Поэзия и правда человечности в творчестве Вл. Г. Короленко, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1903

Критика
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF

Волжскій

Изъ мира литературныхъ исканій
Сборникъ статей

С.-Петербургъ
Изданіе Е. Д. Жуковскаго

1906

Поэзія и правда человчности въ творчеств Вл. Г. Короленко.

Среди представителей современнаго русскаго художественнаго творчества, — творчества далеко не столь скуднаго и безцвтнаго, какъ оно можетъ показаться, если прислушиваться къ постояннымъ жалобамъ критики на безпременье и оскудніе въ литератур, — есть писатель большой и оригинальный, достойный занять видное мсто не только среди текущей литературы, но и въ славномъ пантеон классиковъ русскаго слова. Онъ давно уже пріобрлъ въ критик и у читателя всеобщее вниманіе и уваженіе. Книги его постоянно требуютъ новыхъ и новыхъ изданій, он читаются съ любовнымъ вниманіемъ и трепетнымъ восхищеніемъ, ими не только эстетически наслаждаются, но и нравственно вдохновляются. Къ самому автору относятся съ теплой симпатіей и благодарной преданностью… Успхъ этого художника большой, прочный и несомннно заслуженный, несмотря на это онъ отличается чрезвычайной скромностью. На литературной дятельности этого писателя лежитъ печать благородной сдержанности. Въ изданіи своихъ произведеній онъ доводитъ эту сдержанность до излишней скромности и даже скупости. Значительная часть написаннаго имъ все еще остается на страницахъ старыхъ журналовъ. До сихъ поръ мы не имемъ собранія сочиненій этого художника. Несмотря на это читатель знаетъ его и онъ знаетъ своего читателя.
Я говорю о Владимір Галактіонович Короленко.
Въ ныншнемъ году {Печаталось въ 1903 году въ No 7 ‘Міра Божьяго’.} истекаетъ 50 лтъ со дня его рожденія (15-го іюля). Родной городъ Житоміръ собирается, какъ сообщаютъ ‘Русскія Вдомости’ (No 34) со словъ газеты ‘Волынь’, ‘торжественно отпраздновать эту годовщину’. Домовладльцемъ г. Житоміра, г-номъ Бернацкимъ подано черезъ городского голову въ житомірскую думу соотвтствующее заявленіе. Пятидсятилтіе дня рожденія любимаго современнаго русскаго писателя есть, конечно, не только мстное событіе, но общій праздникъ русской литературы.

I.

В. Г. Короленко родился 15-го іюля 1853 г. въ Житомір. Отецъ его былъ дворяниномъ Полтавской губерніи, происходилъ изъ стараго казацкаго рода. Праддъ Владиміра Галактіоновича былъ еще настоящій запорожецъ, казацкій старшина. Мать Короленка была дочерью польскаго шляхтича-посессора. Отецъ его служилъ чиновникомъ по разнымъ должностямъ въ Житомір, Дубн и Ровн. Какъ сообщаетъ С. А. Венгеровъ, въ главныхъ чертахъ сынъ обрисовалъ его въ полуавтобіографической повсти ‘Въ дурномъ обществ’ {Энциклопедическій словарь Врокгауза и Ефрона т. XVI, 31 полутомъ.}. ‘Первоначальное образованіе, по даннымъ г. Скабичевскаго, г. Короленко получилъ въ пансіон В. Рыхленскаго въ свое время лучшемъ заведеніи этого рода въ Житомір. Затмъ, поступивъ во второй классъ житомірской гимназіи, мальчикъ пробылъ въ ней два года. Въ это время отецъ, переведенный сначала въ г. Дубно на мсто узднаго судьи, перешелъ на службу въ уздный городъ Ровно, куда за нимъ перехала изъ Житоміра вся семья. В. Г. Короленко съ братьями поступилъ здсь въ третій классъ реальной гимназіи, въ которой въ 1870 г. и окончилъ курсъ съ серебряной медалью. Этотъ небольшой городокъ, нын оживившійся посл проведенія желзной дороги, съ полной точностью, по словамъ Короленко, описанъ имъ въ разсказ ‘Въ дурномъ обществ’ {А. М. Скабичевскій. ‘Исторія новйшей русской литераратуры 1848-1898 гг. Изд. 4-е, стр. 381.}.
‘Въ 1868 г. (31-го іюня) умеръ отецъ Короленка. Это былъ чиновникъ строгой и рдкой по тому времени честности. Получивъ скудное воспитаніе и проходя службу въ низшихъ ступеняхъ среди дореформенныхъ канцелярскихъ порядковъ и общаго взяточничества, онъ никогда не позволялъ себ принимать даже того, что по тому времени называлось ‘благодарностью’, т. е. приношеній уже посл состоявшагося ршенія дла. А такъ какъ въ т годы это было недоступно пониманію средняго обывателя, отецъ же Короленка былъ чрезвычайно вспыльчивъ, то сынъ помнитъ много случаевъ, когда онъ прогонялъ изъ своей квартиры ‘благодарныхъ людей’ палкой, съ которою никогда не разставался (онъ былъ хромъ, вслдствіе односторонняго паралича). Понятно поэтому, что семья (вдова и пятеро дтей) остались посл его смерти безъ всякихъ средствъ, съ одною пенсіей. В. Г. Короленко былъ въ то время въ пятомъ класс. Частью казенному пособію, выданному во вниманіе къ выдающейся честности отца, но еще боле истинному героизму, съ которымъ мать отстаивала будущее семьи среди нищеты и лишеній, обязанъ былъ Короленко тмъ, что могъ окончить курсъ и въ 1871 году поступить въ технологическій институтъ. Здсь почти три года прошли въ напрасныхъ попыткахъ соединить ученіе съ необходимостью зарабатывать хлбъ. Пособіе съ окончаніемъ гимназическаго курса прекратилось, и В. Г. Короленко теперь ршительно не можетъ дать отчета, какъ удалось ему прожить первый годъ въ Петербург и не погибнуть прямо отъ голода. Безпорядочное, неорганизованное, но душевное и искренное товарищество, связывавшее студенческую голытьбу въ т годы, одно является въ качеств необходимаго объясненія. Какъ бы то ни было, но даже 18-ти копечный обдъ въ тогдашнихъ дешевыхъ кухмистерскихъ Великой Княгини Елены Павловны для Короленка и его сожителей былъ въ то время такою роскошью, которую они позволяли себ не боле 6—7 разъ во весь этотъ годъ. Понятно, что объ экзаменахъ и систематическомъ ученіи не могло быть и рчи. Въ слдующемъ году Короленко нашелъ работу, сначала раскрашиваніе ботаническихъ атласовъ, потомъ корректуру. Видя однако, что все это ни къ чему не ведетъ, В. Г. Короленко ухалъ въ 1874 г. съ десяткомъ заработанныхъ рублей въ Москву и поступилъ въ Петровскую академію. Выдержавъ экзаменъ на второй курсъ и получивъ стипендію, онъ считалъ себя окончательно устроившимся. Но благополучіе это продолжалось не долго: въ 1876 г. Короленко былъ исключенъ съ третьяго курса и высланъ съ двумя товарищами изъ Москвы въ Вологодскую губернію, но съ дороги былъ возвращенъ въ Кронштадтъ, гд въ это время жила семья его’ {Тамъ же, стр. 382.}. Жизнь студентовъ Петровской академіи и самая мстность, очень живописная и красивая, впослдствіи была воспроизведена Короленкомъ въ двухъ повстяхъ: ‘Прохоръ и студенты’ (‘Русская Мысль’) 1888 г. No 1 и 2) и ‘Съ двухъ сторонъ’ (разсказъ о двухъ настроеніяхъ) (‘Рус. Мысль’ 1888 г. NoNo 11 и 12). Оба произведенія эти, изъ которыхъ первое осталось незаконченнымъ, не вошли въ отдльныя изданія ‘Очерковъ и разсказовъ’. ‘Годъ спустя посл исключенія изъ академіи онъ переселился съ семьей въ Петербургъ, гд съ братьями опять, занялся корректурой. Къ 1879 г. относятся первыя его литературныя попытки. Съ того же 1879 г. начинаются, странствія Короленка по отдаленнымъ восточнымъ мстамъ: сначала онъ попалъ въ Глазовъ Вятской губерніи, затмъ въ глухія дебри Глазовскаго узда, оттуда въ Томскъ, изъ Томска въ Пермь, оттуда въ 1881 г. въ Якутскую область’ {Тамъ же, стр. 382.}, гд онъ пробылъ три года. Съ 1884 года онъ поселился въ Нижнемъ-Новгород, гд провелъ около десяти лтъ, затмъ перехалъ въ Петербургъ и, наконецъ, съ 1900 года основался въ Полтав.
Еще изъ Перми В. Г. Короленко послалъ литературный очеркъ въ журналъ ‘Слово’, гд онъ былъ напечатанъ въ польской книжк 1879 г., подъ названіемъ ‘Эпизоды изъ жизни искателя’. Этотъ первый разсказъ, подписанный иниціалами, такъ и остался на страницахъ ‘Слова’, авторъ не включилъ его, какъ, впрочемъ, и многіе другіе свои разсказы, ни въ одно изъ отдльныхъ изданій ‘Очерковъ и разсказовъ’. Извстнымъ же въ литератур имя Короленко становится только съ 1885 г., когда онъ, вернувшись изъ Якутской области, печатаетъ въ No 3 ‘Русской Мысли’ ‘Сонъ Макара’. ‘Успхъ ‘Сна Макара’ былъ огромный’, сообщаетъ Венгеровъ. Общій приговоръ по прочтеніи этого произведенія былъ, — какъ сообщаетъ А. М. Скабичевскій, — тотъ, что посл ‘Подлиповцевъ’ Ршетникова ничего не появлялось въ этомъ род въ литератур нашей до такой степени сильнаго и поразительнаго’. Вслдъ за ‘Сномъ Макара’ появился разсказъ ‘Въ дурномъ обществ’ (въ No 10) ‘Русской Мысли’ за тотъ же 1885 г.). Дале, въ 1886 г., въ No 1 ‘Русской Мысли’, — ‘Лсъ шумитъ’ и потомъ безпрерывно, изъ года въ годъ, цлый рядъ произведеній, которыя печатались въ разныхъ журналахъ (по преимуществу въ ‘Русской Мысли’ и въ ‘Сверномъ Встник’), а за послднее время почти исключительно въ ‘Русскомъ Богатств’.
Къ прежнимъ впечатлніямъ, вынесеннымъ изъ разъздовъ по Сибири и восточнымъ окраинамъ Россіи прибавились новыя — изъ жизни верховьевъ Волги. Подъ этими впечатлніями написаны: ‘Рка играетъ’, ‘За иконой’, ‘На солнечномъ затменіи’, а затмъ ‘Павловскіе очерки’ и ‘Въ голодный годъ’. Въ результат поздки въ Америку явился разсказъ ‘Безъ языка’, нын вышедшій отдльнымъ изданіемъ, и нсколько очерковъ, еще не вошедшихъ въ сборники.
Первое отдльное изданіе ‘Очерковъ и разсказовъ’ B. Г. Короленко относится къ 1887 году. Теперь они выходятъ въ новыхъ и новыхъ изданіяхъ, многіе изъ нихъ давно уже переведены на нмецкій, французскій, англійскій, итальянскій, шведскій и нкоторые славянскіе языки. Во французскомъ журнал ‘Revue illustre’ появился въ перевод разсказъ В. Г. Короленко ‘Une trange fille’ (‘Чудная’) съ иллюстраціями русскихъ художниковъ H. Н. Каразина, Ел. Бемъ и А. П. Шнейдеръ. Той же художниц, г-ж Ел. М. Бемъ, принадлежитъ иллюстрація ‘Сна Макара’, на большомъ лист in fR, въ изданіи Сытина. Кром чисто беллетристическихъ произведеній отмтимъ воспоминанія В. Г. Короленко о Гл. И. Успенскомъ и о Чернышевскомъ. Публицистическія статьи (кром ‘Голоднаго года’) до сихъ поръ не выходили отдльнымъ изданіемъ.

II.

О впечатлніяхъ, которыя питали дтство и самую раннюю юность В. Г. Короленко, намъ извстно слишкомъ мало. Кое-что о томъ, чмъ жила душа Короленко-ребенка, говорятъ, конечно, вс очерки и разсказы изъ дтской жизни, впечатлнія собственнаго дтства, несомннно, отразились здсь. Мы узнаемъ также, что впечатлнія природы родины В. Г. Короленко оставили прочные, неизгладимые слды въ душ писателя. Поэзія казацкихъ преданій и музыкальность украйнскихъ псенъ, особенностъ происхожденія отъ отца-украйнца и матери-польки и, наконецъ, свособразная бытовая обстановка, все это, конечно, сыграло свою роль въ духовномъ развитіи писателя и, несомннно, отразилось на характер его творческой работы, но усчитать боле или мене точно вліяніе всхъ этихъ факторовъ мы не имемъ никакой возможности.
Гораздо боле опредленными представляются намъ идейныя вліянія, среди которыхъ протекла юность Короленко и подъ вліяніемъ которыхъ сложились и опредлились начальные элементы, положенные въ основаніе его творческой работы. В. Г. Короленко становится юношей въ знаменательный моментъ русской жизни, на сгиб двухъ замчательныхъ десятилтнихъ граней развитія нашего общественнаго самосознанія. То было время смны двухъ славныхъ міросозерцаній, переломъ настроеній русскаго общества. То было время подъема все еще прибывающихъ волнъ общественнаго оживленія, всколыхнувшихся отъ мощнаго толчка гигантскаго историческаго событія. Это была неумолимая логика фактовъ и настроеній, этими фактами вызванныхъ. Яркіе и блестящіе боевые лозунги 60 гг. стали тогда замтно терять свою нкогда неоспоримую власть и обаяніе надъ умомъ, а на ихъ мсто все увренне и опредленне становились новые идеалы, органически выросшіе изъ прежнихъ, но все же существеннымъ образомъ осложняющіе ихъ и ослабляющіе ихъ безусловность и всемогущество.
Между 60-ми и 70-ми годами не пролегаетъ шумнаго и бурливаго водораздла, какъ это случалось раньше и позже въ смн десятилтій русской литературы и жизни, новое не вставало въ непримиримое противорчіе со старымъ, два общественныхъ движенія 60-ыхъ и 70-ыхъ гг. не враждовали между собой, не сталкивались лбами. Скоре одно изъ нихъ являлось только дополненіемъ и поправкой другого… Здсь борьба поколній вела насъ впередъ такъ же, какъ ране въ конфликт людей 40-ыхъ гг. съ новыми людьми 60-ыхъ гг., такъ же, какъ впослдствіи въ разногласіяхъ семидесятниковъ съ людьми 90-ыхъ годовъ, въ конфликт ныншнихъ ‘марксистовъ’ съ ‘идеалистами’… Но вела прямо и неуклонно, борьба не принимала тогда столь рзкихъ, обостренныхъ формъ, изъ-за разногласій представители обоихъ теченій не теряли общей почвы, на которой вс они являлись, несомннно, союзниками, какъ это часто случалось до и посл… Новое органически выростало изъ стараго, не разрывало съ нимъ, держалось его завтовъ и традицій, обогащая ихъ своимъ опытомъ и мыслью. Поэтому-то такъ часто и въ извстномъ смысл съ полнымъ основаніемъ многіе писатели, друзья или враги — все равно, ставятъ 60-ые и 70-ые годы въ нашемъ общественномъ развитіи за одну общую скобку. Эта общая скобка, тсная близость ихъ не стираетъ существенныхъ различій, не затушевываетъ и перелома, который, какъ мы увидимъ дальше, отразился и въ творчеств Короленка.
Идейныя увлеченія интеллигенціи 60-ыхъ гг. пред-ъставляютъ собой очень интересную, психологически сложную амальгаму сознательнаго матеріализма и безсознательнаго идеализма. Вотъ какъ говоритъ объ этомъ времени писатель, лично юностью своей пережившій эту эпоху: ‘Кто хочетъ понять характеръ и значеніе шестидесятыхъ годовъ, долженъ прежде всего остановиться на… необыкновенно счастливомъ и чрезвычайно рдкомъ въ исторіи сочетаніи идеальнаго съ реальнымъ, головокружительно-возвышеннаго съ трезво-практическимъ’ {‘Сочиненія H. K. Михайловскаго’, т. V, стр. 358.}. За это H. B. Шелгуновъ назвалъ реалистовъ 60-ыхъ гг. ‘идеалистами земли’.
Въ общихъ чертахъ, характеръ нашего умственнаго движенія, примрно съ пятидесятыхъ годовъ, — писалъ въ 77 году въ ‘Письмахъ о правд и неправд’ H. K. Михайловскій, — можетъ быть сведенъ къ двумъ пунктамъ. Подъ наитіемъ своихъ домашнихъ длъ и иностранныхъ вліяній мы желали, во-первыхъ, знать неподкрашенную правду о существующемъ, о мір, какъ онъ есть, со включеніемъ ближайшихъ къ намъ, окружающихъ насъ вплотную явленій. Поэтому мы благоволили къ разнымъ философскимъ системамъ, носившимъ названія матеріализма, реализма, позитивизма. Собственно въ философскія системы мы никогда особенно пристально не вглядывались и довольно неразборчиво валили ихъ въ кучу, лишь бы он общали намъ правду. Къ нимъ мы питали больше платоническія чувства. Но направленіе все-таки очень сильно сказалось въ частныхъ областяхъ, въ пристрастіи къ естественнымъ наукамъ, въ особенныхъ пріемахъ въ беллетристик и въ другихъ искусствахъ, въ критик, въ обличительной литератур. Въ то же время насъ занимала и другая половина правды — вопросы о томъ, каковъ міръ долженъ быть, міръ человческой жизни, разумется’ {‘Сочиненія’, т. IV, 414 стр.}. Но вторая половина правды, правда-справедливость, въ 60-е годы, въ разгаръ увлеченія писаревскимъ реализмомъ, боле молчаливо предполагалась, суровый и стыдливый реализмъ упорно оставлялъ эту правду въ тни, выдвигая прежде всего правду-истину, смло и безстрашно обнажающую дйствительность. На мсто матеріализма 60-хъ годовъ движеніе 70-хъ годовъ выдвигаетъ систему двуединой правды, продолжающей ‘безбоязненно смотрть въ глаза дйствительности и ея отраженію — правд-истин, правд объективной’ и въ то же врема стремящейся опредленно и сознательно ‘охранять и правду-справедливость, правду субъективную’. Исходнымъ пунктомъ для возведенія этого зданія послужила ранняя, тогда только еще просыпающаяся критика позитивизма. На мсто прежняго мыслящаго реализма и апологіи непосредственнаго чувства, на мсто протеста шестидесятниковъ, особенно Писарева, противъ идеализма явилась сознательная апологія точки зрнія идеала. Односторонности и излишества, вытекающія изъ спшной ‘ликвидаціи старой системы’, изъ борьбы противъ лже-идеализма ‘отцовъ’ стали практически ненужными, и потому естественно сгладились. Вра во всемогущество разума, господство односторонняго раціонализма смнились апологіей всесторонне развивающейся личности, съ разумомъ, чувствомъ и волей. Дйствительность стала не только объектомъ естественно-научнаго изученія, но и ‘соціологическаго’ познанія, предметомъ субъективной нравственной оцнки. Гордая честь естествоиспытателя, знающаго только свой ученый кабинетъ, да разв еще научную популяризацію, осложнилась работой противоположнаго моральнаго элемента — совстливымъ народничествомъ. Просвщенный эгоизмъ, самосовершенствующійся въ гармоніи своей личной пользы съ интересомъ всего человчества, встртился съ альтруистической моралью, съ проповдью долга и самопожертвованія, естественныхъ наукъ и самообразованія оказалось недостаточно, проснулась совсть, потянуло къ массамъ, внизъ, въ подвалы, на фабрики, въ деревню — къ народу, къ мужику, рабочему человку, въ интересахъ людей труда воплощались интересы человческой личности вообще. ‘Вотъ замчательный и, смю сказать, историческій фактъ, — говоритъ Григорій Темкинъ, герой повсти H. K. Михайловскаго ‘Въ перемежку’, — въ то время, какъ Писаревъ и другіе изыскивали программу чистой, святой жизни, уединенной отъ всякой общественной скверны, а мы, чуть ли не большинство тогдашней молодежи, старались проводить эту программу въ жизнь, въ это самое время, вс эти Помяловскіе, Ршетниковы, Щаповы, Нибуши и проч. знать не хотли никакихъ эпитимій и знакомились съ блой горячкой. Они были полны ненависти и были правы въ своей ненависти… Ихъ не могло мучить сознаніе личной отвтственности за свое общественное положеніе, ихъ могла мучить только злоба на искалченную жизнь. Но они были все-таки близки намъ, именно своею ненавистью, и изъ этой близости возникли чрезвычайно странныя столкновенія. Прежде всего они насъ спасли отъ окончательнаго погруженія въ писаревщину. Мы готовы были совершенно закупориться въ тсную раковину собственной чистоты, примирившись съ тмъ фактомъ, что въ нижнемъ этаж того самаго зданія, гд мы себ устроили уютное гнздышко, живетъ непроглядное невжество, безысходная нищета. Но разночинцы выходили именно отсюда, изъ этого страшнаго подвала и вносили съ собой живую струю’ {‘Сочиненія Н. К. Михайловскаго*, т. I, стр. 322.}. Пришелъ разночинецъ, поднявшись откуда-то со дна русской жизни, и встревоженная, разбуженная совсть напряженно заработала по всей линіи интеллигенціи 70 гг., на первое мсто выдвигается уже не моральная проблема личности, а вопросъ общественнаго дла, соціальныя противорчія требуютъ разршенія, убжденно и трепетно проповдуется ученіе о долг передъ народомъ, критически мыслящая интеллигенція горячо, словомъ и дломъ, призывается къ активной расплат за ‘все растущую цну прогресса’, къ погашенію вкового долга народу… Осложняются какъ психологическіе и моральные мотивы интеллигентскихъ увлеченій, такъ и практическая программа движеній, осложняются теоретическія основы міросозерцанія. Многія простыя и ясныя матеріалистическія формулы теряютъ свое недавно почти волшебное обаяніе, уже не такъ просто ‘психическіе процессы сводятся къ физіологическимъ’, ‘обществознаніе къ естествознанію’, ‘нравственное начало къ эгоизму’.
Среди этихъ броженій въ эпоху смны интеллигентcкиxъ увлеченій на рубеж двухъ славныхъ десятилтій русской общественной жизни протекла юность В. Г. Короленко. Въ 1870 году онъ оканчиваетъ гимназію. На борьбу настроеній двухъ десятилтій въ творчеств В. Г. Королевко указываетъ печатающійся въ 1888 г. въ ‘Русской Мысли’ разсказъ ‘Съ двухъ сторонъ’, въ подзаголовк названный ‘Разсказъ о двухъ настроеніяхъ’. Правда, общественный переломъ отразился здсь чуть замтными, слабыми тонами. Герой, студентъ Петровской академіи, Гавриловъ ‘взялъ у Бокля истину о мяс и картофел и принялъ ее со всмъ жаромъ прозелита’. ‘Другой мой любимый писатель, — разсказываетъ онъ, — былъ Фогтъ. Его портретъ вислъ у меня въ студенческой квартирк, а на портрет была надпись: ‘Gegen Dummheit kmpften Gtter selbst vergebens’. Точность и трезвость научной мысли производили на меня такое же впечатлніе, какое производитъ красота на ея поклонника. Я благоговлъ передъ этимъ разрушителемъ метафизическихъ предразсудковъ, а его девизъ ставилъ его въ моихъ глазахъ на пьедесталъ полубога, титана. Боги напрасно боролись противъ глупости, но великій человкъ борется не напрасно. Бдный великій человкъ! Я не зналъ, что уже въ то время его самого уличили въ метафизик, которую онъ такъ ненавидлъ, и что глупость доказала дйствительно свою силу, закравшись даже въ его собственныя произведенія’… ‘Мысль есть выдленіе мозга, какъ жолчь — печени’. Это казалось мн и новымъ и оригинальнымъ. Я видлъ въ этомъ безстрашно провозглашенную истину и съ ревностью прозелита готовъ былъ довести ее до логическихъ предловъ. Да, какъ жолчь печени, какъ вс другія выдленія… И тмъ не мене, едва ли передъ чмъ-либо я преклонялся такъ, какъ передъ мыслью’ {‘Русская Мысль’ 1888 г. No 11, стр. 179—180.}. Мы видимъ здсь характерное, особенно характерное для юношей-прозелитовъ, амальгамированіе ‘идеальнаго съ реальнымъ’, смшныхъ курьезовъ съ возвышеннымъ благородствомъ… Но вотъ въ молодомъ матеріалист, поклонник Бокля и Фогта, происходитъ переворотъ, онъ наталкивается на раздавленный поздомъ трупъ пріятеля. И страшная картина, особенно разбросанныя по желзнодорожному полотну ‘блые кусочки мозга’, праизводятъ на него неотразимое впечатлніе. Прежнее міросозерцаніе, простое и ясное, трещитъ по всмъ швамъ, юноша переживаетъ страшный и мрачный переломъ, что принесетъ съ собой онъ — объ этомъ оборванный разсказъ не говоритъ еще съ сколько-нибудь достаточной ясностью. Но все же Гавриловъ высказываетъ увренность, что онъ ‘испытывалъ тогда въ очень остромъ вид самое общее и наиболе распространенное настроеніе нашего времени’ {Тамъ же, стр. 176.}. Въ разсказ бгло рисуются студенческія сходки, поминается фамилія широко извстнаго въ то время критика-публициста Зайцева, читается статья, въ которой говорится ‘о неоплатномъ долг интеллигенціи передъ народомъ’ и пр., и пр.
Несмотря на возраженія нкоторыхъ критиковъ, нельзя не признать, что самый кризисъ настроеній героя удался художнику… Кризисъ прежняго міросозерцанія, душевной безмятежности пробуждаетъ молодого героя къ новымъ исканіямъ, тяжесть переживаемаго имъ переходнаго настроенія не разъ останавливаетъ его на мысли о самоубійств, съ этой мыслью часто бродитъ онъ около платформы, заглядывая подъ колеса вагоновъ.
‘Я приносилъ туда, — говоритъ онъ, — и уносилъ оттуда омраченную душу, умъ, угнетенный сознаніемъ безсмыслія жизни (зачмъ же искать смысла въ частностяхъ, когда цлое лишено всякаго смысла?), и застывшее въ холодномъ и тупомъ отчаяніи сердце. А кругомъ злилась зимняя вьюга, лежали холодные снга, телеграфные столбы стонали точно отъ внутренняго озноба, а съ откоса, на другой сторон дороги, глядлъ на меня грустный огонекъ сторожевой будки. Тамъ, въ темнот, среди спертаго воздуха жила цлая семья сторожа, и красный огонекъ глядлъ въ темноту такъ сиротливо и жалко, какъ жалки были эти существованія. Дти были золотушны и несчастны, мать — изможденная, сердитая и тоже несчастная. Она рожала и хоронила, и въ этомъ была ея жизнь. А отецъ, съ которымъ я много разъ говорилъ прежде, былъ, можетъ быть, несчастне всхъ, потому что вся семья ждала чего-то отъ него, а самъ онъ не видлъ надежды ниоткуда… Онъ выносилъ это положеніе потому, что простымъ сердцемъ врилъ въ высшую волю и полагалъ, что кому-то, для чего-то это нужно. У меня отъ его разсказовъ и отъ зрлища этой безпросвтной жизни сжималось сердце, но и я тогда могъ выносить это зрлище, потому что у меня были тоже надежды: я думалъ, что мы скоро найдемъ пути для того, чтобы сдлать жизнь для всхъ свтлой и радостной. Какъ, когда, какимъ образомъ?— это другое дло, но смыслъ жизни былъ въ этой цли… Теперь же для меня не было ни этого и никакого смысла, и видъ безцльныхъ и ничмъ не вознаградимыхъ страданій этой сторожевой будки былъ бы поистин невыносимъ для меня, если бы я не заключился въ какую-то скорлупу холоднаго безчувствія къ себ и другимъ’ (‘Русская Мысль’, 1888 г. No 12, стр, 242).
Настроеніе Гаврилова, какъ и другихъ героевъ В. Г. Короленка, какъ и настроеніе самого художника лучше всего назвать ‘правдоискательствомъ’. Этимъ словомъ раскаявшійся эмигрантъ Келсіевъ {См. о немъ статью Н. К. Михайловскаго: ‘Жертва старой русской исторіи’ т. IV.} характеризовалъ общественное броженіе того времени. ‘Правдоискателями’ были шестидесятники въ своихъ увлеченіяхъ матеріалистическими формулами, которыя одухотворялись ими и возводились на степень религіи, правдоискательство лежало въ основ проповди Писарева, правдоискательство же привело къ кризису настроенія въ самомъ конц 60-хъ годовъ и къ новымъ увлеченіямъ семидесятниковъ.
В. Г. Короленко съ первыхъ шаговъ своей литературной дятельности, съ перваго произведенія, ‘Эпизоды изъ жизни искателя’, является передъ нами увлеченнымъ, неугомоннымъ правдоискателемъ. Страстно искомый смыслъ жизни не выливается у него въ какое-нибудь одно, несомннное, разъ навсегда законченное ршеніе. Онъ постоянно ищетъ его съ своей задумчивой грустной улыбкой, вотъ, вотъ, кажется, уже нашелъ, обладаетъ имъ, но потомъ снова теряетъ и снова ищетъ. Смыслъ этотъ для В. Г. Короленко нчто огромное, неуловимое, необъятное, но обаятельное, прекрасное и завлекательное, то, о чемъ нельзя не думать, чего живому человку нельзя не искать. Въ томъ же разсказ, ‘Съ двухъ сторонъ’, разсказчикъ съ грустной ироніей говоритъ о смысл жизни. ‘Иногда мн казалось, что я нашелъ его, потомъ терялъ опять, падалъ и подымался. И еще долго не одинъ я, вс мы будемъ искать его… Но я почувствовалъ только, что смыслъ этотъ есть, и никогда уже не терялъ этого проблеска вры’. И вотъ Королевко ищетъ его, думаетъ о немъ и, какъ уметъ, раскрываетъ повсюду въ своихъ произведеніяхъ.
Глубоко искреній ‘правдоискатель’, В. Г. Короленко ищетъ самъ, наблюдаетъ и изображаетъ ‘искателей’ всевозможныхъ типовъ и направленій. Его литературная дятельность открывается небольшимъ разсказомъ: ‘Эпизоды изъ жизни искателя’. Здсь юный герой, студентъ, встаетъ передъ читателемъ съ своими неопредленными, неразршившимся исканіями, онъ обртаетъ ‘то, чего совсмъ не искалъ’, но за нимъ идутъ много другихъ… Въ дальнйшихъ произведеніяхъ В. Г. Короленка встрчаются весьма различные виды взыскующихъ. Здсь и шумно волнующаяся интеллигентная молодежь (‘Съ двухъ сторонъ’ и ‘Прохоръ и студенты’) и сосредоточенные носители народной мудрости, выразители стихійнаго влеченія мысли народа къ правд и свту, сектанты и раскольники (‘Убивецъ’, ‘Яшка’ ‘Въ послдственномъ отдленіи’, ‘Камышинскій мщанинъ’, ‘Рка играетъ’, ‘Надъ лиманомъ’), или просто безпокойные люди, какъ сапожникъ Андрей Ивановичъ и Микеша (‘За иконой’, ‘На затменіи’ ‘Государевы ямщики’), мятущіяся души, какъ бродяга Пановъ (‘На пути’), или ‘Соколинецъ’, образы наивно пытливыхъ ‘искателей’-дтей (‘Ночью’, ‘Въ дурномъ обществ’, ‘Парадоксъ’) и окутанные загадочно поэтической дымкой прихотливаго вымысла прекрасные силуэты сказокъ (‘Сказанія о Флор’, ‘Необходимость’ и др.). Поиски неудовлетворенной души — излюбленная тема В. Г. Короленка, постоянный предметъ думъ и поэтическихъ вдохновеній, грустная задумчивость — его господствующее настроеніе.
Вопросы вры, жизни, Бога и правды занимаютъ въ произведеніяхъ Короленка самое видное мсто. Здсь, главнымъ образомъ, сосредоточивается вниманіе художника. Жизнь широко захвачена авторомъ, неисчерпаемо разнообразная и могучая, течетъ она безостановочнымъ шумнымъ потокомъ, развертывая въ своемъ неустанномъ шествіи очаровательно красивыя, говорящія выразительнымъ языкомъ, полныя красокъ и какого то таинственнаго, неразгаданнаго еще, но обаятельнаго и зовущаго смысла, картины природы, а среди этой одухотворенной природы выдляя людей, съ грустной задумчивостью всматривающихся въ темную загадку жизни, въ глубину своей совсти, ищущихъ смысла этой жизни, пекущихся о вр истинной, о правд Божіей, о Бог праведномъ. И среди красивой Украйны съ ея мягкими нжными красками и тихими ласкающими звуками, и въ живописныхъ окрестностяхъ шумной Москвы, и въ далекой Сибири, среди непривтливо суровыхъ береговъ Лены, среди якутовъ въ глухой тайг, среди лсовъ и медвдей, и въ блестящемъ, подавляющемъ своей огромностью гигант Нью-Іорк, на берегахъ свободной страны человкъ является неудовлетвореннымъ искателемъ, неустанно Бога ищетъ, тревожится изъ-за вры, хочетъ жить по правд. Везд вопросы религіи и морали волнуютъ его прежде всего. Среди богатой галлереи взыскующихъ вры Короленка есть всевозможныя градаціи ‘искателей’, есть обртшіе предметъ своихъ исканій и вставшіе на вр своей, какъ на камн, есть безнадежно разочарованные, нигилисты въ самомъ точномъ смысл этого слова, но всего боле просто ‘искателей’. Остановимся на нкоторыхъ наиболе яркихъ изъ нихъ.

III.

Жизнь въ далекой Сибири, гд художникъ провелъ долгіе годы, дала ему обильный матеріалъ для его наблюденій надъ всякаго рода искателями. Большинство изъ нихъ, какъ и самъ писатель, пришли сюда ‘изъ-за вры’, ихъ привело смлое стремленіе къ своей собственной правд, подвижническая готовность независимо и свободпо исповдывать своего собственнаго Бога ил’, по крайней мр, за свой страхъ и рискъ искать его, они отстаивали право быть самими собой, право вровать, молиться и жить по своему. На ряду съ этими пришельцами авторъ рисуетъ также не мало искателей изъ туземцевъ.
Въ глубинахъ народнаго сознанія идетъ неустанная своеобразная работа. Несмотря на принижающее дйствіе холода, голода и нищеты, подъ тяжелымъ давленіемъ деспотизма и навязчивой культуры съ ея карикатурными преломленіями въ чуждой ей сред, за порогомъ медленно растущаго зданія образованности и грамотности, помимо работы интеллигенціи, стучащей молоточкомъ своей просвщенной гуманности гд-то на отшиб, далеко отъ темныхъ закоулковъ народнаго сознанія, неуклонно совершается глухая подпочвенная работа народной мысли. Сдавленная въ своемъ рост, несвободная и лишенная свта, мысль эта боязливо и недоврчиво прячется въ старинныхъ преданіяхъ и гшсаніяхъ расколькичества, въ пытливомъ суемудріи сектантскихъ ученій, невольно уважая въ нихъ самостоятельность и непринужденность, а порою и геройское мученичество. Неудовлетворенную, наскучавшуюся въ своихъ религіозныхъ исканіяхъ душу увлекаетъ здсь ореолъ мученичества за правду гонимой вры.
Ниоткуда не видя спасенія, затосковавшій искатель изъ народа идетъ порою искать вры въ острогъ. Таковъ ‘Убивецъ’, который надумалъ въ арестанты поступить. Вотъ какъ разсказываетъ онъ свою исторію:
‘Крпко меня люди обидли, — начальники. А тутъ и Богъ вдобавокъ убилъ, жена молодая да сынишко въ одинъ день померли. Родителей не было, остался одинъ-одинешенекъ на свт: ни у меня родителей, ни у меня друга. Попъ и тотъ послднее имнье за похороны прибралъ. И сталъ я тогда задумываться. Думалъ, думалъ и, наконецъ, того, пошатился въ вр. Въ старой-то пошатился, а новой-то еще не обрлъ. Конечно, дло мое темное. Грамот обученъ плохо, разуму своему также не вовсе довряю… И взяла меня отъ этихъ мыслей тоска, то-есть такая тоска страшенная, что, кажется, радъ бы на бломъ свт не жить… Бросилъ я избу свою, какое было еще хозяйствишко все кинулъ… Взялъ про запасъ полушубокъ, да порты, да сапогъ пару, вырзалъ въ тайг посошокъ и пошелъ. Въ одномъ мст поживу, за хлбъ поработаю — поле вспашу хозяину, а въ другое къ жатв поспю. Гд день проживу, гд недлю, а гд и мсяцъ, и все смотрю, какъ люди живутъ, какъ Богу молятся, какъ вруютъ… Праведныхъ людей искалъ’ (‘Очерки’ кн. I, 270—271).
Но исканія эти ни къ чему не привели: Затосковалъ онъ еще больше и тутъ же ‘надумалъ въ арестанты поступить добровольно’. Назвался бродягой, посадили. ‘Въ род крестъ на себя наложилъ’, говоритъ. Но и тюрьма не успокоила скорбную душу ‘Убивца’. ‘Довольно я узналъ, каковъ это есть монастырь’. ‘На скверное слово, на отчаянность самый скорый народъ, а чтобы о душ подумать, о Бог тамъ — это за большую рдкость, и даже еще смются’. Объявилъ свое имя, сталъ проситься изъ тюрьмы. Но тутъ его очаровалъ вновь приведенный арестантъ ‘покаянникъ Безрукій, оказавшійся впослдствіи ужаснымъ злодемъ’… Принявъ этого человка за святого, ‘Убивецъ’ подчинился его авторитету. Выйдя съ его помощью изъ тюрьмы, онъ попалъ въ разбойничью шайку. Защищая прозжую барыню, онъ убиваетъ покушающагося на нее Безрукаго, за что и получаетъ свое прозвище ‘Убивецъ’, столь страшное для разбойниковъ. Такъ и не нашелъ своей правды ‘Убивецъ’, пока его не убилъ какой-то бродяга за то, что онъ его не хотлъ убивать.
Вотъ Пановъ, бродяга отъ рожденія, сынъ бродяги, по прозванію Безпріютный, всю жизнь проводитъ въ пути отъ этапа къ этапу, среди арестантовъ и каторжниковъ. Но могучая и страстная натура бродяги не легко мирится съ этой жизнью, порою съ страшною стихійною силой просыпается въ немъ тоска о чемъ-то другомъ, неиспытанномъ и недоступномъ, что обошло его въ жизни, о какой-то другой жизни… Онъ носилъ въ себ какую-то невысказанную, но глубокую тайну и это всмъ импонировало въ увренной фигур бродяги.
И вотъ этотъ-то бродяга, прочитавъ однажды въ книг идущаго съ нимъ въ одной партіи ссыльнаго интеллигента фразу, подчеркнутую синимъ карандашемъ: ‘Нашъ вкъ жадно ищетъ вры’, сказалъ ‘это врно!’ — -‘Что врно?’ — спросилъ интеллигентъ. ‘Справедливо здсь написано насчетъ вры’. Онъ проситъ эту книгу и читаетъ ее по вечерамъ со свчей, ложась спать на нарахъ. Въ философской книг Пановъ не нашелъ настоящаго отвта на неясные запросы своей тоскующей души. Пробуя залить душевную бурю водкой, пьяный и дерзкій онъ вызывающе кричитъ интеллигенту, давшему ему злополучную книгу:
‘Ва-а-просы… Я, братъ и, самъ спрашивать-то мастеръ: Нтъ, ты мн скажи, долженъ я отвчать или нтъ… ежели моя линія такая. А то ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурилъ’.
Въ очерк ‘Въ подслдственномъ отдленіи’ рисуется цлый рядъ гонимыхъ за вру. Особенно характерна фигура такъ называемаго сумасшедшаго Якова. Это уже не ‘искатель’ только, но самоотверженный, героически смлый борецъ за свою правду. Онъ обрлъ свою правду и стоитъ за нее, какъ на камн. Запертый въ одиночномъ заключеніи, онъ исповдуетъ свое служеніе ‘праву-закону’ неукоснительнымъ стукомъ, всякій разъ, какъ вблизи его камеры показываются ‘слуги антихристовы’, ‘беззаконники’, т.-е. кто-нибудь изъ тюремныхъ начальниковъ. ‘Званія своего, фамиліи, напримръ, не открываетъ, — разсказываетъ о немъ одинъ арестантъ въ разговор съ авторомъ.— Сказываютъ такъ, что за непризнаніе властей былъ онъ сосланъ’…
‘А зачмъ онъ стучитъ?’ — ‘И опять же какъ сказать… Собственно для обличенія’.
Авторъ склоненъ къ мннію, ‘что Яшка былъ вовсе не сумасыіедшій, а подвижникъ’. ‘Да, — говоритъ онъ, — если въ нашъ вкъ есть еще подвижники строго послдовательные, всмъ существомъ своимъ отдавшіеся иде (какова бы она ни была), неумолимые къ себ, ‘не вкушающіе идоложертвеннаго мяса’ и отвергшіеся всецло отъ гршнаго міра, то рекомендую вамъ: такой именно подвижникъ находится за крпкою дверью одной изъ одиночныхъ камеръ подслдственнаго отдленія’. Таковъ былъ Яшка. Его ученіе борьбы ‘государственнаго начала’, за которое онъ самоотверженно стоялъ, противъ ‘земскаго’, справедливо представляется автору ‘какою-то странной смсью миологіи и реализма’. Но въ этомъ путанномъ и несуразномъ ученіи было крпкое и здоровое зерно непреклоннаго, ни передъ чмъ не сгибающагося идеализма. Изъ-подъ страннаго покрова его свособразнаго суемудрія, подъ ‘ужасно мрачной миологіей’, вычитанной имъ изъ какого-то ‘Сборника’, яркимъ свтомъ свтитъ искреннее уваженіе къ правамъ личности. Яковъ по своему защищаетъ автономію личности, у него есть свособразный ‘категорическій императивъ’. ‘Онъ прикидывалъ, — говоритъ разсказчикъ, — все къ нкоторымъ, незыблемымъ въ его представленіи правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мрку’. Онъ отдается своему нравственному служенію независимо отъ тхъ реальныхъ послдствій, къ которымъ можетъ повести это служеніе и даже, пожалуй, вопреки имъ. ‘Стучу, вотъ, слава-те, Господи, Царица Небесная… поддерживаетъ меня Богъ-отъ!’
Послдствіемъ стука Якова было то, что этотъ стукъ предупреждалъ арестантовъ общей камеры о приближеніи начальства, но для него это было только случайнымъ результатомъ его стоявія ‘за Бога, за великаго государя’. Настоящій же смыслъ своего стучанья онъ полагалъ не въ этомъ, оно вытекало изъ требованій категорическаго морільнаго принципа служить праву-закону.
Устойчивости положительной вры Яшки въ ‘Бога’, ‘великаго государя’, его неуклонному служенію ‘праву-закону’ соотвтствуетъ устойчивость отрицанья камышинскаго мщанина. Это сплошной отрицатель, религіозный нигилистъ. Какъ Яковъ отстаиваетъ право личности на свободное самоопредленіе своимъ неугомоннымъ стучаньемъ, такъ и камышинскій мщанинъ отстаиваетъ свое право быть самимъ собой, отстаиваетъ своимъ свободнымъ отрицаніемъ.
‘— Вры какой?— спрашиваетъ арестанта писарь.
— Никакой.
— Какъ никакой? Въ Бога вруешь?
— Гд Онъ, какой Богъ? Ты что ли его видлъ?..
— Какъ ты смешь такъ отвчать? — набросился смотритель.— Я тебя, сукина сына, сгною!.. Мерзавецъ ты этакой!
Мщанинъ изъ Камышина слегка пожалъ плечами.
— Что жъ?— сказалъ онъ.— Было бы за что гноить-то. Я прямо товорю… За что и сужденъ.
Недоумваютъ по поводу сплошного отрицанія этого человка и сами арестанты.
— Какъ же, чудакъ, — говоритъ какой-то рыжеватый философъ, съ тузомъ на спин, — пра-а чудакъ! Вдь ежели сказываешь, къ примру: ‘нтъ’, такъ что же есть?
— Ничего! — отрзалъ камышинскій мщанинъ коротко и ясно.
‘Ничего!’ Выходитъ, что камышинскій мщанинъ сужденъ, осужденъ, закованъ, сосланъ, наконецъ готовъ воспріять осуществленіе смотрительскихъ общаній, которыя порой бываютъ хуже всякаго приговора, вообще страждетъ изъ-за… ничего! Казалось бы, къ тому, что характеризуется этимъ словомъ ‘ничего’, можно относиться лишь безразлично. Между тмъ, камышинскій мщанинъ относится къ нему страстно, онъ является какъ бы адептомъ, подвижникомъ чистаго отрицанія. Онъ безстрашно исповдуетъ свое ‘ничего’ передъ врагами этого оригинальнаго ученія’ (‘Очерки’, I, 222).
‘Ничего’ — его религія, столь же самобытная, несомннно и устойчивая, какъ и религія Якова. Очевидно, долгими муками выстраданы, въ долгихъ исканіяхъ выношены эти религіозныя откровенія. Авторъ находитъ въ нихъ ‘много общаго’. Въ этихъ своеобразныхъ съ перваго взгляда столь различныхъ и одинаково темныхъ и дикихъ выраженіяхъ работы народной мысли, въ этихъ извилинахъ и глубинахъ народнаго религіознаго сознанія, дйствительно, ‘много общаго’. Въ обоихъ олицетворяется протестъ личности противъ посягательствъ на ея право свободнаго самоопредленія, протестъ — свособразный, чисто русскій. В. Г. Короленко глубоко вскрываетъ психологію этого родного ему явленія, ему посвящены прекрасныя страницы въ книг ‘Голодный годъ’, ‘У казаковъ’ и въ другихъ мстахъ… Любопытный типъ искателя представляетъ собой сапожникъ Андрей Ивановичъ. Въ великолпномъ разсказ ‘За иконой’ передъ читателемъ рисуется путешествіе автора съ Андреемъ Ивановичемъ. Изображаются проводы иконы, посщающей Нижній-Новгородъ. Фигура сапожника выполнена превосходно. Андрей Ивановичъ — ‘отличный сапожникъ и прекрасный семьянинъ’, съ ‘давальцами’ обращается почтительно, словомъ, ведетъ жизнь, какая полагается по чину заправскому сапожнику, но временами какъ бы просыпается отъ этой своей монотонно текущей, тягучей жизни, ‘снимаетъ хомутъ’ и какъ бы преображается. Тогда ‘въ немъ проявляется строптивый демократизмъ и наклонность къ отрицанію. ‘Давальцевъ’ онъ начиналъ разсматривать, какъ своихъ личныхъ враговъ, духовенство обвинялъ въ чревоугодіи, полицію — въ томъ, что она слишкомъ величается надъ народомъ и, кром того, у пьяныхъ, ночующихъ въ части, шаритъ по карманамъ (это онъ испыталъ горестнымъ опытомъ во время своего запиванія). Но больше всего доставалось купцамъ’ (‘Очерки’, II, 180). По своему душевному складу подвижному и неуравновшенному, а также и по демократическимъ тенденціямъ, и другимъ сторонамъ, этотъ искренній и милый человкъ нсколько напоминаетъ незабвеннаго героя ‘Разоренія’ Успенскаго — Михаила Ивановича. Чуткій и воспріимчивый, съ рзко выраженной наклонностью къ самопожертвованію, другъ ‘простого человка’ и врагъ прижимки’, Андрей Ивановичъ во многомъ и отличается отъ героя Успенскаго. Андрей Ивановичъ, пожалуй, даже реальне его, онъ боле живое, единичное лицо, чмъ герой ‘Разоренья’. Но за то Михаилъ Ивановичъ полне выразилъ идеологію людей своего типа: онъ вдохновенне и ярче, выразительне и послдовательне. Онъ также, какъ и Андрей Ивановичъ ‘за правду помереть готовъ во всякое время’, зато уже и ‘давальцевъ’ ненавидитъ во всякое время, за ‘простого человка’ всегда горой, всегда во власти своего краснорчиваго демократизма и потому искренно негодуетъ на товарища, малодушно отступающаго передъ чистой публикой, со словами: ‘Вашъ-бродь, дозвольте бутень-броду…’ Михаилъ Ивановичъ послдовательне, но герой Короленка жизненне, допустиме и вмст съ тмъ сложне. Онъ иметъ сильный уклонъ въ сторону религіозныхъ запросовъ, не останавливается даже передъ проблемами отзывающимися ‘букводствомъ’, отъ которыхъ неуклонно преданный своему длу Михаилъ Ивановичъ отшатнулся бы съ негодованіемъ, какъ отъ своеобразной ‘прижимки’, способной только утснить простого человка и отуманить открывающееся передъ нимъ поприще. Андрей же Ивановичъ этимъ не смущается, въ немъ слабе власть принципа, онъ непосредственне, расплывчате, съ непростительною легкомысленностью — онъ часто, употребляя его излюбленнае выраженіе, ‘не туда гнетъ’…

IV.

Ту же тревогу неудовлетворенной души, тоже ищущее безпокойство о вр, о правд, о Бог встрчаемъ мы и въ большей части другихъ произведеній Короленко. Таковы разсказы: ‘На затменіи’, ‘Атъ-Даванъ’, о томъ же говоритъ прелестный и характерный также и во многихъ другихъ отношеніяхъ разсказъ ‘Рка играетъ’, Тмъ же настроеніемъ проникнута поэзія воли и удали въ увлекательномъ разсказ Соколинца.
‘Я видлъ въ немъ, — говоритъ художникъ, — только молодую жизнь полную энергіи и силы, страстно рвущуюся на волю… Куда?
Да куда?’
Въ смутномъ бормотаніи спящаго бродяги ему ‘слышались неопредленные вздохи о чемъ-то…’ Неясная и туманная, темная даль жизни властно притягиваетъ къ себ тоскующую душу, увлекаетъ и манитъ своей загадочной глубиной, страстно хочется понять тайну этой дали, хочется заглянуть въ самый кратеръ этой бездонной жизненной глуби… А она все уходитъ, то приближаясь, то снова удаляясь, порою кажется близкой и пояятной и такой доступной, а въ сущности всегда недосягаемо далека и всегда загадочна и очаровательна. Жизнь зоветъ къ себ, и въ страшной власти этого зова кроется для человка тайна ея смысла, разгадать которую онъ снова и снова стремится повсюду въ своихъ исканіяхъ. .
Въ одномъ изъ лучшихъ и наиболе цльномъ произведеніи В. Г. Короленка въ повсти ‘Безъ языка’, смутныя броженія неудовлетворенной души уносятъ нсколькихъ жителей захолустнаго мстечка ‘Лозище’, ‘однодворцевъ Лозинскихъ, въ далекую Америку искать новой жизни: когда въ самомъ конц повсти герой Матвй Лозинскій и его соотечественникъ интеллигентный правдоискатель Ниловъ подводятъ итоги тому, что имъ дала новая жизнь въ новой стран, читатель убждается, что они нашли, пожалуй, много, но не то, что искали. Самое глубокое и заманчивое осталось все-таки тамъ впереди, освщая собой новыя, вчныяисканія. Казалось бы, Матвй Лозинскій посл тяжелыхъ злоключеній нашелъ то, къ чему стремился, но его все-таки тянетъ куда-то, онъ подумываетъ о родин, онъ не знаетъ, чего ему хочется…
Стоя рядомъ съ своей будущей женой на пристани Нью-Іорка, задумчиво всматриваясь въ море, въ подходящіе изъ Европы пароходы, Матвй ‘сознавалъ, что вотъ у него есть клочекъ земли, есть домъ, телка, и корова… скоро будетъ жена… Но онъ забылъ еще что-то и теперь это что-то плачетъ и тоскуетъ въ его душ‘. Но назадъ, на родину, онъ не вернется, ‘тамъ теперь Ниловъ съ своими вчными исканіями’. Такимъ образомъ авторъ привелъ своего героя къ пристани, а все же ‘что-то плачетъ и тоскуетъ въ его душ’, напоминаетъ о чемъ то далекомъ и еще недостигнутомъ, слышатся ‘неопредленные вздохи о чемъ-то’ и тайна жизни снова и снова зоветъ искать и искать… Глубокая задумчивость не покидаетъ автора, съ его устъ не сходитъ грустная улыбка. Но значитъ ли это, что онъ только ищетъ, но ничего не находитъ, что поиски его ни къ чему не приводятъ?
Въ разсказ ‘Ночью’ рисуется такая картина. Въ спальной происходятъ роды, а въ другой половин дома, въ дтской, четверо дтей собрались на ночную бесду около свчи. Голованъ, Мордикъ, Маша и Шура. Няня спитъ, въ дтской тихо, но дти чувствуютъ, что въ дом что-то происходитъ, они уже знаютъ, что ‘у мамы скоро родится двочка’, изъ другой половины доносится движеніе, кто-то пріхалъ, слышны голоса взрослыхъ и, наконецъ, до ихъ ушей долетаетъ пискъ ребоночка, Дти заинтересовываются и, пробжавъ черезъ коридоръ, попадаютъ въ спальную. Тамъ они наталкиваются на двухъ пріхавшихъ ‘дядей’. Одинъ, дядя Михаилъ, студентъ медицинской академіи, онъ извстенъ дтямъ, какъ насмшливый отрицатель, они слышали ‘онъ говоритъ, когда человкъ умретъ, то изъ него сдлается порошокъ и человка нтъ вовсе’. Другой — дядя Генрихъ, этотъ ‘говоритъ, что человкъ уходитъ на тотъ свтъ и смотритъ оттуда и жалетъ…’ Дти знаютъ, что у него нсколько лтъ умерла жена Катя, этимъ они объясняютъ его вру. ‘Если изъ человка длается порошокъ, то значитъ, и изъ Кати тоже. А онъ этого не хочетъ…’ Этихъ-то дядей дти и находятъ около мамы въ спальн. На вопросы дтей въ объясненіе происшедшаго событія дядя Михаилъ прибгаетъ къ традиціонному лопуху, ‘подъ лопухомъ нашли’, ‘прямо съ неба на ниточк спустили’. Ни та, ни другая гипотеза не удовлетворяетъ дтской пытливости и вотъ бойкій Мордикъ разсказываетъ свою, которую онъ слышалъ отъ жида Мошки: это извстная, еврейская легенда объ ангел смерти и ангел жизни, у Бога есть два ангела, одинъ вынимаетъ изъ людей душу, а другой приноситъ новыя души съ того свта. Вотъ когда надо у кого-нибудь родиться ребенку, та женщина длается больна… Богъ посылаетъ обоихъ ангеловъ и т. д.
Эта поэтическая легенда Мошки боле говоритъ дтскому воображенію, чмъ лопухи и ниточки, быть можетъ, еще и потому, что Мошка врилъ въ грезы и передалъ эту вру вмст съ разсказомъ, а трезвые люди не врятъ въ свои лопухи и ниточки, и чуткая душа ребенка всегда живо чувствуетъ фальшь… Но все-таки Мордику хочется подкрпить мошкину правду авторитетомъ взрослыхъ.
‘— Что же, это все… правда?— спрашиваетъ онъ, кончивъ разсказъ.
— Все правда, мальчикъ, все это правда!— сказалъ серьезно Генрихъ.
Тогда Михаилъ, еще за минуты передъ тмъ утверждавшій, что ребятъ находятъ подъ лопухомъ, нетерпливо повернулся на стул.
— Не врь, Маркъ. Все это глупости, глупыя мошкины сказки… Охота, — повернулся онъ къ Генриху, забивать дтскую голову пустяками!
— А ты сейчасъ не забивалъ ее лопухомъ?
— Это не такъ вредно: это очевидный абсурдъ, отъ котораго имъ отдлаться легче.
— Ну, разскажи имъ ты, если можешь…
— Ты знаешь, что я могъ бы разсказать…
— Что?
Михаилъ звонко засмялся.
— Физіологію… разумется, въ популярномъ изложеніи… Надюсь, это была бы правда…
— Напрасно надешься…
— То-есть?
— Ты знаешь немногое, а думаешь, что знаешь все… А они чувствуютъ тайпу и стараются облечь ее въ образы. По моему оно ближе къ истин’.
Это очень выразительныя слова, и хотя сказаны они авторомъ не отъ своего лица, но въ нихъ вложено художникомъ много своего. Онъ напряженно и внимательно всматривается въ жизнь, всматривается глубокимъ и долгимъ взглядомъ, неустанно доискивается смысла этой жизни, хочетъ разгадать ея тайну, но находитъ далеко не все, что ищетъ, узнаетъ немногое, и не думаетъ, что знаетъ все. Также интеллигентный искатель повсти ‘Безъ языка’ нашелъ многое изъ того, что онъ искалъ, но это многое не все. И другимъ дйствующимъ лицамъ, героямъ другихъ очерковъ и разсказовъ Короленка, подобно Матвю Лозинскому, ‘чудится еще что-то, что манило ихъ и манитъ, но что это такое они ршительно не могли бы ни сказать, ни опредлить въ собственной мысли… Но было это глубоко, какъ море и заманчиво, какъ дали просыпающейся жизни…’
Въ жизни много глубоко таинственнаго и непонятнаго, то, что знаетъ человкъ, слишкомъ немного и слишкомъ не полно. При этомъ поэзія глубокаго чувства непособна больше понять въ жизни, боле приблизиться къ ея тайн, чмъ холодный свтъ гордаго разума, голосъ опытнаго, объективнаго знанія. Разумъ многое можетъ, но онъ не всемогущъ, какъ это кажется одностороннему раціонализму, разумъ не составляетъ еще всего человка, не выражаетъ собой всего человческаго сознанія, полной и цльной человческой личности, у живого человка есть и чувство, и воля. И часто то, что недоступно разумному познанію, открывается чувству и полагается волей… И тогда гордый и сильный на своемъ мст разумъ не долженъ вставать у нихъ на пути. Здсь, а также, какъ дале увидимъ, и въ другихъ произведеніяхъ В. Г. Короленко является глубоко вдумчивымъ художникомъ, апологетомъ цльной человческой личности противъ всевозможныхъ посягательствъ на нее, какъ со стороны внщнихъ, такъ все равно и внутреннихъ идоловъ, обезцнивающихъ жизнь и комкающихъ полноту человческаго сознанія во имя обидной ясности своихъ претенціозныхъ ученій.
Художникъ не думаетъ, что онъ знаетъ все, онъ не проникъ въ тайну жизни, но нчто въ ней онъ все же уяснилъ себ и изъ этого слагается его вра, здоровая и сильная.
Вслушиваясь въ основные мотивы поэзіи В. Г. Короленка, вдумываясь въ смыслъ его разсказовъ о людяхъ, взыскующихъ праведной вры, пристально всматриваясь въ своебразную красоту его картинныхъ изображеній природы, мы везд явственно ощущаемъ живое дыханіе Бога, вдохновляющаго художника, чувствуемъ ласкающее тепло его идеала, обаяніе его правды. Предметъ религіозныхъ вдохновеній В. Г. Короленка — живая человческая личность, его Богъ, — образъ и подобіе человка, живитъ въ человк и человкомъ, его идеалъ — человчность, его поэзія — поэзія человческой жизни и человческой правды. Гуманитарный характеръ поэзіи Короленко отражается на изображеніи, какъ религіозныхъ врованій, такъ и естественныхъ явленій. Какъ Богъ, такъ и природа одинаково окрашиваются имъ въ цвтъ человческихъ представленій, одухотворяются и очеловчиваются. Онъ смотритъ на жизнь съ человческой точки зрнія, воспроизведенный имъ міръ существуетъ только въ человк и для человка, главная идея, положенная въ основу художественнаго творчества В. Г. Короленка, та же, которую положилъ, какъ гносеологическій принципъ, въ основу своей системы двуединой правды одинъ изъ вождей идейнаго движенія 70-хъ годовъ — ‘истина только для человка’. Въ этомъ смысл Короленко является врнымъ сыномъ своего времени, своеобразно претворившимъ въ своемъ творчеств одно изъ основныхъ его увлеченій со всей правдой и неправдой этихъ увлеченій…

V.

Человческая личность стала завтной святыней В. Г. Короленка, обладающей въ его глазахъ высшей нравственной цнностью, его поэзія сдлалась поэзіей борьбы за права этой личности, неотъемлемыя морально, но постоянно нарушаемыя жизнью фактически. Везд въ произведеніяхъ Короленка забота о душ. вопросы совсти, исканіе Бога, безпокойство о вр носятъ явные слды вдохновляющаго ихъ моральнаго начала — человческой личности. Религіозныя увлеченія его героевъ всюду представляютъ собой идеологію человка. Боги ихъ — образъ и подобіе человческой личности. Оскорбленный человческой неправдой ‘Убивецъ’ ‘крестъ на себя наложилъ’, попранная человческая личность бурно просыпается и-клокочетъ въ безсильномъ порыв въ душ бродяги Панова посл разговоровъ добродушнаго, но безтактнаго полковника, для ‘обличенія’ безнаказанныхъ надругательствъ надъ личностью неукоснительно стучитъ и самоотверженный подвижникъ Яшка. ‘Непреложнаго авторитета для Яшки не существовало. Онъ прикидывалъ все къ нкоторымъ, незыблемымъ въ его представленіи правамъ личности и браковалъ все, что не подходило подъ эту мрку’. Нигилистическое отрицаніе всякой вры, выразительное ‘ничего’ Камышинскаго мщанина — это страшный крикъ человческаго отчаянія изврившейся личности, обратившей своего Бога въ ничто. Чуть просыпающаяся личность ямщика Микеши, еще робко и неувренно длающая первые шаги на пути отвоеванія своихъ правъ, отражается въ его своеобразной религіи ‘худенькаго-худого Бога’. Чуткая, отзывчивая, впечатлительная къ чужому горю и жаждущая подвига натура Андрея Ивановича вся цликомъ выливается въ его душевномъ восклицаніи: ‘За правду умереть готовъ во всякое время’. Особенно выпукло и явственно человкообразный характеръ Бога чувствуется въ ‘Сн Макара’, гд Богъ, на судъ котораго попадаетъ Макаръ во сн, является въ образ стараго Тайона, и творитъ свой судъ старый Тайонъ на основаніи законовъ человческой правды, той правды, которой нтъ на земл, но которая тмъ не мене безусловно обязательна для этой земли. Человческая личность полагается этой правдой высшей цнностью на земл… Устами Макара въ его грезахъ говоритъ проснувшаяся личность, сознавшая свои права и гнвно протестующая во имя ихъ противъ постоянно и безжалостно попирающей ее неправды, этотъ же голосъ личности, борящейся за свои права, можно различить везд въ произведеніяхъ Короленка, онъ явственно слышится въ устахъ всхъ его искателей, несмотря на своеобразный покровъ всевозможныхъ историческихъ и бытовыхъ наслоеній и специфическихъ уродливостей. По красивому выраженію Фейербаха, ‘испаренія слезъ сердца сгущаются въ неб фантазіи въ туманные образы божественныхъ существъ’. Этими словами въ полномъ согласіи съ общимъ духомъ творчества Короленка можно формулировать смыслъ религіозныхъ исканій его героевъ.
Произведенія В. Г. Короленка представляютъ собой блестящую апологію человческой личности, — это несомннно. Но въ увлеченіи культомъ личности человка возможны два уклона, два крайнихъ преломленія истиннаго гуманизма. Мораль свободно самоопредляющейся личности одинаково запрещаетъ полагать что-нибудь выше самой личности, какъ вн ея, такъ и въ ней самой, какое-нибудь исключительное ея содержаніе. Мораль эта осуждаетъ превознесеніе, какъ условій человческаго существованія выше самого человка, такъ и особенностей личности выше ея человческаго достоинства. Какъ т, такъ и другіе идолы одинако поведутъ отъ истиннаго культа человка къ идолопоклонству, къ униженію человка. Въ одну сторону уклоняются т съ виду гуманистическія ученія, которыя выше личности живого человка ставятъ вншніе человку идолы въ род безликаго человчества, общества, государства, всеобщаго благоденствія, счастья абстрактратнаго человчества, науки, вещественнаго безличнаго прокресса, цлей природы и т. п., съ другой стороны, живому человку грозятъ божки и идолы, свившіе себ гнздо въ самомъ его внутреннемъ мір. Счастье и довольство претендуютъ на мсто человческаго достоинства, польза, разумъ, красота, отдльныя чувства и страсти со всхъ сторонъ утсняютъ автономную и цльную личность, до послдней степени обостренныя индивидуалистическія теченія также стремятся поставить на мсто всей личности какіе-нибудь исключительные, обособившіеся ея моменты и настроенія. Здсь цнна уже не столько самая личность, сколько ея индивидуализированные утонченные узоры, дорога не цльность и полнота живой личности, не живой человкъ, а исключительное содержаніе личности, нчто въ человк ставится здсь выше самого человка, какъ сверхчеловческое. Цнна только индивидуализированная, а не всякая личность, для нея живая жизнь только подножіе. Наше время знаетъ эти увлеченія крайняго индивидуализма въ ученіяхъ Ницше и его предтечи Макса Штирнера. Итакъ, съ одной стороны личность живого человка приносится въ жертву всепоглощающему Молоху безликаго человчества или вещественнаго прогресса, съ другой — презрительно отдается для унавоженія почвы, на которой надлежитъ произрастать сверхчеловческой индивидуальности. Между этими крайними полюсами долженъ лавировать истинный гуманизмъ, чтобы не сотворить себ кумира на мсто человческой личности ни вн, ни внутри ея. Ему дорогъ самъ человкъ. ‘Человкъ живетъ, — говоритъ Короленко, — не для того, чтобы служить матеріаломъ для тхъ или другихъ схемъ, и процессъ жизни важенъ не по тмъ лишь конечнымъ формуламъ, которыми отмчаются т или другіе періоды, а и самъ по себ. Дорогъ ‘человкъ’, дорога его свобода, его возможное на земл счастье, развитіе, усложненіе и удовлетвореніе человческихъ потребностей…‘ (‘Русск. Бог.’ 1889, г. No 8, ‘О сложности жизни’). И если здсь, защищая живого человка отъ посягательства абстрактнаго схематизма, В. Г. Короленко огрубляетъ свои формулы, уравнивая человка и человческую свободу съ ‘счастьемъ, возможнымъ на земл’, ‘усложненіемъ и удовлетвореніемъ человческихъ потребностей’, то въ его художественныхъ произведеніяхъ принципъ личности какъ высшей и автономной моральной цнности, ставится въ чистомъ вид вн подчиненія его ‘счастью’ и ‘удовлетворенію потребностей’. Дорогъ человкъ самъ по себ, ‘счастье’ же и ‘удовлетвореніе’ — только ‘обстановка’ и условія его существованія, а потому, будучи поставлены на мсто самаго человка, грозятъ сдлаться идолами не мене страшными, чмъ всякіе другіе.
Но человкъ, какъ вдохновляющее начало поэзіи В. Г. Короленка даже и въ томъ боле точномъ опредленіи, которое мы здсь пытались ему дать, далеко, конечно, не исчерпываетъ собою всей сложности мотивовъ художественнаго творчества этого писателя. Всматриваясь пристальне въ основныя черты убжденной апологіи человка, поскольку она сказалась въ художественныхъ произведеніяхъ Короленка, мы убждаемся, что художника въ его культ личности увлекаетъ эта личность своимъ свободнымъ самоопредленіемъ. Человкъ дорогъ В. Г. Короленко не только въ положительномъ момент самоутвержденія, здоровой работой чести (какъ Яшка Пановъ, Макаръ передъ ‘Тойономъ’, Соколинецъ, Микеша и др.), а также и въ отрицательномъ момент, въ подвиг совсти (Убивецъ, Игнатовичъ, интеллигентъ Залсскій и др.). Но при неизжитыхъ еще вліяніяхъ ужаснаго прошлаго, при условіяхъ современной русской жизни, часто не мене тягостныхъ и ужасныхъ, русскій человкъ, по прекрасному выраженію Г. И. Успенскаго, — ‘замордованъ’, у него нтъ разработки своей собственной личности, она стерта, ослаблена, дезорганизована. Русскій человкъ подавленъ и обезличенъ всмъ ходомъ исторіи, и настоящее очень мало способствуетъ правильному развитію личности безъ уродливостей и болзненныхъ уклоненій и эксцессовъ. Человкъ не можетъ быть просто самимъ собой, не чувствовать себя каждую минуту, какъ здоровый не чувствуетъ своего здоровья, онъ непремнно хочетъ быть всмъ, отрицая личность въ другихъ, или ничмъ, отказываясь отъ собственной личности, но въ обоихъ случаяхъ носится съ своей личностью, какх съ больнымъ мстомъ, чувствуя тяготу отъ нея, какъ отъ вншняго посторонняго бремени. Воистину ‘замордованъ’ русскій человкъ, и вотъ почему такъ часты у насъ какъ заболванія чести, такъ и заболванія совсти. Болзнь, конечно, всегда болзнь, и какова бы она ни была, ее нельзя предпочесть здоровью, больному такъ сладко мечтать о возможности выздоровленія. Но бываютъ условія жизни, въ которыхъ трудно быть нравственно здоровымъ, бываютъ такія условія, въ которыхъ странно быть здоровымъ, порою просто стыдно жить. Имя въ виду наличность такихъ условій, о которой такъ много и такъ хорошо писалъ покойный Г. И. Успенскій, волей-неволей приходится съ благоговйнымъ почтеніемъ останавливаться на болзни совсти. Не то болзнь чести, въ сравненіи съ съ нею болзнь совсти очень почетная болзнь. Быть можетъ, именно поэтому, разсматривая заболванія подавленной личности русскаго человка, В. Г. Короленко боле склоненъ останавливаться на болзняхъ чести, чмъ на болзни совсти. Аномаліямъ, своеобразнымъ вздутіямъ и припухлостямъ больной чести Короленко посвятилъ нсколько очень содержательныхъ публицистическихъ статей {‘Русская дуэль въ послдніе годы’. ‘Руское Богатство’ 1897 г. No 2. ‘Современная самозванщина’ Русское Богат. 1896 г. No 5, ‘Самозванцы гражданскаго вдомства’ Русск. Бог. 1896 г. No 8. ‘Два убійства’ Русск. Бог. 1899 г. No 7 (10). Разсматривается убійство Сморгунера какъ жертвы ‘извращенныхъ понятій о чести’.}. Гипертрофія чести унижаетъ человка. Здоровая же работа совсти и проповдь альтруистической морали ничмъ не грозитъ автономной личности, ничмъ не нарушаетъ ея свободнаго самоопредленія. Самопожертвованіе не отрицаніе личности, а ея выешее самоутвержденіе. Не самозванство или самовозвеличеніе, не моральничаніе или идеальничаніе утверждаетъ личность, а свободное самопожертвованіе. Большей заповди нтъ въ закон, какъ душу свою положить за други своя. Если пшеничное зерно, падши на землю, не умретъ, то останется одно, а если умретъ, то принесетъ много плода. Любящій душу свою въ мір семъ сохранитъ ее въ жизнь вчную. Христіанскій крестъ не посягаетъ на автономность личности, но внчаетъ ее, только мораль свободнаго долга и любовнаго самопожертвованія утверждаетъ личность во истину.

VI.

Въ разсказ ‘Морозъ’, лучшемъ изъ всего, что до сихъ поръ написано В. Г. Короленкомъ, передъ читателемъ рисуется именно такое утверждающее личность самопожертвованіе, героическій подвигъ неуступчивой совсти, подвигъ практически безполезный, съ утилитарной точки зрнія совершенно не нужный, словомъ героическій подвигъ проснувшейся совсти въ чистомъ его вид.
Вншняя фабула разсказа очень не сложна, но зато его внутреннее психологическое содержаніе глубоко и замчательно. Основной моральный мотивъ разсказа, органически слитый съ его содержаніемъ, производитъ могучее и неотразимое впечатлніе, настроеніе художника сказывается въ разсказ мощнымъ потокомъ все прибывающихъ душевныхъ волнъ, властно захватываетъ читателя очаровательной поэзіей самоотверженной любви и самой высокой красотой, красотой неподкупной, неустойчивой совсти. Эти мотивы живутъ и дышатъ въ разсказ, они не въ рчахъ дйствующихъ лицъ, очень сдержанныхъ и некраснорчивыхъ, не въ сентенціяхъ автора, которыхъ вовсе нтъ, а въ самомъ разсказ, въ самой его форм, въ несложной фабул, въ очаровательныхъ картинахъ сибирской природы, въ настроеніяхъ не только людей, но, какъ это ни странно и зврей и птицъ. Все пропитано человческой поэзіей совсти, которой охваченъ и самъ авторъ, и эта цльность и единство создается безыскусственно и просто силой правдивости настроенія и талантливости изображенія. Здсь особенно ярко и выразительно сказался излюбленный художественный пріемъ Короленка — очеловчивать и одухотворять окружающую жизнь, населять природу міромъ своихъ настроеній и переживаній, понимать ея жизнь въ отраженіи своихъ чувствъ и думъ, оживотнорять и согрвать ее. ‘Знаете — говоритъ одинъ изъ дйствующихъ лицъ Короленка, — порой есть что-то изумительно сознательное въ голосахъ природы… особенно, когда она грозитъ’ (‘Очерки и разск.’, III, 149). Художникъ пристально всматривается въ темноту жизни, подобно тому, какъ смотримъ мы въ непроглядную мглу ночи изъ ярко освщенной комнаты, приникнувъ къ оконному стеклу. Глубокая, бездонная тьма ночи подъ творческимъ взглядомъ художника оживаетъ и одухотворяется, богатая внутреннимъ содержаніемъ душа художника населяетъ этотъ дотол чужой и невдомый міръ отраженіемъ своей собственной жизни, наполняя его своей собственной музыкой, музыкой человческой души. Различая чуть выступающія ночныя тни и движущіеся темные силуеты, прислушиваясь къ чуждымъ звукамъ, поэтическая душа художника озаряетъ этотъ міръ своимъ собственнымъ внутреннимъ свтомъ, населяетъ его своими чувствами и мыслями, осмысливаетъ своимъ человческимъ смысломъ и согрваетъ тепломъ своего человческаго сознанія. И чуждый міръ, міръ нмой природы начинаетъ говорить человческимъ языкомъ, неясный шопотъ таинственной стихіи художникъ переводитъ на свой собсувенный человческій языкъ, поэтическій и красивый. Чуждая природа становится своей, родной, близкой, одухотворяется и очеловчивается. Въ этомъ очеловченіи природы, въ этомъ свособразномъ художественномъ пантеизм, или какъ окрестилъ его одинъ изъ критиковъ В. Г. Короленка, г. Ивановъ, въ этомъ ‘панкардизм’, — сила огромнаго впечатлнія описаній Короленка, сила волшебнаго обаянія его поэзіи.
Апологія автономной человческой личности, свободно утверждающей себя въ добровольномъ самопожертвованіи, требуетъ признанія свободы человческихъ дйствій. Великій Богъ, живущій въ душ героевъ Короленка, категорическій моральный императивъ, призывающій Яшку во имя правъ человка, воплощенныхъ имъ въ ‘Бог и великомъ государ’, неукоснительно стучать, или зовущій Игнатовича страдать и погибнуть отъ голоса разбуженной совсти, все это требуетъ допущенія свободы. На стихійной необходимости нельзя помириться, нужна еще нравственная правда, которая несговорчива, она не всегда помщается въ границахъ возможнаго и дозволеннаго природой и ея законами, нравственная правда не мирится съ фактомъ необходимости, а непремнно требуетъ свободы… И Короленко отстаиваетъ эту столь необходимую для живой человческой личности и ея совсти свободу въ поэтической сказк ‘Необходимость’. Необходимость въ его пониманіи не исключаетъ человческой воли, она ею полагается, необходимость слагается изъ счета свободныхъ дйствій, необходимы законы природы, необходимы дйствія естественныхъ стихій, необходимо замерзаніе совсти при пониженіи температуры на два градуса, но столь же необходимы и законы морали, столь же необходимо протестующее противъ принужденія силы стихій велніе нравственной правды, столь же необходимъ стыдъ и покаяніе разбуженной совсти, приведшіе Игнатовича къ самоотверженному протесту противъ ‘подлости’ природы: ‘Пойдемъ ли мы направо, — говоритъ старый мудрецъ Дарну своему старому другу Пурану въ сказк ‘Необходимость’, это будетъ согласно съ необходимостью. Пойдемъ ли мы налво это тоже будетъ съ ней согласно. Разв ты не понялъ, другъ Пурано, что это божество признаетъ своими законами все то, что ршитъ нашъ выборъ. Необходимость не хозяинъ, а бездушный счетчикъ нашихъ движеній. Счетчикъ отмчаетъ лишь то, что было. А то, что должно быть нуждается въ нашей вол для своего осуществленія… Значитъ, предоставимъ необходимости заботиться о себ, какъ она знаетъ. А сами выберемъ путь, который ведетъ туда, гд живутъ наши братья’. Такъ сочетаетъ Короленко свободу выбора съ естественной необходимостью.

VII.

Казалось бы, въ такомъ пониманіи необходимости, могучая сила стихійной жизни не должна бы быть страшна для свободы и нравственной отвтственности личности. Нравственная правда должна бы устоять противъ посягательства на нее со стороны властныхъ стихій жизни. Полная и цльная человческая личность, какъ идеалъ, убжденнымъ апологетомъ котораго является Короленко въ своемъ творчеств, живетъ въ его душ и не позволяетъ ему мириться съ дйствительностью, страстно и гнвно возмущаясь ея посягательствами на права личности. Великій живой Богъ Короленка не позволяетъ ему принять жизнь такою, какова она есть, принять не спрашивая съ нея никакой отвтственности за обиды и страданія людей, не споря съ ней, не предъявляя никакихъ идеальныхъ требованій и нравственныхъ исковъ, ни въ чемъ не виня ее, не оскорбляясь ничмъ и ни на что не негодуя. Поэтъ борьбы за человка, онъ неустанно ведетъ съ жизнью тяжбу за права личности, напряженно ища въ ея дявіяхъ человческаго смысла, больно оскорбляясь и мучительно боля безнаказанно свершающимся въ ней поруганіемъ человка. Но встрчаются у Короленка такія мста и цлыя произведенія, которыя говорятъ какъ бы совершенно о другомъ. Есть здсь настроенія, проникнутыя скорбнымъ безсиліемъ передъ страшной властью жизни, передъ ея темными и безсмысленными силами, есть настроенія, какъ бы зовущія къ примиренной покорности этой жизни, къ примиренному, хотя и опоэтизированному, нжно ласкающему и красивому пантеизму. Это дало поводъ одному изъ критиковъ Короленка, г. Новополину (‘Въ сумеркахъ литературы и жизни’) чуть не все идейное содержаніе художественнаго творчества Короленка свести къ этимъ настроеніямъ, — ‘примиряющимъ читателя съ печальною дйствительностью’. Критикъ ссылается на разсказъ ‘Смиренные’ (Русск. Бог.’ 1899 г., январь), не включенный авторомъ въ третью книжку ‘Очерковъ и разсказовъ’, но выводы г. Новополина совершенно ошибочны.
Въ разсказ ‘Смиренные’ передъ читателемъ рисуется страшная картина — человкъ на цпи. Сумасшедшій мужикъ Гераська міромъ посаженъ на цпь въ своей изб и вотъ уже десятый годъ живетъ въ этомъ нечеловческомъ положеніи. Въ сосднее село прізжаетъ дачникъ Бухвостовъ, газетный корреспондентъ, по самой профессіи своей человкъ нервный, впечатлительный. Когда Бухвостовъ узналъ отъ ямщика, какой смыслъ иметъ долетвшее до его слуха ‘металическое лязганіе’ цпи, ‘ему казалось, что онъ сейчасъ же долженъ выскочить изъ телги, кого-то позвать, на кого-то накинуться, кого-то непремнно обвинить и сразу, сію минуту, немедленно прекратить этотъ ужасъ… Ему казалось вообще, что онъ нашелъ или сейчасъ найдетъ виноватыхъ, и, значитъ, дастъ исходъ томительному и гнетущему ощущенію, болвшему въ душ…’ Но виновныхъ не находится, крестьяне говорятъ о какой-то порч. Здсь ‘вина относилась на счетъ невдомой темной силы, на счетъ какихъ-то необыкновенныхъ людей, которые съ этой силой знаются’.
Но Бухвостову надо было завинить какое-нибудь лицо, найти кого либо лично отвтственнаго за страшное явленіе, совершающееся у него передъ глазами, но лично виновныхъ не было.
‘Не виновата деревня, ‘міромъ’ приковавшая на цпь живого человка… Нельзя же допустить, чтобы сумасшедшій рубилъ людей топоромъ. Не виноваты бабы… Не виноваты врачи, — они все время толкуютъ земству о необходимости новыхъ затратъ. Не виновато земство — оно не можетъ взыскать недоимокъ, а нуждъ такъ много… Не виноваты ни эти поля, ни перелски, ни хлба, ни темный лсъ, съ одной стороны все ближе подступавшій къ его дорог… И Бухвостовъ съ тоской оглядывался кругомъ, среди этой ласковой тишины, чувствуя, что чисто деревенское ‘смиреніе’ передъ этой общей невинностью такъ и льется въ его цпенющую душу и что въ ум его уже готова сложиться фраза, которая, казалось, такъ и носится въ воздух надъ этими ‘смиренными’ нивами и надъ спящими деревнями:
— Ничего не подлаешь!..
А между тмъ онъ чувствовалъ, что вина на лицо, огромная, хотя и безличная, и это по ‘прежнему не давало ему покоя, а сознаніе прокрадывающагося въ душу смиренія только доводило его до бшенства…’
Бухвостовъ не мирится на формул ‘общей невинности’, вина ‘огромная, хотя и безличная’ не даетъ ему покоя, нравственное чувство не можетъ успокоиться и возмущенно клокочетъ… И даже природа властная и чарующая, столь сильно и неотразимо дйствующая всегда на чуткую къ ея красот душу художника, не можетъ своими ласками усмирить негодующее сердце его героя, не можетъ облегчить и прояснить его омраченную тяжелымъ впечатлніемъ душу. ‘Хоть ночь была чудесная, такая, о какихъ онъ мечталъ въ городской сутолк, такая, которая способна взять у человка вс его невзгоды и заботы, усмирить тревогу въ душ, покрыть всякую душевную боль дыханіемъ своей спокойной красоты, но онъ чувствовалъ, что даже ей не побдить неопредленной тревоги, которая торчала въ немъ настоящей занозой…’
Почти въ каждомъ произведеніи изображается поруганіе человка жизнью, способное до глубины души потрясти читателя, вызвать въ немъ чувство возмущеннаго негодованія. Объ этомъ говорятъ почти вс произведенія В. Г. Короленко. Обойденный жизнью человкъ, только во сн разгибающійся во весь свой истинно человческій ростъ, рисуется художникомъ въ лиц несчастнаго Макара (‘Сонъ Макара’), страшная драма подъ шумъ лса разыгрывается въ разсказ ‘Лсъ шумитъ’, неизвстно, за что человкъ убиваетъ человка въ разсказ ‘Въ ночь подъ праздникъ’, цлая галлерея униженныхъ и изуродованныхъ людей содержится ‘Въ послдственномъ отдленіи’, вотъ глухо и незамтно зазженный жизнью ‘старый звонарь, человкъ, для котораго вся жизнь ‘сомкнулась въ угрюмую и тсную вышку колокольни’, вотъ ‘крпко обиженный людьми’ и ‘Богомъ убитый’ ‘Убивецъ’, вотъ тоскующій Соколинецъ, вотъ скорбный герой Атъ-Давана, вотъ бродяга отъ роду — Пановъ, вотъ страшный ‘феноменъ’, безрукій уродъ, изрекающій горькіе парадоксы о человческомъ счастьи, вотъ человкъ на цпи и т. д., и т. д., все это вольныя и невольныя, личныя и безличныя надругательства надъ человческой личностью. О томъ же говорятъ и публицистическія статьи В. Г. Короленко, и въ нихъ онъ является гуманистомъ въ наилучшемъ смысл слова, страстнымъ апологетомъ живой и цльной человческой личности, борцомъ за ея право и свободу. И здсь онъ скорбитъ объ умаленіи личности. В. Г. Короленко протестуетъ противъ ‘человческихъ жертвоприношеній’ въ ‘мультанскомъ дл’ {‘Русское Богатство’ 1894 г., No 11, 1895 г., No 6. ‘Мультанское жертвоприношеніе’. ‘Русское Богатство’ 1895 г., No 11. ‘Ршеніе сената по мультанскому длу’. ‘Русское Богатство’ 1896 г. Подписано только ‘Вл. Кор.’. ‘По поводу доклада священника Блинова’ (‘новые факты изъ области человческихъ жертвоприношеній’). ‘Русское Богатство’ 1898 г, No 9.}, гд обвиняемые вотяки оказались, какъ онъ блестяще показалъ, не жрецами, а жертвами, человческими нсертвами полицейскаго насилія и слдственнаго произвола. О полной потери собственной личности, до желанія подмнить ее какой-нибудь чужой, самозванной, объ умаленіи личности какъ въ нечеловческихъ самоуниженіяхъ, такъ въ столь же нечеловческихъ самовозвеличеніяхъ говоритъ В. Г. Koроленко въ ‘Современной самозванщин’ и ‘Самозванцахъ гражданскаго вдомства’, извращенныя понятія о чести и искажающія ликъ человческій заболванія личности интересуютъ его въ статьяхъ: ‘Русская дуэль въ послднее время’, ‘Два убійства’ и др.
Мысль и чувство художйика постоянно сосредоточены около этихъ вопросовъ, онъ напряженно думаетъ объ униженіи человка, постоянно болетъ имъ, горьки эти думы и мучительны болнія. Кто, какъ и чмъ отвтитъ за вс надругательства надъ человкомъ, за попраніе личности? Человкъ родится свободнымъ, но повсюду въ цпяхъ, сказалъ великій гуманистъ. ‘Человкъ созданъ для счастья, какъ птица для полета…’, а онъ, лишенный рукъ, изуродованный жизнью, пресмыкается въ грязи и униженіи, несчастный и подавленный… Кто виноватъ во всемъ этомъ, кто отвтитъ за это? Какъ быть?
В. Г. Короленко не мирится съ печальной дйствительностью, онъ не чуждъ ‘энергичнаго протеста’ и властныхъ призывовъ къ активной борьб, но онъ не хочетъ и не можетъ разорвать вс связи съ дйствительной жизнью настоящаго, не хочетъ огульно осудить ее, отказаться отъ нея совершенно, вступивъ въ вчно непримиримый, безысходный конфликтъ съ этой жизнью. Короленко уметъ протестовать противъ дйствительности, онъ расходится съ ней во имя своего идеала, борется и негодуетъ, но конфликтъ его не безнадежный, война — непримиримая. Не все въ дйствительности для него безусловно скверно, не вся она и не всегда она печальна, не все въ ней вызываетъ протестъ, и протестъ противъ темныхъ сторонъ дйствительности никогда почти не принимаетъ у Kopoленка форму чувства брезгливости, холоднаго презрнія, онъ не уходитъ на неприступныя, недосягаемыя высоты, безнадежно и навсегда отрзанныя отъ міра дйствительности, и къ дйствительности хочетъ вернуться. Его идеалъ земной, идеалъ человческій, подымаясь съ земли, отъ человка, отъ слезъ и страданій человческихъ, онъ къ нимъ же хочетъ вернуться. ‘Испаренія сердца’, сгущаясь въ неб, осдаютъ снова на землю въ поэтическихъ грезахъ для облегченія и возвеличенія земного бытія. Мысль и чувство художника поднимаются надъ землею, порою высоко, высоко, но только не упускаютъ изъ виду землю и ея интересовъ. В. Г. Короленко любитъ землю и любитъ живущаго на ней близкаго, конкретнаго человка, и его гуманистическій идеалъ не можетъ оторваться отъ этого, вдохновляющаго его, земного человческаго идеала. Авторъ любитъ живого человка и вритъ, чта живъ Богъ въ человк. Не въ идеал только, но реально въ такомъ, каковъ онъ есть, со всей земной пылью и грязью… Поэтому-то жизнь не представляется Короленко такой безотрадной, сплошь выжженной пустыней, въ которой нтъ мста идеалу, онъ любитъ простой, здоровой, безыскусственной любовью жизнь, которая властно зоветъ къ себ художника, сильная и мощная, обогащая его впечатлніями и вдохновеніями, заставляя мыслить и страдать, мучиться и радоваться. Жизнь растетъ и ширится, не устраняя человка съ его человческой правдой, но и не подчиняясь ей, не слушаясь и не смиряясь передъ ней.
Характерно въ этомъ отношеніи одно мсто въ очерк ‘На пути’ (‘Сверн. Встн.’ 1888 г., февраль). Въ партіи арестантовъ идетъ староста, бродяга Пановъ ‘Безпріютный’, о которомъ намъ приходилось говорить. На одномъ изъ этаповъ его встрчаетъ инспекторъ, который помнитъ Панова еще молодымъ человкомъ. Полковникъ и самъ былъ тогда молодъ, и вотъ добродушному человку захотлось поговорить со старымъ арестантомъ. ‘Онъ вспомнилъ себя еще молодымъ урядникомъ конвойной стражи, вспомнилъ первую провожаемую имъ партію и молодого бродягу…’ Старый служака съ удовольствіемъ пересматриваетъ свою жизнь, полную тепла, довольства, удачи, онъ указываетъ бродяг на своего сынишку и, отдаваясь безсознательному, но жестокому эгоизму, хвалится передъ бродягой своей удачливой жизнью. ‘Безпріютный стоялъ передъ нимъ сгорбившись, съ потемнвшимъ лицомъ и съ угрюмой лихорадкой во взгляд. Встрча эта заставила и его обозрть свою жизнь… Что-то смятое, спутанное, какой-то рядъ годовъ, ничмъ не отмченныхъ, какіе-то обрывки воспоминаній, отзывающіеся тупой болью…’ Онъ что-то бормочетъ о миическихъ сестрахъ, ради которыхъ онъ предпринималъ свои одиннадцать побговъ. ‘Онъ вспомнилъ свою жизнь и смутно чувствовалъ, что жизни не было’, не было жизни, не было и личности, нтъ ничего въ прошломъ, впереди только тоска безцльнаго существованія, безконечныя тысячи пройденныхъ верстъ, этапы, тюрьма… и пустота жизни, безпріютность. Эгоистично добродушный полковникъ, въ простот своей самъ того не понимая, подвергъ безпріютнаго бродягу своимъ ласковымъ разговоромъ жестокой нравственной пытк. Молчаливый свидтель этой сцены, арестантъ-интеллигентъ Залсскій, и мальчикъ, сынъ инспектора, почувствовали въ настроеніи бродяги грозу, готовую разразиться надъ головой полковника. Пытка была свыше силъ. Полковникъ ушелъ, а ‘Пановъ стоялъ, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись впередъ. Онъ дышалъ тяжело, его глаза сверкали и губы шевелились, но словъ не было слышно.
‘Въ этотъ вечеръ староста Пановъ закутилъ’.
Прошла страшная, бурная ночь. Душа бродяги всколыхнулась до самаго дна, сердце заныло, заклокотало, забурлило, боль обиды жизни, тоска безцльнаго существованія чувствовалась остро и сильно. Тюрьма въ эту ночь была свидтельницей безсильнаго и дикаго протеста противъ жизни человка, надъ которымъ этой жизнью совершена несправедливость. И Короленко съ свойственнымъ ему удивительнымъ умньемъ рисуетъ потрясающую картину, которая можетъ ‘ударить по сердцамъ съ невдомою силой’. Происходитъ буря въ душ интеллигентнаго свидтеля этой сцены — Залсскаго, его совсти. задана огромная работа. ‘Вина налицо огромная, хотя безличная’ — за что загубленъ человкъ, съ кого спрашивать за эту явную, вопіющую несправедливость, совершенную надъ человкомъ, какъ успокоить совсть?
На эти вопросы нтъ у художника прямого отвта, онъ въ глубокой задумчивости останавливается передъ этими страшными вопросами, не отворачиваясь отъ нихъ, но и не находя полнаго, все разршающаго отвта… Измученный вопросами, Залсскій отдается всеисцляющему дйствію красивой и ласкающей природы, которая нашептываетъ ему, спящему, ‘слова нги и счастія’, нжно склоняя принять свою собственную правду, правду своего ршенія.
Полнаго, всеразршающаго отвта на мучительные вопросы Короленко не знаетъ, какъ вообще не знаетъ онъ всей полноты истины, всецло раскрывающей тайну жизни, но онъ чувствуетъ и знаетъ, что природа одна только ‘способна взять у человка вс его невзгоды и заботы, усмирить тревогу въ душ, покрыть всякую душевную боль дыханіемъ своей спокойной красоты’. Но и она, могучая и огромная природа, не всегда способна побдить въ немъ душевную боль и тоску мучительныхъ вопрошаній. Силы ея чаръ имютъ удивительную власть надъ чутко воспринимающей ихъ душой художника, но чары эти не всесильны, он не всегда могутъ сдлать такъ, чтобы ужаснаго вчерашняго какъ будто не было.
Хотя иногда художнику представляется, подъ обаяніемъ этихъ чаръ, что жизнь, ‘покрывая всякую душевную боль дыханіемъ своей спокойной красоты’, какъ бы носитъ въ себ самой элементъ моральности, человчности, самими стихіями могучей природы обезпечивая торжество человческой правды и добра. Въ разсказ ‘Морозъ’ авторъ какъ бы даже боится одобрить слова Сокольскаго, когда тотъ говоритъ, что его другъ ‘казнилъ въ себ подлую человческую природу…’ ‘Вы сказали, кажется, — подлую человческую природу?’ переспрашиваетъ онъ разсказчика. Слишкомъ любитъ художникъ живую жизнь, слишкомъ вритъ онъ въ человка, въ его человческую природу, чтобы безъ колебаній допустить этотъ рзкій и огульный приговоръ. Но какъ бы то ни было, все же глубокимъ нравственнымъ смысломъ художественнаго образа ‘романтика’ Игнатовича, погибающаго изъ протеста противъ совсти, способной замерзать (при пониженіи температуры тла на два градуса), изъ брезгливости къ оскорбляющимъ достоинство человка проявленіямъ природы, В. Г. Короленко достаточно ясно и выразительно говоритъ о своей неувренности во все разршающей и все исцляющей сил могучей природы, о своей неувренности въ томъ, что великая природа, порою успокаивающая и исцляющая, не способна посягнуть на человческую правду, совсть, добро. Конфликтъ идеала и дйствительности, требованій нравственной правды человка и условій реальной жизни самой природы разршается здсь очень неблагопріятно для дйствительности и природы. Въ такія минуты трудно любить жизнь, нельзя любоваться природой, когда она замораживаетъ совсть…
На ряду съ столь прославленнымъ, примиреннымъ пантеизмомъ въ творчеств В. Г. Короленка живетъ и столь же страстно заявляетъ о себ непримиримый идеализмъ, выше всего полагающій человка и его правду. Кром того, и самый пантеизмъ Короленка требуетъ боле опредленной квалификаціи, чмъ т огульныя и одноцвтныя утвержденія, въ какихъ обычно Короленко называется пантеистомъ.

VIII.

Значеніе художественнаго творчества Короленко очень велико. Кром непосредственнаго вклада въ литературу, который сдлалъ Короленко своими художественными произведеніями и публицистическими статьями, его значеніе въ исторіи русской литературы обнаруживается вліяніемъ на послдующихъ, боле молодыхъ писателей, и прежде всего на Максима Горькаго.
О значеніи Короленко въ его литературной судьб самъ Максимъ Горькій въ своей автобіографіи {‘Семья’ 1899 г., No 35.} вотъ что говоритъ: ‘Въ 1893—1894 г. и познакомился съ В. Г. Короленко, которому обязанъ тмъ, что попалъ въ большую литературу. Онъ очень много сдлалъ для меня, многое указалъ, многому научилъ’. ‘Напишите объ этомъ, непремнно напишите, — пишетъ Горькій въ письм къ г. Городецкому: — его, Горькаго, училъ писать Короленко, а если Горькій мало усвоилъ отъ Короленко, въ этомъ виноватъ онъ, Горькій’. Но, на самомъ дл, Горькій, какъ художникъ, не мало усвоилъ отъ своего, четвертаго, учителя {Первымъ, какъ извстно, онъ называихъ солдата — повара Смураго, вторымъ адвоката Ланина, третьимъ — человка ‘вн общества’ Калюжнаго и четвертаго В. Г. Короленко.}. Онъ усвоилъ отъ Короленко основной его художественный пріемъ, мастерское умнье оживотворять мертвую природу, одухотворять и очеловчивать ее. Пріемъ этотъ Горькій развилъ и индивидуализировалъ, но исходнымъ пунктомъ, сознательнымъ или безсознательнымъ первоначальнымъ образцомъ послужило, надо думать, художественное творчество Короленко. И трудно сказать, кто ушелъ въ этомъ отношеніи дальше — учитель или ученикъ. У обоихъ картины могучей и красивой природы обильно напоены тончайшими ароматами человческой души, сочно пропитаны яркими красками душевныхъ переживаній, согрты и освщены теиломъ и свтомъ человческаго сознанія. Природа у обоихъ художниковъ рисуется живой, говорящей, понятной, она груститъ и радуется, грозитъ и жалуется, смется и плачетъ, стонетъ и негодуетъ, бунтуетъ и смиряется. Природа для нихъ близкая, родная душа, понятная и чуткая. Учителю боле близка далекая Сибирь, оттуда онъ вывезъ свои поэтическія вдохновенія, ученикъ исходилъ всю матушку Россію европейскую, и ея невеселыя картины наложили неизгладимую печать на его поэзію. У Короленко вы найдете прекрасныя картяны ледохода на сибирскихъ ркахъ, задумчиво грустные виды суровой сибирской природы, поэзію ея морозовъ и снговъ, одинокіе берега Лены, тайгу и степь. Горькій любитъ больше всего море, вольное степное раздолье. Море изображаетъ онъ во всхъ видахъ. Великолпными морскими пейзажами начинаются большинство разсказовъ Горькаго: ‘Мальна’, ‘Макаръ Чудра’, ‘Псня о сокол’ и т. п. Въ нсколькихъ красивыхъ метафорахъ художникъ съ удивительной экономіей формы фиксировалъ выразительные моменты жизни моря, этого какъ бы живого, родного и близкаго ему существа: ‘Море смялось’, ‘Море дремлетъ’, ‘Море ластится къ берегу’… Его поэзія моря можетъ соперничать съ живописью Айвазовскаго. Прекрасныя картины морского берега, которыми открывается разсказъ ‘Мальва’, стоитъ великолпнаго эскиза Короленко ‘Рка играетъ’. Мы жалемъ, что изъ опасенія неумренно увеличить размры статьи, намъ не придется здсь сдлать характеристику художниковъ параллельными выдержками изъ ихъ произведеній.
Короленко также передалъ Горькому смлость размаха художественной кисти, создающіе грандіозныя картины большого образца. Характерно для Короленко въ этомъ отношеніи то мсто изъ повсти ‘Безъ языка’, гд яркими и сочными красками рисуется величественный видъ Нью-Іорка, какъ онъ открывается приближающимся путешественникамъ, или еще значительне великолпное большое полотно Ніагары.
‘Было еще темно, поздъ какъ-то робко вползалъ на мостъ, висвшій надъ клубящейся далеко быстрой ркой. Мостъ вздрагивалъ и напрягался подъ тяжестью, какъ туго натянутая струна, а другой такой же мостъ, кинутый съ берега на берегъ, на страшной высот, казался тонкой полоской кружева, сквозившей во мгл. Внизу шумло пнистое теченіе рки, и на скалахъ дремали зданія города, а надъ ними изъ камней струилась и падала книзу вода тонкими блыми лентами. Дальше пна рки сливалась съ бловатымъ туманомъ, который клубился и волновался точно въ гигантскомъ котл, закрывая зрлище самаго водопада. Только глухой шумъ, неустанный, ровный и какой-то безнадежный, рвался оттуда, наполняя трепетомъ и дрожаніемъ сырой воздухъ мглистой ночи. Будто бы въ туман ворочалось и клокотало что-то огромное и глухо стонало, жалуясь, что нтъ ему-то покоя отъ вка и до вка.
Поздъ продолжалъ боязливо ползти надъ бездной, мостъ все напрягался и вздрагивалъ, туманъ клубился, какъ дымъ огромнаго пожара, и, подымаясь къ небу, сливался тамъ съ грядой дальнихъ облаковъ. Потомъ вагонъ пошелъ спокойно, подъ вагономъ зазвучала твердая земля, поздъ сошелъ съ моста и потянулся, прибавляя ходъ, вдоль берега. Тогда стало вдругъ свтле, изъ-за облака, которое стояло надъ всмъ пространствомъ огромнаго водопада, приглушая его грохотъ, — выглянула луна, и водопадъ оставался сзади, а подъ водопадомъ все стояла мглистая туча, соединявшая небо и землю… Казалось, какое-то летучее чудовище припало въ этомъ мст къ рк и впилось въ нее среди ночи, и ворчитъ, и роется, и клокочетъ’…
Близкая духовная связь, кровное родство Горькаго съ Короленко замчается также въ отношеніи идейнаго содержанія ихъ творческой работы, хотя это, какъ увидимъ дале, не исключаетъ самыхъ существенныхъ различій между ними. У Короленко же, быть можетъ, первоначально вдохновлялся Горькій въ своемъ правдоискательномъ настроеніи. Напряженныя, активныя исканія смысла жизни, исканія Бога, жажда воли и безпокойная, куда-то зовущая тоска, тоска по настоящей правд, по настоящей жизни всюду слышится въ произведеніяхъ Горькаго, какъ и Короленко. Типъ мятежно тоскующей, возмущенной несправедливостью жизни, недовольной и активно протестующей личности, столь общій всмъ произведеніямъ Горькаго, какъ изъ босяцкой, такъ и изъ всякой другой жизни, въ основныхъ своихъ чертахъ былъ уже фиксированъ Короленко, и фиксированъ тоньше, изящне. ‘Типъ протестующаго униженнаго, — писалъ еще въ 1887 г. Мережковскій о Короленко, — преслдуетъ молодого беллетриста’. Яркіе художественные образы Соколинца, Тибурція, бродяги — Панова, сапожника Андрея Ивановича, камышинскаго мщанина, феномена и др., многое предвосхищаютъ въ Челкаш, Кувалд, Коновалов, сапожник Гришк Орлов, Безрукомъ (‘Тоска’). У Короленко уже мы находимъ столь излюбленную героями Горькаго ‘линію’. ‘Такая линія… каждому человку своя линія назначена, изъ своей линіи, какъ не тянись, не вытянешься’… такъ говоритъ Безпріютный ‘На пути’, это очень напоминаетъ фаталистическія разсужденія горьковскихъ героевъ о линіи и планид, Коновалова, ‘Безрукаго’ (въ ‘Тоск’) и др.
Но Горькій не усвоилъ въ полной мр у своего учителя послдовательно и неуклонно проведенной черезъ всю литературную дятельность Короленко, апологіи человка и человчности. Конечно, и въ произведеніяхъ Горькаго мы встрчаемся съ увлеченной защитой правъ индивидуальности, конфликтъ этой индивидуальности съ общественной средой, съ общимъ строемъ жизни, доминирующій мотивъ въ поэзіи Горькаго. Но его странная апологія гармонической индивидуальности, имющая, какъ много разъ указывалось, близкое, сознательное или безсознательное родство съ сверхчеловческимъ индивидуализмомъ Ницше, въ увлеченіи своемъ достигаетъ крайняго гиперболическаго развитія основныхъ принциповъ. Культъ индивидуальнаго въ личности у Горькаго вплоть подходитъ къ тмъ крутымъ и темнымъ обрывамъ крайняго индивидуализма, гд онъ допускаетъ на алтар своего бога даже и человческія жертвы. ‘Нкоторые, — говоритъ ‘читатель’ Горькаго, эта воплощенная совсть писателя, — смло ищутъ чего-то, что окрыляя умъ, возстановило бы вру людей въ самихъ себя. Часто идутъ не въ ту сторону, гд хранится вчное, объединяющее людей, гд живетъ Богъ… Т, которые ошибаются въ путяхъ къ истин — погибнутъ! Пускай, не нужно имъ мшать, не стоитъ ихъ жалть — людей много! Важно стремленіе, важно желаніе души найти Бога, и если въ жизни будутъ души, охваченныя стремленіемъ къ Богу, Онъ будетъ съ ними и оживитъ ихъ, ибо Онъ есть безконечное стремленіе къ совершенству’… {Разсказы М. Горькаго, томъ III (1900 г., стр. 246).}. Гуманистъ-апологетъ живого человка, Короленко не можетъ не жалть людей, отдаваемыхъ въ жертву невдомому богу, выше живого человка постановленному, — ‘безконечному стремленію къ совершенствованію’. ‘Человкъ живетъ, — говоритъ онъ, — не для того, чтобы служить матеріаломъ для тхъ или другихъ схемъ… а и самъ по себ. Дорогъ ‘человкъ’, дорога его свобода, его возможное на земл счастіе’… Горькій въ своемъ индивидуализм готовъ посягнуть на самаго человка, выше самаго человка онъ ставитъ его силу и красоту. Короленк съ его гуманизмомъ, чтущемъ личность, какъ высшую святыню, дорогъ человкъ самъ по себ. Но только самъ человкъ не можетъ быть подмненъ его счастьемъ и удовлетвореніемъ потребностей, самъ человкъ не въ счастьи, а въ человческомъ достоинств, и здсь у Короленко чувствуется сознательный или безсознательный уклонъ въ сторону эвдемоническаго идеала. У Горькаго гораздо боле значительный уклонъ въ другую сторону отъ истиннаго гуманистическаго культа свободно самоопредляющейся живой человческой личности. ‘Не въ счастьи смыслъ жизни, — говоритъ тотъ же ‘Читатель’ и довольствомъ собой не будетъ удовлетворенъ человкъ, — онъ все же выше этого. Смыслъ жизни въ красот и сил стремленгя къ цлямъ, и нужно, чтобы каждый моментъ бытія имлъ свою высокую цль’ {III томъ, стр. 254. Курсивъ мой.}. Творческое начало красоты и силы признается имъ высшей цнностью. Его увлеченное и восторженное воспроизведеніе красивой и мощной гармонической индивидуальности въ образахъ Промотова въ ‘Проходимц’, ‘Челкаша’, ‘Мальвы’, ‘Вареньки Олесовой’, Кузьки въ ‘Тоск’ достаточно выразительно говоритъ объ этомъ. Еще ярче и опредленне говорятъ о культ красивой мощи, сильной и гармонически смлой индивидуальности сказочные образы въ разсказ ‘Макаръ Чудра’, ‘Старуха Изергиль’, ‘Ханъ и его сынъ’ и др. Даже прекрасный образъ Сокола, поднявшагося высоко въ небо, увлекаетъ художника, прежде всего очаровательной красотой своего полета, и аморальный соколиный полетъ, если такъ можно выразиться, вызываетъ у художника столь же сильное восхищеніе, какъ и моральный. ‘Благодаря этой чувствительности къ красот силы, въ чемъ бы она ни проявлялась, — пишетъ H. K. Михайловскій, — г. Горькій и самъ стоитъ, и читателей своихъ держитъ на нкоторомъ распутьи’ {‘Русское Богатство’, 1902 т. No 2. ‘Литература и жизнь’, стр. 175.}… H. K. Михайловскій очень врно указалъ въ творчеств Горькаго культъ ‘красоты силы’ независимо отъ ея нравственныхъ свойствъ. ‘Это сильно, прежде всего сильно, а потому морально и хорошо’, — говоритъ дйствующее лицо въ ‘Ошибк’. Но сила, такъ же, какъ и ‘красота, — говоритъ H. K. Михайловскій, — есть нчто въ род великолпной крышки, покрывающей сосуды съ самымъ разнообразнымъ цлебнымъ и ядовитымъ, чистымъ и грязнымъ содержаніемъ’ {Тамъ же, стр. 174.}. У Короленко эта великолпная крышка занимаетъ свое второе, подчиненное мсто, автономность нравственной цнности живой человческой личности выдержана имъ въ несравненно большей чистот и послдовательности. Онъ чуждъ свособразнаго горьковскаго художественнаго аморализма, полагающаго красивую силу и сильную красоту гармонической, везд и въ добромъ, и въ зломъ остающейся самой собой индивидуальности, — аморализма, все позволяющаго ради могучаго творческаго начала жизни, отрицающаго долгъ и нравственную обязанность. У Короленко страстная любовь къ природ, обаяніе ея красоты и силы не парализуетъ моральнаго начала, примата нравственной воли, а, напротивъ, находится подъ ея постояннымъ контролемъ и авторитетомъ, потому что въ немъ заключено самое высшее и днное въ человк, божественное начало человческой личности. Богъ, какъ высшая правда земли.

IX.

Изъ нашихъ художниковъ-классиковъ В. Г. Короленко больше всего напоминаетъ Тургенева. Кром вншняго сходства, ихъ сближаетъ и роднитъ замтная общность настроеній, ласковая, но грустная улыбка, неопредленный задумчивый взоръ, устремленный куда-то въ темную неясную даль, куда уходитъ быстро текущая, измнчивая и непреклонная въ своихъ ршеніяхъ жизнь, унося съ собой наши боли и радости, увлеченія и ошибки. Тихая скорбь остается въ душ читателя, скорбь о жизни прекрасной и могучей, но быстро уходящей и безсильной отвтить на полноту нравственныхъ запросовъ человка и его правды. Бренность и преходимость навваетъ безотчетную, тяжелую грусть, а нравственное существо человка требуетъ вчности. ‘Природа неотразима, ей спшить нечего и рано или поздно она возьметъ свое. Безсознательно и неуклонно, покорная законамъ, она не знаетъ искусства, какъ не знаетъ свободы, какъ не знаетъ добра: отъ вка движущаяся, отъ вка преходящая, она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмннаго… Человкъ — ея дитя, но человческое — искусственное — ей враждебно, именно потому, что онъ силится быть неизмннымъ и безсмертнымъ. Человкъ дитя природы: но она всеобщая мать и у ней нтъ предпочтеній: все, что существуетъ въ ея лон, возникло только на счетъ другого и должно въ свое время уступить мсто другому — она создаетъ, разрушая, и ей все равно: что она создаетъ, что она разрушаетъ — лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла правъ своихъ…’ {‘Сочиненія И. С. Тургенева’ (изд. 1880 г.) т. ІЙ ‘Довольно’, стр. 55.}
То же возмущеніе или только задумчивая грусть, вызываемыя сознаніемъ конечности и случайности нашего существованія, то же сдержанное, еще боле, чмъ у Тургенева, сдержанное, но тмъ не мене несомннное требованіе вчности, вытекающее изъ моральныхъ побужденій, чувствуется и въ творчеств Короленка. Вотъ напр., какъ въ неоконченномъ разсказ ‘Съ двухъ сторонъ’ (‘О двухъ настроеніяхъ’) разсказчикъ Гавриловъ высказывается на этотъ счетъ:
‘Какъ вы думаете, если бы наука доказала намъ, что наша планета состарилась, смертельно заболла, кашляетъ и умираетъ, и что человчеству остается прожить на ней не боле какихъ-нибудь… ну, скажемъ, трехъ тысячъ лтъ? Повидимому, не все ли равно вамъ? А между тмъ, наврное, вамъ было бы очень грустно, и я полагаю, что это печальное обстоятельство стало бы фигурировать въ газетахъ, какъ причина многихъ сумасшествій и самоубійствъ. Это доказываетъ, конечно, старую истину: намъ мало жить непосредственною жизнью, въ своемъ личномъ сушествованіи, намъ необходимо чувствовать звено, связанное съ чмъ-то боле возвышеннымъ, боле постояннымъ и прочнымъ. Это чувство составляетъ содержаніе вры. Формы могутъ мняться и мняются постоянно, но когда исчезнетъ самое содержаніе, когда отдльная жизнь представляется жалкою случайностью, когда все, какъ для меня въ то время {Разсказчикъ переживалъ тогда періодъ увлеченія матеріализмомъ, столь характерный для юношей 60-ыхъ гг.}, сводится, наконецъ, къ комку грязи, въ которомъ замыкается весь Божій міръ, тогда и моя собственная жизнь теряетъ цну и меркнетъ’ {‘Русская Мысль’ 1888 г., No 12, стр. 245.}.
Смыслъ жизни полагается здсь въ вчности, но въ какой-то относительной вчности. ‘Мало жить непосредственной жизнью’, хочется связать свое преходящее существованіе съ чмъ-то боле возвышеннымъ, боле постояннымъ и прочнымъ’.
Знай, для любви и для счастья мн нужно безсмертье.
Вчности счастіе проситъ, вчности требуетъ жизнь…
Эта тяжелая мысль надъ душой тяготетъ,
Сердце грызетъ, какъ змя, отравляетъ блаженство.
Кром этихъ разговоровъ его героя о нравственной необходимости хотя бы относительной вчности, кром особеннаго интереса В. Г. Короленка къ религіознымъ исканіямъ все разршающей истины, кром хотя сдержаннаго, но серьезнаго, глубокаго, вдумчиваго отношенія къ тайн жизни, общая картина жизни, нарисованная хдожникомъ въ его произведеніяхъ, оставляетъ такое впечатлніе, что полная правда на земл неосуществима, полное возстановленіе личности въ ея правахъ невозможно. Въ погибшихъ уже жертвахъ жизни она поругана невозвратимо. Но если нтъ полной и безусловной правды, если нельзя раскрыть весь смыслъ жизни, ‘глубокій, какъ море, и заманчивый, какъ дали просыпающейся жизни’, если уже человкъ не созданъ для счастья, какъ птица для полета, если невозможна жизнь, въ настоящемъ по крайней мр, безъ приношенія человческихъ жертвъ, людей на цпи, людей безъ солнца и свта, феноменовъ безъ рукъ, то все же и въ этомъ преходящемъ и бренномъ существованіи еще очень возможно любить человка и длать ему возможное на земл добро. Это возвышаетъ жизнь, осмысливаетъ и согрваетъ ее любовнымъ тепломъ, это украшаетъ жизнь истинно человческой красотой, нравственной красотой сознательнаго служенія человку. И здсь Короленко напоминаетъ Тургенева.
В. Г. Короленко не закрываетъ глаза на ужасы жизни, не прячетъ голову подъ крыло близорукаго оптимизма, но онъ не боится жизни, а любитъ ее и любуется ею. Онъ видитъ въ ней глубокіе бездонные омуты, и грозные неприступные обрывы, видитъ давящія человка громады, чувствуетъ ихъ тяжесть, видитъ и голыя, безжизненныя, холодныя скалы и далекія вершины, озаренныя золотыми лучами восходящаго солнца, видитъ впереди огни, но любитъ, боле всего любитъ настояшую, непосредственную жизнь, любитъ эту близкую дйствительность, живого близкаго человка и уметъ находить въ немъ свои хорошія стороны.
Все это даетъ ему силы жить и работать…
Глинка Александр Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Гаршин как религиозный тип, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1906
  2. О любви к дальнему и о любви к ближнему, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1903
  3. Христианские переживания в русской литературе, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1905
  4. Об искании и об ищущих, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1904
  5. [Рец. на кн.:] ‘Нижегородский сборник’. Изд. т-ва ‘Знание’. Спб, 1905 г, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1905
  6. О мотивах страха смерти и страха жизни, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1906
  7. Pro domo sua. Обыденность трагедии, Глинка Александр Сергеевич, Год: 905
  8. Федор Михайлович Достоевский. Жизнь и проповедь, Глинка Александр Сергеевич, Год: 1906
Электронная библиотека