О второй Камчатской экспедиции, Миллер Герхард Фридрих, Год: 1766

География
Время на прочтение: 88 минут(ы)
Скачать в PDF

Г. Ф. Миллер

О второй Камчатской экспедиции

Беринг В. Камчатские экспедиции / Витус Беринг.
М., ‘Эксмо’, 2012.
Капитан Беринг чинил о сем вторичном отправлении свои предложения, которые весьма милостиво были приняты, и как он, так и лейтенанты Шпанберг и Чириков предъявили себя готовыми отправиться вторично на Камчатку и производить в действо прочие изобретения по тамошнему морю. В рассуждении сего в начале 1732 года капитан Беринг пожалован в капитан-командоры, а лейтенанты Шпанберг и Чириков — флота капитанами. Намерение первой экспедиции здесь не повторялось, понеже тогда находились в таком мнении, будто по оному уже исполнено, но вместо того положено предпринять морем путь под восток к матерой земле Америки и под полдень к Японии да в то же время, буде можно, проведать проход по Ледовитому морю, который англичане и голландцы неоднократно сыскивать покушались. Правительствующий Сенат, Государственная Адмиралтейская коллегия и императорская Академия наук приняли в учреждении сей экспедиции общее участие, а тогдашний Сената обер-секретарь, бывший потом статский советник господин Кирилов рачил особливо о сем деле так, что экспедиция скоро желаемый успех возымела.
Первый до ней касающийся из высокого Кабинета в Сенат указ состоялся апреля 17 дня 1732 года. Правительствующий Сенат требовал от Академии, чтоб предложить оному известия о Камчатке и о ближних к ней странах и реках, по то время ведомых. Сие дело поручено было от Академии профессору Делилю, которой в силу того сочинил карту, означив на ней Камчатку, землю Езо по описанию корабля ‘Кастриком’, остров Голландских Штатов, землю Компании, Японию и виденный испанским корабельным капитаном доном Хуаном де Гама берег. И к сей карте приобщил он уведомление, в коем, описав прежние изобретения, предложил способы и средства для учинения новых. По сему явствует, что господин Делиль по возвращении своем в Париж запамятовал прямые сего дела обстоятельства, когда в поданном в 1750 году Парижской академии наук сочинении {Доклад Ж.Н. Делиля Парижской академии наук 8 апреля 1750 г. ‘О новейших морских экспедициях, предпринятых с целью отыскания пути из Атлантического океана в Тихий, и экспедиции адмирала В. де Фонте, совершившего плавание из Перу для открытия морского пути из Атлантики в Южное и Тартарское моря’.} показал он, якобы помянутая карта и уведомление сочинены им еще в 1731 году, и тем будто подал он повод к отправлению Второй Камчатской экспедиции.
По взнесенной от Академии в правительствующий Сенат карте и с уведомлением воспоследовал указ, чтоб Академия назначила в предприемлемый капитан-командором путь профессора для определения подлинного новоизобретаемых земель положения астрономическими обсервациями и для наблюдения достопамятных в натуральной истории вещей, а именно: какие звери, произращения и минералы усмотрены будут. Для благополучного произведения наук учинилось так, что к вступлению в сей путь оказали охоту двое профессоров Академии, а именно: профессор химии и натуральной истории Иоганн Георг Гмелин да профессор астрономии Людовик Делиль де ла Кроер, кои, по взнесенному в правительствующий Сенат от Академии о них доношении, к показанным делам и назначены были. По сем в начале 1733 года объявил и я свое желание к сочинению сибирской истории, к описанию древностей, нравов и обыкновений народов, также и приключений самого путешествия, что от правительствующего Сената потому ж за благо принято. Поистине можно сказать, что едва производилось ли где столь многотрудное и долговременное путешествие от всех в оном участие имевших персон с большей охотой и удовольствием, как сие, ибо ни в чем недостатка не было, что принадлежало к поощрению путешествовавших и что к пользе препорученных дел некоторым образом могло способствовать.
Для произведения разных по морю путей приданы от Адмиралтейской коллегии капитан-командору еще следующие морские офицеры, а именно: флота лейтенанты Петр Лассениус, Уильям Вальтон, Дмитрий Лаптев, Егор Ендогуров, Дмитрий Овцын, Свен Ваксель, Василий Прончищев, Михайло Плаутин да мичман Алексей Шельтинг. Из них трое назначены к изобретению хода по Ледовитому морю, а именно: велено было одному восприять путь с Оби до Енисея-реки, другому идти с Лены-реки на запад до Енисея ж, а третьему с Лены же реки на восток и, обойдя Чукотский Нос, следовать до Камчатки. Произведение морского пути от Архангельска-города до Оби предоставила Адмиралтейская коллегия беспосредственно своему ведомству, к чему определены были от оной флота ж лейтенанты Муравьев, Малыгин да Скуратов. А прочие морские офицеры назначены на суда, коими капитан-командор Беринг и капитаны Шпанберг да Чириков командовать будут, кроме что одному из помянутых лейтенантов приказано было иметь особое судно, потому что определено было с Камчатки четырем судам идти в море.
Капитан Шпанберг отправился наперед из Санкт-Петербурга февраля 21-го дня 1733 года с командою и с тяжелыми судовыми припасами, а но нему апреля 18-го дня следовал и капитан-командор, производя путь от Твери до Казани водою, а от Казани через Екатеринбург сухим путем до Тобольска. Тем же путем следовали и мы, Академии наук профессора. Мы отправились из Санкт-Петербурга августа 8 дня того ж года и капитан-командора в январе месяце 1734 года застали еще в Тобольске. Командор ехал через Тару, Томск и Красноярск до Иркутска, а из Иркутска по большей части водою до Якутска по реке Лене. Напротив того, капитан Чириков путь производил летом 1734 года от Тобольска по Иртышу, Оби, Кети, Тунгуске и Илиму рекам до Илимска и прибыл в Якутск уже следующего года. Между тем мы, не желая то время, в кое в Охотске производится корабельное строение, препроводить втуне, но паче в полезных по наукам нашим упражнениях, отправились разными дорогами и в разные пути, от чего положенные на нас дела получили немалое приращение. А именно: де ла Кроер поехал с капитаном Чириковым водою и, разлучившись с ним при устье реки Илима, отправился в Иркутск, а оттуда поехал через озеро Байкал в Селенгинск, Нерчинск и на реку Аргун. Напротив того, Гмелин и я имели путь вверх по Иртышу до Усть-Каменогорской крепости, оттуда поехали через Колывано-Воскресенский завод, Кузнецк и Томск в Енисейск и далее через Красноярск в Иркутск, а оттуда в вышереченные же по ту сторону озера Байкала страны, в коих препроводили мы все лето 1735 года. Весной 1736 года собрались мы все в верхних местах реки Лены. Де ла Кроер поехал прямо в Якутск, нигде не останавливаясь. А Гмелин и я препроводили паки целое лето, идя по Лене, дабы нам для своих дел тем более времени получить.
Капитан-командор находился тогда в Якутске для отправления оттуда в Охотск провианта, а капитан Шпанберг обретался в Охотске при строении корабельном. Но оба имели не много в делах своих успеха. Все происходило так медленно, что тогда не можно было еще узнать, когда путь на Камчатку воспоследует. Между тем для убежания праздности положили мы восприять вновь разные путешествия. Понеже во время приключившегося в Якутске у Гмелина пожара все путевые его записки сгорели, между которыми паче сожалеть было о тех, которые он учинил прошедшего лета при реке Лене, ибо с прежних копии в Санкт-Петербург уже посланы были, то сия утрата побудила его летом 1737 года паки вверх ехать по Лене, а де ла Кроер производил путь вниз по реке Лене до Жиганского и Сиктакского зимовий и до реки Оленека. Я же ехал с Гмелиным, чтоб от него при худом моем здоровье пользоваться. Потом сия болезнь была причиною, что ни я, ни Гмелин в Якутск назад не возвратились, ибо воспоследовал из правительствующего Сената указ, коим освобожден я был от продолжения пути на Камчатку, вместо же того велено было мне прочие сибирские страны, где я еще не бывал, а хотя и был, но на малое время, по возможности объездить, дабы всей Сибири учинить описание тем обстоятельнее. На сие смотря, просил также и Гмелин увольнения от Камчатского путешествия, кое по тому ж и получил. По счастью, послали мы в бытность свою в Якутске на Камчатку студента Степана Крашенинникова для учинения там до нашего приезда разных приготовлений, на коего могли надеяться, что он нужнейшее на Камчатке исправит. После сего приехал к нам в 1738 году посланный от Академии профессору Гмелину в помощь адъюнкт Георг Вильгельм Стеллер, который показывал столь великую охоту к восприятию пути на Камчатку, а оттуда купно с морской экспедицией морем, что нельзя было по прошению его не исполнить. Оными двумя, что на Камчатке приращению наук чинить надлежало, исправлено со многим искусством.
Между сим временем, которое помянутым образом проходило только в приготовлениях к главному намерению, производились разные морские путешествия подле берегов Ледовитого моря, дабы проведать, можно ли будет сей дорогой дойти до Камчатки. К предприятию морского пути от Архангельска-города до Оби-реки, во-первых, определен был лейтенант Муравьев, который в первое лето 1734 года далее не дошел, как до реки Печоры, и зимовал в Пустозерском остроге. В следующее лето прошел он Вейгатским проливом так, что остров Вейгат остался у него по левую, а матерая земля по правую руку. Русские промышленные, кои ходят на Новую Землю для промысла моржей, тюленей, песцов и белых медведей, называют сей пролив Югорским Шаром. Другой между островом Вейгатом и Новою Землею проход не проведан. Оттуда вышел он опять на пространное море, которое по реке Каре, в губу сего моря впадающей, Карским морем называется. Кара-река известна учинилась еще с тех времен, когда торговые и промышленные люди езжали от Архангельска-города на Обь-реку и до Мангазеи. Кочи свои оставляли они обыкновенно на сей реке, а по ней хаживали они вверх сухим путем до другой реки, впадающей в Обскую губу, при которой, построив новые суда, на оных далее отправлялись. Таким же образом и возвратный путь производили, а чтоб они объезжали большой мыс, от реки Кары до 73 градуса и далее на север простирающийся и от самояди Ялмал называемый, оное почти невероятно. Подле сего мыса ехал лейтенант Муравьев в 1735 году до 72 градусов и 30 минут широты. За ним следовали лейтенанты Малыгин и Скуратов, которые, объехав мыс Ялмал и присмотрев остров против оного в севере, наименовали его
Белым островом и прибыли в Обскую губу, чего ради можно сей путь почесть за совершенно изобретенный и оконченный. Сие учинено в 1738 году.
В сем же году совершен путь и от Оби до реки Енисея двумя судами, построенными в Тобольске лейтенантом Овцыным и флота мастером Иваном Кошелевым. Сперва лейтенант Овцын ездил один и имел только одно судно, дубель-шлюпку, ‘Тоболом’ называемое, длиною в 70, а шириною в 15 футов, которое в 1734 году построено при Тобольске и сделано узко для того, дабы тем удобнее между льдинами проходить можно было. На сем судне дошел он первого лета до 70 градуса широты и принужден был для осеннего времени возвратиться в Березов. Следующего потом лета доехал он до 69-го градуса, под которою высотою Тазовская губа соединяется с Обскою губою. Третьего лета возвратился он назад для многих льдов от 72-го градуса и 30 минут, оставшись в сомнении, можно ли сей путь благополучно окончить. Тогда прислан был от Государственной Адмиралтейской коллегии ему в помощь мастер Кошелев, который, построив при Тобольске же корабельный бот ‘Обь-Почтальон’, отправился вместе с лейтенантом Овцыным, и в 1738 году оба суда не только мыс Матзол, от Обской губы на восток лежащий, обошли благополучно, но и без всякого препятствия в реку Енисей прибыли.
Оный же бот отправлен того ж лета под командою штурмана Федора Минина в другой путь, чтоб тому судну, коему приказано было идти с Лены до Енисея-реки, следовать навстречу. Однако сие не удалось. Минин ехал до 73 градусов и 15 минут к северу, пока для протянувшейся далеко в море матерой земли можно ему было поворотить на восток. А проехав устье реки Пясиды, принужден был возвратиться назад за большими льдинами, кои никакого прохода не дозволяли.
То же случилось и с отправившейся из Якутска дубель-шлюпкой, ‘Якутск’ называемой, коей велено было проведать путь от реки Лены к реке Енисею. Сим судном командовал лейтенант Прончищев, который, отправившись из Якутска июня 27-го дня 1735 года, дошел того лета не далее как до устья реки Оленека, при которой несколько верст от ее устья находится русская деревня, где он зимовал. Следующего лета проехал он реки Анабару, Хатангу и Таймуру, только не дошел до устья реки Пясиды. Тут увидел он множество островов, лежащих рядом от материка к северо-западу, между коими проливы везде наполнены были льдом так, что пройти ими никак было невозможно. А хотя Прончищев и всячески старался, чтоб оные острова объехать, однако сего не учинилось. Ибо под 77-м градусом и 25 минутами дошел он до твердо стоящего льда, чего ради принужден был назад возвратиться. Он и жена его, которая от горячей к нему любви поехала с ним в сей трудный морской путь, отправились из зимовья уже весьма больны, а болезнь их день ото дня умножалась. Возвратившись августа 26-го дня на реку Оленек, скончался Прончищев по прошествии нескольких часов. Потом вскоре скончалась и жена его. Всякий, кто его знал, засвидетельствует, что он был офицер весьма искусный и прилежный, и для того все о нем сожалели.
На место его прислан в 1738 году из Санкт-Петербурга лейтенант Харитон Лаптев, которому велено было берега описать сухим путем, ежели нельзя будет далее идти морем. Понеже он сие учинил, то было оно главною пользою его путешествия. Ибо в воспринятом 1739 году морском пути имел он такие же препятствия, какие Прончищева возвратиться с моря принудили.
Последний путь по Ледовитому морю воспринят был для изыскания от Лены на восток прохода до Камчатки. Назначенное к тому судно назвалось бот ‘Иркутск’, на коем лейтенант Лассениус определился командиром. Отправившись из Якутска июня 30-го дня 1735 года, вышел он с устья реки Лены, или, лучше сказать, от Быковского мыса, в море августа 7-го дня, но еще в 14-й день того ж месяца за противным ветром, густым туманом, носимым льдом и идущим великим снегом принужден был искать пристани для зимования. Несколько дней прошло, пока нашли место, к сему намерению способное. Августа 19-го дня Лассениус зашел в реку Хара-Улах, впадающую между Леною и Яною реками в Ледовитое море. От устья оной реки в версте находилось несколько якутских пустых юрт. Подле них приказал Лассениус построить большую казарму с несколькими перегородками, чтоб перезимовать ему в ней с людьми своей команды. Но напала на него и на большую часть людей такая жестокая цинготная болезнь, что из 52 человек, на судне из Якутска отправившихся, кроме шести человек, октября 14-го дня посланных к капитан-командору в Якутск с рапортом, осталось живых только священник, подштурман Ртищев да 7 человек рядовых. Сам Лассениус умер всех прежде декабря 19 дня. Да в том же месяце умер еще один человек. В январе было умерших 7, в феврале 12, в марте 14, в апреле 3 человека. В мае уже никто не умер. Еще при жизни лейтенанта Лассениуса некоторые люди его команды сказали на него ‘слово и дело’, чего ради, команду у него отняв, препоручили оную подштурману Ртищеву. Как о том известно учинилось в Якутске, то послал туда капитан-командор подштурмана Щербинина да 14 человек рядовых с приказом, чтоб ответчика и доносителей возвратить в Якутск. Но они уже все померли, как июня 9-го дня Щербинин пришел на реку Хара-Улах. Ртищеву надлежало ответствовать, чего ради пошел он июня 11-го дня в Якутск с остальными 7 человеками. Во время зимования сей команды видно было там солнце ноября 6 дня в последний раз, а января 19 дня показалось оно опять впервые. Мая 29-го дня начало лед ломать на реке Хара-Улах. Высота полюса в тамошнем месте, по наблюдению лейтенанта Лассениуса, усмотрена 71 градус и 28 минут. А преемником его — 71 градус и 11 минут.
На место Лассениуса отправлен был лейтенант Дмитрий Лаптев, который из Якутска поехал в начале лета 1736 года с новою командою и с провиантом. Как он прибыл на устье Ленское, то море льдом было наполнено, однако между льдом и берегами находился узкий фарватер, по коему в лодках пройти можно было. Сим способом приехал он на реку Хара-Улах, где бот стоял, только нельзя ему было пуститься оттуда в море ранее, как августа 5-го дня. Первое его старание было, чтоб принять на судно провиант, который при устье Лены-реки был оставлен. Потом вступил он августа 15-го дня в настоящий путь. А дабы скорее дойти до находящегося между рекою Яною и Индигиркою или, свойственнее говоря, между Чендоном и Хромою реками и далеко в море протянувшегося мыса, Святым Носом называемого, ибо море тогда ото льда было чисто, то держал он курс на северо-восток, но через двое суткок увидел к востоку и северу столь много стоячего льда, что пресеклась у него вся надежда к дальнему проходу. По имении совета единогласно заключено, чтоб возвратиться к реке Лене. Между тем судно окружено было льдом так, чтоб с юго-западной стороны осталось хода только на четыре румба. Однако прибыл он благополучно к устью Ленскому и следовал вверх по реке Лене, пока сентября… {Пропуск в тексте.} дня при устье речки Хотюштаха для великого множества встречающегося с ним льда остановился и там зимовал. Цинготная болезнь начала и тут между матросами сильно распространяться, однако они пользовались декоктом, варенным из шишек растущего там низкими деревцами кедра и, по тамошнему обычаю, сырою мерзлою рыбою. Сим способом, и прилежною работой, и движением тела большая часть людей от оной болезни предохранена, а кои больны были, те выздоровели.
Мы находились тогда в Якутске, как в начале 1737 года получен был от лейтенанта Лаптева рапорт о предъявленном неудачном пути, вторично предпринятом. В данной от правительствующего Сената капитан-командору инструкции написано было, ежели-де какой морской путь первым проходом не совершится, то отведать в другой раз в тот же путь отправиться. А буде и тогда явятся препятствия, то б командующий офицер прислан был в Санкт-Петербург для учинения правительствующему Сенату и Адмиралтейской коллегии об оных путях известия. Тогда предприняты были уже два путешествия. Но лейтенант Лаптев ходил из оных только в один путь. Для сей причины капитан-командор находился в сомнении, какое в сем случае определение учинить. По той же правительствующего Сената инструкции велено ему в сомнительных случаях иметь совет с нами. Того ради он и требовал нашего о том мнения. Но мы не могли рассудить иначе, как чтоб дело сие представить на высокое правительствующего Сената рассуждение. В то время уже собраны были мною из архива Якутской канцелярии известия о прежних морских путешествиях, по Ледовитому морю учиненных, о коих в начале сего описания представил я сокращенно, к которым присовокупив еще другие известия о тогдашнем Ледовитого моря состоянии, кои получил я от людей, при Ледовитом море бывших, сообщил я оное сочинение для споспешествования при новых отправлениях общей пользы господину капитан-командору, а от него оно послано в Санкт-Петербург, где в 1742 году в ‘Санкт-Петербургских примечаниях’ и напечатано.
Посему капитан-командор послал к лейтенанту Лаптеву ордер, чтоб он на боте ‘Иркутск’ со всей командой назад в Якутск ехал. По приезде своем туда воспринял он путь в Санкт-Петербург, а отсюда в 1738 году паки в Сибирь возвратился с таким определением, чтоб чинить еще один опыт, не можно ли будет пройти по Ледовитому морю, как то по обретенным мною известиям за много лет до того учинено было действительно. Ежели же найдет он непреодолимые трудности, то б ему идти по берегам сухим путем и, оные описав обстоятельно, сочинить им достоверную ландкарту. Должно признаться, что сей искусный и трудолюбивый офицер всеми мерами старался, чтоб по данному ему указу учинить совершенное исполнение, хотя не везде имел он успехи, с желанием его согласные. Прибыв в Якутск по первой полой воде 1739 года и отправившись на прежнем своем судне, приехал к Ледовитому морю, на кое выйдя июля 29-го дня, прибыл августа 15 числа к Святому Носу, а в конце сего месяца к устью реки Индигирки, где уже были столь великие морозы, что судно его 1 сентября замерзло. Он бы зашел в одно из устьев реки Индигирки, ежели бы они не явились для судна его мелки. Ветром бот с того места оторвало и отнесло далее в море, где сентября 9-го дня вторично замерз верстах в 60 от берега. Старание было только о том, чтоб судовые и съестные припасы перенести на землю, что и учинено. Судно же по необходимости на море оставлено. После того лейтенант Лаптев, препроводив зиму при реке Индигирке, отправился в небольшом судне подле берегов на реку Колыму. А далее за опасностью от чукчей ни берегом, ниже водою следовать не мог. Того ради пошел он сухим путем в Анадырск, а оттуда к устью реки Анадыря и тем окончил путь свой, после коего других путешествий по Ледовитому морю предпринято не было.
Ежели теперь рассуждать по всем предъявленным путешествиям, то польза приобретена сия, что посредством их отчасти география тамошних стран получила великое приращение и большую достоверность, а отчасти доказана совершенно невозможность судового хода по Ледовитому морю, как то прежде сего англичане и голландцы для сыскания ближайшего пути в Индию по сему морю пройти покушались, чего ради, уповательно, ныне уже никому на мысль не придет, чтоб еще производить кораблеплавание по показанному морю. Ибо надобно, во-первых, чтоб такой путь, дабы происходил с пользою, мог быть совершен одним летом. Но мы видели, что не по всякое лето и от Архангельска-города до Оби, а оттуда до Енисея-реки проходить можно. Четыре года прошли, как предпринятые порознь сии путешествия окончены только по однажды. И не имели ли также голландцы и англичане в путях своих через пролив Вейгатский премножество трудностей? К тому ж надлежало бы о всякой по Ледовитому морю стране знать точно, что там ни матерая земля, ниже острова судовому ходу нигде препятствовать не будут. Но как сие можно сказать о стране между Енисеем и Таймурой реками, где от матерой земли, которая и сама далеко подалась к северу, простирающимися весьма далеко по морю островами как с одной, так и с другой стороны дальний проход пресекается. Земля Ельмерская, означенная Газием на его ландкарте о Российской империи по старинным известиям, якобы изобретена в 1664 году, и коею соединил он Новую Землю с Сибирью, хотя и совсем неосновательна, но сии острова не меньше трудностей причинять могут. То же сказать можно и о превеликих льдинах, усмотренных в восточной стороне от Ленского устья, кои стоят там неподвижно. Они и подают причину сомневаться о справедливости того мнения, по которому иные рассуждают, что не подле берегов, но далее от них по свободному морю близ Северного полюса путь произвести должно. Сие правда, что такой путь был бы гораздо короче, но препятствия, чаятельно, явятся те же. Ибо когда реченные большие льдины, каковы присмотрены и около Гренландии и Новой Земли, стоят неподвижно, то должно чему ни есть быть, чтобы удерживало их от движения, в которое приведены бы были они от ветров и от моря. Сие может делаться от того, что лед до Северного полюса продолжается беспрерывно, или под полюсом, или близ оного есть земля, о которую означенные большие льдины упираются, что делаться может и к большим по морю мелям, ибо под водою находятся они еще глубже, нежели стоят верх оной. Как сильно капитан Вуд в 1676 году ни утверждал еще до вступления своего в путь, что-де можно по морю пройти, следуя близ Северного полюса, однако невозможность сего сочувствовал он, когда в самом пути о всех обстоятельствах оного удостоверился.
Я хотя выше сего при описании морских путешествий, в прежние времена по Ледовитому морю учиненных, не мог найти достоверных доказательств о той Большой Земле, о которой слух тогда происходил, что в Ледовитом море находится. Но из того не следует, чтоб совсем оной не было. Берег американский, находящийся против земли чукотской, может простираться на знатное расстояние к западу и северу, хотя нам того неизвестно. Буде же сие так, то как оный, так и стоящие у оного неподвижно высокие льдины препятствием будут тем, кои близ полюса путь свой производить станут. Да и подле берегов нельзя уже надеяться такого свободного хода, каковой с лишком за сто лет пред сим промышленные и торговые люди имели. Общее наблюдение, что вода в море убывает, и здесь примечается. По берегу Ледовитого моря находятся дерева, водою принесенные, на таких вышинах, до коих ныне ни прилив морской, ни волны не доходят. Не в дальнем расстоянии от устья Янского по западную сторону, как сказывают, стоит старинный коч уже в 5 верстах от нынешнего морского берега. По сему должно заключить, что там берег на немалое расстояние чрезвычайно отлог, что подтверждается и словесными объявлениями тех людей, которые многократно при Ледовитом море бывали. Сия же перемена судовому хода весьма неполезна, ибо оный производился по большей части между льдом и матерою землею по фарватеру не очень широкому, который от времени до времени становится мельче. Между Индигиркою и Колымою реками еще в 1709 году едва можно было ходить на шитиках, которые, однако, меньше прежних кочей и ходят по воде не столь глубоко, что засвидетельствуется письменными доказательствами. Буде же употреблять суда еще меньше шитиков, то хотя они для таких мелких мест и способны будут, но понеже местами есть и крутые каменные мысы, в море простирающиеся, то такие суда при них тем меньше полезны быть имеют, умалчивая, что и к намерению путешествия совсем негодны. Другие препятствия касаются особливо до судов иностранных, буде в сей путь они отправятся. Как в наше время велено было производить путешествия по Ледовитому морю, то высланы были на все в Ледовитое море впадающие реки люди, коим приказано было при устьях поставить из наносного леса большие маяки, дабы мореплаватели при прибытии их в тамошние страны по оным путь свой направлять могли. На разных местах по берегам построены были магазины, дабы из них в случае нужды брать съестные припасы. Всем языческим народам, около тамошних стран живущим, дано знать о предприемлемых тогда путешествиях с таким приказом, чтоб они мореплавателям по первой ведомости ускоряли вспоможением. Таковыми выгодами чужестранцы пользоваться не могут. Им надобно только надеяться на себя самих, но такая надежда скоро может быть тщетною. Чего они с собой не возьмут, того достать там им нельзя, а хотя бы и можно надеяться, что тамошние народы и иностранным судам помогать не отрекутся, только редко бывают они по берегам морским, но охотнее ходят вверх по рекам для звериного промысла. Каких же печальных следствий иностранному судну ожидать не должно, когда оно (как Геемскерк на Новой Земле) зазимовать принуждено будет? Обычай чужестранных мореходцев и содержание их себя пищею нимало для зимования в северных странах негодны. Водкою, солониною и сухарями не можно спастись от цинготной болезни. А то здоровью еще вредительнее, что матросы, находясь без дела, кроме что исправить надобно им в их жилище, поневоле не будут иметь движения телу. В таковых случаях может служить примером обычай русских людей, кои от города Архангельска почти погодно ходят на Новую Землю и там без всякого вреда зимуют. Последуя в сем самояди, пьют они часто оленью свежую кровь. Вино, которое берут в путь, еще не доехав до Новой Земли, выпивают, не едят ничего соленого и сушеного, но питаются свежею дичиною, которую промышляют, а паче дикими оленями. К хождению за зверями на промысел требуется всегдашнее движение, и потому на всякий день не остается никого из них в жилище, разве воспрепятствует иногда выйти им чрезвычайно большая буря и снег превеликий. К тому ж защищаются они от стужи добрыми теплыми шубами, а у иностранных мореходцев такой одежды не бывает. Сих причин, по моему мнению, кажется довольно к отвращению всякого народа от таковых предприятий. Мы же и поныне находились бы во всегдашнем о сем сомнении, если бы предъявленные путешествия по Ледовитому морю о том нас не удостоверили.
Теперь приступаем мы к главному Второй Камчатской экспедиции намерению, которое состояло в том, чтобы производить от Охотска на восток и на юг морские путешествия для сыскания пути в Японию и для изобретения ближайших стран Северной Америки. Капитан Шпанберг прибыл в Якутск еще в июне месяце 1734 года, отправился оттуда на тех же судах, на коих до Якутска ехал, производя путь по Алдану, Мае и Юдоме рекам, в такой надежде, чтоб еще до наступления зимы поспеть к Юдомскому Кресту. Но за наставшими морозами принужден он был остановиться, не доехав до упомянутого места за 150 верст с лишком. Оттуда рассудил он за благо с небольшим числом людей команды своей наперед идти пешком до Юдомского Креста и до Охотска. А дабы не иметь ему там в нужнейших вещах недостатка, то капитан-командор послал туда весной в 1735 году на сто лошадях муки, положив по тамошнему обыкновению на каждую лошадь по пяти пудов. По сему старание происходило о перевозе из Якутска к Юдомскому Кресту судовых материалов и съестных припасов на предбудущие годы, к чему употреблены были пришедшие с капитан-командором суда и другие, кои построены в Якутске и при устье реки Маи. Сия перевозка учинилась в 1736 году летом, под командою капитана Чирикова, который следующею зимою поехал в Охотск. А в 1737 году летом перевезено к Юдомскому Кресту по той же дороге лейтенантом Вакселем 33 000 пудов провианта и материалов. Оттуда же они отправлены были зимою на реку Урак, где между тем временем построили новые суда, и на оных сплавка того провианта и материалов по первой полой воде, потому что сия река летом бывает весьма мелка, производилась далее до Охотска. Место вверху реки Урака, где суда нагружают, названо Уракским плотбищем. Оно находится почти на половине дороги от Юдомского Креста до Охотска. А от оного по кривизнам реки Урака считают до моря верст около 200, которое расстояние для быстрого реки течения суда в 17 часов переходят без гребли. Между тем капитан Шпанберг построил в Охотске для предпринимаемого им до Японии пути два судна, а именно гукер под именем ‘Михаила Архангела’ да дубель-шлюпку ‘Надежду’, которые к концу лета 1737 года совсем изготовлены были. Капитан-командор Беринг, прибыв тем же летом в Охотск, заложил там два пакетбота для пути к Северной Америке да два ж судна провиантских для употребления их до Камчатки. Все сии суда отделаны летом 1740 года, и пакетботам даны имена: одному ‘Святой Петр’, другому ‘Святый Павел’. Перевозка провианта от Якутска до Юдомского Креста, а оттуда до Охотска продолжалась все те годы беспрерывно, чему весьма способствовало то, что, по представлению капитан-командора, присланы были в Сибирь от Адмиралтейской коллегии в 1738 году двое от флота лейтенантов Василий Ларионов да Гаврила Толбухин, из коих первый пребывал в Якутске, а другой в Иркутске, и имели старание об исправлении всяких для Камчатской экспедиции потребностей.
В 1738 году воспринят путь в Японию. Капитан Шпанберг взял для себя гукер ‘Михаил Архангел’, а лейтенант Вальтон дубель-шлюпку ‘Надежда’. Бот ‘Гавриил’, построенной во время первой Камчатской экспедиции, употреблен был к сему ж пути и препоручен мичману Шельтингу. С сими тремя судами пошел капитан Шпанберг в море в половине месяца июня 1738 года. Ранее нельзя было ему выехать для того, что по морю множество льда ходило, он и тогда еще имел немало труда промеж льда пробиваться. Курс свой держал он, во-первых, на Камчатку и, прийдя на Большую реку, делал приготовления к предбудущему своему зимованию. Немного побыв там, воспринял путь к Курильским островам и, следуя подле оных между югом и западом, дошел до 46-го градуса широты, но оттуда за поздним осенним временем принужден был возвратиться на Камчатку с тем намерением, чтоб будущего лета выйти ранее в море и окончить путь свой. Во время зимования своего на Камчатке построил капитан Шпанберг в Большерецком остроге из березового леса большую яхту, или покрытую шлюпку о 24 веслах, назвав оную ‘Большою рекою’, а намерение при том было такое, чтоб употреблять сие судно тем способнее при проведывании островов, буде гукером и дубель-шлюпкой удобно между ними пройти не можно будет.
В 1739 году мая 22-го дня начат путь с Большой реки на помянутых четырех судах. Они дожидались друг друга у первых Курильских островов, где капитан находящимся у него в команде офицерам дал потребные инструкции и учинил распределение о произвождении сигналов. После сего, отправившись июня 1-го дня далее в путь, держали они курс свой, во-первых, промеж юга и востока почти до 47 градуса широты, только земли не видали, а потом шли между югом и западом, дабы прийти им опять к островам Курильским, что и учинилось. Июня 14-го дня восстала жестокая буря с густым туманом. Сие было причиною, что лейтенант Вальтон с дубель-шлюпкой отдалился от капитана Шпанберга, и хотя они искали себя два дня и сигнал давали пушечными выстрелами, однако нигде в сем пути не сошлись. Каждый из них путь производил особо. Оба пристали к Японии в разных местах и, по возвращении своем оттуда, объявили капитан-командору рапортами следующее.
Капитан Шпанберг июня 18-го дня, подъехав к Японии, стал на якоре на глубине 25 саженей и, по усмотрению своему, числил, что он находился под 38-м градусом 41-ю минутою широты. Там оказались множество японских судов и несколько деревень на земле, также и хлеб, стоящий на поле, а какой, того признать не можно было. Вдали видны были и леса нарочито высокие. Два японских небольших судна шли к нашему на гребле, но, остановившись на веслах саженях в 40 от гукера, не хотели подойти ближе. Как наши им махали, чтоб они к судну приблизились, то и они чинили то ж, давая знать, чтоб капитан подошел ближе к берегу. Но он к берегу пристать опасался, также и долго не стоял на одном месте, чтоб японцы не напали на него нечаянно, иногда разъезжал он по морю, а иногда, по усмотрению обстоятельств, к земле опять приближался. Июня 20-го дня видели паки множество судов японских, на коих людей было человек по двенадцати. Июня 22 числа капитан стал на якоре в другом месте под 38-м градусом 25 минутами широты. Там подъехали к нему японцы в двух рыбачьих лодках и, взойдя на его судно, променивали свежую рыбу, сарачинское пшено, листовой табак, соленые огурцы и другие мелочи на разные российские товары. Казалось, что сукна и суконное платье, также синий стеклянный бисер пред прочими товарами японцам были приятны. Бумажных и шелковых материй, зеркал, ножей, ножниц, игл и других подобных сим вещей, кои показывали им, не брали, потому что все сии товары в их земле находятся. При промене своих товаров поступали японцы учтиво и справедливо. Получено от них и несколько золотых денег, кои делаются у них продолговатыми четырехугольниками, таких же, каковые описаны и изображены Кемпфером в его путешествии.
Цветом они не столь ярки, как голландские червонцы, также и весом их несколько легче, ибо случилось мне оные видеть, и, сравнивая их с голландскими червонцами, приметил я в весе между ними разность до двух гран. На другой день увидели наши в близости 79 таких же рыбачьих лодок, кои были все с кормы плоски, а с носа остры, шириною от 4 1/2 до 5, а длиною около 24 футов, посредине с палубою, а на палубе по небольшому очагу. Руль снимается и, когда в нем нужды нет, кладется в лодку. У иных находилось по два руля кривых, один на одной стороне, а другой на другой. На сих судах веслами гребут стоя. Также были на них небольшие железные якоря четверорогие. Сверх сего примечено, что как на сих, так и на других японских судах вместо обыкновенных у нас железных гвоздей и скоб были медные. Другого манера суда были бусы, кои употребляются у них к развозу товаров на окололежащие острова, также и по местам на самых берегах японских, в дальнем расстоянии находящимся. Сии суда гораздо более прежних и сзади таковы ж остры, как и спереди, людей на них бывает более и ходят хорошо на парусах, только не иначе как по ветру, и для того при противных погода часто в море заносятся, где обретающиеся на них люди за незнанием мореплавательной науки сами себе помогать не умеют, но предают себя судьбине. Такие бусы заношены бывали в разные времена к берегам камчатским. Японцы по большей части малорослы, лицом смуглы, глаза имеют черные, а носы плоские. Взрослые мужеского пола люди волосы бреют ото лба до темени, а оставшиеся назади волосы чешут гребнем и намазывают клеем, так что лоснятся, на затылке же их завязывают и обертывают бумагою. У малых ребят выбривают только на темени лысину величиною от полутора до двух дюймов, а волосы около нее убирают таким же образом, как и взрослые. Платье носят долгое и широкое, похожее на европейские шлафоры, штанов не употребляют, но вместо оных нижнюю часть тела обертывают полотном. Прежде отъезда от сего места капитана Шпанберга пришла к судну его большая лодка, в коей, кроме гребцов и других работных людей, находилось четыре человека, которые по шитому их платью и по другим признакам казались быть людьми знатными. Капитан позвал их к себе в каюту. При входе в оную поклонились ему до земли, подняв руки вверх и сложив их вместе, держали над головою и стояли на коленях до тех пор, пока капитан их встать не принудил. Он потчивал их водкою и кушаньем, что казалось им не неприятным. Как капитан показал им морскую карту сих стран и глобус, то узнали они тотчас свою землю, которую называли именем Нифон. Они приметили и острова Матмай и Садо, также и на мысы Сангар и Ното перстами указывали. При отходе поклонились они также в землю, изъявляя свою благодарность за то, чем они довольствованы были. Того же дня, прийдя опять и вышеобъявленные рыбачьи лодки, привезли с собой на продажу разные мелочи, кои променивали на российские товары. Тогда капитан Шпанберг находился в том мнении, что он главное путешествия своего намерение, которое касалось до проведывания подлинного положения Японии в рассуждении Камчатки, исполнил. И того ради по прошествии нескольких дней вступил он в путь возвратный, в коем из виденных им прежде островов, мимо которых ехать ему паки надлежало, присмотрел он один, о коем я здесь несколько предъявлю, ссылаясь, впрочем, на сочиненную о сем путешествии карту, которая напечатана в ‘Российском атласе’.
Он держал курс свой на норд-ост и, прибыв июля 3 дня под 43 градус 50 минуту широты к большому острову, стал пред оным на глубине 30 саженей и послал яхту свою с ботом к берегу для сыскания свежей воды. Отправленные люди не могли нигде пристать, потому что берег состоял из камня утеса. Для сего капитан поехал на другое место и оттуда послал опять бот, который и привез хорошей свежей воды 13 бочек. На острове растет березняк, сосняк и другой лес, нашим незнаемый. Посланные присмотрели и людей, кои, увидев их, разбежались. Найдены там кожаные лодки и лыжи, деланные по курильскому и камчатскому манеру. Сим побужден был капитан подъехать к острову ближе и зайти в залив, где стал на глубине восьми саженей на якоре. На берегу сего залива стояла деревня. К ней отправил капитан нескольких человек в шлюпке, которые, взяв из островных жителей восемь человек, привезли их с собой к судну. Оные жители станом и лицом походят на курилов и тем же говорят языком, а главная разность между ними состоит в том, что по всему телу имеют долгие волосы. Бороды у них черные, а у старых людей все седые, некоторые носят в ушах кольца серебряные, платье их, до пят простирающееся, делано из шелковых материй разного цвета. Притом сие особливо, что ни чулков, ни башмаков на них не усмотрено, но что босые ноги долгим платьем покрываются. Наши потчивали их вином и дарили разными мелочами, кои принимали они с великою благодарностью. На судне, увидев живого петуха, пали они на колени и, сжав руки, держали над головою и поклонялись до земли, как пред петухом, так и за полученные подарки. Потом приказал капитан отвести их опять на берег.
Июля 9-го дня, отправившись от сего острова далее, проведывал он положение и прочих островов, в тамошней стране находящихся, чтоб с достоверностью означить оные на карте. В сем пути было не без опасностей и злоключений. Иногда судно шло глубиною не более трех, четырех и пяти саженей. Многие матросы заболели, и некоторые из них померли. По сем июля 23-го дня, держа курс на юго-запад, пришел он под 41-й градус 22-ю минуту широты к острову Матмаю и там, застав три больших японских буса, приготовился к бою, ежели они его атакуют. Для сей причины не посылал он ни судна на берег, ни сам не останавливался на якоре, но отправился июля 25-го дня в обратный путь на Камчатку. Августа 15-го дня, прибыв на устье Большой реки, там остановился, чтоб матросам дать немного отдохнуть. Августа 20-го дня вступил он опять в путь и того ж месяца 29-го дня прибыл в Охотск, куда еще прежде его возвратился лейтенант Вальтон, из которого рапорта предложу я здесь также достопамятное.
Лейтенант Вальтон, расставшись июня 14-го дня во время непогоды с капитаном Шпанбергом и стараясь, но без успеха, с ним опять сойтись, принял намерение искать Японию без дальнего потеряния времени, которую и увидел через два дня, а именно июня 16-го дня под высотою полюса 38 градусов и 17 минут. По его исчислению находился он тогда от первого Курильского острова в 11 градусах 45 минутах долготы под запад. Идя далее к полудню до 33-го градуса 48 минут, следовал он по большей части подле берегов и усмотрел следующее. Июня 17-го дня, по приближении своем к берегу, увидел он 39 японских судов величиною с российские галеры, и казалось, что они из гавани выходили, но вскоре по разным местам разошлись. На них паруса были прямые, китайчатые, полосатые, синие да белые, а иные все белые. Вальтон следовал за одним из сих судов, чтоб найти гавань, но вместо того увидел большую слободу, или город, пред которым он остановился на глубине 30 саженей. 19-го числа подошло к нему японское судно с 18 человеками. Понеже японцы весьма учтиво поступали и всеми признаками давали знать, чтоб наши сошли к ним на берег, то лейтенант отправил туда на ялботе подштурмана Льва Казимирова да квартирмейстера Черкашенина с 6 солдатами с ружьем, дав им две порожние бочки для взятия свежей воды, также и некоторые вещи для подарения японцам, дабы склонить их к дружбе. Как сии посланные приблизились к берегу, то встретили их мелкие суда, коих более 100 было, и шли подле ялбота столь близко, что насилу можно было весла на нем поворачивать. Японские гребцы были по пояс наги и показывали червонцы, коих у них было немало, в знак, как казалось, того, что они с приезжими в торг вступить желают. Между тем ялбот привалил к берегу, а мелкие суда в некотором расстоянии назади остались. На берегу находилось превеликое множество народа. Все кланялись приезжим. Японцы, вынув две порожние бочки из ялбота, с великою услужливостью налили оные водою и принесли опять туда же. Между тем подштурман и квартирмейстер с 4 человеками солдат вышли на берег, а двое солдат остались на ялботе для караула. В городе находилось домов деревянных и каменных с 1500 и занимали вдоль по берегу места около трех верст. Казимиров, видя, в который дом несли бочки, вошел в оный. Хозяин встретил его у дверей весьма ласково, привел его в один покой и потчивал вином из фарфоровых чашек, также и закусками, принесенными на фарфоровой же посуде. Закуски состояли из винограда, яблок, померанцев и редьки в сахаре. Из сего дома пошел он в другой, где его приняли с такою же учтивостью и, сверх того, поставили ему вареного сарачинского пшена для кушанья. Таким же образом угощены были и квартирмейстер, и солдаты, с ним находившиеся. Казимиров дарил благодетелей своих, также и тех людей, кои потрудились водою налить бочки, бисером и другими мелочами. Потом ходил он небольшое время по городу и присмотрел везде чистоту и порядок как в домах, так и по улицам. В некоторых домах находились лавки, в коих продавались по большей части бумажные товары. Шелковых материй за скоростью не приметил. Лошадей, коров и кур было множество. Тамошние полевые плоды состояли из пшеницы и гороха. Возвратно идя на ялбот, увидел Казимиров двух человек с саблями, а один имел в руках и две сабли. Их опасаясь, поспешал он к судну. Японские мелкие суда, коих числом было более 100 и на которых находилось человек по 15, следовали за ялботом, чтоб осмотреть российское судно в близости. На одном японском судне ехал знатный человек, который приказал бросить в ялбот канат, дабы наши притянули оным ближе к себе малое его судно. По изрядному его шелковому платью и по чести, отдаваемой ему от людей, с ним бывших, наши заключили, что он был начальник того места. Взойдя на судно к лейтенанту, подарил он ему сосуд с вином, которое лейтенант привез с собой в Охотск. Вино было темно-красно, нарочито крепко и вкусом не неприятно, только несколько кисловато, но может быть, что кислость получило оное вино на море от теплого воздуха. Напротив того, лейтенант потчивал гостя своего и его свиту кушаньем и питьем, причем оказалось, что русское вино японцам не было противно. В то же время торговали российские матросы с японцами. Все, что у них ни было, так что и старые рубахи, чулки и другие многие вещи японцам нравились, и они платили за них медными деньгами, которые имели посредине, равно как и китайские, четырехугольную дыру и надеты были на нитку. Напоследок предъявленный знатный японец поехал назад в город с засвидетельствованием своего удовольствия и благодарности. Вальтон же, видя множество мелких судов, судно его окружающих и час от часу еще более умножающихся, начал их опасаться и для того приказал поднять якорь и пошел далее в море, учинив наперед один выстрел из пушки. Июня 22-го дня, прибыв опять к земле, бросил он якорь на глубине 23 саженей, но якорь не сдержал, чего ради принуждены были опять оный вытащить. Они проведывали, не находится ли где лучшего места для пристанища, но берег везде состоял из крутого камня. В одном месте увидели суда, которые хотя немалые были, однако втаскиваны были на берег за неимением удобного пристанища. Сего ради Вальтон возвратился назад на то место, где якорь не действовал. Там подошло к нему несколько мелких судов, коим дал он знать, что есть ему в воде нужда. Японцы, тотчас взяв бочки на свои суда, поехали с ними к берегу и привезли оные полны свежей воды. Они показывали нашим лист писаной бумаги, а наши почли оный лист за указ, коим велено им показывать иностранным всякое вспоможение. Казалось, якобы японцы давали знать лейтенанту, чтоб он подошел к земле ближе, что там есть гавань, в которую может заведено быть его судно, а при том помогать хотят. Но как еще Вальтон к сему намерения не принял, то пришел от берега бот, который запретил японцам иметь дальнее с нашими сообщение. В боте сидел человек военный, при шпаге, в руке пистолет держащий. Посему оный японскый бот в рапорте лейтенанта Вальтона назван караульным ботом. Следующего дня стали наши на другом месте близ земли на глубине двух саженей, где дно состояло из крупного песка и из раковин. При великих жарах старались наши всегда запастись больше свежей водой. Сверх того сие подавало повод к получению о земле той больше известий. Для сей причины послал Вальтон июня 24-го дня на ялботе подконстапеля Юрия Александрова с некоторым числом людей на берег, при чем находился и ученик лекарский Иван Дягилев. Воды не нашли, но видели японцев в белых балахонах. Тамошние лошади темно-карие и вороные. С собой привезли они померанцевое дерево, несколько жемчужных раковин и сук еловый. А лекарский ученик набрал трав и по большей части сосновых шишек, из коих после для больных варили декокт. Потом Вальтон, походив несколько еще времени подле берегов японских, путь свой предпринял на немалое расстояние на восток, дабы проведать, нет ли где другой какой земли или островов близко, но сего не явилось. Того дня поехал он обратно на Камчатку и июля 23-го дня, прийдя на Большую реку, пробыл там по 7-е число августа, дожидаясь капитана Шпанберга. Но понеже сей в то время туда еще не бывал, то отправился он в Охотск, куда августа 21-го дня и прибыл. О третьем судне, коим командовал мичман Шельтинг, объявлять причины нет, потому что оно было во всем пути с капитаном вместе. Шпанберг и Вальтон сочинили своему пути карты, из коих сложена одна и напечатана в ‘Российском атласе’.
Шпанберг по возвращении своем получил от капитан-командора позволение зиму препроводить в Якутске, а на следующую весну ехать в Санкт-Петербург, дабы ему самому о пути своем как правительствующему Сенату, так и Государственной Адмиралтейской коллегии подать рапорты. Между тем рапортовал и капитан-командор о том же. Но хотя проведывания Шпанберговы и Вальтоновы сперва в Санкт-Петербурге за благо приняты были и подали причину к подтверждению определения капитан-командора о возвращении капитана Шпанберга в Санкт-Петербург, однако мнения вскоре переменились. Доказательства Шпанберговы, что он был в Японии, за совершенно достоверные почтены еще не были. Кирилова генеральная ландкарта о Российской империи представляла, по примеру Страленберговой, Японию почти под одним меридианом с Камчаткою. Напротив того, по Шпанбергову и Вальтонову курсу и по их примечаниям надлежит Японии находиться 11 или 12 градусами далее к западу. Думали, что, может быть, они почли берега корейские за Японию. Того ради рассуждено за благо, чтоб капитан Шпанберг отправился туда во второй путь и чтоб с ним послать двух учеников, которые у приехавших в 1732 году в Санкт-Петербург японцев японскому языку учились. Указ о том получил Шпанберг в июле месяце 1740 года в Киренском остроге, будучи уже в пути, чтоб возвратиться в Санкт-Петербург. Он поехал назад в Якутск, а оттуда в Охотск, где едва застал капитан-командора, потому что к предприемлемому им морскому путешествию тогда уже все в готовности было. Между тем не только прошло уже того лета удобное к восприятию в Японию пути время, но не было и судна, потому что одно из тех, которые употреблены были Шпанбергом в первом пути, отправлено было от капитан-командора на Камчатку для некоторых приготовлений. Сего ради надобно было построить судно новое, и строение сие производилось следующей зимой под смотрением его, Шпанберга. Летом 1741 года отправился он опять в море. Но в судне, вновь построенном, скоро явилась великая течь, так что с великою нуждою можно было дойти на нем до берегов камчатских. Причиною сему было поспешное оного судна строение и что недоставало довольного времени к высушению леса. И хотя судно починкою исправляемо было на устье Большой реки и Шпанберг для сего препроводил зиму в Большерецком остроге, однако все сие желаемого успеха не имело. Ибо он, отправившись мая 23-го дня 1742 года в морской путь, лишь только проехал первые Курильские острова, то судно опять начало течь сильно, так что всех полых мест законопатить не можно было. При таких обстоятельствах Шпанберг не хотел возвратиться, не учинив никаких проведаний. Он отправил мичмана Шельтинга для разведывания мест до устья реки Амура. Но и сие отправление осталось без успеха. Словом, все второе путешествие капитана Шпанберга соединено было с великими неудобствами. Все три судна возвратились на Камчатку и в Охотск, а нельзя сказать, чтоб ими в сем пути полезное что изобретено было. Такое бесплодное предприятие можно почесть натуральным следствием принуждения, с коим второй сей путь производился. Первое путешествие происходило добровольно. Всяк дело свое исправлял для своей чести. Тогда преодолены были разные трудности, которые малодушному могли бы быть препятствием. Напротив того, при сем втором отправлении оказались всякие затруднения во всей своей силе. При таких обстоятельствах ум человеческий переменяется и теряет свою способность, чтоб во времени сыскать способы к отвращению или к предупреждению препятствий, но как бы то ни было, только сим путешествием предприятия, до Японии касающиеся, окончились. От времени до времени стали умножаться доказательства, что наши мореплаватели и в первом пути в достижении намерения своего не ошиблись, и ныне о том никто уже не сомневается. Ибо славные французские географы Д’Анвиль, Буаше и Беллин на картах своих полагают между Камчаткой и Японией столько же или еще более разности в долготе, нежели Шпанберг и Вальтон.
От воспоследовавшего в 1738 году отправления капитана Шпанберга в Японию причинился при оставшейся в Охотске главной команде такой в провианте недостаток, что паки прошло два года, пока новою привозкою довольно опять не запаслись. В сие время построены в Охотске два пакетбота, ‘Святой Петр’ и ‘Святой Павел’, кои определены были к предприемлемым американским проведываниям. Капитан-командор отправил наперед себя осенью 1739 года штурмана Ивана Елагина на одном из бывших с капитаном Шпанбергом судов на Камчатку, чтоб у восточного берега проведать Авачинскую губу, где бы для пристанища были все потребные удобства, и в оной бы поставить магазины и казармы, дабы там зимовать можно было. Весной 1740 года приехали в Охотск профессор Делиль де ла Кроер и адъюнкт Стеллер. И в то ж время прибыли туда из Санкт-Петербурга от флота лейтенант Иван Чихачев да от флота ж мастер Софрон Хитров на место других больных и уволенных от службы офицеров. Понеже тогда уже ни в чем недостатка больше не находилось, то еще того же лета отправились на Камчатку, но отъезд воспоследовал не прежде как сентября 4-го дня. Капитан-командор командовал пакетботом ‘Петр’, а капитан Чириков пакетботом ‘Павел’.
Другие два судна ластовые [грузовые] нагружены были провиантом. Де ла Кроер и Стеллер получили по тому ж для себя и для своей провизии особое судно, на коем сентября 8-го дня за прочими судами в путь вступили. По прибытии пакетботов сентября 20-го дня к устью Большой реки приказал капитан-командор провиантским судам в оную реку войти. Де ла Кроер и Стеллер там же остановились, потому что они вознамерились в Большерецком остроге чинить некоторые наблюдения и испытания. А командиры пакетботов, усмотрев, что устье помянутой реки для их судов довольной глубины не имеет, на другой день пошли далее и, объехав полуденный нос Камчатский, называемой Лопаткою, поехали в Авачинскую гавань.
Проходя пролив, что между Лопаткою и первым Курильским островом, капитан-командор усмотрел из опасности, которой был он там подвержен, что предосторожность, когда оставил он на Большой реке суда с провиантом, употреблена им была не втуне. Посреди сего пролива, почитаемого нашими в широту на полторы, а в длину на полмили немецких, лежит ряд больших камней, через которые волны морские переливаются, и можно сим проливом проходить по обеим сторонам оных камней, однако проход по южную сторону северного удобнее тем, что шире. Как способен и силен ветер ни был, при котором капитан-командор оный пролив пройти надеялся, однако действие не так воспоследовало, потому что в то же самое время встретился с ним сильный морской прилив, которого наши за незнанием обстоятельств сего моря предусмотреть не могли. Через целый час не можно было приметить, чтоб судно хотя мало вдаль подвинулось. Волны, кои ходили весьма высоко из-за кормы, плескали через все судно, а бот, плавающий за пакетботом на канате 40 саженей, об оный ударяем был многократно с великою силою, а однажды волнами едва его за пакетбот не взбросило. Глубины было там от 10 до 12 саженей. А когда пакетбот с волнами вниз опускался, то оставалось глубины едва на три сажени. Ветер был столь силен, что нельзя было поднять более парусов, кроме фока и большого марселя. При сем не сыскано иного способа, кроме чтоб судно держать по ветру прямо против прилива. Ибо ежели бы поворотить хоть мало в сторону, то бы не безопасно было между волнами, а однако сильный ветер не допустил бы, чтоб назад идти. Сверх сего предъявленный ряд камней лежал весьма близко, коего надлежало опасаться, чтоб об оный не разбиться. А как сила прилива несколько утихла, то начали помалу вперед подвигаться, и напоследок, по совершенном переходе пролива, получили свободу от всех дальних препятствий. Сие затруднение случилось только капитан-командору, а напротив того, Чириков, который прошел тем проливом полутора часом позже, не имел никакой остановки. Помянутым проливом проезжали они сентября 26-го дня. На другой день пришли пред Авачинскую губу, но понеже в то самое время поднялся густой туман, который отнял из виду вход в сию губу, то принуждены были держаться к морю. Тогда претерпели они от сильной бури много беспокойства, тогда и бот, привязанный к судну, утратился, а оный, уповательно, уже немало поврежден был и прежде, когда волнами его ударяло часто о судно. Наконец посчастливилось обоим пакетботам войти в губу и в гавань Авачинскую октября 6-го дня, где они следующую зиму препроводили.
Сия губа названа по имени реки Авачи или, свойственнее по произношению камчадальскому, Суаачу, которая с западной стороны в оную губу впала. Губа почти кругла. Поперек ее верст с 20. Вход в нее шириною около 400 саженей, который лежит от юго-востока к северо-западу и имеет такую глубину, что и самые большие корабли могут им проходить свободно. Равным образом и в самой губе немалая глубина находится. Она разделена от натуры на три губы меньшие, а именно: Ниакину, Раковую и Тарейную. Все три для гавани способны, а разнятся только величиною. Штурман Елагин выбрал Ниакину губу, яко наименьшую, для гавани, где стоять пакетботом, построив при ней приказанные ему магазины, дома и казармы. Во время зимования капитан-командора поставлена там и церковь во имя святых апостолов Петра и Павла. Для сего, также и потому, что пакетботам наречены те же имена, прозвал капитан-командор сию гавань Петропавловскою. Некто из офицеров, который 40 лет ездил морем во все части света и тогда находился в Камчатской экспедиции, засвидетельствовал о сей гавани, что она наилучшая всех, кои ему видать случилось. В ней могут способно уместиться 20 кораблей. Она от всех ветров закрыта, грунт из мягкого песка и глубина от 14 до 18 футов, так что морские суда и более пакетботов стоять в ней могут. Сверх сего находится в близости весьма изрядная и здоровая пресная вода, а паче в реке Аваче, которая пред водою других тамошних рек и речек, из болот вышедших, гораздо лучше. От устья губы до гавани ходят на норд-норд-вест и на норд-вест к норду, глубины находятся на 8, 9, 10 и 11 саженей, и ход судовой безопасен, потому что дно песчаное, кроме что версты за 3 пред гаванью посредине фарватера лежат подводные камни, коих опасаться надобно, для того что в том месте глубины усмотрено только на 9 футов. Высокая прибылая вода во время новолуния и полнолуния подымается по учиненным там наблюдениям до 5 футов и 8 дюймов английских.
Во время зимования в Петропавловской гавани старались всеми силами о перевозе туда из Большерецкого острога провианта. Но не можно было оный перевести весь на подводах, ибо хотя между сими двумя местами находится расстояния не больше 212 верст, однако понеже тогда еще на Камчатке лошадей не было и употребляли в их место собак, то случались в том превеликие затруднения. Собак надлежало иногда пригнать верст за 400 или за 500. Их потребно было ввосьмеро или вдесятеро более против лошадей, ибо когда одна лошадь в России по зимнему пути везет 40 пудов, то сия тягость на Камчатке подымается не меньше как 8 или 10 собаками. Камчадалы к поставке таких подвод и в столь далеком отжилищ ихрасстоянии не приобвыкли. Оттого произошли многие препятствия, однако оные наперед предусмотрены, и старание приложено было о закупке в Анадырском остроге довольного числа оленей и о пригоне их к Авачинской губе, которые там ходили на хорошей траве и зимою употребляемы были в пищу. Также получено было довольно от камчадалов и вяленой рыбы, чем сбережена была половина порционов обыкновенного морского провианта. Весной же следующего, 1741 года приказал капитан-командор одному из оставшихся в Большерецком остроге ластовых судов с остальным провиантом быть к себе в Авачинскую гавань, которое еще до вступления его в морской путь там и прибыло благополучно, и съестные припасы выгружены были отчасти на находящиеся в готовности к выходу в море суда, а отчасти в тамошние магазины.
По последнему зимнему пути приехали туда ж профессор де ла Кроер и адъюнкт Стеллер, чтоб быть при производимых американских проведываниях. Капитан-командор взял к себе адъюнкта Стеллера, а профессор де ла Кроер остался при капитане Чирикове. Дабы наперед утвердить, в которую сторону в предприемлемом пути курс держать, то капитан-командор созвал к себе мая 4-го дня всех офицеров, также и профессора де ла Кроера для совета. Тогда каждому известны были признаки о находящейся в близости от Камчатки земле к востоку. Офицеры всю зиму рассуждали, что курс должно держать на восток или несколько к северу. Но с тем не согласовала Делилева карта, о которой показано выше, что она предложена была от Академии правительствующему Сенату, а от Сената дана она капитан-командору, чтоб ему поступать по ней в своем путешествии. Да ла Кроер имел же с нее копию, которую принес с собой в собрание.
На сей карте не было означено земли к востоку. Но, напротив того, показан на ней на юго-востоке от Авачинской губы под 46-м и 47-м градусами широты берег, около 15 градусов от запада к востоку в длину простирающийся, с подписью: ‘Terres vues par Don Jean de Gama’, то есть ‘Земля, усмотренная доном Хуаном де Гама’. Вследствие сего происходило в морском совете такое рассуждение: когда сия земля в оной стране находится действительно, а сочинителю карты верили, что без достоверных оснований ничего не показал, то, может быть, оная земля, которая усмотрена только с южной стороны, еще и далее под север простирается, и, следовательно, можно найти оную тем способнее. Того ради положено было, во-первых, искать оной земли, идя на юго-восток к востоку, а как найдена будет, то следовать по берегам ее на север и на восток. Ежели же под 46-м градусом широты не обращается, то курс переменить и идти на восток и на восток к северу дотоле, пока земля какая усмотрена будет, и в виду ее идти между севером и востоком или севером и западом до 65-го градуса широты, и путь учредить так, чтоб в сентябре месяце в Петропавловскую гавань возвратиться. Понеже сие определение от морских служителей, бывших при экспедиции, почитается причиною всем происшедшим в том путешествии злоключениям, то за нужное признаю о том упомянуть несколько пространнее.
Неизвестно, кто был Хуан де Гама, также и когда учинено приписанное ему изобретение. Все, что ведомо, состоит в том, что в Португалии королевский космограф Тексейра в 1649 году издал карту, на коей в 10 или в 12 градусах на северо-восток от Японии под 44-м и под 45-м градусом широты представил множество островов и простирающийся на восток берег с подписью: ‘Terre vue par Jean de Gama Indien en allant de La Chine a La Nouvelle Espagne’. И тако изобретение сие учинено или в одно время с тем, что проведано голландским кораблем ‘Кастриком’, или еще прежде, и положение земли, обысканной де Гама, как она на карте Тексейровой описана, кажется, что от изобретенной кораблем ‘Кастриком’ земли Компанейской не разнствует. Когда наши мореплаватели мнят, что Делилева карта их обманула и подала причину к восприятию совсем бесполезного морского путешествия, то сие правда в рассуждении производившегося пути в Америку, о котором спорить не можно, что оный от сего происходил весьма медленно, но погрешность состоит только в том, что Делиль положил землю, де Гама обретенную, далее к востоку, как надлежало, определив ей место между изобретенными американскими землями вместо того, что надлежало было ее положить между японскими и езойскими проведываниями. Если бы сие было, то проведывание оной поручено бы было капитану Шпанбергу, а хотя бы она и не явилась, то бы от того вреда не воспоследовало, равномерно как и земля Езо, остров Голландских Штатов и земля Компанейская йе найдены. Может статься, что с землею, де Гама найденною, или и с землею Компанейской учинилось то ж, что с землею Езо, каковые перемены ныне уже никому удивительны не кажутся. Впрочем, земля, де Гама изобретенная, ныне от географов либо вовсе не приемлется, либо представляется очень мала и весьма близко Японии и земли Компанейской полагается, так что едва есть какая разность между нею и землею Компанейскою. Сие можно видеть на новейших картах Д’Анвиля, Беллина, Греена, Буаше и самого Делиля.
По изготовлении всех прочих потребностей, к поспешествованию пути принадлежащих, а паче по удовольствовании судов стольким числом съестных припасов, сколько вместить могли, оба пакетбота июня 4-го дня 1741 года в путь отправились. Курс держали они, как согласились, на юго-восток к югу до 12-го числа упомянутого месяца и тогда находились под 46-м градусом северной широты. Сего довольно было, чтобы удостовериться о неосновательном положении земли, де Гама обретенной, которой на сем пути никаких признаков не явилось. Того ради воротились оттуда на север до 50-го градуса широты и намерение приняли следовать далее на восток для проведывания матерой земли Американской, но 20-го числа капитан Чириков во время густого тумана и бури с капитан-командором расстался. Сие было первое в сем пути приключаемое несчастье. Суда лишились от того взаимного себе вспоможения, для которого конца нарочно изготовлены были два судна, и в инструкции предписано им было, чтоб никогда между собой не разлучаться. Капитан-командор употребил все меры к сысканию Чирикова. Три дня ходил он между 50-м и 51-м градусом и назад отъезжал на юго-восток до 45-го градуса, но без успеху. Чириков путь воспринял на восток от 48-го градуса, а капитан-командор вступил в оный уже июня 25-го дня под 45-м градусом. По сей причине не сошлись они нигде с собой, однако учинили изобретения, между собой совершенно сходственные. По 18-е число июля не происходило ничего особенного. А сего дня капитан-командор, склонив путь свой от времени до времени больше на север, увидел под 58-м градусом 28 минутами высоты полюса матерую землю Американскую и по морскому исчислению полагал, что он от Авачинской губы отошел 50 градусов долготы. Капитан Чириков приехал к тем же берегам 3 днями ранее, а именно июля 15-го дня, под 56-м градусом широты, а переменной долготы по его исчислению от Авачинской губы имел около 60 градусов. Может быть, что оба в разности долготы несколько ошиблись, ибо по возвратному пути кажется, что капитан-командор был под 60-м, а капитан Чириков — под 65-м градусом долготы от Авачинской губы. А понеже долгота Петропавловской гавани в Авачинской губе по астрономическим наблюдениям от первого меридиана, который полагается через остров Ферро, определена 176 градусов 12 минут, то в рассуждении долготы предъявленных берегов американских придет на первое 236, а на другое место — 241 градус. Ежели рассуждать о сих местах по ближайшим известным местам Калифорнии, то между Белым мысом (кап Бланк), который всех прочих стран в Калифорнии лежит больше к северу, и тем местом, где стоял капитан Чириков, разность в широте находится 13, а в долготе — не более как 5 градусов, расстояние весьма невеликое, о котором сожалеть надобно, что не исследовано, а паче для того, что страна сия находится в числе тех, которым приписываются сомнительные изобретения адмирала де Фонте, но о них тогда наши мореплаватели никакого известия не имели.
Берег, против которого капитан Чириков находился, состоял из каменных утесов, а островов не было. Сего ради не отважился он близко к нему подойти, но остановился в некоем расстоянии. Он хотел берег проведать, к тому ж недоставало у него и воды свежей, того ради послал он туда штурмана Абрама Дементьева с 10 человеками лучших людей на большом боте, снабдив их на несколько дней съестными припасами, огнестрельным и другим ружьем, и медною пушкою с принадлежностями, и дав им обстоятельную инструкцию, как при каких случаях поступать, и о том давать знать через сигналы. Бот зашел за малый мыс на гребле. Что оный благополучно пришел к берегу, сие заключили по тому, что выпалено было из пушки, както в сем случае учинить велено было. Но прошло несколько дней, и бот не возвратился, однако сигналы продолжались. Сие привело капитана в такое мнение, что бот, может быть, приставая к берегу, повредился и что за тем нельзя ему назад быть, и того ради послал он июля 21-го дня туда еще на малом боте боцмана Сидора Савельева с тремя, а по другому известью, с шестью человеками, в том числе плотника да конопатчика, вооруженных и снабженных потребными материалами. Савельеву приказано было по исправлении бота с Дементьевым или и одному без замедления возвратиться. Но и он остался на берегу. Между тем видели с пакетбота, что на берегу беспрестанно сильный дым подымается. На другой день появились у берега два судна гребных, которые шли к пакетботу, одно было более другого. Смотря на них издали, наши думали, что Дементьев и Савельев едут. В сем будучи мнении, Чириков приказал всем матросам на дек выйти и к отъезду чинить приготовления. Но ехали американцы, которые в таком расстоянии, в каком нельзя распознать еще в лице человека, грести перестали, уповательно, по той причине, что увидели множество людей на пакетботе, и, вставши в лодках, громким голосом кричали: ‘Агай, агай’ — и с поспешением погребли назад к берегу. Ежели сие правда, что американцы, увидев на пакетботе множество людей, стали их опасаться, и ежели они пришли в таком мнении, что на нем людей нет или малое их число и они могут овладеть пакетботом, то лучше бы было, ежели бы Чириков людей своих на пакетботе скрыл. Американцы взошли бы на пакетбот, и можно бы было их взять в плен и разменяться ими на наших, находящихся на берегу, также и лодками их на наши боты. Но радость о мнимом возвращении Дементьева и Савельева была столь велика, что никому и на мысль не пришло употребить сию предосторожность. Посему осталось мало надежды, чтоб посланных опять видеть. На пакетботе не было более малых судов. Приблизиться с оным к берегу за каменными утесами было весьма опасно. В то же время восстал сильный западный ветер, судно же стояло на свободном море без всякого прикрытия на якоре, и сего ради, чтоб не прибило оного к берегу, принуждены были поднять якорь и идти далее в море. Однако Чириков ходил еще дня с два близ того берега, и как погода утихла, то подошел он опять к тому месту, где посланные на берег вышли.
Сие должно приписать ему в похвалу, что весьма не хотелось ему подчиненных своих оставить в столь отдаленной стране между дикими народами. Но понеже и тогда их не видно, ниже слышно что о них было, то по имевшемуся с прочими морскими офицерами совету единогласно положено было воспринять путь обратно на Камчатку, в который 27 июля и вступили.
Между тем как сие происходило с капитаном Чириковым, старался и капитан-командор Беринг получить об усмотренном им береге обстоятельное известие и достать оттуда свежую воду. На земле находились превысокие горы, снегом покрытые. Он старался подойти к земле ближе, но понеже веяли небольшие переменные ветры, то нельзя было к ней приблизиться прежде, как июля 20-го дня, и в сей день стали наши на якоре пред островом нарочитой величины не в дальнем от матерой земли расстоянии на 22 саженях глубины, где дно состояло из мягкого ила. Нос, протянувшийся там в море, назван носом Святого Илии, потому что в тот день сему святому праздновали. Другому носу, лежащему против сего под запад, дано имя Святого Гермогена. Между обоими находилась губа, в которую думали зайти для отстоя, ежели, паче чаяния, обстоятельства потребуют искать гавани. Для сего капитан-командор отправил от флота мастера Хитрова с некоторым числом вооруженных людей, приказывая ему проведать сию губу, да в то время послал и другой бот за водою, на коем поехал и адъюнкт Стеллер.
Хитров нашел в губе между островами удобное к стоянию судовому место, которое от всех ветров закрыто, но не было случая пользоваться оным. На одном острове стояли порожние шалаши, о коих думали, что жители матерой земли приезжают туда для рыбной ловли. Сии шалаши построены были из бревен и нагладко обиты досками, которые местами вырезаны фигурами. По сему заключено, что тамошние жители не столь дики, как, впрочем, описываются народы Северной Америки. В шалашах найдены коробочки из тополового дерева, глиняный пустой шар, в коем гремел камешек, что походил на детскую игрушку, и оселок, по коему видно было, что медные ножи на нем точили. Так-то научает нужда употреблять один металл вместо другого. Найдены и в Сибири в верховье реки Енисея в старинных языческих могилах разные к резанию употребляемые орудия медные, а не железные, что служит доказательством, что употребление меди на такие инструменты в той стране старее было, нежели железа.
Он нашел погреб, а в нем несколько копченой лососины и сладкой травы, которая приготовлена была к кушанью таким же образом, как то делается на Камчатке. Притом находились веревки и всякая домашняя сбруя. Он пришел на иное место, где пред его приходом американцы отобедали, но, увидев его, убежали. Попались ему там стрела и деревянное огниво, сделанное по камчадальскому обыкновению, а именно: доска с несколькими дырами и при том палка, которая одним концом вкладывается в дыры, а другой ее конец между руками скоро туда и сюда вертят до тех пор, как дерево в дырах загорится, а при том трут имеют в готовности, которым огонь достают и употребляют на свои нужды. Сии и другие такие вещи американцы при побеге своем оставили. В некотором оттуда расстоянии на холме, лесом прикрытом, горел огонь, по которому признавалось, что люди туда ушли. Стеллер не отважился идти далее, да и крутой камень пресекал туда дорогу. Впрочем, собирал он травы и принес их с собой на пакетбот множество, которые после того описал. А описания употреблены профессором Гмелиным при сочинении его ‘Флоры сибирской’. Стеллер ни о чем так не сожалел, как о том, что дозволено было ему только малое время быть на берегах американских, ибо пробыл он там не более 6 часов. А как бочки свежею водою налили, то принужден он был на пакетбот возвратиться.
Матросы, которые ездили за водою, объявили, что они видели два огнища, на коих только лишь пред их приходом огонь горел, и при них дрова рубленые, а по траве следы человеческие. Также они видели пять красных лисиц, которые от них не бежали, будто к рукам приучены были. Они привезли с собой несколько копченой рыбы, похожей на больших карасей и вкусом преизрядной. Они видели еще землянку, и она, уповательно, та же, которую Стеллер назвал погребом. Я сношу известия, от разных источников происходящие, по моей возможности. Но не дивно, что иногда найдется некоторая небольшая разность.
Капитан-командор, удовольствовав судно водою, хотел американцам дать знать, что они напрасно от него скрываются. Для того послал он к ним на берег некоторые вещи в подарок, а именно: конец зеленой крашенины, два котла железных, два ножа, 20 штук большого бисера, две китайские табачные трубки железные да фунт черкасского табака, приказав оные положить в предъявленной землянке.
На другой день, то есть июля 21-го дня, принято намерение опять идти в море и в силу приговора, в Авачинской гавани пред отъездом их учиненного, производить путь подле берегов американских до 65-го градуса на север, ежели положение их в том не воспрепятствует, но намерение сие не исполнилось. Не только не можно было идти далее под север, но принуждены были курс держать к югу, потому что берега простирались на юго-запад. Притом имели что далее, то более препятствия от многих островов, которыми матерая земля почти везде окружена была. Когда казался ход безопаснейшим, то случалось им видать вдруг нечаянно впереди и по обеим сторонам землю, и сего ради принуждены были несколько раз назад возвращаться для сыскания другого свободного хода. Иногда случалось по ночам при одном ветре и при одной погоде ходить то по морю, сильно волнующемуся, то по воде тихой, а через несколько часов попадали опять вдруг промеж великих валов, так что судном насилу править можно было. Сие значило не иное что, как что во время тишины находились на прикрытом фарватере между островами, коих за темнотой ночной усмотреть не можно было. Через несколько дней, не видав земли, пришли июля 27-го дня около полуночи на глубину 20 саженей. За великою темнотою нельзя было узнать, банка ли тут песчаная, или матерая земля, или не острова ли там находятся, коих остерегаться надлежит. Отведывали то в ту, то в другую сторону подвигаться, но везде фарватер становился мельче. На якоре стать не отважились, ибо ветер был силен, а волны велики. Сверх сего надлежало опасаться, чтоб не стать от земли очень далеко или бы к ней гораздо не приблизиться. Напоследок принято намерение путь производить наудачу под юг, и тем вышли опять на чистое море, имея еще глубины через несколько часов на 20 саженей. Один остров, усмотренный 30 июля при туманной погоде, назван Туманным, к которому прийдя грунтом на 7 или 8 саженей, бросили в самой скорости якорь. А как воздух прочистился, то увидели, что они уже прошли остров и находятся от него в расстоянии с лишком на версту.
Весь август месяц прошел в таковых приключениях. Морские служители почувствовали в себе сильную цинготную болезнь, которою не меньше страдал и сам капитан-командор Беринг. В воде появился недостаток, того ради восприняли курс августа 29-го дня на север и усмотрели скоро опять матерую землю, наподобие перервавшегося берега, а пред нею множество островов, между которыми стали на якоре. Сии острова находятся под 55-м градусом 25 минутами широты. Они названы Шумагинскими, потому что сим прозвищем назывался матрос, который первый в сем мореплавании умер и там погребен был. Августа 30-го дня послан штурман Андрей Гейсзельберг на один из больших островов для сыскания воды. Он ездил недолго и привез с собой две воды для опыта, которые хотя не признаны за довольно хорошие, потому что явились солоноваты, однако понеже упускать времени не надлежало, и рассуждено было, что-де лучше плохую воду иметь, нежели никакой, ибо-де можно оную по крайней мере употреблять на варение, а на питье с бережливым держанием, уповательно, станет и прежней, то приказано было привести сей воды сколько потребно. Она взята из озера. По мнению Стеллерову, которой в том спорил, чтоб ее не брать, во время прилива морская вода вливается в те озера, а при отливе опять стекает. Но ежели бы сие было, то бы вода в озерах от частого смешения с морскою водою сделалась бы гораздо солонее. Однако, как бы сие ни было, Стеллер причитал потом воде все худые следствия, которые при усилившейся цинготной и других болезнях многим людям смерть причинили.
Пакетбот стоял на месте не безопасном. Все с юга ветры могли его тревожить, а с севера находились по берегам и в море большие камни. Сего ради торопились как бы скорее отправиться опять в свободное море. Но прошедшей ночи увидели на небольшом острове к норд-норд-осту огонь, и от флота мастер Хитров, яко тогдашний дежурный офицер, представлял, чтоб между тем как послать большой бот за водою, притом бы и на малом проведать о людях, огонь оный разведших. Тогда капитан-командор Беринг за болезнью своею уже не выходил из каюты, а судном командовал лейтенант Ваксель, который не хотел при той опасности, в коей судно находилось, малый бот отпустить далеко. Ибо, по его мнению, когда при усиливающейся [не]погоде принужден он будет искать чистого моря, то-де сомнительно, можно ли будет посланным людям подать помощь, когда им противный и сильный ветер воспрепятствует к пакетботу возвратиться. Но понеже Хитров от мнения своего не отступал и приказал оное записать в журнал, то Ваксель, предложив оное капитан-командору, получил резолюцию, что когда Хитров охоту имеет сие проведание на себя взять, то должно его отправить и притом позволить ему взять из морских служителей, кои ему покажутся.
Хитров взял пять человек с собой, в числе коих находился и толмач чукотского языка. Всем дано ружье и несколько мелочных вещей для подарения людям, коих найдут. Они пришли августа 30-го дня в полдень к острову, который находился расстоянием верстах в 20 от пакетбота. На огнищах огонь еще горел, а из людей никого не было, да и, впрочем, не найдено на том острова ничего достопамятного. Пополудни Хитров хотел возвратиться к пакетботу, но сильный противный ветер принудил его искать прибежища у другого, в стороне лежащего острова, при коем он едва спас жизнь свою. Ибо сильные и великие волны малого бота чуть не поглотили и людей из него выбросили. А сие отвращено было небольшим парусом, который Хитров прямо против опасных волн ставил и оным их перехватывал. К великому счастью послужило то, что как от одной волны налился бот воды полон, то другою волною Хитров и с людьми выброшен был на берег. Вскоре по прибытии своем на сей остров приказал Хитров большой огонь развести, отчасти чтоб обсушиться и согреться, а отчасти чтоб дать знать на пакетбот, дабы учинено было ему оттуда вспоможение. Но в то время ветер усилился столь жестокий, что должно было, во-первых, пакетбот привести в безопасность. Сего ради на пакетботе, подняв якорь, стали за одним островом. Между тем наступила ночь. Хитров, видя, что судно пошло с прежнего места, только не зная, куда оно поворотило, ниже какое на оном принято было намерение, пришел в великую печаль и нужду. Сие продолжалось по 2-е число сентября, в котором буря утихла. Но понеже он и того дня еще не возвратился, то на другой день поутру послан к нему большой бот с таким приказом, буде, паче чаяния, малый бот повредился, то б оный оставить на острове, а ехать бы назад на большом. И подлинно малому боту в то время, как взброшен был на берег, немалый вред учинился, и за тем нельзя было на оном ехать. Оный оставлен на острове, а Хитров прибыл назад на большом боте.
Потом отдан того ж часа приказ, чтоб, подняв якорь, идти далее в море. Только за сильным противным ветром нельзя было следовать далеко, но под вечер принуждены были паки искать отстоя между островами. То же учинилось и сентября 4-го дня. Ибо хотя в море опять и вышли, но продолжавшийся сильный противный ветер принудил их возвратиться на прежнее место. Во всю ночь продолжалась жестокая буря.
На другой день услышан на одном острове громкий крик человеческий, также и огонь был виден. Вскоре потом появились двое американцев, едущих к пакетботу в разных лодках, подобных тем, какие употребляются у диких жителей гренландских и по проливу Давискому, но в некотором расстоянии от судна остановились. Они держали в руках по палке с привязанными к одному концу сокольими крыльями. Таковые палки употребляют американские северные народы для изъявления миролюбивых своих мыслей. Казалось, что они словами и киванием призывали наших к себе на землю, а наши маханием и подарками, кои к ним бросали, старались призывать их к себе на пакетбот. Только американцы на то не склонились, но возвратились паки на свой остров.
Посему принято было намерение туда к ним съездить, чего ради большой бот спустили на воду, на коем лейтенант Ваксель и адъюнкт Стеллер с 9 человеками, все вооруженные, на оный остров поехали. Усмотрев тамошний берег, большими и острыми каменьями окруженный, остановились они от острова в 3 саженях, а паче что тогда была погода бурная. Покушались наперед американцев, коихдевять человек на берегу стояло, призывать на бот к себе ласкою и разными подарками, только сим ничего не успели. Американцы, напротив того, наших приглашали к себе на остров, чего ради Ваксель приказал трем человекам своей команды, в числе коих находился и толмач чукотского и коряцкого языков, выйти на берег и бот привязать канатом за камень. Во всех местах примечено, что чукотские и коряцкие толмачи не разумели языка сих народов. Однако они много пользы делали в предводительстве, потому что были смелы, и американцы почитали их яко себе подобных. Итак, весь разговор состоял и тут в одних знаках, которые с обеих сторон засвидетельствовали всякие дружелюбные мысли. Американцы, желая нашим услужить, дали им китового мяса, ибо других припасов у них не было. Кажется, что они туда пришли для китовой ловли. Ибо наши видели у берегу такое число лодок, сколько их людей было, а юрт и женщин не видали, почему заключили, что настоящие жилища их на матерой земле находятся. Лодки были такие же, каковы прежние, вкруг обиты тюленьею кожею и не более как только в них сесть по одному человеку. Посреди сделано круглое отверстие, в кое человек садится и кожею обвязывается вкруг себя так крепко, что в лодку ни капли воды попасть не может. На них только по одному веслу, которое с обоих концов похоже на лопату, и так ходят сии лодки не только между островами, которые часто по 30 и более верст промеж себя отстоят, но и на чистом море по большим волнам, хотя их иногда ими и опрокидывает. Поворотливости, с какою сии люди в столь узких и долгих своих суденках умеют содержать равновесие, дивиться должно. Сие делают они с такою удобностью, что кажется, будто никакого труда у них к тому не требуется. У сих американцев не усмотрено ни луков, ни стрел, ниже другого какого оружия, чего нашим опасаться было надобно. Того ради пробыли на острове немалое время и ходили с американцами по оному, однако, как им приказано было, не отдалялись из виду от бота. Между тем один американец осмелился прийти на бот к лейтенанту Вакселю. Казалось, что он был старшим и главнейшим между его товарищами. Ваксель поднес ему чарку водки. Но сей напиток был оному гостю совсем незнаемый и неприятный. Выплюнув, закричал он громко, якобы жалуясь своим, как худо с ним поступают. Не было никакого способа к его удовольствованию. Давали ему иглы, бисер, железный котел, табачные трубки и другие вещи, но он не взял ничего, только хотел, чтоб его выпустили на берег, чего ради его и отпустили. Напротив того, приказал Ваксель и своих людей, находившихся на острове, кликать, чтоб они шли на судно. Сие американцам не показалось, и они являли такой вид, что хотят всех трех у себя удержать. Напоследок двух русских отпустили, а толмача у себя оставили. Некоторые из них, прийдя к канату, коим бот привязан был к берегу, тянули за оный изо всей силы. Может быть, думали так же легко втянуть оный на берег, как свои малые лодки, или хотели, чтоб он о камни у берега разбился. А чтоб до сего не допустить, то приказал Ваксель отрубить канат. Между тем толмач кричал, чтоб его не оставили. А к отпуску его ни словами, ни маханием рук с бота не можно было склонить американцев. Сего ради выпалил Ваксель из двух мушкетонов, что как учинил было только в том намерении, дабы их устрашить, то оно и желанное действие имело. Американцы от необыкновенного сего стука, который от находящейся вблизости горы еще более раздавался, все, яко оглушенные, упали на землю, а толмач освободился из рук их. Вскоре потом, прийдя в чувство, руками и криком показывали великую злобу и давали знать, что они никого из наших не хотят видеть на своем острове. В то время настала ночь, и погода была бурная, а пакетбот стоял версты с две от острова, чего ради Ваксель не рассудил за благо искать дальнего с сими людьми обхождения.
Объявлено мною выше, что у американцев ни луков, ни стрел не примечено. Но по сему заключить не должно, что они таких орудий не имеют, паче сим подтверждается догадка, что они вышли тогда на китовую ловлю, при которой таковые инструменты не употребляются. Один американец имел на боку у себя нож повешенный, который для особенного его вида показался нашим яко вещь диковинная. Длиною был он до 8 дюймов, к концу же не остер, но широк и весьма толст. Не можно угадать, к чему такой нож употребляется. Верхнее их платье делано из кишок китовых, чулки из тюленевых кож, шапки из кожи морских львов, которой зверь на Камчатке называется сивучом, и для прикрасы пришиты разные перья, а особливо сокольи. Нос у них заткнут был травою, которую иногда вынимали, и тогда истекало из него множество мокроты, кою языком облизывали. Лица у них красною, а у иных разноцветными красками выкрашены были. Видом они различны, как европейцы, а у некоторых носы плоские, как у калмыков.
Все были великорослые. Должно думать, что они питаются по большей части морскими зверями, коих добывают в тамошнем море, а именно: китов, манатов, сивучей, морских котов, бобров и тюленей. Видели наши, что ели они и коренья, вырывая их из земли и пред едением только немного земли отряхивая. О других обстоятельствах их более ничего не примечено, по крайней мере в тех известиях, которые служат основанием сему описанию, ничего не записано.
Некто утверждал, что он по реестру слов, который приобщен Лагонтаном к его описанию Северной Америки, некоторым образом с сими людьми говорить мог, ибо-де когда он по тому реестру говорил слова, ‘воду’ или ‘дерево’ значащие, тогда люди на такие места на берегу указывали, где оные вещи находятся. Но я думаю, что сие учинилось случаем, или движения тела, при произношении слов чиненные, к разумению способствовали, ибо Лагонтан не полагается в числе достовернейших путешественных писателей, а хотя бы не было и сего сомнительства, однако в рассуждении немалого земель расстояния нельзя поверить, чтоб тамошние жители все одним языком говорили. Не упоминая, чтоб европеец, а паче француз, слова такого языка перенять и написать мог так точно, чтоб они другому народу, хотя б оный почти и тот же язык имел, вразумительны были. Итак, лейтенант Ваксель возвратился назад к пакетботу.
На другой день поутру, как приуготовлялся он оттуда к отъезду, семь человек из тех же американцев, приехав к пакетботу в семи же лодках, стали подле оного весьма близко. Двое, встав в лодках своих и держась за фалрепы у пакетбота, дали нашим в подарок две свои шапки и вырезанную из кости личину человеческую, которую наши признали за идола. Притом подносили они опять обыкновенный свой мирный знак, состоящий из пятифутовой палки, у которой на верхнем и тонком ее конце привязаны были всякие перья беспорядочно. По сему явствует, что подобие американского калюмета [трубки мира] с меркуриевым жезлом, путешественниками, которые в Северной Америке бывали, описанное, не везде находится. Напротив того, даны и от наших им подарки, и они бы взошли на пакетбот, если бы не начал дуть ветер сильный, от которого принуждены были в самой скорости убираться назад к берегу. По возвращении своем на остров стали они кучею и подняли великий крик, который с четверть часа продолжали. После сего отправились наши того ж часа в путь свой. И как тот остров, на коем находились американцы, миновали, то закричали они опять изо всей мочи. Сие не меньше почитать можно за дружественное засвидетельствование, коим они нашим благополучного пути желали, как за радостное восклицание, что от незнаемых гостей избавились.
Курс держали на пакетботе по большей части к югу, чтоб от земли отдалиться, да иначе идти и не можно было, потому что ветер стоял западный и западно-южный к западу. От сего времени до самой поздней осени и до конца путешествия переменялся ветер редко иначе как между вест-зюйд-вестом и вест-норд-вестом. Посему вероятно, что в сие года время западные ветры в оных странах почти всегда продолжаются. Хотя случался иногда и восточный ветер, однако более не стоял, как через несколько часов, и поворачивался паки к западу. От сего было нашим в произвождении обратного пути великое препятствие. Сверх того погода стояла всегда туманная, так что иногда через 2 или 3 недели ни солнца, ни звезд не видно было, и за тем не можно было чинить никаких наблюдений для широты. Следовательно, мореплавательные исчисления без направления остались. Какое нашим происходило от того беспокойство, странствуя таким образом по незнаемому морю в долговременном безвестии, о том легко рассудить можно. Один офицер, при том бывший, о сем путешествии изъяснился таким образом: ‘Я не знаю, может ли бедственнее и хуже житие быть на свете, как ходить по неописанному морю. Я говорю сие по искусству и сказать могу по сущей правде, что, будучи 5 месяцев в сем пути и не видав знаемой земли, не много спокойных часов спал, ибо находился всегда в крайней опасности, чтоб не лишиться живота своего’.
Путь происходил по большей части противными ветрами и бурями по 24-е число сентября, в который день увидели наши опять землю, из высоких гор состоящую, и множество островов в нарочитом от нее расстоянии. На том месте находились они, по исчислению своему, под 51-м градусом 27 минутами широты и под 21 градусом 39 минутами долготы от Петропавловской гавани. Понеже в оный день совершалась память зачатия Иоанна Предтечи, то высокая гора, на берегу стоящая, названа горою Святого Иоанна. После того думали положение берега определить точнее, положив оный под 52-м градусом и 30 минутами широты, но сему капитан Чириков в рапорте своем прекословит, ибо и он у сего берега был и показал оный под 51-м градусом и 12 минутами, как объявлено будет о том в своем месте.
Тут ничего не происходило более, потому что из-за сильного южного ветра подойти ближе к земле не отважились, но за полезнее рассуждено было лавировать против ветра, который вскоре потом переменился в жестокую бурю с западу, и оною пакетбот отнесен назад весьма далеко к зюйд-осту. Буря продолжалась 17 дней беспрерывно, чему подобных примеров, может быть, мало находится. По крайней мере, штурман Андрей Гейзельберг, о коем уже упомянуто выше, ездив через 50 лет в разные части света, сказал, что не видал он никогда столь долго продолжавшейся жестокой бури. Парусами, сколько возможно, ходили немногими, чтоб не занесло их очень далеко. Октября 12-го дня, когда буря утихла, находились они под 48-м градусом 18 минутами широты. Но сие разуметь должно по одному корабельному исчислению, ибо за мрачною погодою нельзя было учинить никаких обсерваций.
Когда уже прежде на пакетботе многие были больны, то в сие время начала цинготная болезнь так сильно распространяться, что редко день проходил, в который бы кто сею болезнью не умер. И едва уже осталось столько людей здоровых, сколько потребно было к управлению судна.
При сих обстоятельствах весьма трудно было принять резолюцию, куда путь воспринять. Стараться ли еще, чтоб возвратиться сего лета на Камчатку или у американских берегов искать пристани и там зимовать? Взирая на общее злоключение, на позднее года время, на недостаток в свежей воде и на весьма далекое от Петропавловской гавани расстояние, казалось, что кроме последнего способа спастись нельзя, однако первое определение было в происходившем на пакетботе совете. Понеже ветер повеял благополучный, то шли наши паки на север, а октября от 15-го дня на запад. Они проехали мимо одного острова, который надлежало было им видеть еще на прежнем их пути, как то показывала чиненная ими о их плавании морская карта, и Стеллер объявлял, что будто около тех мест, как шли еще вперед к Америке, действительно землю и видели. Но в морских журналах о том ничего не показано. Да и невероятно, чтоб стали земли искать в столь дальнем расстоянии, ежели бы она еще прежде усмотрена была гораздо ближе. Может быть, что в означении курса на карте учинена ошибка, которая на незнаемом море скоро произойти может. Или нельзя было, вперед идя, видеть оного острова за туманом. Ему дано имя Святого Макария, другие же после того в западной стороне усмотренные острова названы именами Святого Стефана, Святого Феодора и Святого Авраама. Два острова, к коим октября 29-го и 30-го чисел приблизились, без наименования оставлены, потому что они положением, величиною и прочим внешним видом явились подобны первым двум Курильским островам, за кои и почтены были. Сего ради поворотили наши курс свой к северу, а надлежало было, как после оказалось, только дня через два продолжать путь к западу, чтоб войти в Авачинскую гавань. Для сей причины называю я их островами Обманчивыми (Isles de la Seduction), а учинившийся от них обман произвел по себе весьма худые следствия.
Понеже чаянного против запада берега камчатского не видно было, следовательно, при столь позднем года времени не оставалось надежды к сысканию гавани, а людям при своих недостатках и болезнях на стуже и мокроте беспрестанно работать надлежало, то всяк пришел в отчаяние. Дошло до того, что матросов, определенных к рулю, водили двое других больных, кои еще несколько ходить могли. Когда один не мог больше сидеть и править, то сажали на место его другого, не в лучшем состоянии. Парусов много подымать нельзя было, потому что в случае нужды некем было подбирать оные. К тому ж они уже истончали и погнили, так что от сильного ветра разодрались бы они все на мелкие части, а других вместо них приготовить за недостатком людей нельзя было. Беспрестанные дожди начались переменяться в град и в снега, ночи от времени до времени становились дольше и темнее, а с тем и опасность умножалась, потому что на всякую минуту надлежало бояться, чтоб судно не разбилось. В то ж время в воде был почти крайний недостаток. Немногие люди, кои еще на ногах ходили, не могли сносить многой работы, они извинились невозможностью и желали себе скорой смерти, которую почитали необходимою, и далеко ее предпочитали бедственной своей жизни. Пакетбот был дня с два без всякого управления, носился по воде, равно как колода, оставленная во власть волнам и ветрам. Нельзя бы было тогда пришедших в отчаяние людей принуждать к работе строгостью. Гораздо лучше командующий лейтенант уговаривал матросов ласкою, дабы они о помощи Божией не совсем отчаивались, но паче бы последние силы к избавлению своему приложили, которое, может быть, скорее воспоследует, нежели как думается. На сие некоторые склонившись, остались на деке [палубе] и принялись дело свое исправлять, пока у них мочь будет.
В сем состоянии находился пакетбот, как пошли на нем поутру рано 4-го ноября к западу, не зная ни градуса широты, ниже в каком расстоянии от Камчатки тогда находились. Но сего и знать было не по чему, ибо через долгое время не учинено никаких обсерваций, от чего корабельное исчисление, не будучи через долгое время поправлено, становилось день ото дня сомнительнее. Между тем остался только западный курс, коим надежда еще была на Камчатку возвратиться. Коль велика была у всех на судне радость, как вскоре после того поутру около 9-го часа увидели землю! Старались к ней приблизиться, но она находилась еще в дальнем расстоянии. Сперва видны были только верхи гор, снегом покрытые. А когда надлежало было к ней пристать, то наступила ночь, чего ради за полезнее рассуждено лавировать по морю, чтоб судно не подвергнуть опасности. В сем намерении столько парусов поставили, как можно было с ними управиться. Но следующего утра увидели, что большая часть канатов на правой стороне пакетбота перелопались. Тогда все грозило всеконечною погибелью, люди почти все были больны, и для того не с кем было отвратить сего злоключения.
Лейтенант Ваксель, отрапортовав о сем капитан-командора, получил от него приказ, чтоб собрал всех обер- и унтер-офицеров и имел бы о том совет. В совете довольно рассуждаемо было о настоящей опасности, ибо судно для худого такелажа к дальнему пути неудобно стало. Небезызвестно было, что и запасные канаты также были ломки. В самое время советования еще некоторые канаты лопнули. Болезни и в воде недостаток час от часу умножились. Как прежде беспрестанная мокрота производила великое неудобство, то теперь настала стужа тем чувствительнее, что от позднего осеннего времени не оттепели, но паче больших морозов ожидать надлежало. По всему вышеописанному принята резолюция такая, чтоб как-нибудь к усмотренной земле пристать, дабы, по крайней мере, спасти живот свой. А может быть, удастся и пакетбот завести в безопасное место. Буде же сего невозможно, то надлежит жребий свой предать во власть провидению.
Того ж часа, паруса подняв за слабостью мачт хоть немногие, стали курс держать к земле оной. Ветер дул к северу, а они шли на вест-зюйд-вест и на зюйд-вест, имея под собой глубины 37 саженей и грунт песчаный. Потом часа через два, что было пополудни в 6-м часу, пришли на глубину 12 саженей, где грунт был песчаный же. Тогда бросили якорь, с коим выпустили каната до трех четвертей длины его, но в начале 7-го часа канат лопнул. Ужасные волны нанесли пакетбот на камень, о который дважды сильно ударен был, хотя показывал глубины на 5 саженей. В то же время волны хлестали через все судно столь жестоко, что оно от того трещало. Бросили другой якорь, но канат у него прежде треснул, как еще не успели приметить, зацепил ли он за дно морское. При всем оном послужило еще то счастье, что больше якорей не было изготовлено. Они бы в нужде, в которой тогда находились, на сем опасном месте бросили бы и последний, и оный бы потому ж потеряли, ибо большая волна, подняв пакетбот, кинула оный через камень в то самое время, когда еще якорь к брошению в море изготовляли. Вдруг стали на тихой воде, где глубины было 4 1/4 сажени, грунт же песчаный, саженях в 300 от берега. На другой день увидели они, какое прибежище счастье им даровало и каким чудесным образом милосердное провидение их привело к сему, хотя весьма опасному, месту, однако из всех в окружности лежащих единому, где им еще спасение свое найти можно было. Со всех сторон явились великие камни, далеко в море простирающиеся, кроме сего единого места. Кажется, что в прежние времена подводные камни, через кои перешло судно, также составляли оный берег и, может быть, оторваны от него землетрясением. Они протягиваются вдоль по берегу, и через них туда находится узкий проход, самый тот, на который наши, по счастью своему, попали. А ежели бы они хотя на 20 саженей севернее или южнее шли, то бы судно, всеконечно, разбилось, и в темную ночь нельзя бы было спастись ни одному человеку.
Понеже нужда привлекла тут зимовать, то первое старание было землю осмотреть и сыскать к зимованию выгодное место. Бот изнуренными матросами, кои с утра до обеда немного отдохнули, не без великого труда на воду был спущен. Ноября 6-го дня в начале 2-го часа пополудни поехали на оном лейтенант Ваксель и адъюнкт Стеллер. Они застали землю, снегом везде покрыта. Истекающая из гор речка, и не в дальнем расстоянии от того места, где наши пристали, впадающая в море, еще была незамерзлая и имела воду светлую и здоровую. Только леса ни на строение, ниже на дрова не видали, кроме что морем принесено и выброшено туда было, да и то лежало уже под снегом, и скоро оного достать не можно было. Из чего же строить избы или казармы? Где держать больных? Чем защищаться от стужи? При показанной речке находилось много бугров песчаных, а промеж их нарочито глубокие ямы. Рассуждено было ямы внизу несколько вычистить и сверху накрыть парусами, дабы, по крайней мере, можно было прожить в них до того времени, пока сыщется столько приносного леса, сколько к строению казарм потребно. Под вечер, приехав назад на пакетбот, отрапортовали капитан-командору, что ими усмотрено.
Определено было послать следующего утра столько людей, сколько еще ходить могут, для приготовления, во-первых, некоторых ям промеж песчаных бугров к пребыванию больным, что и учинили. Ноября 8-го дня начали больных возить на берег, но некоторые в ту же минуту умерли, как только из интрюма на свободный воздух выведены были, другие, будучи на деке, иные в боте, а некоторые как только на берег выведены были, конец жития своего возымели. Тут увидели наши, с какою жадностью прибегали к мертвым телам песцы, коих бесчисленное множество там находилось, знатно, что они еще никогда от людей пуганы не были. По-видимому, наши были первые пришельцы на сию землю, того ради песцы их и не боялись и прочь не бегали, хотя кто к ним и подходил весьма близко. С великою силою отогнали их от тел мертвых. Они объели у некоторых руки и ноги, пока еще в землю закопаны не были. По сему обстоятельству уже тогда догадались, что та земля остров. И подлинно так было, о чем после того больше удостоверились.
Ноября 9-го дня вынесли на берег капитан-командора Беринга, окутанного от внешнего воздуха, четыре человека на носилках, сделанных из двух шестов и веревками перевязанных. Для него приготовлена была особая яма. На всякий день больных выносили. На всякий день и умирало их по нескольку, коих погребали. Ни один из тех, кои еще на пакетботе больны лежали, не выздоровел. Но то были люди наипаче такие, кои сами от беззаботливости и робости подали к тому причину, что цинга в них столь сильно распространилась. Болезнь сия начинается слабостью по всему телу, делает человека ко всему непроворным и скучливым, ум приводит в уныние и от времени до времени при малом движении причиняет удушье. Посему немощному желается лучше лежать, нежели прохаживаться. Но сие ему наибольше вредительно. Потом последует лом во всех членах, ноги пухнут, лицо все желтеет, по телу выступают синие пятна, изо рта, а особенно из десен, кровь идет, и все зубы начинают шататься. Тогда больному обыкновенно не хочется тронуться с места. Жить или умереть почитает он за равномерное. Все сей болезни степени видны были на пакетботе. У некоторых больных примечена была крайняя боязливость, что они от всякого крика, без коего, однако, на судне обойтись не можно, тотчас в великий страх приходили. Притом многие были с хорошим аппетитом, не думая про себя, что они столь больны, как то действительно было. Ибо когда приказано было больных сводить на берег, то они, сему весьма обрадовавшись, встали на ноги, надели на себя платье, думая, что они теперь скоро оздоровеют. Но, выйдя из своего места, находившегося в интрюме пакетбота, где был воздух затхлый и многими худыми частицами наполненный, на дек и на вышний свободный воздух, тотчас пали оземь мертвы. Те изрядно в сем случае поступили, кои не поддавались болезни, береглись от всегдашнего лежания и принуждали себя, сколько возможно, ходить и быть в движении, также и те, кои по веселому их нраву всегда при прежней бодрости остались. Такой человек делал и другим великую пользу примером и советом своим. Особливо примечено было сие в офицерах, которые по командам своим всегда имели дело и, дабы ничего упущено не было, время препровождали по большей части на деке и почти всегда в движении находились. Им нельзя было приходить в робость, имея при себе Стеллера, который не только болезни телесные, но и смущенный дух пользовал, ободряя всякого веселым и приятным своим обхождением. Одному только капитан-командору сие не помогало. Немолодые лета и темперамент его были причиною, что он более склонности имел к покою, нежели к движению. Напоследок не стал он никому доверять и всякого почитал себе неприятелем, так что и Стеллер, которого он прежде весьма любил, больше к нему допущен не был. Ваксель и Хитров до прихода к сему месту были в нарочитом здоровье и прожили на пакетботе всех долее, потому что им желалось, дабы все наперед перенесено было на берег, также что на судне для них более выгодности было. Но от сего почти крайнее неблагополучие им последовало. Недостаток ли в движении, или исходящие от больных из интрюма пары произвели сие действие. В немногие дни сделались они так больны, что 21 ноября надлежало их свести долой с судна. Они сведены были на берег таким же образом, как и прочие. И понеже искусство уже научило, как при выходе из судна и при вступлении на свободный воздух поступать должно, то окутали их плотно и не давали им скоро принимать в себя свободным дыханием внешнего воздуха, пока помалу к оному опять не привыкли.
Потом оба пришли в прежнее здоровье, но Хитров позже, нежели Ваксель, а капитан-командор Беринг декабря 8-го дня там скончался, чего ради в честь его тот остров назван Беринговым островом. Он был датской нации и в малых летах еще ходил морем в Индию и Америку. Неусыпное старание бессмертной славы императора Петра Великого об учреждении морского флота возбудило в нем охоту искать счастья своего в России. Я нашел в некоторых записках, что в 1707 году служил он при Российском корабельном флоте лейтенантом, а в 1710-м — капитан-лейтенантом, когда он пожалован капитаном, того доподлинно показать не можно. Таким образом, служив при Кронштадте во флоте с самого его начала и находившись при всех в тогдашнюю со Швециею войну морских предприятиях, присовокупил он к надлежащей по своему чину способности и долговременное искусство, которое наипаче учинило его достойным к чрезвычайным делам, каковые то были двукратные, на него положенные, проведывания. Только о том сожалеть должно, что он жизнь свою скончал таким несчастливым образом. Можно сказать, что он еще при жизни почти уже погребен был. Ибо в яме, в которой он больной лежал, песок, со сторон всегда осыпаясь, заваливал у него ноги, коего он напоследок больше огребать не велел, сказывая, что ему от того тепло, а прочим-де он согреться не может. И так песка навалилось на него по пояс, а как он скончался, то надлежало его из песка вырывать, чтобы тело пристойным образом предать земле.
Подобному злоключению подвержено было и другое судно, которым командовал капитан Чириков, о коем объявлено уже выше, как он июля 27-го дня от дальнейших американских берегов в обратный путь отправился. Он чувствовал все те же препятствия, которые имел капитан-командор в своем путешествии. Всегдашний противный ветер, всегдашнее замешательство от берегов и островов, коих, к великому своему сожалению, идя к Америке, он не видал, его беспокоили. А сверх сего имел он еще и то неудобство, что, лишившись двух своих ботов, не мог нигде запастись свежею водою. Сентября 20-го дня пришел он под 51-й градус и 12-ю минуту высоты полюса к берегу, который, по всякой вероятности, есть тот же, у коего, спустя после того 4 дня, был и капитан-командор Беринг. Берег окружен был каменьями, из-под воды торчащими, чего ради употреблены были все силы к избежанию опасности, которой подвергли бы себя необходимо, если бы ближе подвинулись к оному берегу. Другого не было, как чтоб стать в 200 саженях от берега на якоре. Из тамошних жителей приехали к пакетботу 21 человек, каждой в особой кожаный лодке, показывая вид дружеский, якобы желают помощь оному подать, и притом весьма дивились пакетботу так, что не могли на него довольно насмотреться. Но некому было говорить с ними, также не можно было там стоять долго, ибо канат якорный, обтершись о камни, лопнул. Капитан Чириков старался только о том, чтоб выйти опять на свободное море, что хотя и учинилось, однако путь за продолжившимися по большей части противными ветрами происходил так же медленно. Как начал появляться в свежей воде недостаток, то искусились на пакетботе оный наградить тем, что морскую воду перегонять стали. А хотя сим соль из нее вывели, только обыкновенная в ней горькость осталась. Между тем не нашли иного способа к содержанию себя водою, как что перегнанную морскую воду мешали с оставшеюся еще свежею водою наполовину и раздавали малыми порциями, чтоб дольше ее стало. Какая же была радость, когда при сей нужде дождь шел? Тогда пробавлялись скопленною дождевою водою, которую из парусов выжимали. Можно себе представить, что сие обстоятельство принесло с собой и болезнь цинготную, которая также и у капитана Чирикова многих жизни лишила. Он сам с 20 сентября находился беспрестанно болен. Сентября 26-го дня умер констапель Иосиф Качиков, октября 6-го дня — лейтенант Чихачев, 7-го — лейтенант же Плаутин. Напоследок, 8 октября, увидели Камчатку, а 9-го числа вошли в губу Авачинскую. 10 числа хотел было профессор де ла Кроер, который также давно уже был болен, сойти с судна на берег, но как только взошел на дек, то, упав на пол, умер. Из 70 человек, на пакетботе находившихся, всех умерло в разные времена 21 человек. Штурман Елагин был один еще здоров из офицеров. Им приведен пакетбот 11-го числа назад в Петропавловскую гавань, от коей с лишком 4 месяца были в отлучке.
Следующею весной капитан Чириков по выздоровлении своем ходил по морю, не увидит ли где капитан-командора, а после того отправился в Охотск, где ожидал из Санкт-Петербурга указа, что чинить ему повелено будет. По возвращении его в Санкт-Петербург пожалован он в капитан-командоры, но вскоре потом скончался, заслужив себе честь не только искусного и прилежного офицера, но и праводушного и богобоязненного человека, чего ради память его у всех, кои его знали, в забвение не придет.
Теперь возвращаюся я паки к объявлению о Беринговом острове, где незадолго пред кончиною капитан-командора случилось еще сие несчастье, что наши главнейшего своего утешения и единого способа, коим надеялись из сего злоключения освободиться, а именно судна своего лишились. Оно стояло, как выше упомянуто, против свободного моря на якоре. На нем не оставлено было ни человека для караула, ибо немногие люди, которые еще ходить могли, употреблены были на острове к присмотру за больными и к исправлению других дел. В ночь на 20-е число ноября восстала с ост-зюйд-оста жестокая буря, которою канат у якоря перервало, а судно близ того места, где наши пребывание свое имели, прибило к берегу и в глубину футов на 9 песком занесло. Знатно, в то же время оно и на дне, и по бокам весьма повредилось, ибо после усмотрено было, что во время прилива морская вода снизу в оное входила, а при отливе опять вытекала. От сего пропало в нем много муки, круп и соли, а что при убывании воды мало-помалу хотя спасено было, однако тому немалый вред причинился. Но притом должно было почитать еще то за особливое счастье, что судно к берегу прибито, а не в море унесено было. Ибо как бы им в сем случае можно было с сего пустого острова назад возвратиться, потому что не находилось на нем никакого леса, из коего бы могли построить новое судно? А тогда осталась еще надежда, что хотя бы пакетбот сам явился негоден, но можно будет из оного сделать небольшое другое судно к возвращению своему на Камчатку. Только о сем тогда еще не думали. Все отдались на волю провидения и старались по возможности препроводить жизнь свою, к чему учинили следующие распоряжения.
Первое попечение было, чтоб проведать обитаемую ими землю: какого она состояния? Есть ли на ней люди, от коих можно получить себе помощь или коих опасаться должно? Какие звери или другие произведения натуры там находятся? Нет ли где в отдаленных местах к строению или к топлению удобного леса? Материк ли она есть или остров? Ибо сперва знать о сем нельзя было. По видимым вдали каменным горам казалось, что то матерая земля. Да и может быть, что матерая земля в прежние времена до сих мест доходила и что сия часть трясением земли от ней оторвана. Понеже наши находились на восточном сего острова берегу, то посланы были люди сперва к северу и к югу, кои столь далеко ходили, сколько дозволили им хода простирающиеся в море высокие камни. Иные возвратились через 2, а другие через 3 дня. Все согласно показали, что они не только людей, но и следов их не видали. А по берегам везде усмотрели множество морских бобров, таких же, которые на Камчатке называются бобрами, но их свойственнее надлежало было именовать морскими выдрами, внутри же острова видели немалое число песцов голубых и белых. И понеже как помянутые бобры, так и песцы людей не боялись, то по сему заключить должно, что сии звери прежде их других людей не видывали. После сего отправлены люди внутрь острова, которые, перейдя около 15 верст, взошли на высокую гору и усмотрели к западу такое же чистое море, какое в виду имели к востоку. Через то наши удостоверились, что они на острове находятся. Стоячего леса нигде не найдено, да и наносного через всю зиму столь мало сыскано было, что едва на жжение стало. Ибо принуждены были вырывать оный с великим трудом из-под снега. А как снег сошел, то уже в нем недостатка не было, и то есть доказательством, что неподалеку оттуда находится земля с лесом, откуда оный приносится. Ширину сего острова положили наши на самом широком месте с лишком на 20 верст, а длину оного, которая простирается от юго-востока к северо-западу, точно не проведали. Оный лежит с устьем реки Камчатки под одною высотою полюса, и расстояние между обоими местами в следующем пути исчислено на 30 миль немецких, то есть около 200 верст. Везде по нему находятся высокие горы и камни, а промеж них в долинах по большей части текут хорошие речки, высокою травою обросшие. При немногих речках растет и тальник низким кустарником, но оный к употреблению не годится, потому что ветви его толще перста не бывают. Старались искать, не найдется ли где у берега безопасного места для судов к отстою, только не сыскали. Во время прилива вода там прибывает до 7 и до 8 футов. Из зверей других не видали, кроме предъявленных песцов, больше голубых, нежели белых. Но шерсть у них не так мягка, как у сибирских, чему разность корма и воздуха причиной быть может.
Предосторожность требовала, чтоб учинить смету, сколько съестного припаса осталось и на которое время его станет. Потому разделили порции, которые от времени до времени, хотя еще человек с 30 на острове от болезней померло, так малы стали, что нельзя бы было никому оными прожить, ежели бы недостаток мясом морских зверей не награжден был. Муки 20 пудов оставлено для предбудущего пути, когда счастье послужит приготовить новое судно к возвращению на Камчатку. В сем случае никакого преимущества наблюдаемо не было. Офицеры и рядовые получали по равной порции. Все ели вместе, которые в одной яме жили. Кажется, что состояние натуральной свободы и равенства тут восстановлено было. Того ради и не можно было вести по регулам команды, ибо по смерти капитан-командора хотя лейтенант Ваксель оную и принял, однако не велел никого штрафовать, опасаясь, чтоб за то ему отмщено не было.
Что надлежит до морских зверей, коими наши питались, то сперва употребляемы были к тому вышеупомянутые бобры, но мясо их, а особливо самцовое, весьма жестко и вязко, как кожа, так что едва жевать его можно. Чего ради принуждены были резать оное мелкими кусками, кои не жевав глотали. В бобре одного мяса без костей фунтов с 50, требушиной и кишками по большей части больных кормили. Стеллер некоторых из сих морских зверей описал обстоятельно, и сие описание напечатано во 2 томе ‘Комментариев’ здешней Академии. В оном, выхваляя мясо бобровое лекарственным от цинготной болезни, утверждает, якобы больные от оного выздоровели. Но сколько же больных, кои также ели оное мясо, умерли? Болезнь продолжалась немалое время, и потому выздоровление от нее можно причитать и другим причинам. Били множество бобров, и не для употребления их в пищу, но также ради изрядной их шерсти, ибо китайцы на границе при Кяхте каждого бобра по 80 и по 100 рублей покупают. Сие было нашим некоторым утешением. Таких кож накопили они до 900, которые всем разделены были. Но всех счастливее был Стеллер. Он, яко медик, получил себе многие кожи в подарок, а иные купил у тех, которые, будучи в сомнении, увидят ли они опять людей, коим бы те бобры надобны были, мало их почитали. Сказывают, что одна его доля состояла из 300 бобров, коих он с сего острова на Камчатку и в Сибирь с собой вывез. Сии звери хотя научились помалу ловцов своих бояться, однако часто находили и таких, которые спали или сходились. В последнем сем случае казались они быть в таком восхищении, что мало труда и уменья требовалось к их убитию.
Еще в начале зимы выброшен был морем на остров мертвый кит, чему наши весьма рады были, хотя 5 верст ходить к нему принуждены были. Длиною он был около 8 саженей, и, может быть, носило его по морю немалое время, ибо жир его несколько кисловат был. Однако не препятствовало сие употреблению его в пищу. Наши называли его провиантским своим магазином, потому что он им всегда надежен, ежели других зверей не достанет. Жир резали в мелкие четырехугольные куски и в воде долго варили, чтоб большая часть истекающего из него сала от оного отделилась, а что оставалось жестко и жиловато, оное, равно как и самое мясо, не жевав глотали. По сем под весну выкинуло море им еще такого же кита, прежнего свежее, которого употребляли они в пищу таким же образом.
В марте месяце бобры скрылись, а на их место появился другой зверь, которого на Камчатке по долгим волосам по обе стороны рта его, как у кошек торчащим, называют котами морскими. Сей зверь находится также за экватором во многом числе, где Дампир оного описал и называл морскими медведями. Западный того острова берег якобы покрыт был ими. Ибо они водятся семьями, так что один самец имеет у себя по 15 и по 20 самок, которых со всеми их детьми держит при себе как в море, так и на берегах до тех пор, пока дети поведутся особыми семьями. Самые большие из них весом тянут по 18 и по 20 пудов. Сей зверь весьма дик и боек, и за тем нельзя подходить к нему близко. Но его и не промышляли, кроме когда крайняя нужда того требовала. Ибо мясо имеет вкус весьма противный, а кожа почти не к чему не годна, разве что от самых молодых или от выпоротков [недоношенных детенышей], коих кожи некоторые на шубы употребляют. Их били по большей части сонных, потому что старые, когда весной очень разжиреют, подобно как настоящие медведи зимою, спят месяца по два, ничего не жравши.
А как и сей зверь в конце мая месяца с острова отдалился, то через некоторое время другого пропитания не было, кроме что от тюленей, но они были более обыкновенных и такие, коих на Камчатке ‘лахтан’ называют. Величиною они с быка, и веса в них будет пудов по 20. Но понеже мясо их вкусом противно и скоро приедается, то, по счастью, стали иногда попадаться молодые морские львы, которые в пищу гораздо лучше годились.
Морские львы суть такие звери, которые на Камчатке называются сивучами. Они вдвое более самых больших морских медведей. Весом тянут по 36 и по 40 пудов и шерстью, состоящею из коротких и желтых волос, от прочих зверей разнствуют. Понеже они за морскими котами гоняются, то может быть, что по сей причине коты в столь великом множестве на берега выходят, а морские львы на оном редко видны. Они садятся больше по большим камням, в некотором расстоянии от берега находящимся, которые, по-видимому, брошены туда с материка землетрясением. На них сидя, подымают они ужасный рев, который за три и за четыре версты слышен бывает. Все другие звери разбегаются, как только сего льва услышат. Их страшный и лютый вид являет, что они злы в драке, сего ради наши на них напускать не скоро отважились. Старых убили немногих, да и то сонных, а молодых случалось убивать чаще, коих мясо особливо вкусно показалось. Они уже описаны Дампиром прежде Стеллера и сходствуют с обыкновенными львами несколько длинными, вверх стоящими волосами, кои у самцов около шеи бывают.
Наконец, питались наши иногда и мясом того зверя, который по-русски, равно как по-голландски и по-английски, ‘морскою коровою’, от испанцев же ‘манатом’, а от французов ‘ламантином’ называется. Можно было думать, что сходство их с коровами весьма велико, когда разные народы и путешествующие, кои, конечно, друг друга не знали, с самого первого взгляда, когда незнаемой вещи дается какое имя, согласно так назвали. Но сходство сие состоит только в рыле, которое, как думать надлежит, прежде прочих частей тела и, может быть, сначала только одно увидели. Ибо у сего зверя нет ни рогов, ни стоящих вверх ушей, ни ног, ниже другого, чем бы походил он на корову, паче подобен он тюленю, только несравненно его более. Спереди у него две ласты, коими плавает, а между ними у самок находятся титьки, коими они кормят детей своих. Сие сходство членов с человеческими, а паче когда самки могут употреблять ласты к держанию детей своих у титек, подало причину к наименованию их у испанцев ‘манатами’, то есть ‘зверями, имеющими руки’. Ибо испанцы ласты их уподобили рукам человеческим. ‘Ламентином’ же французы назвали потому, что он громко не кричит, но аки бы воет, или стонет {Lamenter — жаловаться, плакать, фр.}. Христофор Колумб почел сего зверя за сирену, какие описаны у древних авторов. Когда морская корова плавает по морю, тогда выставляет из-под воды обыкновенно часть спины, которая кажется наподобие обращенного вверх дном корабельного бота, по морю плавающего. Сей зверь водится не только в тамошнем, но и во всех морях около Азии, Африки и Америки. И потому некоторые путешествующие, как-то Лопес, Дампир, Колб, Аткинс и Лабат, о нем упоминают, но в некоторых обстоятельствах себе прекословят, что и причину подало Клузию, Ионстону, Раю, Клейну, Артелу, Линнею и другим к неисправностям в натуральной истории, к поправлению коих Стеллерово описание едва достаточно ли быть может. Особливой род сего зверя находится также в реке Амазонке в Южной Америке, который господином де ла Кондамина в путешествии его описан. В ‘Тюбингских ученых ведомостях’ 1752 года на странице 74 при объявлении о Клейновой истории о четвероногих упоминается о морском звере, находящемся в Ледовитом и Камчатском морях и от тамошних русских жителей по белой его коже ‘белугою’ называемом, которой сочинитель почитает заодно с морской коровой, или с манатом. Но в том я с ним согласиться не могу. Морской зверь белуга [белуха], которого от рыбы белуги, в Волге-реке находящейся, различать должно, хотя еще совершенно неизвестен, однако некоторые свойства, мне об оном объявленные, к распознанию оного от морской коровы довольны. На нем есть кожа белая, по которой и прозван, а на морской корове кожа черная. На белуге редкая шерсть, а морская корова совсем гола. Белуга питается рыбою, а морская корова травою. Белуга заходит иногда в Охотское море и является около устья реки Уды, в которой тогда морская рыба прибежище от оного ищет, что жителям Удского острога причиняет богатую ловлю, но о морской корове в тамошнем море не слышно. Да и не то же ли доказывается различностью российских имен, и что оба имена употребительны в одних местах, например на Камчатке и в Анадырском остроге, где оба зверя российским жителям известны? О сем я находил запотребно упоминать, потому что оный артикул в ‘Тюбингских ученых ведомостях’, кажется, сочинен бывшим со мною в путешествии товарищем покойником профессором Гмелиным, дабы другие истории натуральной писатели, смотря на такого искусного сочинителя, не взяли повод к ошибкам, а Гмелинову ошибку одному запамятованию приписать должно. Я возвращаюсь к прежнему, чтоб объявить, какое наши пропитание от морских коров имели. Некоторые из тех, коих ловили, были величиною с рыла до самого конца хвоста по 3 и по 4 сажени, а веса в себе по 200 пудов имели. Одного ставало с довольством на две недели. Притом мясо было весьма вкусно, как самая добрая говядина, а молодых зверей — равно как телятина. Больные чувствовали немалое себе облегчение, когда они вместо противного и жесткого бобрового мяса от манатов ели, только трудно было осачивать сего зверя. На землю не выходил он никогда, но приближался только к берегу, чтоб жрать морскую траву, которая подле берегов растет или морем выкидывается. Сей хороший корм, может быть, много способствует, что мясо оного не как других зверей, рыбою питающихся, противного вкуса не имеет. Молодые звери, в коих веса было с лишком по 30 пудов, оставались иногда после отлива морского между каменьями на суше. При сем убивать их способно было, а старые, будучи осторожнее, убирались от берега далее с отливом заблаговременно, и ловили их не иначе как острогами с привязанными к ним долгими веревками. Но иногда веревки изрывались, и зверь уходил, ежели скоро не успевали поколоть его в другой раз. Впрочем, сей зверь видим был и зимою, и летом. Жир на нем, как на свиньях, толщиною перста на 3 или на 4, оный топили и употребляли наши вместо масла. Также и мяса несколько бочек в запас насолили, которое на возвратном пути, о коем теперь предлагать имею, великое делало им в провизии подспорье.
В конце месяца марта 1742 года, когда снег с земли сходить начал, созвал лейтенант Ваксель оставшихся морских служителей, коих числом 45 человек было, для имения совета, как легче и способнее будет на Камчатку возвратиться и какие меры к сему концу принять должно. По сему самый последний матрос давал свой голос не меньше, как и офицер командующий. От сего произошли разные мнения, и в том числе некоторые совсем неосновательные, коих надлежало доводами опровергнуть и совсем уничтожить, дабы надежнейшему и полезнейшему способу место дали. Например, думали некоторые, что надлежит-де на корабельном боте сделать дек из парусины и привести оный в такое состояние, дабы на нем по морю идти можно было, и на оном бы послать 6 человек прямо под запад, которые бы подали на Камчатке известие о состоянии людей, на острове находящихся, и требовали бы оттуда помощи. Сие возможно бы было в тихую погоду, но мог ли кто поручиться, что во время сего пути бури не будет и бот волнами не затопится? Известно ли было, что капитан Чириков или другое какое мореходное судно, кое бы на вспоможение прийти могло, находится подлинно на Камчатке? В каком бы сомнении не остались ли прочие на острове? Что им делать между тем временем, пока им с Камчатки помочь придет? Сидеть ли им праздным и подвергнуть ли себя той опасности, чтоб еще другую зиму на острове проводить? Сии обстоятельства всякому явствовали. Наконец, рассуждено за полезнее с самого начала избрать такой способ, который бы не только прежнего надежнее был, но коим и можно бы было всем на острове обретающимся в одно время оттуда отправиться.
Сего ради некоторые предлагали, что стараться надобно сдвинуть пакетбот с берега на глубину и, где повредился, починить, дабы на нем опять идти можно было. Но как сие учинить? У пакетбота дно занесено было песком в глубину до 8 футов. Не знали, цело ли оно или нет. Может статься, что и все переломалось. Но хотя бы оно и цело было, однако наличное число людей не довольно бы было, чтоб спихнуть его на воду. Где ж взять было бревна, чтоб из песка его вырыть? Канал копать пред ним в море, как от некоторых предложено было, для спуска оного в прибылую воду, нельзя было потому, что берег, на коем пакетбот стоял, состоит из подвигающегося песка, который при копании канала всегда бы оплывать стал, о том не упоминая, что приходящим приливом всегда б множество песка опять наносило, и от того труды были бы тщетны.
Для сих причин Ваксель и Хитров предложили, что можно-де пакетбот разломать и из частей его построить судно поменьше, на коем бы всем с провизиею на две недели уместиться. Сим-де можно будет всем купно освободиться из нужды. Ежели же последует паки неблагополучие, то все вместе и друг другу завидовать не станут. Сие предложение единогласно опробовано было, но как за благо обретено сочинить письменное о том определение, под которым бы каждый подписался, то при подписке уродились новые сомнения. Некоторые не хотели подписаться для того, дабы быть без ответа в разломке судна, построенного на казенном коште, однако те сами в собранном вновь совете, большинством голосов побеждены будучи, напоследок на общее мнение склонились. Потому в начале апреля месяца начали пакетбот расснащивать и ломать. Сия работа продолжалась целый месяц, за которую сами офицеры всегда первые принимались, дабы рядовых своим примером наивяще побудить к прилежанию.
Самое большое затруднение состояло в том, что не знали, кому бы поручить смотрение над строением нового судна. Ибо хотя взяты были в сей путь трое корабельных плотников, но все на острове померли. По счастью, сыскался сибирский казак, уроженец города Красноярска, Савва Стародубцев, который при строении в Охотске пакетботов употреблен был к плотничному делу, и принимался за сие дело, ежели только пропорция судна ему показана будет. За сию его услугу награжден он после чином сына боярского, когда по возвращении морской команды Енисейской провинциальной канцелярии о том предложено было. Мая 6-го дня заложили судно длиною по килю в 40, шириною в 13, а глубиною в 6 футов. В конце того ж месяца вставили все штевни и в первых числах июня начали оное снаружи и изнутри обшивать досками. Было то судно с одною мачтою и с одним деком. В корме сделана каюта, а в носу кухня, на каждой стороне находились по четыре весла. К конопачению пеньки и старых канатов было довольно. Но понеже в смоле было оскудение, то пользовались следующим способом. Взяли новый канат якорный, который в воде еще не был, разрубили его на части длиною по футу и, развив крученые веревки, наклали их в большой медный котел, который покрыли плотно деревянного крышкою, а посреди крышки сделали небольшое отверстие. Потом, взяв деревянное судно и сделав к нему равномерную с отверстием крышку, закопали оный по самую крышку в землю. На сие судно поставили медный котел вверх дном так, что крышка на крышку, а отверстие на отверстие легли плотно. Котел обсыпали землею столь высоко, чтоб огонь не мог проходить до деревянного судна. После сего расклали огонь около медного котла, которого большая половина верх земли стояла. Находящаяся в канатной пеньке смола от жары растопилась и стекла в нижнее деревянное судно. Сим способом достали себе смолы столько, что нижнюю часть судна оною высмолить могли, а верхнюю вымазали топленым салом. Таким же образом построили и небольшую лодку, в которой человек 8 или 10 могли уместиться. По совершении сего взнесены на судно мачта, паруса, канаты, якорь, бочки с водою и провиант, и так оно совсем изготовлено было.
В конце июля осталось только сделать сани, на коих бы судно спустить в море. Они сделаны длиною в 25 саженей. Ибо для прибывающей во время прилива нарочито высоко морской воды нельзя было строить судно на самом краю морского берега. Оно спущено на воду августа 10 числа. Наречено ему имя то ж, как пакетбот именовался, из коего оно построено, а именно ‘Святой Петр’. Можно назвать оное одномачтовым гукером, потому что такелажем своим на сей род судов больше походило. Множество пушечных ядер и картечей и оставшаяся от пакетбота всякая железная сбруя употреблены были вместо балласта. По счастью, стояла тогда погода тихая, без которой едва можно бы было делом исправиться.
Судно со стороны моря на половину компаса, а именно от норд-норд-веста до зюйд-зюйд-оста, всем ветрам было подвержено. Ежели бы восстала буря, то бы могло оно скоро о берег разбиться. В глубину ходило оно на пять футов. Можно бы было груза прибавить в него и более, однако и сего было довольно по тогдашнему намерению.
Как все взошли на судно, то августа 16-го дня под вечер от берега отвалили. Маленький бот привязали на канате за судном только для опыта, можно ли вести его с собой, а ежели нельзя будет, то хотели оное оставить. По камням и по другим мелким местам шли завозом, глубины было на 4, 5, 7 и 9 саженей, потом пошли на гребле, и как отдалились от острова мили на две, то поднялся небольшой северный ветер, коим путь свой продолжали. Надлежало дивиться, сколь судно входу хорошо и в поворотах способно было. Лучше не сделал бы и самый настоящий мастер. На другой день около полудня имели они в виду юго-восточный нос
Берингова острова в расстоянии двух миль против норда-тень-оста, называя оной ‘Кап Манаты’, или ‘Манатовым Носом’, потому что вышеописанные морские коровы на нем более других мест водились. Сей мыс лежит под высотою полюса 54 градусов 55 минут, или близ 55 градусов. А то место, где наши зимовали, усмотрено по обсервациям почти под 56-м градусом. Августа 18-го дня поутру повеял сильный ветер противный от юго-запада, чего ради рассуждено было бот оставить на море, дабы он тягостью своею не вредил слабому судну. Того ж дня около полудня появилась в судне сильная течь, двух помп к выливанию воды было не довольно, они принуждены были воду лить ведрами. Множество ядер, картечей и других тяжелых вещей выбрасывано в море, чтоб судно облегчить и усмотреть место, коим течь идет. Она унята исправлением худого места, хотя не совершенно, однако сколько изнутри то учинить можно было. После к выливанию воды довольно было одной помпы, да и ту не всегда употребляли. Августа 25-го дня увидели берег земли Камчатки и имели счастье 26-го числа войти в Авачинскую губу, а 27-го в Петропавловскую гавань.
Сколь великую то учинило радость у всех, в сем пути участие имеющих, оное всяк легко рассудить может. Вся нужда и все бедствия миновались, которым они весьма много подвержены были. Они пришли к исполненному съестным запасом магазину, который от капитана Чирикова там был оставлен, вступили в спокойные жилища, коих через столь долгое время лишались. А хотя той же осени и на том же судне в Охотск отправиться желали, но за противными и жестокими ветрами сего не воспоследовало, и в Петропавловской гавани зимовали.
Между тем судно приведено в [такое] состояние, что в мае месяце следующего, 1743 года могли идти в Охотск со всей командой. Оттуда отправился Ваксель в Якутск и препроводил там зиму, поехал в Енисейск, где по приезде своем в октябре месяце 1744 году застал еще капитана Чирикова, которому по указу правительствующего Сената там, яко на месте, съестных припасов изобильном, велено жить, пока о продолжении или отменении Камчатской экспедиции резолюция воспоследует. По сей причине остался и Ваксель в Енисейске и по отъезде Чирикова в 1745 году в Санкт-Петербург по присланному к нему о том приказу принял над обретавшимися там морскими служителями команду. А возвратился он со всею командою в Санкт-Петербург в конце января месяца 1749 года, что можно почесть за конец Второй Камчатской экспедиции, и потому она мало не через 16 лет продолжалась.
Что же до академической свиты принадлежит, то профессор Гмелин и я, объехав все сибирские страны, возвратились в Санкт-Петербург в 1743 году февраля 15-го и 14-го чисел. А Стеллер, оставшись после Вакселя на Камчатке за тем, что пожелал учинить еще некоторые испытания, до натуральной истории касающиеся, не пользовался сим счастьем. Он вступил, хотя с добрым намерением, однако без нужды, в дела, не принадлежащие до его должности. За сие на возвратном своем пути имел он ответствовать в Иркутской провинциальной канцелярии. Как о сем рапортовано было в Санкт-Петербург правительствующему Сенату, то хотя Стеллер в Иркутске совершенно и оправдался, и от тутошнего вице-губернатора в Санкт-Петербург совсем был отправлен, но рапорт о проезде его через Тобольск дошел прежде правительствующему Сенату, нежели тот об отпуске его из Иркутска, того ради из правительствующего Сената послан был ему навстречу курьер, чтоб его в Иркутск назад отвесть. А понеже вскоре потом рапорт получен был, что дело его в Иркутске совсем решено, то отправлен был другой курьер с указом, чтоб пропустить его без задержки до Санкт-Петербурга. Между тем первый курьер, застав Стеллера у Соликамска, вез его с собой до Тары, в коем месте другой курьер его настиг. Но Стеллер на возвратном своем пути не доехал далее, как до города Тюмени. Тут он ноября 12-го дня 1746 года при лекаре Лауе, бывшем также при Камчатской экспедиции, горячкою умер. Сие обстоятельство приводить занужно рассудилось, потому что в иностранных государствах много фальшивого о том было рассеяно, а некоторые и о смерти его сомневались. Он родился в 1709 году марта 10-го дня в городе Виндсхайме в Франконии. Прилежанием и искусством своим еще много бы принес он пользы ученому свету, ежели бы промыслу Бо-жию угодно было более продлить жизнь его. Гмелин поехал в отечество свое, в город Тюбинген, в 1747 году и там, будучи профессором ботаники и химии, умер в 1755 году мая 20-го дня, к немалому также ущербу ученого света. Ибо он учиненные им в Сибири наблюдения еще не привел все в совершенное состояние. Больше похвалы ему приписать не смею, дабы не навести на себя подозрение, будто я оное учинил по бывшему между нами дружеству. Только объявлю, что он родился в 1709 году августа 14-го дня в городе Тюбингене, в 1727 году, учинившись лиценциатом медицины и по отбытии его в том же году еще доктором, приехал в Санкт-Петербург служить при Академии адъюнктом. В 1730 году произведен профессором химии и натуральной истории, и прежде еще путешествия своего в Сибирь сочинил разные диссертации, которые напечатаны в ‘Комментариях’ Академии, а по возвращении своем засвидетельствовал он свету еще более в особливых книгах искусство в своей науке. Сего довольно к учинению памяти его у всех, кои истинные заслуги почитают, незабвенною.
С того времени хотя по особливым ее императорского величества указам не чинили по тамошнему морю дальнейших проведываний, однако партикулярные люди ходили иногда и после на судах к Берингову острову и на другие острова, которые мореплавания, как слышно, еще продолжаются. Прибыточный тамошний бобровый промысел привлек людей к тому, и они никогда без доброй прибыли назад не возвращались. От сбора десятинного приходят в казну нарочитые доходы, потому самые начальники в Якутске, Охотске и на Камчатке поощряли к тому купцов и промышленников. И понеже дали им прежний гукер для употребления, то приносило сие судно и после еще великую пользу. В самом деле должно быть такому судну, каково сие, или еще меньшему, ежели ходить на тамошние острова для бобрового промысла. Наши мореплаватели о том размышляли, будучи еще на острове. Мнение их было сие: надлежит избрать место для пристанища, где нет каменьев и, напротив того, песчаный берег плоско в море простирается. Тут можно приставать во время прилива и судно на берегу привязывать, которое по истечении назад воды во время отлива на сухом песке останется. После можно стянуть его до следующего прилива еще далее на берег, где будет стоять сохранно без всякой опасности. Такие места, где таким образом пристать можно, обысканы и назападной стороне Берингова острова. Напротивтого, вокругоного, как выше упомянуто, нет никакой гавани, или губы, где бы судно на якорь стать могло, не опасаясь, что в сильный ветер либо о камень разобьется, или на мель взогнано и песком засыпано будет.
Надобно еще упомянуть о некоем письме о предъявленных же морских путешествиях, в Берлине 1753 года напечатанном под заглавием: ‘Lettre d’un Officier de La Marine Russienne a un Seigneur de la cour’, то есть ‘Письмо офицера Российского флота к некоторому придворному господину’. Сему письму причина была следующая. Когда господин Делиль в Париже камчатские и испанскому адмиралу де Фонте приписываемые изобретения на карте представил и приобщил к ней печатное изъяснение, то сочинителю письма приказано было подать о том свое мнение. Он усмотрел, что господин Делиль карту свою сочинил по известиям весьма недостаточным, и нашел как на карте, так и в изъяснении разные погрешности и неправды, также приметил, коль несправедливо он себе и брату своему, на Камчатке умершему, господину Делилю де ла Кроеру, честь изобретений присвояет {Ж. H. Делиль высказывал мнение о том, что В. Беринг не достиг берегов Америки, сделал это лишь А. И. Чириков на корабле ‘Святой Павел’, где вместе с ним был брат Ж. Н. Делиля — Л. Делиль де ла Кроер.}.
Осталось еще упомянуть о карте, недавно при Академии напечатанной, о новых камчатских изобретениях. Понеже она сочинена под моим смотрением, то надлежит мне дать отповедь, по каким основаниям положил я на ней некоторые страны таким, а не другим образом. Надпись положена на ней следующая: ‘Nouvelle Carte des Decouvertes faites paries Vaisseaux Russiens aux cotes inconnues de l’Amerique Septentrionale avec les pais adjacents: dressee sur des memoires authentiques de ceux qui ont assiste a ces decouvertes et sur d’autres connoissances dont on rend raison dans un memoire separe’, то есть ‘Новая карта об изобретениях, российскими судами учиненных на незнаемых Северной Америки и близлежащих земель берегах, утверждающаяся на точнейших записках тех, которые при сих изобретениях находились, и на прочих известиях, в особом сочинении предложенных. В Санкт-Петербурге при императорской Академии наук 1758 года’. Некоторые первые печатные листы представляют 1754 год. И в самом деле, карта в оном году сочинена и на меди вырезана. Но я оную в сем текущем году еще пересматривал, в некоторых местах исправил и число года переменил, чем последние имеют от прежних различие. Сочинение, о котором упоминается в надписи, есть сие самое. Зачнем рассматривать карту с западной стороны.
Часть Сибири, на сей карте умещенная, скопирована с новой карты Сибирской губернии, которая сочинена по учиненным в ней мною самим наблюдениям и описаниям, но она еще не вырезана. По ней усмотрено будет весьма великое различие от сибирских карт в ‘Российском атласе’. Но сие не должно приводить кого в сомнение. Неисправности в ‘Российском атласе’ были причиною, чего ради старание приложил о сочинении новой карты, которая бы была исправнее и достовернее прежних.
Берега Ледовитого моря положены по известиям, во время вышеописанных морских путешествий учиненным. А понеже части оных от города Архангельска до реки Оби, в коей стране также много нового примечено, здесь предложить нельзя было, то сообщена будет оная впредь при другом случае. Предъявленных островов на Ледовитом море не положил я для сомнительства о них, о коем выше приведено было довольно рассуждений. Ибо что из того пользы представлять то, что всяким прекословием опять уничтожено быть может? Хотя не можно в географии о всем предложить беспрекословных доказательств, однако вероятность какой-либо вещи должна быть весьма велика прежде, нежели она представлена будет на карте. Из острова и большой земли против устья реки Колымы, кои господа Делиль и Буше приняли в свое защищение, более ничего не выходит, как небольшой остров Копаев близ матерой земли, представленный на надлежащем его месте.
Потому ж я не изобразил представленную на генеральной карте ‘Российского атласа’ между Колымою и Чукотским Носом ‘китовую ловлю’. Сия выдумка гравировальщикова, которая только служить имела к наполнению пустого места, уже довольно людей привела на то мнение, будто в тамошних странах китовая ловля действительно кораблями по европейскому манеру отправляется.
Чукотский Нос представил я совсем в ином виде, как прежде оный на карте оказался. Кто прочитал со вниманием то, что я выше сего о сей материи объявил, тот причины тому скоро усмотрит. На Страленберговой карте находится нечто подобное, только Нос представляет она гораздо уже. В сем месте Носа живет самое многолюдство чукчей настоящими своими жилищами, а оттуда только по случаю к югу и западу распространяются. Есть небольшой узкий перешеек, через который неоднократно от Колымского до Анадырского моря пешком хаживали, следовательно, за оным перешейком земля еще весьма далеко простираться должна. Я того опасаюсь, что Нос еще мал представлен, того ради вокруг его для показания сомнительства означено точками.
Можно бы было около Чукотского Носа острова поставить, ежели бы имеющиеся о них известия довольно согласны были, а паче не оставляли бы сомнения, чтоб в положении их не ошибиться. Что принадлежит до острова Пухоцкого, который на изданных по кончине его величества императора Петра Великого в Голландии картах, также и на Страленберговой находится, то уже по вышеописанному явно, что оный места себе найти здесь не может, да и имя сие в Сибири совсем неизвестно, разве вместо того ‘Чукотский’ читать должно.
Анадырский острог и течение реки Анадыря означены далее к северу, нежели на прежних картах. В сем посылаюсь я на усмотренную геодезистами в Анадырском остроге высоту полюса 66 градусов и 9 минут. По сему ж определено и положение Пенжинской губы. Ибо расстояние между Анадырским острогом и устьем реки Пенжины измерено геодезистами немногим более 200 верст. Сверх сего надобно, чтоб Пенжинская губа простиралась к северу далее, нежели как она означена на прежних картах, для многих больших рек, впадающих в оную, из коих только главнейшие на нашей карте показаны. Впрочем, сии берега еще никогда точно не описаны. Можно почти Камчатским экспедициям причесть в недостаток, что такие посторонние дела нимало не были приняты в рассуждение, а старание прилагалось только об исполнении главных намерений.
При определении на сей карте долготы Охотского порта учинена ошибка, о которой я покажу, дабы другие не взяли от того повод оной последовать. Когда я по возвращении моем из Сибири оную новую карту давал сочинять, о которой уже упомянуто, тогда не получены еще были из Охотска астрономические наблюдения. Но мне показалось, что по вымеренной от Якутска до Охотского острога и по компасу описанной дороге расстояние между обоими местами, как оно положено в ‘Российском атласе’, двумя градусами в долготе будет меньше. И сего ради поставлен мною Охотск 2 градусами ближе к западу до тех пор, пока, как надеялся я, получено будет о том подтверждение. Потом получены и наблюдения, кои между собой снесены, вычислены и в третьем томе ‘Новых Санкт-Петербургских комментарий’ напечатаны, но моя догадка сими наблюдениями подтвердилась не совершенно. Подлинная долгота Охотского острога есть 160 градусов 59 минут 15 секунд, широта же 59 градусов 20 минут. Чего в сей карте недостает, оное надлежит причитать тому, что при сочинении оной точно следовано прежней моей ландкарте и что определенное в ‘Комментариях’ положение сего места не употреблено забвением.
Что принадлежит до берега между Охотском и рекою Амуром, то объявил я уже свое мнение, что оному должно простираться не под юг, как на всех прежних картах означено, но от Охотска до Уды-реки под юго-запад, а от Уды до Амура под юго-восток. И, таким образом, на сей новой карте берег представлен. По чиненным в Удском остроге наблюдениям высоты полюса однажды усмотрена она 55 градусов 10 минут, а в другой раз 55 градусов 27 минут. Почему должно заключить, что средняя высота будет 55 градусов 18 минут. Основания мои, по коим представлен в оной стране берег вышеозначенным образом, утверждаются на измеренном и по правилам геодезии описанном от Якутска до Удского острога расстоянии, которое с принятым мною положением сходствует лучше и на множестве рек, между Охотском и Удским острогом в море впадающих, также и на расстоянии их между собой, как о том сказывали мне люди, оные страны знающие. Ибо ежели принять, что берег от Охотска под юго-запад протягивается, то сделается он долее, для рек же останется более места, а расстояние промеж них будет сходнее. Дело только в том состоит, что подтвердится ли мое мнение предбудущим искусством, как я надеюсь доподлинно. Сие правда, что тамошние страны должно обстоятельнее исследовать, ибо они нам известны почти только по слуху.
Такого же состояния суть и острова Шантарские, как то можно легко видеть по вышесообщенному о них известию, того ради и означены они на карте яко бы только наудачу, без сношения положения их с моим описанием. Но как бы такое описание тщательно сочинено ни было, однако не может оно совершенно согласным быть с натуральным положением. Кто впредь по тамошнему морю путь иметь будет с рачением, тот, без сомнения, положение, величину и число сих островов совсем иначе найдет.
Понеже остров, против устья реки Амура лежащий, и все берега и страны, китайцам принадлежащие, поставлены по Дюгальдовым картам, то о сем отвечать не должно, хотя бы в том и погрешно было. А что китайские ландкарты сих стран не могут быть без погрешностей, об оном признается потому, что из иезуитов никто туда не ездил и что служители, от хана Канг-хия для описания того острова посланные, мало о том старались. Посему, уповательно, могут и там учинены быть некоторые проведывания, ежели кораблеплавание туда предпринято будет.
Я возвращаюсь еще к земле Езо, или к объявлению об островах, между Камчаткою и Япониею лежащих. Разные мнения, какие географы о том имели, соединяя сию ими почитаемую землю то с Япониею, то с Америкою, то с Восточною Татарией, полагая иногда вместо нее Камчатку или то один, то много островов из нее делая,- все сии, говорю я, разные мнения подают уже не много надежды о достоверности старинных изобретений. Обыкновенно полагаются они на известии корабля ‘Кастриком’, напечатанном в собрании Тевенотовом в 3-й части путешествия в север и в ‘Истории японской’ иезуита Шарлевуа в томе 2 на странице 494. Но я не могу себя уверить, чтоб сие известие с господином Буаше признавать за решительное. В нем содержится весьма мало того, что в обыкновенных морских журналах пишется. Нельзя ни по чему заключить, чтоб командир корабля старался об усмотренной земле или о море, по коему он ехал, обстоятельное получить известие. Не находится нигде примечаний о долготе, а однако нельзя думать, чтоб корабельщик упустил оные небрежением. От сего произошло, что обыкновенно думают, якобы курс корабля ‘Кастриком’ держан был по большей части под север, и для того на многих картах земля Езо представляется почти под одним меридианом или полуденным кругом с северным берегом Японии, но в сем учинена погрешность, которую только господин Д’Анвиль на своей карте об Азии некоторым образом поправил. Известие корабля ‘Брескес’, вместе с кораблем ‘Кастриком’ отправившегося для проведывания земли Езо, содержит примечания гораздо обстоятельнее. Но они мало ведомы и потому еще никем не вношены в географию, и хотя кажется, будто господин Д’Анвиль несколько знал из них, потому что он землю Езо означил нарочито сходно с тем положением, какое по известию корабля ‘Брескес’ явствует, однако по другим обстоятельствам признается противное. Господин Д’Анвиль много утверждается на вероятностях. Сии подали причину ему не только землю Езо, остров Голландских Штатов и Компанейскую землю почитать с Езовскими островами от Японии до острова Надежды за одно, но и разные места, в реляции корабля ‘Кастриком’ упоминаемые, яко то Блейденберг, Тамары, Аниву, Мыс Анивский и другие соединить с Восточною Татариею, а мыс Терпения, который почитался за северный нос земли Езо, положить у полуденного конца острова Сахалин-Ула, но сие показать трудно, справедливо ли он в том поступил или нет. Уповательно, многие желают ведать обстоятельнее, в чем состоит известие корабля ‘Брескес’. Оно находится у Витзена {Noord en Oost Tartarye.— Изд. 2-е.— С. 138. (Примеч. автора).}, и я внесу оное все здесь из-за редкости.
‘Корабль ‘Брескес’, отправившись в 1643 году вместе с кораблем ‘Кастриком’ для проведывания Татарии и отставши при восточном береге Японии от него во время бури, обрел также землю Езо и один сам собой в месяце июне перешел через пролив, землю Езо от Японии разделяющий. Сие было под 41-м градусом 50 минутами широты и под 161 градусом и 48 минутами долготы. У мыса, во-первых, с сего корабля увиденного, показались восемь или десять камней, парусам подобные, а от них простирались камни ж рядом на милю в море. Там появились суда небольшие, гребцы имели по веслу в руке, коими гребли они попеременно, то одно, то другое весло опуская в воду, и ехали весьма скоро. Примечено, что сии люди были неглупы, бороды у них черные, долгие косматые, лицо смуглое, спереди на голове шириною перста на три волосы висят долгие, а на затылке обстрижены. Присмотрено, что они в знак благодарности руки свои над головою вместе складывали, платье из медвежьей кожи, ружье у них лук да стрелы. Оттуда шел корабль на немалое расстояние под восток, и матросы ловили в море много трески. Под высотою полюса 43 градусов 4 минут увидели с корабля паки землю. Под 44 градусами 4 минутами широты привалили к ним суда, на коих были люди телом толсты и в обхождении разумны. При них находились женщины лицом смуглые, и губы, и руки у них синей краской выкрашены. Волосы на голове кругло подстрижены ниже ушей шириною перста на три, и сим на молодых мужчин походили. Сии люди весьма охотно пили водку. На некоторых из них было и платье, по японскому манеру шитое, а другие имели кресты на своих кафтанах. Сверх стрел и луков употребляют они и сабли такие же, как у японцев. Эфесы у сабель выкладены мелким золотом, полосы по краям серебряные, ножны и портупеи серебром вышитые. В ушах висели у них серебряные кольца и шренбергский бисер. Видели у них тюленьи и бобровые кожи и некоторые индийские материи. Суда их выдолблены из одного дерева без досок набойных. Под 43 градусами 45 минутами, также и под 44 градусами 12 минутами широты, а под 167 градусами 21 минутою долготы усмотрели с корабля опять землю. Ими примечены только такие земли, кои высоко лежали. Попадались им и многие острова и земля перервавшаяся. Немного подалее к северу видели множество тюленей и какую-то траву, плавающую по морю. На широте 45 градусов 12 минут, а на долготе 169 градусов 36 минут показалась издали земля наподобие островов. Но по приближении к ней увидели, что то земля матерая, и покрыта была во многих местах снегом. Тут вышли они на берег, но жилья там никакого не видали. В одной долине недалеко от берега текла изрядная свежая вода. Притом находился низкий кустарник, вишенные деревья, щавель, дикая капуста, лук и крапива. Только ни людей, ниже зверей, кроме одной лисицы, не видали. На широте 46 градусов 15 минут, а на долготе 172 градусов и 16 минут, также и 172 градусов и 53 минут оказались высокие горы. Также под 47 градусами 8 минутами широты, а под 173 градусами и 53 минутами долготы видели землю, только на нее не сходили. Сия земля лежит по веденному на корабле ‘Брескес’ журналу 12 градусами далее к востоку, нежели восточный мыс Японии, который находится под 38 градусом 4 минутами широты, посему разность широты есть 9 градусов 38 минут, а курс на северо-восток к востоку и на юго-запад к западу’.
Из сего следует, что положение предъявленной земли Езо есть то же, что и островов, как они на нашей карте представлены, и потому сии острова, как бы о том ни думать, могут приняты быть вместо оной земли весьма пристойно. Ибо ни путешествием корабля ‘Брескес’, ни ‘Кастриком’ доказать не можно, чтоб проведанная оными кораблями вся земля простиралась непрерывно. Матзмей от господ Делиля и Буаше почитается особым островом, хотя многие известия, а паче римских проповедников в Японии, да и самого корабля ‘Кастриком’ их мнению прекословят. А ежели в том нам уступят, то также островами для чего не признают Кунашира, Урупа, Фигурного, Цитронного и других? Остров Надежда принимается ими бесспорно, буде же путешествия кораблей ‘Кастриком’ и ‘Брескес’ признавать за достоверные и виденную ими землю всю почитать непрерывно простирающеюся, то и тот остров устоять не может. Итак, явствует, что предъявленные путешествия для самих господ Делиля и Буаше доказывают более, нежели как надобно, и, следовательно, ничего не доказывают. Не служит и то им доказательством, что европейцы в Японии слыхали о земле Езо, якобы о большой и непрерывно простирающейся земле. По вышесообщенному известию, жители всех сих островов называются от японцев общим именем ‘езо’. Сие, может быть, подало причину к неправильномуразумению. Корабли ‘Кастриком’ и ‘Брескес’ привезли с собой предуверительное мнение. Потому почли они всю виденную ими землю за один и тот же остров. И, может быть, тем же отведены были они от учинения точных проведаний усмотренных ими промежек и заливов, которые, по всей вероятности, были промеж островов морские проливы. Таким образом, и не нужно принимать насильную перемену, как выше показано, к изъяснению нынешнего тамошних стран состояния. Есть и без того довольно понятно, каким образом сие неправое разумение могло произойти и распространиться. Ежели позволено мне сослаться на согласие бургомистра Витзена, то слова его состоят в следующем: ‘Van Keulen steld in zyne Kaert neder, dat jesso aen Tartarye vast is, waer van tot noch toe met voile gewisheit niet kan worden gesproeken, hoe wel ik genoegsam versekert ben, jesso in Eilanden te zyn verdeelt’ {Noord en Oost Tartarye.— Изд. 2-е.— С. 966. (Примеч. автора).}, то есть ‘Ван Келен представляет на своей карте землю Езо, яко соединенную с Татариею, о чем еще подлинного известия нет. Однако я довольно уверен, что Езо на разные острова разделяется’. Таковые свидетельства служат по крайней мере к тому, чтоб сего мнения не порицать весьма предерзким.
Впрочем, удержал я здесь тот же порядок и те же имена островов, как оные по путешествию капитана Шпанберга в ‘Российском атласе’ означены, не следуя словесным вышеупомянутым объявлениям. Сравнение сих с оными может при производимом впредь оных стран проведании учиниться лучшим образом, которое, уповательно, и оставлено так не будет, и желать надобно, дабы тем всякое еще оставшее сомнительство, касающееся до земли Езо, совершенно уничтожено было.
Япония положена по примеру господ Д’Анвиля {Carte d’Asie. (Примеч. автора).} и Беллина {Histoire Generale des Voyages, т. e. в ‘Генеральной истории путешествий’, том 10 и ли по немецкому переводу в томе 11. (Примеч. автора).}. А иезуит Шарлевуа хотя и объявляет {Histoire du Japon.— Tome I.— P. 4. (Примеч. автора).}, что сие государство находится по некоторой новой карте, исправленной иезуитами по астрономическим наблюдениям между 157 и 175 градусом долготы, однако сие есть очевидною погрешностью, из которой в противность искусства следовало бы, что от Камчатки к Японии надлежит ехать прямо под полдень.
Мои исправления при Камчатке можно, равномерно как и все предъявленные, усмотреть по сравнению с прежними картами. Камчатка является теперь нарочитою частью долее, нежели прежде, потому что Пенжинская губа простирается далее к северу. Река Пенжина течет по карте Ивана Кирилова с западной, а по карте в ‘Российском атласе’ — с восточной стороны в губу. Здесь же впала она в самый крайний северный угол оной, почти все реки приведены в другое положение, также и многих имена поправлены. Знатнейшие погрешности находились при реках Олюторе и Тигиле, или Кигиле, из коих первая положена была градуса на два ближе к югу, другая на такое же расстояние к северу. Между устьями обеих не оставалось широты ни на градус, а разности надлежало быть до 5 градусов. Понеже сии реки принадлежат к числу знатнейших рек в той стране, и жители обоих при реке Камчатке острогов часто на оные ездят, также дорога от реки Пенжины до реки Тигиля, а с сей до Камчатки, до Большой реки и далее геодезистами описана, и напоследок на Камчатке обстоятельно ведомо, которые из впадающих с обеих сторон в море рек одна против другой находятся, то здесь не можно извиниться неведением или сомнением. Из Анадырского острога ездят на реку Камчатку, переправляясь через реку Олютору на половине дороги. По сему должно сей реке быть под высотою полюса около 61 градуса. Ибо устье реки Камчатки находится под 56-м градусом или малым чем ближе к северу. О Тигиле же известно доподлинно, что устье его с устьем Камчатки состоит под оным градусом широты.
В Большерецком остроге и в Петропавловской гавани учинены астрономические обсервации, по которым стоит Большерецкий острог под 52-м градусом и 54 1/4 минуты и под 174-м градусом 10 минутами долготы. Петропавловская гавань — 53 градуса и 1 1/2 минуты широты, 176 градусов и 12 1/4 минуты долготы. Другие усмотренные высоты полюса: при устье Большой реки 52 градуса 54 минуты, у полуденного Носа Камчатского 51 градус 3 минуты. И сего в рассуждении Камчатки будет довольно.
Осталась еще часть карты, представляющая американские изобретения. Изъяснение ее предложу я вкратце, ибо не надобно, чтоб я сносил сию карту с вышесообщенными известиями, потому что она сочинена не по ним, но по картам обоих судов, согласив оные между собой сколько возможно было. И для сей вины ответствовать мне в том не должно, если усмотрится в некоторых местах между описанием и картою какая разность. Мой труд при сем состоял только в том, что я виденные на разных местах берега по всей вероятности соединил пунктами. Сие сочинитель вышеозначенного письма уже учинить советовал. А господин Буаше, который прежде сего усмотренный между 51-м и 52-м градусом широты и под 21-м градусом долготы (по Делилеву же несправедливому объявлению — 12-м градусом) от Авачинской губы берег почитал за особливую землю, или остров, в новейших своих картах сему совету следовал. И сие удалось ему угадать изрядно, хотя некоторые берега, к соединению же оной земли принадлежащие, ему неизвестны были, а понеже здесь может тот же случай быть, о котором мы при объявлении о земле Езо говорили, а именно: что, может быть, острова за матерую землю признаны и так почтены были, то осторожность требует, чтоб на сию догадку не весьма полагаться, но подтверждения оной ожидать от предбудущего обстоятельнейшего проведывания.
Также усмотрел я за потребно изобретения, нашими судами учиненные, по примеру господ Делиля и Буаше соединить с ведомыми уже американскими странами. При сем надлежало следовать такой карте об Америке, которая бы не подавала причины к прекословию для ее неисправности. А понеже таких есть не одна, то я выбрал карту господина Греена для того, что она в самое то время, как наша карта сочинялась, в Академию из Англии была прислана. И так означены на ней знаемые американские страны. Ежели бы на наших судах астрономические наблюдения, как то в намерении состояло, чинены были, то можно бы было расстояние между новоизобретенными и прежде знаемыми странами определить с большею достоверностью. Но за недостатком их утверждаться должно на едином корабельном исчислении, и в том спора от нас не будет, ежели предбудущими путешествиями окажется разность от нашего тех стран положения.
Равным образом можно и сомнительство, господином Доббесом предлагаемое, оставить до того времени к решению. Он не хочет признавать ничего того, что наши видели, за матерую землю, разве подтверждено сие будет новыми изобретениями, но все почитает одним большим островом. Правда, что чаемый проезд от северо-запада через Гудзонский пролив в Южное море труднее, да почти и невероятным становится, ежели матерая земля Северной Америки столь далеко простирается под запад. Но я предъявил доказательства, для чего так думать можно. Я желал бы, чтоб сие было по мнению господина Доббеса, Россия при том ничего бы не потеряла. Будущие ее там владения были бы тем бесспорнее, что никакому европейскому народу нельзя бы было похвалиться, чтоб кто когда имел известие о сем великом острове. Напротив того, можно бы было английским предприятиям при северо-западном проезде, коего изобретения для многих причин желать надлежит, тем лучше способствовать. Однако противное сему мнению кажется мне поныне гораздо вероятнее.
Для чего Западное море господина Вильгельма Делиля и предъявленные адмирала де Фонте изобретения здесь не означены, о том паки объявлять здесь нет нужды, ибо о том показано выше. По моему мнению, справедливее всегда оставлять порожнее место для будущих достоверных изобретений, нежели наполнять оные таковыми сомнительными. Также и сию страну надобно проведать новым кораблеплаванием, когда есть желание с основанием удостовериться об истине или неправде оных стран положении.
Прошу позволить мне заключить сие общим примечанием. Явно есть, что все к тому склоняется, что хотя много проведано, однако и несколько еще проведать осталось. Не можем ли мы надеяться столь важное дело видеть в совершенном его исполнении? Августейшие российские монархи ищут по примеру бессмертной славы государя императора Петра Великого в распространении наук величайшей славы и стараются оные не только подданным своим учинить от времени до времени известнее и приятнее, но сообщают и другим народам то, что их учреждениями и иждивениями в науках открывается и к размножению самих наук служить может. Нет другой славы сей долговременнее. Сим созидают себе государи монументы, которые ни продолжением времени уничтожиться, ни каким случаем разориться не могут. Такой поставляет Первая Камчатская экспедиция его величеству императору Петру Великому, яко своему основателю. Такой же прославляет и благополучные времена нашей непобедимейшей монархини августейшей Елизаветы, от Второй Камчатской экспедиции сооруженной, что она при благополучнейшем государствовании ее величества к окончанию приходила, и о том, что оною учинено, по указу ее величества в пользу всему свету объявляется. Счастливы государи, кои являются в таком сиянии. Наша великая государыня может еще более славу свою умножить. Она может начатые изобретения привести в совершенство, она может целую часть света применить в иной образ, она может мрак разогнать, покрывавший немалую часть географической науки. Будущее кораблеплавание по Камчатскому и Американскому морю не может соединено быть с такою трудностью, как прежние. Путь уже отверст. Способы и затруднения знаемы по искусству. Только требуется согласное с тамошними обстоятельствами учреждение, и тогда о желаемом сего предприятия успехе сомневаться не должно. Я уповаю, что все поспешествованию наук усердствующие со мною желать будут, чтоб сие вскоре исполнилось.
Миллер Герхард Фридрих
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Описание морских путешествий по ледовитому и по восточному морю, с российской стороны учиненных, Миллер Герхард Фридрих, Год: 1766
  2. Цель и способы полярных исследований, Пири Роберт, Год: 1896
  3. Странствования португальца Фернана-Мендезо Пинто, Пинту Фернан-Мендиш, Год: 1614
  4. Хива и река Аму-дарья, Иванин Михаил Игнатьевич, Год: 1873
  5. От Красноводска до Хивы, Гельман X., Год: 1882
  6. Путешествие шлюпа ‘Диана’ из Кронштадта в Камчатку…, Головнин Василий Михайлович, Год: 1809
  7. На запретном пути. Часть вторая, Лэндор Генри, Год: 1899
  8. Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах, Муравьев-Карский Николай Николаевич, Год: 1822
Электронная библиотека