Александр Измайлов
Александр Измайлов
Обида
Обида
Из бытовых апокрифов
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
* * *
———————————————————-
Обида, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1903
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Истинные таланты часто бывают, в высшей степени скромны. По крайней мере, в о. Петре скромность составляла выдающуюся черту, и со стороны могло даже показаться, что он словно бы стыдился своего необычайного дара красноречия. Всякий раз, когда после произнесения им поучения кто-либо из прихожан изливал пред ним свои чувства благодарности и изумления, батюшка смущенно улыбался и как-то тревожно стремился вытащить свою руку из рук поклонника, сжимавших ее, как клещами, в порыве усердия.
— Благодарю вас, — говорил он, — но, по совести, слово не заслуживает такого восхваления. Вы ко мне слишком уж добры и благоснисходительны… Признаться, ведь это почти импровизация… Так, вчера малость вечерком присел, — как-то вдруг экспромтом и написалось…
А говорил о. Петр действительно хорошо. Кратко и сжато, но выразительно и сильно. Ни слова лишнего, ни одной ненужной риторической прикрасы. Течет речь плавно и ровно, в тоне кроткой отеческой укоризны, и прямо в сокровенную глубь сердца, как влажное семя в глубокую борозду, падает задушевное слово увещания. Весь городок высоко чтил талант покровского проповедника, и в воскресные дни в его череду многие нарочно ходили к нему, чтобы его послушать.
Если бы знаток проповеднического дела внимательно прислушался к манере витийствования о. Петра, он, бесспорно, уловил бы в ней значительное сходство с манерой известного отечественного оратора — Родиона Путятина. При более основательном сличении прямо-таки оказалось бы, что батюшка и в самом деле не пренебрегал пользоваться услугами талантливого витии. В сущности, по началу он вовсе не хотел делать из этого секрета, и когда после одной из первых проповедей к нему подошли слушатели и стали выражать ему одобрение, он так напрямки и заявил:
— Проповедка действительно изрядная, но, к сожалению, не моя, а Родиона Путятина… Вы правы, — истинная сладость словесная.
Но ему не поверили. ‘Это вы, батюшка, из скромности’. И случилось как-то так, что все, точно сговорившись, решили, что о. Петр просто скрытничает. Было почти уже неловко отказываться и разрушать иллюзию, и мало-помалу Фаворский как-то и сам привык к лестному мнению. Поговорив от себя на темы текущего дня, он обыкновенно переходил к Родиону, прозаическое слово сменялось горячею лирическою речью, и когда он кончал, все чувствовали, как на душе у них даже от его укоризны становилось светлее и лучше. Точно прошел по сердцам тихий летний дождик, и взошло солнце, и сейчас оно высушит капли, что повисли на зелени, как рисинки, и горят бриллиантами, и точно смеются погожему дню…
Мало-помалу этот аффект второй половины поучений стал настоящею тайной о. Петра, сокровенной в недрах его души. Сборник поучений излюбленного оратора занимал почетное место в книжном шкафике протопопа, но, во избежание неприятной случайности, он ставил его, не в пример прочим книгам, корешком внутрь. И никому из любовавшихся книгами не мозолило глаз выдавленное золотом имя златословесного Родиона.
Фаворского любили в приходе, охотно слушали, и никогда подозрение не приходило в умы благодушных обывателей городка. Прочно, как скала, установилась репутация покровского протопопа. Только один раз немного обеспокоился о. Петр, да и то понапрасну. Приезжал как-то в городок преподаватель догматики из ближней семинарии. Познакомился он с о. Петром, прослушал одну его проповедку, и как-то, мимоходом, сказал ему:
— Слышал я, батюшка, ваше поучение. Скажу вам без лести, что у вас манера совсем, как у Родиона Путятина… Прекрасная, нужно признать, манера!.. Ведь что там ни говорите, а Путятина еще никто у нас не заменил…
Учитель ждал было, что о. Петр начнет отклонять комплимент, но, к его удивлению, протопоп ни с того ни с сего сообщил ему, что в этом году он культивирует в своем огороде кукурузу, и пригласил собеседника взглянуть, на нее, и во время осмотра усиленно говорил сам, точно опасаясь, что гость опять вернется к поучениям.
— Да-с, прогрессируем и мы в своем захолустье, — говорил он. — Думаю вот травосеялку приобрести. Просвещается город, — что ни говорите. Вон на днях заезжал некий собиратель пенязей с фонографом. Скажите на милость, — машина и говорит по-человечески! Скорей бы, казалось, заговорит собака или корова. Даже простецы слушают и дивятся. Церковный мой сторож рассказывал. Что-то, говорит, божественное поет. Наш дьякон, отец Яков, слушал. Какие-то, говорит, дудки в уши вставил, а от дудок трубки к машине проведены. Слушает и сам подпевает. Слушает и подпевает, — таково жалобно… Стало быть, говорит, не грех, ежели духовное лицо слушает…
Протопоп засмеялся и пожал гостю руку.
— Вот оно куда пошло. Что перед этим моя кукуруза и травосеялка? Может, через какие-нибудь пять лет кукурузой-то весь уезд засадят… Будьте здоровы! Улучите минутку, — навестите старика. Буду обрадован…
Три недели прожил преподаватель в городе. Три недели о. Петр не сказывал проповедей. Нездоровилось отцу протопопу.
На Преображенье в покровской поповке готовилось маленькое семейное торжество. Подходило двадцатилетие службы о. Петра в Яснопольске, и, хотя только пять лет назад торжественно справлялось пятнадцатилетие его деятельности, прихожане подумывали вновь почтить своего протопопа. За месяц до знаменательного момента, сослуживец Фаворского, суетливый дьякон Яков Сахаров, протрубил по всему городу о предстоящем событии и настоятельно потребовал от почитателей душевных качеств и таланта о. Фаворского ‘форменного’ чествования. К великому огорчению Якова, о. Петр отклонил, однако же, ‘форменное’ торжество и, узнав о предполагаемом сборе с прихожан на икону, даже упросил ктитора замять дело в самом начале.
Мысль о подношении осталась только среди сослуживцев юбиляра второго священника, — о. Сергия Пустынина да дьякона. Подношение рисовалось неясно, но вопрос был принципиально решен, и нужно было только спеться и кончить дело.
За неделю до Преображенья, идя от всенощной, о. Пустынин потянул дьякона за рукав и произнес:
— Помедлите-ка, отец, и поговорим насчет замышляемого нами презента протопопу. Раньше, знаете, выясним дело, — благовременно и выполним его, без поспешности.
— Я, о. Сергий, давно собираюсь потолковать с вами. Собственно говоря, я уже это дело в достаточной степени обмозговал. Знаете, что я измыслил? Размахнемтесь этак рублей на десять — на пятнадцать и презентуем ему серебряный подстаканник или чарку…
— Ну, вот, так и знал, что вы что-нибудь несообразное ляпнете. Какое отношение чарки к юбилею? Такое же, как Понтия Пилата к символу… Точно вы намекнуть хотите, что человек того не прочь… (Пустынин выразительно щелкнул себя по кадыку). Извините-с, о. Петр в этом деле не грешен. Всю жизнь прожил истинным трезвенником.
Дьякон сделал недовольную мину.
— Позвольте-с! В юбилеи все и всегда дарят подстаканники или чарки, — возразил он, после каждого слова отбивая такт рукою. — Это всякому известно.
— Не оспариваю, дарят, но духовному лицу это не пристало.
— Так, по-вашему, коли духовное лицо, так тащи ему и в именины кадило?
— Зачем кадило?.. Точно весь свет клином сошелся и уперся в ваши подстаканники да кадила. Ну, можно икону небольшую, альбом, книгу. Книгу, я полагаю, всего лучше.
— А я думаю, что ежели не подстаканник, то трость… Вызолоченный нахлабетик, инициалы ‘покой’ и ‘фита’. Красного, к примеру, дерева. Что вы на это скажите?
— Чудной вы человек, дьякон! Что ни придумаете, все словно в лужу сядете! Ну, позвольте вас спросить: что же вы собственно хотите своим подношением выразить, какую истину? Что, мол, палка бывает о двух концах? Это что ли? Что есть трость? (Батюшка глубокомысленно поднял перст кверху). Прежде всего, символ и орудие взыскания! Протопоп прямо может обидеться таким подношением, да и есть уж у него трость. Ему еще три года назад скотопромышленник Аксенов презентовал.
— Коли ежели вы, о. Сергий, будете, как репейник, цепляться, так конечно, во всем обидный смысл усмотрите. Этак и я вашу книгу охулю. Можно истолковать, что вы протопопа учить собираетесь. На, мол, невежда, поучись! Вы подозрительны, что Иван Грозный.
— Что вы сказали?
— Я говорю, вы уподобляетесь по своей подозрительности Ивану Грозному…
— В таком случае дарите вашу трость, но только имейте мя отречена. Я с вами в компании не буду… И на нахлабетике можете даже морду бульдога сделала, или изобразить миологическую нимфу в блазнительной позиции. Это будет очень пристойно по вашим понятиям. А уж я самостоятельно что-нибудь придумаю, по крайности вы мне не наговорите неприятностей.
— Очень прекрасно!.. Значит, вы сами по себе, и я сам по себе?
— Именно-с!
— И отлично-с! Так, действительно, спокойнее… До свиданья, о. Сергий. Прошу не гневаться.
— До свиданья, о. дьякон!
Рассуждал о. Пустынин недолго. Философский ум его скоро решил недоуменную задачу. ‘Что составляет существенную черту Протопоповой субстанции?’ — задал он себе вопрос. Очевидно, его священство и витийство. Естественно, презент должен быть серьезным и ни с какой стороны не представляться недостойным сана, с другой стороны, желательно, чтобы он соответствовал именно выдающемуся таланту юбиляра. Книга казалась всего более подходящим подарком, в особенности же книга, содержащая проповеди. И, решив это, о. Сергий совершенно успокоился. На другой день после разговора с о. Яковом ему пришлось отправиться по делам в уездный город, до которого было всего несколько часов езды, и батюшка купил нужную книгу. Подарок вышел немножко дешевый, но — ведь это же не официальное подношение, а скромный частный дар!..
Для дьякона вопрос далеко не казался столь простым, тем болею, что аргументы о. Сергия, в особенности рассуждение о бульдожьей голове, значительно поколебали в нем веру в разумность поднесения чарки или трости. Да, говоря по совести, и полемизировал-то он со своим сослуживцем больше из задора, а не по убеждению. Подобно Пустынину, дьякон поехал ‘в уезд’, как называли в городишке уездный город. Заглянув в магазин серебряных изделий и приценившись к некоторым вещам, Сахаров сознал, что эти подарки ему одному не по карману, и уж почти пожалел о своей размолвке с о. Сергием. Что нравилось, — стоило дорого и сильно превышало предположенную смету, дешево же можно было приобрести только незатейливые вещи, которые было стыдно подносить. Примирившись с тем, что невозможное — невозможно, Яков решил остановиться на книге, зашел в магазин, где лет десять назад покупал себе служебник, и прямо спросил у продавца какую-нибудь ‘хорошую книгу из божественных’.
— Я у вас как-то раз покупал служебник, — ораторствовал дьякон, разбираясь в предложенных книгах. — Вы мне поэтому, так сказать, по знакомству сделайте скидку. Теперь мне нужно одному духовному лицу преподнести подарок. Необходимо, чтобы был красивый переплет.
— Какой угодно переплет сделаем-с.
— А ждать-то мне, милостивый государь мой, некогда: не второй же раз к вам трястись… Вы уж дайте мне переплетенную… И хорошо бы с золотым обрезом.
Книгопродавец слазал наверх и принес красивый том.
— Вот-с, батюшка.
— Да я не батюшка, а просто дьякон.
— Вот, отец дьякон, это как раз подходящая. И роскошный переплет, и содержание…
— Гм!.. ‘Поучения протоиерея Родиона Путятина’. Действительно, красивая, это вы верно заметили. И как раз проповеди.
— Эту книгу для подарков очень часто берут-с!.. Последний экземпляр остался.
— А! Вот оно что!.. Часто говорите?
— Очень часто-с… На днях приезжий батюшка предпоследний экземпляр приобрел.
Последние аргументы сильно воздействовала на о. Якова, а когда дьякон открыл книгу и увидел на толстой бумаге эффектный портрет автора поучений в высокой старообразной камилавке, — вопрос о подарке пришел к своему благополучному разрешению.
— Попрошу вас завернуть, господин приказчик! А двугривенничек вы все-таки скиньте для духовного-то лица… Я у вас служебник покупал.
В торжественный день с раннего утра в доме протопопа стоял дым коромыслом. Протопопова кухарка вместе с приглашенною на случай кособокой прислугой о. Сергия рубили капусту, мясо и чистили рыбу. Три кошки, сбежавшиеся с соседних дворов на аппетитный запах рыбы, озабоченно ходили около работниц, уповательно посматривая на лакомое блюдо. Супруга юбиляра, довольно сохранившаяся маленькая женщина, разрумянившись от волнения и кухонной жары, ежеминутно появлялась то в кухне, то в столовой, суетясь, по-видимому, даже сверх надобности. И всякий раз, когда попадья торопливо пробегала через столовую по расшатанной половице, на большом столе приятно перезванивали скучающие рюмки, стаканы и бутылки.
Горожане знали, что юбилей не справляется, но почти весь приход собрался в церковь почтить батюшку. По окончании молебна, длинная вереница почитателей в порядке старшинства потянулась к амвону. Много выпало на долю о. Петра горячих рукопожатий и влажных поцелуев. Близким людям о. Петр делал приглашения зайти вечерком ‘на чашку чаю’, остальным свидетельствовал душевную признательность.
— А уж вас, о. Сергий, и вас, о. дьякон, попрошу к себе обедать, — обратился юбиляр к сослуживцам. — Не Бог знает какой обед, ну, да не обессудьте… И вас прошу, Марк Власович, — кивнул он в сторону старосты. — Что называется в своем кругу побеседуем.
— Покорнейше благодарю, о. Петр, — закивал головою Пустынин. — Всенепременно явлюсь, но предварительно мне надо младенца окрестить… Хотел отложить до вечера, но мать усиленно просит, ненадежный: того гляди…
— Превосходно, о. Сергий! В таком случае мы вас дома обождем… Двинемтесь, о. дьякон!
Дьякон крякнул и переступил с ноги на ногу.
— Мне бы, о. Петр, тоже… забежать бы домой на мгновение…
— Зачем же это вам, о. дьякон?
— Да надо, знаете… Гм!.. Как бы вам сказать… Есть такая надобность…
— Ну, ежели так, сделайте милость… Только не мешкайте долго-то!..
— Блесну, как мельхиор, и возвращусь в один монумент.. Я вас догоню на дороге.
О. Сергий остался в церкви, дьякон гигантскими шагами зашагал вперед, а юбиляр со старостою направились вслед за ним к дому. Только что успел Фаворский поцеловаться с женой, покинувшей церковь за несколько минут до окончания службы, как затрещали ступеньки крыльца, и в комнату влетел запыхавшийся дьякон.
— А вот и я сам! — возгласил он. — Чуть меня ваша собачка не загрызла. Это она на меня серчает за то, что, помните, я о Рождестве советовал вам ее продать. Злопамятная, шельма. Ну-с, а теперь позвольте вас, дорогой отец протопоп, форменно поздравить, пожелать здравия и долгоденствия, во всем, благого поспешения, на враги же победы и одоления — и презентовать вам сию книжицу.
И, облобызав юбиляра, сияющий радостью дьякон торжественно вручил ему золотообрезную книгу.
— Это лично от меня-с.
Придя с требы, о. Сергий извинился пред собранием, что он на минутку отвлечет внимание уважаемого амфитриона и, обратись к последнему, произнес:
— О. протопоп, я имею вам нечто сказать конфиденциально.
Дьякон тотчас же догадался, что сослуживец хочет секретно передать протопопу презент. Какой-то ‘предмет’ явно находился в широком рукаве рясы о. Сергия, но угадать его очертания было невозможно. Батюшки ушли в кабинет, и время их отсутствия дьякон просидел, как на иголках. Что такое надумал подарить несговорчивый Пустынин, и чьему-то презенту отдаст преферанс о. Петр? Жгучее любопытство обуревало о. Якова, и не будь в комнате посторонних свидетелей, он ни за что не утерпел бы и подсмотрел в замочную скважину, что делается в соседнем кабинете.
Когда через несколько минут Фаворский с Пустыниным появились в столовой, лицо последнего являло сплошное довольство. И как ни странно, юбиляр казался положительно-таки смущенным и сконфуженным. Лицо протопопа было красно, и глаза окинули гостей почти смущенно.
Обед прошел довольно оживленно. Говорил о. Сергий, говорила попадья, вставлял иногда замечания дьякон. О. Петр, хотя и старался поддерживать среди гостей оживление, но все время имел вид человека чем-то крайне озадаченного.
Окончив трапезу и покрестившись, гости поднялись и исполнили обряд благодарения.
— Просим извинения… Чем богаты… — раскланивалась попадья.
— Теперь, дорогие гости, неугодно ли пройтись в садик, на свежий воздух…
— Вот это, матушка, кстати! — одобрил Яков. — Признаться, мне давно хочется выкурить, а мой мухобой для комнаты не весьма подходящий элемента.
И как будто невзначай, дьякон обратился к Пустынину и сказал:
— Грядемте-ка, о. Сергий, со мной, и не благоугодно ли вам мухобойчику?
К удовольствию его, Пустынин немедленно изъявил согласие идти и даже одолжился дьяконской папироской. Уединившись в саду, сослуживцы сели на скамейку и затянулись. Подбираясь к интересующему его вопросу, дьякон помял свой живот обеими руками, как мнут его доктора, и сказал:
— Наелся в три ряда и могу на брюхе блоху раздавить… Нечего сказать, — на совесть угостил протопоп.
За изгородью сада, на дороге, мелькнул велосипедист и за ним велосипедистка и лающая собака в облаке пыли.
— Паки Иродиада бесится, — несочувственно пробасил о. Яков. — Не одобряю. Своей бы дочери никогда не позволил.
— Женское ли дело, — согласился батюшка. — Это, надо быть, библиотекарева дочка.
— Она и есть. Алтухова…
Дьякон помолчал и, как будто мимоходом, еще более равнодушным тоном уронил:
— А что, о. Сергий, какой вы презент устроили протопопу?
— Разве это вам так любопытно?
Пустынин пустил клуб дыма и мечтательно взглянул вдаль.
— Как предполагал, так и сделал. Книгу подарил…
— А! Скажите! — обрадовался Яков. — Значит, у нас с вами совпадение ассоциации мыслей… А какую же, позвольте узнать, книгу?
— Проповедки…
— Гм! А чьи же именно?
— Эх, и любите вы, дьякон, поговорить… И что вас так интересует?.. Ну, Родиона Путятина.
— Вы шутите, о. Сергий?
— Почему же именно полагаете, что я шучу?
— Да как же так?.. Очевидно шутите. Я подарил о. Петру эту книгу, а не вы.
Пустынин перестал смотреть вдаль, воззрился в недоумевающее лицо собеседника и с намеренною отчетливостью произнес:
— Что вы подарили, я не имею чести знать, о себе же говорю вам серьезно: я подарил протопопу книгу проповедей Родиона Путятина. Напрасно вы думаете, что я строю дурака.
И лицо, и тон речи о. Сергия были совершенно серьезны. Ясно было, что батюшка не только не расположен шутить, но прямо-таки готов рассердиться, если ему будут докучать на ту же тему. Возможность курьезного совпадения впервые мелькнула в голове дьякона. Для пущей убедительности в памяти мелькнула фраза книгопродавца об особенной пригодности книги для подарка и ‘заезжем’ батюшке, купившем предпоследний экземпляр. Положение Пустынина вдруг показалось Якову невообразимо смешным, и комизм его увеличивался еще тою непроницаемою серьезностью, какою было проникнуто все существо батюшки. Дьякон неожиданно фыркнул, так что даже брызнул слюной, расхохотался и, вскочив, отвесил сослуживцу низкий поклон.
— Ну, батюшка, и оболванились же вы!.. Спешу сообщить вам, что эту же самую книгу и я о. протопопу презентовал.
Теперь в свою очередь и о. Сергий увидел, что дьякон его не мистифицирует. Случай выходил, действительно, исключительный и комический, но о. Сергия разобрала досада на ироническое отношение собеседника.
— Позвольте-с, о. дьякон, — недовольно сморщившись, возразил он. — Если и я, и вы сошлись в подарке, так, значит, оба мы опростоволосились. И вы, и я, — и один не меньше другого. Чего же вы мне тычете?
— Нет-с, позвольте! Кто второй подарил, тот и опростоволосился. Мой презент был как раз в масть, а ваш все равно, что второй хвост, у собаки. Третье ухо и пятое колесо. Что же вы полагаете, что протопоп книжный магазин что ли откроет?
Дьякон опять залился хохотом и, несколько успокоившись, предложил пойти посмеяться к юбиляру.
— Обязательно надо объясниться, о. Сергий, а то как-то даже и неловко. Он только из деликатности ни мне, ни вам не высказался. Вот, ей-Богу, неприятность. Могу сказать, дали вы мне ‘пощечину в левый висок’. Голубчик, идемте поскорей.
— Э, хоть не тащите вы меня, ради Бога. Дойду и сам. Вот человек: возрадовался, яко Иона о тыкве… Взыгрался, ей-Богу, что малый ребенок!..
Говоря правду, дьякон погрузил о. протопопа в большое удивление. И нельзя сказать, чтобы это чувство можно было отнести к приятным. Мысль о том, что выбор его подарка — дьякона не простая случайность, а довольно ехидный намек на известное ему обстоятельство, наполнила душу батюшки тревожным смущением. Что может служить для дьякона поводом к уязвлению, задал себе вопрос Фаворский и тотчас же ответил, что не было такого повода. Духовенство жило в атмосфере примерного единодушия, и издавна царил во всей поповке полнейший мир. Было что-то давным-давно, лет семь назад, когда и протопоп, и дьякон выставляли своих кандидаток в учительницы и конкурировали друг с другом, но переменились с тех пор времена и забыто старое…
Это отсутствие всякой причины и повода к ‘уязвлению’ с одной стороны, с другой — поведение дьякона, его лобызания и трогательно-дружественная надпись на книге (протопоп именовался здесь красноречивейшим, добрейшим, достопочтеннейшим и т. п. прилагательными, возведенными в превосходную степень) убеждали о. Петра в несправедливости подозрений и нелицемерной расположенности низшего сослуживца. Взвесив данные за и против дьякона, батюшка решил ‘пока что’ присматриваться и действовать сообразно с обстоятельствами.
Но когда другой сослуживец преподнес ему тот же презент, с кратким, но выразительным надписанием: ‘Доблестному подражателю златословесного Родиона, в день юбилея’, — в уме протопопа мелькнула решительная мысль: ‘Стакнулись!’ Не верилось уже в простое совпадение. Видимое дело, кто-то кого-то смутил и склонил преподнести ему свинью в день его праздника. И вернее всего, инициатива дела принадлежала Пустынину: очевидно, вторствующий о. Сергий не мог простить протопопу его приматства и уговорил дьякона. ‘Дьякон прост, — подумал смущенный юбиляр, — рано или поздно он мне проскажется’.
Вдумываясь в ‘философию факта’, о. Петр ясно видел, что произошла огромная неприятность. Помимо того, что иронический презент явно обнаруживал неприязненность сослуживцев, он свидетельствовал и о том, что тайна его витийства в сущности вовсе не была тайною для причта, а, стало быть, и для прихожан. О том, что он считал сокровенным от веков и родов, может быть, явно возвещается на всех стогнах и распутиях. Может быть, уже теперь о нем расклеиваются афиши, и стало его имя притчей во языцех… Но зачем же этот змеиный образ действий, это преподнесение отравленного напитка в золотой чаше, и с улыбкой дружественного расположения?.. И за что эта необъяснимая жестокость, избирающая день его торжества днем мести и казни?
Староста уже ушел, жена убиралась в столовой, а Фаворский сидел у окна своего кабинетика и все еще думал о коварстве сослуживцев, когда оба они, — и Сергий, и Яков, — показались у него перед глазами. Завидя его еще издалека, дьякон ускорил шаг и заторопил нехотя шедшего Пустынина.
— Отец протопоп, рассудите, на чьей стороне преферанс…
— В чем дело, друзья мои?
— Видите ли-с, о. Петр, какая притча. Сейчас из нашего разговора уяснилось…
И дьякон изложил суть выяснившегося недоразумения.
С каждым словом его светлей и светлей становилось на душе Фаворского. Словно пелена спадала с глаз. Дьякон говорил с захватывающею искренностью, и нельзя было не верить ему. Нельзя было и не расхохотаться, когда тот не утерпел и начал подтрунивать над Пустыниным, будто бы вообразившим, что о. Петр намерен, открывать книжную лавочку.
Рассмеялся о. Петр, захохотал и Пустынин.
— Эх, и ерунда же ты, дьякон! — воскликнул он, переходя на ты, как это случалось в минуты особенного благодушия.
— Во всяком случае, о. протопоп, вы уже нас извините… Что делать, — не спелись… О. Сергий мои предложения на счет подстаканника и трости отверг…
— Не в чем, друзья мои, извиняться. Мне и теперь ваши подарки дороги паче злата и топазия…
И юбиляр вновь крепко облобызался с сослуживцами, на этот раз уже без всякой примеси сомнения и смущенья.
Поповка стоит по-прежнему, и по-прежнему в союзе кроткого мира живет покровский причт. Только в библиотечке Фаворского произошли маленькие реформы. Теперь на видном, месте стоят в шкафу два дарственные экземпляра проповедей Путятина, а на нижней полке корешком внутрь вставлен ‘круг поучений протоиерея Белоцветова’. О. Петр по-прежнему произносит проповедки, по-прежнему они просты, бесхитростны, жизненны, хоть и не так поэтичны и красивы, и народ с удовольствием слушает краткое, но убедительное слово протопопа.
Источник текста: Сборник рассказов ‘Рыбье слово’, 1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.