Объ историческихъ трудахъ въ Россіи.
Объ историческихъ трудахъ въ Россіи.
Н. Надеждинъ.
‘Библіотека для чтенія’, т. 20, 1837
Об исторических трудах в России, Надеждин Николай Иванович, Год: 1837
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Лтописи наши представляютъ наблюдателю чрезвычайно любопытное явленіе: народъ, котораго ландкарта застилаетъ девятую часть земнаго шара, связываетъ своимъ именемъ пятьдесятъ разныхъ народовъ въ одно великолпное отечество, по цвтущимъ здоровымъ силамъ, по двственному румянцу молодой образованности, по простот неиспорченныхъ нравовъ, это народъ юноша: но онъ считаетъ уже десять вковъ непрерывнаго существованія! Какова жъ должна быть судьба его, какая огромная часть вчности дана на его долю, когда онъ могъ столько прожить и несостарться? Какую будущность возвщаетъ это долгое приготовленіе къ ней въ прошедшемъ? Какая возмужалость должна слдовать за этою тысячелтнею юностью? Одна только Русская исторія можетъ, приблизительно, ршить этотъ вопросъ, который каждый изъ васъ, родившись сыномъ прошедшаго, въ прав ей сдлать, прежде чмъ отойдетъ въ другое, вчное, отечество.
Къ сожалнію, Русская исторія, въ ныншнемъ положеніи нашихъ историческихъ трудовъ, еще не въ состояніи отвчать на этотъ вопросъ съ полною удовлетворительностью. И это лежитъ на непосредственной отвтственности насъ, Русскихъ. Нельзя винить насъ въ равнодушіи къ прошедшему. Мы, напротивъ, любимъ свою исторію, съ жаромъ, со страстью. Лучшія произведенія нашей словесности состоятъ въ отечественныхъ воспоминаніяхъ. Ихъ разработкою занимается предпочтительно наша ученость. Самая поэзія находитъ въ нихъ лучшіе свои вдохновенія. Но между-тмъ много еще надо трудиться, чтобы представить наше прошедшее въ полной исторической картин, достойной его величія. Эпоха героическая, исполненная такой блестящей поэзіи, еще недостаточно раскрыта и оцнена. Монгольское время, одинъ изъ великолпнйшихъ предметовъ для обширнаго историческаго труда, не было даже разсматриваемо съ той стороны, съ которой оно всего боле любопытно, важно, живописно. Чудеснйшая минута нашего прошедшаго, 1612 годъ, остается преданіемъ, еще не записаннымъ, на скрижаляхъ исторіи. Передъ этой точкою, спорное поле, куда критики сходятся испытывать свое остроуміе, пользуясь темнотою воспоминаній, за ней, поле чистое, до котораго не касалась еще рука изслдователей, а на этомъ-то пол началось первое воздлываніе прошедшаго для будущности, положены первыя основанія настоящаго величія Россіи. Однимъ словомъ, исторія наша должна быть доведена систематически по-крайней-мр до Петра, чтобъ сдлаться достойнымъ введеніемъ въ ваше великолпное настоящее, поучительнымъ прорицалищемъ нашей, быть-можетъ, безпредльной будущности.
Конечно, ничего не бываетъ вдругъ, все длается мало-по-малу. Въ народ, какъ въ каждомъ отдльномъ человк, самопознаніе развивается медленно и постепенно. Сначала оно ограничивается простымъ ощущеніемъ самого себя, то сказывается дтскимъ несвязнымъ лепетомъ. Тутъ еще нтъ, и не можетъ быть, исторіи. Это періодъ сказаній, обыкновенно искреннихъ, часто подробныхъ, иногда живописныхъ по вдохновенію, но рдко вполн вразумительныхъ, еще рже достоврныхъ. Въ устахъ живаго преданія он носятъ характеръ поэтическій, и являются миами, сагами, легендами. Заключаясь въ письмена, перекладываясь на языкъ книжнаго повствованія, они даютъ происхожденіе лтописямъ. И народъ довольствуется ими, повторяетъ ихъ съ дтскимъ наслажденіемъ и безусловною врою, пока не наступитъ для него высшій возрастъ, возрастъ умственной жизни, періодъ изслдованія и разсужденія. Тогда безотчетная довренность смняется испытующимъ сомнніемъ, древнія сказанія подвергаются оцнк и суду, первобытное самоощущеніе переводится на ясныя и логически опредленныя понятія. Это періодъ исторической критики. Но критика всё-еще не исторія, хотя служитъ ей необходимымъ преддверіемъ. Исторія есть полное, свтлое, живое самосозерцаніе для каждаго народа. Она должна представлять прошедшее въ стройной цлости, должна не только собрать вс его отголоски, различить въ смшанномъ гул преданій основные звуки истины, проникнуть въ ихъ настоящій смыслъ, но и открыть внутреннюю, непрерывную, связь событій. Исторія, на высшей и окончательной ступени своего развитія, должна, если возможно, быть системою, разумя подъ этимъ словомъ не сухой скелетъ вываренныхъ и очищенныхъ фактовъ, но живую картину, расположенную въ правильной, художественной перспектив, подъ однимъ общимъ свтомъ, съ тою истиною, до которой достигаетъ живопись и поэзія. Такою исторіей и другіе народы не могутъ похвалиться. Это идеалъ, къ которому стремится общія усилія просвщеннйшихъ историковъ.
До половины прошлаго столтія мы жили, въ счастливомъ довольств, сказаніями нашихъ предковъ. Эти сказанія составляютъ непрерывный рядъ собственно такъ называемыхъ ‘Лтописей’, которыя дошли до насъ въ многихъ, боле или мене несогласныхъ, спискахъ. Древнйшая часть ихъ, содержащая повсть о начал Русской земли, какъ общая всмъ полнымъ спискамъ, приписывается преподобному Нестору, черноризцу Кіевопечерскаго монастыря,— который жилъ и трудился въ послдней половин ХІ столтія. Неизвстно, гд первый лтописецъ кончилъ трудъ свой. Видно только, что его простодушная повсть, еще въ послднихъ годахъ XI вка, если не продолжалась, то пополнена, другимъ лицомъ, какимъ-то Василіемъ, который самъ игралъ важную роль въ тогдашнихъ происшествіяхъ. Подъ 1110 годомъ встрчается имя Сильвестра, игумна Выдобицкаго монастыря близъ Кіева, которое одни приписываютъ продолжателю, другіе переписчику, лтописи. Съ-тхъ-поръ нтъ боле именъ, кром именъ, явно принадлежащихъ переписчикамъ. До XIII вка, единство основнаго текста во всхъ спискахъ доказываетъ непрерывное продолженіе одной лѣ,тописи лицами, постепенно слдовавшими другъ за другомъ. Но потомъ списки начинаютъ разниться въ содержаніи, язык, взгляд на событія. Видно, что ихъ писали уже не только разные люди, но и въ разныхъ мстахъ, подъ вліяніемъ разныхъ обстоятельствъ. Такъ продолжаются они до XVII столтія, включительно.
Важнйшее достоинство нашихъ лтописей состоитъ и ихъ непрерывности. Эти смиренные труженики, не оставившіе вамъ даже своихъ именъ, получая въ наслдство сказанія предковъ, завщевали ихъ потомству дополненныя современными событіями. Въ теченіе семи сотъ лтъ, каждое поколніе имло своего представителя, который продолжалъ ‘повсть временныхъ лтъ’ безъ всякаго вншняго побужденія, любве ради Господа Бога и своего отечества Русскія земли. Такимъ образомъ нашему прошедшему обезпечена по-крайней-мр непрерывная хронологія. Содержаніе лтописей не отличается ни обстоятельностью, ни связностью, ни полнотою разсказа, еще мене проницательностью взгляда или глубиною сужденія. Но нельзя назвать ихъ и сухою, безжизненною переченью событій. Наши лтописцы чувствовали, что писали. Харатея была для нихъ не заказною работою, не урочнымъ долгомъ, а добровольно избраннымъ занятіемъ. Оттого, въ ихъ сказаніяхъ нтъ той деревянной безстрастности, которая принадлежитъ большей части западныхъ лтописей, составленныхъ въ среднія времена, когда дло письменное, сохраняясь въ однихъ монастыряхъ, возлагалось на грамотныхъ братьевъ какъ послушаніе, какъ эпитимія, какъ духовное наказаніе pro peccatis, наравн съ бичеваніемъ и другими способами умерщвленія плоти. Лтописцами нашими также были монахи, или по-крайней-мр духовные: но у насъ, по духу нашей церкви, ряса не подавляла благородныхъ біеній сердца, не влекла его отъ отечества ‘за горы’, откуда первосвященникъ давалъ тайное или явное наставленіе какъ смотрть на дла и лица, служители алтаря принадлежали у насъ всегда отечеству, любили Русь, и не таили любви своей. Съ другой стороны, къ чести ихъ должно замтить, что любовь эта не ослпляла ихъ до умышленной хвастливости, такъ свойственной дтству народовъ. Ничего не можетъ быть искреннѣ,е вашихъ лтописей, которыя стуютъ, но не молчатъ, о бдствіяхъ, постигавшихъ безпрестанно Русскую землю, видятъ въ нихъ гнвъ Божій, но въ тоже время добродушно признаются, что это гнвъ заслуженный. О славныхъ подвигахъ доблести, патріотизма, святости, он выражаются съ удивительною скромностью, какъ-будто это были обыкновенныя, ежедневныя событія Русской жизни. Это отличаетъ ихъ отъ современныхъ Византійскихъ хронографовъ, жалкихъ хвастуновъ, которые всячески силились затмить риторикою печальное изнеможеніе своего отечества, хотя эти хронографы служили непосредственными образцами вашимъ лтописямъ. Уже въ позднйшія времена, около XV вка, начало прокрадываться въ нихъ витійство и вмст съ нимъ ложное тщеславіе. Однимъ словомъ, между современными лтописями Европейскаго востока и запада, ваши занимаютъ счастливую середину. Преимущество важное для исторіи, которая должна брать изъ нихъ свои первые матеріялы, черта замчательная въ характер народа, который, съ того мгновенія какъ началъ себя чувствовать, постигалъ всегда свое независимое, отдльное назначеніе, свою недоступность для чуждыхъ вліяній. Это впослдствіи сгладилось стеченіемъ обстоятельствъ, и уступило мсто подражанію, котораго печать глубоко оттиснулась на новйшемъ ход вашей исторіи. Но дитя предвозвщаетъ мужа. И наши лтописи, эти первые, безискусственные отголоски народнаго самоощущенія, будутъ служить намъ живымъ укоромъ, если мы станемъ создавать Русскую исторію по чужимъ образцамъ, если будемъ смотрть сами на себя сквозь стекло, оцвтленное иноземнымъ толкомъ.
Съ XIII по XV вкъ, отъ раздробленія самой Руси, дробилось и содержаніе лтописей, ограничиваясь преимущественно событіями той области, того княжества, гд он продолжались или переписывались. Но когда единодержавіе, утвержденное въ Москв, начало снова сосредоточивать Русскія земли въ одно царство, родилась мысль соединить и вс сказанія объ ней въ одну повсть. Такъ составилась ‘Степенная Книга’, собранная въ царствованіе Іоанна Грознаго подъ руководствомъ митрополита Макарія. Такова ‘Лтопись Никоновская’, безобразный, но обширный сборникъ извлеченій изъ многихъ лтописей. Разумется, здсь не было ни малйшаго предчувствія критики. Сборники эти не выдвинули исторіи ни на шагъ изъ лтописнаго періода. Но они имли то важное дйствіе, что сказаніямъ безвстныхъ тружениковъ дали характеръ офиціяльной важности, положивъ на нихъ имена верховныхъ сановниковъ церкви. ‘Степенная Книга’, по словамъ принца Фонъ-Букхау, который посщалъ Москву въ 1578 году, была родъ народной святыни и хранилась какъ государственная тайна. Она была началомъ вашей публичной исторіографіи. Лтописи, собранныя такимъ образомъ, получили высшее, общественное, значеніе. Іоаннъ Грозный подкрплялъ ими свои политическія притязанія. Патріархъ Ермогенъ сулилъ въ нихъ мсто храбрымъ подвижникамъ, которыхъ звалъ умереть за отечество, какъ блистательнйшую земную награду. Съ другой стороны, эти сборники имли вредное вліяніе на развитіе историческихъ идей въ народ. Составители ихъ, работая уже не по внутреннему призванію, а по заказу, въ угожденіе извстнымъ понятіямъ и видамъ, не имли ни добродушной простоты, ни искренней правдивости древнихъ лтописцевъ. Ихъ напыщенное витійство, поддльныя распространенія и вставки, смутили чистый источникъ преданія, затруднили будущую работу критики, испортили матеріялъ для первыхъ и важныхъ главъ исторіи. Счастье еще наше, что списки древнихъ лтописей пережили эту катастрофу! Что сталось бы съ восемью вками нашего прошедшаго, если бъ единственнымъ за нихъ ручательствомъ осталась ‘Никоновская Лтопись’, эта риторическая Фарсалія, которой вымыслы не выкупаются даже поэзіей мысли и выраженія?
Въ ХІІ вк лтописи вдругъ прекратились. Даже ‘Степенная Книга’ перестала продолжаться. Сказательный періодъ исторіи кончился самъ собою. Какъ-будто чувствуя близкій разсвтъ новой эры, древнее преданіе смолкло. Въ послдній разъ оно собрало вс свои отголоски для державнаго отрока, которому Провидніе назначило заключить наше прошедшее. Петръ учился отечественной исторіи по лтописямъ, изображеннымъ въ лицахъ. Это было едва и не первое ихъ употребленіе для собственно ученой цли, для преподаванія въ видъ науки. Оно же было и послднимъ, приготовивъ великаго преобразователя, начавшаго новую жизнь для Руси.
Быстро закипла эта новая жизнь въ возрожденномъ народ. Но ея первыя проявленія состояли не въ тихой умственной работ. Надо было дйствовать. До-тхъ-поръ самый бытъ Русской земли былъ таковъ, что его могло доставать только для легендъ, для сказаній, для лтописей. Надо было выдвинуть его на сцену обширнйшей, блистательнйшей дятельности, пріобщить къ жизни человчества, записать въ свитк всемірной исторіи. Петръ сдлалъ это. Онъ создалъ намъ историческое бытіе громомъ своихъ побдъ, написалъ намъ первыя главы исторіи на волнахъ Балтійскаго Моря, на поляхъ Ливоніи и Украйны. Для такихъ великолпныхъ страницъ, какъ Полтавская битва, Нейштадтскій миръ, основаніе Петербурга, уже недостаточно было харатейныхъ преданій. Петръ видлъ и это. Онъ первый почувствовалъ необходимость исторіи для народа, сдлавшагося историческимъ. Его повелніе снять противевь съ ‘Радзивиловскаго’ списка лтописи, хранившагося въ Кенигсбергской библіотек, указало первый матеріялъ приготовительной работ. Указъ о собраніи всхъ древнихъ лтописцевъ и хронографовъ, данный въ 1722 году на имя Святйшаго Синода, былъ первымъ призваніемъ народа къ изслдованію самого себя. Приказаніе переводить и печатать извстія иностранцевъ о Россіи, даже ложныя и клеветливыя, посяло первыя смена умственнаго безпристрастія, безъ котораго изслдованіе невозможно. Наконецъ мысль объ Академіи Наукъ, съ особымъ классомъ для исторіи, приготовила разсадникъ ученой критики. Такъ въ пространств жизни одного человка, пространств къ несчастію еще сокращенномъ преждевременною смертью, совершился переворотъ, который окончилъ девятисотлтнее дтство народа, и эта быстрота преобразованія сообщилась всмъ послдующимъ движеніямъ, сдлалась отличительнымъ характеромъ нашего новаго быта. Во сто лтъ, посл Петра, мы прожили вки, только не успли еще освтить пути своего черезъ нихъ историческимъ факеломъ исторіи прошедшаго и связать ихъ съ нашимъ дтствомъ.
Великій не дождался плодовъ своихъ зиждительныхъ мыслей вразсужденіи народной исторіографіи. Посл смерти его указъ о собраніи матеріяловъ приводился въ исполненіе медленно, безъ ревности, безъ плодовъ. Но планъ Академіи осуществился. Первый профессоръ ея по классу исторіи, Коль, подвергъ ученому изслдованію памятники нашей древней грамотности. Онъ занимался ими преимущественно въ церковномъ отношеніи, но всё занимался. Между-тмъ распространялись школы, въ составъ которыхъ входило уже преподаваніе отечественной исторія. Только это преподаваніе имло единственнымъ руководствомъ ‘Синопсисъ’ архимандрита Гизеля, ученаго ректора и профессора Кіевской Академіи, которая давно уже была горниломъ Русской учености, но учености образовавшейся подъ Польскимъ вліяніемъ. Это вліяніе отпечатллось и на ‘Синопсис’, который воспользовался баснями Стрыйковскаго и другихъ Поляковъ безъ всякой разборчивости. Книга эта предана теперь совершенному забвенію, но она замчательна и какъ первая печатная книга на Русскомъ язык объ Русской исторіи, и какъ первый школьный учебникъ, еще не замненный достойнымъ образомъ. Въ ней даже было предчувствіе системы, но не прагматической, не основанной на внутренней связи событій, а послдовательной, расположенной по великокняжеской династіи, ‘Синопсисъ’ царствовалъ еще съ неограниченной довренностью на могил лтописнаго періода, какъ явился Байеръ, преемникъ Коля при Академіи Наукъ, который открылъ своими изслдованіями новый, критическій періодъ нашей исторіи.
Байеръ былъ человкъ обширной учености, неутомимаго трудолюбія, и высокихъ критическихъ способностей. Только, по неизъяснимой странности, живя въ Россіи, будучи Русскимъ профессоромъ, занимаясь Русской исторіей, онъ не только не зналъ ни слова, но даже не хотлъ учиться по-русски. У него достало охоты заниматься Китайскимъ языкомъ, достало терпнія самому составлять словарь этого языка, и между тмъ онъ ни за что считалъ получать изъ другихъ рукъ матеріялы, надъ которыми производилъ свои работы. Само собою разумется, что это незнаніе вовлекло его во множество грубйшихъ ошибокъ. Изслдованія его ограничивались только самою древнйшею частью нашего прошедшаго. Сверхъ-того они писаны были не на Русскомъ язык, слдовательно не могли получить у васъ общенародной гласности. Несмотря на то, вліяніе ихъ было очень важно. Байеръ первый обнаружилъ недоврчивость къ нашимъ лтописнымъ преданіямъ, которыя до-тѣ,хъ-поръ были предметомъ безусловнаго врованія, предпочелъ имъ чужеземные источники, о которыхъ никто не слыхивалъ, коснулся самаго щекотливаго вопроса вашей древности, происхожденія Руси, и ршилъ его новымъ и неожиданнымъ образомъ. Это возбудило сопротивленіе. Грубость ошибокъ его ободрила самыхъ робкихъ. Начались споры, опроверженія, новыя толкованія и догадки. Исторія невольно увлеклась критическимъ направленіемъ.
Сначала это сопротивленіе имло видъ совсмъ неученый. Главнымъ и самымъ яркимъ плодомъ критическихъ работъ Байера было Скандинавское происхожденіе Руссовъ отъ Шведскихъ Нордманновъ. Это не только оскорбило въ нкоторыхъ народную гордость, но и возбудило политическія опасенія, по причин свжихъ въ то время непріязненныхъ отношеній къ Швеціи. Когда въ 1749 году, Миллеръ, преемникъ Байера, написалъ для тезоименитства Императрицы Елисаветы рчь, гд подтверждалъ Байерово мнніе о происхожденіи Руссовъ, эта рчь не была читана. Грустію подумать, что причиною тому былъ извтъ Ломоносова, мужа великаго, безсмертнаго между Русскими. Разъ возбужденная недоврчивость изгладилась не скоро. Огромный сборникъ Татищева, плодъ сорокалтныхъ трудовъ, былъ также долгое время въ опал, хотя въ немъ утверждалось другое начало Руссовъ. Отчаявшись напечатать его, сочинитель, говорятъ, хотлъ прибгнуть къ странной мр: послать рукопись свою въ Англію. Царствованіе Екатерины II развязало руки изслдователямъ. Впрочемъ изъ ея собственноручной инструкціи для составленія Русской исторіи видно, что и великая монархиня требовала осторожности отъ критики. Это былъ знакъ внимательности къ народу своему, который еще не столько освоился съ своимъ настоящимъ величіемъ, чтобы глядть безпристрастно въ прошедшее.
Какъ бы то ни было, посл Байера начался у васъ рядъ бытописателей, которые по-крайней-мр перестали довольствоваться безотчетнымъ повтореніемъ лтописныхъ сказаній. То была уже дань критикъ, хотя весьма слабая. Самъ Татищевъ, занимаясь исторіею по охот и безъ нужнаго ученаго приготовленія, уже сводилъ и сличалъ лтописи, длалъ изъ нихъ выборъ, пускался въ филологическія толкованія и выводы, заимствуя доказательства изъ какого-то языка Сарматскаго. Эминъ, котораго исторію Академія напечатала на свой счетъ въ пользу сочинителя, самой выдумкой небывалыхъ источниковъ, на которые безпрестанно ссылается, доказываетъ, что онъ чувствовалъ требованія и права критики. Князь Щербатовъ, тоже диллетантъ безъ всякихъ ученыхъ средствъ, толкуетъ съ Арабскаго и Персидскаго древнія имена, встрчающіяся въ лтописяхъ. Тредіаковскій, котораго имя сдлалось символомъ бездарнаго трудолюбія, пустился въ другую крайность: онъ объяснялъ собственныя имена всхъ народовъ и всхъ временъ языкомъ Славянскимъ, на которомъ, по его мннію, Адамъ бесдовалъ въ раю съ Еввою. Осторожне и разсудительне былъ Ломоносовъ. Натуралистъ по обязанности, литераторъ по признанію, онъ вышелъ на поле для него чуждое, но необыкновенная организація головы предохранила его и здсь отъ совершеннаго паденія. Оба его историческіе опыта, изъ которыхъ одинъ, пространнйшій, только начатъ, отличаются по-крайней-мр воздержностью и здравомысліемъ сужденія. Рзкій, даже желчный, полемическій, тонъ данъ исторической критик Болтинымъ, который направилъ удары ея прежде на Француза Леклерка, сдлавшаго спекуляцію изъ самой наглой пародіи Русской исторіи, потомъ на князя Щербатова. Наконецъ Елагинъ представилъ уродливое смшеніе высшихъ критическихъ притязаній съ самыми дтскими мелочами, покрытое сверхъ того туманомъ мистической философіи: въ его странномъ сочиненіи заключается исторія древней Руси включительно до временъ Владиміра. Вс эти писатели, хотя явно, часто даже съ ожесточеніемъ, противорчили Байеру въ выводахъ, по направленію и пріемамъ критики принадлежатъ къ его школ. Байеръ далъ ихъ изслдованіямъ неизмнное наклоненіе на сверъ, къ Финнамъ или къ Пруссамъ, только на сверъ. Байеръ ввелъ въ атмосферу нашей исторіи Скандинавскую стихію, которая для однихъ служила соблазновъ, для другихъ пищею. Байеръ наконецъ былъ для нихъ образцомъ и того филологическаго остроумія, которое составляло всю ихъ критику, наряжало въ шуты Тредьяковскаго, внушило справедливую недоврчивость къ Татищеву, спутало Болтина, сбило съ ногъ Щербатова. Въ изслдованіяхъ своихъ онъ самъ слишкомъ много доврялъ словопроизводству, только владлъ имъ искусно. Даже Байерову вліянію должно приписать и то, что вс они смло пускались въ изслдованія, толкованія, догадки, и принимались за критику, тогда какъ главнйшіе матеріялы критики, лтописи, не только не были сличены, но даже не были напечатаны. Если Байеръ заслуживаетъ неоспоримую признательность за то, что первый пробудилъ у насъ критическое направленіе, въ то же время заслуживаетъ онъ и справедливый упрекъ, что не умлъ внушить должнаго уваженія къ критик, не показалъ всхъ условій, всхъ трудностей, всхъ тяжкихъ обязанностей, сопряженныхъ съ ея высокою цлію.
Решительный переворотъ въ исторіи нашей исторіи, введеніе строгой, методической, ученой критики, принадлежитъ знаменитому Августу Людвигу Шлёцеру. Этотъ переворотъ такъ важенъ, имлъ такія существенныя послдствія, которыя и до-сихъ-поръ продолжаются, что мы считаемъ нужнымъ войти въ нкоторыя подробности.
Что критика должна сперва приготовить вс матеріялы и потомъ ужъ начать работать, это прежде всхъ почувствовалъ Миллерь, наслдникъ каедры Байера при Академіи. Онъ громко и настоятельно твердилъ о печатаніи лтописей, по-крайней-мр тхъ списковъ, которые были уже собраны, но его голосъ долго раздавался въ пустын. Надо было случиться чрезвычайному происшествію, чтобы ршить на это Академію. Въ 1761 году Русскія войска взяли Кенигсбергъ. Одинъ изъ тогдашнихъ начальниковъ Академіи, Таубергъ, вспомнилъ о манускрипт, который нкогда обратилъ на себя вниманіе Петра Великаго, уговорилъ привезть его изъ Кенигсберга въ Петербургъ и веллъ напечатать. Такимъ образомъ первое основаніе, первый матеріялъ, для нашей критики, суждено было Русскому штыку возвратить отъ иностранцевъ. Надо было, чтобъ Русская лтопись, составленная Русской головой, переписанная Русскою рукою, покинула свое отечество, перешла въ чужую землю, полежала въ библіотек заграничнаго города, чтобы получитъ на своей родин важность открытія и право первенства передъ сотнею своихъ сестеръ, изъ которыхъ многія превосходили ее и врностью, и полнотой, и даже древностью. Въ томъ же году явился на сцену и Шлёцеръ. Онъ вызванъ былъ Миллеромъ изъ Геттингена въ Академію для класса исторіи. Рожденный энтузіастомъ къ наук и получившій отличное приготовленіе въ школ Гесснеровъ и Михаэлисовъ, молодой профессоръ со всмъ жаромъ юности бросился на новое поле, которое представлялось его дятельности, поле тмъ боле приманчивое, что оно было вовсе не разработано. Чтобы не имть нужды въ переводчикахъ, какъ Байеръ и Миллеръ, онъ выучился по-русски, прочиталъ самъ лтописи или, какъ называетъ онъ ихъ, временники, и пришелъ отъ нихъ въ такой восторгъ, до котораго достигаютъ только ученые Германцы, единственные люди, которые могутъ быть поэтами самой сухой, самой неблагодарной эрудиціи. Ему открылся въ нихъ новый міръ, міръ верхняго свера Европы: онъ предчувствовалъ для себя, если освтитъ его, славу Америка Веспуція. И вотъ, не довольствуясь воззваніями и приглашеніями, онъ принялся самъ за дло, и убдилъ Академію приступить къ печатанію обширной ‘Никоновской Лтописи’. Надзоръ за этой тяжелой приготовительной работой онъ взялъ на себя, ручаясь, что изданіе будетъ врно, точно и полно. Между-тмъ въ горячей голов энтузіаста вертлись обширнйшіе планы. Извстивши ученый міръ о своемъ открытіи въ небольшой, но пылкой, брошюрк, онъ началъ думать объ изданій ‘Сводной Лтописи’, по всмъ формамъ ученой критики, съ переводомъ и объясненіями на Латинскомъ язык. Первый пробный листъ ужъ былъ напечатавъ въ Геттинген, въ 1769 году, какъ обстоятельства заставили его не только прекратить эти труды, но и оставить Академію, даже Россію. Онъ возвратился въ Геттингенъ, подъ покровительство знаменитаго Мюнхгаузена. Любимая, задушевная мысль перешла съ нимъ туда, онъ ласкалъ себя надеждою выполнять ее при совокупномъ содйствіи Геттингенскаго университета и Санктпетербургской академіи, которая общала продолжать съ нимъ сношенія. Но сношенія скоро прервались, отъ мелкихъ страстей, такъ часто проникающихъ въ мирную область ученыхъ, а смерть Мюнхгаузена лишила его въ Геттинген опоры. Такимъ образомъ человкъ, съ рыцарскою любовію посвятившій себя ‘дам своихъ мыслей’, Русской исторіи, пересталъ существовать для Россіи. Между-тмъ движеніе, которое произвелъ онъ въ нашемъ отечеств, не осталось безъ дйствія. Хотя изданіе ‘Никоновской Лтописи’, продолжаемое Башиловымъ, вскор посл его отъзда прекратилось, однако жъ въ Петербург, и особенно въ Москв, куда переведенъ былъ Миллеръ, другъ за другомъ начали являться разныя изданія другихъ древнихъ памятниковъ. Въ 1780 году, Императрица Екатерина II повторила Святйшему Сноду указъ Петра объ отысканіи и печатаніи лтописей, который на этотъ разъ имлъ свои слдствія. Государыня оказывала особенное покровительство историческимъ изслдованіямъ, сама принимала въ нихъ непосредственное участіе. И Шлёцеръ былъ чуждъ этому движенію! Онъ работалъ, только ужъ не для Русской исторіи непосредственно. Такъ прошло тридцать лтъ. Но эти тридцать лтъ не изгладили въ немъ завтной мечты юности. Трудясь для исторіи вообще, онъ везд обнаруживалъ предпочтительную любовь къ Русской. Занимаясь Нмцами Седмиградской Области, онъ съ особеннымъ наслажденіемъ вспоминалъ о своихъ любимыхъ ‘временникахъ’ и свидтельствовался старымъ другомъ своимъ Несторомъ. Оживленіе историческихъ работъ въ Россіи, за которыми онъ слдилъ постоянно, радовало его душу, но въ то же время онъ рвался, киплъ негодованіемъ, что все длалось не такъ, не по его, съ небреженіемъ, безъ методы. Наконецъ, замтивши въ послднихъ годахъ прошлаго столтія попятный ходъ въ Русской исторической литератур, возвращеніе къ Яфету, Мосоху и Скиу, ‘экспрофессоръ Русской исторіи’ потерялъ все терпніе, съ какимъ дотол смотрлъ на этотъ плачевный упадокъ: онъ оживилъ свои воспоминанія, собралъ силы, и началъ, подъ именемъ ‘Нестора’, издавать ‘Русскія Лтописи’ съ древнимъ ихъ текстомъ, сличенныя, переведенныя и объясненныя по-Нмецки.
Любопытно описаніе мелочныхъ подробностей труда, котораго это изданіе, кром сорокалтнихъ приготовительныхъ занятій, стоило Шлёцеру: какъ онъ текстъ пятнадцати своихъ списковъ переписывалъ собственною рукою по нскольку разъ, на разныхъ листкахъ, разными чернилами, со всми грубйшими ошибками правописанія, со всми безсмыслицами, какъ потомъ высматривалъ, сличалъ, выбиралъ каждое слово, каждую букву, для помщенія въ общій, возстановленный, текстъ, какъ, за неимніемъ Русскаго шрифта, придумалъ особые знаки для Нмецкихъ буквъ, чтобы передать ими съ возможною точностью подлинникъ лтописей, и прочая. Только одно желзное терпніе Германскаго ученаго могло вынесть такое добровольное мученичество. Зато вышло и изданіе. Кром Библіи и нкоторыхъ важнйшихъ классиковъ, ни одинъ писатель, древній или новый, не удостоивался такой тщательности, такой ученой почести, какъ смиренный Печерскій черноризецъ, котораго самое имя за нсколько десятковъ лтъ извстно было только въ Русскихъ святцахъ. Обширная и глубокая эрудиція принесли ему въ дань свидтельства всхъ временъ, всхъ народовъ, всхъ языковъ, чтобы объяснить одно его слово, возстановить одну букву въ слов. Такой великолпный трудъ, совершенный ученйшимъ и опытнйшимъ критикомъ своего вка, долженъ былъ произвесть впечатлніе во всемъ историческомъ міръ. Въ Россіи имлъ онъ ршительное дйствіе.
Не то, чтобы изслдователи, подвигнутые такимъ блистательнымъ примромъ, вздумали ему подражать, какъ-того-желалъ и требовалъ Шлёцеръ до конца своей жизни: на это не достало ни у кого ршимости, энтузіазма, самоотверженія. Изданіе ‘Нестора,’ доведенное Шлёцеромъ только до Владиміра Великаго, тутъ и остановилось. Никто не ршился сдлать шагу дале по этой уже проложенной дорог, но которая казалась тмъ ужасне, чмъ шире была проложена. Даже Русскій переводъ ‘Нестора’,— переводъ Нестора!,— тянулся десять лтъ и до-сихъ-поръ не иметъ нужды во второмъ изданіи. Нтъ, не то дйствіе произвелъ Шлёцеръ своимъ ‘Несторомъ’, но другое, тоже весьма важное. Его благоговніе къ Русскому лтописцу сообщилось всѣ,мъ. Только и толковали что о возстановленіи подлиннаго текста Нестора, объ очищеніи его отъ безсмыслицъ и басней, которыя вс вообще были относимы къ невжеству, или къ умыслу, однихъ переписчиковъ. Отъ Нестора, или отъ той части лтописей, которая дйствительно можетъ принадлежать Нестору, такое-же благоговніе распространилось на вс лтописи. Шлёцеръ, въ предисловіи къ своему изданію, громко взывалъ о Славянской дипломатик и палеографіи, приглашалъ Русскимъ учиться у Гаттерера и Шёнемана, собрать въ хронологическомъ порядк Славянскіе почерки, выгравировать азбучные таблицы для каждаго столтія: работа необходимая для опредленія древности списковъ, которою опредляется степень ихъ достоврности. За это никто и не думалъ приниматься. Спискамъ всхъ вковъ признавалось право на достоврность, давался историческій голосъ. Поддлки и искаженія опредлялись не положительными критическими примтами, а ‘крайнимъ разумніемъ’ изслдователей. Къ этому частію самъ Шлёцеръ подалъ соблазнительный примръ: настаивая такъ сильно и такъ справедливо на необходимость дипломатики и палеографіи, онъ между-тмъ давалъ равную вру всмъ спискамъ, бывшимъ у него въ рукахъ, и нердко, по собственному признанію, вносилъ въ возстановленный текстъ ‘Нестора’ слова, даже цлыя фразы, находившіяся только полномъ списк, и притомъ въ самомъ древнемъ или боле прочихъ испорченномъ. Это придало нашей критик тонъ исключительно экзегетическій, который водится за ней и донын. За поручительствомъ Шлёцера, утвердившись на лтописяхъ какъ на незыблемомъ основаніи, она начала производить свои работы съ такою же довренностью, какъ-будто дло шло о каноническихъ книгахъ или объ опредленіяхъ вселенскихъ соборовъ.
Это не значитъ однако, чтобъ и самъ Шлёцеръ, въ своихъ изъясненіяхъ и выводахъ, считался непогршительнымъ. Напротивъ, многіе изслдователи, разработывая глубже вншніе источники нашей исторіи, открыли въ немъ разныя ошибки, пропуски, недоразумнія, и поспшили ихъ исправить. Такъ ученый Крутъ предложилъ новое объясненіе Византійской хронологіи относительно древней Русской исторіи. Лербергъ и Шёгренъ сдлали новыя открытія о народахъ Финскаго происхожденія, издревле обитавшихъ въ предлахъ ныншней Россіи и прикосновенныхъ къ судьб ея. Френъ нашелъ новыя свидтельства сношеній древнихъ Руссовъ съ Востокомъ. Эрдмамъ и Шармуа боле или мене удачно подражали примру Френа. Нкоторые изъ нашихъ молодыхъ оріенталистовъ, какъ напримръ Г. Григорьевъ, съ жаромъ посвятили себя той-же отрасли критики, и издали нсколько матеріяловъ или опытовъ. Все это представляло многіе предметы въ другомъ вид, нежели какъ они видлись Шлёцеру. Трудолюбивый Эверсъ, профессоръ Русской исторіи при Дерптскомъ университета, простерся еще дале. Онъ отважился возстать противъ Нордманскаго происхожденія Руси, которое, посл Шлёцера, получило каноническую несомннность. Но вс эти ученые и достойные писатели, обличая, исправляя, разрушая выводы Шлёцера, сохранили тоже глубокое уваженіе къ его основанію, къ лтописямъ. Даже Эверсъ свое производство Руссовъ отъ Турковъ, ересь неслыханнаго сумасбродства, доказывалъ текстами Нестора. Слдовательно, точка отправленія, метода и духъ критики, остались т-же, Шлёцеровскіе.
Экзегетическая школа еще не успла прибавить двухъ страницъ къ основному труду Шлёцера, какъ уже мысль о полной систематической исторіи пробудилась снова, и осуществилась блистательнымъ образомъ. Мы, Русскіе, нетерпливы, ждать не любимъ и привыкли брать все приступомъ. Прежде нежели совершилась сотая доля приготовительныхъ работъ, требованныхъ Шлёцеромъ, явилась ‘Исторія Россійскаго Государства’. Этотъ великолпный храмъ, воздвигнутый такъ внезапно прошедшему Руси, изумилъ настоящее, и со славою перейдетъ въ будущность. Признанный, обласканный высокимъ вниманіемъ Царя, художникъ работалъ изъ всхъ силь, употребилъ вс свои способности и средства, положилъ лучшее время своей жизни, даже жизнь свою, при сооруженіи этого памятника, котораго не дано было ему окончить. Его призваніе было не историческое, еще мене критическое, въ ученомъ смысл слова. Карамзинъ родился литераторомъ, рзчикомъ на язык. Онъ уже и трудился на этомъ поприщ, которое указывала ему природа, уже дйствовалъ съ блестящимъ успхомъ, создавая новый періодъ въ нашей литератур, который несправедливости носитъ его имя, какъ вдругъ судьба открыла ему новое поле и перевела его на другую череду. Не приготовленный къ этому новому служенію, онъ однако понималъ всю его важность, зналъ вс его требованія и обязанности. Многіе, на его мст, отдлались бы легче, удовольствовались бы риторическою передлкою и изящнымъ парафразомъ лтописей. Карамзинъ былъ добросовстенъ и благороденъ. Онъ признавалъ права критики, и ршился принести ей ‘жертву’, которую самъ называетъ тягостною, но необходимою,— ршился посвятить себя ‘труду мелочному, въ которомъ скучаетъ умъ, вянетъ воображеніе’. Жертва великая для художника: самому ломать и обскать матеріялы своего созданія! Такъ Карамзинъ сдлался критикомъ. Но если его безсмертное произведеніе составляетъ эпоху въ нашей исторической литератур, оно не могло подвинуть впередъ исторической нашей критики. Сочинитель ‘Исторіи Россійскаго Государства’ въ своей критик былъ чистымъ Шлёцеристомъ, хотя никогда не соглашался съ своимъ учителемъ въ подробностяхъ. Пока Шлёцеръ могъ служить ему и матеріяльнымъ руководителемъ, онъ шелъ твердою ногою. Но скоро онъ увидлъ себя одного, въ глухой и непроходимой чащ ‘удльнаго періода’. Ни гептархія Англійская, ни Меровингскій періодъ Французской исторіи, ни сумятица феодальной Германіи, не представляли такого мрака, какъ эти главы нашего прошедшаго. Имена Изяславовъ, Всеславовъ, Вячеславовъ, мелькаютъ китайскими тнями, рябятъ въ глазахъ, такъ что нтъ возможности ни схватить ихъ умомъ ни удержать въ памяти. Историкъ самъ чувствовалъ это, и утшалъ себя мыслію, что ‘исторія не романъ, и міръ не садъ, гд все должно быть пріятно.’ Такъ, но неужели эти четыре вка нашего существованія были настоящимъ лсомъ? Т же самыя имена, расположенныя группами, по внутренней связи событій, а не по хронологія, могли бъ составить картину врную и стройную. Когда историкъ вышелъ на чистое поле Московскаго царства, шаги его сдлались опять тверже, взглядъ сильне, картина ярче и великолпне. Совершенство великаго творенія въ послднихъ томахъ возрастаетъ постепенно, но опять не относительно критики. Въ исторіи Іоанна Грознаго, два тома кажутся жизнеописаніями двухъ разныхъ лицъ, оттого что матеріалы для перваго взяты изъ домашнихъ источниковъ, а для втораго преимущественно изъ иноземныхъ. Не столько противорчія, зато больше неопредленности, представляетъ колоссальный обликъ Годунова и фантастическая эпоха Самозванцевъ. Все это происходило отъ безусловной довренности ко всякаго рода свидтельствамъ, несмотря на степень въ достоврности, отъ слдованія духу одной экзегетической критики, сличающей и толкующей букву текстовъ. Тнь великаго мужа проститъ намъ эти замчанія, неослабляющія нисколько глубокаго уваженія, которымъ обязанъ каждый Русской къ его имени. Подл этихъ несовершенствъ, въ твореніи его мы находимъ столько достоинствъ, сколько и не въ прав были ожидать. Безъ предшественниковъ, безъ помощниковъ, одинъ, силою труда, одушевленнаго святою любовію къ отечеству, Карамзинъ заставилъ насъ впервые прочесть свою исторію на звучномъ язык, которыя самъ для ней создалъ, и сверхъ того приготовилъ огромный запасъ свденій въ своихъ драгоцнныхъ ‘Примчаніяхъ’ которыя можно назвать библіотекою нашей древности. Это послднее съ лихвою выкупаетъ вс недостатки.
Колоссальность труда, наружное изящество отдлки, прелесть языка и увлекательность изложенія тамъ, гд авторъ чувствовалъ себя свободне, очаровали всхъ. Нсколько лтъ общее изумленіе выражалось безмолвіемъ. Все казалось конченнымъ: исторія Русская имла свой пантеонъ, заложенный на вчные вки, потомству оставалось только обогащать его добычами воспоминаній, укрывшихся отъ художника, и продолжать строеніе съ того внца, на которомъ оно остановилось за раннею смертію зодчаго: заносить руку критики на основанія, уже положенныя, считалось почти святотатствомъ. Вс критическія вылазки противъ безсмертнаго творенія объявлены были злостными набгами зависти. И то сказать: эти вылазки не стоили серіознаго вниманія, он въ самомъ дл состояли изъ мародерскихъ наздовъ на слова, на нравы, на самыя мелкія и ничтожныя ошибки.
Однако скоро начали поговаривать снова о недостатк матеріаловъ, о собраніи и очистк лтописей. Задушевная мысль Шлёцера пошла опять въ оборотъ. Московское Общество Исторіи и Древностей, котораго учрежденію такъ радовался Шлёцеръ, первое подало оффиціяльный голосъ. Академія Наукъ снарядила, подъ Высочайшимъ покровительствомъ, археографическую экспедицію для отысканія списковъ лтописей и другихъ памятниковъ древней письменности. Надежда открыть древнйшій и врнйшій списокъ Нестора была полярной звздой этого поиска по монастырямъ.
Но едва только начались эти поиски, которымъ назначено было возвратить исторію къ ея основанію, къ Шлёцеровской точк отправленія, на горизонт вашей литературы явился новый яркій метеоръ, которыя, по произведенному впечатлнію, заслуживаетъ неоспоримое вниманіе. Мы говоряъ объ ‘Исторіи Русскаго Народа’, какъ ее назвалъ авторъ, увлеченный иностранною модою. Она явилась съ предзнаменованіями грозными и вмст блистательными, возвщая конецъ старой и начало новой эпохи въ нашей исторіи. Объяснимъ происхожденіе этого любопытнаго явленія. Между-тмъ какъ мы, полагаясь на слово Шлёцера, ожидали всхъ историческихъ благъ отъ возстановительныхъ трудовъ Карамзина и другихъ изслдователей, занимавшихся разработкою исторіи по той же экзегетической метод, въ западной Европ произвелъ совершенный переворотъ въ понятіяхъ объ исторіи и критик. Съ одной стороны философія исторіи, предначертанная еще за сто лтъ Неаполитанцемъ Вико, но развитая впослдствіи съ большимъ блескомъ Гердеромъ, подпертая авторитетомъ философской школы Шеллинга, нанесла ударъ риторической школ исторіи, открывъ пол, такъ называемымъ ‘высшимъ взглядамъ’ на жизнь и судьбы человчества, съ другой стороны, критика, возмужалая и боле отважная, обогащенная средствами, развязавшись въ ручныхъ, механическихъ пріемахъ, меньше начала стсняться буквою преданій и больше обратились къ самымъ фатамъ. Произошли великія перемны. Филологія, подкрпленная знаніемъ восточныхъ языковъ, озарила новымъ свтомъ географію и этнографію, два первыя основанія исторіи. Памятники, въ которыхъ начали допрашивать не одну только наружность, но и внутренній духъ, оживились, издали другой голосъ, другія боле поэтическія прорицанія, которыя можно толковать на разные манеры, и чмъ смле, тмъ лучше. Пока это совершилось въ ученой тиши Германіи, до насъ доходили только темные слухи объ этомъ переворот, тмъ боле, что онъ не имлъ ни какого непосредственнаго приложенія къ нашей отечественной исторіи. Мы узнали объ векъ черезъ Францію, которой языкъ похитилъ себ право быть проводникомъ мысли изъ западной Европы въ Россію. Вдругъ зашумли во Франціи лекціи Гизо и изслдованія Тіерри, первыя какъ образецъ ‘высшихъ взглядовъ’, вторыя какъ образцы ‘фактической критики’, хотя т и другія были сняты съ образцевъ, отлитыхъ въ Германіи. До насъ дошли они по первой почт. Вотъ заговорили и у насъ о высшихъ взглядахъ, о фактахъ. Сочинитель ‘Исторіи Русскаго Народа’ первый возъимлъ намреніе приложить эти образцы къ намъ и обработать по нимъ наше прошедшее. Онъ общалъ дать намъ Русскую исторію совершенно въ новомъ вид, исторію, основанную на чистыхъ фактахъ и просвтленную высшими взглядами. Общаніе произвело сильный эффектъ, вс ожидали новаго явленія съ разными, но равно живыми, чувствами. Наконецъ явилась ‘Исторія Русскаго Народа’ съ зловщимъ именемъ Нибура, разрушившаго цлые пять вковъ классической исторіи Рима, но это имя напрасно только перетревожило. Критика новой исторіи оказалась такъ же кроткою, безопасною и консервативною, какою мы видли ее на страницахъ ‘Исторіи Россійскаго Государства’. По систем Нибура, она объявила Рюрика миомъ, но между-тмъ разсказываетъ обстоятельно и доврчиво, какъ этотъ миъ приплылъ на Варяжскомъ челнок изъ той же самой Швейія, гд отыскалъ его Байеръ, утвердилъ Шлёцеръ, узаконилъ Карамзинъ. Лтописи имютъ для ней тотъ же неприкосновенный авторитетъ. И, къ счастію, ‘высшіе взгляды’ состоятъ только въ параллеляхъ, не всегда врныхъ, хотя иногда весьма замысловатыхъ, Русской народной жизни съ Западно-Европейскою. Касательно систематики событій, эта ‘Исторія’ отличается отъ ‘Исторіи Россійскаго Государства’ тмъ, что принимаетъ другое число періодовъ, которое впрочемъ было принято Шлёцеромъ, длитъ главы по біографіямъ великихъ князей, и приготовляетъ къ дробному разсказу частностей общими предварительными картинами. Впрочемъ это преимущества идеальныя: событія рдко выигрываютъ отъ нихъ въ связи и ясности. Героическій періодъ нашей исторіи, отъ взглядовъ, быть-можетъ, сдлался еще запутанне. Въ удльномъ господствуетъ то же неустройство. Конечно, это два главные камня преткновенія для нашихъ историковъ. Критика еще не взорвала ихъ, не угладила, а до того нельзя и думать о прагматической систем исторіи. Недостатки ‘Исторіи Русскаго Народа’, надо быть справедливымъ, суть вообще недостатки ныншней, весьма слабой, обработки историческихъ матеріяловъ въ Россіи, и они были неизбжны. Достоинства ея принадлежатъ автору. Онъ, конечно, безъ всякой пользы и нужды, послдовалъ мод въ нкоторыхъ чертахъ формы и частностяхъ содержанія своего творенія, кажется, впослдствіи и самъ онъ охладлъ къ теоріи, которая вначал такъ сильно его воспламенила, и измнилъ значительно свои виды. Но, въ цломъ, у него разсыпано много живыхъ картинъ, много новыхъ и удачныхъ замчаній, много занимательныхъ страницъ. Отъ однихъ необузданныя похвалы, отъ другихъ безусловная брань, были наградою за трудъ, еще не окончанный и который можетъ еще значительно усовершенствоваться. Въ томъ и въ другомъ случа преувеличеніе не видло ни настоящихъ достоинствъ сочиненія, ни его настоящихъ недостатковъ. Но похвала, въ такихъ длахъ, всегда боле права. Каковы бы ни были погршности, неизбжныя впрочемъ во всякомъ твореніи руки человческой, прежде всего — уваженіе къ труду огромному, тяжкому и всегда полезному!
Между-тмъ, подъ шумомъ волненія, произведеннаго ‘Исторіей Русскаго Народа’, возникало новое направленіе критики, которое недавно обнаружилось, и иметъ еще видъ тайнаго, непризнаннаго раскола. Оно сомнвается въ достоврности нашихъ лтописей, единственныхъ памятниковъ самой древней и самой важной части нашего прошедшаго, его послдователи не только разрушаютъ вс прежнія критическія работы, но даже грозитъ отнять у насъ цлые четыре вка исторіи. Можно было презирать его, когда оно ограничивалось мелочными придирками и только ворчало въ журналахъ. Но когда въ нсколькихъ отдльныхъ разсужденіяхъ, написанныхъ съ убжденіемъ и жаромъ, достоврность древнихъ лтописей сдлалась предметомъ дружнаго и систематическаго нападенія: такого нашествія не должно оставлять безъ вниманія. Явно, что этотъ скептицизмъ уже не есть внезапная, опрометчивая выходка, но серіозное и организованное ученіе. Оно основывается на всми признанныхъ началахъ критики: требуетъ списковъ, ближайшихъ къ подлинникамъ, и не находитъ, разбираетъ ихъ содержаніе, сличаетъ съ достоврными памятниками другихъ народовъ, и замчаетъ признаки будто позднйшаго происхожденія. Самая оппозиція, которую оно вызвало, и которая обнаружилась уже въ горячей полемик, доказываетъ, что оно возбудило нешуточныя опасенія. Въ самомъ дл, чего добраго! Если Римская исторія, освященная двумя тысячами летъ всемірнаго уваженія, потеряла цлые пять вковъ подъ молотомъ Нибура, если монументальное имя Ливія не могло спасти ея, то какъ не бояться за ваше прошедшее, обезпеченное ручательствами темными, безвстными, требующими всего снисхожденія критики? Пожалуй, если мы не станемъ смотрть въ оба, когда-нибудь ночью отржутъ у васъ всю исторію по 31 декабря прошедшаго года! Конечно, теперешніе прозелиты неврія нестрашны: у нихъ нтъ ни опытности, ни силы, ни даже имени. Но смя брошено, расколъ держится, и пускаетъ корни. Волею или неволею, мы должны доказывать, что нашей критик есть надъ чмъ трудиться, что у васъ возможна исторія, должны, если не для себя, то для слабыхъ въ вр, для охраненія неопытныхъ душъ отъ ереси.
Такъ вотъ куда опятъ зашли мы! Къ самой первой точк, съ которой должны начинаться изслдованія, къ вопросу можемъ ли мы знать себя? Что жъ значатъ вс бывшіе труды, поиски, опыты? Неужли мы вертли колесо, не двигаясь съ мста? Или не совершили ль уже полнаго круга, не достигли ли послдняго предла мудрости, который, по увренію Сократа, состоитъ въ знаніи, что мы ничего не знаемъ?
Ни того, ни другаго. Ходъ историческихъ нашихъ работъ конечно, до-сихъ-поръ былъ очень страненъ, но не вовсе безплоденъ. Труды предшественниковъ нашихъ не были напрасны, они не потеряны, хоть и не достигли существенныхъ успховъ. Вся бда происходитъ отъ чрезмрной поспшности, которая составляетъ отличительный характеръ нашей образованности. Мы ни въ чемъ не имемъ терпнія продолжать работу постепенно: едва заложимъ основаніе, какъ тотчасъ думаемъ сомкнуть сводъ и вывести вершину. Исторія нашей исторіи представляетъ образецъ этой торопливости. Едва вступили мы въ періодъ критическаго изслдованія, какъ явились строители съ планами и фасадами системъ, не спрашивая, есть ли достаточные, приготовленные матеріялы. За Байеромъ, который предложилъ нсколько удачныхъ словопроизводствъ, слдовали немедленно Ломоносовъ, Щербатовъ, Эминъ. На нсколькихъ страницахъ древняго временника, очищенныхъ Шлёцеромъ, воздвигнулось великолпное зданіе ‘Исторіи Россійскаго Государства’. И теперь многіе хлопочутъ о прагматической Русской исторія, многіе уврены, что недостатокъ ея зависитъ не отъ скудости матеріяловъ, а отъ неудачнаго выбора плана. Между-тмъ эти матеріялы еще не приведены въ извстность, не только не подвергнуты строгому разбору и справедливой оцнки. Смта средствъ должна предшествовать плану. Надо не факты прибирать для системы, но систему выводить изъ фактовъ. Иначе исторія наша будетъ безконечнымъ шитьемъ Пенелопы, которое, вчно раздлываясь, никогда не додлается.
Обезпечимъ это врное и успшное направленіе будущимъ нашимъ трудамъ, опредлимъ наличное богатство нашихъ матеріяловъ, ихъ годность и употребленіе. Что можетъ найти въ нихъ критика? Чего должна ожидать отъ нихъ исторія?
Нтъ сомннія, что достоврность должна быть самымъ первымъ условіемъ исторической годности матеріяловъ. Убжденіе въ достоврности не возможно безъ чувства, руководствующагося иногда безотчетнымъ инстинктомъ, но оно упрочивается вполн, до несомннности, только вншними множительными примтами. Неоспоримое основаніе достоврности есть очевидная подлинность памятниковъ. А это свойство принадлежитъ исключительно дипломатическимъ памятникамъ минувшаго, грамотамъ, актамъ и другимъ бумагамъ, скрпленнымъ и зарученнымъ по всмъ формамъ современной оффиціальности. Благодаря просвщенному содйствію правительства, которое живо чувствуетъ необходимость прояснить и утвердить народное самопознаніе, исторія наша безпрестанно обогащается дипломатическими сокровищами. Драгоцнное ‘Собраніе Государственныхъ Грамотъ и Договоровъ’ останется великолпнымъ слдомъ царствованія Александра. Плоды ‘Археографической Экспедиціи’, ожидаемые съ такимъ нетерпніемъ, продолжать славу настоящей эпохи, уже обезсмертившей себя колоссальнымъ изданіемъ ‘Полнаго Собранія Законовъ’, столько же важнаго для объясненія прошедшаго какъ и для утвержденія настоящаго. Сверхъ-того частное усердіе любителей, начиная съ ‘Древней Россійской Вивліоики’ незабвеннаго Новикова, время-отъ-времени снабжаетъ новыми пріобртеніями нашу дипломатику. Но, по несчастію, эти единственные памятники, запечатлнные несомннною достоврностью, простираются не дальше XIII вка, и то все рдя больше и больше по мр удаленія отъ настоящаго. А наша исторія начинается съ ІХ вка! Памятниками цлыхъ четырехъ столтій остаются одн лтописи, не имющія дипломатическихъ ручательствъ достоврности. Можно было бы принести ихъ въ жертву критик, если бъ дло шло только о притязаніи народнаго самолюбія на древность. Благодаря Провиднію, мы такъ велики настоящимъ, такъ богаты будущностью, что могли бъ и не дорожить слишкомъ десятымъ или одиннадцатымъ вкомъ. Но эти четыре вка сами по себ очень важны: потерять ихъ значитъ обезглавить нашу исторію. Судьбы Руси удивительно оригинальны, во всхъ отношеніяхъ. Вс народы начинали свое существованіе въ тсной колыбели, которую распространяли мало-по-малу. Русскій народъ еще младенцемъ занялъ безмрное пространство: колыбель его простиралась отъ береговъ Невы до устьевъ Кубани и Дона, отъ Сана и Нарева до Уральскаго Пояса. Въ продолженіе вковъ, враждебныя обстоятельства оттснили было его отъ запада и юга, отъ своей родовой отчины и ддины. Лучшая половина Руси оторвалась отъ семейнаго владнія. Узы кровнаго родства были разрушены. Нын только земля Русская вошла въ древніе свои предлы, за исключеніемъ небольшой частицы, которая подъ именемъ Галиціи и Володиміріи принадлежитъ еще сосду, народъ Русскій почти весь соединился по прежнему въ одну семью. И ничто не можетъ укрпить сильне этого возсоединенія, какъ ясная память первыхъ вковъ нашей древности, когда Святославъ властвовалъ отъ Ладоги до Дуная, когда внуки Владиміра княжили въ Галич и Хельм, брали дань съ Касоговъ и съ Заволочской Чуди. Да, эти вка для насъ безцнны. И потому разсмотримъ внимательне и безпристрастне ихъ памятники, не презирая сомнній критиковъ, но и не потворствуя ихъ чрезмрнымъ притязаніямъ.
Скептицизмъ въ отношеніи къ нашимъ, равно какъ и ко всмъ вообще, лтописямъ не совсмъ безоснователенъ. Чтобы имть полную довренность къ сказанію, необходимо убжденіе въ его подлинности. Подлинность доказывается, если не существованіемъ самаго оригинала, по-крайней-мр списка, ближайшаго къ нему древностью. Но наши списки двумя стами лтъ позже предполагаемаго подлинника. Они изуродованы до безобразія, которое приводило Шлёцера въ отчаяніе. Какъ же имъ врить? Какъ называть ихъ древними временниками? Это заключеніе натурально. Удивительно, какъ Шлёцеръ, столь осторожный, упустилъ это изъ виду или, лучше, не обратилъ на это должнаго вниманія. Самъ онъ предчувствовалъ недовріе критиковъ къ его работ надъ ‘Несторомъ’, самъ сознавался, что списки его очень новы, даже говорилъ, что надо отказаться отъ надежды имть даже настоящіе подлинники, не только списки древне 1200 года. И между-тмъ онъ успокоивалъ себя и другихъ тмъ, что правило ‘чмъ старе, тмъ лучше’ не есть общее въ классической критик, а и того мене, въ Русской, что ‘для Русской критики требуется совсмъ особенная критика, для которой надобно еще отъискать многія новыя правила’, главное же, и чуть-ли не существенное, что на первый случай нельзя еще найти ни какой системы, ни какой правильности въ вещахъ, называемыхъ лтописями’. Но что сдлано было въ крайности, что допущено только на первый случай, то еще не должно имть силы закона. На этомъ отношеній, Шлёцеръ такъ бы:ъ небрежемъ, или даже несвдущъ въ палеографій, что ни при одномъ изъ употребленныхъ списковъ, кром самыхъ позднихъ, не означилъ вка, къ которому онъ принадлежатъ. Подобная разсянность замчается въ немъ и при другихъ случаяхъ относительно памятниковъ Русской письменности. Такъ напримръ восхищаясь здравомысленностію нашихъ ‘Четій-Миней’ въ сравненіи съ Латинскими легендами, онъ забылъ замтить, что наши ‘Четьи-Минеи’ въ томъ вид, какъ онъ читалъ ихъ, принадлежатъ почти его современнику, Святому Димитрію Ростовскому, одному изъ просвщенншихъ Русскихъ, скончавшемуся въ начал XVIII столтія.
Но, съ другой стороны, этотъ скептицизмъ не долженъ простираться слишкомъ далеко. Изъ того, что нтъ теперь подлинника древней лтописи, ни даже близкихъ къ нему списковъ, нельзя еще заключать, чтобъ его вовсе не существовало. Paw, который разсуждалъ такимъ образомъ и на этомъ основаніи доказывалъ, что Иліада, Одиссея и Энеида сочинены монахами среднихъ вковъ, надлалъ изъ себя смху во всей Европ, хотя Paw былъ человкъ весьма ученый. Самое слово ‘списокъ’ показываетъ, что онъ съ чего-нибудь списанъ. На многихъ существующихъ нын рукописяхъ выставлены имена, которыя явно принадлежатъ переписчикамъ. Былъ же, значитъ, древнйшій оригиналъ, съ котораго они переписывали.
Что подлинная древняя ‘повсть временныхъ лтъ’, съ которой списаны нын существующіе списки, принадлежала точно преподобному Нестору, угоднику Печерскому, этой конечно, можетъ оставаться подъ сомнніемъ, по-крайней-мр не можетъ быть доказано съ неоспоримой достоврностью. Древнее преданіе называетъ преподобнаго Нестора ‘лтописцемъ’, но онъ могъ писать не ту именно лтопись, которая дошла до васъ, а другую, которая, можетъ-быть, потерялась. Такъ по-крайней-мр можетъ сказать неврующая критика, и отвчать ей на это нечего. Притомъ во многихъ спискахъ нтъ имени Несторова, а просто сказано ‘черноризца еодосіева монастыря’, или и вовсе ничего и сказано. Обстоятельство, къ которому также можно привязаться. И такъ лучше оставить въ поко имя святаго праведника, ублажаемое церковію, и, по Русскому благоразумному изреченію, не тревожить костей, которыя Богъ прославилъ нетлніемъ.
Важно не то, кто именно писалъ древнюю лтопись, но когда она написана. И въ этомъ отношеніи есть признаки, заключающіеся въ ней самой, что подлинникъ ея точно принадлежалъ къ XI вку, и былъ написанъ черноризцемъ Печерскимъ. Повствуя о жизни Святаго еодосія, преставившагося въ 1074 году, сочинитель говоритъ о себ въ первомъ лиц, что онъ пришедъ къ праведному мужу въ монастырь, имя семнадцать лтъ отъ роду. При обртеніи мощей Святаго еодосія въ 1091 году, тотъ же повствователь говоритъ о себ опять въ первомъ лиц, какъ онъ съ двумя братьями рылъ землю до полуночи съ пніемъ и молитвою и нашелъ наконецъ святые остатки угодника. Положимъ, все это сказаніе, какъ отдльное, могло быть внесено во временникъ слово въ слово изъ другаго сочиненія, можетъ быть изъ древняго ‘Патерика’, который также преданіе приписываетъ Нестору и котораго подлинникъ потерялся. Но, подъ 1096 годомъ, кто-то, описывая нашествіе Половцевъ на Кіевъ подъ предводительствомъ Бонака, опять ставитъ себя въ первомъ лиц, говоря, что непріятели напали на монастырь (Печерскій), намъ сущимъ по кельямъ почивающимъ. Встрчаются подобные обороты и при описаніи случаевъ, не касающихся Печерскаго монастыря, изъ которыхъ виднъ по-крайней-мр житель Кіева, очевидецъ происшествій XI вка. Въ трагической сцен ослпленія Василька, князя Теребовльскаго, случившейся въ 1098 году, игралъ важную роль самъ описатель, который въ лтописи говоритъ о себ, также въ первомъ лиц. Сверхъ-того подпись игумна Сильвестра, находящаяся подъ 1110 годомъ, представляетъ въ себ важное доказательство, что подлинникъ нашихъ лтописей не моложе по-крайней-мр начала XII вка. Былъ ли этотъ Сильвестръ сочинитель, продолжатель или переписчикъ лтописи, это все равно: дло-въ-томъ, что его подпись показываетъ, что до смерти его, случившейся въ 1123 году на каедр Переяславской епископіи, слдовательно въ первой четверти XII столтія, существовала уже книга, надъ именемъ ‘хронографа’ или ‘временника’, съ текстомъ которой безсомннія и эта подпись вошла въ ныншніе списки. Кажется, посл этого, ни какое сомнніе не возможно, что основаніемъ всхъ этихъ списковъ былъ подлинникъ, написанный однимъ, или можетъ-быть и нсколькими лицами, въ южной Россіи, въ Кіев, по-крайней-мр большею частію въ Печерскомъ монастыр, и уже никакъ не позже окончанія XI, или много начала XII столтія.
Могутъ говорятъ о подлог. Такъ! Это участь, которая постигала многія древнія рукописи до введенія книгопечатанія, даже такія, которыя имли слишкомъ много общественной важности и извстности, такъ что легко было уличить поддлку. Но такая дерзость всегда имла боле или мене сильныя причины, которыхъ не могло существовать относительно нашихъ лтописей. Разсмотримъ этотъ пунктъ внимательне. Подлогъ въ исторіи, разумя подъ этимъ словомъ не просто вымыслъ, а умыслъ, бываетъ или для мистификаціи, или изъ видовъ боле существенныхъ, обыкновенно политическихъ. То или другое могло ль имть мсто при нашихъ лтописяхъ?
Историческія мистификаціи принадлежатъ къ извстной эпох образованности. Он предполагаютъ достаточную публику читателей съ достаточной степенью любопытства: иначе кого мистифицировать и надъ кмъ потомъ смяться? Мало того: он предполагаютъ въ самыхъ выдумщикахъ извстную степень умственнаго разврата, злоупотребленіе учености: для того, чтобы поддлать сочиненіе, и поддлать такъ искусно, чтобы оно носило характеръ древности, надо имть понятіе объ этой древности, надо знать ея духъ и формы, не говоря уже объ опытности и ловкости, необходимыхъ при всякомъ искусномъ обман. Древніе лтописцы выдумывали не рдко имена и событія, чтобъ наполнить пустоту прошедшаго: это было слдствіемъ страсти древнихъ народовъ перещеголять другъ друга своей древностью. Классическія мистификаціи начались при конц древней Греціи, въ Александрійской школ: здсь явились подложные оракулы Зороастра, гимны Орфея, династіи Манеона, отсюда эта язва сообщилась и первымъ вкамъ христіанства, богатымъ апокрифами. Во всемъ этомъ были виды политическіе или религіозные, вовремя борьбы язычества съ христіанствомъ. Мистификаціи чистыя, безкорыстныя, единственно для ученой потхи, начались гораздо позже. Въ XVI век, при общемъ возбужденіи любопытства, Анній Витербскій смастерилъ Бероза, Халдейскаго историка. Можетъ-быть и нын, между тмъ какъ газеты мистфицировали публику мнимыми открытіями Гершеля на лун, кто-то сыгралъ шутку надъ учеными извстнымъ отрывкомъ Санхоніатона, найденнымъ будто-бы въ одномъ Португальскомъ монастыр. Все это явленія очень естественныя и объясненія. Но въ Русской земл, въ XIV вк, кому могла прійти въ голову мысль и охота, у кого могло достать искусства и ловкости, чтобы пуститься на трудъ безполезный, неблагодарный? Какой-нибудь попъ Иванъ или пономарь Тимоей, подписавшіе имена свои подъ списками, чего могли ожидать отъ своего подлога, и за чмъ стали бы вести его съ такою тонкостью, когда имъ и такъ поврили бы на слово, если бъ они ршились выдумывать? Плодъ ХІ вка, боле просвщеннаго и слдовательно больше хитраго, ‘Степенная Книга’, наполнена баснями, но ни одна изъ нихъ не поддлана съ умысломъ подъ старину, не выдана подъ древнимъ именемъ. Нравственно невозможно предполагать, чтобы начало вашихъ лтописей было исторической мистификаціей XIV вка.
Не произошло ли это подъ вліяніемъ могущественныхъ, политическихъ видовъ? Но какихъ же? Знаемъ, что въ среднія времена, духовенство Римское запятнало себя множествомъ самыхъ наглыхъ подлоговъ, каковы напримръ исторія о пожалованіи Церковной Области Константиномъ Великимъ пап Сильвестру, Лже-Исидоръ, и тому подобные. Поддлывали ряды вковъ и выдумывали династіи и генеалогіи, для доказательства правъ на владніе извстными землями. Но въ такихъ случаяхъ цль подлога изобличается явно въ поддлкахъ, он проникнуты ею, потому что для ней сдланы. Что подобное можно сказать о древней нашей лтописи? въ чью пользу могла она быть выдумана въ ХІ вк? Тогда было дв или даже и три Руси, отдленныя другъ отъ друга политическими интересами, Московская, Литовская и Новогородская. Москва не могла выиграть отъ ней ничего, потому что Кіевъ признается въ ней торжественно ‘матерью городовъ русскихъ’. Литва также, потому что вс ея владнія представляются родовымъ наслдіемъ, отчиной и ддиной Московской династіи, происходящей непосредственно отъ Святаго Владиміра. Новгородъ еще мене, потому что этотъ ‘великій господинъ’, въ то время уже мтившій на независимую самобытность, изображается въ лѣ,тописи всегдашнимъ данникомъ князей Кіевскихъ, прародителей князей Московскихъ. Для кого жъ могъ быть предпринятъ и совершенъ такой трудъ? Въ XVI вк Стефавь Баторій упрекалъ Іоанна Грознаго, что онъ производитъ родъ свой отъ Пруса, брата Октавія Цезаря, будто для того чтобы присвоить себ право на Польское королевство и великое герцогство Литовское: но никто не оспоривалъ боле законныхъ, боле естественныхъ правъ царя Московскаго на западъ Руси, правъ основанныхъ на происхожденіи отъ династіи Рюрика, царствовавшей на берегахъ Днстра и Сана, Буга и Нарева, никто не объявлялъ выдумкою лтописца, гд расказывается, какъ князья Суздальскіе держали подъ рукой Туровъ и Пинскъ, Луцкъ и Овручь. Въ разныхъ странахъ сочинили подложныя лтописи изъ геральдическихъ расчетовъ, чтобы удостоврить публику и правительство въ древности извстныхъ фамилій, не имвшихъ доказательствъ на дворянство. У насъ геральдики не было. Признаковъ подлога изъ общаго патріотическаго хвастовста въ нашей лтописи вовсе не видно. Конечно, она производить Славянъ отъ Іафета, но вмст съ Чудью, Летголою и Зесголою, вмст со всми другими ‘погаными’ народами свера. Что касается собственно до Руси, то древній временникъ отличается удивительнымъ отсутствіемъ всякаго народнаго тщеславія. По его свидтельству, Новгородъ и Кіевъ были данниками Варяговъ и Козаръ, царствующая династія иметъ самое скромное происхожденіе, Половцы и Печенги безпрестанно разоряютъ Русь и держатъ въ унизительномъ страх. Не такъ поступаютъ выдумщики патріоты, у нихъ что годъ, то побда, что строка, то похвальное слово. Тмъ мене можно приписать поддлку лтописи частнымъ видамъ духовенства, единственнаго грамотнаго сословія въ то время во-первыхъ потому что Русское духовенство отличалось всегда духомъ кротости самой непритязательной, во-вторыхъ потому что во временник нтъ ничего особенно благопріятствующаго мірскимъ видамъ церкви. Татищевъ, либералъ своего времени относительно духовенства, первый бросилъ дурную тнь на нашихъ духовныхъ сановниковъ, утверждая, что они для своихъ видовъ, не выдумали этой лтописи, но исказили многія мста ея. Шлёцеръ, напуганный подобными продлками папистовъ въ западной Европ, повторяетъ за нимъ тоже, впрочемъ также относительно частныхъ искаженій, и замчаетъ притомъ, что искаженныя мста, приписываемыя Татищевымъ патріарху Никону, встрчаются ране, въ древнйшихъ рукописяхъ. Но эти мнимыя поддлки изъ разсчета, такъ мелки, такъ ничтожны, что не стоили труда быть поддланными, если он точно поддлки, то показываютъ, какъ осторожны, какъ робки были выдумщики, когда вс ихъ дйствія ограничивались подмномъ слова, украшеніемъ фразы. Нтъ, нравственно невозможно, чтобы древняя наша лтопись была умышленной выдумкой изъ житейскихъ видовъ!
Такимъ образомъ, несмотря на крайнюю новость существующихъ списковъ, благоразумная критика не иметъ причинъ, не должна сомнваться, чтобъ подлинникъ ихъ не былъ гораздо ихъ старше, чтобъ онъ не относился по-крайней-мр къ началу XII вѣ,ка. Но этотъ подлинникъ чрезвычайно обезображенъ! Такъ. Въ чемъ однако могутъ состоять эти обезображенія? То, что мы говорили о невозможности общаго подлога лтописи изъ умышленныхъ разсчетовъ, можно примнить и къ ея частностямъ. Обезображенія состоятъ или въ опискахъ безграмотности, или въ подправкахъ умничанья. Но вс он такъ ли испортили древній подлинникъ, что нтъ даже возможности отыскать его въ спискахъ?
Описокъ дйствительно невроятное множество. Списки кишатъ ими. Пропуски, повторенія, недописки, перепутанныя буквы, перековерканныя, слитыя или разорванныя слова, встрчаются почтя на каждой строк. Это можетъ пугать, но не должно запугать критику. Не такова ли въ большей или меньшей степени была участь всхъ манускриптовъ до введенія книгопечатанія? Сколько работы до сихъ поръ критики, особенно надъ географическою и этнографическою номенклатурою древнихъ, надъ Птоломеемъ и Страбономъ, Мелою и Арріаномъ? Шлёцеръ показалъ блистательный образецъ, какъ можно возстановить и нашу лтопись въ ясномъ и вразумительномъ вид.
Подправки умничанья изобличаютъ сами себя языкомъ, содержаніемъ, нарушеніемъ связи текста. Наши старинные умники дозволяли себ обогащать древнюю лтопись или витійственными фразами, или дополнительными извстіями. Въ первомъ случа, вставки и прикрасы очевидны, он ярко отсвчиваютъ на простомъ грунт древняго повствованія. Во второмъ он также различимы, потому что пришиты къ тексту блыми, замтными нитками. Сверхъ-того эти новыя прибавленія не выдумывались самими подправщиками. Они брались или изъ единственнаго источника тогдашней книжной мудрости, Византійскихъ писателей, или изъ благочестивыхъ легендъ, которымъ старые люди врили отъ всей души, больше всякой исторіи, или наконецъ изъ живаго народнаго преданія. Слдовательно, они имютъ одинъ источникъ съ текстомъ, одинаковое право и на историческое употребленіе. Пять первыхъ вковъ нашего прошедшаго, отъ введенія христіанства до учрежденія Московскаго царства, такъ сходны между собою въ отношеніи къ умственному образованію, что весь рядъ нашихъ лтописей должно считать одною книгою, писанною народамъ черезъ грамотевъ, своихъ единственныхъ секретарей, книгою представляющею одинъ непрерывный текстъ, котораго части взаимно объясняютъ другъ друга.
Стало быть, можно возстановить рядъ вашихъ лтописей въ возможно приближенной къ подлиннику цлости. И это должно сдлать непремнно. Надо наконецъ выполнить требованія Миллеровъ и Шлёцеровъ, надо издать полный сводъ существующихъ списковъ и очистить его внимательной критикой. Посл того какъ Археографическая Экспедиція, кончивъ свои поиски, объявила, что собранные ею матеріялы не восходятъ дале XIII вка, кажется, нечего ожидать древнйшихъ списковъ. Пора положить необходимое основаніе всмъ критическимъ изслдованіямъ отечественной исторіи.
Но дло этимъ еще не ршается. Пусть соберутъ, очистятъ, возстановятъ полный рядъ нашихъ лтописей, начиная съ ‘Повсти временныхъ лтъ’ черноризца, жившаго и писавшаго въ XI вк. Останется еще важный вопросъ: какое историческое употребленіе можетъ быть изъ него сдлано, сообразно условіямъ критики?
Отвчаемъ: совсмъ не такое, какого образецъ показалъ Шлёцеръ, которое освящено примромъ Карамзина, которое защищается и нын поборниками историческаго православія.
Шлёцеръ былъ слпой энтузіастъ Русскихъ лтописей, обожатель Нестора. Везд повторяетъ онъ имя древняго лтописца съ благоговніемъ и восторгомъ. По его словамъ, ‘этотъ Руссъ, въ сравненіи съ позднйшими Исландцами и Поляками, такъ превосходенъ, какъ разсудокъ въ сравненіи съ глупостью’, даже ‘гораздо благоразумне всхъ толико превозносимыхъ Грековъ’, даже наконецъ ‘одинъ только настоящій, въ своемъ род полный и справедливый (выключая чудесъ) лтописатель’. Самыя очевидныя басни онъ весьма неохотно приписываетъ сочинителю временника, извиняя его примромъ Геродота и всегда длая предположеніе, что, можетъ-быть, это позднйшія вставки. Прочія неврности и противорчія ршительно сваливаетъ вс на переписчиковъ. Этотъ энтузіазмъ управлялъ всми его критическими дйствіями. Описавъ подробно свои работы надъ сличеніемъ списковъ, отъ восклицаетъ съ справедливою гордостью: ‘Врне ли сличали библейскія рукописи Кенмикотовы работники?’ Это прекрасно: за такое вниманіе онъ заслуживаетъ полной признательности Русской исторіи. Но при высшимъ критическихъ работахъ, при изъясненія и толкованіи возстановленнаго текста, энтузіазмъ увлекалъ его ужъ слишкомъ далеко. Воспитанный, какъ самъ говоритъ, въ Геснеровомъ Филологическомъ и Михаэлисовомъ экзегетическомъ училищ, онъ перенесъ на Русскій временникъ вс строгія формы, все тонкіе и искусные пріемы, всю ученую роскошь издательской критики, которой научился у великихъ мастеровъ. Въ глазахъ его, каждое слово лтописи имло намренный и точный смыслъ, каждая частица, предлогъ, союзъ, служили ему основаніями огромныхъ выводовъ. Довольно, что, по его торжественному признанію, единственно истинное мнніе о происхожденіи Русскихъ зависятъ оттого, какъ сказано въ подлинной лтописи, ‘къ Руси’, или ‘изъ Руси’. Такая метода понятна при библейской экзсгетик, гд изъясняется текстъ, котораго каждая черта боговдохновенна. Но въ приложеніи къ человческому произведенію, тмъ боле къ Русскому временнику XI вка, это очевидно излишество. Будемъ безпристрастне, и опредлимъ степень доврія, которое можно имть къ вашимъ древнимъ лтописцамь, это означить и предлы историческаго употребленія лтописей.
Въ добросовстности нашихъ составителей временниковъ начиная съ черноризца XI вка даже до велерчиваго собирателя (‘Никоновской Лтописи’, можно быть увренными. Это даже не въ Русскомъ характер. Русскій человкъ вообще неизобртателенъ. Это доказывается крайнею скудостью, даже почти совершеннымъ отсутствіемъ миологіи во время нашего язычества, доказывается малочисленностью народныхъ сказокъ, которыя, кром основанныхъ на историческихъ преданіяхъ, вс привозныя, чужія. Но, зато, онъ очень склоненъ къ распространеніямъ и преувеличеніямъ. Самая явная небывальщина можетъ показаться ему истиной, и онъ будетъ врить ей отъ коей души, слухъ, переходя изъ устъ въ уста, невольно разрастается, и превращается въ нелпйшую басню, которая длается общимъ врованіемъ. Можетъ-быть, въ этой-то черт народнаго характера надо искать объясненія странныхъ успховъ Самозванцевъ, которые не разъ повторялись въ нашей исторіи. Не будемъ оскорблять нашихъ стариковъ подозрніемъ насчетъ ихъ честности: что писали они, то писали по сердечному, твердому убжденію. Но съ тмъ вмст поостережемся и врить имъ во всемъ безусловно, тмъ боле, вопреки отъ нихъ же завщанной пословицы, каждое ‘слово ихъ ставить въ строку.’
Кто были наши древніе лтописцы? Кажется, съ достоврностью можно сказать, духовные, единственные грамоти въ первыхъ вкахъ народной образованности. Но духовенство наше и нынче отличается скромнымъ удаленіемъ отъ длъ міра, отъ событій житейскихъ, тмъ боле государственныхъ. Дйствуя только въ кругу своихъ обязанностей, кругу отршенномъ и уединенномъ, оно и мыслью больше живетъ въ далекомъ чмъ въ близкомъ, охотне читаетъ исторію Кедрина чмъ Карамзина, лучше знаетъ исторію Трои чмъ происшествія 1812 года. Могутъ сказать, что въ старыя времена духовенство имло обширнйшій кругъ дятельности, ближе соприкасалось съ народомъ, принимало боле участія въ длахъ общественныхъ. Это что-то сомнительно. Конечно, встарину князья часто зжали въ монастыри бесдовать съ праведными старцами, дорожили ихъ молитвами и благословеніемъ, но эта короткость отношеній была чисто духовная, христіанская, безъ всякаго мірскаго значенія. Епископы нердко являлись миротворцами князей въ ихъ междоусобныхъ ссорахъ, но они мирили ихъ не какъ дипломаты, а какъ духовные отцы, именемъ вры, а не политики, которой всегда были чужды. Митрополиты считались главами церкви, къ нимъ приходили за совтами: но многіе ль изъ нихъ умли хорошо говорить по-русски, бывъ Греками? И это все относилось къ высшимъ сановникамъ духовенства, или къ славнымъ святостію отшельникамъ: что-жъ могли быть простые иноки и священнослужители, которые преимущественно занимались книжнымъ дломъ? Хотя въ то время духовенство не составляло отдльной касты, однако не видно, чтобы люди знатные, именитые, сильные, люди, имвшіе право брать участіе въ длахъ общественныхъ, тмъ боле пользовавшіеся этимъ правомъ, посвящали себя алтарю, принимали рукоположеніе. Князья заставляли себя постригать при смерти, или постригали невольно другъ друга, какъ въ другихъ случаяхъ лишали зрнія, одинъ изъ нихъ, добровольно посвятившій себя подвигамъ иночества, былъ прозванъ ‘Святошею’. Коротко сказать, духовенство наше, съ самаго начала, обречено было на безмолвное отчужденіе и скромную неизвстность. Это не то, что въ западномъ духовенств, гд епископы и аббаты, дти и братья внценосцевъ, сами были владтельными князьями, воевали и мирились, засдали въ судилищ перовъ и въ собраніи имперскихъ чиновъ, были канцлерами, министрами и дипломатами государствъ. Тамъ духовные, сами играя важную роль въ исторіи, могли писать или диктовать врную исторію. Но наши смиренные черноризцы, попы, дьячки и пономари, что могли вносить въ свои записки? Одну народную молву, одни уличные слухи, Скажутъ: наши лтописцы, какъ видно изъ собственныхъ ихъ словъ, бывали въ близкихъ сношеніяхъ съ князьями: одинъ изъ нихъ пвалъ на крилос съ великимъ княземъ Игоремъ II, другой велъ переговоры отъ имени князя Давида съ несчастнымъ Василькомъ. Но матросъ, у котораго Петръ Великій крестилъ ребенка, сидлъ за столомъ и бесдовалъ ласково съ родильницей, разв тмъ пріобрлъ бы право на безусловную довренность, еслибъ вздумалъ написать современную исторію? Посредникъ между Давидомъ и Василькомъ на этотъ разъ имлъ, точно, важное историческое порученіе: но куда жъ онъ потомъ двался, отчего такъ внезапно исчезъ со сцены? Просто, лтописцы наши, по своему общественному положенію кром рдкихъ разв случаевъ, должны были довольствоваться тмъ, что ходило въ народ, чмъ полнилась земля. Такъ дйствительно и разсказываетъ древнйшій изъ нихъ объ источник, изъ котораго получилъ свднія о Югр, за Уральскомъ народ, онъ слышалъ отъ Новгородца Юрята Тароговича, который самъ слышалъ отъ своего отрока. Не такъ же ли дошли до него и прочія этнографическія извстія, которыми столько восхищался Шлёцеръ? Не изъ такихъ же ли источниковъ заимствованы и сказанія о двухъ вкахъ, ему предшествовавшихъ? Да и въ отношенія къ современнымъ событіямъ, лтописцы наши рдко сами бывали на театр дйствія: ихъ міръ заключался въ стнахъ монастыря, въ предлахъ церковной ограды, оттого-то они такъ подробны, когда повствуютъ о чудесахъ, о явленіямъ, о созданіи и освященіи храмовъ, о перемнахъ іерархическихъ. Собственный взглядъ ихъ на собранные слухи и преданія слишкомъ очевиденъ: онъ обнаруживается въ критической оцнк двухъ сказаній о построеніи Кіева, въ объясненіи, которое далъ лтописецъ Юряти Тароговичу на основаніи Меодія Патарійскаго. Какъ-же теперь этихъ простыхъ, добродушныхъ собирателей народной молвы, безусловно доврявшихъ не только всякому слуху, но и всякому оптическому обману глазъ, смотрвшихъ на вещи съ такой младенческой простотой сердца и ума, какъ-же подвергать ихъ такому-торжественному допросу, такой высокой критик? Приличны ли для нихъ т величественные пріемы, которые изобртены для боговдохновенныхъ книгъ и или библейской экзегетики? Нтъ, здсь, боле чмъ гд-либо, могутъ быть повторены собственныя слова Шлёцера: ‘Для Русской критики требуется совсмъ особенная критика, для которой надобно отыскать иныя правила.’
Конечно, это скептицизмъ, но онъ есть необходимое слдствіе безпристрастнаго и строгаго приложенія Шлёцеровской догматической критики. ‘Тогда только я въ чемъ-нибудь кому поврю, говоритъ самъ Шлёцеръ, когда пойму, что онъ могъ знать то, что разсказываетъ’. Очень хорошо! Но наши древніе лтописцы именно не могли знать того, что разсказываютъ, знать въ томъ смысл, какой дается этому слову на ученомъ язык. О прошедшемъ у нихъ не было ни какихъ письменныхъ, дипломатически удостоврительныхъ памятниковъ, кром Византійцевъ, съ которыми они чаще противорчатъ, чмъ соглашаются. Для настоящаго глазъ ихъ былъ слишкомъ близорукъ, ужъ слишкомъ легковренъ. Такъ, если держаться главнаго начала Шлёцеровской критики, то не только весь героическій періодъ нашей древности, но и большая часть послдующихъ сказаній отойдутъ въ область миовъ. Если обстоятельства смерти Олега и Святослава, сказанія о хитростяхъ Ольги съ Древлянами, о сватовств за нее императора во время крещенія, о пріем, сдланномъ ею Греческимъ посламъ въ Кіевъ, и другія многія вещи, встрчающіяся во всхъ спискахъ древняго временника, Шлёцеръ самъ называетъ ‘вздоромъ, нелѣ,постью, глупйшими сказками’, если послдующіе критики точно также поступаютъ со многими происшествіями жизни Владиміра и относятъ ихъ къ той же категоріи, если Карамзинъ, впрочемъ весьма осторожный и снисходительный, не осмлился внести въ свой текстъ чудныхъ сказаній о построеніи Кіевской лавры, то почему жъ призваны неоспоримыми фактами другія повствованія о событіяхъ гораздо древнйшихъ, слдовательно мене доступныхъ знанію лтописцевъ,— о началѣ, Руси, о призваніи Варяговъ, о разселеніи Славянскаго племени, и тому подобное? Почему составитель ‘Патерика’, епископъ Симовъ, жившій въ конц XII вка, меньше могъ знать о происшествіяхъ Печерскаго монастыря, случившихся за сто лтъ до него, чмъ составитель ‘повсти временныхъ лтъ’ о событіяхъ Новагорода, отдаленныхъ отъ него двумя столтіями? Почему молчаніе Византійцевъ о присылк царскихъ утварей Владиміру Мономаху уничтожаетъ достоврность этого преданія, а походъ Олега на Царьградъ, при такомъ же молчаніи, признается историческимъ фактомъ, тогда какъ оба эти разсказа въ своихъ подробностяхъ написаны одинаковыми несообразностями, и притомъ молчаніе Византійцевъ въ послднемъ, такъ близко до нихъ касавшемся случа, гораздо мене естественно, боле подозрительно, чмъ въ первомъ? Нтъ, Шлёцеръ и его школа не были послдовательны и строго врны своимъ собственнымъ началамъ. Если три брата Новогородскіе быль, отчего жъ три брата Кіевскіе небыль? Если преданіе о Вадим Храбромъ миъ, почему же не миъ щитъ Олега, прибитый къ воротамъ Константинополя? Вншнія критическія ручательства одни и т же. Истина, и тамъ и здсь представляется въ одинакомъ баснословномъ полу-свт.
Но здсь-то, отрекаясь отъ ршительнаго догматизма Шлёцеровской школы, мы тмъ громче отрекаемся и отъ мрачнаго скептицизма новаго раскола. Этотъ полу-свтъ ужели не иметъ ни какой исторической истины и вовсе не доступенъ для критическаго проясненія? Тутъ должно припомнить, что есть два рода критики: формальная, или буквенная, и существенная. Для критики формальной, все, что не обезпечено дипломатически, есть басня, недостойная исторіи. Критика существенная, основывающаяся на исторической вроятности самыхъ фактовъ, снисходительне къ этому полу-свту, которымъ обыкновенно бываютъ подернуты древнйшія сказанія народовъ. Въ немъ она различаетъ истину, которая лежитъ въ основаніи всхъ миическихъ переливовъ преданія.
Пусть древнія наши лтописи состоятъ изъ миовъ. Отъ этого исторія наша не пострадаетъ ни въ форм ни въ содержаніи.
Шлёцеръ съ горестью говорилъ, что басни, встрчающіяся въ нашемъ временник, внушаютъ недоврчивость къ нашей древности, подвергаютъ подозрнію и даже презрнію смыслъ и добросовстность нашихъ лтописцевъ. Потому, желая спасти честь своего обожаемаго Нестора, онъ всячески заботился свалить вс эти басни на переписчиковъ. Странное ослпленіе въ великомъ критик! Какъ-будто черноризцы XI вка, въ стран, которая только что вышла изъ состоянія, уподобляемаго, впрочемъ весьма несправедливо, самимъ Шлёцеромъ Калифорніи и Мадагаскару, которой только-что дали первыя начатки образованія, только-что принесли грамоту — какъ-будто эти простые, добродушные первенцы новорожденнаго народа должны непремнно такъ же чувствовать, врить, мыслить, разсуждать, какъ разсуждаютъ и мыслятъ, врятъ и чувствуютъ иначе, по прошествіи семи сотъ лтъ. Какъ-будто сказанія ихъ были бы искренне, правдиве, достоврное, если бъ они такъ же были переплавлены въ горнил сомннія, отчищены критикой, какъ ныншніе историческіе учебники! Нтъ, мы бы тогда скоре усомнились въ подлинности древняго временника, сочли бы его подлогомъ не XIV, не XVI, а XVIII или XIX вка, когда бъ не находили въ немъ этой дтской, простодушной баснословности, этого миическаго оттнка, который есть несомннная печать древности. Шлёцеръ не зналъ уже мры: у него нтъ середины между ‘важными, честными, любившими истину писателями’, и ‘сказочниками, вралями’. А тутъ середина есть, и эта середина очень важна для исторіи. То, что называется миомъ, не есть важное историческое повствованіе, но не есть также и вранье, сказка. Въ ми, даже восточномъ, образовавшемся подъ раскаленнымъ небомъ, въ горячей и необузданной фантазіи, всегда бываетъ основаніемъ истины, типъ боле въ баснословныхъ сказаніяхъ нашихъ лтописцевъ, гд не примтно особеннаго разгоряченія воображенія, гд истина могла быть только распространена и преувеличена молвою. Самъ же Шлёцеръ, поразивъ отверженіемъ т сказанія, которыя называетъ ‘глупйшими сказками’, заключаетъ, что ‘однако жъ въ этихъ сказкахъ есть что-то похожее на правду’. Такимъ образомъ, чмъ бросать ихъ съ презрніемъ, лучше поискать и доискаться этой правды. Мы сказали, что отъ этой снисходительности къ миическимъ преданіямъ, исторія ничего не потеряетъ въ форм, въ характер, въ достоинств: она получила бы предосудительный баснословный цвтъ, если бъ приняла ихъ въ свой составъ цликомъ, безъ оцнки, безъ изслдованія и объясненія. Да и какъ иначе составляется теперь современная исторія, единственная исторія, ихъ которой можно и должно требовать полной, очевидной достоврности? Изъ однихъ ли дипломатическихъ документовъ? Не принимаетъ ли она въ составъ свой и живыхъ слуховъ, нигд не записанныхъ, или по-крайней-мр не имющихъ дипломатической скрпы? А эти слухи даже и нынче не носятъ ли миическаго цвта? Напримръ, въ незабвенномъ 1812 году, который у всхъ насъ въ свжей памяти, орелъ, показавшися надъ головою Кутузова передъ Бородинскимъ сраженіемъ, образъ чудотворца Николая, уцлвшій на обрушенной взрывомъ башн Кремля, спасеніе Троицкой Лавры отъ Французовъ, бывшихъ въ Дмитров и Богородск, происшествія истинныя, ‘акты достоврные, хотя и не засвидтельствованы дипломатическими актами, между-тмъ самая снисходительная критика, основывающаяся исключительно на буквальныхъ условіяхъ достоврности, сочла бы ихъ легендами, миами, если бъ встртила въ сказаніяхъ древнихъ лтописцевъ. Даже газетныя извстія, что иное какъ не слухи, часто не только миическіе, но даже просто сказочные? И однако современная исторія, не красня вписываетъ ихъ на своихъ величественныхъ скрижаляхъ!
Что касается до содержанія, то исторія наша, при такомъ взгляд, не только ничего не потеряетъ, по даже значительно можетъ обогатиться. Здсь припомнимъ о живыхъ преданіяхъ, которыя хранятся въ устахъ народа, какъ они, при свт существенной критики, могутъ быть полезны и важны для исторіи! Въ самомъ дл, если сказанія, занесенныя въ наши лтописи, которыя также взяты съ голосу живаго приданія, могутъ имть историческое употребленіе, несмотря на свою баснословность, почему жъ отказать въ этомъ прав тмъ, отголоскамъ минувшаго, которые сохранены не хартіею и чернилами, а устами народа? Въ этомъ отношеніи другіе Европейскіе народы уже измнили прежній исключительный образъ жизни, рожденный школьною критикой. Они тщательно собираютъ вс свои неписанныя преданія, очищаютъ ихъ и возстанавливаютъ. Т Исландскія бредни, которыя Шлёцеръ гналъ съ такимъ ожесточеніемъ, въ которыхъ онъ видлъ крайній предлъ позора и униженія исторіи, нынче составляютъ предметъ особеннаго вниманія для ученаго Общества Сверныхъ Антикваріевъ, и это вниманіе находитъ везд участіе и одобреніе. Пора и намъ взяться за это важное, еще не тронутое, пол. Самъ Шлёцеръ, разсуждая объ источникахъ Русской исторіи, кромѣ, своихъ любимыхъ временниковъ и другихъ дипломатическихъ памятниковъ, упоминаетъ также о церковныхъ и надгробныхъ надписяхъ, образахъ, старинныхъ картинахъ, съ которыхъ врно сняты ныншнія лубочныя, даже о псняхъ, прибавляя только, что онъ не знаетъ, есть ли изъ нихъ такія, которыя на что-нибудь годятся. Для надписей, образовъ и другихъ художественныхъ памятниковъ, разсянныхъ по безмрному пространству нашего отечества, конечно, нужна была бы новая археографическая экспедиція, и плоды ея были бы драгоцнны для исторіи. Индія и Египетъ, Греція и Римъ, Галлія и Германія, даже внутренности Африки и Америки, развалины Мероэ и Паленне, такъ подробно изслдованы, такъ глубоко изучены, въ такихъ врныхъ и изящныхъ очеркахъ увковчены: а наша древняя ‘святая Русь’ до-сихъ-поръ, скрывается во мрак неизвстности, Русь такъ любимая своими дтьми! У насъ не чувствуютъ даже потребности въ исторія Русскаго искусства по памятникамъ, которая полагаетъ твердое основаніе исторіи не только образованности, но и гражданскихъ перемнъ народа. Ученые Италіянецъ Каппони и Аравитянинъ Ассемани еще въ прошломъ вк написали книги о Русскихъ иконописныхъ ‘Святцахъ’, извстныхъ подъ именемъ ‘Каппоніевыхъ досокъ’, а у насъ многіе ли о томъ слыхали? Знаемъ мы давно, что нами Украинскія степи наполнены болванами, которые слывутъ въ народ подъ именемъ ‘бабъ’, кто описалъ ихъ? Кто сравнилъ и научилъ два священническія памятники зодчества древней Руси, дв Софіи, Кіевскую и Новгородскую? Кто наслдовалъ характеристическія различія Корсунскаго, Фряжскаго и Суздальскаго иконописнаго письма? Кто знаетъ даже, что въ вашей Церкви сохраняются донын разные напвные богослужебныхъ стиховъ, подъ именами, означающими ихъ разное происхожденіе: Греческій, Башкирскій, Кіевскій, Русскій? А сколько важныхъ историческихъ результатовъ могло бы доставить изслдованіе этихъ живыхъ и осязательныхъ фактовъ? Но мы говоримъ здсь и о тхъ, которые столько же, или еще боле живы, хотя мене уловимы и осязаемы, говорилъ о народныхъ пословицахъ, народныхъ сказкахъ, народныхъ псняхъ. Пословицы служили источниками и для первыхъ нашихъ лтописцевъ: они подтверждали ими истину древнихъ преданій. Въ пословицахъ народъ безнамренно проговаривается о важнйшихъ приключеніяхъ своей жизни, произведшихъ на него сильное впечатлніе. О сказкахъ мы уже имли случай упомянуть, что мы ими не очень богаты и что он большей частью чужія, все однако он важны, не только какъ образчики вкуса нашихъ предковъ, но и какъ свидтельства ихъ боле или мене тсныхъ сношеній съ другими народами. Главнйшее же богатство наше въ псняхъ, въ этомъ сокровищ, которымъ Славянскія племена имютъ полное право гордиться передъ всми другими народами свта. Въ этихъ псняхъ увковчены важнйшія эпохи вашего прошедшаго, даже до героического періода Владиміра ‘краснаго солнышка’, съ его сильными богатырями, роскошными и прохладными пирами. Часто, гд лтописи, пораженныя страхомъ, безмолвствуютъ, народная пснь раздается еще эхомъ грозы, подъ шумомъ которой возникла: портрета Іоанна ни одна лтопись не представляетъ въ такихъ яркихъ, живыхъ чертахъ, какъ псня, ему современныя, гд воспвается, какъ —
‘Зачиналась каменна Москва,
Зачинался въ Москв Грозный Царь,
Онъ Казань городъ на славу взялъ,
Мимоходомъ городъ Астрахань.’
Вотъ богатства, отъ которыхъ, не боясь упрека въ легковріи, можно ожидать пополненія нашей древней исторіи и оживленія сухихъ лтописныхъ преданій! Лишь бы только он нашли своихъ Гердеровъ и Шлегелей, Фоссовъ и Гриммовъ!
Само собою разумется, что къ этимъ домашнимъ памятникамъ должно быть присоединено глубокое изученіе всхъ иностранныхъ источниковъ, особенно въ отношеніи къ нашей древности. Конечно, мы не можемъ хвалиться сосдями, которые бы насъ изучили внимательно и добросовстно, еще мене съ участіемъ и любовно. Съ востока и свера насъ окружаютъ издревле такія племена, которыя до сихъ поръ не знаютъ даже сами себя, и которыхъ исторія ожидаетъ отъ насъ проясненія и обработки. Ютъ былъ нашею открытою стороною, заливнымъ берегомъ, гд прибивались къ намъ волны безчисленныхъ народовъ, иногда образованныхъ и наблюдательныхъ: только соприкосновеніе наше съ ними было временное, набжное, большей частью непріязненное, мшавшее постоянному наблюденію, безпристрастному изученію. На запад имли мы и постоянныхъ сосдей, которые были съ нами въ тсныхъ и безпрерывныхъ сношеніяхъ, но они были или слишкомъ поэтически, какъ древніе Скандинавы, или слишкомъ не добросовстны въ отношеніи къ намъ, какъ Поляки, Венгерцы и позднйшіе Шведы, или наконецъ больше заботились истощать вашу землю и сосать настоящее чмъ изслдывать исторію и вопрошать минувшія преданія, какъ Ганза и Орденъ. Несмотря на то, ихъ свидтельства, особенно т, на которыхъ лежитъ печать современности, очень важны или нашей исторіи. Это новое и обширное поле для критики: и оно обязываетъ насъ къ работ боле тяжкой, требуетъ средствъ обширнйшихъ и разнообразнйшихъ, чмъ исторія всякаго другаго народа. Мы должны рыться въ хронографахъ Византійскихъ и въ историкахъ Арабскихъ, вопрошать лтописи Хухунора и саги Исландіи, совтоваться съ счетными книгами Ганзы и съ буллами Рима, не презирать фоліантовъ Длугоша и Стрмаковскаго, басней Саксо и Снорро, даже вслушиваться въ преданія ныншнихъ потомковъ Югры и Чуди, Летголы и Зевголы, у которыхъ, можетъ-быть, сохраняются еще отголоски минувшаго, драгоцнные для насъ. Вс эти источники до сихъ поръ не приведены въ извстность, кром Византійскихъ, которыхъ собраніе составляетъ незабвенную заслугу Стриттера. Какой важный подвигъ совершили бы наши оріенталисты, если бъ сдлали какъ такія же ‘Memoriae Populcrum’ изъ писателей Арабскихъ, Персидскихъ, Монгольскихъ, Турецкихъ! Общанное Копенгагенскимъ Обществомъ собраніе сагъ, относящихся къ нашей древности, безсомннія найдетъ между нами переводчиковъ и издателей, это будетъ новая важная пожива. Съ западными анналистами должно сдлать тоже, не смотря на ихъ безобразность: песчинки золота попадаются въ самой грубой руд. Отдаленнйшій западъ, заслоненный непріязненными сосдями, долго вовсе не знали насъ. Но съ XIII вка, извстія путешественниковъ, начавшихъ прозжать и потомъ останавливаться, въ предлахъ нашего отечества, составляютъ особый рядъ богатый источниковъ, рядъ также еще не только не разработанный, даже не вполн изданный. Меньше или даже вовсе ни на что не годны позднйшіе систематическіе опыты иностранцевъ, которыми они думали оказать непрошеную услугу нашей исторіи. Факты они брали у насъ же, и только перепортили ихъ своими школьными предразсудками, пустою фразеологіею, или высшими взглядами.
Мы требуемъ полной художественной исторіи нашего отечества, хлопочемъ о систем. А между тмъ еще и вполн собранныхъ, очищенныхъ и приготовленныхъ матеріяловъ, изъ которыхъ должно создавать систему. Критика еще бьется при начал только дла. Будемъ же благоразумны и послдовательны въ нашихъ дйствіяхъ. Прежде всего надо воздержать порывы и укротить нетерпливость, которая до сихъ поръ мшала нашимъ успхамъ. Не уклонились ни въ самонадянность Шлёцеровскаго догматизма, ни въ мрачное отчаяніе мистиковъ, собрать вс преданія, вс остатки, вс отголоски минувшаго, безъ предубжденій и лицепріятія, вооружиться критикою строгою, но благодушною, прозорливою, но не презорливою, ученою, но не педантскою, и съ просвщенною врою отыскивать истину везд, гд бы, въ какомъ бы вид она ни представлялась: вотъ что предстоитъ нашей исторіи! Объ нашемъ прошедшемъ должно сказать то же, что нкогда Новогородскіе послы говорили князьямъ Варяжскимъ: ‘Земля велика и обильна’.