Ющинского, которую обнаружила экспертиза профессоров Косоротова и Сикорского, как ударила мне в голову. Для меня эта картина вдвойне ужасна — я уже ее видел! Да, я видел это зверское убийство! видел его собственными глазами на еврейской бойне. Для меня это не новость, и если меня что угнетает, так это то, что я молчал. Если Толстой при извещении о смертной казни, даже преступника, восклицал: ‘Не могу молчать!’ — то как же я, непосредственный свидетель и очевидец, — так долго молчал?
Почему я не кричал ‘караул’, не орал, не визжал от боли? Ведь мелькало же у меня сознание, что я видел не бойню, а таинство, древнее кровавое жертвоприношение, полное леденящего ужаса! Ведь недаром же в меня полетели камни, недаром я видел ножи в руках резников? недаром же я был близок, и может быть, очень близок к роковому исходу! Ведь я осквернил храм. Я облокотился о притолку храма, тогда как в нем могли присутствовать лишь причастные ритуалу левиты и священнослужители! Остальные же евреи почтительно стояли в отдалении!
Наконец, — я вдвойне оскорбил их таинство, их ритуал, сняв головной убор!
Но почему же я вторично молчал во время процесса? Ведь передо мной уже была эта кровавая картина, ведь для меня не могло быть сомнения в ритуале? Ведь передо мной все время, как тень Банко, стояла кровавая тень милого дорогого мне Андрюши!
Ведь это же знакомый нам с детства образ отрока-мученика, ведь это второй Дмитрий-царевич, окровавленная рубашечка которого висит в Московском Кремле, у крошечной раки, где теплятся лампады, куда стекается Святая Русь. Да, прав, тысячу раз прав защитник Андрюши, говоря: ‘одинокий, беспомощный, в смертельном ужасе и отчаянии приял Андрюша Ющинский мученическую кончину. Он, вероятно, даже плакать не мог, когда один злодей зажимал ему рот, а другой наносил удары в череп и в мозг’. — Да, это было именно так, это психологически верно, я этому был зритель, непосредственный свидетель, и если я молчал, — так, каюсь, потому, что я был слишком уверен, что Бейлис будет обвинен, что беспримерное преступление получит возмездие, что присяжным будет поставлен вопрос об ритуале, во всей его полноте и совокупности, — что не будет маскировки, трусости, не будет места для временного хотя бы торжества еврейства!
Да, убийство Андрюши, вероятно, было еще более сложным и леденящим кровь ритуалом, чем тот, при котором я присутствовал, ведь Андрюше нанесено было 47 ран, тогда как при мне жертвенному животному наносилось всего несколько ран, 10—15, может быть, как раз роковое число тринадцать, но, повторяю, я не считал количества ран и говорю приблизительно. Зато характер и расположение ранений совершенно одинаковы: сперва шли удары в голову, затем в шею и плечо животному, одни из них дали маленькие струйки, тогда как раны в шею дали фонтан крови, это я отчетливо помню, так как струя алой крови залила лицо, руки и платье резника, который не успел отстраниться. Только мальчик успел отдернуть священную книгу, которую все время держал раскрытою перед резником, затем наступила пауза, — несомненно, короткая, но она казалась мне вечностью, в этот промежуток времени вытачивалась кровь. Она собиралась в сосуды, которые мальчик подставлял к ранам. В это же время животному вытягивали голову и с силой зажимали рот, оно не могло мычать, оно издавало только сдавленные хрипящие звуки. Оно билось, вздрагивало конвульсивно, но его достаточно плотно держали прислужники.
Но ведь это как раз то, что устанавливает судебная экспертиза в деле Ющинского: ‘мальчику зажимали рот, чтобы он не кричал, а также чтобы усилить кровотечение. Он оставался в сознании, он сопротивлялся. Остались ссадины на губах, на лице и на боку’.
Вот как погибало маленькое человекообразное животное! Вот она жертвенная смерть христиан, с заткнутым ртом, подобно скоту. Да, так мученически умирал, по словам профессора Павлова, ‘молодой человек, господин Ющинский, от забавных, смехотворных уколов!’.
Но что с несомненной точностью устанавливает экспертиза, это паузу, перерыв, последовавший вслед за нанесением шейных обильных кровоизлиянием ран. — Да, эта пауза, несомненно, была, она соответствует моменту вытачивания и собирания крови. Но вот подробность, совершенно пропущенная, не замеченная экспертизой и которая ясно, отчетливо запечатлелась в моей памяти. В то время как животному вытягивал голову и плотно зажимал рот один из прислужников, трое других усиленно мяли бока и растирали животное, очевидно, с целью усилить кровотечение. По аналогии я допускаю, что то же самое проделывали с Андрюшей. Очевидно, и ему усиленно мяли, надавливали на ребра и растирали тело, с целью усилить кровотечение, но эта операция, этот ‘массаж’ не оставляет вещественных следов, вот, вероятно, почему это осталось не зафиксированным судебной экспертизой, которая констатировала лишь ссадину на боку, не придав ей, очевидно, должного значения.
По мере истечения крови, животное ослабевало, причем его поддерживали прислужники в стоячем положении. Это, опять, то, что констатирует профессор Сикорский, говоря: ‘мальчик ослабел от ужаса и отчаяния и склонился на руки убийц’. Затем, когда животное было достаточно обескровлено, кровь, собранная в сосуды, вылита была на пол при чтении молитв. — Еще подробность: кровь на полу стояла целыми лужами, причем резники и прислужники оставались буквально по щиколотку в крови. Вероятно, так требовал кровавый еврейский ритуал, — и только по окончании его кровь спускалась, что я, проходя, видел в одном из отделений, где был уже окончен убой.
Затем, по окончании паузы, следовали дальнейшие также рассчитанные спокойные удары, прерывавшиеся чтением молитв. Эти уколы давали очень мало крови или вовсе не давали ее. Колющие удары наносятся в плечи, под мышки и в бок животного.
Наносятся ли они в сердце или прямо в бок животному — установить не могу. Но вот некоторое различие от ритуала, описанного экспертами: животное, по нанесении названных уколов, переворачивается, кладется на спину, причем ему наносится последний заключительный удар, которым перерезают горло животному. Было ли проделано что-либо подобное с Андрюшей — не установлено. Не сомневаюсь в том, что в том и другом случае ритуала есть свои особенности, которые я объясняю себе тем, что над Андрюшей совершен был более сложный ритуал, в лице его была принесена более сложная жертва, над ним совершено, быть может, вроде нашего архиерейского богослужения, которое приноравливалось к торжественному моменту освящения еврейской молельни. Виденный же мною ритуал был более элементарной, простой ежедневной жертвой, — нечто вроде нашей обыкновенной литургии, проскомидии. Еще подробность: в роли ритуальной версии указывают на то, что при еврейском убое скота якобы наносятся режущие раны, тогда как судебная экспертиза установила на теле Андрюши исключительно колющие. Я полагаю, что это не более как наглое вранье, рассчитанное на незнание, на полную неосведомленность нашу того, как производится ритуальный убой скота на еврейских бойнях, и против этой лжи я, как свидетель и очевидец убоя, протестую и опять повторяю: у резников я видал в руках два орудия: узкий длинный нож и шило, и этими-то двумя орудиями попеременно наносились колющие удары. Резник колол, ‘шпынял‘ животное. При этом, вероятно, и форма укола, форма самой раны имела какое-нибудь символическое значение, так как одни удары наносились острием ножа, — другие же шилом. Лишь последний заключительный удар, которым перерезывалось горло животного, был режущий. Вероятно, это была та горловая рана, через которую, по мнению евреев, выходит душа.
Наконец, враги ритуальной версии указывают на целый ряд ненужных, якобы бессмысленных ударов, нанесенных Андрюше. Указывалось, например, на ‘бессмысленные’ раны под мышками, это утверждение опять рассчитано на наше невежество, на полное незнание еврейских обычаев. По этому поводу я припоминаю следующее: однажды, проживая в черте оседлости, я попал в деревенскую глушь, где поневоле мне пришлось временно устроиться в еврейской корчме, которую содержала очень зажиточная и патриархальная еврейская семья местного лесопромышленника. Долгое время хозяйка уговаривала меня у них столоваться еврейским кошерным столом, в конце концов я принужден был сдаться на доводы хозяйки. При этом хозяйка, уговаривая меня, объясняла, что все отличие их птицы и мяса в том, что ‘оно обескровлено’, а главное, — ‘перерезаны сухожилия под мышками у животных, у птиц же — на ногах и под крыльями‘. Это, по мнению хозяйки, имеет глубокий религиозный смысл в глазах евреев, ‘делая мясо чистым‘ и годным для пищи, тогда как ‘животное с неперерезанными сухожилиями считается нечистым’, при этом она добавила, что ‘раны эти может наносить только резник’ каким-то особым орудием, причем ‘раны должны быть рваные’.
По вышеизложенным соображениям я остаюсь при том твердом и обоснованном убеждении, что в лице Андрюши Ющинского мы должны видеть безусловно жертву ритуала и еврейского фанатизма. Не подлежит сомнению, что это должен был быть ритуал более сложный, более квалифицированный, нежели обыкновенный ритуал, по правилам которого ежедневно производится убой скота и приносится ежедневная кровавая жертва. Кстати, — вот причина, почему евреи так широко раскрывают двери синагоги. Так охотно, иногда демонстративно зазывают к себе, как бы говоря: ‘смотрите, вот как мы молимся, вот наш храм, наше богослужение: видите, у нас нет тайны‘. Это ложь, тонкая ложь: нам показывают не храм и не богослужение. Синагога не есть храм — это только школа, молитвенный дом, религиозный клуб, доступный всем желающим. Раввин не есть священник, нет — это только учитель, избранный обществом, храма у евреев нет, он был в Иерусалиме, и он разрушен. Как в библейские времена, так и теперь храм заменяется скинией. В скинии совершаются ежедневные жертвоприношения. Эти жертвоприношения может совершать только резник — лицо духовное, соответствующее нашему священнику. Ему помогают прислужники — левиты, я их также видал на бойне — они соответствуют нашим дьячкам и причетникам, которые, несомненно, подразделяются у них на несколько разрядов. Вот в этот-то храм-скинию нас и не пускают и не впускают даже простых евреев. Доступ туда разрешен только священнослужителям, простые же смертные могут быть лишь зрителями и стоять в отдалении, — это я также видел на бойне. И если вы проникнете в их тайну, — вам грозят местью, вас готовы избить камнями, и если вас что может спасти, так это общественное положение и, быть может, случайные обстоятельства — это я также на себе испытал. Но мне могут возразить: но ведь внешность бойни вовсе не соответствует внешности древней скинии?! — Да, это правда.
Но я объясняю себе это тем, что еврейство не желает привлекать к себе слишком зоркого внимания. Оно готово поступиться мелочами внешней конструкции, готово идти на отступления, чтобы ценою их купить тайну ритуала во всей его библейской неприкосновенности.
В заключение не могу не сказать: как же мы мало знаем еврейство и евреев! Мы ведь совсем их не знаем. Как они умело скрывают под фиговым листом невинности силу громадную, мировую силу, с которой с каждым годом приходится все больше и больше считаться. Но не из трусости, не из страха перед этой силой, не ‘страха ради иудейска’ я предпочту скрыть свое имя, оставив его временно под забралом, нет,
— тут играют роль скорее тактические соображения, в силу которых я буду более спокойно и уверенно подготовлять новый материал, который может дать иное, еще более полное освещение трактуемому вопросу. Причем я оставляю за собой право в любой момент указать и местность, и приблизительно время, когда произошло событие, т. е. когда я был зрителем описанного ритуала, — а также и назвать свое имя. Но это — потом, а пока подписываюсь псевдонимом

‘Под забралом’.

О терафимах

Ужасные ‘терафимы’ ссабиев, Лавана и отчасти Маймонида, не дают покоя ни днем, ни ночью. Сперва не понимаешь, » и ‘что’, — и потом только поймешь, что нужно было привести ‘красного человека’ в такое состояние, чтобы взятая за волосы или за череп голова и немного потянутая кверху — легко ‘отходила’ бы, отделялась от туловища, была ‘собою’ и ‘одна’, — без разлома, вредительства, искусственности и ножа. ‘Родилась’ или ‘сделалась голова’, — и потом ‘предсказывала’, а перед нею возжигали лампады. ‘Ах, вот как делается бог’, как делали ‘своего бога’ Лаван и Ревекка…
‘О человеке в тоске говорили (по улицам, в быту): ‘Он сидит в масле‘. Значит, — все знали, народно, и все одобрили этот способ ‘изготовления бога’… Бррр… это-то и не дает спать. ‘Каково ему было?’ — спрашивает христианин. Когда его уже тащили в храм, он знал, что ‘из него будут делать бога’ и голова его ‘будет предсказывать’. Каково же со всем этим ‘предсказанием’ о себе было сидеть ему в масле…
Тосковал…
Тоскующий ‘будущий бог’…
И — одна голова!!!
Бррр…
Но вот что:
Отделять, даже в изображении, голову от ‘остального’, — так сказать, портретно убивать — мне после этих ‘терафимов’ кажется страшным, преступным и запрещенным. Между тем ‘головные изображения’ ведь действительно — есть. Ведь действительно есть, существуют ‘тоскующие головы’ в живописи, скульптуре, — и не будем договаривать ‘где’… Таким образом, ‘терафимы’ эти, столь непостижимые, не есть ли брезжущий через тысячелетия образ, вид, существо чего-то знакомого?..
Глава…
Замученного…
Тоскующего…
Лампада…
Теперь: почему же ‘предсказывает’? откуда сила ‘предсказать’? ‘отцу моему Лавану она скажет, куда бежал Иаков с женами и детьми? Отец догонит его и вернет или отнимет нас. А мы его любим и хотим еще иметь детей от него’ (Ревекка).
‘Предсказывала’ голова ‘от тоски’. Ведь, масло — легкое, легче воды, и сперва ‘красный человек’ просто промасливался, причем сия легкая жидкость на него, на грудь, на дыхание — не давила. ‘Легко дышалось’, — пока голова, если ее тронешь, ‘сама отходила’ от туловища. И, вот, от ‘посадили в кадку с маслом’ до ‘голова отделилась’ — проходили часы, дни…
Сколько же? Испытать бы хоть на курице, на теленке. Эти ‘ссабии’ не дают покоя…
Какие изверги. Хуже, чем в Иерусалиме, где кричали ‘распни Его’. В масле умирать было еще страшнее, потому что уж очень долго…
Томилась душа…
Никто не трогал…
‘Пальцем не шелохнуть’…
А он умирал и умирал… И когда умер — становился ‘Он’. Возжигают лампады, молятся…
Но отчего же он ‘предсказывал’? Сила его ‘сказать’ и ‘после смерти’ исходила от великого, от исключительного, от чудовищного страдания, но — внутреннего, сосредоточенного, именно вот ‘от тоски’…
И — некому сказать. ‘Уже решено все’. Жрецы едва ли даже и присутствуют. Так, заглядывают иногда, ‘готово ли’…
‘Нет, не готово, — еще шевелится’…
‘Не готово: еще смотрит… Т. е. следы, что как будто смотрит’… Вздохи…
А ‘цела’ голова: о, в масле не загнивают, а промасливаются. Ведь испустив ‘последний вздох’, он опускался, оседал, и погружалась в масло и голова.
И кадка ‘с богом’ еще долго стояла, — год, — пока, тронув, жрецы видели, что ‘сама отделяется’…
‘У него — терафим, у него — ефод‘, — сказано где-то в ‘Книге Иисуса Навина’ или в ‘Книге судей израилевых’…
Несчастное человеческое томление, ужасные человеческие страдания…
Так мы болеем, тоскуем.
Теряем любовь и опять тоскуем…
Умирают дети — и еще тоскуем…
И будем умирать, ‘как терафим’…
И молиться…
О, тогда-то мы уж будем молиться…
‘Кто молится — он святой’ (народ).
Вся молитва — от тоски…
Из страха…
Из горя…
Бедные мы человеки. Бедная наша судьба.
О, как хочется не понимать мира.
Голову вытаскивают из масла и говорят:
‘Пойми и предскажи ‘.
И голова страдальца… говорила. Говорила, ведь? Слышали, — глухо, шепот, тихо: но — ‘слышали’. Брр…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот о терафимах выписки:
‘Был некто на горе Ефремовой, именем Миха…
И был у Михи дом Божий. И сделал он ефод и терафим и посвятил одного из сыновей своих, чтоб он был у него священником.
В те дни не было царя у Израиля, каждый делал то, что ему казалось справедливым.
Один юноша из Вифлеема Иудейского, из колена Иудина, левит, тогда жил там,
этот человек пошел из города Вифлеема Иудейского, чтобы пожить, где случится, и идя дорогою, пришел на гору Ефремову к дому Михи.
И сказал ему Миха: откуда ты идешь? Он сказал ему: я левит из Вифлеема Иудейского и иду пожить, где случится.
И сказал ему Миха: останься у меня и будь у меня отцом и священником, я буду давать тебе по десяти сиклей серебра на год, потребное одеяние и пропитание.
Левит пошел к нему. И согласился левит остаться у этого человека, и был он, юноша, у него как один из сыновей его.
Миха посвятил левита, и этот юноша был у него священником и жил в доме у Михи.
И сказал Миха: теперь я знаю, что Господь будет мне благотворить, потому что левит у меня священником.
В те дни не было царя у Израиля, и в те дни колено Даново искало себе удела, где бы поселиться, потому что дотоле не выпало ему полного удела между коленами Израилевыми.
И послали сыны Дановы от племени своего пять человек, мужей сильных, из Цоры и Естаола, чтоб осмотреть землю и узнать ее, и сказали им: пойдите, узнайте землю. Они пришли на гору Ефремову к дому Михи и ночевали там.
Находясь у дома Михи, узнали они голос молодого левита, и зашли туда, и спрашивали его: ‘Кто тебя привел сюда? что ты здесь делаешь и зачем ты здесь?’
Он сказал им: ‘То и то сделал для меня Миха, нанял меня, и я у него священником’.
Они сказали ему: ‘Вопроси бога, чтобы знать нам, успешен ли будет путь наш, в который мы идем?’
Священник сказал им: ‘Идите с миром, пред Господом путь ваш, в который вы идете’.
И пошли те пять мужей, и пришли в Лаис, и увидели народ, который в нем, что он живет покойно, по обычаю Сидонян, тих и беспечен, и что не было в земле той, кто обижал бы в чем или имел бы власть: от Сидонян они жили далеко, и ни с кем не было у них никакого дела.
И возвратились (оные пять человек) к братьям своим в Цору и Естаол, и сказали им братья их: ‘С чем вы?’
Они сказали: ‘встанем и пойдем на них, мы видели землю, она весьма хороша, а вы задумались: не медлите пойти и взять в наследие ту землю,
когда пойдете вы, придете к народу беспечному, и земля та обширна, Бог предает ее в руки ваши, это такое место, где нет ни в чем недостатка, что получается от земли’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И сыны Дановы взяли то, что сделал Миха, и священника, который был у него, и пошли в Лаис, против народа спокойного и беспечного, и побили его мечом, а город сожгли огнем‘ (Книга судей израилевых, главы XVII и XVIII).

* * *

Терафимы были и у евреев с самого раннего времени (Лаван и Иаков) до поздней эпохи царств. У пророка Осии упоминается, что ‘терафимы восстановятся вместе с праздниками и со всем правильным богослужением в Иерусалиме, как только народ еврейский вернется от служения ваалам к служению истинному Богу‘.
‘Слово Господне, которое было к Осии, сыну Беериину, во дни Озии, Ифафама, Ахаза, Езекии, царей Иудейских, и во дни Иеровоама, сына Иоасова, царя Израильского.
Начало слова Господня к Осии. И сказал Господь Осии: ‘Иди, возьми себе жену блудницу и детей блуда, ибо сильно блудодействует земля сия, отступивши от Господа’.
И пошел он и взял Гомерь, дочь Дивлаима, и она зачала и родила ему сына.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И зачала еще и родила дочь, и Бог сказал ему: ‘Нареки ей имя Лорухама’ (что значит Непомилованная).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И, откормивши грудью Непомилованную, блудница зачала еще и родила сына.
И сказал Бог: ‘Нареки ему имя Лоамми (что значит — ‘Не мой народ ‘).
Судитесь с вашею матерью {Т. е., обращаясь к лучшим израильтянам через Пророка, Бог говорит им, указывая на остальную массу еврейского народа, впавшего в идолослужение (и пошла вслед Ваалам): ‘судитесь с матерью своею’, ‘судитесь с Иерусалимом, который изменил Мне’. Прим. В. Р-ва.}, судитесь, ибо она не жена Моя, и Я не муж ее, пусть она удалит блуд от лица своего и прелюбодеяние от грудей своих,
дабы Я не разоблачил ее донага и не выставил ее, как в день рождения ее, — не сделал ее пустынею, не обратил ее в землю сухую и не уморил ее жаждою.
И детей ее не помилую, потому что они — дети блуда.
Ибо блудодействовала мать их и осрамила себя зачавшая их, ибо говорила: ‘Пойду за любовниками моими (мой курсив), которые дают мне хлеб и воду, шерсть и лен, елей и напитки’.
За то вот, — Я загорожу путь ее тернами и обнесу ее градою, и она не найдет стезей своих,
и погонится за любовниками своими (курсив мой), но не догонит их, и будет искать их, но не найдет и скажет: ‘пойду я и возвращусь к первому мужу моему, ибо тогда лучше было мне, нежели теперь’.
А не знала она, что Я, Я давал ей хлеб и вино и елей и умножил у ней серебро и золото, из которого сделали истукана Ваала.
За то Я возьму назад хлеб Мой в его время и вино Мое в его пору и отниму шерсть и лен Мой, чем покрывается нагота ее.
И ныне открою срамоту ее пред глазами любовников ее, и никто не исторгнет ее из руки Моей.
И прекращу у нее всякое веселье, праздники ее и новомесячие ее, и субботы ее, и все торжества ее.
И опустошу виноградные лозы ее и смоковницы ее, о которых она говорит: ‘Это у меня подарки, которые надарили мне любовники мои‘, и Я превращу их в лес, и полевые звери поедят их.
И накажу ее за дни служения Ваалам, когда она кадила им и, украсивши себя серьгами и ожерельями, ходила за любовниками своими, а Меня забывала, говорит Господь.
Посему вот, — Я увлеку ее, приведу ее в пустыню и буду говорить к сердцу ее.
И дам ей оттуда виноградники ее и долину Ахор, в преддверие надежды, и она будет петь там, как во дни юности своей и как в день выхода своего из земли Египетской.
И будет в тот день, говорит Господь, ты будешь звать Меня: ‘Муж мой’, и не будешь более звать Меня: ‘ваали’ (что значит: ‘Г осподин’).
И удалю имена Ваалов от уст ее, и не будут более вспоминаемы имена их.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии,
и обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа.
И будет в тот день, Я услышу, говорит Господь, — услышу небо, и оно услышит землю,
и земля услышит хлеб, и вино, и елей, а сии услышат Изреель.
И посею ее для Себя на земле, и помилую Непомилованную, и скажу не Моему народу: ‘Ты — Мой народ‘, а он скажет: ‘Ты — мой Бог!’
И сказал мне Господь: ‘Иди еще и полюби женщину, любимую мужем, но прелюбодействующую, — подобно тому как любит Господь сынов Израилевых, а они обращаются к другим богам и любят виноградные лепешки их’.
И приобрел я ее себе за пятнадцать Серебрянников и за хомер ячменя и полхомера ячменя,
и сказал ей: ‘много дней оставайся у меня, не блуди и не будь с другим, так же и я буду для тебя’.
Ибо долгое время сыны Израилевы будут оставаться без царя и без князя, и без жертвы, без жертвенника, без ефода и терафима.
После того обратятся сыны Израилевы и взыщут Господа Бога своего и Давида, царя своего, и будут благоговеть пред Господом и благостью Его в последние дни’ (Пророка Осии, главы I—III).
Читатель не упустит заметить, что суть ‘ваала’ в том, что он ‘не законный муж Израиля’, вовсе не имевший с ним никакого ‘завета’, не дававший ему ‘в вено’ земли ханаанской и вообще — ему сторонний, чужой. Это — ‘гой’. Ваал есть ‘гой’. Так. Согласны. Понятно. Но объективный медик находит, что ‘у гоя есть все, что и у we гол’. Тут-то и распаляется гнев, ярость, все. Гнев именно телесный, плотский, отнюдь не духовный. Мелькают груди, сосцы, мелькают ‘любовники’, за которыми ‘погналась юница израильская’. — ‘Ах’, качает головою медик: ‘у любовника есть все, что и у не любовника’. Медик сухой человек, не религиозный, и не понимает ни любви, ни верности, ни закона, ни завета. Ему — одна физиология. Вот почему медики вообще никогда не поймут существа религии. Религия и Библия открыли впервые человечеству существо священной любви, небесную сторону в любви: впервые они показали ‘закон’, ‘брак’ и ‘завет’ там, где казалось дотоле одна медицина и биология…
Одно безразличие, грязное безразличие. ‘Гой’… ‘ваали’.
А то — верность: это — ‘Иегова’. И он потребовал верности, через пророков Он требует одной верности у Израиля.
Хотя и прав, научно и отдаленно, безбожный медик, качая головой: ‘Не понимаю: ведь существо-то дела все-таки одно’.
И не объяснишь ему, что действительно в ‘любовничестве’ и в ‘супружестве’ совершается одно и то же, происходит одно и то же, но ‘одно и то же’ — объективно, для зрителя…
Ну, и ‘для нее’, израильтянки, ‘дочери Сиона’, юницы…
Для Суламифи вообще ‘соломон’ или не ‘соломон’…
Да: но тогда она и не была бы Суламифью, — ‘возлюбленною’, ‘Единственною’…
Была бы ‘просто — так’, Парасковьей, Катериной.
Все разрушилось бы… Мир разрушился бы…
В мире должна быть Суламифь. Тогда освятятся и Парасковьи.
‘Все равно’ для Суламифи, потому что она — ‘девица’, и ей ‘за кого бы ни выйти’…
Но для Соломона, для него уже — не ‘все равно’…
Он избирает, избрал…
Брак учреждает именно муж, а не женщина.
Учреждает его любовь и ревность… Учреждает, утверждает и охраняет.
Вот — ‘ваали’ и ‘Он’. Нет ничего более сходного. Но и нет ничего более противоположного. Для ‘мужа’ нет ничего более вызывающего ярость, чем ‘ваали’… И — именно оттого, что ‘ваали’ не просто ‘занимаются разговорами’ и ‘обсуждают новые телеграммы’ с его супругою, но уводят ее в спальню и совершают с нею все, что совершается единственно в спальне…
Вот это-то плотское, отнюдь не духовное, соединение с ‘суламифью’ и отнимает у него сон, отнимает у него покой… Лишает всякого смысла его существование.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну, догадались ли, что свет прорезывает четыре тысячи лет тьмы?

* * *

Медик качает головой: ‘Для нас все равно’.
— Медная башка: ты никогда не поймешь религии {На этом основано, что евреи считают себя и каждое у них родившееся дитя рожденным ‘от Бога’ не в духовном, а в прямом, плотском и, так сказать, неприличном смысле. И знаком сего служит, что каждое дитя требуется ‘Богом себе‘ от родителей в жертву, — и что, далее, за него непременно должен быть дан выкуп.}.

Приложение третье

I
Текст о вкушении крови евреями — в Библии ЕСТЬ!!!

К удивлению, я нашел в самой Библии слова о вкушении крови священниками израилевыми. Они были сказаны Моисеем, с упоминанием, что — с Синая, от Бога. Вот эти слова:
Левит, глава X, стих 16—18:
‘И разгневался Моисей на Елеазара и Ифамара, оставшихся сынов Аароновых, и сказал:
‘Почему вы не ели жертвы за грех на святом месте? Ибо она святыня великая, и она дана вам, чтобы снимать грехи с общества и очищать их перед Господом‘.
Вот, кровь ее [жертвы] не внесена внутрь святилища, а вы должны были есть ее на святом месте, как повелено [Богом] мне‘.
Как поразительно, что слова эти не были никем замечены, ни даже в специальном исследовании — Хвольсоном.

II
‘Памяти Андрюши Ющинского’

(Письмо в редакцию)

‘М. Г. Хотя я не православный, даже еврей по самому происхождению своему, однако считаю долгом своей совести присоединиться к числу жертвователей на памятник над местом умучения хассидами Андрюши Ющинского в Киеве. Не он первый, не он последний. Поэтому желательно отречься от страстности и, наконец, попытаться с необходимым хладнокровием вникнуть в суть самого таинства причащения — единственного способа общения человека с Богом путем принесения Ему в жертву существа, подобного и Ему Самому, и себе, т. е. величайшего и самого святого из ритуалов. Ритуал этот существовал в древности повсеместно, на всем лице вселенной, ныне уже почти одни только иудеи еще остаются верными хранителями этой мистерии, да и то, конечно, не все, а лишь одни потомки левитов, наследующие сокровеннейшие традиции истого служения Верховному Созидателю миров от Моисея и его предшественников, духовных вождей исчезнувших наций, цивилизаций и материков.
Интеллигентская чернь современности не поймет, конечно, всей возвышенности души тех, кто, подобно нашему праотцу Аврааму, в Киеве 12 марта 1911 года с сердцем, обливающимся кровью, отдавали Всевышнему жизнь того именно создания, которое для них самих было дорого наравне с собственным дитятею! Ведь те, кто пели гимн Творцу в те минуты, когда вместе с истекавшею кровью Андрюши испарялся к небесам чистый, непорочный дух его, — те люди всею душою и сами истекали скорбью: потому что задолго до принесения ими их великой жертвы они обязательно включить должны были ее в свое сердце, они, безусловно, любили бедного мальчика отнюдь не менее, чем единственного сына, не менее того, как любил Исаака сам Авраам: ибо лишь в этом единственном случае их жертва была совершенною и великое таинство — совершившимся. И, кто знает, не воссияет ли вскоре милосердая улыбка на лике Бога Израиля над избранным народом в награду за верное служение Ему, за соблюдение таинств, путем Ему, Единому, угодным?
Слава мученику Андрюше! Слава мученикам из колена Леви! Слава и труженикам из явных и скрытых израильтян, которым с неимоверными трудами удалось не допустить до такого несчастия, как разорвание перед глазами непосвященной черни завесы Святая Святых истинной веры, слава Грузенбергу с соратниками!
И презрение черни всего мира, бесноватой, глупой, болтающей вздор о· хассидах, о нормальном суде и земной справедливости с ее законами и беззаконием! Шоа — Исроэль! Нет Бога, кроме Твоего Бога, и ты пророк Его.

Почетный член Императорского Археологического Института
Э. Л. Беренс‘.

Через справку по телефону у г. секретаря Археологического Института Э. Л. Беренс оказался, действительно, состоящим почетным членом названного института, службу имеет в нашем министерстве иностранных дел и находится русским консулом в г. Трапезунде, в Малой Азии. Письмо это, не мне написанное, послано было им, однако, для опубликования, вскоре по окончании дела Бейлиса, и потому я не совершаю нескромности, опубликовывая его.
Решительного значения этому письму я не придаю. Не в нем дело, не в сотнях писем и голосов — за или против, а в том, что все мы — умираем, и ищет человек прибежища от смерти — у Бога. Как? Ныне — в молитвах, до христианства — в жертвах. Самое существо жертвы ведь уже в наше время — загадка, тайна. Никто из современников (т. е. христиан) не заколет агнца, не заколет горлицы или курицы, дабы ‘остаться самому живым‘. А, между тем, в современном нам еврейском молитвеннике (‘Молитвы евреев на весь год с переводом на русский язык, с подробным изложением богослужебных обрядов и историческими заметками о молитвах’. Составил А. Л. Воль. Издание 7. Вильна. 1908 г.) есть слова, читаемые в канун Дня отпущения, Иом-кипур, когда каждый еврей умерщвляет (замучивает) петуха и каждая замужняя еврейка замучивает курицу и произносит, обращаясь к ‘кому-то’, к судьбе Эли, к ‘богу ли израилеву’:
‘Это моя жертва, это мое замещение. Этот петух (курица) пойдет к смерти, а я да доживу этот год в мире’ (стр. 332) {Еврейский подлинник. Перевод на русский язык сделан не полно и не точно для сокрытия смысла.}.
Что такое? Ничего не понимаем! Между тем — есть, видим\ Что ‘видим’?? ‘Жертву за грех‘, ‘жертву как искупление‘, ‘жертву как выкуп‘. Мы собственно так зароскошествовались смертью за нас Единого Безгрешного, что как-то глухо, не внимая слушаем и нашу молитву: ‘смертию смерть поправ‘, т. е. истребив, изничтожив смерть Своею божественною смертию. Мы забалованы богатствами христианства, — богатствами, дарами, милостынею к нам церкви. Мы веселимся и празднуем, ‘вкушая’ один кулич и одни ‘крашеные яички’ в свою Пасху. Но ‘канонические’-то яички — красные, и вся св. Пасха — ‘красная’. Цвет жертвенной крови, за нас и грехи наши, во искупление нас от вечной смерти и геенны, пролиянной… Так ‘пролиянной’ на страшном месте Голгофы… О, мы не судили бы так жестоко евреев, еще сидящих в ‘сени смертной’, отрекающихся принять Христа, ‘Избавителя нашего’ от всяких наших и теперешних жертв, если бы они так малодушно и по-мальчишески не лгали в этом страшном деле. ‘Что нам делать? Мы еще не избавлены! К нам Искупитель не пришел. И нам остались только древние жертвы, зенит и осмысление которых — в жертвоприношении Исаака Авраамом: на месте коего, на самом этом месте (по Талмуду) был воздвигнут жертвенник и Иерусалимского нашего храма’.
И эта малодушная их ложь — вот их грех. Они недостойны религии ни древней, ни новой. Они — ‘клиптоты’, шкурки, шелуха, а — не зерно.
Вот где их грех и ничтожество.

В. Р.
Спб. 25 янв. 1914 г.

Комментарии

Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови

Публикуется по изданию: Розанов В. В. Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови. СПб., 1914. Большинство статей книги ранее появились в печати: ‘Иудейская тайнопись’ (Новое время. 1911. 12 дек.), ‘Есть ли у евреев тайны?’ (Новое время. 1911. 9 дек.), ‘откуда несходство греческого и еврейского текстов Св. Писания?’ (Новое время. 1913. 24 сент.), ‘важный исторический вопрос’ (Новое время. 1913. 26 сент.), ‘Андрюша Ющинский’ (Земщина. 1913. 13 окт.), ‘открытое письмо С. К. Эфрону (Литвину)’ (Новое время. 1913. 3 окт.), ‘К прекращению ритуального убоя скота’ (Новое время. 1913. 7 окт.), ‘Об одном приеме защиты еврейства’ (Новое время. 1913. 16 окт.), ‘Ученая пава’ (Новое время. 1913. 18 окт.), ‘Наша ‘кошерная печать’ (Земщина. 1913. 22 окт.), ‘В Религиозно-философском обществе…’ (Новое время. 1913. 24 окт.), ‘В ‘вечер Бейлиса’ (Новое время. 1913. 1 ноября), ‘Недоконченность суда около дела Ющинского’ (Новое время. 1913. 10 ноября), ‘Напоминания по телефону’ (Новое время. 1913. 18 ноября), ‘присматриваясь к молодежи…’ (Новое время. 1913. 1 дек.).
Отзывы критики на выход книги Розанова были неоднозначны. Критически откликнулся А. Амфитеатров в газете ‘День’ (1914. No 127, статья ‘Ни богу свечка, ни черту кочерга’), а также анонимный критик в газете ‘Русская речь’ (1914. 5 марта). Особенно проникновенно оценил книгу в ‘Русской мысли’ историк зарубежной литературы и переводчик А. А. Смирнов. ‘Говорить о Розанове трудно, неимоверно трудно, — писал он. — Мерки, с которыми подходишь к оценке всякого другого писателя, к нему неприложимы, — до того он скользок и неуловим, до того он весь в намеках, недомолвках! Сам Розанов целиком ‘по ту сторону’ не только добра и зла, но и истины и лжи… Опровергать Розанова, ловить его на ошибках, противоречиях и передержках — нечто в настоящее время совершенно излишнее и ненужное. Только о том, что есть ценного в писаниях его, и стоит говорить. Выделить же это ценное — нелегко, а проглядеть его очень просто. Между тем несомненно, что часто Розанов видит больше и глубже, чем другие, всматривается, связает глубже и как-то особенно ‘по существу’. Когда Розанов высказывает что-нибудь явно неверное, решение вопроса о том, заблуждается ли он добросовестно или сознательно искажает истину, — неважно, ибо самый вопрос этот о нем не может ставиться… Книга Розанова — одна из самых интересных и, может быть, самых значительных из всего, что писалось по этому вопросу, — конечно, если выйти из плана позитивного рассмотрения его. Я лично не верю в правильность ни одного из предположений и выводов Розанова’ (Русская мысль. 1914. No 4. Отд. III. С. 44—45).
По сведениям, предоставленным игуменом Андроником, внуком П. А. Флоренского, статьи ‘Проф. Д. А. Хвольсон о ритуальных убийствах’ и ‘Иудеи и судьба христиан (Письмо к В. В. Розанову)’ во втором приложении, подписанные греческой буквой ‘омега’, принадлежат П. А. Флоренскому. Это подтверждается версткой с авторской правкой, хранящейся в архиве П. А. Флоренского, а также письмами Флоренского к Розанову:
1913.Х.12. Утром.
Дорогой Василий Васильевич! Очень извиняюсь за задержку — никак не мог ранее — утопаю в делах. Кое-что вычеркнул, кое-что вставил. Думаю, так лучше. Кроме того, присылаю заметку ‘Проф. Хвольсон о ритуальных убийствах’. Если не напечатаете, то пришлите обратно. Если же напечатаете ее и свою статью, то пришлите мне номеров 10 ‘Нов. Вр.’ — где будут помещены эти статьи.
Сериозно прошу не проболтаться о моем авторстве. Это может иметь разные осложнения, и вправо, и влево. <...>
Ночью.
Ну, видно не успею кончить о Хвольсоне. Пришлю отдельно. Подумайте, надо ли печатать статью о Бейлисе! Хотя я нисколько не сомневаюсь в существовании ритуальных убийств вообще, но в данном процессе собрались прохвосты со всего мира, кажется, и распутать, кто прав, кто виноват, никак нельзя отсюда, со стороны.
Обнимаю Вас. Привет всем Вашим.

Свящ. П. Флоренский.

1913.XI.20. Серг. Пос.
Дорогой Василий Васильевич! Хотел было послать корректуру Вам завтра, но едва ли будет можно, т. к. почта закроется. Сообщите немедленно, что такое Ваша книга ‘о евреях’. Если там будет и ‘сущность иудаизма’ и проч. около обрезания, пришлите мне то, что отпечатано — я сделаю важные добавления: в Зогаре нашлись удивительные дословные подтверждения Вашему иудаизму и т. п.
Корректуру посылаемую следовало бы прислать еще раз — много вставок. — Попрошу непременно исполнить вот какую просьбу: все, что будете печатать моего — непременно оттискивайте в одном экз. отдельно (конечно, без переверстки, просто листом) и присылайте мне. Мне надо подавать коллекцию своего, а портить книгу жаль. — На меня отовсюду гонение, подписываться хотя бы намеком было бы слишком неосторожно. Как-ниб. напишу закрытым письмом подробнее. Пока же целую Вас, кланяюсь Вашим и жду ответа.

Любящий Вас свящ. П. Флоренский.

Корректуру пришлите, но закрытой бандеролью. . Ф.
В статье ‘Нужно перенести все дело в другую плоскость (К делу Ющинского)’ включено ‘письмо с Кавказа’, написанное П. А. Флоренским 28 сентября 1913 г. из Сергиева Посада. Авторство Флоренского подтверждается черновиком письма, а также версткой данной статьи, присланной ему Розановым (Архив свящ. П. Флоренского). Слова Розанова: ‘умер его близкий родственник’ (наст, изд. с. 311) относятся к двоюродному брату П. А. Флоренского Давиду Сергеевичу Мелик-Беглярову (1875—1913), похороненному на армянском кладбище в Москве (надгробный памятник сохранился).
Игумен Андроник принимал участие в подготовке издания книги Розанова ‘мимолетное. 1914 год’ (по рукописи, хранящейся в Архиве священника Павла Флоренского) в восьмом томе Собрания сочинений В. В. Розанова (‘Когда начальство ушло…’).
С. 275. ..один ученый — имеется в виду П. А. Флоренский.
С. 283. ‘Бессарабия’ — ежедневная политическая, литературная и экономическая газета, выходившая в Кишиневе в 1911—1913 гг.
С. 285. ‘Русский труд’ — ежедневная газета, выходившая в Петербурге в 1897—1899 гг. В ноябре — декабре 1898 г. Розанов печатал в ней серию статей ‘Брак и христианство’, которая вместе с полемическими материалами была перепечатана в книге Розанова ‘В мире неясного и нерешенного’.
С. 288. ‘Имя твое сладко…’ — Песн. 1, 2.
С. 293. ‘утро России’ — ежедневная газета, выходившая в Москве в 1907, 1909—1917 гг.
С. 295. ‘православный собеседник’ — ежемесячный журнал, выходил в Казани в 1855—1917 гг.
С. 301. ..о каком-то ‘отроке’ — имеется в виду история с жертвоприношением Авраама (Быт. 22, 2—12).
С. 319. ‘Камня на камне не останется’ — Мф. 24, 2, Мк. 13, 2.
…длиннейший фельетон… Петражицкого. — Петражицкий Л. К вопросу о ритуальном убийстве // Речь. 1913. 17(30) окт.
…’слуга слуг Божьих’ — самоназвание папы римского в указах.
С. 321. ‘Любош’ (неужели не псевдоним, а фамилия) пишет… — Статья за подписью Любош (псевдоним С. Б. Любошица) под названием ‘Честь и бесчестие’ появилась в газете ‘Речь’ 9(22) октября 1913 г.
С. 322. На похоронах Пергамента… — О своем ‘случайном’ присутствии на похоронах члена Гос. думы О. Я. Пергамента 19 мая 1909 г. Розанов подробно рассказал в своей книге ‘Литературные изгнанники’ (СПб., 1913. С. 257).
С. 324. Это он пишет о русских моряках… — Любош в статье ‘Честь и бесчестие’ писал: ‘Из тех, кто поспешили на помощь сгоревшему среди океана пароходу ‘вольтурно’, доблестнее всех оказалась русская команда парохода ‘Царь’ (Речь. 1913. 9(22) окт. No 276).
С. 328. ..как Закхей, влез на смоковницу — Лк. 19, 5—8.
С. 329. Мелкий бес там ходит, видно, — неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина ‘Бесы’ (1830).
Хотя бы Мариэтта Шагинян… — 24 марта 1913 г. Розанов напечатал в ‘Новом времени’ рецензию на сборник стихов М. Шагинян ‘Orientalia’.
…пишет… К. Арсеньев — статья К. Арсеньева ‘Длящееся недоразумение’ (Вестник Европы. 1913. No 11).
С. 331. Вчера с вечера… — Оправдательный приговор в процессе Бейлиса был вынесен 28 октября 1913 г.
С. 334. …’бедные селенья’ — Ф. И. Тютчев. ‘Эти бедные селенья…’ (1857).
С. 342. ‘Без заглавия’ — политический еженедельник, издававшийся Е. Д. Кусковой в январе — мае 1906 г. в Петербурге.
Розанов Василий Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Итальянские впечатления, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
  2. Рафаэлевское и рембрандтовское христианство, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
  3. Рождество Христово (1910), Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
  4. Путешествие уральских казаков в ‘Беловодское царство’, Хохлов Григорий Терентьевич, Год: 1900
  5. Темный лик, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
  6. Рождество Христово ныне и вечно, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
  7. Дневник туриста, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
  8. Материалы к истории и изучению русского сектантства и раскола, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1908
Электронная библиотека