ОБЕРОНЪ.
ОБЕРОНЪ.
Анна Розельенъ-Сошальская.
‘Міръ Божій’, No 5, 1894
Оберон, Розалион-Сошальская Анна Карловна, Год: 1984
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Наступилъ іюнь. Я сдала окончательный экзаменъ и получила свидтельство на врачебную практику. Мн предложили мсто врача въ частную сельскую больницу. Разумется, я приняла предложеніе, но выговорила два мсяца отдыха: меня тянуло на югъ, гд сосредоточивались вс мои симпатіи… И такъ, я съ наслажденіемъ покидала вчно сырую сверную Пальмиру и что есть духу мчалась съ своимъ скромнымъ багажемъ на Николаевскій вокзалъ. Наконецъ, улеглась суматоха и бготня, билетъ взятъ, багажъ сданъ куда слдуетъ, артельщикъ усадилъ меня къ окну, и вагонъ тронулся. Сначала насъ было только двое въ купе. Передо мной сидлъ господинъ среднихъ лтъ, лицо его казалось мн знакомымъ: я гд-то видла эти глаза съ задумчивымъ взоромъ и въ особенности этотъ ротъ, который встрчается только у людей въ высшей степени нервныхъ. Я невольно стала припоминать и сравнивать. Желаніе доискаться предполагаемаго сходства было такъ живо и настойчиво и поглотило до такой степени все мое вниманіе, что я не слыхала, какъ къ намъ присоединились еще два пассажира, у каждаго изъ нихъ было по собак, они хали на дачу и сли только на одну станцію. Собака моего сосда, золотистый сетеръ, улеглась подъ лавку и не подавала признаковъ своего существованія, зато товарищъ его, черный водолазъ, не могъ усидть на мст: ему нужно было везд побывать и всхъ обнюхать.
‘Ici, Oberon, ici!’ закричалъ его хозяинъ, когда собака вздумала было навстить одно купе, гд были дти, дти испугались и подняли крикъ.
Мн показалось, что мой vis—vis вздрогнулъ.
— Вашу собаку зовутъ Оберономъ?— спросилъ онъ, обращаясь къ хозяину водолаза.
— Да, вамъ кажется это страннымъ?— спросилъ въ свою очередь нашъ спутникъ.
— Это имя рдко даютъ собакамъ.
— Мн подарили его щенкомъ съ готовой кличкой,— самъ я никогда не окрестилъ бы его такимъ заморскимъ прозвищемъ, то-ли дло наши доморощенныя клички: Дружокъ, Чародй, Матросъ… Мало ли!.. Но что будете длать, изъ уваженія къ дарительниц я оставилъ за моимъ водолазомъ кличку Оберона, хотя съ удовольствіемъ замнилъ бы ее другою.
Оберонъ помогъ намъ завязать общій разговоръ. Такъ мы узнали, куда и зачмъ каждый изъ насъ халъ. Дачники были двоюродные братья, здившіе въ Петербургъ на нсколько дней повидаться съ тетушкой, которую доктора отправляли въ Ментонъ. Обладатель сетера былъ страстный охотникъ, а кузенъ его — домосдъ и садоводъ. Мой vis—vis съ нервной линіей въ губахъ и задумчивыми глазами — докторъ, онъ жилъ постоянно въ Москв, имлъ семейство, небольшой домикъ да Патріаршихъ прудахъ и порядочную практику. Когда наши спутники разстались съ нами за Колпинымъ, мы продолжали дальнйшій путь уже какъ старые знакомые.
— Подумаешь: бываютъ же въ жизни такія необъяснимыя совпаденія,— говорилъ докторъ, задумчиво смотря въ окно.— Минутная встрча, случайное слово, а вдь какъ заднетъ! Вотъ хоть бы это имя — Оберонъ!
— Да, если съ именемъ соединено тяжелое или радостное воспоминаніе,— замтила я.
— Охъ, ужъ не говорите! одно изъ самыхъ тяжелыхъ! Поврите ли, не могу отдлаться отъ него. И всякій разъ, при малйшемъ намек мною овладваетъ тревога!..
Мы оба замолчали.
— Лтъ двадцать тому назадъ,— началъ снова докторъ,— я кончилъ экзамены. Въ карман у меня лежалъ лекарскій дипломъ, недоставало только больныхъ. Надобно вамъ сказать, средства мои были очень ограничены, отъ покойныхъ родителей моихъ остался мн тотъ маленькій домикъ, въ которомъ я теперь живу. Годовой доходъ его дале трехсотъ рублей не шелъ. На это я существовалъ въ университет. Окончивъ курсъ, я занялъ въ моемъ дом дв комнаты, прибилъ къ двери дощечку съ моимъ именемъ, повсилъ звонокъ, и сталъ поджидать чающихъ исцленія. Но проходили дни, звонокъ вислъ себ, продолжая хранить упорное молчаніе, это меня раздражало. И почему бы больнымъ не испытать искусства молодого доктора!.. Думалъ было заняться чтеніемъ — куда! Читаю и ничего не понимаю, въ голов стучитъ одна и та же постоянная мысль: а что, если не удастся заручиться практикой? Послднія деньги разлетятся, и тогда что?
Такъ прошло недли три, я пріунылъ. Я былъ молодъ, нетерпливъ и неопытенъ. Однажды вечеромъ забжалъ во мн одинъ изъ моихъ знакомыхъ, весельчакъ, никогда неунывающій сангвиникъ. Выслушавъ скорбную повсть моихъ разочарованій, онъ расхохотался, схватилъ со стола листъ бумаги, исписалъ его сотнею различныхъ именъ и, съ торжественностью египетскаго жреца, приказалъ мн зажмурить глаза и остановиться пальцемъ на какомъ-нибудь мст исписаннаго листа. Я повиновался. Палецъ мой указалъ на имя маленькаго городка въ Бессарабіи, родины моего пріятеля.
— ‘Эврика!’ — вскричалъ мой пріятель.— Искать больше нечего, сдавай домъ, бери багажъ и, пока еще деньги твои не раскатились во вс стороны, лети въ страну, гд зрють лимоны, сожалть не будешь. Городъ — прелесть, жители — прелесть. Подумай, его темные кипарисы и душистыя липы служили мн колыбелью. Предсказываю теб, что ты пожнешь тамъ лавры и карманы наполнишь презрннымъ металломъ. Позжай не задумываясь, лучшаго не сыщешь!
— Подумаешь, что значитъ безшабашная самоувренность молодости: что жъ бы вы думали, вдь я въ самомъ дл взялъ свой чемоданъ и помчался по приказанію моего вчно веселаго оракула.
Городокъ О. оказался дйствительно прелестнымъ уголкомъ. Воздухъ тамъ необыкновенно чистъ. Въ памяти его жителей не сохранилось ни одного случая эпидеміи, и старики ложатся въ могилу безъ всякаго тяжкаго приготовленія. Какова арена для врача! И добро бы я былъ одинъ — нтъ, кром меня, тамъ жилъ чуть ли не съ сотворенія міра другой врачъ. Меня очаровало прелестное мстоположеніе О. и его хорошенькіе домики, передъ которыми росли кипарисы и липы — два символа радости и горя.
— Этотъ уголокъ восхитителенъ,— думалъ я, осматривая городъ,— что жъ въ томъ, что люди здсь не хвораютъ, если старый товарищъ не умираетъ съ голода, то и я прекрасно проживу подъ одной изъ этихъ липъ. Какъ вы видите, по своему внутреннему міру я принадлежалъ къ добродушнымъ философамъ, и притомъ — былъ молодъ. Пропитанный самыми дружелюбными чувствами, отправился я съ первымъ визитомъ къ моему товарищу-врачу. Старый Эскулапъ встртилъ меня на крыльц своего дома. Весь его обликъ имлъ поразительное сходство съ моржемъ: на толстомъ приземистомъ тл сидла маленькая круглая голова, плотно остриженная подъ гребенку, низкій лобъ, круглые глаза и большіе торчащіе усы, моржъ, настоящій моржъ!
— Врачъ Буковскій!— отрекомендовался я.
На мое привтствіе моржъ сдлалъ своими короткими, толстыми руками неопредленное движеніе: не то приглашалъ меня войти, не то гналъ съ крыльца. Посщеніе мое продолжалось нсколько минутъ. Хозяинъ едва отвчалъ мн, когда я сказалъ ему о намреніи своемъ остаться въ О. Вроятно, онъ принялъ бы меня гораздо любезне, если бы я явился къ нему подъ какой-нибудь другой фирмой. Хотя этотъ недружелюбный пріемъ произвелъ на меня крайне непріятное впечатлніе, тмъ не мене, я не унывалъ. ‘Э,— думалъ я, возвращаясь домой,— все обойдется, старый моржъ увидитъ, какой я добрый, незлобивый малый, и первый протянетъ мн руку, а я между тмъ буду любоваться живописными окрестностями и дышать цлебнымъ воздухомъ благодатнаго края’. Мн тогда, разумется, и въ голову не приходило, до чего могла дойти медицинская ненависть моего стараго коллега.
Въ маленькомъ, глухомъ городишк, какъ О., на каждое новое лицо смотрятъ съ предубжденіемъ. Не принявъ предосторожности заручиться рекомендательными письмами отъ моего весельчака-пестуна, я отвчалъ, такъ сказать, самъ за себя, и скоро убдился, что, если я былъ вовсе не желаннымъ гостемъ для стараго врача, то для другихъ обитателей городка былъ во всякомъ случа лицомъ подозрительнымъ. Я видлъ это, такъ сказать, написаннымъ на лицахъ всхъ тамошнихъ обывателей, начиная съ моей квартирной хозяйки и кончая почтальономъ. Между тмъ, я заводилъ знакомства, длалъ визиты, мн ихъ очень учтиво отдавали, и только. Я видлъ, что съ каждымъ днемъ общество все боле и боле чуждалось меня. Даже и т. немногіе, съ которыми, живя по сосдству, мн удалось познакомиться, стали избгать моихъ поклоновъ и старались заране переходить на другую сторону улицы, боясь, вроятно, чтобъ я не вздумалъ пожать имъ дружески руку. Ктожъ изъ нихъ согласился бы позволить мн пощупать ему пульсъ? Вокругъ меня образовалась пустыня. Напрасно старался я угадать причину этого одиночества, на которое меня такъ единогласно осудили. Конечно, мн нужно было уйти изъ этого негостепріимнаго города и перенести мои симпатіи къ человчеству въ другую среду — куда гордость моя не дозволяла мн отступать. Разв это не все равно, что бжать,— говорилъ а себ,— признать за собой какую-то вину! Надобно остаться, пока не разсется на мой счетъ послднее подозрніе. Такъ упрямо держался я, стараясь въ то же время отыскать причину такого упорнаго отчужденія. ‘Ужъ не потерялъ ли я своей тни?’ — думалъ я, вспоминая исторію Петра Шлемиля, нтъ, солнце свтило ярко, и моя тнь неотступно слдовала за мною, или бжала впередъ, смотря по обстоятельствамъ. Это былъ врный, неотлучный, но, увы! единственный товарищъ въ моихъ утреннихъ и вечернихъ прогулкахъ.
Незначительный случай еще боле усилилъ всеобщее недовріе. Кто-то — вроятно, старый докторъ,— распространилъ слухъ, что я не патентованный врачъ, что я никогда не былъ въ университет, а потому не имю законнаго права ни лчить, ни убивать больныхъ. Мстная полиція, принявъ къ свднію этотъ слухъ, пригласила меня въ управленіе представить мои документы. Я предъявилъ, мн ихъ воротили и извинились.
— А!— подумалъ я,— наконецъ-то заколдованный кругъ прорванъ. Вотъ оно что!— меня считали самозванцемъ. Я торжествовалъ. Но когда въ город узнали, что меня призывали въ полицію, каждый толковалъ по своему этотъ случай. Вс предубжденія не оправдывались. Къ несчастью, вслдствіе моего исключительнаго положенія, я не могъ разъяснить всего случившагося со мной въ управленіи. Стали поговаривать, что я сдлалъ какое-то преступленіе, и что если меня отпустили, то по недостатку доказательствъ. Словомъ, вслдствіе этого моральнаго остракизма мое положеніе становилось день-ото-дня невозможне. Моему главному врачу — старому доктору — нечего было выдумывать на своего молодого собрата, ему стоило только сидть и молчать. Вокругъ меня обвели санитарную линію, словно я былъ зараженъ чумой. Недовріе смнилось какой-то непонятной враждой. Каждый разъ, когда я показывался на улиц, даже дти смотрли на меня какъ-то особенно. Если я останавливался и улыбался одному изъ нихъ, малютка начиналъ моргать и готовъ былъ заплакать… Но все это еще ничего. Одно обстоятельство, съ перваго взгляда незначительное, безпокоило меня ужасно. Поврите ли, я до сихъ поръ не могу о немъ вспомнить.
У стараго доктора была собака, Оберонъ,— прекрасное, кроткое животное, которое любилъ весь городъ безъ исключенія, и для котораго у каждаго было доброе слово. Можетъ статься, его господинъ выучилъ его видть во мн врага, или мои привычки вынужденнаго одиночества ему не нравились, только Оберонъ никогда не встрчался со мной, не выказавъ мн особенной непріязни. Антипатія Оберона была для меня очень чувствительна. Я зналъ, что отвращеніе такого милаго и кроткаго животнаго, какъ собака, считается въ глазахъ невжественной толпы очень дурнымъ признакомъ. Дошло до того, что я сталъ избгать Оберона. Завидвъ его издалека, я старался свернуть въ сторону, чтобъ только не встртить его. Вс другія обиды и огорченія я сносилъ мужественно, покрайней мр, спокойно, но эта собака меня раздражала, и встрча съ нею портила мн расположеніе духа на цлый день. Ея непріязненный лай оскорблялъ меня сильне обидной подозрительности людского общества. Изъ всхъ моихъ враговъ это былъ самый ужасный, я не могъ требовать отъ него удовлетворенія и не могъ утшать себя мыслію, что я его презираю.
Однажды вечеромъ я возвращался съ загородной прогулки съ ружьемъ на плеч и съ пустой, по обыкновенію, охотничьей сумкой: я былъ, вообще, дурной стрлокъ, и только съ тоски ходилъ на охоту. Я шелъ тихо и былъ не въ дух: до меня дошли слухи о вновь выдуманной сплетн на мой счетъ. Въ моихъ рукахъ были вс данныя считать моего стараго коллега авторомъ взведенной на меня клеветы. Вдругъ, при поворот, я встртился лицомъ къ лицу съ предметомъ моего душевнаго негодованія. Мы оба поблднли — онъ отъ страха, я — отъ злости. Я прошелъ бы мимо, еслибы Оберонъ, сопровождавшій доктора, не бросился на меня съ отчаяннымъ лаемъ.
— Удержите вашу собаку!— вскричалъ я, хватаясь за ружье.
Я не знаю, что пришло въ голову старику, только онъ быстро прошелъ, не обративъ вниманія на мои слова. Собака выходила изъ себя, она прыгала, неистово лаяла и показывала зубы. Тогда я вздумалъ было попугать ее, длая видъ, что прицливаюсь. Я снова крикнулъ ея хозяину:
— Возьмите вашу собаку!
Но въ эту минуту вдругъ ружье выстрлило. Оберонъ протяжно и жалобно завизжалъ к скатился съ деревяннаго тротуара, обливаясь кровью. Докторъ остановился въ испуг.
— Вы сами виноваты,— сказалъ я ему дрожавшимъ отъ волненія голосомъ,— я кричалъ вамъ, чтобъ вы взяли собаку,
И я поспшно удалился. Возвратясь домой, я бросился въ кресло, дрожа отъ волненія… Я чувствовалъ, что совершилъ преступленіе. Передъ моими глазами стоялъ Оберонъ, обагренный кровью. Настала ночь, я легъ въ постель, надясь заснуть и отдлаться отъ этой мучительной галлюцинаціи — куда! во сн меня преслдовали кровавыя виднія. Оберонъ, окровавленный, обезображенный, являлся мн во всхъ положеніяхъ.
На слдующій день я всталъ ране обыкновеннаго. Я пытался было читать… напрасно, я не могъ сосредоточить своихъ мыслей, не могъ забыть окровавленной собаки. Я вышелъ изъ дома, хотя долженъ признаться, что переступилъ черезъ порогъ нершительно и не смло пошелъ по улиц, боясь встртиться съ кмъ-нибудь, чей взоръ могъ бы упрекнуть меня въ моемъ ужасномъ поступк. Я не сомнвался, что старый докторъ постарался разнести по городу вчерашнее происшествіе и, вроятно, не пожаллъ красокъ. Кто жъ сталъ бы доискиваться: на чьей сторон била вина? Впрочемъ, и собственная моя совсть не давала мн покоя. Она нашептывала: мн, что, я не прочь былъ отомстить Оберону или его хозяину. Такъ бродилъ я до самой ночи.
Когда я возвратился, въ городъ, мн показалось, что вс дти отъ меня спрятались по домамъ… Я узналъ мсто, гд постоянно встрчался съ Оберономъ: его тамъ, конечно, не было. Его отсутствіе поразило меня прямо въ сердце. Чего не далъ бы я, чтобъ услыхать снова его лай, который не дале, какъ вчера, такъ сильно раздражилъ меня.
Такъ прошло нсколько дней… я страдалъ невыносимо… Мн хотлось непремнно узнать, что сталось съ Оберономъ,— но у кого могъ я разспрашивать?.. Я не убилъ его,— нтъ… Если я и не былъ въ томъ увренъ, то, по крайней мр, надялся, что не убилъ. Но гд онъ? Что сдлали съ нимъ? Я нсколько разъ прошелся мимо квартиры доктора, которой еще такъ недавно старательно избгалъ, въ надежд узнать что-нибудь объ Оберон. Напрасно: и улица, и крыльцо были пусты. Наконецъ, однажды, увидалъ я издали собаку, лежавшую на порог докторскаго дома. Я удвоилъ шаги… это былъ дйствительно Оберонъ, онъ спалъ на солнц. Этотъ видъ заставилъ сильно биться мое сердце. Я быстро подошелъ къ нему и назвалъ его по имени. При звук моего голоса онъ проснулся и сдлалъ прыжокъ, чтобы скрыться, но, отыскивая дверь, ударился головой о стну. Удивленный тмъ, что я видлъ, я взялъ обими руками голову Оберона и поднялъ ее вверхъ… Оберонъ былъ слпъ!
Трудно описать впечатлніе, произведенное на меня этимъ открытіемъ. Глаза мои невольно наполнились слезами — и я удалился. Каждый день отправлялся я въ квартир доктора, чтобъ видть Оберона. Его ненависть ко мн перешла въ страхъ. Инстинктъ давалъ ему знать о моемъ приближеніи, онъ прятался въ сни, заслышавъ мои шаги. Бдный Оберонъ! Вскор убдился я, что, потерявъ зрніе, онъ все потерялъ. Находя его безполезнымъ, имъ стали пренебрегать. Хозяинъ, повидимому, держалъ его только, какъ вещественное доказательство противъ меня. Онъ худлъ и все боле и боле опускался. Я сильно страдалъ, что не могъ облегчить участи существа, впавшаго по моей милости въ несчастіе. Дальнйшее пребываніе мое въ О. становилось для меня невозможнымъ. Я ршился проститься съ темными кипарисами и душистыми липами непривтливаго городка, хать на родину и тамъ приняться работать, не строя напрасныхъ воздушныхъ замковъ. Проститься навсегда съ О. не возбуждало во мн ни малйшей печали,— но что станется съ Оберономъ? Могу ли я забыть его, куда бы ни похалъ?
Лучше всего казалось мн взять его съ собой и постараться загладить, насколько возможно, причиненное ему зло. И такъ, въ послдній разъ я отправился къ старому эскулапу, который не могъ скрыть удивленія при вид моей персоны.
— Я узжаю изъ О.,— сказалъ я.
При этихъ словахъ я замтилъ торжествующую улыбку подъ торчащими усами и искреннюю радость въ прищуренномъ хитромъ глаз стараго моржа.
— Да, я ду, но прежде, чмъ оставлю О., я хочу сдлать вамъ предложеніе.
Тутъ улыбка смнилась выраженіемъ заботы.
— Не уступите ли вы мн Оберона?— спросилъ я.
— Мою бдную, слпую собаку?— спросилъ онъ съ удивленіемъ.
— Да, вашу бдную, слпую собаку.
— Зачмъ она вамъ? Ужъ не хотите ли вы пустить въ нее, ради потхи, еще ружейный выстрлъ?
Я чуть не вскочилъ со стула отъ бшенства, но, мгновенно овладвъ собою, тихо проговорилъ:
— Отдайте мн ее, я ей не сдлаю вреда.
— Возьмите,— сказалъ онъ, пожимая плечами…— Впрочемъ, вы въ нкоторой степени имете на нее право… она носитъ вашу мтку.
Я всталъ, отвсилъ молча поклонъ и вышелъ изъ комнаты. Я выхалъ изъ О. въ дилижанс. Оберонъ катилъ со мною, помщенный на мягкой постел на крыш дилижанса.
На другое утро, остановясь въ гостинниц, гд мы должны были завтракать, я просилъ кондуктора снять съ крыши слпую собаку. Я позвалъ Оберона… Но не усплъ я произнести его имени, какъ бдняжка, вырвавшись изъ рукъ кондуктора, пустился бжать по полю безъ оглядки. Я бжалъ за нимъ до самой рчки, гд довольно сильный потокъ приводилъ въ движеніе мельничное колесо. Оберонъ бжалъ прямо къ мельниц. Два раза я едва не догналъ его, но каждый разъ стукъ моихъ шаговъ заставлялъ его ускорять бгъ,— наконецъ, онъ бросился въ воду. Когда я добжалъ къ рк, то увидлъ, что бдная собака увлечена была потокомъ подъ мельничное колесо, гд и исчезла.