З. Н. Гиппиус
Кубок смерти
…Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно,
И грозный час настал — теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный.
Лермонтов
КОММЕНТАРИИ
Кубок смерти, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1921
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Летом 19 года в моем петербургском дневнике есть такая отметка:
‘…Читаю ‘Юдоль’ Лескова. Это о голоде в средней России в 1840 году. Не мы ли это, эти крепостные помещиков Орловской губернии? Не так же ли и мы обречены умирать, прикрепленные к месту? Только помещики выдавали дворовым по три фунта хлеба в день… Три фунта! Даже не верится. А крестьянская ‘Юдоль’ — смерть продолжалась всего 10 месяцев. Годы длится наша…’ {Не имея здесь под рукой русского текста ‘Дневника’ — цитирую по переводу, приблизительно.}.
Параллель всегородского русского вымирания, голода 18—19-20—21 гг. и голода средней полосы России 1840 года можно провести дальше — до мельчайших подробностей. Так же ели только помещики, повелители крепостного населения (коммунисты), так же выдавали они паек только дворовым (комиссарским приближенным и телохранителям), так же умирали фактически брошенные на произвол судьбы крепостные рабы. Небольшая разница: помещики не практиковали террора над издыхающими рабами, более добрые и предусмотрительные даже пытались организовать у себя кое-какую помощь и — не ловили убегающих, смотрели сквозь пальцы. Разница пропорциональная — все население всех русских городов XX века и скудное население нескольких губерний в сороковых годах, а также различность времени продолжения — это у меня уже указано.
Даже в бытовых подробностях — какое странное совпадение! Две девочки побольше заманили в избу мальчика поменьше, зарезали его и хотели зажарить и съесть. Только не сумели, в печку не влезал. Это в сороковых годах. Всем памятен подтвержденный случай в Москве в 20 году: два мальчика побольше убили своего младшего товарища, жарили мясо на лучинках и ели, закапывая недоеденное в землю. ‘Сначала ничего, а потом стало дурно пахнуть’, — откровенно объясняли они впоследствии.
Таких маленьких примеров сколько угодно. И если, по Лескову, во время голода 40 г. люди дошли до пожирания вещей самых невероятных и до какого-то странного озверения, — то в двадцатых годах нового века новые рабы — не на наших ли глазах дрались в Петербурге, на Николаевской улице с собаками, вырывая у них (и друг у друга) кишки павшей лошади?
Так длилось, длилось… Умирали в терзаниях голода миллионы (куда старым 40-м годам!) — но еще единицы миллионов. Сейчас, в данную минуту, в половине 21 года, эта цифра сразу возросла, сейчас будут умирать, умирают, не единицы, а десятки миллионов. Известия о ‘голоде в России’ не дают нам никакого ‘нового’ бедствия: это все то же, знакомое, испытанное, ‘издыханье рабов’, разница между 18—19 гг. и нынешним 21 годом — только количественная: единицы миллионов — десятки миллионов.
Пусть не удивляются моему ‘спокойному’ тону. Кто пережил в России момент ‘исполнения’ большевизма, те знают и знали, что за этой чертой уже никакие качественные изменения в России, при большевиках, невозможны. Это тоже отмечено в моем дневнике: ‘…перчатка вывернута на изнанку. Куда же дальше? Теперь предстоят лишь количественные перемены: больше смертей, меньше хлеба… При помощи математики можно, пожалуй, и высчитать цифры на 10 лет вперед, особенно зная прогрессию их возрастания…’.
Ввиду всего этого 25 миллионов умирающих не могут поразить нашего воображения. Не в нынешнем, так в будущем году умирали бы эти 25 миллионов. Это не случайность, а железный закон причинности, — математика.
Мой друг (не так давно вырвавшийся из Совдепии) пишет мне, что никогда не жалел, а вот теперь жалеет, что он ученый, а не писатель: ‘Надо же кричать, вопить на всю Европу, на весь мир! Надо же, чтобы человечество опомнилось…’.
Годы мы кричали и вопили, указывая на единицы гибнущих миллионов (притом еще в числе этих миллионов был цвет всей русской культуры). Мы предрекали и нынешние десятки миллионов и указывали на каждый пропущенный день как на безмерно увеличивающий трудность помощи. Бог ли покарал все человечество глухотой, наши ли голоса были слабы — не знаю, знаю только, что мы кричали во всю силу голоса и громче кричать не можем, хотя бы не 25, а 125 миллионов завтра стало умирать в России.
Чего мы достигли нашими криками и убеждениями, нашими призывами прислушаться к стонам умирающих? Все малые, новоявленные ‘державки’ бросились мириться с большевиками, первопричиной всех смертей, а большая Англия с ними даже подружилась и беззаветно им помогает. Как раз на этих днях торговая английская делегация выехала к большевикам (и на ‘советских’ обедах будет удивляться: какой вздор несли эти эмигранты о голоде! В России очень недурно едят!). Нет европейского центра, где бы не копошились расползшиеся большевики, легально или полулегально не работали, не издавали свою ядовитую рептилию.
Вот результаты нашего обращения к Европе. Не только нашего, писательского — отнюдь! нет, всех нас русских разумных людей. Это не заставит нас, конечно, молчать: если мы замолчим — камни завопят. Лишь некоторые из нас, самые слабые, помешались: стали вопить, что не хотят, чтобы России кто-нибудь помог, что не надо помогать подняться упавшему больному, — пусть он сам поднимается и справляется, как может (а не сможет, сдохнет, туда ему и дорога?). Это, конечно, помешательство, уже по тому одному, что никто помощи не предлагал, и нельзя в нормальном состоянии отбояриваться, крича, оттого, чего тебе никто и не думает давать.
Но оставим это. Вернемся к моменту. Разумно, с горьким спокойствием взглянем на него. Дело идет о паллиативе, т. е. о сегодняшнем накормлении 25-ти миллионов русских крестьян, Так’ чтобы в нынешнем году не все эти 25 миллионов умерли, какие мыслятся тут реальные возможности?
Допустим, что так называемое ‘культурное’ человечество, не слышавшее стонов пяти—шести миллионишек, услыхало рев двадцатипятимиллионный. Допустим, — ибо ‘количество’ — еще единственное, что может ныне произвести впечатление (хотя кто его знает, какое количество). Предположим, что Европа и Америка пожелают помочь, захотят подкормить этих беспокойных русских. Как они это сделают? Как, с чего начнут? Благотворительные общества, организации? Будем же реальны. ‘Руль’ совершенно правильно отмечает, что при таких размерах бедствия странно и говорить о благотворительности, помощь возможна только самая широкая, государственная.
Допустим даже и это, хотя мы тут сразу входим в область абсурда, большевистских ‘гарантий’, которых они не могут дать, просто-таки физически не могут, по законам природы не могут, — зачем и ломать дураков, требовать ‘гарантий’? Но перешагнем и через этот основной абсурд. Представим себе, что в Россию с севера и с юга потянулись корабли с хлебом под разноцветными флагами. Вот они в Петербурге, в Одессе, в Севастополе, в Новороссийске… Допустим, что американцы сами разгрузили хлеб и… что же дальше? Как, под чьей охраной, повезут его к месту делегированные американцы, повезут за тысячу верст голодающим — сквозь строй таких же голодающих? Под охраной голодных и давно безумных грабителей-красноармейцев? Не будут ли эти последние ждать, чтобы по дороге хлеб отбили многочисленные ‘зеленые’, всевозможные ‘банды’, которые, слава Богу, зевать не станут, самим жрать нечего? С какими это большевистскими ‘гарантиями’ в руках надеются американцы и другие просвещенные европейцы благополучно довезти свой хлеб до намеченных ртов, мимо красных, зеленых и всех прочих?
Наконец, вот последнее. Сузимся до самой узкой конкретности. На чем, как повезут эти миллионы пудов тысячи верст? Где вагоны? Где паровозы? Где топливо? Где рельсы? Ежели обозами — где лошади? Привезти и лошадей — их съедят по дороге вместе с хлебом…
Нет, бесцельно скакать через абсурды: все равно, через все не перескочишь. Бесполезно бороться со следствиями, оставляя причину. Безумный нечеловеческий труд — помощь сегодня России. Тяжесть этого труда Европа и Америка создали сами. На свою голову. На свою — потому что ведь все равно они понесут его. Если отступят и теперь, как отступили тогда, когда могли оказать помощь в тысячу раз легче и осмысленнее — все равно: им придется поднять этот груз, когда тяжесть еще удесятерится, работа еще по видимости обессмыслится.
Не проймет их смрад от 25 миллионов покойников — захватит через несколько времени от ста миллионов. Это расчет безошибочный. И я склоняюсь к мысли, что, пожалуй, до последнего ужаса и позора человечество XX века себя не доведет, начнет свою тяжкую, трудную работу помощи теперь же, вступит в борьбу со смрадом теперешним, не дожидаясь стомиллионного.
На всякое праведное человеческое усилие, даже с точки зрения разума, абсурдное — история умеет отвечать неожиданностью, непредвиденностью, как бы чудом. Пусть же идут помогать России, пусть идут в шорох, не видя первопричины, видя только море людей, умирающих от голода, пусть не слышат, не понимают наших слов, не верят нашим крикам, но пусть идут.
Мы давно знали, что
Сказать — не поверят…
Кричать — не поймут…
Но разве мы не чувствуем теперь все, помимо разума, упованием нашим,
Что близится черед,
Свершается суд…?
Впервые: Общее Дело. Париж, 1921. 27 июля. No 375. С. 2.
Страданьями была упитана она… — М. Ю. Лермонтов. Еврейская мелодия. Из Байрона (1836).
‘Юдоль’ — мемуарная повесть Н. С. Лескова (1892).
Сказать — не поверят… — четверостишие Гиппиус, опубликованное в ‘Русской Мысли’ (1921. No 3/4. С. 96) в составе ‘Серого блокнота’ (23 декабря 1919 г.).