Об эстетическом нигилизме
Об эстетическом нигилизме
И. Ф. Анненский. ‘Книга отражений’. СПб., 1906
I
I
II
II
III
III
Корней Чуковский
Примечания
Примечания
—————————————————————————————————
Об эстетическом нигилизме, Чуковский Корней Иванович, Год: 1906
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В этой книге где-то говорится о ‘коршуне Промефея’. Очень это выразительно для автора. Все говорят Прометей, а он — Промефей. Никто ему не указ. Он захочет, — напишет утонченнейший essai о Бальмонте (стр. 213), захочет — сочинит суконнейшую статью о суконнейшем Писемском (75-111). То посвятит чеховским ‘сестрам’ стихотворение в прозе — прелестное стихотворение (169), то побрюзжит насчет ‘современной драмы настроений с ее мелькающими в окнах свечами, завываниями ветра в трубе, кашляющими и умирающими на сцене’ (стр. 83). Захочет — и, на зависть Скабичевскому, отдает десять страниц ‘характеристике’ Анания Яковлева из ‘Горькой судьбины’, а захочет, — и выкрикнет: — ‘Сумасшедший это, или это он, вы, я? Почем я знаю? Оставьте меня. Я хочу думать. Я хочу быть один’ (стр. 37). Капризен очень г. Анненский. Трудно с ним будет г. А. Б. из ‘Мира Божьего’. Кто он, — декадент, толстовец, член партии правого порядка? А темы г. Анненского! — Музыкален ли гений Толстого? — Как отразилась болезнь Тургенева на его ‘Кларе Милич’? — Параллель между королем Лиром и гоголевским ‘Носом’. — Виньетка на серой бумаге к ‘Двойнику’ Достоевского. — Красочные, отвлеченные, оксиморные и перепевные сочетания у К. Д. Бальмонта.
Воистину Промефей — этот г. Анненский. И рад он этому и кокетничает этим.
Книга его — интимнейшее создание в области русской критики. Это даже не книга, а листки из записной книжки, записки из подполья. И. Ф. Анненский — это так необычно в русской критике! — ничего не доказывает, ни с чем не спорит, ни с кем не полемизирует. Он просто отмечает на полях любимых книг свои впечатления, свои мечты, свои догадки, свои заветнейшие, порою неуловимые мысли — мысли подпольного человека. — ‘Я человек больной, я злой человек, — всякой своей строкой говорит он, -непривлекательный я человек. Думаю, что у него ‘болит печень’. Очень болит. В книжке своей он пишет только о любимых своих писателях, но посмотрите, как терзает он этих любимых. Как радуется, как потирает он руки, открывая, например, что светлая повесть о Кларе Милич порождена предсмертными страданиями и что в муках зачат развеселый гоголевский ‘Нос’.
О ‘Господине Прохарчине’ он так и признается: — ‘Я люблю (заметьте это люблю) и до сих пор перечитываю эти чадные, молодые, но уже такие насыщенные мукой страницы, где ужас жизни исходит из ее реальных воздействий’ и т. д.
Этюд г. Анненского о ‘Власти тьмы’ — чуть ли не самое злое и самое желчное, что было сказано о Толстом. И тем злее самое это злое, что вытекает оно из восторженного: — ‘В чьей деятельности было больше дерзания? Чей анализ был глубже и бесстрашнее? — Но не будем закрывать глаза на цену этого дерзания и этого мужества. Сквозь Митрича я вижу не ересиарха, я вижу и не реалиста-художника. Я вижу одно глубокое отчаяние. Вот она черная бездна провала, поглотившая все наши иллюзии: и героя, и науку, и музыку… и будущее… и, страшно сказать, что еще поглотившая…’ (стр. 120).
Как подпольный человек радовался своей зубной боли, так и г. Анненский радуется, когда настигнет у Достоевского ‘бездны ужаса не только в скверных анекдотах, но даже в приключениях под кроватью в жанре Поля де Кока’ (стр. 46). Ликует, злорадствует, ибо относится к этим безднам не как к журнальным схемам, а как к собственным страданиям. У него, повторяю, дневник.
До сих пор журнальная критика была и парламентом, и университетом, и революционной баррикадой. Теперь — критика будет подпольем. Теперь, когда для баррикад найдены Московские улицы, а для парламента —Таврический дворец, критика наконец-то может уйти к себе в подполье и освободиться от тяжелых оков свободолюбия. Больше уж ей не придется брать свой журнальный вандализм критерием для творений великого и мудрого народа.
Теперь, чуть придет свобода, — а она придет через год, через пять, — конец этому владычеству гг. Протопоповых, Скабичевских, Богдановичей, — и как их еще зовут.
Пусть себе они идут в парламент, но что им делать в искусстве! До сих пор им некуда было идти — и они поневоле все свои парламентские дебаты о лошадиных и безлошадных вели под видом критики Фета или Достоевского.
Теперь критике нужно подполье. Там искусства не делают лозунгом политической борьбы. Там страдают искусством, радуются искусству, там —
A thing of beauty is a joy forever (Keats) [Прекрасное пленяет навсегда (Китс) — англ.].
Порою его там отражают. И вот ‘книга отражений’. Первая книга будущего подполья.
В подполье знают тайну самоцельного духа. Утилитаризма там чуждаются, как и в подполье Достоевского. И о Бальмонте там знают, что ‘Son influence sur notre jeune litterature a deja ete considerable. Elle ira tous les jours grandissante. Salutaire? Nefaste? Qu’importe! Elle nous apporte de nouvelles matieres a penser, de nouveaux motifs de vivre’ [Его влияние на нашу молодую литературу и до сих пор было значительным. Оно будет расти с каждым днем. Благотворно? Пагубно? Не важно! Он дал нам новые темы для размышлений и новые жизненные побуждения — фр.]
А выше этих nouvelles matieres да nouveaux motifs не знает подпольный нигилизм ничего. Так же как и встарину, подполье бунтует против бентамовской таблицы умножения. Для него — призыв к столу больше хлеба и колокол выше колокольни. Духовное творчество является вещью в себе — вот скрытый постулат подполья. Для него ‘в этом и лежит залог широкого развития сил человеческого духа в области эстетической, а также и ее законнейшего самодовления’ (стр. 18).
А что выше всех nouveaux motifs — выше и колокола, и колокольни — подполье не знает. В подполье темно и душно[*].
История этой рецензии Чуковского подробно изложена в статье И. Подольской ‘Я почувствовал такую горькую вину перед ним…’ (Вопросы литературы. 1979, 8).
…второй публикацией об Анненском стал написанный Чуковским его некролог, который публикуется далее, но чувство вины перед памятью выдающегося поэта, переводчика и критика так и не покидало его до конца жизни. Подробный мемуарный очерк об истории своих отношений с Анненским Чуковский написал незадолго до смерти, он публикуется в составе дневника (см. Т. 13 настоящего издания).
В начале рецензии Чуковский перечисляет статьи, которые вошли в первую ‘Книгу отражений’ г. А. Б. из ‘Мира Божьего’ — псевдонимом А. Б. на страницах народнического журнала ‘Мир Божий’ подписывал свои статьи критик народнической ориентации Ангел Иванович Богданович (1860-1907).
[*] — Конечно, я взял г. Анненского в идеальном его направлении. Мне кажется, что критика должна брать писателя не в его отклонении от себя, а, напротив, в его приближении к себе. Я знаю, нервозность г. Анненского часто фальшива, его пафос подделен, интимный стиль его часто переходит в вульгарный. Многое произвольно и не оправдывается даже формой, которую он отвоевал себе. Знаю я также, что не все у него от Промефея, а кое-что и от Мережковского. То, например, послышится ‘Гоголь и черт’, то ‘Толстой и Достоевский’. А нижеследующая цитата, разве не вся она из Михайловского: ‘В учении Толстого есть одно недоразумение или, может быть, противоречие, лишь иллюзорно прикрытое: это учение, ждущее от людей смирения, само основано на гордыне. Кто смеет встать между мною н моей правдой? Бог во мне и нигде более’. Все это я прекрасно вижу, но пытаюсь постичь писателя в его лике, а не в его лице, в утверждении, а не в отрицании его духа.
Впервые: ‘Весы’. 1906, 3/4. с. 79-81.