Об отношении церкви к свободе
Об отношении церкви к свободе
(вариант предисловия к богословским сочинениям А.С. Хомякова*)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Об отношении церкви к свободе, Самарин Юрий Федорович, Год: 1867
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Самарин Ю. Ф. Православие и народность
М.: Институт русской цивилизации, 2008.
* Приводя в порядок свои бумаги незадолго до своей кончины и делая при этом на них разные указания, Ю. Ф. Самарин на печатаемой рукописи отметил: ‘Неизвестно, что такое’. Подлинная рукопись — черновая и не имеет заглавия. По сличению ее с предисловием, написанным Ю. Ф. Самариным к богословским сочинениям А. С. Хомякова, оказалось, что это отрывок из означенного предисловия, но в нем он напечатан в сокращенном виде. Очевидно, что эта рукопись составляет первый набросок, который остался недоконченным, потому что Ю. Ф. Самарин нашел нужным для ‘предисловия’ изложить содержание его в более сжатой форме. Вопроса об отношении Церкви к свободе Ю. Ф. Самарин коснулся в статье, написанной им на немецком языке в Берлине незадолго до своей кончины (‘По поводу сочинений Макса Мюллера по истории религий’. — Э.З.). Но нигде мысли Ю. Ф. Самарина по означенному вопросу не были выражены так ясно и так полно, как в этом отрывке. Он был напечатан в первый раз в апрельской книжке ‘Православного Обозрения’ за 1877 год по заглавием ‘Об отношении церкви к свободе’ и перепечатывается здесь с теми же примечаниями, которые были помещены в этом журнале. (Прим. Д. Самарина).
Мы говорили выше о тех людях, которых отгоняют от Церкви недоразумения. Эти недоразумения разнообразны, но главнейшие сводятся к одному, а именно: к кажущейся невозможности согласить то, чему учит и что предписывает Церковь, с потребностью разумной свободы. Мы готовы принять это последнее слово в каком угодно значении и готовы подтвердить сказанное нами, перебрав все понятия, подразумеваемые под этим словом.
Прежде всего представляется понятие о свободе гражданской, в смысле отсутствия внешнего принуждения в делах совести. Вам говорят: ‘Дело известное, где искренняя вера, там фанатизм, где фанатизм, там преследование, принуждение, по крайней мере, понуждение. Разумеется, костров и пыток уже нет и не будет, благодаря тому, что правительство высвободилось из-под опеки Церкви, но все же и теперь перемена веры влечет за собою преследование по уголовным законам. Мало того, косвенное принуждение заставляет меня, положительно не признающего таинства евхаристии, ежегодно повторять за священником: еще верую и т. д. Меня самого это возмущает, мне досадно на себя: но вижу, что делать нечего: это свойство среды, видно, без этого Церковь обойтись не может’. На этом, разумеется, не стоит долго останавливаться: можно пожалеть, что есть поводы к такого рода нареканиям, но едва ли нужно доказывать, что если бы дана была полная свобода всем тем мнимо православным христианам, которые ныне приносят Церкви свое лицемерное поклонение, открыто от нее отделиться, то она бы только очистилась и осталась бы тою же Церковью, остались бы в ней все добросовестно верующие или желающие верить. Церкви навязывается как непременное условие ее существования такой порядок вещей, в котором она вовсе не нуждается — здесь недоразумение очевидно.
Другое понятие — свобода политическая, в смысле участия граждан в государственном управлении. История всех христианских народов, события, совершающиеся на наших глазах, аналогические выводы из векового опыта доказывают нам, что политические формы изменяются и должны изменяться, что в жизни каждого народа наступает пора, когда участие его в собственной политической судьбе (всегда предполагаемое или подразумеваемое) делается явным и гласным, облекается в определенную форму, требует себе признания как права, и что дальнейший ход развития ведет к постепенному расширению этого участия. Таков факт несомненный, неотразимый и в то же время разумный, факт, служащий выражением правильного прогресса. Безрассудно было бы это отрицать и одинаково безрассудно было бы, забегая вперед, требовать немедленного осуществления на практике необходимого в будущем и очевидно невозможного в настоящем, -требовать на том только основании, что требование логически верно и выражается в форме правильного силлогизма. — Да, говорят вам, а поперек политическому прогрессу стоит Церковь. — Почему же? — А потому, что Церковь определяет государственную власть не как делегацию, а как прирожденное, свыше данное право, следовательно, по ее понятиям, форма власти предустановлена и неизменна по существу своему, и всякое ограничение ее каким-либо иным правом получило бы характер посягательства на божественную заповедь. — Но где же доказательства? — А тексты, в которых говорится о царях, именно о царях, а проповеди, приветствия, комплименты, произносимые с амвона или на церковной паперти с крестом в руке и в полном облачении: кажется, довольно? — Довольно, чтобы доказать напыщенность церковной риторики, часто бесцеремонно обращающейся с текстами, и, к сожалению, принявшей окраску учения de jure divino, которого никогда не допускала Церковь. Вы указываете на тексты, сперва вникните в них и поймите их. Церковь говорила о царях, да вспомните, когда и с кем она говорила. Могла ли она говорить о парламентах, сеймах, президентах и камерах, когда ни понятий этих не существовало, ни слов для их выражения? Спаситель говорил, что кто хватается за нож, тот от ножа погибнет, значит ли это, что слово его относилось именно к холодному оружию и не применяется к огнестрельному? Церковь говорила о царях потому, что царская власть была в то время единственною формою государственной власти, но Церковь благословляла идею государства вообще, как народного общежития под одною властию, и никогда не приковывала ее к той или другой форме ее исторического проявления, за исключением других, прошедших или будущих. К этой форме, к вопросу о том, как устроить, кому вверить власть, Церковь равнодушна {Без сомнения, автор имеет в виду церковь вообще, церковь вселенскую. Что касается до нашей церкви, то она, будучи частию вселенской церкви, в то же время есть по преимуществу церковь народная, в самом точном смысле слова. Поэтому она не может проявлять своего бытия в народе русском только благословением идеи государства вообще и затем оставаться равнодушною и безучастною к форме исторического проявления власти государственной, к вопросу о том, как устроить, кому вверить власть, — не может потому, что не может быть равнодушною к общественному благу народа, в котором живет как душа его. И потому проповедует ли она ему устами пастырей учение о власти государственной и об отношениях к ней, -ее проповедь есть учение об истинном благе народа, основанное на откровении Божественном (Матф. 22, 21.1, Петр. 2,17, Римл. 13, 1.2.5, Притч. 24. 21). И честно исполняет она этот долг свой пред народом, хотя и есть, конечно, в наших церковных проповедях литературные недостатки. (Прим. ценз).} и так же мало стесняет свободу политического развития, как и развития торговли или языка. Повторяю: Церковь благословляет государство как свободное общежитие и требует от каждого лица подчинения признанной всеми государственной власти не токмо за страх, но и за совесть, ибо признает в государстве орудие для осуществления благих целей, которого действие не должно быть возмущаемо вторжением личного произвола, далее она не идет и, следовательно, нимало не стесняет свободы политического развития.
Третье понятие — свобода мысли. — Да, говорят нам, противоречие несомненно и остается только учинить выбор между двумя противоположными терминами, а соглашение немыслимо: дорожите вы свободою мысли — проститесь с вашею верою, нужна вам вера — знайте, что вы приносите в жертву свободу мысли. Недаром и в обиходном языке свободно мыслящий (libre penseur) противопоставляется понятию верующего… Кто не слыхал этих слов или подобных? Итак, вера будто бы исключает свободу мысли, но прежде всего желательно бы было уяснить, что значит свобода и чему противопоставляется. Очевидно, не принуждению внешнему и не насилию, о нем в области мысли не может быть и речи. Говорится о том рабстве, которому сам человек подвергает мысль свою, забивая ее в кандалы своими руками. Сам, своими, следовательно, в удовлетворение своему желанию, своей потребности, какой бы то ни было — ложной или истинной, болезненной или нормальной, но все-таки своей — следовательно, вольно. Из двух потребностей, будто бы взаимно исключающихся, потребности веры и потребности свободомыслия, дано предпочтение первой, можно было дать предпочтение второй. Что лучше, об этом пока ни слова, но то и другое одинаково вольно. — Да, говорят нам, акт веры, по отношению к верующему субъекту, есть акт воли, и в этом смысле свободный, как самоубийство, самое положение, в которое приводится мысль, есть положение неволи или рабства. — А почему? — Потому что, кто верит, тот признает авторитет, этим авторитетом полагает предел развитию своей мысли, обрезывает ей крылья и, в противность прирожденному ей стремлению доискиваться истины и только истины, сдерживает ее в неподвижности. — Авторитет… да этого слова Церковь не знает. Что значит авторитет? Под этим словом мы разумеем такую власть (будь это книга, лицо юридическое или физическое), которой мы условились подчиниться как истине и правде, хотя мы очень хорошо знаем, что в ней может и не быть ни той, ни другой. Мы подчиняемся судебному решению, вошедшему в законную силу, как гласу непогрешительной справедливости, но мы знаем очень хорошо, что оно может быть несправедливо — это авторитет. Мы слушаемся власти, как будто бы власть требовала от нас полезное и нужное, но мы знаем, и никто не запрещает нам знать, и даже говорить, что власть может ошибаться — это авторитет. Мне нужна рукопись, которой у меня нет под рукою, и я ссылаюсь на выписку из нее, которую нахожу у писателя, извлекшего ее из подлинника, потому что настолько доверяю автору и впредь до возражения и сомнения, возможности которых не отрицаю, я довольствуюсь его свидетельством, доверяю его добросовестности — это авторитет. Но какое же место авторитету в области веры? Неужели кто-нибудь думает, что, говоря: верую в Церковь, верую в Писание, мы подразумеваем: хотя, может быть, Церковь и заблуждается, хотя, может быть, Писание и не от Бога? Словом вера мы выражаем истину полную и безусловную: тем же словом мы выражаем и наше отношение к ней, внутренний орган, которым приемлется истина. Если вера, в объективном смысле, есть истина безусловная, то, принимая ее условно, я принимаю не веру, а нечто другое, нечто самодельное, и принимаю не верою, а убеждением или мнением, я подчиняюсь, признаю, покоряюсь, положим, но я не верую. Церковь предлагает веру и только веру, она вызывает веру и только веру. Условного признания она не приемлет. Кто признает ее, не веря в нее, тот не от Церкви. Где же тут рабство мысли, в чем посягательство на свободу? Если утратою свободы вы называете ту безусловность моей уверенности в истине, которая не допускает никакого сомнения и, следовательно, лишает меня свободы сомневаться, то не забудьте, что таково же свойство и того полного знания, к которому, по-вашему, стремится свобода мысли. Такого рода неволя или рабство есть требование ее природы. Не веря ни в Церковь, ни в Писание, ни в Предание, вы, однако, знаете, и знаете несомненно, о собственном вашем бытии, вы сознаете себя, и ваша мысль не может, она не властна, она не свободна усомниться в своем бытии, вы видите свет, вы чувствуете жар или холод, и вы это знаете, и вы не сомневаетесь в этом, не можете усомниться не потому, чтобы вы запрещали вашей мысли посягать на вашу уверенность, а потому, что сомнение противно ее природе, ее свободе.
‘Положим, авторитет есть подчинение истине, в которую мы не верим и, следовательно, где вера, там авторитета нет, положим, что в этом отношении внутреннее созерцание, называемое верою, так же свободно, как и несомненное знание научное, но вот в чем разница и в чем рабство, мы знаем, почему мы знаем, ибо знаем только доказанное, вы верите и сами не знаете, почему вы верите, — в этом рабство’. — Итак в основе — знание {Т.е.: итак, по-вашему, в основе всего лежит знание. (Прим. ред. ‘Православного Обозрения’)}. Это уже ближе к истине, и мы начинаем понемногу выходить из области недоразумений. Остановимся на этом. Выходит по-вашему, что единственное законное, приличное мысли свободное знание есть знание логическое, всякое другое есть рабство. Но, во-первых, позвольте вам заметить, что всякое знание исходит от нескольких данных, воспринимаемых сознанием непосредственно, не выводных и не доказанных, их и доказать нельзя: таково ощущение моего я и не я, т.е. мира внутреннего и мира внешнего, таковы все познания, приобретаемые ощущением. Вера основана также на непосредственных данных, только не чувственного, а внутреннего опыта: сознание добра и зла, свободы и высшей воли, правящей судьбою человека. Затем весь дальнейший процесс мышления есть не что иное, как комбинации этих данных и выводы из них по законам логики. Итак, в чем же разница? Разница в том, что вы признаете один способ познавания -логический, другого вы не допускаете, по крайней мере, вы этим способом, как единственным критерием истины, поверяете всякое иное знание. Из этого само собою вытекает, что, по вашему мнению, этот способ постижения адекватен истине, то есть, что вся истина дается этим способом и что вы отрицаете участие воли в познавании, чем она пассивнее относится к логическому процессу, тем лучше, он должен совершаться сам собою, и результаты его в той именно степени ценны и достоверны, в какой они, так сказать, навязываются сознанию, а сознание вынуждается принимать их, покоряться им (таковы выводы математические — идеал научной истины). Мы же думаем, что этим путем дается только истина формальная, что полная и высшая истина дается не одной способности логического умозаключения, но уму, чувству и воле вместе, то есть духу в его живой цельности, что именно участие воли необходимо, потому, во-первых, что вполне постигается только то, что внутренним опытом переживается, во-вторых, что разумение истины дается в меру желания получить ее. Отчего такая разница в понятиях об условиях постижения? Оттого, что цель науки, ее задача — узнать, обогатить знанием, задача веры: возродить и спасти. Оттого она обращается к воле. Теперь спрашивается: где свобода — там ли, где не только не требуется, но прямо устраняется участие воли, как помеха, или там, где признается необходимость ее содействия? Возьмем пример.
Несчастного юношу, будущего наследника богатых родителей, забрали в свои руки передовые люди, давно развязавшиеся со всякого рода авторитетами и …
Печатается: Самарин VI. С. 555-562.