ОБМАНЧИВЫЕ СЛОВА
ОБМАНЧИВЫЕ СЛОВА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Обманчивые слова, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
В наше время, когда печать получила такое огромное развитие, появилось чрезвычайно много гибких идей. Самый язык стал гибок — гибок стал и человек. Гибкость сообщила ему силу, но отняла у него правду. Молчаливые века, до изобретения книгопечатания, были грубее, были слабее, но они были проще и правдивее. И болезненная интеллигенция до сих пор не от этого ли так любит простой народ, так тяготеет даже физически слиться с ним: она ищет в его прямизне исцеления от главного своего недуга, который ей тяжек, который она сознает, но от которого она не может освободиться. Войдите в деревню: разве здесь есть сомнение о том, что значит ‘любить свою землю’? Или если бы мы вошли в ставку Батыя, или, напротив, вышли на площадь осажденного им русского города, и спросили: ‘Знаете ли вы, что значит любить свой народ, своего государя, свое прошлое, свои святыни?’. Кто переспросил бы нас: ‘Что вы разумеете под этим?’. Но в гибкий XIX век обо всем спрашивают. ‘Я люблю отечество!’ — ‘Да, но что вы под этим разумеете: я ненавижу его и тем паче — люблю’.
Да, бывают и такие обороты речи. Уже в эпоху французского террора говорили: ‘La Rpublique avant tout, mme avant la France’ {‘Республика прежде всего, даже прежде Франции’ (фр.).}. Разве совершенно невозможно, что и теперь во Франции нашлись бы страстные люди, крикнувшие: ‘Dreifus avant tout, mme avant la France’ {‘Дрейфус прежде всего, даже прежде Франции’ (фр.).}. Все возможно, и нет такой глубины умственного извращения, до которой не доводила бы людей борьба партий, огонь партийный. Под влиянием его, когда приходится считаться с некоторыми непоколебимыми принципами, человеческая речь начинает журчать около них, как бы лаская их, но в сущности обходя их, в сущности уже к ним враждебная… Счастливо то сердце и тот ум, который умеет спасти себя вовремя, вовремя окатиться холодной водой рассуждения и вывернуться в сторону из-под падающих и принимаемых ударов враждебных партий, всего более разгорячающих, всего более ослепляющих!
Г. Алекс. Новиков находит, что у нас, как и везде, очень много кричат о своем патриотизме. Из его слов выходит даже, что избыток кричащего патриотизма угнетает нашу общественную жизнь. Так ли это? Со времен гоголевского словца о ‘квасном патриотизме’ — последнее чувство обретается у нас не в авантаже. Нападая на Россию, — до каких бы пределов вы свою желчь ни доводили, — чем вы рискуете? — Ничем. Пример — Щедрин, не оставивший, по выражению Достоевского, ни одного непроплеванного местечка в России и снискавший редкую, завидную славу в России. Но заговорить об евреях, — это значит ‘напасть’ на них, значит чуть не потерять репутацию писателя. ‘Напасть’ на поляков, армян, финляндцев… На это нельзя отважиться без значительного общественного риска. Это может сделать или значительная общественная сила, авторитет которой нельзя пошатнуть, или совершенно незаметная и новая величина, которая все равно не имеет никакого авторитета. Но никакая сила, никакой голос, никакой авторитет средней величины у нас не решится выступить против чрезмерных притязаний ‘окраин’, не будучи вперед убежден, что он при этом до некоторой степени сжигает свои корабли. Если бы кто, подобно тому, как Щедрин — против России, решился всю жизнь свою и огромный талант употребить на то, чтобы с его беспощадной неотступностью рисовать ‘панов и ксендзов’ (ведь тоже не святы и не святее наших помещиков и клира), или ‘шинкаря-жида’, в параллель щедринским ‘помпадурам’, ‘ташкентцам’ и др. — можно представить себе, какую репутацию он заслужил бы себе, в какой он был бы уличаем ‘односторонности’ и ‘пристрастии’! Пушкин написал ‘Клеветникам России’, и с самых 30-х годов, то понижаясь, то повышаясь, идет упрек ему за это стихотворение, причем доля похвал именно за это ‘шовинистское’ стихотворение не составляет в нашей литературе и двадцатой доли резких, талантливых, сильных ему порицаний за него! Можно бы это учесть и рассчитать и по этому счету, можно бы выверить, какую малую долю в образованном русском обществе занимает ‘патриотизм’ сравнительно с ‘общеевропейскими’, ‘общечеловеческими’, ‘общегражданскими’ и, словом, всякого рода ‘общими’, но отнюдь не русскими чувствами и идеями!
Если говорить о русской бытовой действительности, то г. А. Новиков решительно обманывается гибкостью современной фразы.
‘Так естественно любить свое отечество!’ — Да, но не в России, не в пылу той вседневной борьбы, которую мы видим перед собою.
‘Мы любим детей, жену, семью: но разве кричим об этом? ссоримся из-за методов воспитания?’. До чего гибок язык и как легко соединяются им в виде каких-то взаимных доказательств вещи столь различные, как любовь к семье (любовь субъективная), и любовь к отечеству (любовь объективная), любовь массовая и внешняя, которой как же и выразиться, как не криком! Разве Минин не кричал на площади нижегородцам? И что вышло бы, если бы он не кричал, а сидел дома и нежно любил отечество из-за печки?
‘Разве спорят за методы воспитания детей?’. Нет, до слез спорят и кроваво спорят — перечтите статьи в нашей печати о школе, которые ‘более исполнены шовинизма’, — педагогического и семейного, — нежели какие-нибудь другие, в том числе и патриотические.
‘Всякий писатель во всех странах старается убедить читателей, что он — патриот’. Вот совершенная новость! Да первый г. Новиков вовсе не ищет в этом никого убедить, и у нас не было бы с ним спора, если б дело обстояло так, как он думает и уверяет. Если бы было так, как он говорит, — чем выдавался бы Дерулэд? Среди моря патриотов, что значит один (пусть!) шовинист? — протопоп между попами, майор среди прапорщиков, одного с ними цвета и вовсе между ними не заметный? Но Дерулэд — заметен, ярок, его знает вся Европа, потому что его ‘крики’ совершенно особенные. Они не то чтобы были одною нотою выше других, нет — они прямо и вразрез идут против других и против многих других! Франция как отечество, как ‘France chrie’ {‘дорогая Франция’ (фр.).}, на которую со слезами оглядывалась, отплывая от берегов ее, Мария Стюарт, пожалуй, уже очень мало существует во Франции, а для Дерулэда она еще существует в непреложной осязаемости и обаянии — и вот это и ожесточает против него ‘дрейфусаров’ и ‘противников пересмотра’, ‘анархистов’ и ‘орлеанистов’, и проч., и проч.!.. Вовсе не одна память об Эльзас-Лотарингии соединяется в глазах Европы с именем Дерулэда, вовсе не все вникают в его планы и интересуются его программой, еще менее — боятся или ожидают ее осуществления. Стало быть, именно не в этом, не в дерулэдовском ‘шовинизме’ дело. Так в чем же? Да в том, что всем, на протяжении всей Европы, в Дерулэде несомненно и ясно, что он — ни радикал, ни консерватор, что он — француз, что для него есть ‘la France chrie’, и, может быть, даже самая память об Эльзас-Лотарингии есть лишь возбуждающий стимул, которым он колет сограждан, чтобы пробудить в них всех общее, его одушевляющее чувство — ‘к отечеству’, ‘к Франции’! Отнятая провинция, потерянная провинция связана не с партиею, а с Францией). И конечно, это не только живой, но и истинно прекрасный патриотизм — не забывать братьев за рубежом и помнить своих братьев по крови прежде, нежели политических вождей. Таким образом, Франция еще счастлива тем, что у нее есть такой простой и ясный объединительный лозунг, не притворный, не искусственный: и, может быть, Эльзас-Лотарингия спасет моральное ‘я’ Франции, объединяя ее над собою, объединяя в мысли о себе!
Нет, мы, русские, право не до излишества переполнены патриотизмом. Совсем напротив. По крайней мере, патриотизм наш так совестлив и щекотлив, что прячется от одного укоризненного, сказанного со стороны: ‘Pfui, Schande!’ {‘Тьфу позор!’ (нем.).}.
НВ. 1899. 11 июня. No 8363. Б.п.
‘Квасной патриотизм’ — автором этого выражения обычно указывается П. А. Вяземский, напечатавший в ‘Московском Телеграфе’ (1827. Ч. 15. С. 282) ‘Письма из Парижа’. Однако еще в 1825 г. Н. Полевой употребил это выражение в ‘Московском Телеграфе’ в своей статье ‘Разговор между сочинителем… и читателем’.
…Щедрин, не оставивший, по выражению Достоевского, ни одного непроплеванного местечка в России — ‘Правда, в России и от русских-то не осталось ни одного не проплеванного места (словечко Щедрина)’ (Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1877 г. Март. Гл. 2. 1). Имеются в виду слова в первой главе ‘Современной идиллии’ (1877) М. Е. Салтыкова-Щедрина о клеенчатых диванах, на которых ‘ни одного непроплеванного места невозможно найти’.