ПУШКИНСКІЙ СБОРНИКЪ
(въ память столтія дня рожденія поэта)
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1899
Князь М. Н. Волконскій.
Князь М. Н. Волконскій.
О-СШЬКА-САНЪ.
О-СШЬКА-САНЪ.
ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ОЧЕРКОВЪ.
О-сшька-сан, Волконский Михаил Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— Шутъ ее знаетъ — любилъ я ее или нтъ,— только въ душ сложная гадость сидитъ. Смотрю, вотъ, какъ пароходъ поворачиваетъ и разобраться не могу въ этой сложности… Глупо въ мои годы, а?
Онъ нагнулся ко мн и заглянулъ прямо въ лицо.
— И вотъ стригся сегодня,— поглядлъ въ зеркало — сдые волосы въ бород,— а я стригусь для этой самой Японіи. Опять глупо… А мн жаль… Вотъ, смотрите, видите огоньки, видите?..
Пароходъ въ это время повернулся носомъ къ выходу изъ бухты и сталъ кормою въ сторону Іеносы. Тамъ ясно засвтился домикъ на выдавшемся въ море выступ.
— Вотъ въ угловой комнат красная лампа зажжена, въ столовой свтъ и на балкон, на стол, свча, въ шандал, должно быть… Врно сидитъ кто нибудь… Ахъ, какъ глупо! опять повторилъ онъ, опуская бинокль,— главное, глупо то, что въ жизни у меня всего было… Пора перебситься… Такъ нтъ же — Японія понадобилась…
Огоньки, какъ звзды, унизавшіе берега, быстре стали переходить между мачтами судовъ, оставшихся на якор.
Пароходъ шевелился, какъ шевелится онъ всегда посл стоянки, точно живое, пробужденное существо, будто расправился и потянулся впередъ. Звякнулъ съ мостика въ послдній разъ звонокъ въ машину.
— Полный ходъ дали… пошли, сказалъ онъ и слъ на скамейку у штурвала.— Прощай Японія!
— Что-жъ, не прідете разв больше сюда?
— Не знаю, голубчикъ, ничего не знаю…
— Если захотть, такъ можно и опять пріхать…
— Въ томъ-то и дло, что я самъ не знаю, чего хочу. Вотъ теперь мн разсказать все хочется… поговорить… И онъ неопредленно махнулъ рукою въ сторону удалявшейся съ своими огоньками бухты.— Вотъ, видите, похалъ я, такъ себ — вольнымъ путешественникомъ, срывать цвты удовольствія… прізжаю сюда — Японія, любопытно!.. Прошу пріятеля, бывалаго здсь человка, показать мн, что тутъ и какъ… Пообдали на пароход. демъ. Подплыли на фунешк къ лсенк каменной, поднялись… Пріятеля моего, какъ знакомаго встртили, обрадовались. На двор уже стемнло, въ столовой лампа горитъ. На балкон чай пили прізжіе. За дверьми сдержанный смшокъ слышится. Прибжала, такъ, будто по своему длу, мусмешка и скрылась. Стали чай пить въ садик, у дома подъ обрывомъ въ море. Бухта съ кораблями, какъ на ладон. Луна въ неб… Тишина… Горы кругомъ… Огоньки на нихъ жизнь даютъ. Тепло… Вода въ бухт дышитъ точно, и точно отъ нея поднимается серебристый свтъ. Тамъ онъ далеко, наверху, въ зеленоватой синев, сходится въ ясный серебряный кругъ. Понравилось мн. И словно почуяли, что полюбилась мн ихъ бухта, воздухъ и особенно ласковый свтъ мсяца… Принесла мусмешка печенье, кажется, взглянула, улыбнулась и опять ее нтъ. Прибжитъ, повернется и нтъ ея… По-русски понимаетъ. Принесла чай мн. Глазки у нея добрые и улыбка милая. Я ни одной женщины не видалъ, чтобы такъ улыбалась. ‘Какъ зовутъ?’ спрашиваю… Отвтила: Осшька-санъ… ‘Ну, Осшька-санъ, хотите въ театръ съ нами хать?’ За чаемъ ршено было хать въ театръ. Присла она, колнями впередъ, опустивъ руки и, изогнувшись, кивнула головой особеннымъ, японскимъ поклономъ. Удивительно миль этотъ поклонъ. Он, японки, вообще берутъ женственной кротостью, а эта Осшька-санъ и среди нихъ казалась особенно кроткою. Милая она, вотъ что!
Въ театр отвели намъ ложу въ вид клти. Мусмешки услись впереди на полу, на подушкахъ, поджавъ ноги. Намъ поставили скамейку сзади. Он быстро-быстро замахали верами и почувствовали себя очень хорошо. Сталъ я разглядывать Осшьку. Сидитъ, поджавъ ноги, котенкомъ такимъ — обмахивается, на сцену смотритъ. Нанесли намъ въ ложу сейчасъ же всякой всячины: воды содовой, пирожковъ японскихъ, грушъ, винограду… Все въ корзиночкахъ, аккуратныхъ, маленькихъ, похожихъ на самихъ мусмешекъ. ‘Осшька-санъ, хотите пить?’ Оглянулась и, не глядя, поклонилась изъ-за вера. Я вотъ зажмурю глаза и до сихъ поръ вижу этотъ поклонъ,— полу-кивокъ, полу-поклонъ. Передалъ воду — опять поклонъ, конфеты, веръ — опять то же самое, и все не глядя. Такъ у насъ кланяются только очень молоденькія барышни, которыя уврены, что у нихъ затылокъ красивъ. Только два раза поймалъ я ее, что она смотрла на меня, думала, что я не слжу за нею. и разглядывала. А я все время слдилъ. Такъ, будто наблюденія ради, а вышло весь вечеръ глазъ съ нея не спускалъ. Такъ, въ театр, кром Осшькинаго затылка и не видлъ я ничего хорошенько. Потомъ, когда посл театра стали въ темнот по дженирикшамъ разсаживаться, я поймалъ себя на томъ, что думаю: а гд-жъ Осшька? И сразу такъ прямо отличилъ, хоть темно было — услась въ колясочку, сидитъ… Подошелъ, постоялъ и ничего сказать не нашелся. Никогда въ такихъ обстоятельствахъ дуракомъ не стоялъ,— злость взяла даже. Повернулся я, услся въ свою двухъ-колеску — пусть везутъ, тамъ посмотримъ, что дальше будетъ. Всю дорогу убждалъ себя въ глупости. Что, молъ, хорошаго въ ней? Обезьяна курносая и больше ничего. Улыбка хороша, да глаза кроткіе… Убждаю я себя, а выходитъ, — про нее думаю и какъ-то помимо себя знаю, что вотъ она на второмъ джинирикш детъ… И въ фунешк забрались он внутрь, а я тоже зналъ, въ который она тамъ уголъ прижалась. Пріхали къ лсенк, опять самъ не знаю, какъ возл нея очутился, хочу помочь выйти,— а она какъ-то скользнула мимо, руку отняла и только въ темноту деревянными скамеечками на ногахъ застучала но каменнымъ ступенькамъ наверхъ… Опять на балкон чай пили посл театра. Ее тутъ не было. И вдругъ, какъ-то случилось, что разошлись вс. Оглянулся я, и показалось мн, что вечеръ и вода серебристая и облачка, таявшія въ лунномъ сіяніи, смотрятъ на меня съ ласковой кроткой улыбкой, точно сказать хотятъ: кто бы ты ни былъ, а обидть насъ теб незачмъ, потому что, не за что обижать насъ — тихіе мы, простые, вотъ и все тутъ!..
Пріятель пришелъ за мной. Комната для васъ готова, говоритъ, — пойдемте, покажу. Миновали коридоръ, повернули налво — вотъ ваша дверь. Вошелъ. Полъ сплошь циновками обитъ. Направо, отъ двери, умывальникъ, налво, два стула и на одномъ изъ нихъ, свча въ подсвчник. По середин комнаты широкій тюфякъ на полу съ одяломъ и подушками, подъ четырехъ-угольнымъ пологомъ. Изъ синей кисеи сшита какъ бы вторая комнатка и повшена надъ тюфякомъ на четырехъ растянутыхъ къ угламъ развязкахъ. Окна, съ подъемными снаружи ставнями, затворены. Разглядлъ я это все, особенно пологъ интересенъ показался… Вдругъ она юркнула изъ двери и остановилась направо, спиною къ стулу, на которомъ сидлъ я, остановилась, опустивъ руки и втянувъ голову въ плечи… Долго она стояла такъ — молилась, что-ли по своему…
На утро проснулся. И ново и странно, и вмст съ тмъ, точно давно я ужъ тутъ, такъ давно, что, все, что до этой Японіи было, быльемъ поросло и забыто… Въ то же утро, мы во Владивостокъ уходили. Осшька-санъ показалась мелькомъ, только проститься приходила. Тутъ ужъ у меня полный сумбуръ въ мысляхъ начался… Совсмъ глупость пошла… Весь переходъ я японскіе дома строилъ, разводилъ сады вокругъ нихъ, лаковыя фунешки заказывалъ, да цвта керимоновъ подбиралъ, и Осшька-санъ въ этихъ керимонахъ ходила, въ домахъ жила и въ лаковыхъ фунешкахъ каталась…
Сильно интересовало меня, какими мн теперь европейскія дамы покажутся? Во Владивосток я всякихъ увидлъ. Только вс он посл Японіи, были уже не прежними, а словно на нихъ сквозь увеличительное стекло смотрть пришлось… Дв недли стояли тутъ. Живу — ничего, словно никакой Японіи не было, а гд-то, глубоко внутри — нтъ, нтъ, да и мелькнетъ, что, дескать, скоро опять въ Нагасаки пойдемъ, — и такъ хорошо и весело станетъ. Вотъ тутъ и разсуждайте, какъ хотите! На возвратномъ переход, врите, я, какъ школьникъ считаетъ часы до отпуска, считалъ, сколько осталось времени итти намъ до Нагасаки…
Онъ вдругъ замолчалъ и отвернувшись сталъ глядть черезъ бортъ въ ту сторону, гд еще темной полоской виднлись горы убгавшей отъ насъ Японіи.
— Вы, вотъ думаете теперь, снова обернулся онъ ко мн, что, все это совсмъ не замысловато, что, просто я почти на старости лтъ влюбился въ эту японку… Такъ вотъ сразу взялъ, да и влюбился,— ну, а я вамъ скажу — ошибаетесь!.. Я себя знаю и бывалъ влюбленъ на своемъ вку — и ночей не спалъ, и на луну смотрлъ, и влеченіе къ стихамъ даже чувствовалъ, ну, а тутъ совсмъ не то, врьте мн, тамъ: безпокойство, волненіе, дрожь какая-то, голову теряешь, а тутъ, совсмъ не то, — тутъ вовсе не ее хотлось видть скоре, совсмъ не ее, а какъ-то, все, что ее окружаетъ: и домикъ этотъ и все, не безпокойство тутъ было, а напротивъ, точно душа отдыха просила — и тамъ-то для нея и былъ этотъ отдыхъ… Лица Осшьки я опредленно совсмъ не помнилъ. Думалъ, что и не узнаю ее. Другихъ японокъ всхъ могъ себ ясно представить и отличить, а ея — нтъ, никакого представленія…
‘Ну, вотъ, какъ пришли мы въ Нагасаки, я первымъ дломъ, разумется, на берегъ, вы думаете, туда, въ Іеносу? Нтъ,— въ магазины, съ пріятелемъ. Неловко мн показалось такъ, съ пустыми руками пріхать. Я, видите ли, замтилъ тотъ разъ, когда мы въ театр были, что, у Осшьки вера своего не было, а у ея товарки былъ, дрянной хотя, бумажный, но, не такой, все-таки, какіе въ театр подавали. Ну, такъ вотъ я ей хотлъ веръ подарить. Да! Еще забылъ, на берегъ-то я съхалъ съ книжкой русско-японскихъ разговоровъ, тутъ же, на пароход захватилъ… Осшька-санъ хуже другихъ по-русски понимаетъ. Книжечку эту купилъ впопыхахъ, — конечно, оказалась она потомъ совсмъ негодною: не т разговоры совсмъ, что мн нужны были… И фразы нелпыя, въ род: ‘ему минуло семьдесятъ лтъ, а онъ бодръ..’. Да — ‘судно плыветъ бокомъ’, еще про войска что-то и про говядину. Никогда въ этихъ разговорахъ не найдешь именно того, что нужно. Вера такого, какъ я хотлъ, тоже не нашли: или бумажная дрянь, или такіе, что для европейцевъ понадланы. А тутъ еще пріятель говоритъ, что покупать ничего не нужно. Въ Іенос мусмешки высыпали на встрчу. Сразу замтилъ я, что Осшьки нтъ. Пріятель встртилъ свою японку, обнялъ… Они уже не впервой встрчаются. Вижу, суетъ онъ ей сверточекъ потихоньку. Подвелъ меня. Духи ей привезъ. Она духи ему привезти заказала. Обернулся я, словно толкнулъ меня кто въ это время. У двери будто Осшька-санъ стоитъ, руками рукавъ керимона перебираетъ, голову наклонила, не смотритъ. Ну, что-жъ, и я могъ подойти къ ней… Обнять, что ли… Я даже и направился такъ прямо, прибодрясь подойду, молъ, и сдлаю также, вотъ какъ пріятель со своей, вотъ и все тутъ, что въ самомъ дл стсняться… Ну, а подошелъ, и руки не поднялись. Сказалъ только ‘здравствуйте’. Замтьте, ‘здравствуйте’, а не ‘здравствуй!’ и руку протянулъ, да такъ неувренно, робко, точно сомнвался, протянетъ ли она мн свою. Она протянула, подняла глаза, и лицо освтилось этой, ея кроткой улыбкой и скользнула въ дверь… Обидно мн стало, зачмъ пріятель духи привезъ, а я ничего. Сталъ другой разсказывать, что цлое утро веръ для Осшьки-санъ искалъ. Разсмялась она: ‘я вамъ принесу сейчасъ, говоритъ, что подарить вы можете…’ Принесла гребенку черепаховую со шпильками въ коробочк. Купилъ. Коробочка эта долго у меня изъ кармана торчала. Долго не было Осшьки-санъ, наконецъ, пришла. Улыбнулся я преглупо, очень глупо и протянулъ подарокъ. Взяла, поклонилась по своему и опять убжала. Знаете, что было потомъ? Посл этого подарка, она меня еще пуще дичиться стала. У всхъ, видите ли, были хорошія гребенки, а у ней нтъ, а это необходимая принадлежность прически у нихъ. Вышла она потомъ. Моя гребенка въ голову воткнута, а на меня почти не смотритъ. Какъ этотъ день прошелъ — не помню хорошенько, все растянулось какъ-то и было медленно, покойно, счастливо… Точно баюканье какое-то… Вечеромъ, цлой компаніей похали кататься. И Осшька съ нами. Держитъ со мной себя, точно нтъ меня тугъ, съ другими — смется, болтаетъ по-японски, а меня точно нтъ для нея. Только, когда я съ лстницы къ морю сталъ сводить ее — руки не отняла и свести себя позволила.
Рука у ней была холодна, какъ ледъ. ‘Холодно теб, Осшька-санъ?’ Ни звука, ни движенія, но руки, по прежнему, не отдергиваетъ. Зазжали мы въ чайный домъ чай пить на гор — тамъ, въ саду, одинъ изъ нашихъ, милый молодой человкъ, веселый,— дурачился съ ними, затялъ на одной ног прыгать. И Осшька-санъ прыгаетъ, пріятеля моего за руку беретъ, показываетъ ему что-то, старается объяснить, только ни одного русскаго слова не говоритъ, а ко мн не прикоснется. Подсяду къ ней — насупится, точно застынетъ, подвину ей винограду, передамъ что нибудь — ни улыбки, ни поклона даже… Очень мн досадно было, вотъ когда она на одной ножк прыгала, да пріятеля за руку брала. Посл этого, я все время помимо воли своей, слдилъ ужъ не за нею одной, а и за молодымъ человкомъ тоже. Странно показалось потомъ. Неужели я ревновать началъ? Къ чему? Черезъ два дня я въ Россію узжаю, навсегда вроятно и не увижу ее никогда… Ну, что мн? а словно ревную… Досадно, зачмъ она на одной ног со мной не прыгаетъ. Хорошо еще, что удержался — самъ не пошелъ прыгать… И только потомъ, промучивъ меня цлый вечеръ, она, когда остались мы одни, прижалась ко мн и ‘холодно’, говоритъ… На другой день керимонъ ей шелковый подарилъ. Довольна осталась, какъ ребенокъ игрушкой. Потомъ цлый день опять не разговаривали. Въ театр были. Вернулись поздно вечеромъ изъ театра. Вся компанія разошлась по своимъ угламъ. Осшька-санъ на веранду, на лунный свтъ кресло тащитъ. Оно по крайней мр, вдвое больше ея, а она его тащитъ. Помочь хотлъ — не даетъ, поставила: сиди тутъ на лунномъ свту, подъ недвижной, тихой бухтой, а сама остановилась. Поманилъ — подошла. Заглянулъ въ лицо — улыбается…
Онъ опять замолчалъ. Искоса взглянулъ я на него. Онъ сидлъ, высоко поднявъ брови и сосредоточенно велъ тросточкой по аккуратной черной спайк двухъ палубныхъ досокъ…
— Что же дальше!
— Дальше? Дальше вышло то, что мы поссорились. Пью сегодня чай утромъ на веранд. Славное утро было. Нашъ пароходъ на рейд виденъ. Сижу это я и думаю, что уходить сегодня нужно. И такъ это досадно и тоскливо становится. А ея нтъ со мной. Вс двери изъ столовой въ садъ отворены. Ея не видать нигд. Стали наши собираться тоже чай пить. Я съ другими постарался веселый разговоръ затять при помощи книжки на японскомъ язык. Напали на слово ‘коному’ — это ‘любитъ’ значитъ. Это ‘васъ Осшька-санъ коному’, говорятъ мусмешки. Собрались на пароходъ хать. И ухалъ я, бжалъ точно, и не простился съ нею…
— Боялись остаться что ли?
— А кто ее знаетъ! Можетъ быть…
Онъ всталъ со скамейки и облокотившись о планширь, сталъ смотрть на переливавшуюся въ лунномъ свт, бурливую струю пароходнаго слда…
— А вы знаете, что значитъ ея имя? спросилъ я у него. У нихъ вс имена имютъ значеніе…
Онъ пожалъ плечами.
— Хотите посмотрть?
— Гд?
Я досталъ карманный японско-англійскій словарь. Онъ отнялъ его и сталъ искать на букву ‘О’.
— Не тамъ ищете. ‘О’ у нихъ приставка, въ род французскаго ‘de’. Нужно смотрть просто ‘Сшька’…
Въ словар значилось противъ этого слова: поэма, псня…
— Поэма, псня, повторилъ онъ. ‘Санъ’, значитъ госпожа. Госпожа — поэма или псня… А что-жъ, пожалуй… Все это было похоже на псню…