Объ одномъ злодяніи.
Объ одномъ злодяніи.
Разсказъ.
——
——
——
——
——
Д. Айзманъ.
‘Русское Богатство’, No 11, 1902.
Об одном злодеянии, Айзман Давид Яковлевич, Год: 1902
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Было еще совсмъ темно, когда извозчикъ Лэйзеръ, присвъ на груд лохмотьевъ, служившей ему постелью, зажегъ жестяную лампочку и сталъ одваться. Онъ одвался медленно, нехотя, кряхтя и кашляя, и то принимался чесать себ локтемъ бока, то терся спиной объ стну.
— Я знаю?.. Я знаю, что это будетъ? — мысленно говорилъ онъ себ.— Только Господь Всевышній можетъ знать. А человкъ что? Человкъ знать не можетъ.
Онъ всталъ и началъ молиться. И молясь, онъ думалъ не о смысл произносимыхъ словъ, а все о томъ же: неизвстно, какъ окончится день, и нельзя знать, будутъ-ли дти сегодня сыты,
Окончивъ молитву, Лэйзеръ надлъ армякъ, подпоясался ремнемъ и, переступая черезъ спавшихъ на полу дтей, направился къ двери. Но здсь глазъ его скользнулъ по полк, по лежавшей на ней краюх хлба,— и онъ смалодушествовалъ.
— Сося,— тихо и какъ бы вопросительно проговорилъ онъ, оборачиваясь къ жен, высохшей, сутуловатой женщин, только-что слзшей съ печки и безмолвно усвшейся на перевернутой кадк.
— Ну!
Это ‘ну’ отрезвило Лэйзера.— Въ самомъ дл,— что это онъ затялъ! Дти же вдь…
Онъ крякнулъ и шагнулъ къ двери.
— Такъ что же это ты себ думаешь? — вызывающе крикнула Сося.— Попадешь ты когда-нибудь на работу?
Лэйзеръ остановился.
— Разв я могу знать?.. Можетъ быть Господь благословитъ…
— Ты ничего не можешь знать! Ничего! Другіе знаютъ же, другіе работаютъ же.
— А я что, не хочу работать? — Лэйзеръ грустно посмотрлъ на жену.— Что длать! Бугъ сталъ, пшеницы не грузятъ, работы нтъ… Придетъ кто-нибудь за однимъ извозчикомъ, и сейчасъ выскакиваютъ двадцать…
— Выскакивай и ты.
— Я стараюсь. Я все длаю…
— Ты ничего не длаешь! Ты лайдакъ, ты спишь на повозк, ты никогда не будешь имть работы.
Лэйзеръ вздохнулъ и вышелъ.
Въ сара стоялъ Храпунчикъ, бловатая слпая кляча съ длинной мохнатой мордой, съ узловатыми ногами, съ нровалившимся, словно переломаннымъ, хребтомъ и съ.широкими, плоскими, какъ тарелки, копытами. Спотыкаясь и путаясь въ упряжи, Лэйзеръ впихнулъ лошадь въ оглобли, запрягъ и, взявъ возжи въ руки, выхалъ со двора.
Когда онъ былъ уже посреди улицы, во двор раздались крики ‘татэ, татэ’, и высокая женская фигура, закутанная въ большой платокъ, подбжавъ къ телг, стала что-то совать ему въ руки.
— На, возьми! бери!
Лэйзеръ не бралъ и отвелъ руки назадъ.
— А дти? — нершительно проговорилъ онъ.
Пара большихъ, глубоко ввалившихся глазъ гнвно сверкнула въ едва дрогнувшей тьм.
— Ну такъ что яжъ, что дти! Теб сть не надо?
— Я попаду на работу, такъ и куплю.
— Не руби ты мн мозгъ! ‘купитъ’!.. А если на работу не попадешь?.. Цлый день не сть на холод… Свалишься, что тогда будетъ!
Лэйзеръ закашлялъ, потомъ взялъ у дочери ломоть хлба и дв луковицы и погналъ свою клячу впередъ.
хать пришлось левадой, по топкой грязи, колеса уходили въ нее до половины спицъ, а иногда, попадая въ яму, погружались и до оси. Лэйзеръ шелъ съ телгой рядомъ, въ критическія минуты подталкивалъ ее плечомъ и тянулъ за колеса, лошадку онъ постоянно подбадривалъ, дергалъ возжами и уговаривалъ не лниться:— Не, не, веселече! Будемъ звать, не будемъ жевать, Храпунчикъ, ты знаешь хорошо!..
Когда добрались до замощенной Херсонской улицы, Храпунчикъ пошелъ живе. Лэйзеръ влзъ теперь на повозку, слъ на край и ноги свсилъ внизъ. Тьма стала понемногу таять, и уже были видны соломенныя крыши низеньныхъ домовъ, черныя канавы и безконечные, мстами повалившіеся заборы. Втеръ билъ Лэйзера въ затылокъ, а крупа, кружившаяся въ воздух, садилась къ нему на бороду, на лохматыя брови, таяла и разливалась по лицу. Лэйзеръ досталъ изъ повозки мшокъ, сдлалъ изъ него капюшонъ и надлъ. Но втеръ сейчасъ же сорвалъ капюшонъ, и какъ Лэйзеръ ни бился, а укрпить его ему не удалось. Онъ положилъ мшокъ обратно въ телгу и, не пытаясь уже защищаться, покорно отдался злобной власти втра и колючей крупы.
— Ента у меня добрая,— думалъ онъ, ежась и постукивая сапогами о телгу,— принесла хлба… Положимъ, мн хлба не надо. Разв я могу его сть, когда не хватаетъ дтямъ? Теперь это для меня не хлбъ, а раскаленное желзо… Но только что? Если разсудить по настоящему, то разв человку возможно жить, когда онъ не стъ?.. На Іомъ-Кипуръ, напримръ, тоже не шь, постишься,— такъ вдь это только одинъ день. Наканун нашься хорошенечко, и потомъ сидишь себ въ теплой синагог и молишься. А многіе, такъ они такіе себ деликатные, что не выдерживаютъ и этого: они нюхаютъ нашатырный спиртъ и выходятъ изъ синагоги на холодокъ, прогуляться, напримръ… А тутъ же, вотъ, вчера я легъ голоднымъ, и позавчера тоже не долъ, и уже, можетъ быть, больше двухъ недль, какъ сытъ не былъ… И все семейство голодно… Разв это шутка, когда жена и столько дтей голодны? Пусть меня Богъ не накажетъ за эти слова, только я совсмъ не понимаю, зачмъ все это такъ длается…
Черезъ полчаса Лэйзеръ пріхалъ на биржу. Посреди обширной, до невроятности загаженной площади, подъ высокимъ навсомъ, напоминавшимъ своей выгнутой крышей китайскія постройки, находился старый, наполовину засыпанный и давно уже заколоченный колодезь, и около этого колодца, по радіусамъ, располагались ломовики. Теперь ихъ было здсь десятка два, и новые прибывали ежеминутно. Лэйзеру удалось пристроить Храпунчика на хорошее мсто, за втромъ. Храпунчикъ, какъ только остановился, опустилъ свою лохматую голову къ земл и сталъ искать сна. Но сна Лэйзеръ ему не далъ. Онъ накрылъ лошадку рядномъ, дружески погладилъ по лбу и по вдавленному хребту и отошелъ подъ навсъ. Долго, однако, онъ тамъ не пробылъ: втеръ сквозилъ и свисталъ межъ столбами навса и пронизывалъ насквозь. Лэйзеръ предпочелъ сквозняку крупу. Онъ вернулся къ Храпунчику и, взобравшись на телгу, предался размышленіямъ.
— Вотъ, такъ вотъ идетъ человческая жизнь!.. Нужна человку работа — нтъ работы. Нужно человку сть — нечего сть. Человкъ не можетъ, какъ телеграфный столбъ, цлый день на дожд и втр стоять, а онъ все-таки стоитъ… Ну? Какъ это понять?.. Я не могу это понять… Или вотъ: далъ мн Богъ одиннадцать дтей, и пятеро изъ нихъ умерло, и умерли какъ разъ вс мальчики. Мальчика можно отдать въ ученье, къ портному, къ лудильщику, куда-нибудь приказчикомъ. Мальчикъ можетъ помощь дать. А что длать съ двочками? Какъ будешь ихъ выдавать замужъ?.. А Ента, когда Богъ меня уже благословилъ и я достигъ выдать ее замужъ, что съ Ентой? Такая теб выходитъ исторія: сходитъ ея мужъ съ ума, его забираютъ въ сумасшедшій домъ, а она съ двумя дтьми и беременная возвращается ко мн… Такія вовсе дла… И были бы хоть ея дти здоровы,— такъ нтъ и этого… Что? Себ самому я могу говорить правду, себя самого мн нечего стыдиться: когда Шмилекъ кашляетъ, такъ у меня внутри все разрывается на куски, и когда онъ жалуется и проситъ сть, а сть нечего, то я таки плачу… Таки плачу, ну!.. Таки не могу удержаться, отворачиваюсь въ кутокъ и плачу…
— Ты, задумчивый ангелъ! — гаркнулъ за спиной Лэйзера только что подъхавшій извозчикъ, огромный рыжій верзила, по имени Шлёмка Гицель. — Посторониться не можешь, іолдъ!
Лейзеръ пугливо оглянулся и проворно подобралъ ноги. Гицель, скверно ругаясь, и по-еврейски, и по-русски, и колотя Храпунчика кулакомъ по ше, сталъ устраивать свою телгу.
— И отчего-жъ таки мн не плакать,— продолжалъ думать Лэйзеръ,— отчего? Когда одного легкаго у Шмилека уже нтъ, а на ног у него такая страшная рана, и она всегда горитъ… Надо Шмилеку рыбій жиръ, надо ему молоко, и для раны какую-нибудь хорошую мазь,— а ничего этого нтъ…
Лэйзеръ поднялъ голову и сталъ озираться. Молока неподалеку было сколько угодно: молочный рядъ устьемъ упирался въ площадь и весь виднъ былъ какъ на ладони. По другую сторону площади сквозь срую мглу смутно желтли растопыренныя крылья золоченаго орла. Это аптека. Тамъ, конечно, есть и хорошая мазь для ноги, и рыбій жиръ, и разныя лкарства для легкихъ…
— Да, а только что же, когда Богъ не хочетъ, чтобы это было для насъ… И чтобы я такъ не зналъ зла, какъ я не знаю, за что онъ на насъ сердится… И что же, напримръ, будетъ, если я таки въ самомъ дл свалюсь?.. Вотъ я хочу сть, ужасно хочу сть (Лэйзеръ нащупалъ за пазухой хлбъ и луковицы, пососалъ языкомъ и плюнулъ), и я озябъ, вотъ у меня потекла за воротникъ по голой спин вода… Ну что, разв я мдный? Таки заболю… Мн по настоящему надо бы теперь състь свой хлбъ и зайти себ въ ‘Англію’, взять чаю, или тамъ таранки жареной, и поддержать себя,— а нтъ возможности… Такъ сть хочу, что душа изъ тла уходитъ,— а нтъ никакой возможности…
Ноги у Лэйзера озябли до того, что онъ ихъ не чувствовалъ. Чтобы отогрться, онъ усиленно скребъ пальцами подошву,— но это не помогало. Онъ спрыгнулъ съ повозки и принялся притаптывать.
— Уй-уй, какъ холодно! Какъ страшно холодно… Можно бы зайти въ ‘Англію’ — врод какъ будто поискать кого,— и пока что погрться, только вдь можно же прозвать нанимателя… Вотъ такъ на зло всегда выходитъ: сторожишь, какъ собака на цпи, цлую недлю, и не является никто, а на пять минутъ отойдешь — и со всхъ сторонъ народъ повалитъ… Надо терпть…
Въ начал десятаго на бирж появилась еврейка, въ казакин, въ мужскихъ сапогахъ, и объявила, что ей нужны четыре извозчика, перевозить мебель. Мгновенно на нанимательницу накинулось человкъ двадцать, и гвалтъ на площади поднялся такой, какъ если бы кого-нибудь не фигурально только, а самымъ подлиннымъ образомъ рвали на куски. Лэйзеръ тоже ползъ было въ толпу, но двое здоровенныхъ дтинъ отбросили его прочь, и онъ, не смя уже возобновлять свою попытку, стоялъ позади всхъ и, подымая кверх руки, задыхаясь, кричалъ:— вотъ я! вотъ я! Я поду, я!.. я!
Но еврейкой въ это время овладлъ Шлемка Гицель. Онъ схватилъ ее за поясъ и поволокъ къ своей телг.
— Вамъ четырехъ извозчиковъ не надо,— гремлъ онъ,— будетъ съ васъ двухъ. ду я и вотъ — мой товарищъ… Мы сдлаемъ по два конца.
— Да пустите меня… Не хочу въ два конца, это будетъ долго. Теперь дни короткіе. Я хочу все сразу забрать.
— Чего долго! Ничего не долго!.. Галопомъ поду… Садись на повозку, ну-ка!
— Да пустите! Постойте!
— Зачмъ стоять? Стоять некогда! Дни короткіе. Садись, балабуста, садись. Я-жъ и знакомый теб, знаю, гд ты живешь — на Рыбной улиц.
— Вовсе не на Рыбной,— на Узенькой.
— А мн бда большая, если на Узенькой. Ну, гопъ! Садись! Живо, вихремъ!
Общій крикъ сдлался еще пронзительне. Извозчики всей стаей напали на Гицеля и стали его ругать за то, что онъ не ‘по правилу’ забираетъ кліента.
— А чтобы вы сгорли, мамзеры проклятые! Ишь глотки,— послдовалъ рядъ крпкихъ словъ. — Ну чортъ съ вами. Айда мряться!
Гицель подбросилъ кнутъ, другой извозчикъ подхватилъ его посредин, и потомъ вс желавшіе хать стали охватывать кнутовище указательнымъ и среднимъ пальцемъ, какъ ножницами. Кто окажется наверху, тотъ и подетъ.
Лэйзеръ тоже сунулся къ кнутовищу, но Гицель локтемъ толкнулъ его въ грудь.
— Брысь! куда лзешь!
Съ Лэйзеромъ это продлывали всегда, когда ‘мрялись’, и это было одной изъ причинъ, по которымъ онъ такъ рдко попадалъ на работу. Слабый физически и кроткій духомъ, онъ не умлъ за себя постоять и отступалъ сразу. На этотъ, однако, разъ на помощь къ нему пришла сама нанимательница.
— Нтъ, пусть и онъ,— приказала она.
— ‘Раввинша’? Ко вомъ чертямъ! У него лошадь дохлая.
— Ничего, пусть.
— У него лошадь еще для постройки Соломонова храма камень возила.
— Если онъ не будетъ мряться, никого не возьму.
Стиль Гицеля, его разбойничья рожа и своеобразность тлодвиженій пугали еврейку. Она была уврена, что онъ все раскрадетъ и перебьетъ половину мебели. И остальные извозчики доврія тоже ей не внушали. Одинъ только Лэйзеръ казался похожимъ на человка, и ей очень хотлось, чтобы онъ похалъ.
— Знать не хочу! Пусть мрятся! — настаивала она.
Ободренный Лэйзеръ опять ползъ въ толпу и протянулъ къ кнутовищу озябшіе пальцы. ‘Господи, сдлай, чтобы я былъ наверху! — съ сердечнымъ замираніемъ молилъ онъ.— Помоги мн!.. не для меня, а для Шмилека’…
Господь Шмилеку покровительствовалъ, и молитва Лэйзера была услышана.
Какъ только двинулись въ путь — первымъ шелъ Гицель съ нанимательницей, потомъ два другихъ извозчика и позади всхъ Храпунчикъ,— такъ сейчасъ же Лайзеръ вытащилъ изъ-за пазухи хлбъ и луковицы, и въ два-три пріема проглотилъ… Точно въ яму все провалилось.
— Ува! какъ сть хочется! — проговорилъ онъ, подбирая съ армяка крошки.— Страшенное дло, какъ хочется сть… Ну, ничего! До вечера потерпимъ, а вечеромъ все будетъ. Покушаемъ себ хорошо… Очень хорошо покушаемъ… Но, но, Храпунчикъ, веселече!
Пріхали на Узенькую улицу. Мебель еврейки оказалась такая нелпая и громоздкая, что укладывать ее на возы было особенно трудно. Сперва вытащили какой-то шкафъ, отъ котораго, пока его несли, отскакивали и шлепались на землю полки и дверцы, потомъ поволокли два огромныхъ ободранныхъ, пудовъ по пятнадцати каждый, дивана. Затмъ послдовала корявая конторка, кресла безъ ножекъ или безъ сидній… Все это извозчики таскалисъ крикомъ, съ гамомъ, съ руганью, а еврейка бгала за ними, ужасалась, охала, упрашивала… Лэйзеръ тоже суетился и выносилъ вещи полегче. Извозчики не совсмъ были неправы, когда не хотли брать его въ свою компанію. Чахлый и слабосильный, съ ветхой кляченкой и дрянной телгой, онъ былъ для нихъ невыгоднымъ компаньономъ. ‘Это разв извозчикъ? Это раввинша’,— говорили они о немъ. И дйствительно, для работъ ‘серьезныхъ’, для грузки хлба, напримръ, Лэйзеръ не нанимался и самъ. Его спеціальностью было отвозить съ базара покупки — нсколько пудовъ антрацита, сотню арбузовъ, пустыя бочки, или что-нибудь въ этомъ род.— ‘Нагрузи его телгу какъ слдуетъ — она разсыплется, лошадь упадетъ и хлопотъ съ нимъ не оберешься’… И исходя изъ этого соображенія, извозчики и теперь тяжелой, ‘хорошей’ мебели на телжку Лэйзера не ставили, а украспли ее кухонной рухлядью да тмъ движимымъ, которое хозяйка хранила въ сара.
Въ половин второго нагрузка была окончена, и процессія тронулась. Опять во глав пошелъ Гицель, а послднимъ Лэйзеръ.
Теперь валилъ уже снгъ, втеръ нсколько притихъ, но измнилъ направленіе и сдлался холодне. Храпунчикъ плелся медленно, вытягивая впередъ мохнатую голову и длая ею такіе движенія, какъ будто говорилъ: ‘да, да, я согласенъ’. Онъ звонко хлопалъ плоскими копытами по жидкой грязи и посл каждыхъ двухъ-трехъ шаговъ выказывалъ явное желаніе остановиться. Но Лэйзеръ этого желанія мы раздлялъ и, сопя и кашляя, какъ самъ Храпунчикъ, мы переставалъ ему напоминать, что если ‘захочешь звать, то не будешь жевать’.
— Да, вотъ такъ, вотъ оно и есть, вотъ,— бормоталъ онъ.— Лошадь, напримръ, такъ ей еще хуже, чмъ человку. Человкъ,— вотъ, положимъ, какъ я,— когда проголодается, такъ онъ сейчасъ начинаетъ думать, что у него дома жена и дти не ли,— и въ моментъ его голодъ исчезъ. Уже ты дай мн обдъ, какъ у самого барона Гирша, и я его сть не стану. Уже я сытъ! совершенно сытъ, вполн! А лошадь, такъ она этого не понимаетъ. Ей надо, чтобы сно было, и конченъ балъ… Нё, Храпунчикъ, веселече… Уй, уй, какъ, однако, хочется сть! Ажъ кареты въ живот разъзжаютъ, ей Богу! Также вотъ можно и въ обморокъ упасть тоже. Разв долго? Вовсе не долго.
— Ты, оловянная птица! — гаркнулъ впереди Гицель,— чего отстаешь? Вмст съ Мессіей пріхать думаешь, что ли?
— Веселе, Храпунчикъ, веселе! — Лэйзеръ взволнованно задергалъ возжами — Нё, погоняй… А сегодня Сося ругаться не будетъ: когда Богъ благословитъ и принесешь ей, напримръ, восемьдесятъ копекъ и кварту молока,— а то еще и дв кварты,— такъ она длается добрая… Она очень добрая честное слово! Только съ горя и съ голоду она кричитъ. Вс кричатъ, когда голодны… Уй, какъ я сть хочу!.. Никогда въ жизни еще не былъ такъ голоденъ. Прямо огнемъ кишки палитъ… Это он знаютъ, что есть заработокъ, такъ и строютъ себ штуки…
Около мостика, переброшеннаго черезъ городскую канаву, подъ жидкимъ слоемъ сроватой глины, было подобіе мостовой, и повозка Лэйзера отъ этого стала подпрыгивать, а находившіеся на ней предметы — раскачиваться, громыхать. Одна кадка нахала на другую, ухватъ и кочерга, торчавшіе изъ нихъ, куда-то провалились, а широкій топчанъ шлвинулся на какой то ящикъ и сталъ медленно катиться…
— У! еще надлаю шкоды!
Встревоженный Лэйзеръ подбжалъ къ возу и началъ умащивать вещи. Когда онъ, пыжась и отдуваясь, налегъ грудью на топчанъ, а руками поддерживалъ готовый свалиться перерзъ, пальцы его вдругъ погрузились во что-то липкое и холодное.
— Ну, это что за коммерція?
Лэйзеръ посмотрлъ въ перерзъ. Тамъ, среди полудесятка пустыхъ горшковъ и всякой кухонной посуды, стоялъ котелокъ, до краевъ наполненный жаркимъ.
— Тью! Такое вовсе!.. Совсмъ кушанье?!..
Озадаченный Лэйзеръ съ удявленіемъ смотрлъ то на свои растопыренные, смоченные соусомъ пальцы, то въ перерзъ, въ котелъ.
— Вовсе кушанье…
Онъ опустилъ руку къ армяку, намреваясь ее обтереть, но вдругъ передумалъ и вложилъ пятерню въ ротъ…
— Ува! хорошо!.. И пахнетъ… Уахъ, какъ хорошо!.. до невозможности.
Лэйзеръ сосалъ пальцы, чмокалъ и жмурился.
— Замчательно… Ну, надо теперь котелъ накрыть… Гд тутъ покрышка? А вотъ!.. Съхала себ въ сторону… Надо накрыть… А то вдь все расхлюпается, пропадеть все…
Лэйзеръ накрылъ жаркое и отошелъ въ сторону.
— Ухъ, какъ пахнетъ!.. Что это такое туда кладутъ, что такъ хорошо пахнетъ? Корицу? Должно быть, корицу.
Повозка попала вдругъ въ глубокую рытвину и опять послышалось дребезжаніе горшковъ.
— Ну, вотъ теб мостовая!.. Ничего себ мостовая… Съ такой мостовой можно же вс горшки перебить и можетъ же разлиться вся подливка.
Чтобы она не расплескалась, Лэйзеръ со всхъ сторонъ сталъ сдавливать котелъ горшками. Операція эта удалась вполн, но рука Лэйзера при этомъ снова погрузилась въ соусъ.
— Нтъ, это не корица,— сказалъ онъ, облизывая пальцы.— Наврное не корица… Духъ совсмъ не тотъ… А хорошій духъ! Уй-уй, какой хорошій… И если такъ пахнетъ, когда холодное, то что же будетъ, если его разогрть? Совсмъ райскій вкусъ будетъ… Ей Богу!.. И вотъ что — я таки теперь припоминаю: я такое жаркое когда-то уже лъ… Наврное лъ… только у кого?
Лэйзеръ вложилъ въ роть картофелину.
— Да, капля въ каплю, точно такое лъ… Я таки знаю это наврное. Только гд и когда — не могу вспомнить… А ну, я кусочекъ мяса попробую. Маленькій кусочекъ, косточку… Ай, ай, какъ вкусно… Вс вкусы тутъ… расходится по жиламъ, какъ хорошій бальзамъ… Удивляетъ меня, что я не могу вспомнить, у кого это лъ!.. Прямо досадно… Могу поклясться, чмъ угодно могу поклясться, что лъ, а гд — не знаю… Совершенно такое же… И это пахнетъ, и тогда тоже пахло… А-а! Это не корица! Это лавровый листъ! Это вовсе лавровый листъ! Лавровый листъ и гвоздика!.. Конечно, лавровый листъ!.. А я думалъ, что корица… Вотъ дуракъ! Таки настоящій дуракъ… Гвоздика такъ она совсмъ другой духъ иметъ. Гвоздика — она врод какъ перецъ. Ты думаешь, что перецъ, а раскусишь — и вовсе гвоздика… Ахъ, замчательно! Это же только на свадьб можно такое сть, честное слово!..
Разсуждая такимъ образомъ, Лэйзеръ продолжалъ умащивать горшки,— лвой рукой. Правую-же онъ топогружалъ въ котелокъ, то подносилъ ко рту.
— А-га-га-га!.. Вспомнилъ!.. Таки вспомнилъ… Это же я у мусю Цыпоркеса такое кушанье лъ!.. Ну да, конечно… Я тогда привозилъ ему вино съ парохода — онъ же все изъ Одессы себ выписываетъ,— и меня позвали на кухню и угостили… Ну да, у мусю Цыпоркеса… Большой человкъ мусю Цыпоркесъ, магнатъ. Свинья, но магнатъ… Только что же это, ей Богу, я совсмъ не понимаю: у мусю Цыпоркеса было тогда обрзаніе, такъ у него могло быть такое жаркое. А это же простая еврейка… Что такое ея мужъ? Приказчикъ на лсной! — и она въ будни, въ простой четвергъ, длаеть такое жаркое… Вотъ, такъ вотъ наши евреи и любятъ: заработаютъ рубль, а проживутъ три. Шарлатаны… А русскіе отъ этого воображаютъ, что вс евреи ужасно богаты, и за это насъ бьютъ. Изъ-за такихъ вотъ расточителей насъ и ненавидятъ… Видалъ ты такое? Лавровый листъ! Она безъ лавроваго листа не можетъ! Паскудница какая… Ну, а только я тоже хорошъ: совсмъ и позабылъ, гд лъ такое жаркое. Га?.. Что ты на это скажешь? Вотъ исторія!
Мостовая давно кончилась, телга пошла ровне, горшки уже не дребезжали и стояли спокойно, но Лэйзеръ все еще ихъ умащивалъ… Онъ въ послдній разъ просунулъ руку къ котлу, сгребъ прилипшія ко дну картошки, обсосалъ начисто пальцы и, накрывъ старательно котелъ крышкой, отошелъ къ сторон… Впереди, на разстояніи полуквартала, одна за другой, тянулись первыя три телги, и подл нихъ, съ лампой въ одной рук и зеркаломъ въ другой, высоко подоткнувъ юбки, шагала хозяйка.
— Ой! А если она спохватится… Ой, Боже мой!..
Лэйзеръ замеръ.
— Эй, нтъ!.. ‘Спохватится’. Чего ей спохватываться? Вотъ такъ вдругъ, сразу и спохватится?.. Непремнно ей сейчасъ надо спохватиться?.. Ничего не будетъ. Пріду на мсто и сейчасъ снесу вс горшки, заставлю кадками — и готово… А какъ съду со двора, тогда пусть она себ и спохватывается. Поди, ищи меня тогда, кусай въ поясницу… Э! нечего и безпокоиться. Что она, судиться со мной будетъ? У нея есть свидтели?.. Я ея не боюсь!.. Такой она важный вахмистръ, чтобы я боялся?.. нисколько не боюсь… Пся!..
Извозчики успли уже наполовину разгрузить первую телгу, когда Храпунчикъ доползъ, наконецъ, до мста назначенія.
— А, сухая кишка! — привтствовалъ Лэйзера Гицель.— Еще не издохъ.
Лэйзеръ молчалъ. Внутри все у него трепетало и дрожало мелкой дрожью. Глаза не смотрли ни на кого, и языкъ точно распухъ… Онъ поспшно развязалъ веревки, которыми укрпленъ былъ на его телг скарбъ, и суетливо сталъ его носить… Черезъ нсколько минутъ дло было облажено: всьгоршки и котлы стояли въ узкомъ проход между печью и стной, спереди замаскированы кадкой.
— Ну, теперь готово. Теперь неопасно. Теперь вотъ снесутъ только диваны — и кончено, конченъ балъ… Храпунчикъ, ничего! Накушаешься сегодня замчательно.
Уже вся мебель была составлена. Извозчики вытирали вспотвшіе лбы, поправляли упряжь на лошадяхъ и располагались узжать. Ждали только расплаты.
— Мадамъ! пожалуйте разсчитываться,— приглашалъ Гицель запропастившуюся куда-то хозяйку. Онъ имлъ намреніе получить на чай, и сдлался галантенъ.
— Мадамъ, гд вы? Пожалуйста, мы ждемъ. Потрудитесь!..
И вдругъ произошло нчто совсмъ непонятное. Мадамъ, какъ бомба, выскочила на крыльцо и, потрясая надъ головой пустымъ котломъ, заорала:
— Арестанты! Жулики! Махтемойники! Чтобъ вы поздыхали, проклятые! Вы думаете, я вамъ буду молчать! Вы думаете, это вамъ пройдетъ даромъ! Шарлатаны, каторжники!..
— Ого! — весело отозвался Гицель,— умешь! Въ моей гимназіи училась, что-ли?
— Я теб покажу гимназію, чтобъ ты почернлъ! Я теб покажу!
И показывая собиравшимся на крикъ жильцамъ пустой котелъ, еврейка продолжала:— такіе жулики, такіе прохвосты! Я нарочно вчера еще сдлала жаркое, думала, сегодня съ перевозкой не поспю, думала, какъ перевезутъ мебель, у сосдей нагрю и будетъ дтямъ готовый обдъ, а эти негодяи слопали. Все слопали!.. Ну! Ну!.. Что я теперь должна длать?
— Сваришь другое,— услужливо посовтовалъ Гицель.
— Другое?! А я вотъ вычту съ тебя, такъ ты и будешь знать ‘другое’, каторжникъ! Мн жаркое въ полтора рубля обошлось, ты мн за него заплатишь…
— Я заплачу? Я?
Гицель подошелъ къ еврейк поближе.
— А это вотъ,— такъ, по совсти, если тебя спросить — ты видала?
Онъ поднесъ къ ея лицу шаршавый, величиной въ добрый качанъ капусты, кулакъ.
— Кто твое жаркое лъ — на здоровье ему! — пусть онъ и платитъ. А со мной ты эту политику брось… Восемь гривенъ подавай!— вдругъ загремлъ онъ звринымъ голосомъ.— И четвертакъ на чай, за диваны!..
Крикъ на двор стоялъ еще долго. Еврейка безстрашно твердила свое и собиралась вычесть голтора рубля, извозчики же, вдохновленные этимъ общаніемъ, поминали родителей и располагались выбивать зубы и стекла… Лэйзеръ стоялъ нсколько въ сторон, позади Храпунчика. Въ злодяніи своемъ онъ не признавался. Запираться, однако же, тоже не запирался. Онъ стоящъ молча, понурый, блдный, и только по временамъ порывисто поднималъ голову, испуская какой-то странный звукъ,— и потуплялся опять…
— Нтъ, одинъ человкъ сожрать не можетъ, это немыслимо! — размахивала руками еврейка.— Четыре фунта мяса, приварокъ… Надо имть не животъ, а рундукъ, чтобъ это выдержать… Вс вмст жрали, махшемойники проклятые…
Окончилось дло тмъ, что тремъ извозчикамъ хозяйка заплатила полностью, и даже на водку прибавила, а Лэйзеру не дала ничего.
— Старый человкъ,— кричала она ему, когда онъ съзжалъ со двора,— сдой человкъ, а длаетъ такое свинство! Надо васъ въ часть отправить, только мн паскудиться не охота…
Уже темнло. Снгъ пересталъ и втеръ стихъ тоже, но бралъ сильный морозъ. Мокрый армякъ Лэйзера скоро окаменлъ, и тарелкообразныя копыта Храпунчика уже не шлепали по лужамъ, а гулко стучали о мерзлую землю…
Когда черезъ часъ Лэйзеръ подъзжалъ къ своему жилью, издали, изъ непроглядной тьмы, послышался радостный возгдасъ.
— Да будетъ восхвалено Его святое имя!..
И Сося поспшно приблизилась къ телг.
— Ну? Сколько?
По тому, что Лэйзеръ пріхалъ поздно, она знала уже, что онъ на работу попалъ. И въ теченіе добрыхъ двухъ часовъ она съ Ентой и другими дтьми обсуждала, успютъ ли еще сбгать въ мясную за требухой, чтобы сварить супъ. Полагали, что успютъ…
— Давай же сюда молоко,— сказала Сося, наваливаясь грудью на телгу.— Не переверни только, темно.
— Нту молока.
— Не купилъ? Ну ничего! Фейгочка къ Мудрецех сбгаеть, Мудрецеха доитъ поздно.
— Я не работалъ сегодня.
Нсколько секундъ длилось молчаніе.
— Га?
— Никто не приходитъ нанимать… Что ты хочешь?.. До сихъ поръ ждалъ на бирж… Ни сумасшедшей собаки не видно…
Лэйзеръ отпрягъ Храпунчика и поставилъ на мсто. Лошадь немедленно принялась шарить по сторонамъ, ища общанныхъ съ утра лакомствъ. Но тряпкообразныя губы ея встрчали одн лишь холодныя доски…
Черезъ полчаса Лэйзеръ лежалъ на куч тряпокъ и ладонями сжималъ себ голыя ступни. Ему казалось, что ступнямъ отъ этого тепле. Сося и дти лежали на своихъ мстахъ и, чтобы не чувствовать голода, силились заснуть. Вс молчали, Только маленькій Шмилекъ, лежавшій съ матерью на нетопленной печк, тоненькимъ, сиплымъ голоскомъ монотонно тянулъ:
— Немножко молока, ма-ама!
— Молоко будетъ завтра, Шмилекъ, завтра.
— Молока… Я хочу молока-а-а…
— Завтра, сыночекъ, завтра… Завтра будетъ и молоко, и супъ. Хорошій супъ, съ мясомъ, съ курицей.
— У меня сердце горитъ… Молока-а-а…
Ента не отвчала.
— Я сть хочу, молокаа…
— Ну ша, ша… ну что длать? ты голоденъ! Вс же голодны, вс не ли… И вотъ ддушка, старый и больной, и весь день на холод и на дожд былъ, и тоже вдь ничего не лъ…
Лэйзеръ перевернулся на своемъ лож. Совсть его мучила, а во рту еще ощущался сладостный запахъ гвоздики и лавроваго листа…