Об уединении в поэзии и философии современного модернизма, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

— Волжскій

Изъ мира литературныхъ исканій
Сборникъ статей

С.-Петербургъ
Изданіе Е. Д. Жуковскаго

1906

http://az.lib.r

Объ уединеніи въ поэзіи и философіи современнаго модернизма.
О ‘Горныхъ Вершинахъ’ г. Бальмонта и о ‘Всахъ’.

Среди изящныхъ художественныхъ миніатюръ Гюи-де-Мопасана есть очень извстный, часто цитируемый прекрасный очеркъ ‘Одиночество’, въ которомъ, какъ и въ большинств незначительныхъ очерковъ Мопасана, загадочно темнетъ бездонная глубь значительнаго содержанія. ‘Среди всхъ тайнъ человческой жизни, — говоритъ здсь Мопасанъ отъ лица своего собесдника, — есть одна, которую я проникъ: наше великое мученіе въ жизни заключается въ томъ, что мы постоянно одни, и вс ваши усилія, вс наши дйствія направлены лишь къ тому, чтобы избжать этого одиночества. Вотъ уже нсколько времени какъ я подвергаюсь отвратительной пытк, благодаря тому, что понялъ, что открылъ то ужасное одиночество, въ которомъ я живу, и знаю, что ничто не можетъ прекратить его, ничто, слышите ли? ничто! Что бы мн ни говорили, что бы со мною ни длали, каковы бы ни были порывы нашего сердца, нашихъ губъ и объятія нашихъ рукъ, — мы остаемся всегда одни… Слушай. Съ тхъ поръ, какъ я почувствовалъ одиночество моего существа, мн кажется, что я углубляюсь съ каждымъ днемъ все больше и больше въ темное подземелье, конца котораго я не знаю, которое, можетъ быть, даже не иметъ конца! Я иду, не имя никого съ собой, не чувствуя никого вокругъ себя, никого живого, который бы свершилъ тотъ же мрачный путь. Это подземелье жизнь. Иногда я слышу шумъ, голоса, крики… я ощупью направляюсь къ этимъ смутнымъ звукамъ. Но я никогда не знаю наврное, откуда они исходятъ, я никогда никого не встрчаю, я никогда не нахожу другой руки въ той темнот, которая меня окружаетъ. Понимаешь ли ты это’?..

Это муки, страшныя муки вынужденнаго одиночества, отъ котораго бжитъ человкъ. Но есть совсмъ иное одиночество, есть такія извилины одинокаго существованія, къ которымъ человкъ бжитъ, гордо и радостно ища ихъ. Объ этой жуткой прелести одиночества говоритъ Заратустра, указывая путь одинокаго — ‘путь созидающаго’.

‘Одинокій ты идешь дорогою къ самому себ! И дорога твоя ведетъ къ теб самому и къ твоимъ семи демонамъ!

Ты будешь самъ для себя и еретикомъ, и колдуномъ, и прорицателемъ, и безумцемъ, и скептикомъ, и нечестивымъ, и злодемъ.

Надо, чтобы ты сжегъ себя въ своемъ собственномъ пламени: какъ же хотлъ бы ты обновиться, не обратившись сперва въ пепелъ!

Одинокій, ты идешь путемъ созидающаго: Бога хочешь ты создать себ 123, изъ семи своихъ демоновъ!

Одинокій, ты идешь путемъ любящаго! себя самого любишь ты и потому презираешь себя, какъ презираютъ только любящіе.

Созидать хочетъ любящій, ибо онъ презираетъ! Что знаетъ о любви тотъ, кто не долженъ былъ презирать того, что любилъ онъ!

Съ любовью своею и созиданіемъ своимъ иди въ уединеніе свое, братъ мой, и будетъ поздно, когда, прихрамывая, послдуетъ за тобой справедливость!

Со слезами моими иди въ уединеніе свое, братъ мой. Я люблю того, кто хочетъ созидать дальше себя и потому гибнетъ самъ.

Такъ говорилъ Заратустра’.

Здсь, — у Мопасана и Ницше, — два крайніе полюса въ психологіи одиночества, боль, муки и томленія на одномъ изъ нихъ, счастье, упоеніе, радость и гордость сознанія своей одинокой самости на другомъ. Въ мучительно остромъ сознаніи своей оторванности, въ тоск и ужас душевнаго смятенія бжитъ отъ себя одинокій Мопасана, въ самого себя, въ уединеніе свое, упиваясь гордыней индивидуальности идетъ созидающій Ницше. Бога хочетъ онъ создать себ изъ себя, ‘изъ семи своихъ демоновъ’. Здсь у Мопасана, одиночество — тюрьма, томительное вчное заключеніе, мрачно-душное ‘подземелье’ разобщенной съ міромъ души, тамъ, у Ницше, одиночество — храмъ, въ которомъ созидающій молится самому себ, создаетъ культъ самого себя, культъ могущества собственной личности, упоеніе собой до ‘гибели’, до преодолнія себя въ чемъ-то лучшемъ и высшемъ, въ немъ — предчувствіе, слабое мерцаніе отдаленной зари сверхъ-человческаго блаженства.

Оставшись наедин съ собой, вдругъ почувствовавъ себя одинокимъ, отршеннымъ отъ міра и людей, изумленный и подавленный человкъ мечется и бьется какъ узникъ въ темномъ подземель, какъ птица въ клтк, ему страшно, ему жутко… Но, намучившись уединеніемъ, уставъ болть сознаніемъ своей обособленности, онъ научается любить одиночество, онъ радостно углубляется въ него, погружается въ него со страстью, съ упоеніемъ. ‘Съ любовью своей и созиданіемъ своимъ иди въ уединеніе свое братъ, мой’! Преодолвая испугъ и боль, одинокій испытываетъ сладость новизны своего сознанія, радость преодолнія. Поставленный лицомъ къ лицу съ самимъ собой, въ вчномъ отъединеніи, онъ съ сложнымъ чувствомъ жуткаго трепета и страннаго удивленія оглядываетъ себя. Онъ созидаетъ свое одинокое царство, царство гибели своей.

‘Не добро быть человку одному’!.. Онъ знаетъ, онъ боится этого. Но вотъ онъ одинъ… и сильно почувствовалъ это. И если острое сознаніе своего одиночества посл долгихъ мучительныхъ порываній въ наглухо заколоченныя двери окажется все же выносимымъ для одинокаго, оно уже зоветъ его къ себ, зоветъ подниматься выше и выше на пустынныя вершины горъ, на отвсныя крутизны. Насильно отъединенный человкъ теперь самъ уединяется, вынужденное одиночество радостно принимается имъ теперь и гордо возвеличивается.

Усложнившаяся въ нашъ соціальный вкъ проблема индивидуализма родится прежде всего именно здсь, на корн различныхъ развтвленій психологіи одиночества, главнымъ образомъ въ той точк этой психологіи, гд мука одиночества преодолвается въ гордую радость одинокаго, исполненнаго смлости остаться наедин съ самимъ собой, гд вынужденное одиночество преодолвается свободнымъ уединеніемъ, гд одинокій изъ раба своего уединенія превращается въ господина, вольной волей ‘созидающаго’ его.

Такая психологія уединенныхъ переживаній, таинственно прекрасная, загадочно темная глубь художественнаго отъединенія близка душ современнаго ‘новаго’ искусства, искусства такъ называемаго ‘декаданса’. Пестрое и сложное движеніе модернизма въ искусств создало своеобразный культъ красоты отъединенія. Поэзія его — поэзія одиночества по преимуществу, поэзія уединенныхъ душъ и единственныхъ мгновеній. Томясь и страдая своимъ одиночествомъ, модернисты любятъ его и любуются имъ… Эта любовь и любованіе не только проникаютъ собой тонкіе узоры художественнаго творчества новыхъ движеній въ искусств, скрываясь въ изящныхъ завиткахъ этихъ узоровъ, они явственно выражаются и непосредственно формулируются въ философскомъ самоопредленіи модернистовъ. Поэзія одинокихъ переживаній оттняется здсь еще философіей отъединенія, отдаваясь культу уединенной красоты, погружаясь въ глубь утонченныхъ индивидуальныхъ переживаній, новое искусство ищетъ себ оправданія и въ теоріи познанія, и въ сфер морали, и въ религіи.

Мы остановимся здсь на нкоторыхъ, по нашему мннію, характерныхъ моментахъ движенія русскаго модернизма, который, конечно, претворилъ въ себ соотвтствующія теченія европейской литературы. Насъ интересуетъ здсь не столько самое художественное творчество этой литературной школы, сколько философія этого творчества, данная русскими адептами ‘новаго’ искусства, творческое самоопредленіе этого искусства. Движеніе это пережило въ русской литератур своеобразную эволюцію, оно ждетъ своего историка, который отнесся бы къ своей задач вдумчиво и серьезно, стараясь прежде всего понять и осмыслить этотъ сложный моментъ литературныхъ исканій, а не вышутить, заподозрить и во что бы то ни стало обвинить, какъ это очень часто до сихъ поръ длалось критикой въ отношеніи русскаго модернизма. Мы здсь не ставимъ себ этой задачи во всемъ ея объем, намъ хотлось бы только выдлить хотя бы, наиболе существенные философскіе, элементы этого движенія, главнымъ образомъ, въ его первоначальномъ, еще не дифференцированномъ фазис. Наиболе яркимъ, красочнымъ выразителемъ первой стадіи русскаго увлеченія новымъ искусствомъ является г. Бальмонтъ, крупное поэтическое дарованіе и огромныя литературныя познанія котораго едвали кто станетъ теперь серьезно и искренно отрицать. Кром стихотворныхъ сборниковъ, кром многочисленныхъ переводовъ первоклассныхъ образцовъ европейскаго искусства, которыми оказана, несомннно, огромная услуга русскому обществу, что бы ни говорили о недостаткахъ перевода, Бальмонтъ написалъ цлый рядъ критическихъ статей, посвященныхъ по большей части характеристик тхъ писателей, которыхъ онъ переводилъ. Эти статьи изданы въ ныншнемъ году книгоиздательствомъ ‘Грифъ’ особымъ сборникомъ подъ общимъ заглавіемъ ‘Горныя Вершины’. Сборникъ написанъ ярко-красочнымъ, цвтистымъ, быть можетъ, слишкомъ цвтистымъ, языкомъ. Здсь даны поэтическія характеристики творческой личности Франциска Гойи, Кальдерона, Вильяма Блэка — этихъ ‘праотцовъ современныхъ символистовъ’, — ихъ отцовъ, Эдгара По и Бодлэра, нкоторыхъ русскихъ поэтовъ: Тютчева, Фета, Некрасова, а затмъ еще Кнута Гамсуна, Оскара Уайльда и многихъ другихъ. Но вс эти характеристики, — сверкая ярко блещущими отсвтами субъективной лирики настроеній, являются прежде всего характеристикой самаго автора, а вмст и того литературнаго настроенія, выразителемъ котораго онъ является. Именно такъ характеризуетъ ‘Горныя Вершины’ и журналъ русскаго модернизма ‘Всы’. ‘Любое мнніе писателя о писател, — читаемъ мы здсь, — подобно мннію одного человка о другомъ, даже при несомннной способности оставаться объективнымъ, не столько исчерпываетъ внутренній міръ тхъ, кого оно иметъ въ виду, сколько раскрываетъ духовную сущность того, кто высказываетъ данное мнніе. Въ особенности же обнаруживается это въ тхъ случаяхъ, когда мы, какъ это длаетъ К. Д. Бальмонтъ, завдомо исходимъ изъ чувства предполагаемаго родства’ {‘Всы’, No 4.}.

Критика г. Бальмонта это прежде всего апологія индивидуальности и индивидуальнаго. Свободная прихоть исключительныхъ настроеній, гордое самовластіе единственныхъ мгновеній ему дороже всего. Онъ любуется тонкостью узоровъ, своеобразіемъ изгибовъ всего особеннаго, экстраординарнаго, исключительнаго, едва уловимая смна прихотливой роскоши и изящества красиво переливающихся извилинъ индивидуальныхъ переживаній неудержимо манитъ къ себ его воображеніе. Онъ все можетъ простить, все забыть, отъ всего отказаться ради красоты, ради красивой прихоти единственныхъ мгновеній, каждое мгновеніе въ своей особенной неповторяющейся самости — самодержавно, онъ утопаетъ въ волнахъ этихъ самодовлющихъ особенностей, этихъ исключительныхъ, обожествленныхъ въ своей индивидуальной исключительности, мгновеній, все позволяя здсь, все разршая, все оправдывая. ‘Его, — говоритъ г. Бальмонтъ о Франциско Гойя, просто привлекаетъ къ себ все индивидуальное и отчетливое, индивидуальность диссонансовъ — его стихія, въ которой онъ долженъ жить’ (6). Это съ равнымъ правомъ можно отнести и къ самому критику и ко всему настроенію такъ называемаго ‘декаданса’. ‘Los Caprichos Гоня, — пишетъ онъ дале, — своего рода художественная теодиція, гармоническое оправданіе существующаго зла безконечнымъ разнообразіемъ его оттнковъ {Курсивъ мой, какъ и везд дале, гд онъ особо не оговоренъ.}, гимнъ красоты чудовищнаго, которая потому и встаетъ, какъ красота, что она неисчерпаема. Гойя лирически {Курсивъ автора.} захватилъ область отрицательнаго, онъ взялъ не вншнія его черты, а изобразилъ все то ликованіе, которое составляетъ интимную сущность богоотступнаго кощунства. Онъ взялъ мерзостное уродство міровыхъ диссонансовъ въ состояніи ихъ кипнія. Его демоны задыхаются отъ ощущенія радости бытія. Его жадныя колдуньи, окруженныя призраками растоптаннаго дтства, исполнены такого наслажденія, что невольно хочется сказать: они должны были явиться, они имютъ право быть колдуньями, въ нихъ столько индивидуальной цльности, что безъ нихъ картина мірозданія была бы не полна (7—8).

Благословляя все индивидуальное, исключительное, готовый на все, ради прихоти индивидуальнаго отъединенія, г. Бальмонтъ съ помощью своей эстетической теодиціи принимаетъ все, всю дйствительность въ ея необъятныхъ широтахъ, въ ея бездонныхъ глубинахъ, въ безконечной отдльности ея мгновеній, самодовлющихъ въ своей цльности, самодержавныхъ, въ своей самости. Его манитъ къ себ искусство, ‘правдиво и стихійно воплощающее божественную цльность отдльнаго явленія’ (107) и, онъ беретъ его везд, гд находитъ, у Блэка и Бодлэра, у Шелли и Оскара Уайльда, у Тютчева и Некрасова.

Въ нкоторыхъ моментахъ своихъ увлеченій это новое искусство, которое защищаетъ г. Бальмонтъ, примыкаетъ къ мотивамъ философской поэзіи Ницше, тсно сливаясь съ ней, то безсознательно предвосхищая, то сознательно претворяя ее въ себя. Въ стать ‘Элементарныя слова о символической поэзіи’ г. Бальмонтъ называетъ Ницше — ‘философомъ декадентства’, и это съ нкоторыми, впрочемъ очень существенными ограниченіями — врно. Одной своей поверхностью ученіе-настроеніе Ницше, еще боле ницшеанство, особенно русское ницшеанство дйствительно сливается съ обожествленіемъ индивидуальности мгновеній и оправданіемъ ихъ въ ‘художественной теодиціи’ новаго искусства. Таково декаденство ‘Всовъ’ и ‘Сверныхъ цвтовъ’ {Мы здсь останавливаемся на нкоторыхъ элементахъ декадентскаго движенія, оттняя, главнымъ образомъ, только отрицательныя съ нашей точки зрнія стороны ихъ. Но движеніе это несомннно, иметъ и свои положительныя заслуги. Настоящій органъ русскаго декадентства ‘Всы’ является въ лучшемъ смысл этого слова литературнымъ органомъ, и онъ сослужитъ свою службу русскому читателю, независимо отъ направленій. Особенно нуждается этотъ читатель въ культурномъ посредничеств ‘Всовъ’ для ознакомленія съ иностранной художественной литературой, которая въ обычныхъ нашихъ журналахъ приходитъ къ нему слишкомъ поздно, если вообще приходитъ…}. Другія же грани ницшеанства, мистическіе отсвты философскихъ переживаній Ницше, влекутъ совсмъ въ иныя стороны.

Сліяніе декаданса съ философіей Ницше происходитъ, главнымъ образомъ, на почв эстетическаго культа сверхчеловка, культа одинокой индивидуальности и индивидуальныхъ особенностей личности. Высвобождая личность, — не человческую личность вообще, а исключительное индивидуальное я, — на широкій просторъ ея естественныхъ стихій, на вольную волю ея индивидуальныхъ стремленій, это ученіе Ницше провозглашаетъ такимъ образомъ не автономію личности и личной воли, оно провозглашаетъ автономію всякаго индивидуальнаго настроенія этой личности, всякаго мгновеннаго порыва этой личной воли. Ему цнно и дорого личное въ личности, ея исключительное, особенное, индивидуальное, ему цнно и дорого все это, какъ сверхличное, сверхчеловческое. Человкъ, человческая личность — здсь уже превзойдены въ высшихъ цнностяхъ, это уже обезцненныя цнности. Самоцнно каждое мгновеніе, оно себ довлетъ, автономна каждая безконечно малая личность, всякое ‘хочу’ — самовластно въ индивидуальности своей. Личность раскалывается здсь въ бурномъ фонтан минутныхъ индивидуальныхъ брызгъ, растворяется въ поток самодовлющихъ мгновеній, воля каждаго минутнаго порыва живетъ своей жизнью, каждый мигъ иметъ свою индивидуальность, свое я. Личное отдляется здсь отъ личности, личность превзойдена въ прихоти индивидуальныхъ хотній. Здсь освобожденная личность отъединяется не только отъ Бога и людей, она отъединяется и отъ самой себя, освобожденная, она хочетъ быть свободной и отъ самой себя. Свобода преодолваетъ самое себя. Личность распадается на безчисленное множество личныхъ атомовъ, на безчисленное множество автономныхъ индивидуальныхъ настроеній, ‘божественная цнность отдльныхъ явленій’ отрицаетъ цльность самодовлющей личности, въ нихъ она уединяется отъ самой себя, разрывается, въ ней нтъ уже единой самости, она распалась, раскололась на безчисленное множество замкнутыхъ въ себ колецъ, каждое мгновеніе упивается собой при наглухо закрытыхъ дверяхъ. Личность утопаетъ въ индивидуальной полновластности прихотливыхъ мгновеній.

Это обоженіе индивидуальнаго въ личности обезличиваетъ ее, она становится рабыней прихоти мгновеній…

Но, увлеченный культомъ индивидуальности мгновеннаго, г. Бальмонтъ чувствуетъ опасность, угрожающую на пути этого отъединенія самодовлющихъ отдльностей, опасность распада личности. Отдаваясь мгновенному, онъ простираетъ руки къ вчному, обожествляя отдльное, онъ цпляется за все.

‘Одно изъ двухъ: или наша жизнь иметъ реальную цнность, философскую и конкретную дйствительность даннаго мгновенія, или она не иметъ ея, и существуетъ лишь какъ символъ, какъ черта въ узор, котораго мы не видимъ, какъ красочное пятно въ картин, которая скрыта отъ нашихъ глазъ. Да или нтъ? Дйствительность или призракъ? Зачмъ цлыя столтія, цлыя тысячелтія мы играемъ въ прятки съ этимъ вопросомъ? Да, дйствительность воистину дйствительна. Одна усталость и трусость отрицаетъ это. Каждый мигъ принадлежитъ мн. Онъ мой. Если нтъ ничего выше моего сознанія, онъ мой потому, что нтъ ничего выше моего сознанія, онъ мой во имя этой высоты, потому что эта высота, въ силу глубины и красоты своей, не могла бы допустить, чтобы я былъ лишь орудіемъ чужого замысла. Кто отрицаетъ страсти, тотъ врагъ цвтовъ, а красиве красныхъ маковъ и блыхъ ландышей нтъ ничего на свт. Кто говоритъ, что страсти отъ тьмы, тотъ забываетъ, что силою Высшей Воли качается незримый міровой маятникъ, ведущій мгновенія по многоцвтному циферблату разсвтовъ и ночей. Кто возстаетъ на полновластность нашихъ хотній, тотъ возстаетъ на жизнь. А что же можетъ быть слаще жизни при всхъ ея мученіяхъ, при всей жгучести боли, связанной съ каждымъ наслажденіемъ. Мы отпали отъ Первоисточника, — соединимся съ нимъ, но не теряя себя. Богъ любитъ день и ночь, иначе бы не было смны дня и ночи. Будемъ какъ Богъ, полюбимъ свтъ и тьму. Богъ вчно манитъ насъ къ себ, и вчно отъ насъ уходитъ. Будемъ вчно идти, созерцая безконечность путей и красоту ихъ разнообразія.

Будемъ какъ солнце, которое со всми нашими звздами уносится къ далекому созвздію Геркулеса, но живетъ для себя, какъ солнце, вокругъ котораго толпятся принадлежащіе ему міры’ и т. д.

Автору хочется признать полновластность мгновенныхъ хотній и въ то же время подчинить ихъ какому-то высшему цлому. Но съ точки зрнія даже имъ самимъ поставленной альтернативы, — по нашему мннію, грубой и искусственной, — непремнно придется чмъ-нибудь поступиться. Въ художественномъ творчеств г. Бальмонта и въ его статьяхъ призракомъ кажется цлое — точне цльность личности, божественная цнность ея обезцнивается обожествленіемъ индивидуальности отдльныхъ моментовъ ея. Обртая бога въ каждомъ мгновеніи, г. Бальмонтъ пробуетъ молиться одновременно и другому богу, богу всего. Рядомъ съ поэтическимъ индивидуализмомъ онъ выдвигаетъ и вскрываетъ въ творчеств разбираемыхъ имъ любимыхъ художниковъ еще и поэтическій пантеизмъ. ‘Когда поэтъ прошелъ разные фазисы своего внутренняго развитія, и проникся яснымъ сознаніемъ единства природы, — пишетъ г. Бальмонтъ о Тютчев, — его охватываетъ художественный экстазъ. Гармонически соединяя свое ‘я’, съ безграничной Всемірностью, онъ проникается или безконечно печальнымъ желаніемъ слиться со вселенной, потеряться въ ней, какъ ручей теряется въ океан, или, наоборотъ, жгучимъ желаніемъ вспыхнуть во всемъ блеск своего единичнаго существованія, ярко возникнуть въ узкихъ рамкахъ своего ‘я’, прежде чмъ навки исчезнуть въ безконечномъ мір Міровой Красоты. Первое чувство есть художественный пантеизмъ, символизированный въ своей центростремительной сил, второе — художественный пантеизмъ въ своей сил центробжной. Оба они сливаются воедино, представляя солнечную и тневую сторону одного и того же явленія’ (89).

Г. Бальмонтъ видитъ правду въ обихъ сторонахъ этого явленія, въ ихъ единств. Его пантеизмъ центробжной силы только обратная сторона пантеизма центростремительной силы, того поэтическаго индивидуализма, который наиболе близокъ ему. Безграничная ‘всемірность’ — это только механическое цлое, простая сумма тхъ безконечныхъ слагаемыхъ, которыми являются обоженныя мгновенія индивидуальности. Божественность цлаго только сумма обожествленныхъ частей, вн ихъ — цлое мертво, оно безцнно, оно — просто призракъ. Пантеизмъ г. Бальмонта — безкровенъ, безплотенъ, онъ неуглубленный, вживь ощутимый синтезъ безконечности индивидуальныхъ переживаній, а простая отвлеченная общая скобка, напротивъ, индивидуализмъ его живетъ и дышитъ, онъ — въ плоти и крови.

Эта художественно-философская концепція двусторонняго пантеизма кощунственно посягаетъ на автономную цнность человческой личности въ обоихъ своихъ направленіяхъ. Въ центростремительномъ движеніи своего индивидуализма она размалываетъ ее на безконечное множество самоцнныхъ личныхъ атомовъ, въ центробжномъ движеніи универсализма она растворяетъ эту личность въ обожествленіи всей жизни въ его цломъ. Въ обоихъ случаяхъ надъ человческой личностью ставится нчто сверхличное, какъ высшая сверхчеловческая цнность, человческая личность превзойдена, сброшена съ тарпейской скалы индивидуальности во всепоглощающія волны моря всеобщности.

Эстетическая теодиція, которая въ тхъ или иныхъ, своеобразно варьированныхъ выраженіяхъ проповдуется почти повсюду въ художественномъ модернизм, — роднитъ его, если не съ атеизмомъ, то съ язычествомъ. И ‘поэтическій пантеизмъ’, апологетомъ котораго является на своихъ горныхъ вершинахъ г. Бальмонтъ, какъ и всякій пантеизмъ, сознательно или, врне, безсознательно стоитъ на наклонной плоскости, ведущей къ атеизму. Не возставая открыто противъ религіи, — онъ въ существ своемъ склоненъ къ иррелигіозности. Аморализмъ, явно выраженный, какъ сильный ферментъ входитъ въ его увлеченія ‘поэтическимъ пантеизмомъ’. Отдавшись во власть индивидуальныхъ мгновеній и признавъ ихъ полновластность, онъ естественно долженъ для этого попытаться высвободиться изъ противорчія добра и зла (стать надъ ними)… ‘Мужественная натура и всевидніе пантеизма не позволяло Блэку, — пишетъ г. Бальмонтъ, — остановиться на нжности, какъ на исчерпывающемъ слов. Свободолюбивый, какъ красивый зврь, полный могучихъ порывовъ, онъ былъ настолько проникнутъ стихійною цлостностью, что его, прислушивающагося къ разнороднымъ голосамъ, одинаково плняли оба элемента, искуственно разршенные людьми подъ названіемъ добра и зла’ (47). Оцнивать — это не дло поэтическаго пантеизма, онъ хочетъ все понять и все принять. ‘Если высшая конечная цль этого человка, идущаго путями зла, — пишетъ г. Бальмонтъ о Бодлер, — совпадаетъ съ цлями достиженія полнйшей все охватывающей гармоніи, я полюблю его за то, что въ дл и хохот противорчій онъ хранитъ въ себ молитвенное отношеніе къ добру {Курсивъ автора.}. Если же онъ живетъ въ мір зла лишь затмъ, чтобы жить въ мір зла, я полюблю его за цльность. Быть можетъ, если наши дороги скрестятся враждебно — если мн придется столкнуться съ нимъ лицомъ къ лицу и глядть глазами въ глаза, я, какъ человкъ, на мигъ возненавижу его, но я и полюблю его также, какъ художникъ и какъ понимающій. И если онъ слабе меня, я сброшу его съ своей дороги — и если онъ сильне, онъ сброситъ меня съ своей, но неужели же изъ-за этого я ослпну? Я не могу не видть красоты и силы, хотя бъ она меня и ранила’… (53). Здсь фактически зло отрицается, но въ мір цнностей его нечмъ преодолть, ему нечего противопоставить, кром факта голой силы, возможности ‘сбросить’. Вопросъ религіозной санкціи замненъ эстетической санкціей, здсь обоготворяется единое и все, даже, точне, не обоготворяется, — а уже само по себ божественно — не нуждается ни въ какой высшей санкціи. Но эта эстетическая санкція, боготворящая каждое мгновеніе въ его индивидуальной прелести, не всегда различима у г. Бальмонта. ‘Есть только одинъ вопросъ, имющій безусловное значеніе для человка, — говоритъ онъ въ стать ‘Чувство личности въ поэзіи’ {‘Сверные цвты’ — третій альманахъ книгоиздательства ‘Скорпіонъ’, стр. 39.}:— долженъ ли онъ видть въ себ средство или цль, долженъ ли онъ видть въ себ орудіе чьей-то воли, или, отршившись отъ подчиненности, желать свободы во что бы то ни стало, считать каждый мигъ своимъ и единственнымъ, быть какъ цвтокъ, который расцвтетъ, отцвтетъ и не возобновится. Быть рабомъ или быть властителемъ. Быть невольникомъ или повелителемъ той зеленой звзды, на которой мы живемъ и которая зовется землей’… Опять, какъ и въ случа выбора между ‘дйствительностью и призракомъ’, альтернатива поставлена сбивчиво и грубо. Кажется, что здсь рчь идетъ о высвобожденіи личности, но въ дйствительности, на этомъ дло не останавливается: высвобождается личное изъ личности, личность же закрпощается прихоти индивидуальныхъ хотній. ‘Чувство личности’ гипертрофируется.

Но въ другомъ мст самъ же г. Бальмонтъ отвертывается со словомъ осужденія отъ ужасовъ крайняго проявленія обожествившей себя индивидуальности, которой съ точки зрнія божественности каждаго мгновеннаго ‘хочу’ должно быть все разршено… Разбираясь въ психологіи героевъ романа ‘Наслажденіе’ Габріеля Д’Аннунціо и ‘Homo sapiens’ Пшибышевскаго, г. Бальмонтъ глубоко понимаетъ происходящій здсь процессъ распада личности подъ давленіемъ индивидуальной отъединенности. ‘Постоянная забота о красивомъ чувствованіи, — пишетъ г. Бальмонтъ о геро Д’Аннунціо — Андреа Сперелли, — длаетъ изъ него манернаго эстета, играющаго роль даже тогда, когда онъ дйствительно любитъ. Нжная тонкая душа, полная жажды идеальнаго, способная видть въ природ и въ области человческихъ созданій т оттнки и т сочетанія, которыя ускользаютъ отъ тысячи людей, постепенно запутывается въ своихъ собственныхъ стяхъ, и, желая спиритуализировать тлесную радость соединенія съ любимой, на самой дл, благодаря природной склонности къ софизму и къ себялюбію, онъ превращаетъ любовь въ нарядную феерію, и за этой фееріей должна слдовать новая и новая смна зрлищъ и лицедйствъ. Когда Елена, бывшая его возлюбленная и не ставшая его женой, покидаетъ его, онъ мняетъ свои увлеченія съ той же легкостью, какъ хамелеонъ свою окраску. Мняетъ, примшивая къ каждому увлеченію ложь. Его подвижная измнчивая душа принимаетъ вс формы. Привычка обманывать даетъ ему иллюзорную власть надъ собой и людьми. Иллюзорную, потому что параллельно идетъ ослабленіе воли и погашеніе совсти, которая у такихъ людей, какъ Андреа, никогда не играетъ роли предостерегающаго друга, но всегда встаетъ въ послднюю минуту, какъ мститель, чтобы добить убитаго, умертвить заживо умершаго. Благодаря безпрерывному отсутствію самооцнки, благодаря замн дйствія созерцаніемъ и естественной жалости гордымъ цинизмомъ, Сперелли мало по-малу длается непроницаемой тайной для самого себя. Онъ вн своей тайны. Онъ не знаетъ самъ, что онъ сдлаетъ черезъ минуту. Въ немъ живетъ только одинъ безпощадный инстинктъ: прикоснуться на мгновеніе и тотчасъ оторваться отъ того, къ чему прикоснулся’ (192). Но — вдь сюда именно и ведетъ послдовательное проведеніе линіи декаданса, въ художественныхъ узорахъ этого психологическаго рисунка прячутся конечные выводы обожествленнаго отъединенія индивидуальныхъ мгновеній. ‘Личность распалась, она разрушена’, говоритъ г. Бальмонтъ о геро Габріеля Д’Аннунціо. Это въ полной мр приложимо и къ философіи декаданса. Съ огромной силой эта трагедія заблудившагося въ самомъ себ, до высшей мры гипертрофированнаго индивидуализма проведена Пшибышевскимъ въ ‘Homo sapiens’.

Г. Бальмонтъ, всматриваясь въ трагическія черты героя романа, Фалька, — ужасается его видомъ въ завершающей сцен, онъ — ‘ужасенъ, какъ распадъ на части еще живого, но уже гніющаго’. Но г. Бальмонту, если онъ не захочетъ сойти съ занятой имъ позиціи, нечмъ заслониться отъ грозныхъ призраковъ этого дйствительно страшнаго распада личности, этого загноенія ея, какъ возможнаго слдствія ея отъединенія. Андреа и Фалькъ — это только крайнія звенья той цли, за которую держится и самъ г. Бальмонтъ, какъ поэтъ и какъ философъ, здсь — послднее слово, жуткое слово того индивидуальнаго безудержа, которому, — какъ говорятъ религіозные мученики Достоевскаго, — ‘все позволено’, здсь конечный выводъ, къ которому приводитъ полновластность всякаго ‘хочу’. Дерзновенный индивидуализмъ человко-божества здсь самъ убиваетъ себя, отравляясь собственнымъ ядовитымъ сокомъ.

Моментъ индивидуальнаго дерзновенія, дерзновеннаго посяганія на все съ страшной силой взрытъ въ творчеств Достоевскаго, здсь именно у него открываются точки отрицательнаго касанія съ Ницше. Проникновенная психологія на все осмливавшагося индивидуальнаго безудержа дана Достоевскимъ во всей сложности и своеобразіи тончайшихъ оттнковъ: въ нагло всему ухмыляющемся вызов ‘подпольнаго человка’ (Записки изъ подполья), въ преступленіи законовъ Бога и человка Раскольникова, въ образ злобствующаго въ своей оголенной индивидуалистической наглости Ипполита, въ бунт Ивана Карамазова, отчасти въ раздвоеніи Версилова, въ человкобожеств Кириллова, въ демонической стихійности Ставрогина, въ дерзновенной жути, заигрываніи со святынями деревенскихъ ‘Власовъ’ и т. д… Отсюда, отъ Достоевскаго, идутъ нкоторыя связующія нити къ философіи и творчеству представителей ‘новаго искусства’, нашихъ и европейскихъ модернистовъ. Ихъ все себ разршившая философія мгновеній играетъ, хотя и потише, — на клавишахъ того же дерзновеннаго индивидуализма, неисчерпаемая сложность узоровъ котораго властно манитъ къ себ воображеніе художниковъ психологическаго углубленія… Но въ творчеств Достоевскаго моментъ подпольнаго дерзновенія и индивидуалистическаго обоготворенія только вскрывается, вмсто того подчиненія ему, которое характерно для декадентскаго движенія, у Достоевскаго дается преодолніе этого момента, вмсто обоженія прихоти воли въ безудерж мгновенныхъ индивидуальныхъ хотній — обнажается, напротивъ, безбожіе этого самодержавнаго, все преступающаго ‘хочу’. Отсюда у Достоевскаго религіозно-христіанская критика гипертрофіи, убивающей себя индивидуальности, которой все позволено. Модернистами же, — въ ихъ поэтическомъ пантеизм, въ этомъ обоженіи природы, и въ ихъ сильно обостренномъ проникновеніи въ дисгармонію и диссонансы природы, въ мучительно жгучемъ сознаніи глубинъ темныхъ безднъ и болящихъ язвъ, — некуда дваться, нечмъ заслониться отъ крайнихъ выводовъ своихъ увлеченій. Вндряясь въ глубь индивидуальныхъ уединеній и, гордо обоготворяя ихъ, они ничмъ незаслоненные, стоятъ передъ разверзающейся бездной…

II.

Характерное для г. Бальмонта — характерно въ той или другой мр для всего ‘декадентскаго движенія’ въ его исходной стадіи — увлеченнаго культа самодержавія мгновеній.

На ряду съ индивидуалистическою моралью ‘поэтическаго пантеизма’ длаются опыты построенія индивидуалистической теоріи искусства, и даже, пожалуй, теоріи познанія. Въ первомъ альманах ‘Сверныхъ цвтовъ’ г. Брюсовъ въ стать ‘Истины’ проводитъ точку зрнія на сущность искусства, которая въ философскихъ основахъ своихъ напоминаетъ нсколько гносеологію софистовъ. Путь одинокаго начертанъ здсь еще смле, чмъ у г. Бальмонта, ршительне провозглашается правда отъединенія. ‘Я пришелъ ко взгляду, — говоритъ г. Брюсовъ, — что цль творчества не обобщеніе, а только самоудовлетвореніе и самопостиженіе’. И дале отсюда: нтъ низменныхъ чувствованій, и нтъ ложныхъ. Что во мн есть, то истинно. Не челов 23,къ мра вещей, а мгновеніе. Истинно то, что признаю я, признаю теперь, сегодня, въ это мгновеніе’. Дале по пути индуализаціи правды некуда идти, здсь умерщвляющій самое существо истины солипсизмъ.

Этотъ солипсизмъ, претворенный въ плоть и кровь художественнаго творчества, одтый въ живыя ткани часто изящнаго психологическаго рисунка, на нашъ взглядъ, основная черта ‘новаго искусства’, не мудрено, что онъ пробивается и въ философскомъ самоопредленіи его адептовъ.

Исторически явившись, какъ протестъ противъ позитивизма и раціонализма въ философіи, противъ реализма въ искусств, декадентство въ своихъ крайнихъ истонченіяхъ посягаетъ на самую возможность истины. Развиваясь изъ отрицанія самодержавія позитивно-раціоналистической правды, декадентство часто упраздняетъ въ сущности всякую правду. Правда — прихоть мгновенной воли индивидуальнаго ‘я’, все правда или нтъ правды — это дв стороны одной медали. Если нтъ правды, то ‘все позволено’, и если — все правда, то и тогда ‘все позволено’, въ обоихъ случаяхъ безграничный просторъ индивидуальному уединенію. Отдаваясь въ безконтрольную власть мгновеній, ‘новое искусство’ убиваетъ и губитъ универсальность истины, вселенскій характеръ правды.

Развиваясь изъ отрицанія самодержавія реализма въ искусств, декадентство часто подрываетъ основы всякаго искусства. Возставая противъ типичности, оно растворяется въ единичномъ. ‘Разв новое искусство, все смле и смле уходя въ міръ личныхъ, индивидуальныхъ чувствованій, ощущеній мгновенія и именно этого мгновенія, не порываетъ навсегда и ршительно съ признакомъ типичности?’ — спрашиваетъ г. Брюсовъ въ стать ‘Ключи тайнъ’ {‘Всы’, No 1, стр. 12.} и отвчаетъ утвердительно. Въ эстетическомъ культ исключительныхъ, единственныхъ, индивидуальныхъ переживаній оно заходитъ норою такъ далеко по пути уединеннаго ‘самоудовлетворенія и самопостиженія’, что часто оказывается, и со стороны формы и со стороны содержанія, въ совершенно замкнутомъ круг своихъ собственныхъ словъ, выраженій и настроеній. Возможны такія произведенія искусства этой школы, — если здсь въ строгомъ смысл можно еще говорить о школ, — которыя абсолютно никому недоступны, кром творца, и даже боле, творцу доступны только въ самый мигъ творческаго вдохновенія, въ минуту творенія, дале индивидуальность минуты, мгновенное ‘я’ настроенія (‘теперь’, ‘сейчасъ’) утеряно и творецъ уже чужой для своего созданія, оно непонятно ему, оно вн его, у него, у настоящаго ‘я’, нтъ общенія съ тмъ ‘я’, которое творило, онъ — толпа для собственнаго прошлаго творенія. Такъ, конечно, можно разсуждать только схематически, эта гипотетическая возможность, въ которую мысленно уперлось бы декадентское искусство, если бы могло быть во всей послдовательности своихъ тенденцій проведено фактически и исторически. Но эта возможность живетъ въ организм ‘новаго искусства’, хотя во всей полнот своей никогда фактически и не реализируется. Оно всегда носитъ въ себ ядовитое противорчіе, которое развивается и обостряется вмст съ процессомъ его розвитія и часто особенно сильно чувствуется въ наиболе талантливыхъ его произведеніяхъ. Это противорчіе между безконечно увеличивающейся, безконечно большой величиной индивидуализма въ ‘новомъ искусств’ и безконечно малой величиной его универсализма, вселенскости, и та, и другая перемнная — неограниченно стремятся къ своему предлу, первая къ безконечности, вторая къ нулю, но никогда не достигаетъ его фактически, и вотъ искусство живетъ и дышитъ, расцвтая своими тонко-ароматными изящными цвтами, оно живетъ и дышитъ именно той безконечно малой, которая кажется такой ничтожной и ненужной, ею пренебрегаютъ творцы и адепты ‘новаго искусства’, часто наивно стараясь освободиться отъ нея совсмъ, но стоитъ уничтожить ее, подставить вмсто перемнныхъ ихъ предльныя величины и искусство умретъ. такъ какъ безъ этой безконечно малой частицы всеобщности нтъ искусства. ‘Стать собственностью каждаго, но не собственностью всхъ, вотъ задачи для современнаго искусства’, — говоритъ г. Волошинъ въ стать ‘Скелетъ живописи’ {‘Всы’. No 1.}. Это предлъ индивидуальности, искусства, къ которому оно, утончаясь, стремится, но, достигнувъ его — умираетъ, становясь ничьей собственностью, каждый отъ каждаго отдляется непроходимой бездной и въ уединенности своей тонетъ и замираетъ, оторвавшись отъ источниковъ своего питанія — вселенскаго пониманія… Искусство можетъ и должно безпрерывно углубляться, утончаться, индивидуализироваться — это его безконечно большая, но оно не можетъ и не должно отрываться, наглухо отъединяться — безконечно большая не равна безконечности. Новое искусство неограниченно стремится къ абсолютному отъединенію, безконечно приближаясь къ нему… ‘Слова суть тни переживаній, — говоритъ г. Андрей Блый въ стать ‘Маска’.— Углубляя переживаніе, затрудняемъ его передачу. Въ душ остается избытокъ никому непередаваемыхъ восторговъ и страданій.

Какъ сердцу высказать себя?

Другому какъ понять тебя?

Пойметъ ли онъ, чмъ ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи:

Питайся ими и молчи.

Искусство перестаетъ удовлетворять’ {‘Всы’. No 6, стр. 10.}… И перестаетъ удовлетворять не потому, что замыкается въ мір бездйственныхъ созерцаній, а потому, что отъединяется въ невысказанномъ и невыразимомъ мір восторговъ и страданій… ‘Мысль изреченная есть ложь’, это знаменитое Тютчевское поэтическое прозрніе есть тотъ предлъ, къ которому, развиваясь, неограниченно стремится ‘новое искусство’ въ своихъ утонченіяхъ.

Декадентство въ самомъ себ носитъ смена собственной смерти. Огромная сила, которую оно носитъ въ себ, есть въ то же время и источникъ страшной опасности, которая ей постоянно угрожаетъ. Это чувствуетъ и само декадентство. ‘Декадентъ! въ истинномъ смысл этого слова, — пишетъ г. Бальмонтъ въ стать ‘Элементарныя слова о символической поэзіи’, — есть утонченный художникъ, гибнущій въ силу своей утонченности. Какъ показываетъ самое слово, декаденты являются представителями эпохи упадка. Это люди, которые мыслятъ и чувствуютъ на рубеж двухъ періодовъ, одного законченнаго, другого еще не народившагося. Они видятъ, что вечерняя заря догорла, но разсвтъ еще спитъ гд-то за гранью горизонта: оттого псни декадентовъ — псни сумерекъ и ночи. Они развнчиваютъ все старое, потому что оно потеряло душу и сдлалось безжизненной схемой. Но предчувствуя новое, они сами выросшіе на старомъ, не въ силахъ увидать это новое воочію, — потому въ ихъ настроеніи, рядомъ съ самыми восторженными вспышками, такъ много самой больной тоски. Типъ такихъ людей — герой Ибсеновской драмы, строитель Сольнесъ: онъ падаетъ съ той башни, которую выстроилъ самъ. Философъ декадентства — Фридрихъ Ницше, погибшій Икаръ, сумвшій сдлать себ крылья, но не сумвшій дать своимъ крыльямъ силу вынести жгучесть палящаго и всевидящаго солнца’ (78).

Опасность гибели отъ утонченія боле всего угрожаетъ именно художественному символизму новаго искусства въ его крайнихъ выраженіяхъ, тамъ, гд символъ, индивидуализируясь, замыкается въ совершенно замкнутое, непроницаемое кольцо. ‘Говорятъ, что символисты непонятны, — пишетъ г. Бальмонтъ въ той же стать, какъ бы отводя наше возраженіе.— Въ каждомъ направленіи есть степени, любую черту можно довести до абсурда, въ каждомъ кипніи есть накипь. Но нельзя опредлить глубину рки, смотря на ея пну. Если мы будемъ судить о символизм по бездарностямъ, созидающимъ безсильныя пародіи, мы ршимъ, что эта манера творчества — извращеніе здраваго смысла. Если мы будемъ брать истинные таланты, мы увидимъ, что символизмъ — могучая сила, стремящаяся угадать новыя сочетанія мыслей, красокъ и звуковъ, и нердко угадывающая ихъ съ неотразимой убдительностью’ (95). Это очень важное замчаніе. Символизмъ, конечно, могучая сила. но часто угрожающая ему опасность вскрывается вовсе не въ ‘бездарныхъ пародіяхъ’, а въ твореніяхъ истинныхъ талантовъ, противорчіе, живущее въ глубинахъ этого направленія, часто вскрывается именно въ наиболе геніальныхъ творческихъ утонченіяхъ его… Отсюда же развивается та изнурительная, насильственно-напряженная взвинченность модернизма, которая порою утомляетъ и возмущаетъ даже самыхъ горячихъ адептовъ его. Весьма характерно въ этомъ смысл сопоставленіе Метерлинка съ Чеховымъ въ стать г. Благо о Чехов въ ‘Всахъ’ (No 8). ‘Еще недавно, — пишетъ онъ, углубленнымъ наблюдателямъ открылись бездны неуснимыхъ переживаній. Но когда окружающая жизнь не откликнулась на слова глубины, наблюдатели отвернулись отъ окружающаго, близкаго, они облекли новыя переживанія въ образы дальняго, причудливаго. То здсь, то тамъ разрывались ракеты странныхъ грезъ, разрывали тишину обыденнаго тревожныя фанфары. Такъ появлялись драмы Метерлинка, еще недавно казавшіяся неожиданными. Казалось, были вскрыты огромные пласты никмъ незатронутыхъ прозрній, къ которымъ не просочиться реальной жизни. И однако теперь мы видимъ, что это — заблужденіе. Мы видли порывъ, быстроту, натискъ и показалось, что искусство переплеснулось за жизнь, и остановилось. Такъ стоитъ экспрессъ, по неизвстной причин задержанный на станціи, словно торжествующій надъ жизнью, — медленно ползущимъ, товарнымъ поздомъ. Но первоначальное разстояніе, увеличившееся между поздами, опять уменьшается. Минута, и медленно ползущіе товарные вагоны опередили экспрессъ, пассажиры экспресса, еще недавно смявшіеся надъ медлительной размренностью жизни, сами остались за барьеромъ, а жизнь посочилась туда, гд, казалось, ни могло быть никакой жизни. Чеховъ не покидалъ обыденнаго. Пристальный взоръ его ни на минуту не отрывался отъ мелочей. Онъ любилъ эти мелочи, и сумлъ подсмотрть здсь больше, нежели Метерлинкъ. Эта ракета, вставшая надъ жизнью, и опять упавшее въ нее. Если творчество Чехова порой и могло намъ казаться товарнымъ поздомъ, и мы спшили за экспрессомъ, въ настоящую минуту слдуетъ признаться въ томъ, что многіе изъ насъ остались далеко позади со своими ‘экспрессами’, а товарный поздъ, перегнавъ, врзался жизнью въ неизмримыя дали душевныхъ пространствъ. Такъ усплъ намъ прискучить досадный манерный модернизмъ, въ которомъ такъ быстро и ловко свили себ гнздо и пошлая поза, и наивностарческое открываніе Америкъ тамъ, гд уже нтъ никакой Америки! Дйствительно паосъ передъ развернутой бездной вчности усплъ породить цлыя фаланги ‘ходульныхъ длъ мастеровъ’! Съ какой жадностью обращаешься порой къ освжающимъ, цломудреннымъ истокамъ обыденности: тамъ еще чисты струи вчной жизни! Какъ научаешься цнить въ талант Чехова эту любовь къ мелочамъ, въ которыхъ, казалось, нечему сквозить, въ которыхъ, однако, сквозитъ столько’. Вотъ хорошее слово искренности, дающее почувствовать одну изъ внутреннихъ язвъ модернизма. Это, впрочемъ, относится боле къ формальной сторон новаго искусства… Отъединеніе его по существу гораздо сложне.

Отъединенное ‘я’, не ‘я — личность’, а ‘я — мгновенье’, ‘я — минутное хочу’ — порываетъ, или, будучи послдовательно, должно порвать, не только съ людьми, но и съ Богомъ. Мораль и религія, императивы нравственнаго долга и совсти оно сбрасываетъ съ себя, какъ ненужныя цпи, какъ отжившія сухія втви, преграждающія ей пути къ необъятному простору капризной смны индивидуальныхъ настроеній. Оно, свободное, на вольной вол своихъ самовластныхъ хотній, не хочетъ никакихъ связей.

Въ той или иной степени, въ тхъ или иныхъ варіантахъ, настроеніе это проникаетъ собой почти все декадентство. Это хорошо понялъ одинъ изъ одиноко стоящихъ критиковъ, на долю котораго, какъ и на долю русскаго декадентскаго движенія, выпало сверхъ всякой мры огульнаго осужденія и грубаго осмянія. Я говорю о Волынскомъ.

‘Декаденство, — пишетъ г. Волынскій въ стать ‘Современная русская беллетристика’, — есть упадокъ или, врне сказать, сознательное отпаденіе отъ чего-то такого, что прежде считалось незыблемымъ. Спрашивается, отъ чего именно? Это есть отпаденіе отъ прежнихъ святынь, отъ прежняго Бога, отъ нравственности — отпаденіе въ то, что противоположно Богу, въ эстетику, въ злую, демонически-обаятельную красоту. Если человкъ начинаетъ отпадать отъ своего внутренняго божескаго начала, ему остается идти, все дальше и дальше, по пути своего личнаго начала. На этомъ пути, у котораго тоже нтъ конца, онъ все больше прослживаетъ свою личность, какъ во всхъ ея еще не развернувшихся побгахъ, такъ и во всхъ ея корняхъ, нкогда живыхъ, но уже мертвющихъ — въ тхъ крайнихъ личныхъ инстинктахъ, которые были созданы въ духовномъ и соціальномъ процесс исторіи. Итакъ, главная черта декадентства — это стремленіе къ чистой эстетик отпавшей или врне сказать, оторванной отъ всякаго иного высшаго контроля’ {А. А. Волынскій. ‘Книга великаго гнва’, стр. 184.}. Отпавши отъ Бога и нравственности въ автономную эстетику уединенныхъ, обожествляющихъ себя индивидуальныхъ мгновеній, декадентство, отступая отъ Бога, порывая съ людьми, преступая нравственный законъ, индивидуальное ‘я’ мгновенія, въ дерзновенной прелести своего отъединенія хочетъ обожествить себя. ‘И заповдалъ Господь Богъ человку, говоря: отъ всякаго дерева въ саду ты будешь сть, а отъ дерева познанія добра и зла, не шь отъ него, ибо въ день, когда ты вкусишь отъ него, смертью умрешь’. Но не преодоллъ человкъ власти соблазна, загадочно скрытая глубина запретной тайны увлекла его и овладла имъ. ‘Въ день, въ который вы вкусите ихъ, откроются глаза ваши, и вы будете, какъ боги, знающіе добро и зло’. ‘Пріятно и вожделнно для глазъ’ показалось это, ‘потому что даетъ знаніе’, человкъ отдался власти соблазна, и повторилась исторія отпаденія отъ Бога. Какъ ангелъ, возжелавшій стать Богомъ, отпалъ отъ Него и тмъ далъ начало демонизму обожествившей себя красоты и силы гордаго индивидуализма, такъ и человкъ, возжелавшій стать богомъ, положилъ начало грху расхожденія съ Богомъ. Сюда восходитъ исторія всякаго отъединенія, ему приобщилось и ‘новое искусство’ въ своихъ религіозно-философскихъ предпосылкахъ.

‘Только цльность хороша, — пишетъ г. Бальмонтъ въ цитируемой уже здсь стать ‘Чувство личности въ поэзіи’, — только душа, которая такъ ярко чувствуетъ, что можетъ воскликнуть: для меня нтъ ни вчера, ни завтра. Въ лучшемъ произведеніи замчательнйшаго изъ польскихъ писателей Зигмунта Красинскаго.— Небожественная комедія — есть слова, которыя должны были бы стать міровымъ лозунгомъ: ‘человкомъ быть не стоитъ — ангеломъ не стоитъ. Первый изъ архангеловъ черезъ нсколько столтій, какъ мы черезъ нсколько лтъ нашей жизни, почувствовалъ скуку въ своемъ сердц и возжаждалъ могущественнйшихъ силъ. Нужно быть Богомъ или ничмъ’. Все половинное ненавистно. Все, что нецльно, тмъ самымъ присуждено къ ничтожной жизни и жалкой смерти. Тогда какъ цльность стремленія, даже въ томъ случа, если оно встртилось съ препятствіями непреодолимыми, неизбжно приводитъ къ возникновенію красоты, къ созиданію новаго міра въ мір. Первый и самый красивый изъ ангеловъ, чьимъ именемъ названа утренняя звзда, не сталъ Богомъ. Онъ желалъ невозможнаго. Онъ не зналъ, что желалъ невозможнаго, но, пожелавъ его, онъ этимъ самымъ создалъ красоту трагическаго, безумную музыку міровыхъ диссонансовъ, безсмертное зрлище дикихъ сонмовъ, которые кружатся, носимые вихрями, какъ осенніе листы, онъ создалъ обрывы, провалы и пропасти, гд журчатъ ручьи и живетъ эхо, создалъ зминые отливы, волшебныя горы чудовищнаго, очарованіе женщинъ. Люциферъ вызвалъ къ жизни міръ такой глубокій и причудливый, что верховные духи, забывъ красоту вершины, наклоняются и смотрятъ въ это бездонное міровое зеркало. И верховные духи съ изумленіемъ видятъ, что все, что есть вверху, есть и внизу, что въ опрокинутой бездн есть небо и звзды, и что-то еще, красота боли, которая свтитъ особымъ свтомъ, и не боится ничего во имя своего ‘я такъ хочу’ (41). Здсь красиво выражена и рзко оттнена сущность декадентскаго отъединенія.

Въ глубинахъ своего языческаго культа человкобога, точне сверхчеловка, еще точне — бога индивидуальнаго мгновенія, — декадентское движеніе есть движеніе, по существу, антихристіанское, и даже тамъ, гд оно въ высшихъ своихъ проявленіяхъ поднимается надъ міромъ эстетическаго самолюбованія своей отъединенной сущностью въ сферу ‘сокровеннаго ощущенія живой связи нашей съ міромъ инымъ’, въ сферу мистическихъ чувствованій, оно отдается чаще всего совершенно неопредленному, мутно расплывающемуся моленію тайн. Все потустороннее, нездшнее, ноуменальное, всякое прозрніе ‘міровъ иныхъ’ страстно воодушевляетъ сторонниковъ ‘новаго искусства’, перешедшихъ уже фазисъ увлеченія уединенныхъ астетизмомъ и возжаждавшихъ религіи, хотя какой-нибудь, какой — часто имъ все равно… На этой почв создается какой-то, часто грубый фетишизмъ тайны, поклоненіе ноуменальнымъ кумирамъ, кощунственное обоготвореніе всякой тайны, всякой бездны, всякой темной глуби. Подобно натуралистическому пантеизму, который боготворитъ всю природу, всякую жизнь, молится всему въ природ, всякому проявленію жизни, этотъ мистическій пантеизмъ боготворитъ всякое дыханіе тайны, все мистическое, молится всякой скрытой, невдомой сущности. Сюда тяготютъ очень многіе видные творцы ‘новаго искусства’, стоящіе на грани одинокаго эстетизма и углубленнаго мистицизма, ту же позицію занимаютъ и многіе теоретики его… Эта же точка зрнія чувствуется и у нкоторыхъ критиковъ ‘Всовъ’. Такимъ расплывчато-восторженнымъ моленіемъ Тайн проникнута характерная статья г. Чулкова въ No 3 ‘Всовъ’ — ‘Свтлютъ дали’. ‘Мы не смемъ пребывать лицомъ къ лицу съ сущностью, — пишетъ здсь г. Чулковъ.— Мы приближаемся къ ней лишь на мгновеніе… И вотъ художники благоговйно облекаютъ Тайну полупрозрачнымъ покровомъ, а мы, распростертые на земл передъ алтаремъ Невдомаго, молимся Тайн въ сладкомъ волненіи’ {‘Всы’, 1904 г. No 3, стр. 13.}.

Какъ не велико упоеніе уединеннаго существованія, какъ не обольстительна гордыня отъединенія въ самовластной красот и сил мгновеній, но вн общенія тяжело жить, вн соприкосновенія съ вселенской правдой — нтъ настоящей правды, и вотъ что-то влечетъ, въ конц концовъ, и адептовъ ‘новаго искусства’ къ сліянію съ чмъ-то безпредльнымъ, къ возсоединенію со всмъ. ‘Не добро человку одному быть’, страшно и странно, — и вотъ разобщенный съ міромъ и Богомъ, декадансъ хватается теперь за неопредленный культъ тайны, ищетъ общенія съ сферой міровъ иныхъ, съ началомъ мистическимъ въ моленіяхъ тайн.

Изъ смертной рвется онъ груди

И съ безпредльнымъ хочетъ слиться…

Одинокое эстетическое самолюбованіе, — эта душевная клтка, не удовлетворяетъ больше. Теорія гордаго эстетизма перерождается въ ‘новомъ искусств’ въ теорію мистицизма. ‘Мы, — пишетъ г. Брюсовъ въ характерной стать ‘Ключи тайнъ’, — не замкнуты безнадежно въ ‘голубой тюрьм’ — пользуясь образомъ Фета, Изъ нея есть выходы на волю, есть просвты. Эти просвты т мгновенія экстаза сверхчувственной интуиціи, которыя даютъ иныя постиженія міровъ, явленій, глубже проникающія за ихъ вншнюю кору, въ ихъ сердцевину. Истинная задача искусства и состоитъ въ томъ, чтобы запечатлть эти мгновенія прозрнія, вдохновенія. Искусство начинается въ тотъ мигъ, когда художникъ пытается уяснить самому себ свои темныя, тайныя чувствованія. Гд нтъ этого уясненія, нтъ художественнаго творчества: гд нтъ этой тайности въ чувств — нтъ искусства. Для кого все въ мір просто, понятно, поcтижимо, тотъ не можетъ быть художникомъ. Искусство только тамъ, гд дерзновеніе за грань, гд порываніе за предлы познаваемаго, въ жажд зачерпнуть хоть каплю ‘стихіи чуждой, запредльной’ {Всы, No 1, стр. 20.}.

Здсь уже въ декадентскомъ движеніи образуется прорубь въ міръ религіозныхъ исканій, но прорубь эта пока еще зловще темная, пока это только страшная, черная бездна испуганнаго моленія тайн. Это только еще религіозное идолопоклонство, не знающее истиннаго Бога и молящееся всякой тайности, фетишизмъ таинственнаго. На смну эстетическихъ самолюбованій и любованій идетъ здсь любовное упоеніе грозными отблесками мистическихъ сіяній, любованіе тайностью.

Тотъ же г. Волынскій, который по нашему мннію, очень врно съ идеалистической точки зрнія опредлилъ сущность декаданса, хорошо понялъ и внутреннее безсиліе этого движенія, вынуждающее его или преодолть себя или задохнуться въ мучительной агоніи демонизма. ‘Декаденты, — писалъ г. Волынскій, — какъ въ Россіи, такъ и на Запад, стали измнять своему декадентству и переходить въ идеалистическія теченія. Въ Россіи такая быстрая эволюція декадентства есть созданіе чисто культурное и занесено въ болотистую Россію западно-европейскими втрами. Теперь оно явно разлагается, и, когда оно окончательно переродится въ новую форму творчества, можно надяться, что изъ всего этого движенія выйдутъ какія-нибудь новыя литературныя силы. Это будетъ эпоха Достоевскаго, это будутъ люди одного съ нимъ безумія. Толстовская традиція вся исчерпана въ русской литератур и высокій талантъ Чехова является послднимъ словомъ въ этомъ направленіи. Полоса же Достоевскаго только еще начинается. Художественная мысль прошла черезъ сознаніе человческой раздвоенности, почерпнула въ этомъ сознаніи трагическій взглядъ на человка и нкоторую новозавтную надежду на иныя, высшія формы жизни, новыя формы искусства и новую цльную красоту’ {Волынскій. ‘Книга великаго гнва’, стр. 193.}. Нельзя согласиться съ г. Волынскимъ въ нкоторыхъ частностяхъ, въ расцнк значенія Чехова въ русской литератур, въ оцнк толстовской традиціи, но въ общемъ нужно признать дальнозоркость его провиднія. Это писано нсколько лтъ тому назадъ (въ 1901 году), когда русское декадентское движеніе почти по единогласному приговору критики не общало ничего путнаго, подвергаясь страшному осужденію и безпощадному остракизму. Это движеніе въ русской литератур извн ругательски обзывалось декадентскимъ, а изнутри само принимало это ругательство, какъ девизъ, впадая порою въ крайнихъ и крикливыхъ своихъ проявленіяхъ въ манерное ломаніе и карикатуру, задорно порывая со всмъ прошлымъ литературы и кощунственно посягая на ея святыни, ‘ходульный манекенный модернизмъ’, который почувствовалъ только теперь г. Блый, здсь всегда былъ въ большой сил. Въ настоящее время явствуетъ, что эволюція ‘декадентства’ идетъ именно въ направленіи, указанномъ Волынскимъ. Одна часть адептовъ этого движенія, теперь уже прямо вступила на путь религіозныхъ исканій, съ явно выраженной христіанской окраской. Весьма характерно — мткое, вскользь брошенное слово о декадентской поэзіи одного изъ вчерашнихъ ея, еще неостывшихъ адептовъ. Въ предисловіи къ сборнику своихъ изящныхъ стиховъ, но по мннію самого автора, ненужныхъ будто бы г-жа Гиппіусъ, между прочимъ, пишетъ ‘я думаю, явись теперь въ наше трудное, острое время, стихотворецъ, по существу подобный намъ, но геніальный, — и онъ очутился бы одинъ на своей узкой вершин, только зубецъ его скалы былъ бы выше, — ближе къ небу, — и еще мене внятнымъ казалось бы его молитвенное пніе. Пока мы не найдемъ одного Бога, или хоть не поймемъ, что стремимся вс къ Нему, Единому, — до тхъ поръ наши молитвы, наши стихи, живые для каждаго изъ насъ, — будутъ непонятны и ненужны ни для кого’ {Гиппіусъ. Собраніе стиховъ. Москва. 1904 г.}. Другая втвь декадентскаго движенія держится все еще на почв эстетизма въ изданіяхъ ежегодныхъ альманаховъ, ‘Сверные Цвты’, и въ журнал ‘Всы’. Но въ ‘Всахъ’, какъ мы указывали уже здсь, замчается, — и у нкоторыхъ сотрудниковъ этого журнала — даже очень, — стремленіе отъ одинокаго моленія богамъ мгновенныхъ прихотей индивидуальной воли въ сторону молитвословія тайности, въ сферу религіозныхъ исканій, хотя еще и очень далекихъ отъ христіанства. Это только еще первыя завязи религіознаго роста, только раннія, неясныя дуновенія чего-то новаго, только симптомы усталости, безжизненности стараго. Характерно, что, напримръ, г. Андрей Блый, изъ сотрудниковъ ‘Всовъ’, впрочемъ, дале всего отошедшій отъ первичности фазиса ‘декаданса’, принимаетъ наименованіе ‘декадента’, но уже въ иномъ смысл совершенно обратномъ нашему опредленію его. ‘Мы, — говоритъ онъ, — ‘декаденты’, потому что отдлились отъ цивилизаціи безъ Бога, безъ откровенія’ {‘Всы’, No 2, стр. 13.}.

‘Все меньше и меньше представителей эстетизма, — пишетъ онъ въ другой стать — среди поэтовъ все чаще наблюдается передвиженіе въ область религіозно-философскую {‘Всы’, No 3, стр. 10.}. И собственныя философскія статьи г. Благо въ ‘Всахъ’ и ‘Мір искусства’ {‘Символизмъ какъ міросозерцаніе’. ‘Міръ Искусствъ’.}, несмотря на смутность и невнятность ихъ, на экстравагантность ихъ выраженій, все же говорятъ именно объ этомъ передвиженіи. Здсь даже чувствуется своеобразно выраженное тяготніе къ Вл. Соловьеву. Нкоторое преодолніе чистаго эстетизма г. Блый видитъ уже въ поэзіи г. Бальмонта. ‘Бальмонтъ послдній русскій великанъ чистой поэзій, представитель эстетизма, переплеснувшагося въ теософію. Теософскій налетъ этой поэзіи, сохранившей еще двственность, и есть признакъ ея осени’.

Въ этомъ прикосновеніи чистаго эстетизма, обожающаго индивидуальную самость своихъ одинокихъ переживаній, къ религіознымъ вяніямъ, обнажается больной нервъ его отъединенія, возгорается жажда пріобщенія къ духу вселенскому, къ правд его. Хочется правды для каждаго изъ всхъ. Изъ глубины отъединенности хочется вернуться въ сліянія общности, одиночество снова мучитъ. ‘Поэтъ хочетъ быть одинокимъ и отъединеннымъ, — пишетъ г. Вяч. Ивановъ въ стать ‘Поэтъ и чернь’, но его внутренняя свобода есть внутренняя необходимость возврата и пріобщенія къ родной стихіи. Онъ изображаетъ новое — и обртаетъ древнее. Все дальше влекуть его марева неизвданныхъ кругозоровъ, но совершивъ кругъ, онъ уже приближается къ роднымъ мстамъ’. ‘Истинный символизмъ, — пишетъ онъ дале, — долженъ примирить поэта и чернь въ большомъ всенародномъ искусств. Минуетъ срокъ отъединенія’. Это послднее и буди, и буди. Декадентство усложнилось, обособилось, уединилось, оно создало міръ своихъ собственныхъ настроеній и вдохновеній, часто только ему и понятныхъ, оно самый языкъ прихотливо изогнуло, взвинтило, уединило, оно думаетъ и пишетъ въ своихъ словахъ. Не всегда легко распутать прихоть этихъ своеобразій: взвинченный языкъ ихъ статей по самой природ своей, не всегда переводимъ на общепонятный, у нихъ больше чмъ гд-либо въ литератур своя уединенная терминологія. Но въ капризномъ своеобразіи ихъ рчи все же замтно проступаетъ тенденція выйти на вольный свтъ, тенденція самоопредленія, преодолнія своей отъединенности, открываются религіозные просвты… Итакъ, величайшгй грхъ декадентскаго движенія — грхъ отъединенія, кощунственнаго обоженія каждаго мгновенія индивидуальнаго ‘я’. Грхъ этотъ можетъ быть осознанъ и понятъ только на религіозной почв. Обычно же наше русское декадентское движеніе встрчало рзкую критику съ общественной точки зрнія, оно обвинялось въ общественномъ индифферентизм или прямо принималось за явленіе реакціонное. Поскольку это понималось въ томъ смысл, что сторонники ‘новаго искусства’ являются сознательными сторонниками реакціи въ соціально-политической сфер, это несомннно, — вздорный, дикій предразсудокъ. Сторонники ‘новаго искусства’, правда, почти не высказываютъ въ печати свое соціальное credo, какъ не высказываютъ его обычно и люди академической науки, — это однако не даетъ еще повода всхъ ученыхъ спеціалистовъ завинить въ сознательномъ реакціонерств. Увлеченіе ‘новымъ искусствомъ’ фактически можетъ сочетаться и въ дйствительности сочетается съ всевозможными, часто самыми крайними общественно-политическими стремленіями. Чаще же декадентское движеніе считается реакціоннымъ не въ смысл сознательнаго служенія идоламъ реакціи, а въ смысл косвеннаго учета силъ. Подъ вліяніемъ сложнаго преломленія общественныхъ отношеній неопредленность общественной физіономіи этого литературнаго движенія и опредленность тяготнія къ нему буржуазныхъ классовъ, независимо отъ его сознанія и воли, ставитъ его спиной къ соціальному прогрессу, заставляя, хочешь не хочешь, служить его врагамъ.

Съ нашей же точки зрнія шаткость общественной политической позиціи русскаго декадентскаго движенія вытекаетъ изъ самой сущности его философскаго отъединенія отъ вселенской правды, кощунственнаго обоженія одинокой самости мгновеній, изъ того демонически дерзновеннаго отпаденія отъ религіи и нравственности, отъ Бога и цлостности человческой личности, которое смутно чувствовали и теперь все сильне чувствуютъ сами сторонники и глашатаи декаденства. Поэты декаданса могутъ измнить мотивъ своихъ псенъ, одинокія переживанія ихъ могутъ наполниться инымъ, прямо противоположнымъ содержаніемъ. Вмсто сферы эстетическаго самолюбованія и углубленія въ бездны различныхъ инфернальныхъ изломовъ и расщелинъ, они могутъ вдругъ начать упиваться общественными, гражданскими мотивами. Возможность этого логически неустранена, и въ дйствительности многіе изъ поэтовъ ‘новаго искусства’, какъ бы и въ самомъ дл не прочь пойти и въ эту сторону, — походить, пожить еще и въ мір этихъ новыхъ для нихъ освщеній. Критикъ ‘Русскихъ Вдомостей’, признавая талантъ г. Брюсова, возлагаетъ на него нкоторую надежду именно въ смысл вдохновленія общественными мотивами, которые критикъ справедливо разслышалъ въ нкоторыхъ стихотвореніяхъ г. Брюсова. Въ этомъ же смысл критикъ другой газеты привтствовалъ недавно поэзію г. Бальмонта. И дйствительно, Бальмонтъ рядомъ съ проникновеніемъ вглубь индивидуальной самости Оскара Уайльда съ упоеніемъ отдается истолкованію творческихъ вдохновеній Некрасова, и затмъ возьмется или за Фета или за Пшибышевскаго и вдохновенно почувствуетъ гармоническую живость перваго и сумрачную мрачность болящихъ диссонансомъ второго. Здсь все случайно, все позволено и ничто не обязываетъ… Декадентская поэзія можетъ вдругъ заполниться волной соціальныхъ вдохновеній, можно еще услышать здсь гражданскіе мотивы, но все это будетъ вытекать изъ того же грха отъединенія, какъ и экстазы демонизма или эстетизма. Все это одинаково оторвано отъ живыхъ могучихъ корней, отъ вчныхъ глубинъ абсолютной вселенской правды. Только на религіозной почв христіанства можно живо ощутить и со всей силой и правдой почувствовать боль и ложь декадентскаго обособленія, безсилье его въ сфер общественно-политическихъ стремленій, въ сфер соціальнаго творчества. Соціальное служеніе есть только приложеніе къ соціальной дйствительности религіозныхъ и моральныхъ основъ міросозерцанія… Но въ этомъ освщеніи изъяны общественно-политической позиціи русскаго декадентскаго движенія въ нкоторыхъ точкахъ сближаются съ соціальной позиціей того ‘прогрессивнаго’ позитивизма, который на аморализм основываетъ свои моральныя, общественныя стремленія, на отрицаніи Бога и моральной автономности человческой личности строитъ проектъ грандіозныхъ сооруженій процесса культуры и величавой постройки грядущаго соціальнаго царства. Мы намренно говорили здсь только о сознательномъ самоопредленіи русскаго декадентскаго движенія, а не о его непосредственномъ художественномъ творчеств. Въ противномъ случа пришлось бы написать цлую книгу. Но то, что отмчено нами въ идеологіи сторонниковъ русскаго декаденства, то можно было бы также вскрыть въ ихъ творчеств, творчеств, относительно говоря, сильномъ и въ настоящее время богатомъ талантами.

И философія, и искусство, и религія, и мораль, и политика, все въ декаденств вытекаетъ изъ его обособленности, здсь его первородный грхъ, отсюда, — какъ слдствіе этого грха, — его самоубійство.

‘Вы спрашиваете, когда сіе сбудется, — говоритъ о царств небесномъ ‘таинственный поститель’, о которомъ разсказываетъ старецъ Зосима у Достоевскаго.— Сбудется, но сначала долженъ заключиться періодъ человческаго уединенія’ {Курсивъ подлинника.}.— ‘Какое это уединеніе?’ спрашиваю его. ‘А такое, какое теперь везд царствуетъ, а особенно въ нашемъ вк, но не заключился еще вкъ и не пришелъ еще срокъ ему. Ибо всякій-то теперь стремится отршить свое лицо наиболе, хочетъ испытать въ себ самомъ полноту жизни, и между тмъ выходитъ изъ всхъ его усилій вмсто полноты жизни лишь полное самоубійство, ибо вмсто полноты опредленія существа своего впадаютъ въ совершенное уединеніе. Ибо вс-то въ нашъ вкъ раздлились на единицы, всякій уединяется въ свою нору, всякій отъ другого отдаляется, прячется, и что иметъ прячетъ, и кончаетъ тмъ, что самъ отъ людей отталкивается и самъ людей отъ себя отталкиваетъ… Повсемстно нын умъ человческій начинаетъ насмшливо не понимать, что истинное обезпеченіе лица состоитъ не въ личномъ уединенномъ его усиліи, а людской общей цлостности. Но непремнно будетъ такъ, что придетъ срокъ и сему страшному уединенію, и поймутъ вс разомъ, какъ неестественно отдлились одинъ отъ другого. Таково уже будетъ вяніе времени и удивятся тому, что такъ долго сидли во тьм, а свта не видли. Тогда и явится знаменіе Сына Человческаго на небеси… Но до тхъ поръ надо всячески знамя беречь и нтъ-нтъ, а хоть единично долженъ человкъ вдругъ примръ показать и вывести душу изъ единенія на подвигъ братолюбиваго общенія, хотя бы даже и въ чин юродиваго. Это чтобы не умерла великая мысль…’

Такъ говоритъ ‘таинственный поститель’ Зосим Достоевскаго, и правда его словъ идетъ изъ глубины глубинъ религіозно-христіанскихъ проникновеній Достоевскаго, и предостерегаетъ эта правда отъ грха гордыни, отъ одинокой красоты самообожествленія. Почувствуетъ ее и само декадентское движеніе, чувствуетъ уже и теперь во многихъ своихъ представителяхъ. И удивительно только, скажемъ словами того же Зосимы Достоевскаго, ‘сколь самыя простыя мысли, воочію ясныя, трудно появляются въ ум нашемъ…’

Изъ мира литературныхъ исканійСборникъ статей

1906

Объ уединеніи въ поэзіи и философіи современнаго модернизма.О ‘Горныхъ Вершинахъ’ г. Бальмонта и о ‘Всахъ’.

Читайте также:

Изъ мира литературныхъ исканій
Сборникъ статей

Объ уединеніи въ поэзіи и философіи современнаго модернизма.
О ‘Горныхъ Вершинахъ’ г. Бальмонта и о ‘Всахъ’.