З. Н. Гиппиус
О верности
…Измены нет — душа одна.
КОММЕНТАРИИ
О верности, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1922
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Какая радость…
Всегда радость, если человек, которого давно считаешь погибшим, вдруг оказывается живым. Радость, даже если его едва знаешь. А когда он друг?
Тот, чье письмо сейчас передо мной, — мой давний друг. Никто, может быть, не знает так хорошо некоторых подробностей его приключений в 18 г., как знаем мы. Но в 18-м же году он уехал в Сибирь, в белую армию, и до сегодня мы ничего о нем не слыхали, все говорило о том, что он погиб.
И вот — он жив. Мало того, он сумел, — только что — только что, — вырваться из советского ада. Вырвался — но еще не спасен. Это надо помнить: если вырвешься в соседнее самостоятельное государство, заключившее с Москвой форменный мир, — ты еще далеко не спасен. Ибо знаменитое государство Совдепское, с которым ныне и великие державы собираются заключить мир, признать его ‘тоже’ государством, — отделено от всех соседей (мирных!) колючей проволокой. И всех несчастных, которые от лютой смерти спасаясь, проползают за проволоку, пограничная стража ‘вышвыривает’ обратно.
‘Случайность спасла’, — пишет мой друг. Второй раз прошел, на некотором расстоянии, а сначала ‘вышвырнули’. И живет он в этом ‘свободном’ государстве пока нелегально.
Конечно, ни проволоки, ни вышвыриванья, ничего этого нет в ‘мирных’ договорах с Совдепией. Проволока требуется жизнью. Чумное место должно быть за кордоном. И очутись Лондон где-нибудь поближе, Ллойд Джордж еще не такую проволоку соорудил бы на границе с любезными ему теперь ‘людоедами’.
Моего друга за эти четыре года непрерывно спасал случай, — а вернее Бог, потому что уж очень чудесна эта цепь случаев. Я не буду рассказывать его эпопею, тем более что окончательно мой друг еще не ‘спасен’. Плен, каторжная тюрьма, несколько раз — четыре или пять — суд с приговором к расстрелу. Все болезни, всякие этапы, пересылка в Россию, регистрация, зачисление в красную армию… Наконец, при полной инвалидности, определение, — опять случаем, — на должность обучающего красных курсантов географии. Тут он был свидетелем, как его милые ученики расстреляли в один день около 500 человек (472, в таком-то месте, тогда-то, пишет он).
Новая ‘эволюция’ большевиков отразилась на ‘учителе’ тем, что его отставили от должности и приказали ехать в места весьма отдаленные, ‘под надзор (гласный) тамошней Ч. К.’. Ну, это дело известное, и мой друг решил пока закончить свои мытарства, перебравшись за проволоку.
Спасение его тем чудеснее, что он — офицер первого военного выпуска (бывший студент) и на фронте с 14-го года. Самый настоящий ‘белый офицер’.
Письмо его бодрое, радостное, нормальное, и… какая острая грусть в нем для нас, здешних! Какой стыд читать это письмо!
Я скажу, почему.
‘Меня N. N. благословили ехать к вам’, — пишет мой друг одному видному эмигранту:
‘Я думаю, что я вам могу быть полезен’. Он, если не больше, чем прежде, ‘непримирим’ к русским владыкам, то лишь потому, что и прежде был непримирим до конца. И по-прежнему ‘готов на все’.
Так он пишет… ибо не знает еще ничего. Еще думает, что здесь есть какие-то, подобно России, — ‘мы’, есть какая-то совместность, а не каждый человек отдельно — против другого, отдельного. Думает, что его опыт ценен в чьих-то глазах и ценна его ‘непримиримость’. Не знает, что здесь друзья — расходятся, чтобы приуготовить себе пути для схождения с врагами. Что здесь уже почти нет борьбы, и не нужны, поэтому, люди, ‘на все готовые…’.
Нет глубже пропасти, чем вырылась она между здешними, эмигрантами, забывшими (а их много, очень много!) — и людьми тамошними, оставшимися. Ничего не забывшими — ничему не изменившими.
Измена — самая страшная, самая ачеловеческая вещь. Даже не аморальная, а именно ачеловеческая. Она предполагает отсутствие памяти. Память же — есть то, что делает из индивидуума — личность, отделяет человека от ‘особи’. Измена — есть безответственность в самом полном значении слова. Она уничтожает человека целиком, — в прошлом, в настоящем, в будущем. Измена не есть перемена. Двигаясь вперед во времени — личность растет, — расширяется сознание, накапливается опыт, перемена в этом смысле — ежели мы назовем такое движение переменой — противоположна измене. В первом случае мы приобретаем, во втором — теряем. Движение — жизнь. Измена — смерть. Измена, все равно кому или чему, есть измена, прежде всего, самому себе.
Только она — яд, разлагающий общественность. В отличие от многих других ядов, — яд измены не теряет своей разрушительной силы даже в малых дозах. Измена в мелочах так же губительна для общественности (и для личности), как измена в деле более крупном. ‘Если ты в малом был не верен — кто поверит тебе в большом?’
Оттого во все века, везде, сознательно или инстинктивно, люди боялись ‘измены’, как самого страшного врага, самого преступного ‘соблазна’. Оттого ныне, в России, люди, возведшие в принцип ‘измену’, взявшие ее за свою базу, — враги всего остального человечества, и будут ему врагами, пока существуют. Оттого они так неспособны к движению, к перемене, к росту, к ‘эволюции’: они апостолы чистейшего разрушения.
Соблазняются глупцы, невежды и ничтожества, подобные большевикам же: Ленин ‘эволюционирует’, Троцкий ‘исправляется’! Но все настоящие люди знают, не умом — так сердцем: это не перемена, это не движение, это все та же крутящаяся цепь, ряд измен, углубление всераспада и — самораспада, конечно.
‘Надобно в мир прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого приходит соблазн’.
Это неизбежное ‘горе’ приблизилось. Оно при большевистских дверях. Их окончательный распад не подлежит уже никакому сомнению. И тем досаднее, тем мучительнее смотреть на попадающих в сети соблазна теперь, сейчас, накануне конца. Ведь среди глупцов и невежд есть и люди невинные. Но и на них, увы, падает эта башня Силоамская…
Для них, невинных, не знающих, не начавших, м. б., как следует думать, или слишком измученных и покинутых на чужбине, я и пишу это. Я предупреждаю их, повторяю им: будьте верны себе, жизнь многое прощает, измену — никогда. Измена носит отплату внутри себя самой. С оставшимися там, на родине, живыми людьми — что мне говорить! Они все знают, все понимают их непримиримость святая тверже стали, — вот как у этого друга моего, что пишет, спасенный, такое ясное, бодрое письмо.
Он не знает, правда, что некоторым, очень многим, эмигрантам должно быть стыдно читать это письмо, но пусть! Не будем преувеличивать. Не будем унывать. Среди миллионов русских беженцев, здесь — много таких же живых людей, как и там, много крепких духом. Если они чувствуют себя затерянными на чужбине, одинокими, покинутыми — они не должны забывать: эти дни — дни кануна освобождения России, и ей нужны сильные, крепкие, верные.
Год тому назад, на этих же страницах, было много упомянуто о ‘Союзе Непримиримых’. Он жив, — еще бы! — этот таинственнейший из тайных, неуловимых для ‘товарищей’, союз, рожденный органически, самой жизнью. Я напоминаю о нем, теперь как раз время. Напоминаю: его членом становится всякий, кто скажет следующее:
1) ‘Что бы Россия ни переживала (и я лично), где бы я ни был, и где бы, и в каком положении, ни были большевики, — я не способен ни на какое их внутреннее принятие, ни на какое примирение с ними и с III Интернационалом. Я не способен, ни теперь, ни впредь, ни на какое им содействие, не будучи к тому принужден физическим насилием.
2) Изменяя вышесказанному, я изменяю самому себе, и моя измена должна считаться признанием моей личной негодности’.
Это все. И, кажется, все, что я могу сказать о ‘Союзе Непримиримых’ в печати. Прибавлю только, что зародившись в России, имея практическую задачу облегчения первых шагов новой послебольшевистской русской власти, а также внешнего спасения и морального оправдания русских людей, — Союз переселился и в Европу. По мере того, как волны русского населения перехлестывают заграницы, — он оказывается нужным столько же здесь, сколько там, в России.
В тяжких условиях беженства человек, даже не слабый, легко теряется, становится безоружным против соглашательских провокаций. Но если он член ‘Союза Непримиримых’ — он помнит себя, верен себе и России, знает, что не один и не забыт.
Да, если не прощается измена, то не забывается верность.
Двадцать второй год застает Россию еще в цепях. Но да будет он годом ее освобождения. Это не пустое пожелание. И не пророчество. Это просто жизненное, живое ощущение совершающегося. То же самое, что в России, у оставшихся. Письмо моего друга дышит этой близкой радостью.
‘Они все вместе ждут. Они бодры’ — и верны.
Будем же и мы с ними, будем и мы верны… новой, свободной, России. Ей верные нужны.
Впервые: Общее Дело. Париж, 1922. 1 января. No 531. С. 2.
Башня Силоамская — в Евангелии от Луки: ‘Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех живущих в Иерусалиме?’ (13, 4).