В. В. РОЗАНОВ
Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от Церкви (1902-1906)
КОММЕНТАРИИ
Об отлучении гр. Л. Н. Толстого от Церкви, Розанов Василий Васильевич, Год: 1902
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Акт Синода относительно Толстого я считаю невозможным теоретически, а потому и в действительности как бы не составившимся вовсе. Это по следующим причинам. ‘Similia similibus expelitur’ (‘подобное подобным изгоняется’) — равно в органической и духовной природе. Нельзя алгебру опровергать стихами Пушкина, а стихи Пушкина нельзя критиковать алгебраически. — Синод может быть святым и, вероятно, праведен по личностям, его составляющим: но нужно же всмотреться во все его учреждения, в рождение его и историю, в механизм его устройства, в смысле вызова епископов заседающих, и в самый процесс заседания, и, наконец, в постоянные двухвековые темы его суждений, чтобы понять, что это есть строгое, точное, так сказать, алгебраическое учреждение, без всякой собственной души в нем, волнения, совести, свободы — непременных элементов религиозности. Синод не есть религиозное учреждение, почти не есть, очень мало есть. И не имеет ни традиций, ни форм, никаких способов религиозное религиозно судить. Отсюда прозаичность бумажки о Толстом, им выпущенной: Синод не умеет религиозно говорить. Митрополит Антоний в ответном письме графине Толстой не назвал Синод ‘Святейшим’, что тогда же меня поразило как правда, как пример невозможности употребить сей эпитет в языке неофициальном, серьезном, частном, сердечном. Синод, не говоря о лицах, а говоря об учреждении, не имеет сердца и вообще никаких признаков личного и живого и свободного существа. А Бог — личен, жив, свободен, — и от Бога и именем Божиим что-нибудь сказать Синод просто не может, не умеет, не имеет формы по отсутствию в самом нем ‘образа и подобия Божия’. Между тем Толстой, при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть — величайший феномен религиозной русской истории за 19-й век, хотя и искаженный. Но дуб, криво выросший, есть дуб, и не его судить механически-формальному учреждению, которое никак не выросло, а сделано человеческими руками (Петр Великий с серией последующих распоряжений). Посему Синод явно не умеет подойти к данной теме, долго остерегался подойти и сделал, может быть, роковой для русского религиозного сознания шаг — подойдя. Акт этот потряс веру русскую более, чем учение Толстого. ‘А, так вот в чем наша вера’, могли воскликнуть русские в параллель толстовской ‘В чем моя вера’. Там у Толстого — тоска, мучения, годы размышлений, Ново страдание, Иова буря против Бога. Даже бесы видели Иисуса и трепетали, но Синод вовсе не видел никакого Иисуса и похож на рожденных до Христа: ни мучений, ни слез, ничего, а только способность написать ‘бумагу’, какую мог бы по стилю и содержанию написать каждый учитель семинарии или гимназии. Толстой — как бес перед Иисусом (допустим), но поступок Синода просто есть решение византийского или римского юрисконсульта, до рождения Христа высказанное: до такой степени в характере и методе и тоне его не отражается ничего христианского.
Толстой написал: ‘Чем люди живы’. Он как бы видел Ангела у мужика1, я настаиваю на слове ‘видел’: густота размышлений уплотнилась до осязательности того образа. Скажите: какие ‘видения’ видел когда-либо Синод? Никаких. Покажите мне ‘знамения’ Синода — ибо верующие требуют ‘знамений’, когда философы спрашивают ‘доказательств’. У Синода есть доказательства, а вот ‘знамений’ — нет, и он в одной части есть административное учреждение, а в другой — философская академия, без всякого ‘помазания’. Вот, в самом деле, еще термин: каждый из членов Синода — помазан, но ведь не каждый отдельный член Синода судил Толстого от себя и за себя, а судило учреждение, которое ни на коллективные суждения, ни на коллективные решения помазания не имеет.
Все это чувствовали, и все остались холодны к решению, безотчетно чувствуя, что в нем нет ни святости, ни религиозности, а исключительно светскость, мирской характер.
Это — мирское дело, только совершенное не мирянами.
1902 г.
P. S. Толстого могла бы осудить, ‘отлучить от Церкви’ толпа закричавших мужиков, баб, — веру и даже ‘суеверия’ которых он оскорбил. Пусть и ‘суеверия’, но под ними века, кровь и умиление. Я хочу сказать, что ‘отлучение’ понимаю и даже допускаю (ведь отлучение — ‘от себя’ только, от верующих, без универсального тезиса): но нужны эти воспламененные лица, горячо дышащие груди, поднятые руки, загоревшиеся глаза. Нужно ‘с кровью’ оторвать такое явление, такого человека от своей груди, от народной груди, а вот ‘крови’-то мы и не видели, а только бумагу и номер. Это кощунство, а не серьезный факт, и менее всего — факт ‘церковной жизни’. Отлучение было а-экклезиастично, внецерковно.
Доклад на третьем заседании Философско-религиозного общества, превращенный в заметку, которая вошла во второй том книги ‘Около церковных стен’ (1906). Заметка включена в комментарий современного издания брошюры В. В. Розанова ‘Л. Н. Толстой и Русская Церковь’ (1911) Е. В. Барабановым: Розанов В. В. Сочинения: В 2-х т. Т. 1: Религия и культура, М., 1990. С. 619-621. Воспроизводится по этому изданию.
1 Он как бы видел Ангела у мужика… — Розанов очень точно определил позицию Толстого: мужик для него — воплощение точки зрения внеконкурентной правды, он наделен даром распознавания лжи, различения дурного и хорошего, как и ребенок, также приближенный в силу этих качеств к ангельскому чину.