Максим Горький
Максим Горький
О Василии Слепцове
О Василии Слепцове
ПРИМЕЧАНИЕ
ПРИМЕЧАНИЕ
О Василии Слепцове, Горький Максим, Год: 1922
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Крупный, оригинальный талант Слепцова некоторыми чертами сроден чудесному таланту А.П.Чехова, хотя Слепцов совершенно не владел вдумчивой, грустной лирикой, чутьём природы и мягким, однако точным языком Антона Чехова, но острота наблюдений, независимость мысли и скептическое отношение к русской действительноcти очень сближают этих писателей, далёких друг другу в общем.
Очерки Слепцова появились в те годы, когда в русской литературе особенно громко начали раздаваться голоса ‘кающихся дворян’, зазвучала чувствительная исповедь потомков о грехах предков, — исповедь весьма многослойная, не всегда сердечная и едва ли уместная, ибо то, что называлось ‘грехом предков’ (‘отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина’, Иеремия, 31, 29), было исторической неизбежностью, обязательным для всех народов этапом культурного развития и требовало не словесного раскаяния потомков, а их упорной борьбы с окаменелостями прошлого в мысли и деле, в быте и чувстве. Тогда разыгрывалось в русской литературе и под её влиянием в обществе второе действие странной романтической драмы, героями которой являлись, с одной стороны, влюблённая интеллигенция, с другой — бесчувственный народ, причём за подлинный народ принималось только большинство населения — крестьянство, другие же классы, например, рабочий, как бы не существовали и не замечались литературой. О народе литература говорила, как и надлежит влюблённой, повышенным тоном, стараясь подчеркнуть прежде всего положительные начала его психики и быта, невольно преувеличивая их, но в общем стремясь пробудить гуманное отношение к мужику, действительное внимание к деревне, что и было достигнуто литературой.
В это время Слепцов заговорил тоном спокойного наблюдателя о нелепой жизни мещанского городка Осташкова, — городка, который чудесным каким-то образом весь принадлежит купцу Савину, а купец, всесторонне грабя его, в то же время односторонне украшает ершами, весьма искусно вырезанными из дерева. Смысл этой исторически верной картинки развития внешней культуры, творимой русским хищником, который в течение столетия не мог избавить страну от ежегодных эпидемий тифа, но создал лучший в мире балет, — смысл этого умного очерка остался не понят публицистами и журналистами эпохи. Их сердечное внимание было направлено в сторону тысяч деревень, а сотни уездных городов русских — эти фабрики очень мелкой и скудоумной буржуазии, тупого, мёртвого консерватизма, устои коего ушли глубоко в недра каменного невежества, — эти города остались вне поля зрения либеральной и радикальной мысли, в стороне от благотворного влияния интеллектуальной силы.
После — в восьмидесятых, в 1905-6 годах — уездные гнёзда российской косности очень тяжко показали устойчивость своего быта, — социально-политическое значение этой устойчивости остается недостаточно понятым и в дни ‘великих реформ’, принятых многими подобно трусу, мору, потопу и вообще ‘стихийным катастрофам’.
Далее, в очерке ‘Владимирка и Клязьма’ Слепцов рассказывает, как французы строят железнодорожный мост, как они ссорятся со своими инженерами и немножко издеваются над русскими, как рабочий-француз говорит начальнику своему: ‘Я вас уважаю, но — не боюсь’, а тринадцатилетний мальчуган, попав на суздальскую Клязьму с французской Луары, говорит о Святой Руси: ‘Это край варваров’.
Русак рассказывает Слепцову, как машинист-француз пускает ‘в рыло’ главного приказчика строителей моста струю горячего пара, рассказчик безобидно смеётся над шуткой француза, а в это время другой русачок выманивает у иноземца несколько медных копеек — нищенскую сдачу с тех пудов русского золота, которые французы увезут на свою родину.
Работают французы, — описывает Слепцов, — народ всё крупный, такой основательный, надёжный, все с такими густыми, чёрными бородами, в тёплых мерлушковых шапках, в дублёных рукавицах. Прошёл какой-то начальник в енотовой шубе, — никто и ухом не повёл, никому до него и дела нет, всякий занят своим, прилаживают гайки, и всё это так просто, свободно, без криков и понуканий, покуривая сигарку, распевая песенки о своей прекрасной Франции… А там, внизу, под мостом, копошится народ: человек тридцать каких-то нищих всех возрастов, начиная с пятнадцати и до семидесяти лет, усиленно дёргали измочаленный канат и тянули песню прекрасной России:
Черная галка,
Чистая полянка,
Жена Марусенька,
Черноброва —
Чего не ночуешь дома?
— Ух!
Человек десять ковырялись во льду, таская из воды обмёрзлые брёвна. И так-то вяло, как будто нехотя. Поковыряют, поковыряют да почешутся или примутся зевать и потягиваться и до той поры зевают, потягиваются, пока не увидит их десятник и не закричит:
— Эй, вы! Шмони вы эдакие, право — шмони. Ну, что стали? Эх, палки на вас нет!
Всё это нарисовано очень живо, ловкой, твёрдой рукой и настолько внушительно, что из краткого, спешного очерка приёмов работы, навыков жизни, отношений двух племён как будто возникает некая жуткая и густая тень, возникает и падает далеко вперёд на будущее нелепой русской земли.
Слепцов вообще брал темы новые, не тронутые до него, он писал о фабричных рабочих, об уличной жизни Петербурга, его очерки полны намёков — вероятно, бессознательных — на судьбу отдалённого будущего страны, полны живого смысла, не уловленного в своё время, но его темы тотчас были подхвачены Глебом Успенским в книге ‘Нравы Растеряевой улицы’, Левитовым и Вороновым в их славной книжке ‘Жизнь московских закоулков’ и затем целой группой менее видных, забытых теперь писателей, сотрудников ‘Современника’, ‘Отечественных записок’, ‘Дела’ и ‘Слова’.
Отношение Слепцова к деревне заметно разнилось с общим повышенным отношением к ней. В сценах ‘Мёртвое тело’, в рассказах ‘Свиньи’, ‘Питомка’, ‘Ночлег’ и прочих у Слепцова чувствуется печальная усмешка человека, который сомневается во всём, что в ту пору было принято думать и говорить о деревне. Он изображает мужика неумным, равнодушным к ближнему и своей судьбе, притерпевшимся ко всем несчастьям, почти безропотно подчинённым чужой воле даже тогда, когда ему ясно, что её цели и глупы и вредны его интересам. Этот мужик спокойно ходит в волость ‘пороться’ и терпеливо ждёт, когда начальство удосужится выпороть его.
Историк русской литературы С.А.Венгеров говорит, что Слепцов изображал мужика ‘настоящим головотяпом’, критик Скабичевский упрекал его в поверхностно скептическом отношении к деревне, есть и ещё мнения, не лестные для Слепцова. И хотя все признавали оригинальность таланта нового писателя, хвалили его за простоту и убедительность рассказов, однако его расхождение с установленным эпохой литературным каноном, видимо, отодвигало его в сторону от литературных кружков, оставляя человеком без друзей. Думать так позволяет то обстоятельство, что о Слепцове почти нет воспоминаний, кроме рассказа о нём Панаевой-Головачёвой, подруги и сотрудницы Н. А. Некрасова. В шестидесятых годах ‘женский вопрос’ рассматривался как вопрос первостепенной социальной важности, — Слепцов был одним из первых, кто искренне увлёкся вопросом и посвятил ему не мало энергии, всячески пытаясь облегчить женщинам путь к знанию и самообразованию.
Уже в 1863 году он затевает ряд популярно-научных лекций для женщин, которые в то время десятками съезжались из провинции в Петербург, стремясь к знанию и свободе, что было законно и естественно в стране малограмотной. Это движение решительно и злобно порицалось консерваторами, они кричали о разрушении семьи и опасностях, вытекающих отсюда для нации, они дали учащимся женщинам едкое прозвище ‘горизонталок’, приписывая им все грехи и пороки.
Но лекции Слепцова посещались такими женщинами, как Н. П. Суслова, дочь крестьянина, первая русская женщина, получившая в Швейцарии звание доктора медицинских наук и потом практиковавшая в Петербурге, в Н.-Новгороде, автор нескольких ценных сочинений по медицине, Бокова, которая тоже впоследствии получила диплом доктора в Германии и стала известным в Лондоне оператором по болезням глаз, была знакома со Слепцовым и Софья Ковалевская, знаменитая как профессор математики в Стокгольме.
Но эти лекции не имели успеха, — подбор лекторов оказался недостаточно удачным, женщин, которые искренне желали учиться, было меньше, чем тех, которые мнимо желали этого, и, наконец, как это само собой разумеется, вокруг честного дела неизбежно возникли грязные сплетни. Это не обескуражило Слепцова, он устроил нечто вроде ‘коммун’ — общую квартиру для тружениц науки, пытался устроить для них переплётную и белошвейные мастерские, открыть контору для переписки деловых бумаг, организовал переводы с иностранных языков, устраивал публичные лекции, спектакли, литературные номера в пользу своих ‘коммунисток’, делал всё, что позволяли условия времени и стойкое сопротивление русского быта, эти его затеи ещё более усилили грязные сплетни и, наконец, привлекли внимание полиции. Обыватели стали говорить, что Слепцов основал новую секту, нечто вроде ‘корабля’ хлыстов, что в секте царит дикая распущенность, и полиция, подозревая нечто иное, арестовала Слепцова и посадила его в ‘каталажку’ Александро-Невской части, откуда он через семь недель вышел больным.
Жажда непосредственной близости к жизни, деятельное участие в ней, несомненно, мешали кропотливому труду писателя, и Слепцов писал немного, тратя силы и время на путешествия пешком по дорогам российским, на ‘женский вопрос’ и вообще — на жизнь.
Самое крупное и наиболее зрелое произведение Слепцова — повесть ‘Трудное время’ — превосходно изображает одну из бесчисленных драм эпохи, и хотя порою эта драма переходит в комедию, но это вполне типично для русских драм, в которых всегда слишком много нудной словесности и так мало подлинной страсти. Щетинин, его жена, Рязанов — типичные герои того трудного времени. Слепцов написал их мастерски, как настоящий художник. Жена Щетинина — это одна из тех женщин, которые, увлекаемые тревогой эпохи, смело рвали тяжкие узы русского семейного быта и, являясь в Петербург, или погибали в нём, или ехали за огнём знания дальше — в Швейцарию, или же шли ‘в народ’, а потом — в ссылку, в тюрьмы, в каторгу. Щетинина, может быть, одна из женщин, которые слушали лекции Слепцова, жили в его ‘коммуне’ и, несомненно, погибли в борьбе за свободу своей страны.
А Рязанов — один из тех интеллигентов, которые, сознавая, что они непонятны, не нужны и чужды ‘народу’, а всем другим классам враждебно их критическое отношение к ‘устоям’ русской жизни, отдавали себя духу ‘отрицанья и сомненья’ и с гордостью приняли кличку нигилистов. По натуре своей Рязанов — родной брат нигилисту Базарову из книги Тургенева ‘Отцы и дети’, но он — человек более естественный и лучше знающий жизнь, чем знал её герой Тургенева.
— Это и не жизнь, — говорит он Марии Щетининой, — а чорт знает что, дребедень такая же, как и всё прочее… Есть такая точка зрения, с которой самое любопытное дело кажется столь простым и ясным, что на него скучно смотреть… Но обыкновенно люди, как нарочно, выбирают такие дела, в которых чорт ногу переломит, потому что хотя толку от этого бывает мало, зато на каждом шагу можно удивляться, радоваться и ужасаться. Ну, время-то и проходит, и кажется, что как будто в самом деле живёшь.
— Но что же тогда? — спрашивает Щетинина. — Что же остается делать человеку, который потерял возможность жить так, как все живут?..
— Остаётся, — Рязанов посмотрел кругом, — остается выдумать, создать новую жизнь, а до тех пор…
Он махнул рукой.
Это очень безнадёжно, но такие мысли и настроения должны были мучить наиболее наблюдательных людей ‘трудного времени’, — людей, которым ‘некуда’ идти. Базаровы и Рязановы созданы русской жизнью как бы нарочито для безудержного осуждения ею же самой себя. Эту роль они исполнили самоотверженно, разбив себе лбы и сердца, погибнув в отрицании, но по трупам их в жизнь вошли люди революционного дела, сотни героев, имена которых почтительно вписаны на страницы истории борьбы за свободу и культуру.
Впервые напечатано без заглавия в виде предисловия к книге В. Слепцова ‘Трудное время’, издание З. Гржебина, 1922. В этом издании статья была напечатана с большими искажениями. На некоторые из них указал сам М. Горький в письме в редакцию сборников ‘Литературное наследство’ от 30 марта 1932 года:
‘После первого абзаца, — сообщал М. Горький, — были приведены образцы приёмов Слепцова, которыми он пользовался для изображения пейзажа и жанра. Для пейзажа было взято несколько строк начала повести ‘Трудное время’, а для жанра — сцена съезда мировых посредников из той же повести’.
Далее М. Горький указывает, что неизвестный редактор из издательства З. Гржебина исказил своей ‘правкой’ смысл четвёртого абзаца (‘После, — в 80-х, в 1905-6 гг….’ и т.д.). ‘Речь шла не только о наших днях, а главным образом об ‘эпохе великих реформ’, — указывал М.Горький. Редактор вычеркнул цитату из ‘Губернских очерков’, выдержку из ‘Нравов Растеряевой улицы’ и ссылку на провинциальные корреспонденции ‘Искры’ Курочкиных, извратив мысли М.Горького. Вычеркнутым оказалось и то место, где М. Горький сравнивал Слепцова, как наблюдателя, с известным собирателем фольклорных материалов Якушкиным.
Указывая, что Якушкин брал материал фольклора не ‘от помещичьих хоров’ (материал, цензурованный помещиком, искажённый), М. Горький писал: ‘Якушкин ‘черпал’ его непосредственно ‘из уст народа’, на сельских ярмарках, на базарах. Н. Е. Каронин-Петропавловский говорил Короленко и мне, что у Слепцова были ‘толстущие тетради’ записей его бесед с сектантами, анекдотов, песен, рассказов о попах’ (сб. ‘Литературное наследство’, М. 1932, номер 3, стр.147).
В 1932 году М. Горький внёс в статью некоторые поправки, но не смог восстановить её полностью, так как не имел под руками рукописи, которая пропала. В том же году статья с небольшими поправками под заглавием ‘О Василии Слепцове’ была напечатана в сборнике ‘Литературное наследство’, 1932, номер 3, в виде вступительной статьи к ‘Сценам в полиции’.
В авторизованные сборники статья не включалась.
Печатается по тексту сборника ‘Литературное наследство’.
В это время Слепцов заговорил…
— имеется в виду книга ‘Письма об Осташкове’.
…Левитовым и Вороновым в их славной книжке ‘Жизнь московских закоулков’… — имеется в виду книга ‘Московские норы и трущобы. Собрали М. А. Воронов и А. И. Левитов’, тт. I и II, издание Н. Г. Овсянникова, СПб. 1866.
…кроме рассказа о нём Панаевой-Головачевой… — Имеются в виду ‘Воспоминания’ Авдотьи Панаевой-Головачевой, впервые напечатанные в январе — ноябре 1889 года в журнале ‘Исторический вестник’ и затем выходившие несколько раз отдельными изданиями.