Конст. Эрбергъ
О воздушныхъ мостахъ критики
2
3
4
5
6
7
8
9
О воздушных мостах критики, Эрберг Константин, Год: 1909
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 2, 1909
Знаменательныхъ событій такъ много записываетъ теперь исторія искусства, такъ много отмчаетъ эта добросовстная и добродушная исторія искусства неожиданнаго, что сестр ея, безпристрастной и суровой теоріи искусства, давно пора использовать накопившійся матеріалъ и дать отчетъ о событіяхъ съ точки зрнія выяснившейся ихъ цнности. Пора взяться теоріи искусства за свое зодческое творчество. Пора разобрать матеріалъ, сваленный равнодушной жизнью въ одну общую груду. Пора приняться за постройку новыхъ воздушныхъ замковъ.
Ибо что же, какъ не воздушные замки, строитъ теорія искусства? Если исторія ведетъ лтопись художественнымъ событіямъ вн зависимости отъ того или иного господствующаго міровоззрнія, то теорія искусства никакъ не можетъ — и не должна — оставаться независимой отъ общаго философскаго міросозерцанія ея носителя. Философія — теорія міра — предопредляетъ эстетику — теорію искусства. Послдняя же предопредляетъ критику.
Думы и чаянія современнаго человчества живы подъ звздою мистической философіи. Такая теорія міра глубже многаго иного уметъ цнить и лелять область искусства,— мистическую по преимуществу. И современная теорія искусства широко расправляетъ окостенвшія было крылья свои, вольныя теперь боле, чмъ когда либо. И вотъ, возникаютъ воздушные замки. И уже перекидываетъ дерзко современная критика искусства съ этихъ еще недостроенныхъ замковъ свои легкіе воздушные мосты прямо въ жизнь, прямо на взрыхленный творчествомъ черноземъ земного искусства. Радугами свтятъ мосты эти.
A подъ ними бездна зіяетъ иронически. Но пока не будемъ глядть внизъ. Sursum corda. Полетимъ по звздамъ.
‘По Звздамъ’. Такъ озаглавлена новая книга Вячеслава Иванова, съ интересомъ читаемая теперь не только его единомышленниками и друзьями, но и всми, кому не чужды философскія, религіозныя и эстетическія исканія современности. Книга состоитъ изъ ряда статей, печатавшихся ране въ различныхъ журналахъ, и охватываетъ періодъ времени съ 1904 года по ныншній. Если не все, чмъ жили мы эти шесть лтъ, то во всякомъ случа все отвлеченное, волновавшее насъ за послднее время вмстила въ себя эта замчательная книга, и тонко, умно говоритъ съ нами языкомъ, достойнымъ ея глубокаго содержанія.
То, что было сказано выше о неразъединимомъ взаимоотношеніи современной художественной критики (въ широкомъ смысл) съ современной эстетикой и философіей, — въ полной мр иллюстрируется книгою Вяч. Иванова. Критика такъ тсно связана y него съ эстетикой и съ его религіозно-философскими идеями, вся книга вообще является столь компактной и цльной, что говорить о любой стать, въ ней содержащейся,— значитъ говорить о всей книг, и, быть можетъ, даже больше,— значитъ говорить о ея автор. Какого бы вопроса ни коснулся онъ, тотчасъ же все кристализуется подъ его перомъ въ строго законченныя формы своеобразнаго его міровоззрнія. Въ стать по литературной критик находишь строеніе кристалловъ эстетическихъ, въ стать по эстетик открываешь то же самое строеніе кристалловъ философскихъ. Все держится крпкимъ сцпленіемъ частей. И въ кристальные воздушные замки эстетики Вяч. Иванова вришь, и легко въ нихъ входишь по воздушнымъ мостамъ его критики.
Вотъ великолпная статья ‘О Шиллер’. Хотя написана она по случаю чествованія памяти поэта въ 1905 году, и, казалось бы, должна носить чисто критическій характеръ, однако здсь затрагиваются все т же циные и типичные для міровоззрнія Вяч. Иванова эстетическіе вопросы о Діонис, о диирамбическомъ воодушевленіи, о соборномъ начал. И все это какъ нельзя лучше объединено въ одно архитектоническое цлое. Воздушный мостъ крпко соединяетъ здсь замокъ эстетики съ земнымъ своевольнымъ искусствомъ. Другой образецъ столь же цльнаго архитектурнаго произведенія являетъ со бою критическая статья ‘Байронъ и идея анархіи’, гд мысли Вяч. Иванова о проблем свободы находятъ себ частичное подтвержденіе и иллюстрацію въ разбираемой имъ поэм Байрона ,Островъ1. (Между прочимъ, наиболе блестящими страницами этой статьи необходимо признать изслдованіе лирической гармоніи байроновской поэмы).
Но есть y Вяч. Иванова и такіе критическіе мосты, ступить на которые ршится не всякій: слишкомъ ужъ неустойчивы они именно въ мст примычки ихъ къ земл.
Возьму, какъ примръ, блестящую статью о ‘Цыганахъ’ Пушкина. Общефилософскіе и эстетическіе взгляды и врованія Вяч. Иванова неминуемо приводятъ его къ необходимости длать въ этой стать критическіе выводы очень неожиданные. Авторъ различаетъ въ поэм Пушкина ‘три формаціи, послдовательное наслоеніе которыхъ, несмотря на художественную законченность произведенія, внимательному взгляду выдаетъ постепенность его вызрванія и хранитъ отпечатокъ моментовъ душевнаго роста художника’. Первая формація сводится къ общему лиризму, вторая — къ байронизму. Третью формацію характеризуетъ преодолніе Байрона и ‘торжество хора надъ утвержденіемъ уединенной воли: слдовательно, по преимуществу сцена какъ бы хорового суда надъ Алеко въ форм заключительной рчи стараго Цыгана’. Принципъ соборнаго начала, о которомъ мечтаетъ авторъ ‘Кризиса индивидуализма’ въ своихъ философскихъ изысканіяхъ, здсь на лицо. Но, говоря дале о пушкинскомъ табор, какъ объ общин анархической, Вяч. Ивановъ придаетъ этой общин тотъ характеръ религіозности и богопокорства, о которомъ Пушкинъ, на мой взглядъ, и не думалъ, когда писалъ своихъ ‘Цыганъ’. Мечты и чаянія Вяч. Иванова о соборности во имя любви къ Богу такъ реальны, его вра въ содержаніе этихъ чаяній такъ сильна, что незамтно для самого себя онъ переноситъ свои мечты и чаянія на пушкинскія строки и придаетъ имъ содержаніе совсмъ неожиданное и своеобразное. Вячеславъ Ивановъ признаетъ анархическій союзъ лишь какъ общину, проникнутую одною верховною идеей, и притомъ идеей въ существ своемъ религіозной. Такова, по мннію автора, община пушкинскихъ цыганъ. И ей противупоставляетъ Пушкинъ, по мннію Вяч. Иванова, богоборство абсолютно самоутверждающейся личности Алеко.
Напрасно сталъ бы кто искать въ этомъ изслдованіи документально подтвержденныхъ доводовъ въ пользу такого именно пониманія Пушкинымъ своихъ ‘Цыганъ’. Такихъ доводовъ въ стать нтъ. Есть лишь убжденно повторяемое утвержденіе, что пушкинскіе цыганы живутъ ,въ глубокомъ и мудромъ согласіи воли съ волей, вольности съ вольностью — и общей воли и вольности съ волею Бога, благословляющаго вольность. Утвержденіе это авторъ подкрпляетъ слдующей строкою изъ ‘Цыганъ’:
Птичка гласу Бога внемлетъ…
Однако, ссылка на эту строку поэмы представляется тмъ мене убдительной, что приведена она Пушкинымъ въ томъ мст, гд говорится именно не о цыганскомъ табор, не объ общин, но объ Алеко:
Подобно птичк беззаботной,
И онъ, изгнанникъ перелетный,
Гнзда надежнаго не зналъ…
Не вмщаетъ, по моему, также и пушкинскій типъ Алеко того содержанія, какое придаетъ ему Вяч. Ивановъ. Гд подтвержденіе элемента богоборства въ характер Алеко? Настойчивое, неоднократное утвержденіе имется, но оно не подтверждено ни одной строчкой поэмы. Наоборотъ, y Пушкина, въ приведенномъ выше сравненіи Алеко съ ‘птичкой Божіей’ имются слдующіе стихи:
Проснувшись поутру, свой день
Онъ отдавалъ на волю Бога…
Прежде чмъ придти къ своимъ оригинальнымъ выводамъ по поводу пушкинскихъ ‘Цыганъ’, Вяч. Ивановъ разбираетъ рядъ критическихъ отзывовъ, порожденныхъ этой поэмой, въ томъ числ и извстную пушкинскую рчь Достоевскаго, съ его знаменитой фразой: ‘Смирись, гордый человкъ, и прежде всего сломи свою гордость, смирись, праздный человкъ, и прежде всего потрудись на родной нив’ и т. д. Сличая мнніе Достоевскаго о ‘Цыганахъ’, съ ‘подлиннымъ свидтельствомъ поэмы’, Вяч. Ивановъ находитъ, что оно ‘наполовину принадлежитъ самому Достоевскому’, который ‘слишкомъ узко понялъ Пушкина’. Въ такомъ же отношеніи къ ‘подлинному свидтельству поэмы’ стоитъ, по моему, и самъ Вяч. Ивановъ, который, какъ мн кажется, понялъ Пушкина слишкомъ широко.
И это очень знаменательно.
Знаменательно то, что каждый изъ насъ, чтущихъ геній Пушкина, читаетъ въ пушкинскихъ ‘Цыганахъ’ своихъ ‘Цыганъ’ и въ этихъ своихъ ‘Цыганахъ’ находитъ ‘подлинное свидтельство поэмы’. И_б_о п_о_д_л_и_н_н_о н_е т_о, ч_т_о н_а_п_е_ч_а_т_а_н_о, н_о т_о, ч_т_о п_о э_т_о_м_у н_а_п_е_ч_а_т_а_н_н_о_м_у п_р_о_ч_т_е_н_о. Вдь только глупая веревка Хемницера есть ‘вервіе простое’, a міръ — не простой міръ, какъ Пушкинъ — не простой Пушкинъ. Въ глубинахъ его генія каждый изъ насъ ищетъ и находитъ для себя то, что считаетъ подлиннымъ и цннымъ: Блинскій — свое, Достоевскій — свое, Вячеславъ Ивановъ — свое. Всякій, кто иметъ свои философскія убжденія и эстетическія воззрнія, видитъ въ мір свой міръ и въ Пушкин — своего Пушкина. Самородные взгляды въ области искусства можетъ высказывать лишь та критика, которая опирается на самородныя эстетическія и философскія воззрнія. Потому Вяч. Ивановъ, конечно, правъ, когда онъ длаетъ свои оригинальные выводы по поводу поэмы Пушкина,— правъ, когда съ воздушнаго замка своей эстетики перекидываетъ въ жизнь свой красивый критическій мостъ въ стил всего замка. Но правъ также и тотъ, кто, надясь на свои собственныя зодческія силы, отказывается по этому воздушному мосту войти въ его высокій замокъ. Красота же этого своеобразнаго моста прежде всего въ оригинальности художественной чеканки отдльныхъ его частей. Стоитъ только вспомнить, съ какой тонкой изысканностью и удивительной мткостью открываетъ Вяч. Ивановъ никмъ, кажется, ране не отмченныя фонетическія достоинства разбираемой поэмы Пушкина.
Впрочемъ, на стать Вяч. Иванова о ‘Цыганахъ’ я остановился сейчасъ лишь какъ на примр. Я взялъ эту во всхъ отношеніяхъ блестящую критическую статью только для того, чтобы показать, какіе иногда прекрасные, но неустойчивые перекидываетъ критика мосты съ воздушныхъ замковъ своей эстетики и философіи — въ жизнь.
Однако, этотъ одинъ неустойчивый мостъ, длаетъ ли онъ неустойчивымъ и весь замокъ? Конечно, нтъ. Замокъ философскихъ и эстетическихъ идей Вяч. Иванова обширенъ и великъ, много въ немъ залъ, переходовъ и воротъ съ мостами устойчивыми и крпкими. И книга ‘По Звздам’ служитъ хорошимъ путеводителемъ по этому замку. Преобладающее значеніе въ книг должны имть, конечно, статьи по теоріи искусства. Таковы ‘Символика эстетическихъ началъ’, ‘Поэтъ и чернь’, ‘Копье Аины’ и знаменательная въ лтописи русской литературной критики статья ‘Кризисъ индивидуализма’. Сюда же слдуетъ отнести и весь третій отдлъ книги (‘Предчувствія и предвстія’, ‘О веселомъ ремесл и умномъ веселіи’ и ‘Дв стихіи въ современномъ символизм’) Вс эти статьи, не исключая, конечно, и статей, носящихъ характеръ собственно критическій, даютъ обширный матеріалъ для самостоятельныхъ отзывовъ по поводу каждой изъ нихъ,— задача, къ которой я надюсь еще вернуться, ибо подробный разборъ книги Вяч. Иванова выходитъ за предлы ныншней моей темы. Нечего и говорить, что книга ‘По Звздам’ съ теченіемъ времени дастъ жизнь цлому ряду самостоятельныхъ книгъ и статей,— настолько она значительна и цнна. A сейчасъ она конечно вызываетъ бурныя привтствія единомышленниковъ, вызоветъ и страстныя нападки идейныхъ враговъ. Но равнодушія современниковъ она не встртитъ: слишкомъ много въ ней того, чмъ живо современное искусство. Это растворъ, насыщенный идеями современности, растворъ, въ которомъ нтъ ни капли воды, но много пьянящей влаги, которая играетъ блестящей пной красоты и изысканности умудреннаго культурой творческаго духа человческаго.
— Подлинно для меня въ любомъ автор не то, что имъ написано, но то, что мною по написанному прочтено.— Вотъ, я думаю, девизъ для импрессіонистической критики. Хорошимъ образцомъ такой критики можетъ служить ‘Вторая книга отраженій’ Иннокентія . Анненскаго. Это рядъ своеобразныхъ интерпретацій извстныхъ литературныхъ типовъ, рядъ оригинальныхъ по замыслу очерковъ на тему о творчеств Достоевскаго, Лермонтова, Тургенева, Гейне, Ибсена, Андреева. Впрочемъ, характеристикамъ литературныхъ типовъ отводится во всхъ этихъ очеркахъ второстепенное мсто. На первомъ стоитъ психологія созданія этихъ типовъ и проблема творчества вообще. Уклонъ симпатій автора именно въ эту сторону сказывается съ первыхъ же статей книги, объединенныхъ подъ общимъ заголовкомъ ‘Изнанка поэзіи’.
Очевидно, что антитеза: искусство и жизнь — стоитъ передъ авторомъ ‘Книги отраженій’ во всей ея льдистой острот. Именно изнанка поэзіи (понимаемой въ ея широкомъ и истинномъ смысл, какъ творчество вообще) притягиваетъ Ин. Анненскаго съ особой силой всюду, гд только можно эту изнанку подглядть. И здсь глазъ его зорокъ, какъ y дикаря. Послднее слово написалось y меня, кажется, не даромъ…
Воспринимая міръ интуитивно и непосредственно, дикарь въ иные моменты многое понимаетъ въ немъ глубже и остре, чмъ мы, запряженные въ ярмо культуры. Правда, ярмо это надто намъ на шею для того, чтобы общими усиліями мы могли сдвинуть съ нашего горизонта тяжкую глыбу призрачной нашей реальности и открыть подъ нею иную, боле реальную реальность, открыть то, что Вяч. Ивановымъ такъ мтко формулировано терминомъ reallora. Но вдь дикарю и не надо сдвигать этой глыбы, для того, чтобы познать realiora: глядя непосредственно и просто (какое глубокое это слово!), свободный отъ ярма культуры дикарь видитъ иногда realiora и сквозь геаlіа. Но онъ видитъ, и не знаетъ, не понимаетъ, что онъ видитъ, видитъ, и не можетъ изречь хотя бы ту, тютчевскую ‘ложь’ о виднномъ. Ибо онъ дикарь, т_о_л_ь_к_о дикарь.
Ярмо культуры изранило намъ шею, но рдко кто изъ насъ видитъ глыбу реальности сдвинутою. Трагедія наша въ томъ, что, разъ надвъ, мы уже не можемъ снять своего ярма. И лишь немногимъ это удается. Авторъ ‘Книги отраженій’ принадлежитъ къ числу такихъ немногихъ.
Для того, чтобы подглядть тайну творческаго духа человческаго, для того, чтобы застать его врасплохъ, осторожно надо подходить къ нему, надо подкрадываться къ нему со всми повадками дикаря: гд лежа ничкомъ, гд ползкомъ пробираясь далекимъ путемъ обходнымъ. A тутъ ярмо болтается на ше, ненужное, стсняетъ одежда излишняя. Для того, чтобы тайну застать врасплохъ,— надо скинуть съ себя и тяжкое ярмо, и лишнія одежды.
Стоитъ ради тайны обнажиться.
На все это идетъ авторъ ‘Книги отраженій’, когда зоркимъ глазомъ дикаря прозрваетъ многое скрытое отъ насъ въ процесс творчества Достоевскаго, Гейне, Лермонтова. Но видть еще мало. Надо осознать. И вотъ снова на ше y автора ярмо многодумной культуры. Эта ужъ суметъ помочь все осознать и понять, суметъ разобрать цнную добычу. A что именно такое достояніе эстетики цнне всего, ею добытаго,— это для меня несомннно. Здсь необходимо сказать о стил, какимъ написана ‘Книга отраженій’. Большая часть очерковъ производитъ такое впечатлніе, какъ будто они первоначально и не предназначались для печати, вообще — для сообщенія другимъ, но потомъ, однако, были опубликованы. Языкъ Ин. Анненскаго, его манера письма, поражаетъ странной какой то растрепанностью. Фраза иногда обрывается тамъ, гд, казалось бы, только и начаться мысли, причинная связь, какъ будто и безъ надобности, вдругъ нарушается. Правда, иногда бываетъ, что стойкость логическихъ построеній должна уступить свое мсто неожиданнымъ, чисто импрессіонистическимъ мазкамъ мысли, необходимость которыхъ ощущается иной разъ и наперекоръ логик. Однако гд же, все таки, искать причину столь частой недосказанности и растрепанности иныхъ мстъ ‘Книги отраженій’?
То, что добылъ дикарь,— принялся разбирать очень культурный человкъ. Умлая систематизація, мудрыя сравненія, мткія характеристики,— все y него наготов: ярмо культуры виситъ на ше не даромъ. Но есть, оказывается, въ добыч дикаря и такое, о чемъ можно только молчать. A если ужъ говорить,— то говорить языкомъ дикаря. Не онъ ли, не языкъ ли дикаря даетъ себя знать въ книг Ин. Анненскаго?
Или это голова закружилась надъ пропастью и забылъ человкъ слова?
Я не знаю, каковъ тотъ замокъ теоріи искусства, куда ведутъ воздушные мосты критики Ин. Анненскаго. Я даже сомнваюсь, является ли авторъ ‘Книги отраженій’ нераздльнымъ собственникомъ такого замка. Во всякомъ случа послдняя книга его ничего объ этомъ не говоритъ. Однако, очевидно, что строитель этихъ воздушныхъ мостовъ не забываетъ объ одномъ:— о томъ именно, что перекидываются они черезъ бездну, которая тамъ, далеко внизу, зіяетъ иронически. Бездна эта притягиваетъ автора ‘Книги отраженій’ и онъ часто глядитъ внизъ. Отсюда своеобразный выборъ темъ, отсюда же и какая то недосказанность выводовъ.
Въ очерк ‘Мечтатели и избранники’ есть такія строки: ‘Алмазныя слова поэта прикрываютъ иногда самыя грязныя желанія, самыя крохотныя страстишки, самую страшную память о паденіи, объ оскорбленіяхъ. Но алмазныя слова и даются не даромъ’. Я думаю, что основная тема книги Ин. Анненскаго есть тема сомнній и мученій человческаго духа, независимо отъ того, создаетъ онъ алмазныя слова или нтъ. Зорко высмотрть, застать врасплохъ и схватитъ тайну душевной жизни избранника или простого мечтателя — вотъ цль критики Ин. Анненскаго. Не даромъ же по поводу умирающаго Гейне и его ‘Романцеро’ признается онъ: ‘Я люблю ‘Исторіи’ Гейне потому, что это он когда то унесли y меня иллюзію поэта чародя и научили угадывать за самыми пестрыми, самыми праздничными изъ его ризъ безпомощную и жалкую наготу’… Глазомъ дикаря изъ пропасти много вдь можно достать тайнъ обнаженной души человческой. Страница за страницей мелькаютъ мысли о мучительныхъ думахъ Бранда-Ибсена, о добровольномъ страданіи Софи изъ ‘Странной исторіи’ Тургенева, о тоск ‘Іуды’ Андреева, о сомнніяхъ Гамлета, о на смерть раненномъ сердц Гейне, о ‘надрывахъ и вывертахъ’ героевъ Достоевскаго.
И по мр того, какъ воспринимаешь вс эти мучительныя темы,— все боле и боле убждаешься въ томъ, что своего собственнаго ‘воздушнаго замка эстетики’ y Ин. Анненскаго нтъ. Да онъ ему и не нуженъ, этотъ свой собственный замокъ. Была бы твердая земля, откуда начать постройку, откуда кинуть надъ пропастью воздушный мостъ. A куда придется другой конецъ — это для Ин. Анненскаго не важно. Важны т бездны, ‘соблазнительныя бездны’, о которыхъ говоритъ самъ авторъ въ своей мучительной книг. Вотъ какія слова вкладываетъ онъ, между прочимъ, въ уста Лермонтову: ‘Я видлъ совсмъ, совсмъ близко такія соблазнительныя бездны, я постилъ — и съ вами, съ вами, господа, не отговаривайтесь, пожалуста! — такіе сомнительные уголки, что звзды и волны, какъ он ни сверкай и ни мерцай, a не всегда то меня успокоятъ’. Посл этого, кажется, ужъ и не можетъ быть сомннія въ томъ, что воздушные мосты Ин. Анненскаго только и построены, что для жуткой прогулки надъ бездной.
Въ наиболе глубокихъ очеркахъ ‘Книги отраженій’ слабо сквозятъ — но все же сквозятъ — могучіе темные лучи одного міросозерцанія, вліянія котораго на нашу современность отрицать нельзя. Я говорю о Льв Шестов, о его ‘философіи трагедіи’ (таковъ подзаголовокъ книги ‘Ницше и Достоевскій’, вышедшей недавно вторымъ изданіемъ). Книгу эту, по глубин ея отравы, по красот ея ироніи, по дерзости ея бунта смло назову я одной изъ значительнйшихъ книгъ, вышедшихъ въ Европ за послднее десятилтіе. И, кажется, я не ошибусь, сказавъ, что именно философія трагедіи научила Ин. Анненскаго такъ зорко глядть въ бездны вмст съ Шестовымъ. Не даромъ ихъ обоихъ притягиваютъ т же сокровенныя темы.
Два діаметрально противоположныхъ принципа лежатъ въ основаніи критическихъ работъ двухъ прошедшихъ передъ нами авторовъ. У одного — увренность и синтезъ нашедшаго, y другого — безнадежность и анализъ ищущаго. Одинъ летитъ ‘по звздамъ’, вритъ въ звзды и при свт звздныхъ лучей спокойно глядитъ на realia. Другого же — ‘звзды, какъ он ни сверкай и ни мерцай’, не всегда то успокоятъ. Ибо въ ‘сомнительныхъ уголкахъ’ и на дн соблазнительныхъ, иронически зіяющихъ безднъ вспыхиваютъ и сгораютъ иногда такія солнца, такія солнца…