А. Ф. МЕРЗЛЯКОВ
О вкусе и его изменениях
Речь, говоренная в торжественном собрании общества любителей российской словесности 1817 года
ПРИМЕЧАНИЯ
О вкусе и его изменениях, Мерзляков Алексей Федорович, Год: 1817
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.
В 2-х т. Т.
М., ‘Искусство’, 1974.
Дабы занять внимание ваше, почтенные сочлены, приличнейшим образом сему дню, столько для нас торжественному, позвольте мне предложить на рассуждение ваше некоторые мысли о начале и судии в изящных науках и искусствах, о вкусе, который столь великое имеет влияние на общие нравы и обычаи. Этот предмет — самый ближайший к образованности народной, и ни о чем не говорят так много и часто, как о нем. Он приготовляет нас к другим важнейшим гражданским добродетелям, и потому, при всех недостатках моего слова, он должен быть для вас любезен. Ваша опытность и ученость исправит и более распространит мои мысли, без сомнения, не чуждые главной цели нашего Общества.
Предпринимая говорить о столь трудном и по сю пору еще столь мало объясненном (предмете, чувствую я всю слабость сил своих. Сознаюсь наперед, что, может быть, мысли мои о вкусе столько же прибавят света к бесчисленным о нем суждениям славнейших ученых Европы, как капля дождя, упадшая в море. Спросят: что же заставило меня избрать предмет, столько уже истощенный и притом непостижимый? То же самое, что побудило и других обращать на него свое внимание: важность и повсеместное действие его в науках изящных и искусствах. Самые бесплодные усилия в подобных трудах раздражают еще более любопытство, самая непостижимость предмета приковывает к нему умственные наши очи, и он нечувствительно время от времени объясняется более и более даже самыми погрешностями тех, которые о нем рассуждают.
Влиянию вкуса покорено все: он царствует свободно, и даже своенравно между всеми народами, во всех краях света, по крайней мере с того времени, как люди, собравшись в обществе, познали благоустройство и свои удовольствия, или с того времени, как начали действовать душевными своими силами. Он есть голос природы в человеке, дающий себя слышать первый и прежде, нежели другие умственные способности наши раскрываются,— при всех изменениях своих равно могущественный, равно тиранствующий. Он есть Протей, избегающий оков всякой власти, всякого закона, всякого принуждения и всех усилий ловцов ученых, он, не позволяя, чтоб его постигали, всегда дает себя чувствовать, он разливает повсюду тихие свои благодеяния и осыпает нас своими цветами в то время, когда мы против него вооружаемся предрассудками и заблуждениями. Благодетель неизвестный, он лобзает родившегося счастливого гения в его колыбели, лелеет и воспитывает его, управляет его глазами и сердцем, водит его на помочах своих по излучистым путям великолепного сада природы, и, непостижимый даже самому себе оракул, но исполненный духа своей матери природы, открывает он ее таинства, ее богатства, ее красоты улыбающемуся своему питомцу в каждом цветке, в каждой травке, в малейшем мотыльке, собирающем с них эфирную жизнь свою, показует ему то, чего другие не видят, чего не видят даже умы высокие. Таким образом отверзается для питомца муз рано, весьма рано таинственный храм природы, и он, любимец ее, не чувствуя сам как и почему, становится вдруг ее живописцем, не изучая сердца человеческого, делается его органом всемогущим и творит сам язык новый, который истекает от сердца, одному только сердцу понятен, язык страстей и движений в их самых нежнейших переливах. Гармония сообщает сладость свою его голосу, воображение осыпает самыми свежими цветами его лиру и, ширяясь горе, навевает на нее легкими обоими крылами прекрасные, до бесконечности разнообразные свои мечтания, память предлагает ему все свои ‘сокровища, и строгий ум, осклабляясь, приятно подает ему руку: он нежится на цветах его, не ослабевая, он украшается ими, не теряя своей важности и силы, он любуется сам собой в сиянии юного ласкающего своего друга. Но одно ли только сие действие благотворного вкуса? Он имеет величайшее влияние на блага и несчастья всей нашей жизни. И кто не испытал сего собственным своим опытом? кто не обязан вкусу приятнейшими удовольствиями? Судья всех творений ума и воображения, он сам избиратель материалов и творец, он действует не только в изящных искусствах, но и о других науках, имеющих целью своей важнейшие выгоды жития человеческого, действует на весь круг истинного просвещения, без него нет искусства, красота не имеет прелестей, мудрость — своих любителей, знатность и пышность — жизни, счастье мертво, несчастье безотрадно, убийственно. Видали ли вы бедняка, по наружности лишенного всех способов к удовольствиям света, питающегося одной коркой хлеба, дневными трудами приобретенного, и водой из ближнего источника? Он с веселым лицом, сидя на пороге бедной хижины за какой-нибудь работой, поет радостные песни и улыбается на природу и всякого, кто с ним встретится. Вот благодеяние врожденного вкуса! Видали ли вы великолепного, гордого сатрапа, посреди изобилия, радостей и утех бесчисленных умирающего со скуки? Вот мщение умертвившему его в своем сердце! Видали ли несчастного узника в темнице, томящегося медленным, изнурительным ожиданием грозящей решительной судьбы своей? Посреди ужасов, в жилище унижения и отчаяния, он занят какой-нибудь прежней любимой своей охотой, на бледном лице его проглядывает улыбка, сердце его забывается: он не слышит стука оков своих, он не чувствует бедственного своего состояния, и для него время летит так же скоро, как для свободного счастливца… Вот целебное очарование вкуса! Оно услаждает горести бытия, умножает сладость удовольствий, ускоряет для счастливых и несчастных равно полет тяготеющего времени! Замечено, что у ‘всех народов с успехами в науках вкуса шли ровным шагом и успехи в нравственности, в семейственных и общественных добродетелях, и действительно, вкус дает самим добродетелям особенный блеск и привлекательность. Катонам и Регулам вы удивляетесь хладно, как чуждые, Сократа и Марка Аврелия любите как друга, как своего ближнего. Ганнибал велик, но сердце ваше склоняется к великому Сципиону, его победителю, знаменитому другу Энния и муз римских. Не вкус ли предохраняет нас и от пороков, и от слабостей постыдных, особенно в лета нежнейшей юности? Счастлив тот молодой человек, который препоручен будет присмотру образованного, доброго учителя или которому случится войти в сообщество друзей неиспорченных! Удовольствия вкуса суть истинное, неизъяснимое утешение гонимой добродетели, невинное рассеяние трудолюбивого вельможи, сладостное, почтенное отдохновение героя, судии, мужа государственного, отцов и друзей попечительных, любителей света и уединения. Бели ум как господствующая способность души благодетелен тем, что научает нас различать добро от зла, то изящный вкус не менее благодетелен, научая нас наслаждаться первым и гнушаться другим. Две сии силы в разумении человеческом есть то же, что в солнце всеозаряющий свет и животворящая теплота! Кто, наконец, может быть столь грубым отверженцем природы, чтобы пренебрегать творениями вкуса и необходимыми о нем познаниями?..
В рассуждении моем о вкусе не осмелился я вступать в таинственный лабиринт психологии, хотя, действительно, там скрываются первые его начала. Без сомнения, оттоле проистекать может и свет, более или менее озаряющий сущность его, но для сего предприятия не было еще, кажется, ни героя, похитителя златого руна, ни Ариадниной нити. Первые стихии души нашей неизвестны, и тщетно будем мы стараться изыскивать причины удовольствий и самую природу вкуса до тех пор, пока не будем иметь яснейшего понятия о способностях и действиях души нашей. Я ограничу себя одними наблюдениями, апологией вкуса, дабы определить, сколько возможно, свойства его, изменения и действие в нравственном и физическом мире, ибо в сем особенно заключается польза подобных рассуждений.
Как обыкновенно определяют вкус? Иные называют его способностью отличать красоты в природе и искусствах и наслаждаться ими, другие говорят: он есть взор души, ясно замечающий приличия или скрытые отношения на предметах. Иные нарицают его гласом природы, врожденной любовью к самому себе, которая избирает предметы по ближайшему их к нам отношению или влиянию. Все сии определения, может быть, справедливы, но они, как вы изволите приметить, только скользят на поверхности предмета, и нимало не показывают нам его сущности. В них мы понимаем вдруг и творца и судию, художника и зрителя или читателя и соглашаемся, что тому и другому должно быть со вкусом, дабы они были довольны друг другом… Первое, что во всех сих определениях встречается сомнительное, есть самое слово ‘способность’. Строгие критики спросят: должно ли принимать вкус действием рассудка, или внутренним особенным чувствованием? Потом: что такое рассудок в отношении к изящным искусствам и наукам? Потом еще: что такое красота, или прекрасное вообще, которое вкус избирает? Наконец: каким образом надежнее отличает вкус сие ‘прекрасное, из природы и искусств взятое, и по каким именно признакам избирает его? О бездна ученых сомнений! Чем далее, тем темнее… Таким образом, все определение вкуса исчезает само собою как неудовлетворительное. Разве определяем мы существо солнца, оказав, что оно есть свет и теплота, или что душа есть эфирный огонь, гармония, или единица от единицы? В самом деле, если положить, что вкус есть действие рассудка, как определить сей рассудок, действующий в искусствах? Если под сим словом понимаем способность ума, которая в отвлеченных предметах открывает истину, а в вещественных судит, сообразны ли средства с предположенной целью, то думаю, что сей вопрос легко решить можно, ибо для всех очевидно, что вкус не зависит ни от одной из сих способностей рассудка. Не логические доводы, выводимые один из другого, не глубокие суждения ума убеждают нас, почему луг весенний, юной зеленью покрытый, легким зефиром обвеваемый, утренней росою орошенный, прохладой благоухающей питающий,— почему сей луг прекрасен, почему прелестна роза или какой-нибудь другой цветок? почему сия колоннада кажется лучше, нежели другая? почему занимают меня сии развалины, сей обгорелый от молнии дуб, к которому нечаянно приблизился я в своей прогулке? почему один человек с первого раза более нравится, нежели другой? Довольно одного взгляда, и мы очарованы, мы уже наслаждаемся, не в силах показать причин ощущаемого нами удовольствия. Философ и крестьянин, дитя и муж равно останавливаются перед огромным, блистательным зданием, пред колоссальной статуей, равно любят смотреть на лучезарную радугу, которую всевышний воитель, после грозной бури, примиряясь с творением, благоизволит наконец, яко лук свой, повесить на высотах небес от востока до запада. Отчего нас утешает иногда безделка, которой и употребления мы не знаем,— безделка, часто вредная в своих последствиях, утешает более, нежели что-либо хорошее, нами самими за таковое по рассудку признанное? Мы к сей безделке привыкаем, привычка обращается в страсть — и после многих лет спроси нас, почему мы ее любили, мы не в состоянии оказать причины. Итак, способность ощущать удовольствия при красотах, сим подобных, кажется, зависит более от внутренней чувствительности, нежели от действия мыслящей силы. Может быть, потому же получила она и название наружного чувства, того, чрез которое мы ощущаем и различаем приятность пищи. Но если главное основание вкуса заключается в некоторой врожденной, похожей на инстинкт чувствительности к прекрасному, то, с другой стороны, как после мы докажем, рассудок не перестает способствовать ему во многих действиях: он распространяет его область и силы. Это добрый пестун, дядька, который, позволяя дитяти и самому смотреть и самому ходить, не спускает его, однако, с помочей своих, или, лучше сказать, он истинный воспитатель, который располагает и глазами, и умом, и сердцем своего воспитанника. Итак, вкус в сем смысле есть способность, свойственная всем людям, по крайней мере, в известной степени, и может ли быть иначе? Не для всех ли равно открыто великолепное зрелище природы? Как скоро человек поставлен был зиждителем в средине творения, как скоро в первом восторге своем воскликнул он: где я? кто я? откуда я? — в то время развилось в нем первое чувство красоты и прелестей, зародыш чистейших наслаждений его сердца. Мильтон представляет первых двух человеков, занимающихся цветами, которые они собирали, сберегали, садили. Это не только стихотворный вымысел, но истина философическая, ибо душа, исполненная деятельности жаждущая занятий, на что прежде всего могла обратить взор свой, как не на цветы, испещряющие бархатный луг, на сию эмблему прелестей и даже самых удовольствий, от них происходящих? Чувство красоты, говорю, вообще свойственно, сродно природе человеческой, в каком бы роде оно ни было. В самих детях прежде всего открывается способность вкуса, или стремление к прекрасному. Они любят тела правильные, дивятся картинам, статуям, куклам и всяким подражаниям, сильно привязываются ко всему, что ново или чудесно. В самих даже пустынях американских, где человеческая природа является в последнем своем унижении, дикие имеют свои наряды, праздничные платья, украшения, свои военные и надгробные песни, свои речи и своих ораторов. Серьги, перстни, кольца принадлежат не одним европейцам, дикие также украшают себя, хотя иным образом. Караибская девушка с узорчатым лицом, с узорчатыми руками имеет такое же требование на вкус, как парижанка. Посему мы должны заключить, что первые начала вкуса глубоко заключены в нашем сердце. Человеку не меньше свойственно иметь некоторую разборчивость в прекрасном, как и обладать способностью ума и даром слова.
Итак, нет ни готтентота, ни караиба, совершенно лишенного вкуса. Но какое расстояние между ним и просвещенным европейцем! Степени вкуса бесчисленны. В иных едва приметны некоторые искры сего божественного дара. Красоты, ими отличаемые, суть самые грубые, и производят на них очень малое, смутное впечатление. Напротив того, в других вкус восходит до тончайшей разборчивости, до самого живого чувствования нежнейших, едва замечаемых оттенков красоты. Первых душу можно сравнить с грубым металлом или камнем неполированным, на который упадая, лучи солнечные рассеиваются без отражения и блеска. Других сердце похоже на кристальную Ньютонову призму, которая своими гранями, гладкостью, принимая и удерживая свет, раздробляет его, умножает и отражает на все предметы, какие угодно. Можно вообще заметить, что неравенство между людьми более ощутительно в способности вкуса и его наслаждениях, нежели о общем смысле и рассудке. Каждый крестьянин имеет довольно ума для обыкновенных дел своих, но сколь мало таких, которые умеют пользоваться плодами трудов своих! Строение нашей природы в сем отношении, равно как и во всех других, показывает дивную премудрость отца небесного. Он менее положил различия между детьми своими в дарах рассудка, но в рассуждении тех даров, которые служат только к украшению жизни, был он к ним умереннее в щедротах своих, он бережливее рассыпал семена удовольствий, чтобы сделать их для нас дороже и заставить нас более трудиться о их образовании.
Отчего зависит неравенство вкуса между людьми? Конечно, от разного их сложения, от большей или меньшей нежности органов, от быстроты сил умственных, которой одни одарены более других. Но не природа только причиной сего неравенства, еще более зависит оно от образования и воспитания. Сия истина несомнительная ведет нас к другой: вкус может быть приводим в совершенство. В предположении сем легко удостовериться можем, если подумаем о том безмерном превосходстве, какое учение и образование дают просвещенным народам пред народами дикими в образе жизни, утончении вкуса, в том превосходстве, которое чувствительно даже между людьми одной нации, упражняющимися в изящных искусствах, и чернью грубой, не знакомой с сими занятиями. Труды и упражнение только делают человека совершенным. Это равно применить можно к нашим физическим и умственным силам, можно то же сказать и о наших наружных чувствах, хотя их вообще не столько стараются обрабатывать, сколько другие душевные способности. Мы видим, сколько изощряются наружные чувства у тех людей, которых промысел или звание заставляет чаще ими действовать с усилием. Осязание, например, бывает крайне нежно у тех, которые должны испытывать ровность твердых тел. Употребляющие микроскоп или те, которые гранят и шлифуют дорогие камни, приобретают столь необычайную быстроту зрения, что разглядывают почти неприметные неровности. Роскошный сатрап отличается особливой способностью различать доброту вин и даже узнает все составные их части. Итак, если рассматривать духовную способность вкуса так, как чувство простое, наружное, то нельзя сомневаться в том, что частое упражнение и тщательное направление его к изящным предметам должны чрезвычайно утончить его природные силы. Достаточный пример для сего имеем мы в том, что обыкновенно называется слухом музыкальным. Ежедневный опыт убеждает, что слух всегда способен достигать до известных степеней совершенства. Сперва особенно нравится ему самая простая музыка, которая была уделом первого человека и первых обществ, потом навык и упражнение знакомят сердце наше с новыми удовольствиями. Мелодия более разнообразная становится для нас гораздо приятнейшею, и слух привыкает чувствовать сладость гармонии в самых трудных и многосложных сочинениях. Музыкант слушает огромный оркестр и чувствует все взаимные отношения каждого инструмента, их согласие или несогласие, ход и перелив, он объемлет и читает в сих звуках мысль композитора. То же самое можно сказать о глазе, он не вдруг привыкает к распознанию нежнейших оттенков живописи, но образуется постепенно, занимаясь картинами и рассматривая произведения самых лучших мастеров. Не таким ли же образом привыкаем мы судить о красотах сочинения? Чрез рассматривание лучших образцов, чрез изучение славнейших писателей, чрез сравнение красот одних с другими достигаем мы до утончения вкуса.
В первый раз, когда еще начинаем мы только знакомиться с произведениями гения, чувство красоты в нас бывает темно и сбивчиво: все как бы в тумане. Мы не в состоянии отличать достоинств и недостатков читаемого нами творения, мы не знаем, на чем утвердить свой суд, мы верим только тому впечатлению, которое остается в нас по прочтении целой пьесы, мы говорим вообще, с большим или меньшим восторгом, и часто повторяя за другими: это прекрасно, это хорошо, это дурно! Но как скоро приобретаем несколько опытности, когда вкус, постепенно становясь образованнее, разборчивее, устремится с новым жаром в рассматривание изящного, тогда начнет он отличать не только достоинство целого сочинения, но красоты и недостатки каждой его части, каждой подробности, тогда будет в состоянии означать все особенные качества пьесы, дурные или хорошие. Мрак, носившийся прежде перед нашими глазами, исчезнет — мы увидим новое в самых старых предметах, наблюдение плодит наши удовольствия, и мы можем наконец произнести твердо и безостановочно приговор наш о сочинении. Таким-то образом вкус, рассматриваемый как чувство, весьма совершенствуется посредством упражнения.
Но довольно ли рассматривать его как чувственный только инстинкт? Чувство его первая основа, но рассудок и здравый смысл имеют, как прежде я заметил, столь великое влияние на все работы и приговоры художника, что чистый, хороший вкус можно и должно почитать за способность, составленную из врожденного чувства красоты и ума образованного. Дабы в сем удостовериться, стоит только заметить, что все труды гения суть не что иное, как подражания природе, изображения характеров, нравов и действий человеческих. Удовольствие, получаемое нами от таких подражаний или изображений, основывается на вкусе, но судить о точности и верности оных принадлежит рассудку, который сравнивает копию с оригиналом.
Я читаю поэму, например, ‘Россиаду’. Когда удовольствие мое совершенно? Тогда, когда замечаю в ней хороший план, ход повествования и части, соединенные, вероятно, с надлежащим приличием, когда я замечаю достоинство характеров, взятых из природы или вымышленных, приличный разговор, приличное действие. Сперва удовольствие, происходящее от повествования происшествий великих, трогательных, услаждает наш вкус, так как чувство внутреннее, потом удовольствие, возбужденное после суда о ходе и стройности поэмы, принадлежит неоспоримо здравому рассудку. И чем более ум наш становится способным открывать приличия и порядок в сочинениях, тем более умножается наше наслаждение. Врожденное чувство доставляет очарование красоты, рассудок же показывает нам, почему и каким образом мы сие удовольствие получаем. Когда творения вкуса имеют целью подражание природе, когда рассматриваются в них отношения между целым и его частями, между средствами и концом, что случается в самом деле почти везде, тогда несомненно вся выгода их зависит от суждения рассудка.
Таким образом, открывается обширное поле для умственных наших способностей в очаровательном царстве вкуса, особливо в отношении к сочинениям и другим работам гения. Отсюда-то рождается другой важнейший источник успехов сей способности через приноравливание рассудка и здравого смысла к ее произведениям. Ложные или странные красоты — таковы, например, уродливые характеры и грубые или искаженные чувства, принужденный слог — могут понравиться на одну минуту, и понравиться только потому, что несходство их с природой и противоположность здравому смыслу не были еще довольно исследованы. Покажите только, каким образам должно подражать или представлять природу верно, с точностью и благоразумием, каким образом может сочинитель обработать предмет свой с большей выгодой, тогда мгновенно разрушится очарование, и то, что прежде находили прекрасным, покажется бедным и ничтожным.
Итак, успехи вкуса как умственной нашей способности должны проистекать от двух различных начал: 1) от частого занятия вкуса и 2) от приноравления разума и здравого смысла к его произведениям. Без сомнения, вкус в самой высочайшей степени есть плод природы и науки, он есть не что иное, как врожденное чувство изящного, утонченное прилежным наблюдением красот всех родов и управляемое разумом мудрым и справедливым.
Присовокупим еще к нашим замечаниям одну неоспоримую истину: хороший вкус требует и доброго, чувствительного, нежного сердца. Красоты нравственные не только сами по себе превосходнее всех, но они при всяком случае имеют великое влияние почти на все другие предметы вкуса. Если бы понадобилось живописать страсти, характеры или действия человеческие (а все это, конечно, доставляет гению самые благородные, обильные предметы), то никогда не можем мы составить верного, сильного или трогательного их изображения, ниже почувствовать красоты их собственной, не обладая добрым и нежным сердцем. Тот, которого чувства черствы или жестки, кто не удивляется всему высокому или хвалы достойному и кто не питает в душе чувствований кротких и чистых, тот никогда не будет вкушать удовольствия и при совершеннейших красотах витийства и поэзии.
Признаки, или отличительные черты вкуса, доведенного до возможного совершенства, суть: нежность и исправность, или тонкость.
Нежность вкуса зависит особенно от той врожденной чувствительности, которая служит ему основою, и от нежности органов, которые постигают красоты, непостижимые для других. Можно быть весьма чувствительным и не иметь нежного вкуса. Иного весьма сильно поражают красоты природы и искусства, но он видит в них только то, что или грубо, или слишком разительно, украшения простые и скромные избегают его взора, в таком состоянии вообще вкус у грубых и непросвещенных народов. Напротив того, приобретший нежность вкуса чувствует и сильно и правильно. Он видит малейшие отличия и сходства там, где другие их не видят. Самые сокровенные оттенки не утаятся от его наблюдений, и самые ничтожные погрешности оскорбляют его взор. О нежности вкуса судить можно по тем же приметам, по которым обыкновенно судят о нежности какого-нибудь внешнего чувства. Доброта наружного вкуса не потому только познается, чтоб ощущать приятность или неприятность кушанья, но потому, что он разбирает разность составных его частей, несмотря на многое смешение тончайших приправ. Таким же образом нежность внутреннего вкуса обнаруживается в скором и живом ощущении нежнейших, сложнейших и самых сокровенных оттенков предмета.
Правильность вкуса зависит особенно от того пособия, какое получает он от связи своей с рассудком. Правильный вкус никогда не позволит себя обольстить ложным блеском красоты. Во всех случаях здравый смысл служит ему руководителем. Он с точностью ценит относительные достоинства различных красот, встречающихся в каком-либо творении гения, распределяет их по местам приличным, назначает причины, сколько это возможно, почему они нравятся и почему столько нравятся, а не более. Надобно заметить, что сии качества вкуса, нежность и правильность, редко бывают одна без другой. Вкус не может быть отлично нежным, не быв правильным, равно так же не может быть правильным, не будучи нежным или разборчивым. Но часто случается, что одно из сих качеств имеет перевес над другим. Нежность вкуса особливо оказывается в различении подлинного достоинства сочинений. Правильность вкуса является особенно в отвержении ложных требований на достоинство. Нежность основана на чувстве, а правильность на суждении ума, первая — дар природы, последняя— плод образованности и искусства. Между древними критиками Лонгин обладал более нежностью, Аристотель более точностью, у нас Ломоносов более правилен, Державин более игрив и нежен.
Показав вкус в самой высокой его степени, нам должно теперь рассматривать его устранения от пути надлежащего, его перемены и прихоти, которым он часто бывает подвержен. Мы постараемся доискаться, нет ли каких средств различать истинный вкус от искаженного, испорченного. Такое намерение весьма затруднительно, ибо должно признаться, что никакая способность ума человеческого столько непременчива и несвоенравна в своих действиях, как вкус. Его разнообразие столь велико и часто временно, что некоторые стали думать о нем как о совершенно свободной способности, не имеющей никакой основы, стали подозревать, что он никак не может утвердиться, но во всем повинуется ветреной своей фантазии и моде. Следствием сего было бы то, что всякое учение или исследование философов о вкусе осталось суетным и безнужным. В архитектуре греческие образцы долгое время почитались совершеннейшими, в последующие века готическая архитектура взяла первенство, прошло несколько времени, и опять греческий вкус воскрес во всей силе и возбудил всеобщее удивление. В красноречии и поэзии азиаты любили излишества, роскошь украшений и все блестящее, даже напыщенное, между тем как греки удивлялись только скромным и простым красотам и презирали азиатское надменное тщеславие4.
О вкусе и его изменениях (‘Труды Общества любителей российской словесности’, М., 1818, ч. X, стр. 3—45). Печатается с сокращениями. Следует отдавать себе отчет в том, что здесь эта тема изложена так, как ее Мерзляков понимал уже не в 1812, а в 1817 году, когда, вероятно, опираясь и на старые материалы 1812 года, он произнес печатаемую речь.