О власти разума и человечности, Знаменская Галина Николаевна, Год: 1988 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Галина Николаевна Знаменская.
О власти разума и человечности

Г. Манн. Молодые годы короля Генриха IV. Пер. с нем. В. Станевич, вступит. статья Г. Знаменской. — Москва: Правда, 1988.

Историческая дилогия Генриха Манна о французском короле Генрихе IV принадлежит к числу блистательных, неувядающих образцов мировой романной прозы. Это монументальное произведение крупнейшего немецкого художника, созданное полвека назад, и сегодня не утратило своей притягательной силы. Живой интерес вызывают у нас психологически тонко выписанные портреты выдающихся исторических личностей, колоритные, исполненные напряженного драматизма и мастерски воспроизведенные сцены далекого прошлого. В ‘Молодых годах короля Генриха IV’ (1935) и в ‘Зрелых годах короля Генриха IV’ (1938) размышления писателя над проблемами социально-политическими и философско-нравственными, явившиеся прежде всего откликом на ужасающую обстановку, сложившуюся на его родине в тридцатых годах, — эти размышления, содержащие так много непреходящего, извечного, общечеловеческого, созвучны и нашей современности.

Жизнеописание Генриха IV, задуманного как образ мудрого и гуманного государственного деятеля, ставит перед читателем вопросы добра и зла, войны и мира, любви и ненависти, заставляет размышлять о закономерности истории и роли в ней разума и души, о человеке в моменты его величия и его падения, о жажде счастья и страданиях, выпадающих на долю людей.

‘Мы всегда соотносим любой исторический персонаж, — пояснял Генрих Манн идею своего произведения, — с собственной эпохой. В противном случае он оставался бы красивым образом, привлекающим наше внимание, но чуждым нам. Нет, исторический персонаж становится в наших руках, хотим ли мы этого или нет, наглядным примером испытанного нами самими, он не только что-то означает, но и является тем, что породила наша эпоха — или, к сожалению, не могла породить. Мы с болью указываем нашим современникам: оглянитесь на этот пример’.

Размышляя над природой и судьбами книг, которые удостоились долголетия, над тем, какое будущее ожидало и его собственные сочинения, Генрих Манн отмечал: ‘Ведь верно: в книги, которым суждено жить, действительно бывает вписана целая жизнь’. Пожалуй, романы о Генрихе IV сохранили свою притягательность еще и потому, что в них ‘вписался’ сложный жизненный и творческий опыт Манна, а также во многом воспринятый им опыт нашей эпохи с ее трагическими катаклизмами и грандиозными общественными преобразованиями.

Дилогию писатель считал своим итоговым произведением, в которое он ‘вложил всего себя’. ‘Большего после этой книги, — делился он со своим французским другом, известным исследователем немецкой литературы Феликсом Берто, — я уже не ожидаю’. Завершив роман ‘Молодые годы короля Генриха IV’, писатель (ему тогда уже было за шестьдесят) сказал: ‘Подчас бывает, что автор, — такое, однако, случается редко, — соединяет в одном и том же произведении то, что он познал в течение всей своей жизнедеятельности, и то, что было даровано ему природой. Надо быть достаточно старым и в то же время оставаться достаточно молодым, чтобы осуществился план такого труда, каким стали или стремились стать ‘Молодые годы короля Генриха IV’.

Роман о жизни Франции на рубеже XVI—XVII веков и ее короле Генрихе IV писатель создавал в эмиграции. Надо сказать, что с 1933 по 1945 год исторический жанр занимал значительное место в творчестве многих немецкоязычных мастеров слова, таких, например, как Генрих и Томас Манн, Лион Фейхтвангер, Стефан Цвейг, Бруно Франк, Бертольд Брехт, Иоганнес Р. Бехер и другие. К исторической теме обращались и те, кто оставался в фашистской Германии, и те, кто покинул ее. Но больше всего произведений исторического жанра создавали в ту пору писатели-эмигранты. Обращаясь к событиям прошлого, они стремились на уроках предшествующих эпох понять настоящее и вдохновлять на борьбу против фашизма во имя будущего.

Как и большинству передовых деятелей немецкой культуры, Генриху Манну пришлось покинуть родину в начале 1933 года, когда к власти пришли нацисты и в стране воцарился террор. Гитлеровцы внесли его имя в список неугодных им писателей, а его книги — в число запрещенных книг. В августе 1933 года у него было отнято германское гражданство, его имущество, банковские вклады, гонорары — все было конфисковано.

Гитлеровцы всегда видели в Генрихе Манне одного из своих самых непримиримых врагов. Да разве могли они забыть, что именно его перу принадлежал ‘Верноподданный’ (1918), вошедший не только в немецкую, но и в мировую литературу как первый антифашистский роман. В центральном персонаже ‘Верноподданного’, политическом интригане и демагоге Дидерихе Геслинге, в его изречениях, повадках, в его психологии и социальных реакциях писатель предугадал черты тех, кто много лет спустя объявился на политической сцене под украшенным свастикой знаменем. Вспоминая на склоне лет пору работы над романом, Генрих Манн подчеркивал: ‘Когда я его создавал, у меня было наглядное представление, но не было пока термина для не родившегося еще фашизма’.

Острое политическое чутье подсказывало автору ‘Верноподданного’, что, как только фашисты добьются власти, мир будет в опасности: они непременно развяжут новую мировую войну ‘в интересах своих кредиторов’. Он понимал, что национализм, расовая теория, легенда об исключительности природы немцев, якобы призванных повелевать другими народами, — все это было в руках Гитлера мощным оружием, которым он широко пользовался для фашизации общественной и политической жизни Германии, для подготовки масс к участию в войне за новый передел мира, за завоевание ‘жизненного пространства’ для германских империалистов.

В августе 1932 года на Международном конгрессе против империалистической войны, состоявшемся в Амстердаме, прозвучал горячий призыв Генриха Манна ко всем честным людям трудиться во имя мира, выявлять ‘как старые, так и новые причины возникновения войны и бороться с ними’. Текст этого манифеста писателя был напечатан в том же году в Германии на страницах либеральной газеты ‘Берлинер Тагеблат’ под заголовком ‘Писатель и война’.

Гнев нацистов писатель вызывал не только тем, что обличал их как поджигателей войны, но и тем, что все чаще открыто заявлял о своих симпатиях к революционным рабочим. В них еще до германской революции 1918 года он увидел носителей высоких нравственных и духовных человеческих черт. Это особенно сказалось в его большом, программном эссе ‘Золя’ (1915), которое стало не только замечательным памятником великому французскому писателю, но и смелым антивоенным выступлением. В разгар мировой бойни, развязанной империалистами, в период разгула реакции и шовинизма в кайзеровской Германии Генрих Манн заявлял, что пролетариат выступает ‘с идеалами, которые завтра осуществятся’. В глазах писателя трудящиеся массы и были ‘человечеством завтрашнего дня’.

В двадцатых годах автор эссе о Э. Золя выступает на защиту безвинно брошенных в тюрьмы участников революционной борьбы 1919 года, смело поднимает голос в защиту коммуниста Макса Хольца, приговоренного к пожизненному заключению, вступается за преследуемую полицией и судом писательницу-коммунистку Берту Ласк, отражавшую в своем творчестве жизнь трудящихся, их ‘мечты, порожденные отчаянием и надеждой’. ‘И эти мечты, — утверждает Генрих Манн, —живут в бесчисленных сердцах — рядом с ненавистью к своему настоящему, которая приводит людей к коммунизму, рядом со стремлением к лучшей доле, которое привлекает людей на сторону Советской России’ [Манн Г. Величайшее несчастье. — Собр. соч. в восьми томах. Т. 8. М., 1958. С. 41].

Писатель не сразу осознал историческое значение социалистической революции в России, совершенной в октябре 1917 года. К концу двадцатых годов его надежды на то, что в Веймарской республике осуществятся коренные социальные преобразования, померкли. Да, в сущности, уже первые шаги так называемого республиканского правления развеяли многие его иллюзии по поводу провозглашаемых правительством реформ. И чем явственней представала перед ним предательская политика государственных деятелей Веймарской республики, тем глубже он начинал понимать, что под воздействием Октябрьской революции, этого ‘великого события на Востоке’, как он говорил, началась новая эпоха, эпоха неизбежной ломки общественных отношений, основанных на эксплуатации человека человеком.

Избранный в январе 1931 года президентом Отделения литературы Академии искусств, он много сил отдавал поддержанию в среде собратьев по перу духа социальной активности, стремился, чтобы писательское слово неизменно способствовало борьбе с пагубными для народа идеями.

Генрих Манн был уверен, что Академия обязана заботиться об идейно-нравственном воспитании молодого поколения. Он настаивал на расширении полномочий возглавляемого им Отделения литературы. ‘Наши усилия, — писал он,— мы могли бы в конце концов направить на очищение школьных учебников от всего, что может наносить вред молодежи: устаревшие исторические концепции, ложные взгляды на другие народы и на то, что было пережито нами самими’. Вместе с писателем Альфредом Дёблином Генрих Манн подготовил к печати хрестоматию для школьников, в которой взамен опусов реакционных литераторов были представлены гуманистические творения мастеров слова. Но эта книга так и не увидела свет. Не увенчались успехом и старания писателя оживить деятельность Академии искусств. И все же он не сдавался, непоколебимо веря в высокую миссию литературы как в одну из могучих социальных сил. ‘Литература, — говорил он,— это и суд, и утешение. Поэтому-то и нет оснований опасаться, что она когда-нибудь станет бесполезной’.

И как писатель, которого не покидало чувство ответственности за судьбы мира, Генрих Манн, по его признанию, в те годы все сильнее ощущал желание не только его ‘отображать, но и убеждать, и участвовать в его перестройке’.

Именно чувство ответственности побудило его летом 1932 года вместе с известной художницей Кете Кольвиц опубликовать обращение к социал-демократам и коммунистам Германии, призывавшее их объединиться для совместных действий против фашистов. 15 февраля 1933 года по указанию правителей гитлеровского рейха Генриха Манна и Кете Кольвиц исключили из Академии искусств.

В тяжелой обстановке, сложившейся в преддверии краха Веймарской республики, и были начаты первые страницы его исторических книг о французском короле. По признанию писателя, работа над ними стала для него ‘убежищем’, ибо помогла вынести то, что в последние недели в Берлине его ‘приводило… в отчаяние’.

Продолжил труд над дилогией Генрих Манн уже во Франции. В этой стране, которая к весне 1933 года стала одним из центров антифашистской эмиграции, он ведет большую литературно-общественную работу, входит в тесный контакт с коммунистами, участвует вместе с ними в борьбе за антифашистский Народный фронт. Во Франции возобновляет свою деятельность Союз немецких писателей, и Генрих Манн активно включается в его работу: выступает на митингах, пишет листовки, воззвания, статьи, тайно переправлявшиеся в Германию.

Полностью посвятив себя этой многообразной деятельности, писатель вспоминал об этих годах с благодарностью. ‘Это не было изгнанием’, — говорил он. Настоящее изгнание, сопровождавшееся нуждой и духовным одиночеством, началось в США, куда ему пришлось перебраться, когда Францию оккупировали нацисты. Там, на чужой земле, где он жил в безвестности, и завершились в 1950 году его последние дни.

Контуры будущей дилогии, пусть еще совсем расплывчатые, стали вырисовываться в его сознании в 1925 году. Тогда, путешествуя по Франции, он побывал во дворце Генриха Наваррского в По, у подножия Пиренеев. Писателю, бродившему в одиночестве по залам, пришли на память строки старинного стихотворения XVIII века о Генрихе IV, о котором спустя два столетия после его трагической гибели говорилось: ‘Единственный в своем роде король, живет и сегодня — среди бедных’. В те минуты, как рассказывал потом Генрих Манн в своей мемуарной книге ‘Обзор века’ (1946), он ‘вспомнил о своих старых замыслах и желаниях’. Ведь еще в 1906 году он писал школьному другу Эверсу, что давно мечтал ‘показать настоящих героев, великодушных, светлых и человеколюбивых людей’. Знаменательно, что о своей мечте он говорил, начиная работать над ‘Верноподданным’ — самой гневной, самой обличительной своей книгой, в которой его гуманистический идеал находил выражение не прямо, не непосредственно, а через отрицание всего, что искажает, уродует человеческую жизнь.

Семь лет потребовалось Генриху Манну для размышлений над планом романа, в котором он хотел воплотить свои ‘старые замыслы и желания’, и еще шесть лет, чтобы этот план осуществился. Романиста не занимала мысль просто ознакомить современников с жизнью принца Наваррского, ставшего впоследствии основателем королевской династии Бурбонов, его вдохновляла задача создать образ героя, олицетворяющего ‘власть добра’, мудрого государственного деятеля, радеющего о благе людей, — писатель намеревался создать образ Человека. В этом герое читатели должны были увидеть полную противоположность тем политикам, тем представителям власти, которые были так ненавистны народу.

Пожалуй, до появления в свет исторической дилогии талант Генриха Манна наиболее мощно проявлял себя в сатирических произведениях и в публицистике. Впрочем, рука мастера сатиры, мастера публицистики дает о себе знать на многих страницах и романов о Генрихе IV.

В основе обличительной сатиры писателя, которой отмечены самые значительные романы периода кайзеровской Германии — ‘Земля обетованная’ (1900), ‘Учитель Гнус’ (1905), ‘Верноподданный’, а также произведения, относящиеся к годам Веймарской республики, — ‘Кобес’ (1924), ‘Голова’ (1925), ‘Большое дело’ (1932), не было чувства безысходности, исторического пессимизма. В минуту раздумий над своим творчеством Г. Манн сделал для себя такую заметку: ‘Я никогда еще не создавал сатиры намеренно. Дело обстояло всегда так, что было просто difficile non scribere [Здесь Генрих Манн приводит в сокращенном виде слова известного римского поэта Ювенала: ‘Difficile est satiram non scribere’ — ‘Трудно не писать сатиры’ (Сатира I, 30-й стих)]. Если же условия являются не такими, а лучше… я благодарен и счастлив’.

Генрих Манн не мог равнодушно проходить мимо уродливых сторон жизни тогдашней Германии, ему было действительно трудно не писать о них. ‘Возмущение — это не волевой акт, — говорил он о себе, — подавить же его было бы неестественно и нереально’. К тому же писатель с полным основанием имел право сказать: ‘Негодуя, я все же еще надеялся’.

Генрих Манн вошел в немецкую литературу как своеобычный прозаик, тяготеющий к острой социально-политической проблематике, интересующийся в первую очередь жизнью общества, законами, по которым оно живет, его устройством. Рано проявилось в художнике стремление исследовать, как действует в обществе механизм власти, власти монархии и юнкерства, магнатов капитала и военщины, власти, как он определял, ‘зла, глупости и пустых сердец’. Писатель подчеркивал: ‘Проблема власти неотделима от моего социального миропонимания… Жажда господства над людьми и порабощения их в мое время извратила всю жизнь. Жажда власти отдельных лиц помешала совершенствованию человечества: она обесплодила мышление’.

Еще задолго до первой мировой войны Генрих Манн предупреждал в своих художественных и публицистических произведениях, что порожденные собственническим миром силы, ставленником которых стал Гитлер, приведут к насилию над свободной мыслью, к удушению разума, к агрессии во внешней и во внутренней политике страны.

Больно ранившие писателя отталкивающие общественные явления, он, по его собственному признанию, чаще всего показывал в формах гротеска. В основе его манеры лежала отнюдь не все отрицающая злая фантазия, а пристальное изучение реальности, желание дать как бы сгусток, обобщение самого важного в ней. Передаваемый искусством ‘дух жизни, — считал Генрих Манн, — далеко не всегда подобен действительности, — он сверхреалистичен’. И мы видим, что во многих произведениях прозаика масштабы изображения реальности обычно укрупнены, контрасты между светом и мраком обозначены резко, краски сгущены, ирония, яростная, уничтожающе ядовитая, предельно заострена.

Создавая гротескные образы малых и больших властолюбцев, писатель стремился пробудить в соотечественниках гражданский гнев, научить их видеть морально ничтожное, абсурдное, достойное осмеяния. В умении смеяться над злом он усматривал большие возможности для борьбы с ним. ‘Право же, — говорил автор ‘Верноподданного’,— ненавидеть зло и уметь над ним смеяться — у такой позиции есть будущее’.

Вот почему своего любимого героя, Генриха IV, романист наделил этой способностью распознавать в своих врагах их духовную нищету. Пережив ужасы Варфоломеевской ночи, когда погибли большинство его соратников, и оказавшись в плену у королевы Медичи, герой мог бы впасть в отчаяние (‘от ненависти задохнешься’, — читаем мы в романе), если бы не его умение метко и уничтожающе осмеивать своих недругов,— это укрепляло в нем уверенность, что они все равно не возьмут верх над ним, что он их в конце концов одолеет.

Надо сказать, что смелая сатира Генриха Манна, его острая критика вызывали ненависть ретроградов, постоянно обвинявших писателя, пером которого, как он говорил, водили ‘беды времени’, в отсутствии патриотизма, в ненависти ко всему немецкому, в озлобленности и холодности чувств. Его обличительную сатиру называли наветом, клеветой на германскую действительность. Вспоминая на склоне лет о том, как воспринималась его литературная деятельность в период, предшествовавший первой мировой войне, Генрих Манн не без горечи заметил: ‘Первые пятнадцать лет я писал романы при молчаливом одобрении и несколько более громком осуждении двух тысяч человек’. Характерно, что еще в начале века один из многочисленных недолюбливавших его критиков, Карл Буссе, торжественно поклялся, что ‘с этим автором он будет бороться до последнего вздоха’.

Лишь наиболее вдумчивые судьи и самые прогрессивные слои читателей по достоинству оценили Генриха Манна и, усматривая в нем сильное дарование, называли его немецким Золя. У консервативно настроенных читателей весь его творческий, да и жизненный путь, совсем необычный для отпрыска зажиточного, родовитого бюргерства, не вызывал одобрения.

Писатель родился в торговом городе Любеке в 1871 году, в том самом году, когда Германия была объединена под эгидой Пруссии в империю. Объединение это, которого требовала жизнь, произошло не демократическим путем, не в интересах народа, а явилось результатом сговора юнкерства и денежных тузов. Генрих Манн с детства познал привычные для бюргерской среды взгляды: буржуазно-охранительные, националистические. Но уже в ранней юности он не мог их полностью принять, а главное, он почувствовал презрение к миру, где достоинство человека определяется его собственностью, где, чтобы преуспеть в жизни, надо уметь делать деньги, приумножать их даже ценой утраты совести и чести. Его отец, Иоганн Томас Манн, был владельцем некогда солидной торговой фирмы и сенатором города Любека. Он ведал налоговыми поступлениями города и слыл человеком безупречной честности, свято относившимся к своим общественным обязанностям. Кстати сказать, он не допускал, чтобы в его семью проникали ставшие типичными для кайзеровской империи дух милитаризма, угодничества, шовинистические настроения, презрение к неимущим. Как коммерсант, он оказался слишком старомодным, явно отставшим от предпринимателей нового склада, так что дело его, отнюдь не процветавшее, пришлось после его смерти, согласно завещанию, ликвидировать.

Благодаря сенатору Манну и его жене, занимавшейся живописью и втайне сочинительством, обладавшей хорошим голосом и мастерски игравшей на рояле, дом их, где устраивались концерты, был своего рода культурным центром Любека. Оба старших сына, Генрих и Томас, рано проявили свое стремление посвятить себя литературе, хотя отец вовсе не поощрял в этом своих сыновей, сомневаясь в значительности их дарования. Им обоим суждено было стать впоследствии выдающимися мастерами слова, обогатившими, каждый по-своему, не только отечественную, но и мировую литературу.

Братья были очень разными по характеру, по видению и отображению действительности, по вкусам, но единодушными в главном — оба видели свою цель в служении литературе. История человеческих и творческих связей братьев Маннов, связей сложных, отнюдь не идиллических, но плодотворных для обоих и нерасторжимых, несмотря на возникавшие порой между нами расхождения и страстные споры, — все это заслуживает отдельной большой главы не только в жизнеописании обоих писателей, но и в истории немецкой культуры.

Как мыслитель, Генрих Манн так же, как и его брат Томас, прошел сложный путь развития. В юные годы они с позиции индивидуализма взирали с чувством отвращения, с брезгливостью аристократов духа, эстетов на окружавшее их собственническое общество и видели для себя спасение лишь в бегстве от его пошлости, в служении искусству. Но так было только в самом начале творчества братьев. Сама жизнь заставляла их, Генриха раньше, Томаса несколько позже, подвергнуть проверке свои идейные позиции. Оба, пусть в разное время, пришли к отрицанию индивидуализма, к непоколебимой вере, что на смену буржуазному миру придет мир новых, подлинно гуманных человеческих взаимоотношений.

От антибуржуазных настроений, в основе которых был вначале индивидуализм, Генрих Манн уже к 1905 году перешел к утверждению идей демократизма, приобретавшему у него все более ярко выраженный революционный характер. В тридцатых годах, как раз в пору работы над своими историческими романами, он решительно заявил: ‘Новый гуманизм будет социалистическим… Нужен новый экономический уклад, чтобы человек снова воспрянул духом, а не погибал, как теперь, от страха окончательно потеряться’. Вот с этих идейных позиций и писал Генрих Манн свою дилогию.

По изысканию материалов к ней он проделал во Франции поистине огромную работу, начатую еще в Берлине, — вновь посетил все места, связанные с жизнью Генриха IV, изучил его портреты и портреты его современников, исследовал документы и труды, освещавшие деятельность французского правителя, быт и нравы его эпохи. Среди источников, на которые опирался романист, были письма Генриха IV и его матери Жанны д’Альбре, письма и воспоминания Маргариты Валуа, первой жены короля, многотомное сочинение его сподвижника, министра Сюлли ‘Королевская экономика’, мемуары и художественные произведения гугенотов Филиппа Морнея и Агриппы д’Обиньи, гугенотские псалмы Теодора де Беза, ‘Опыты’ крупнейшего мыслителя XVI века Монтеня, труды великого французского просветителя Вольтера, в особенности его ‘Опыт о нравах и духе народов’ и поэма ‘Генриада’. Многое почерпнул Генрих Манн из творений французских поэтов и прозаиков XVI века, из ‘Истории Франции’ близкого ему по духу знаменитого исследователя Жюля Мишлё, а также из исторических опусов немецкого ученого Леопольда фон Ранке.

Генрих Манн обращается и к классикам отечественной литературы. Делясь планами с братом Томасом о ходе своей работы над романом, он подчеркивал, что в этом случае ему было необходимо опираться на все, что сыграло большую роль в духовной жизни человечества, на творения великих гуманистов прошлого, ‘и в том числе, конечно, на ‘Фауста’ Гете. Внимательный читатель исторических романов Генриха Манна не может не заметить, что в самой концепции жизнеописания героя, в изображении его характера ощущается немалое влияние этого гетевского шедевра, в них встречается много скрытых гетевских цитат, его афоризмов, изречений, лишь несколько перефразированных.

В какой же мере соответствует правде истории образ героя дилогии?

Известно, подлинный Генрих Бурбонский имел несомненные заслуги перед Францией. Он боролся за государственную целостность и независимость, он изгнал иноземцев, добился мира в стране, способствовал развитию ремесел, мануфактур, торговли. Король утвердил абсолютизм, который в XVI веке, во времена кровопролитных междоусобных войн, был прогрессивным явлением. Однако вместе с тем Генрих IV, хотя в известной мере и обуздал феодалов в их стремлении к неограниченной власти и защищал буржуазию от их произвола, дал в руки дворянства новые средства угнетения крестьян. Генрих Бурбонский был осторожным и ловким политиком: воюя с враждебными ему кликами феодалов, он одновременно тратил огромные суммы на сделки с вельможной знатью, щедрой рукой раздавал ей доходные должности. Более того, этот король отнюдь не поддерживал крестьян, поднимавшихся на борьбу с угнетателями, а принимал самые крутые меры для подавления восставших. Теневые стороны правления Генриха IV писатель все же затушевал, а некоторые вовсе опустил. Не забудем, ведь он хотел создать роман-поучение, и герой его также должен был быть в какой-то мере поучением, примером. При этом, однако, романист вовсе не намеревался создать идиллическую картину народной жизни при изображаемом правителе. Напротив, он показывает несбыточность многих его замыслов, слишком опередивших время. Поэтому-то Генрих, подобно Фаусту, только в своей мечте о будущем может увидеть ‘народ свободный на земле свободной’. Писатель создал своего Генриха. И все же этот образ по-своему историчен. Автор дилогии воплотил в нем немало из того, что подсказали ему именно факты истории, в частности истории заката Ренессанса, когда еще жили люди, рожденные духом этой могучей эпохи, люди сильные, деятельные, смелые по мысли. Таков манновский герой, он человек Ренессанса.

Некоторые черты для Генриха IV писатель позаимствовал у героя поэмы Вольтера ‘Генриада’, в которой воспет мудрый государь, —ему дороги не лавры воина-победителя, а оливковая ветвь как символ мира. В известной степени облик созданного Г. Манном героя навеян преданиями и песнями о Генрихе IV, которые были любимы в народе и во времена Великой французской революции, и во времена Наполеона. В них находили выражение мечты трудового люда о справедливом и гуманном правителе, который противопоставлялся ненавистным тиранам [В день взятия Бастилии парижане украсили статую Генриха IV красной кокардой и лавровым венком, а кто-то из толпы громко крикнул: ‘Ныне Генрих IV ожил вновь’. Известный немецкий ученый Вильгельм фон Гумбольдт, присутствовавший при этом, записал: ‘Поистине это самая высшая похвала королю, если его, предка, вспоминают в момент, когда вырывают самодержавную власть из рук его потомка’].

Итак, создавая образ своего героя, Генрих Манн сочетал художественный вымысел, легенды с тем, что ему поведали материалы далекого прошлого и открылось в идеях гуманизма, как он сам определил, — гуманизма ‘в социалистическом понимании’, в особенности в характерах борцов за эти идеи.

Для дилогии романист избрал простую и ясную композицию — она построена в форме жизнеописания главного героя. Однако и на этот раз писатель оставался верен излюбленному им панорамному изображению жизни. Перед нами огромное многокрасочное полотно французской действительности конца XVI и начала XVII веков, частично действие происходит в Испании, а также в Англии.

Интересно решена в дилогии тема народа. ‘Тот, кто пишет роман об этом короле, — пояснял Генрих Манн свой замысел, — должен показать, как повсюду выступает лицо народа’. Перед читателем предстает народ угнетенный и страдающий, иной раз поддающийся пагубным влияниям, но в основе своей здоровый духом, он — создатель благ земных и труд его — опора государства. В дилогии немало эпизодов, в которых раскрываются душевная сила людей из народа, их задорный юмор. Облик народа вырисовывается и в думах героя романа, его помыслах и делах. ‘Народ творил его руками, — замечает писатель, — в то время он не мог иначе’. Генрих Манн подчеркивал: ‘… нравственный закон романа должен заключаться в том, чтобы сопровождать повсюду человека, выступающего от имени огромного большинства, далее в его ошибках и слабостях как исполняющего волю века’.

В ‘Молодых годах короля Генриха IV’ автор прослеживает главным образом духовное развитие своего героя, его тяжкий путь познания жизни. Принц Наваррский, который показан вначале веселым, беспечным юношей, с душой доброй и открытой, сталкивается с жестокой действительностью. Францию, подпавшую под иго могущественной католической Испании, раздирают междоусобные войны, народ обездолен. За право неограниченного господства в стране борются два оппозиционных по отношению к королевской власти и враждующих между собой лагеря — феодалов — католиков и гугенотов. Протестантство, как отмечает Генрих Манн, в какой-то мере отражало надежды и настроения прогрессивного французского дворянства, а также угнетенных народных масс, жаждущих прекращения междоусобицы и освобождения страны от зависимости Испании. Неоднороден был и лагерь католиков. В религиозных войнах, по существу, беднякам-гугенотам и беднякам-католикам между собой делить было нечего, доказывает писатель. Если бы эти люди пристальней вгляделись друг в друга, то ‘увидели бы… постаревшие лица, тела, исполосованные шрамами, поняли бы, что и другие — не только они — испытали немало горя, вспомнили бы свои сожженные дома, убитых близких, двадцать лет междоусобицы’. Рано раскрывается перед юным Генрихом, принимающим участие в битвах гугенотов под предводительством адмирала Колиньи, жестокая правда о войнах, чуждых народу. Он видит, как ‘по всей стране грабили и убивали во имя обеих враждующих сторон’. Навсегда запомнит принц, еще не созревший как личность, великую истину: людям нужен мир. В душе героя зарождается желание отдать все силы для объединения Франции, которому препятствует Испания, в стране должно быть покончено с религиозными распрями, вызывающими кровопролитные войны. Во имя этого, а вовсе не следуя голосу честолюбия и желаниям горячо любящей его матери Жанны д’Альбре, мечтающей видеть в руках сына королевскую власть, хотел бы Генрих наследовать французскую корону.

Автор показывает, как долог и труден путь героя романа к намеченной цели, какую ‘школу несчастья’ суждено ему было пройти, какую высокую цену он заплатил за свое юношеское легкомыслие, за желание без оглядки отдаться любви к прекрасной Марго Валуа, дочери Екатерины Медичи, предававшей Францию испанскому королю.

Писатель сосредоточивает свое внимание на сложном процессе становления характера Генриха, на неустанной работе его души. Герой проникается сознанием, что ‘в жизни не начинают с больших и решающих битв’. Сперва ему необходимо познать людей, и прежде всего познать самого себя, подвергнуть проверке свои поступки, помыслы, чувства, без страха заглянуть в тайники своего сердца. Г. Манн исследует духовное созревание своего героя, развитие в нем способности строгим судом разума судить и о себе, и о других. Столкнувшись с разгулом безумия во время междоусобных войн, в особенности же в Варфоломеевскую ночь — ночь затеянной Екатериной Медичи резни, — Генрих, рассудок которого в первый момент был на грани помрачения от непомерного отчаяния, приходит к убеждению, что разум должен быть выше страстей. Отныне он не станет оправдывать действия, противоречащие разуму, он будет презирать леность мысли, глупость, безрассудные злодеяния.

Не случайно так выделяет писатель сцены бесед Генриха с философом Монтенем, скептицизм которого (его знаменитое восклицание ‘Что я знаю!’) отнюдь не подрывал веры в разум, а расчищал путь к материалистическому видению мира, был особым, плодотворным методом познания реальной жизни, анализа человеческой души, методом, продиктованным разумом. Встречи Монтеня с Генрихом так, как они описаны в романе, придуманы автором, но в них содержится и настоящая правда истории. Писатель ввел в текст несколько перефразированные высказывания самого философа, из которых читателю становится ясно, что Монтень, еще до того, как Генрих получил корону Франции, предугадал в нем выдающегося государственного деятеля. Генриху Манну важно было показать в своем герое и человека мысли, и человека действия. Здесь особенно ощущается влияние Гете, который устами Монтана, одного из главных персонажей своего романа ‘Годы странствий Вильгельма Мейстера’, учил: ‘Думать и делать, делать и думать — вот итог всей мудрости… И то и другое в течение всей нашей жизни должно вершиться попеременно, как вдох и выдох, и, как вопрос без ответа, одно не должно быть без другого. Кто ставит себе законом то, что шепчет на ухо каждому новорожденному его гений — человеческий разум: испытывай мысль делом, а дело мыслью, — тот не собьется с пути, а если и собьется, быстро отыщет верную дорогу’ [Гете Н. В. Собр. соч. в десяти томах. М., 1979. Т. 8. С. 231]. В романе Генрих не предается бесплодным размышлениям, задуманное по велению разума он ставит себе целью претворить в жизнь. Принц Наваррский постигает и другую истину, открытую ему Монтенем, которой он, унаследовав французский трон, будет руководствоваться: ‘Сила сильна, но доброта сильнее’. Обретя полноту власти, Генрих будет помнить, как могущественны в отношениях с людьми доброта и человечность.

‘Молодые годы короля Генриха IV’ завершаются победой героя. Он наследует корону Франции. И пусть ему еще не подвластна вся страна, а ее столица, Париж, не впускает его в свои ворота, все же огромная масса людей из народа поддерживает своего короля, среди его соратников не только гугеноты, но и многие католики. Цели, которые ставил перед собой молодой Генрих, были подсказаны самим временем: объединение страны, обуздание феодалов, заинтересованных в ослаблении централизованной власти, прекращение религиозных войн. Вот почему, несмотря на то, что в первой части дилогии мы встречаем немало эпизодов, исполненных драматизма, герой, на долю которого хотя и выпадают тяжелейшие испытания, полон светлых и радужных надежд. В характере Генриха преобладают юмор, веселость, он живет с ощущением, что впереди еще вся жизнь и он многое успеет свершить. Круг его друзей и единомышленников увеличивается с каждым днем.

Иной настрой ощущаем мы во второй части дилогии. И это объясняется не только тем, что Г. Манна удручала осложнившаяся в мире обстановка — гитлеровцы усилили террор в Германии и приступили к реализации своих агрессивных планов, начало которым было положено их вторжением в республиканскую Испанию в период разгоревшейся там гражданской войны. Писатель хотел показать трагический конфликт между устремлениями передового государственного деятеля и обусловленной временем ограниченностью его реальных возможностей — время не всегда позволяет себя опередить. Короля захватывают все новые, все более смелые новаторские идеи. Генрих IV, как и Фауст, не торжествует победы, ‘ибо удавшееся дело тотчас же влечет за собой следующее’. Лейтмотивом проходит мысль Гете о бесконечности творческих стремлений человека. ‘Из трудов рождаются новые труды, — говорит романист о своем герое, — и так тянется до самой смерти’.

В ‘Зрелых годах короля Генриха IV’ читателю дано увидеть многие свершения Генриха IV. Своим Нантским эдиктом он сумел уравнять в правах протестантов и католиков. Сам-то он шутливо говорил себе, что бога ‘не трогает, какого люди придерживаются исповедания’, но для него этот эдикт означал нечто куда более важное, чем решение вопросов религиозных верований — ведь он даровал людям право свободно мыслить и право отстаивать свои убеждения. Собственным же символом веры Генрих IV считал, как и его соратники, гуманизм, а это означало ‘веру, что земное назначение человека — быть разумным и храбрым, свободным, имущим и счастливым’.

Останавливаясь на преобразовательской деятельности своего героя, Генрих Манн дает понять, что теперь его новые замыслы приходят в столкновение с тем, что позволяет осуществить эпоха, ибо король ‘выходит за пределы своего могущества и даже своей жизни’. Генрих IV хочет сделать Францию не только целостным, но и процветающим государством, он ‘выхаживает свое королевство, точно сад’, прокладывает новые дороги, заботится о развитии ремесел, торговли, хочет наладить транспорт, а главное — облегчить жизнь тружеников, обеспечить людям мир и ‘получше накормить’ их.

Одна из самых важных проблем дилогии — историко-философская проблема взаимоотношений государственной власти и народа. Служение своему королевству Генрих IV понимает прежде всего как служение людям—такова его задача, таков ‘его удел’. ‘Ничто не властно перед зовом королевства, — размышляет он. — Королевство—это больше, чем убеждения или цель, больше даже, чем слова, это люди, подобные мне’. Даже соратник и министр короля, герцог Рони, по-своему мудрый государственный деятель, его правая рука, оказывается в долгу перед историей, так как не способен осознать, что ‘только счастливый народ составляет счастье государства’.

Борьба Генриха IV за мир, без которого, по его убеждению, не достичь благоденствия людей, — тема, прозвучавшая в первой части дилогии, доминирует во второй. Королю приходится много воевать, но воюет он всегда ‘лишь во имя человечности’. Он хотел бы держать меч в ножнах, ибо не грозный меч должен быть символом его власти, он помышляет о другой — ‘властью над сердцами можно назвать ее’. Девиз его политики, внешней и внутренней, гласит: ‘Не убивать, а помогать жить. Вот в чем суть королевской власти, подлинной власти’. Желая обеспечить народам мир, Генрих IV разрабатывает план мощного союза свободных от габсбургского ига королевств и республик Европы. Это его ‘великий план’, согласно которому содружество народов немедленно выступит против врагов, посягнувших на их мирную жизнь.

На материале прошлого Генрих Манн сумел раскрыть в романе сложность и противоречивость исторического развития человечества, противоречивость прогресса в классовом обществе. Писатель показывает, как его герой, открыв широкий простор деятельности буржуазии, сталкивается с не знакомыми для него доселе врагами — это торгаши, рыцари денежного мешка, это все те, кто превыше всего ценит золото. Уже при Генрихе IV, как ни старается он противодействовать этому, пускают глубокие корни новая мораль, новая философия жизни, философия стяжателей, столь же враждебные гуманизму, как и варварство и мракобесие феодального средневековья. И манновский герой с мукой осознает, что ведь и он способствовал утверждению этих чуждых и ему и народу сил. ‘Его королевство стало великим сверх ожидания…— говорится в романе. — Если же теперь самоотверженные люди превращались в корыстных, а честные даже в подкупных, то вина, собственно, падала на него самого’. Король, некогда высоко ценивший безупречную честность своих правоведов, судей, сталкивается теперь с тем, что они бессовестно толкуют право в пользу богачей. Сурово обходился он с буржуазией, которая стремилась поживиться за счет государства, еще суровее — с судьями, покрывавшими ее. И все же одолеть крепнувшую власть обладателей ‘тугих кошельков’ король не мог. С горечью видит Генрих IV, как люди начинают придавать золоту непомерное значение. Этим грешит даже его верный помощник Рони. Заботясь о процветании хозяйства страны, ее финансах (никогда не забывая при этом печься и о своем собственном обогащении), министр ищет для короля богатую невесту и предпринимает все, чтобы разрушить счастливый союз Генриха с Габриэль д’Эстре.

А сам король? Разве он не делает уступок новому веку, идя против своей совести, пусть после мучительнейших душевных терзаний? Ведь и он, в сущности, предает любовь, руководимый убеждением, что для осуществления его грандиозных замыслов, его великого плана и ему надо принести эту жертву золоту. Так, во второй части дилогии все нарастает звучание трагического мотива, все чаще встречаются в описании героя эпитеты ‘печальный’ и ‘усталый’, говорится о скорбном выражении его глаз. Однако это не означает, что писатель показывает внутреннее поражение своего героя. Нет, его Генрих не утрачивает присущей ему силы воли, юмора, жизнелюбия, веры в конечное торжество добра над злом, но, сталкиваясь с несбыточностью своих лучших помыслов, видя, что жизнь народа ему не удается в корне изменить к лучшему, он не раз предается скорбным думам. ‘Что толку с пользой употребить доходы государства, — размышляет он, — после того, как отобрана единственная корова в семье бедняков’.

Книга заканчивается гибелью героя. Но писатель отнюдь не подводит нас к пессимистическим выводам. Всем ходом повествования он утверждает, что гуманистические идеалы бессмертны, и какие бы испытания ни выпадали на долю человечества, оно всегда будет стремиться к их осуществлению. Герой романа в минуту глубоких раздумий о ходе истории говорит: ‘Мы не умрем… след нашего сознания перейдет в другие умы, потом еще в другие. Спустя столетия явится порода людей, которая будет думать и действовать, как мы. Мы не умрем со своим веком’.

Дилогия Г. Манна о французском короле Генрихе IV так богата по содержанию, так интересны и сложны представленные в ней человеческие характеры, живые, запоминающиеся, что в небольшом предисловии, пожалуй, трудно раскрыть все идейно-художественное своеобразие этого произведения. Да мы и не ставили такой цели. Однако все же следует, на наш взгляд, остановиться на некоторых особенностях художественных приемов писателя, которые ощущаются и в дилогии. Стремясь передать жизнь более полно, Генрих Манн обычно населял свои романы многочисленными действующими лицами. Ему удавались массовые сцены, в которых ни один персонале, какую бы маленькую, проходную роль он ни играл, не терялся в толпе, не оставался незамеченным, а представал как явление типическое, придавая некоторую панорамность воспроизведенной им картине общества. Писатель любил диалоги, речевую полифонию, так что нередко перед нами возникает нечто близкое театральному действу. Все это присутствует и в данной книге.

Характерно для Генриха Манна было и то, что он как бы скрывался за своими героями, им он поручал говорить за себя, их высказывания, логика их поступков выражают его собственную идейную позицию. Повествовательным элементом он пользовался скупо. ‘Я говорил образами, — пояснял прозаик,— и всегда сомневался в своем праве непосредственно формулировать свои мысли’. Ему казалось важнее, чтобы в его творениях ‘некие истины выражались, а не обсуждались’. А вот в романе о Генрихе IV писатель наряду с диалогами часто использует для изображения душевного настроя и переживаний своих персонажей внутренний монолог и вводит всезнающего, предсказывающего будущее и оценивающего прошлое рассказчика, голос которого сливается с авторским голосом. Это заметно не только в ‘Молодых годах короля Генриха IV’, в небольших ‘моралите’ (‘поучениях’), завершающих отдельные главы, но и во второй части дилогии, где в авторских рассуждениях как бы обобщаются важнейшие идейные положения романа.

Исторические романы Генриха Манна о молодых и зрелых годах короля Генриха IV вошли в золотой фонд мировой литературы и получили признание многомиллионных читателей в разных странах мира. Но на родине писателя они стали доступны его соотечественникам лишь после освобождения Германии от фашизма. В нашей стране дилогия о Генрихе IV впервые была опубликована во второй половине тридцатых годов, затем неоднократно переиздавалась и получила высокую оценку критиков и читателей. Генриху Манну были очень дороги интерес и внимание советских людей к его творчеству. Весной 1942 года он с волнением писал Томасу Манну: ‘Россия, эта страна исключительной судьбы, показывает мне, что и я не стал вдруг не нужен: они приобщают к своему великому делу и то, что создано мной’.

Галина Николаевна Знаменская. О власти разума и человечности

Читайте также:

Галина Николаевна Знаменская.
О власти разума и человечности