О славянских народных песнях, Миллер Орест Федорович, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЭЗІЯ СЛАВЯНЪ

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ

ИЗДАВШІЙ ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ
НИК. ВАС. ГЕРБЕЛЯ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

1871

О СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДНЫХЪ ПСНЯХЪ

Славянскій міръ, таящій въ себ задатки широкой своеобразной будущности, по степени уже достигнутаго имъ развитія, конечно, не можетъ еще сравниться со своими старшими европейскими братьями. Понятно посл этого, что и степень достигнутыхъ имъ литературныхъ успховъ не можетъ еще быть поставлена въ уровень съ богатыми и самостоятельными литературами главнйшихъ народовъ Европы. Изъ боле или мене рачительнаго ряда писателей направленія подражательнаго у той или другой славянской народности выдается еще очень не много такихъ именъ, которыя бы составляли дйствительный вкладъ въ обще-европейскую литературу — какъ по своеобразію своихъ произведеній, такъ и по способности доводить такое своеобразіе до мірового значенія. Славяне и до-сихъ-поръ еще по преимуществу должны хвалиться своею народною словесностью, этимъ безъискусственнымъ, еще не знающимъ авторства и не прибгающимъ къ письму, первобытнымъ творчествомъ, богатымъ хранилищемъ котораго служитъ крпкая память народная. Сравнительно съ народною словесностью славянъ, очевиднымъ отпечаткомъ разслабленія, поблднлости, вымиранія отличаются народныя псни другихъ, боле образованныхъ народовъ Европы, за-то неизмримо богатйшихъ литературою, съ широкимъ развитіемъ которой всегда соединяется упадокъ народной словесности. Дло въ томъ, что у народа развивающагося правильно, литература собственно представляетъ дальнйшую степень развитія тхъ началъ, задатки которыхъ заключаются уже въ народной словесности, а потому литературою все боле и боле упраздняется, особливо по мр ея распространенія въ цломъ народ, безъискусственная словесность народная. Правда, что подобнаго рода правильный ходъ развитія есть представленіе идеальное, въ полномъ смысл его не найдешь ни у одного изъ народовъ Европы, а поэтому-то ни у одного изъ нихъ и ее является окончательно упраздненною словесность народная. Но всего мене поводовъ къ ея упраздненію представляетъ славянскій міръ, литературное развитіе котораго всего мене отличалось подобною правильностью. При той, все еще недостаточной степени народно-мірового содержанія, какую представляетъ все еще не довольно самостоятельная, боле или мене съ помощью пересадокъ, тепличнымъ образомъ вырощенная литература славянъ, дйствительно своеобразныхъ сторонъ славянскаго міросозерцанія, настоящаго отраженія славянскихъ народныхъ нравовъ и даже славянской народной исторіи приходится искать преимущественно въ славянскихъ народныхъ псняхъ.

Что касается собственно историческаго значенія народнаго эпоса вообще, то оно самымъ удовлетворительнымъ образомъ выясняется въ слдующихъ словахъ извстнаго собирателя кельтскихъ народныхъ псенъ, Вильмарке: ‘Отчего до-сихъ-поръ постоянно обходился историками самъ народъ? Откуда такое забвенье о немъ? Отчего не побезпокоились собрать матерьялы для его исторіи? Оттого-что, по всей вроятности, долго и не предполагали, чтобы у него могла быть исторія. Да и она въ самомъ дл не оказывается занесенною ни въ лтописи, ни въ граматы. А между тмъ вдь она существуетъ: ея хранилищемъ служатъ народныя, передаваемыя по преданію псни’ {Villemarque, Barzaz Breiz, предисловіе къ 1-му изданію.}.

Въ старину стародавнюю люди боле или мене книжные, представители тогдашняго образованнаго слоя, смотрли на это дло иначе. Въ помщенномъ во глав этой книги литературномъ памятник XII вка, нашемъ ‘Слов о полку Игорев’, неизвстный (т. е. намъ теперь неизвстный) сочинитель его рзво противопоставляетъ былины, т. е. быль, исторію — замысламъ Бояна, пвца, т. е. поэтическимъ замысламъ, пснямъ, эпосу. Между-тмъ самъ народъ подъ былинами или старинами и до-сихъ-поръ еще разуметъ псни съ весьма даже яркою примсью самыхъ чудесныхъ вымысловъ, да и людямъ науки съ другой стороны вымыслы эти ни мало не мшаютъ видть въ нихъ дйствительную старину народную, т. е. придавать имъ значеніе историческое не въ узкомъ, буквальномъ, а въ широкомъ и глубокомъ значеніи этого слова.

Дло въ томъ, что въ народныхъ нашихъ былинахъ дйствительно отражается жизнь самого народа, тогда-какъ былины, приводимыя авторомъ ‘Слова о полку Игорев’, представляютъ намъ собственно лишь князей съ ихъ дружинами. ‘Слово о полку Игорев’ со своимъ, хотя и невдомымъ намъ теперь, сочинителемъ, является такимъ образомъ уже не чисто народнымъ произведеніемъ. При всемъ томъ оно, по многимъ своимъ поэтическимъ оборотамъ, оказывается въ самомъ близкомъ родств съ народными пснями. ‘Слово о полку Игорев’, какъ и довольно близко подходящія къ нему по строю чешскія псни такъ называемой ‘Краледворской рукописи’, также помщенныя въ этой книг во глав чешскихъ псенъ, служитъ прямымъ доказательствомъ, что у славянъ совершенно правильнымъ образомъ начиналось зарожденье произведеній личнаго творчества непосредственно изъ корней народнаго эпоса. Къ сожалнію, доброе начало такъ и осталось началомъ. Дальнйшій историческій ходъ вещей у насъ на Руси оказался ршительно неблагопріятнымъ вообще для успховъ свтской литературы, просто остановившейся въ своемъ развитіи, у братьевъ же нашихъ чеховъ дальнйшія историческія судьбы въ скоромъ времени разобщили литературу съ народной словесностью и ршительно подчинили первую чуждымъ вліяніямъ.

Внимательный читатель замтитъ, что даже въ представляемыхъ здсь переводахъ ‘Слово о полку Игорев’ и ‘Краледворская рукопись’, сходныя по своему историческому строю, по воспванію въ нихъ дружинъ съ князьями и по отсутствію въ нихъ чудесности (что объясняется единствомъ поэтическаго рода), съ другой стороны довольно сходны и по нкоторымъ поэтическимъ образамъ и сравненіямъ. Это послднее обстоятельство объясняется единствомъ ихъ народнаго источника, тмъ, что какъ авторъ нашего ‘Слова’, такъ и авторы чешскихъ псенъ черпали изъ издавно-наслдственнаго запаса устно-народныхъ пріемовъ и оборотовъ, которые не только въ то отдаленное время, но и теперь представляются сходными у различныхъ славянъ.

Нашъ извстный изслдователь народной старины, . И. Буслаевъ, давно уже обратилъ вниманіе на совпаденіе многихъ оборотовъ и образовъ въ ‘Слов о полку Игорев’ съ образами и оборотами теперешнихъ народныхъ псенъ — по преимуществу южно-русскихъ, т. е. псенъ той самой мстности, которой принадлежитъ и ‘Слово о полку Игорев’. Въ настоящемъ изданіи вслдъ за нимъ непосредственно и помщаются псни южно-русскія или малороссійскія въ перевод (какъ и все въ этомъ изданіи) на нашъ современный литературный языкъ. Первое мсто по праву дано тутъ такъ называемымъ думамъ малороссійскимъ, подходящимъ къ ‘Слову о полку Игорев’ и по своему историческому значенію, чуждому всякой чудесной примси. Думы составляютъ однако же чисто-народный поэтическій родъ — ту позднйшую ступень въ развитіи южно-русской народной словесности, которою упразднена была въ южной Руси ступень древнйшая — богатырскій владиміровъ эпосъ, перенесенный на востокъ и на сверо-востокъ и доживающій тамъ свой вкъ въ вид тхъ былинъ, о которыхъ упомянуто выше и которыя не вошли въ это изданіе, какъ не требующія перевода. Причина, почему старинныя псни о борьб богатырей стольно-кіевскаго Владиміра съ различными насильниками Русской Земли совершенно были вытснены думами, повствующими о борьб позднйшихъ богатырей — козаковъ съ позднйшими насильниками — единоплеменными намъ поляками, давно yжe выяснена у Н. И. Костомарова тмъ, что эта послдняя борьба, привлекши къ себ участіе и вниманіе народа, наполнивъ всю его жизнь, и въ самомъ народномъ эпос не оставила мста ни для чего другого — ни для малйшихъ воспоминаній о какой либо другой борьб.

Вслдъ за думами помщаются здсь образцы мелкихъ малороссійскихъ псенъ такъ называемаго бытового содержанія. Эти послднія представляютъ значительныя сходства съ пснями блорусскими, которыя вс безъ исключенія принадлежатъ къ разряду бытовыхъ. Въ Блоруссіи не имется ничего похожаго на малороссійскія думы, въ ней вовсе не развилась историческая (къ строгомъ смысл слова) псня, хотя въ ней, ни и въ Малороссіи, совершенно забыта былина, этотъ полуисторическій эпосъ о богатыряхъ владиміровыхъ. Если же древнйшій эпосъ, совершенно изчезнувъ и въ Блоруссіи, оставилъ тамъ по себ пустоту, потому-что ничего не явилось ему на смну, то это объясняется тми историческими обстоятельствами, которыя совершенно пришибли народную силу въ этомъ несчастнйшемъ изъ краевъ Земли Русской. Тяжесть панскаго гнета была такова, что невольно замирала въ устахъ и самая жалоба, раздающаяся только по-временамъ, но за-то выразительно, въ блорусскихъ псняхъ. Самымъ однакоже яркимъ поэтическимъ выраженіемъ бдствій народа подъ панскимъ ярмомъ служитъ прекрасная псня изъ угорской Руси, заимствованная въ настоящемъ изданіи изъ сборника Я. . Головацкаго. Вообще же угорско-русскія псни, тснйшимъ образомъ связанныя съ галицкими, очень близко подходятъ вмст съ этими послдами по строю, оборотамъ и языку къ малороссійскимъ пснямъ.

Во глав настоящаго изданія такимъ образомъ помщаются, вслдъ за переводомъ старо-русскаго ‘Слова о полку Игорев’, переводы съ отдльныхъ нарчій теперешняго русскаго языка. За-то дале слдуютъ уже переводы псенъ, принадлежащихъ другимъ великимъ отраслямъ славянскаго племени. Первое мсто отведено тутъ пснямъ юго-славянскимъ: сербскимъ и болгарскимъ, тснйшимъ образомъ связаннымъ между собою и нердко даже повствующимъ (въ отдл собственно эпическомъ) объ однхъ и тхъ же поэтическихъ личностяхъ и событіяхъ. Связанные между собою единствомъ вры и, во многихъ отношеніяхъ, судьбы исторической, сербы и болгары вмст съ тмъ и врою и устойчивостью въ нихъ (не смотря на турецкое иго) своеобразныхъ славянскихъ началъ ближайшимъ образомъ связаны съ нами русскими, да и самый языкъ ихъ, не смотря на извстную примсь турецкихъ словъ, ближе подходитъ къ нашему, чмъ языки большей части другихъ славянъ. Дло въ томъ, что владычество турокъ, какъ бы ни было тяжко оно со стороны вншней, не дйствовало такимъ разлагающимъ образомъ на внутреннюю жизнь народа, на самобытность и независимость его народной личности, какъ оно было у славянъ западныхъ подъ вліяніемъ нмцевъ и ихъ различныхъ союзниковъ. Конечно, никакія насилія турокъ не сравнятся съ тми, какія испытали по преимуществу многострадальные между западными славянами чехи посл своей блестящей гуситской поры, когда они такъ ршительно опередили остальную Европу, которая именно за такую ихъ дерзость и насильничала надъ ними такъ долго и такъ неистово {Что касается этого передового значенія чеховъ въ гуситскую пору, то я могу сослаться даже на писателя, котораго, конечно, никто не можетъ упрекнуть въ излишнемъ пристрастіи къ славянству, а именно на А. Н. Пыпина. (См. его ‘Обзоръ Исторія Славянскихъ Литературъ’, стр. 985.)}. Понятно, что подъ вліяньемъ такихъ неистовствъ у народной громады въ Чехіи могла быть надолго пришиблена и самая историческая память — и въ устно-народной поэзіи чеховъ дйствительно замтенъ огромный проблъ: полнйшее отсутствіе тхъ псенъ, которыя замняютъ для народа исторію и соотвтственно этому называются у насъ былинами или старинами. Напротивъ, именно этими пснями неистощимо богаты сербы, прямо первенствующіе въ этомъ отношеніи передъ всми другими славянами. Стоитъ вспомнить при этомъ съ другой стороны про отсутствіе былевою отдла у блоруссовъ, которое объяснено было выше силою испытаннаго ими гнета. А между тмъ вдь паны, угнетавшіе блорусскій народъ, не были какою-нибудь чужою, инородною или нехристіанскою силою: это были свои же братья славяне, только принадлежавшіе особой славянской отрасли. Но гнетъ поляковъ въ Блоруссіи все же можетъ быть объясняемъ и тмъ, что сами они смотрли на себя, какъ на людей иной, высшей вры, которая заставляла ихъ видть въ русскихъ чуть-ли не инородцевъ. А что же представляетъ намъ сама Польша, Польша въ ея природныхъ предлахъ, помимо всякихъ захватовъ у Руси? Разв не такой-же точно гнетъ, какъ и блоруссы, испытывалъ польскій простой народъ подъ вліяніемъ польского панства? Вотъ этимъ же самымъ гнетомъ объясняется и отсутствіе въ польской народной словесности, какъ и въ блорусской, псенъ высшаго, героическаго содержанія, псенъ такъ называемыхъ былевыхъ. И вотъ ежели съ этимъ отсутствіемъ ихъ у угнетенныхъ своимъ же вельможествомъ поляковъ сопоставить широкое процвтаніе подобныхъ псенъ у сербовъ, не смотря на вковое владычество надъ ними чужою и иноврною, притомъ даже нехристіанскаго народа — турокъ, то невольно придется прійти къ заключенію, что общественная порабощенность народа во сто кратъ хуже, чмъ его политическая подвластность. Нтъ никакого сомннія, что и у насъ на Руси двухвковое иго татаръ породило гораздо мене золъ, чмъ позднйшая и нсколько доле продолжавшаяся закрпощенность народа. Извстно, что и нашъ русскій былевой эпосъ въ наибольшей полнот сохранился на той сверной нашей окраин, куда не проникло крпостное право.

Изо всего вышесказаннаго слдуетъ, что судьбы народной словесности, какъ и судьбы народовъ, не везд одинаковы. Съ одной стороны словесность народная, какъ и самый языкъ, составляетъ достояніе всенародное: нтъ народа безъ языка, и нтъ народа, языкъ котораго не доходилъ бы до созданія псенъ. Но чмъ боле заключаетъ въ себ народъ задатковъ исторической жизни, тмъ богаче, глубже, многосторонне становятся его псни. Появленіе въ народной словесности такъ называемыхъ у насъ былинъ или старинъ служитъ первымъ признакомъ пробужденія во всей громад народной исторического самосознанія. Такое самосознаніе можетъ не пробудиться — и подобныя псни не появляются, или оно можетъ пробудиться, но потомъ заглохнуть подъ вліяньемъ позднйшихъ неблагопріятныхъ вліяній — и подобныя псни изчезаютъ изъ памяти. Народная словесность такимъ образомъ представляетъ свои послдовательныя ступени развитія, но не всякій народъ проходитъ ихъ вс и не всякому удается при этомъ спастись, какъ и въ самой исторической жизни, отъ поворотовъ вспять. Съ другой же стороны народъ, въ силу своихъ историческихъ способностей и удачности достигшій въ своей устной словесности самой высокой ступени, при дальнйшихъ успхахъ своихъ и удачахъ на историческомъ поприщ, долженъ неминуемо ожидать упадка и разложенія въ области устнаго творчества, которое должно все боле и боле вытсняться литературною дятельностью, и тмъ быстре должно пойти подобное вытсненіе, чмъ непосредственне будутъ участвовать въ литературной дятельности силы всего народа, или, по-крайней-мр, чмъ непосредственне будетъ пользоваться ею весь народъ.

Если сербскій народный эпосъ занимаетъ такое первенствующее положеніе въ народной словесности славянъ, то это служитъ съ одной стороны признакомъ богатыхъ задатковъ для исторической жизни въ сербскомъ народ, указываетъ на то, что задатки эти не были пришиблены и турецкимъ игомъ, съ другой же стороны это объясняется тмъ, что въ литературной дятельности сербской, посл ея старыхъ, да и то далеко не самостоятельныхъ зачатковъ, произошолъ продолжительный перерывъ и застой, новйшія же попытки сербовъ на литературномъ поприщ еще очень далеки отъ того, чтобы повести къ ослабленью народнаго творчества. Сербскій былевой эпосъ, сохранившійся даже въ большей свжести и неиспорченности, чмъ нашъ русскій, уступаетъ этому послднему только въ объединенности: не смотря на то, что не только многія изъ дошедшихъ до насъ русскихъ былинъ неполны или значительно подновлены, но что многія изъ нихъ, очевидно, совсмъ позабыты, и въ нашемъ эпос такимъ образомъ существуютъ большіе проблы — и въ тхъ, такъ сказать, уже развалинахъ, которыя у насъ сохранились, замчается такая стройная замкнутость въ одинъ кругъ (я разумю кіевскій) и сосредоточенность вокругъ одной, нравственно первенствующей личности (Ильи Муромца), какая сербскимъ народнымъ эпосомъ не достигнута. Это вполн соотвтствуетъ тому, что и въ исторической жизни русскій народъ достигъ, разумется, большаго, чмъ народъ сербскій, а то уже разлагающееся состояніе, въ какомъ дошолъ до насъ русскій эпосъ, объясняется съ одной стороны вышеупомянутымъ пришибающимъ дйствіемъ крпостного права (въ тхъ мстностяхъ, гд оно господствовало), съ другой же намъ стоитъ только назвать Ломоносова, Посошкова, Слпушкина, Кольцова, Никитина, чтобы дать почувствовать, что нкоторая часть общенародныхъ умственныхъ силъ уже отводится у насъ изъ области первобытнаго творчества въ область литературы. Тоже самое обстоятельство, даже еще въ сильнйшей степени, обнаружилось въ текущемъ столтіи у чеховъ и у словаковъ, и это въ свою очередь объясняетъ уже проявляющійся у нихъ гладокъ народнаго творчества, имющій усиливаться — чмъ дальше, тмъ боле.

Только что изложенныя обстоятельства достаточно, кажется, объясняютъ, почему для сербскихъ народныхъ псенъ отведено въ настоящемъ изданіи такъ много мста. А соотвтственно этому о нихъ придется сказать всего боле и въ коемъ вступительномъ очерк.

Сербскій народный эпосъ отличается отъ нашего русскаго тмъ, что, особенно живо помня о пор непосредственно предшествовавшей турецкому нашествію и непосредственно слдовавшей за нимъ, онъ сохранилъ только самыя темни воспоминанія о древнйшей пор, тогда какъ къ вашемъ русскомъ эпос какъ бы застывшею представляется именно пора древнйшая кіевская и къ ней, съ ея стольнымъ (хотя и сильно обаснословленнымъ) княземъ Владиміромъ, пріурочиваются позднйшія историческія событія. Напротивъ того въ сербскомъ эпос даже далеко не столь старый и вполн блистательный царь Дулинъ (ум. 1356 г.), этотъ главнйшій изъ представителей кратковременнаго могущества Сербіи, стоить совершенно въ сторон отъ господствующій) теченія событій эпическихъ. Былины о цар Стефан и затрогиваютъ-то большею частью, только различныя и притомъ чисто баснословна обстоятельства изъ приписываемой ему частей жизни, и имъ остается почти совершенно чадо историческое его значеніе. Но оно вдь о не могло привлечь къ себ сочувственнаго участья народа, потому-что весь блескъ и могущество, приданные Душаномъ Сербіи, были чисто искусственнаго, а потому и непрочнаго свойства. Душану хотлось построить Сербію по плнившему его властолюбивое воображеніе византійскому государственному образцу, но это было противно природнымъ условіямъ Сербіи и народъ отнесся къ этому безучастно. Собственно одна псня сербская, помщенная у насъ въ самомъ начал, при всей легендарной своей обстановк, листа отражаетъ въ себ историческое значеніе царя Стефана — и отражаетъ въ несочувственномъ свт. Происходившее при немъ столкновенье народнаго сербскаго и византійскаго взгляда на вещи выражается тутъ въ двоякомъ образ дйствій царя Стефана на заданномъ имъ именинномъ пир. Въ начал его царь Стефанъ, по народному, для всхъ равно обязательному закону гостепріимства, самъ прислуживаетъ своимъ гостямъ (какъ и нашъ Владиміръ князь стольно-кіевскій). Но сидящее за столомъ у царя духовенство является представителемъ византійскаго взгляда, когда говоритъ, что смотрть на это зазорно, что на то у него царя есть слуги. Стефанъ немедленно соблазняется такимъ взглядомъ и перестаетъ прислуживать, но самъ небесный покровитель царя, Стефанъ архангелъ, становится противъ зараженнаго чужими понятіями духовенства на сторону народнаго взгляда, переставая пріоснять царя своими крыльями — за то, что онъ не смирился духомъ.

Къ числу историческихъ лицъ, предшествовавшихъ турецкому игу и занесенныхъ въ народный эпосъ, принадлежитъ и краль Вукашинъ, вмст съ этимъ званіемъ получившій почти неограниченную власть при молодомъ преемник царя Стефана, Урош, котораго онъ и убилъ потомъ какъ бы изъ благодарности. Эпосъ остается врнымъ исторіи, выставляя Вукашина въ самомъ несочувственномъ свт, но похожденія, приписываемыя ему, на половину баснословнаго свойства. Одно изъ нихъ заключается въ томъ, что онъ вроломнымъ образомъ губитъ воеводу Момчила, при помощи измнившей ему жены (такихъ женъ-измнницъ — множество въ эпос всхъ народовъ), но, по собственному совту умирающаго, не беретъ участницу въ преступленіи за себя, боясь, что она и ему измнитъ, а женится на врной сестр Момчила, Евросим. Другое похожденіе Вукашина помщено въ настоящемъ изданіи, это — ‘Построеніе Скадра’. Въ основу легло тутъ старинное миическое повріе, существующее въ эпос разныхъ народовъ, что для успха извстнаго предпріятія нужна человческая жертва. Въ сербской псн жертвы этой требуетъ вила, одно изъ тхъ, довольно часто въ нихъ попадающихся, миическихъ женскихъ существъ воздушнаго свойства, которыя представляются живущими на высокихъ горахъ и въ каменныхъ пещерахъ у водъ. Желая спасти отъ роковой смерти свою жену, Вукашинъ, совершенно согласно съ основными чертами своего нрава, нарушаетъ данную имъ передъ братьями клятву молчать и предоставить это дло судьб. Столько же вроломнымъ оказывается, впрочемъ, и второе братъ, Углша, за-то врнымъ клятв остается третій — такою правдивостью напоминающій сочувственный типъ младшаго брата во всенародныхъ сказкахъ. Ужасная развязка псни поэтически смягчается тмъ, что юная жена Гойки, закладываемая въ стну, и посл смерти сохраняетъ способность питать грудью своего младенца — черта, объясняемая всенароднымъ врованіемъ въ продолжающіяся сношенія между мертвыми и живыми. Нельзя не замтить, что самыми первобытными временами отзывается въ нашей псн исправленье самими жонами вельможъ служебныхъ обязанностей, напоминающее типъ Навзикаи въ ‘Одиссе’, съ другой же стороны допотопная грубость понятій слышна въ просьб несчастной Гойковицы — на деньги ея матери купить рабыню и заложить ее въ стну вмсто нея.

Отголосокъ той же грубой патріархальной поры слышится и въ большой псн про бановича Страхинью, жена котораго уведена туркомъ, родной же ея отецъ не хочетъ отпустить на выручку въ ней ея братьевъ, на томъ основаніи, что ей посл этого не быть ужь женою Страхинь и лучше ему поискать другой. За-то въ этой же самой псн оказывается замчательная смягченность — сравнительно со сходными сказаніями про расправу мужа съ женою-измнницей у разныхъ народовъ. Вмсто обычнаго въ этомъ случа жестокаго самосуда, Страхинья не только самъ прощаетъ жену свою, но и не позволяетъ отцу ея и братьямъ дотронуться до нея пальцемъ. Наконецъ проявленіемъ человчности служитъ въ этой псн и то, что Страхинья отпустилъ плннаго дервиша на свободу, повривъ его честному слову. Черта эта вполн соотвтствуетъ свидтельству императора византійскаго Маврикія, что у славянъ въ обыча было предлагать военно-плннымъ, по прожитіи у нихъ опредленнаго срока, выкупаться на волю, или оставаться жить вмст съ ними въ качеств уже свободныхъ людей.

Мстомъ, гд происходитъ бой Страхиньи съ обидчикомъ туркомъ, служитъ знаменитое въ эпос и исторіи печальной памяти Косово поле. Надо замтить однако же, что оно является въ сербскомъ эпос такимъ же обычнымъ прозвищемъ поля вообще, какъ въ нашихъ былинахъ Куляково поле, а потому и нтъ основанія въ бо Страхиньи съ Влахъ-Аліей видть одинъ изъ эпизодовъ знаменитой косовской битвы, участниками въ которой являются, это правда, и Страхннья и его тесть съ шурьяками, но уже въ особыхъ псняхъ, относящихся къ нсколько позднйшей пор эпической. Предвстіемъ этой поры является сонъ, упоминаемый въ псн о ‘Сербской церкви’, какъ она называется въ перевод А. Н. Майкова (‘Заданье Раванице’ въ сборник Бука Караджича). Впрочемъ, это не столько переводъ, сколько весьма даже вольное возсозданіе, и самый сонъ царицы съ его разгадкою принадлежитъ не сербскому подлиннику, а нашему поэту, хотя нельзя не сознаться, что онъ совершенно въ дух народнаго эпоса. Въ подлинник царица просто указываетъ царю Лазарю на то, что слдуетъ же и ему, по примру предковъ, выстроить церковь на поминъ души, слдующія же за тмъ блистательныя зати царя и скромный совтъ Милоша, съ указаніемъ на предстоящее нашествіе турокъ, переданы г. Майковымъ совершенно врно. Царь Лазарь, какъ извстно — лицо историческое. Бывъ сперва сановникомъ при цар Стефан Душан Сильномъ и потомъ намстникомъ двухъ отдльныхъ областей въ сербскомъ царств, онъ впослдствіи достигъ самодержавной власти и положилъ конецъ междоусобіямъ, слдовавшимъ за смертью Душана. Спокойствіе, доставленное имъ Сербіи, было однако же не надолго: турки, съ которыми имлъ уже дло краль Вукашинъ (убитый посл проигранной битвы съ ними въ 1371 г.), неминуемо угрожали самостоятельности Сербіи, какъ о томъ пророчили, по свидтельству Милоша, святыя старинныя книги (кньнге староставне). Милошъ — также лицо историческое, одинъ изъ главнйшихъ дятелей въ роковой борьб съ турками и одинъ изъ любимыхъ героевъ народнаго эпоса. Въ особомъ пересказ псни о построеніи царемъ Лазаремъ церкви, онъ становится спасителемъ отъ лютой казни братьевъ царицы Милицы, Юговичей, и отца ея Югъ-Богдана, навлекшихъ на себя опалу царскую страшнымъ корыстолюбіемъ, выказаннымъ ими при ввренномъ имъ наблюденіи за постройкою церкви {Бука Караджича ‘Сербскія Псня’, ч. II, No 36.}. Такимъ образомъ Юговичи со своимъ старымъ отцомъ являются съ самой непривлекательной стороны не въ одной только псн про бановича Страхинью. Между тмъ т же самые Юговичи становятся безстрашными защитниками отечества въ псняхъ про косовскую битву — подъ неотразимымъ вліяніемъ того могучаго общенароднаго чувства, которое бываетъ въ состояніи охватывать и проводить сквозь свое очистительное горнило и такихъ людей, которые, каждый самъ по себ, въ отдльности, отличаются совершенною дрянностью. Юговичи, какъ и вс вокругъ нихъ, боятся быть прозванными окаянными трусами и измнниками и слагаютъ свои буйныя головы (спасается только младшій) вмст со старикомъ Югъ-Богданомъ, въ обыкновенное время, какъ видли мы, стоявшимъ не выше ихъ въ нравственномъ отношеніи. Но не побоялся прозваться измнникомъ безстыдный Букъ Бранковичъ, этотъ Ганелонъ народнаго сербскаго эпоса {Ганелонъ — извстный предатель французовъ при Ронсевалл, виновникъ погибели Роланда — въ знаменитой карловингской поэм ‘Chanson de Roland’.}, за-то и проклинаемый въ каждой изъ псенъ про косовскую битву. По исторіи женатый на одной изъ дочерей Лазаря, какъ и Милошъ, Букъ находился сигамъ послднимъ въ давнишней личной вражд, и самая клевета на него передъ Лазаремъ, будто бы онъ хочетъ ему измнить, (съ больной готовы на здоровую!) существуетъ не только въ эпос, но есть историческій фактъ, засвидтельствованный сербскими и греческими писателями, равно какъ и убіеніе Милошемъ султана Мурата {См. А. Соколова: ‘Объ историческихъ народныхъ пcняхъ Сербовъ’, Казань, 1854, стр. 24—25.}. Вводной изъ псенъ про косовскую битву участникомъ въ ней становится и враль Вукашинъ, подобно Юговичамъ съ ихъ отцомъ заглаживающій свои преступленія славною смертью (по исторіи же, какъ видли мы, Вукашинъ погибъ еще въ 1371 г., тогда-какъ косовская битва была въ 1389 г.).

Прекрасныя сербскія псни про косовскую битву, какъ не трудно замтить, отличаются, за весьма немногими исключеніями въ частностяхъ, перевсомъ историческаго строя. Въ нихъ даже ючти незамтно той обычной въ эпос примси чудеснаго, въ силу которой одиночные богатыри народные расправляются съ цлыми вражьими полчищами. Собственно только въ псн про Юришича Янка чисто-богатырская, но и то уже значительно умренная, стихія сказывается въ томъ, что одинъ онъ удачно совершаетъ расправу а цлыми двумя стами янычаровъ. По внутреннему своему настроенію псни о косовской битв проникнуты мужественною грустью и какою-то особенною покорностью неотразимому року. Въ одной изъ нихъ роковое принимаетъ христіанскій вроисповдный оттнокъ, долженствующій успокоительнымъ образомъ дйствовать на оскорбленное народное чувство. Царю Лазарю будто бы былъ предоставленъ выборъ между земнымъ и небеснымъ царствомъ, и онъ будто бы самъ предпочелъ мученическимъ исходомъ борьбы съ неврными купить царство небесное, потому-что оно — на вки, земное же не надолго.

Въ псн о Юришич Янк участникомъ косовской битвы является и знаменитый королевичъ Марко. Своего рода намекъ на это имется и въ псн про Марка и сокола, гд этотъ послдній спасается Маркомъ именно во время битвы съ турками на Косовомъ пол. Между-тмъ вс остальныя псни выставляютъ Марка, согласно съ исторіей, не супротивникомъ турокъ, а врнымъ, хотя и не дающимъ себя въ обиду, слугою султана. И при всемъ томъ Марко — любимый богатырь сербскій, представитель цлаго особаго круга эпическаго, круга, стоящаго въ сторон отъ псенъ про косовскую битву. Службу своего первенствующаго богатыря туркамъ народъ объясняетъ себ неотразимымъ предопредленіемъ. Сюда относится псня ‘Судъ королевича Марка’, или, какъ она озаглавлена въ сербсковъ подлинник, ‘Урошъ и Мрльявчевичи’. У малолтнаго Уроша, сына царя Стефана Душаеа, оспариваютъ царскій престолъ трое сыновей Мерлявца, т самые, что являются дйствующими лицами въ псн о ‘Построеніи Скадра’. Но ежели тамъ, какъ видли мы, одинъ изъ братьевъ, младшій, отличается великодушной правдивостью, то тутъ вс трое въ одинаковой степени руководятся только личною своей выгодой. Съ другой стороны, въ той псн не совсмъ-то честно дйствующею, ради спасенія своей жизни, является и жена Вукашина, здсь же она, напротивъ того, внушаетъ своему сыну Марку, что лучше преждевременно сложить голову, чмъ принять грхъ на душу. И въ другихъ псняхъ про Марка, мать его Евросима постоянно является съ самой сочувственной стороны, возставая противъ проливанья напрасной крови и силою своей материнской власти смягчая суровость сына. Но если она такимъ образомъ выставляется въ сербскомъ эпос вполн заглаживающею единственный свой недобрый поступокъ, то совершенно напротивъ того Вукашинъ все дале и дале затягивается въ преступленія — въ исполненномъ драматизма теченіи псни про тяжбу его и братьевъ съ Урошемъ. Правдивый судъ Марка въ этомъ дл до того озлобляетъ Вукашина, что онъ едва не становится убійцею своего сына, когда же оказывается, что вмсто Марка онъ поразилъ ангела, то мысль о кар, которая можетъ ему грозить за подобное святотатство, вмсто того, чтобы смирить Вукашина, только подстрекаетъ его отомстить виновнику-сыну самою ужасною местью — совершить надъ нимъ нравственное убійство, обрекая его на служеніе туркамъ. Злое заклятіе Вукашина сбывается съ тою неотразимою силою, съ какою вообще дйствуетъ, но первобытному народному врованью, всякій заговоръ, съ какимъ бы злымъ умысломъ онъ ни соединялся и какъ бы ни былъ невиненъ тотъ, противъ кого онъ направленъ. Но злому заклятію Вукашина противопоставляются благословенія благодарнаго Марку Уроша, дйствующія съ тою же неотразимою силою, но, при всей богатырской слав и доблести, наговариваемой ими на Марка, все-таки немогущія снять съ его головы роковое служенье султану. Такъ вотъ какимъ способомъ объясняетъ себ народъ то внутреннее противорчіе, которое такъ обидно его поражаетъ въ его любимомъ богатыр.

Впрочемъ изъ цлаго ряда псенъ про Марка видно, что и служа туркамъ онъ заставляетъ ихъ уважать себя и въ своемъ лиц народную сербскую силу, вмст же съ тмъ является, подобно нашему Иль Муромцу, стоятелемъ за народъ, за слабыхъ и сирыхъ. Великій цнитель народнаго эпоса, Яковъ Гриммъ, приводитъ, въ вид диковины, мнніе о любимомъ сербскомъ геро автора сербской исторіи, Энгеля: ‘судя по пснямъ, это былъ такой же сорви-голова на войн, какъ пьяница и кутила въ другое время’.— ‘Мн бы хотлось знать, спрашиваетъ Гриммъ, достало ли бы у какого-нибудь испанскаго или французскаго историка смлости, чтобы подобнымъ образомъ предать поношенью такихъ народныхъ героевъ, какъ Сидъ и Роландъ’ {J. Grimm, ‘Kleinere Schriften’, IV, 222.}. Гриммъ очень хорошо понималъ, что на какого бы героя народнаго ни посмотрть съ той узкой точки зрнія, какою, очевидно, задался Энгель, всякій бы изъ нихъ могъ представиться и сорви-головой, и пьяницей. Но надо быть боле чмъ близорукимъ, чтобы изъ-за этихъ грубыхъ сторонъ богатырской природы (но своимъ основнымъ чертамъ единой у всхъ народовъ) не видть въ народныхъ герояхъ ничего другого, тхъ, нердко высокихъ проявленій человческаго достоинства, которыя существуютъ въ эпос каждаго народа и у каждаго получаютъ свой особый народный оттнокъ.

Сербскій Марко-королевичъ не только грубъ, но и безчеловченъ въ псн объ арапской царевн, которую, изъ-за ея безобразія, онъ такъ ужасно отблагодарилъ за оказанное ему благодяніе, хотя и тутъ, какъ въ сербскомъ, такъ и въ болгарскомъ пересказ, лучшая сторона Марка уже заставляетъ его гнушаться этого поступка и горько каяться въ немъ передъ Богомъ. Но съ другой стороны какая мягкость — хотя бы въ заботахъ Марка о сокол на Косовомъ пол, мягкость, впрочемъ, напоминающая цлый рядъ общенародныхъ сказаній о молодц, сострадательномъ и къ животнымъ, и о благодарности этихъ послднихъ. За-то уже совершенно своеобразный славянскій оттнокъ принимаетъ мягкость Марка въ псн о немъ и бег Костадин, которому онъ ставитъ на видъ его три шва (безчеловчія), изъ ряду коихъ особенно выдаются прогнанныя имъ изъ-за стола сироты, которыхъ сострадательный Марко одваетъ въ богатйшія одежды, а посл этого ихъ радушнйшимъ образомъ принимаетъ и самъ бегъ Костадинъ. Забота о сиротинь сказывается въ различныхъ похожденіяхъ Марка, и именно мысль о ней, а также о нищ и убог, заставляетъ его отказаться отъ званія сборщика податей въ псн про ‘Мину изъ Костура’. Тоже самое начало проявляется и въ нашихъ русскихъ былинахъ, когда, напримръ, Владиміръ-князь упрашиваетъ обиженнаго имъ Илью Муромца ополчиться противъ татаръ — не ради его, князя Владиміра, а ради вдовъ и дтей. Не желая разживаться на счотъ этихъ послднихъ, Марко не останавливается ни передъ какими опасностями для защиты слабыхъ. Это съ особенною ясностью видно въ псн о томъ, какъ отмнилъ онъ свадебный откупъ, установленный арапомъ Заморяниномъ на славномъ Косовомъ пол, уже принадлежащемъ царю (султану). Проливая, по обычаю многихъ богатырей у различныхъ народовъ, обильныя слезы (даромъ что богатыри грубы), Марко горько тужитъ о томъ, чего пришлось дождаться Косову полю: ‘посл нашего князя честного (Лазаря) поганый арапинъ осмливается на теб суды судить!’ Со всею силою пробуждается тутъ въ Марк народное чувство: онъ хочетъ отомстить за своихъ, или погибнуть. Самая пощада, оказываемая имъ въ конц четыремъ арабскимъ аутамъ, задумана имъ въ видахъ обороны народной: Марко оставляетъ ихъ въ живыхъ для того,

Чтобъ могли они повдать людямъ,

Что межъ Маркомъ стало и арапомъ.

Ни дать, ни взять нашъ Илья Муромецъ, щадящій трехъ вражескихъ королевичей подъ Черниговомъ, говоря имъ:

Вы чините везд такову славу,

Что святая Русь не пуста стоитъ,

На Святой Руси есть сильны, могучи богатыри!

Чисто-народное чувство сказывается въ Марк королевич и тогда, когда онъ даетъ почувствовать свою силу султану. Сюда относится псня, и которой узнаетъ онъ саблю своего отца и сносить голову турку — его убійц, а также и та, гд онъ пьетъ вино въ рамазанъ (постъ у турокъ) и такимъ образомъ гордо показываетъ султану, что турецкій законъ для него не законъ. Есть, правда, и такая псня (она не вошла въ это изданіе) {Вука Караджича ‘Сербскія псни’, ч. II, No 67 (Марко и Муса Кеседжія).}, гд султанъ засаживаетъ Марка въ тюрьму, но впослдствіи ему за-то приходится прибгать за помощью противъ враговъ къ тому же Марку, какъ нашему князю Владиміру къ засаженному имъ въ погребъ Иль Муромцу. И долго не подается Марко, ссылаясь на свое истощенье въ тюрьм, такъ-что султану наконецъ приходится ссылаться на сиротинье, совершенно подобно Владиміру князю, тогда-какъ, надо замтить, ни въ греческомъ эпос Агамемнонъ, ни въ иранскомъ Рустемъ, ни во франкскомъ Карлъ Великій, точно также умоляющіе о помощи разобиженнаго богатыря, и не думаютъ умолять его ради сиротъ {Замчательно, что въ этомъ случа предпочтеніе славянскому эпосу отдаетъ даже нмецкій писатель М. Карріеръ, въ своемъ сочиненіи: ‘Die Kunst im Zusammenhange der Culturentwickeluug’ (кн. III, отд. II, стр. 26).}.

Цлыхъ триста лтъ прожилъ Марко, совершая свои богатырскіе подвиги, да и посл такой долгой жизни онъ умеръ отъ руки Божіей, а не отъ оружія вражьяго, потому-что ему, какъ и нашему Иль Муромцу, смерть на бою была не написана. Но кром того сказанія про смерть Марка, которое передается нснею о ней, существуютъ другія, по которымъ Марко, подобно нашему Иль Муромцу, подобно западнымъ Фридриху Барбаросс и Карлу Великому, подобно наконецъ эстонскому сыну Калевы, заключается въ пещеру. Но наступитъ время, и онъ снова выйдетъ оттуда, и тогда только совершитъ то, чего, въ силу заклятья отцовскаго, не могъ совершить при своей первой жизни — освободитъ свой народъ отъ турокъ.

Изъ эпическихъ псенъ, стоящихъ въ сторон отъ двухъ главныхъ круговъ сербскаго эпоса, (про Лазаря и про Марка королевича) на первомъ мст поставлена въ этомъ изданіи прекрасная псня про Симеона-найденыша, сходная по своей основ съ извстнымъ древне-греческимъ сказаніемъ объ Эдип. Подобныя сказанія существуютъ въ различныхъ видахъ у многихъ народовъ, у нкоторыхъ, какъ у сербовъ, они до-сихъ-поръ сохраняются памятью, у другихъ издавна уже зашли въ рукописи и подверглись въ нихъ различнымъ искусственнымъ передлкамъ. Псня ‘Сестра и Братья’ также принадлежитъ къ числу сказаній, распространенныхъ у разныхъ народовъ, какъ въ псенной, такъ и въ сказочной форм. Собственно только пересказомъ ея служитъ въ отдл болгарскихъ псенъ носящая заглавіе: ‘Обитель Врачарница’. Псни этого рода служатъ отголоскомъ той отдаленной поры родовой розни, которая съ такою силою сказывается и во множеств свадебныхъ народныхъ нсенъ. Если самъ женихъ въ этихъ псняхъ представляется невст чужимъ чужаниномъ, то понятна и ея отчужденность отъ его родни, способная перераждаться въ такую ненависть, для удовлетворенья которой женщина готова пожертвовать даже своимъ младенцемъ. Собственныя дти, приносимыя въ жертву мести — черта, довольно распространенная и въ древне-германскомъ эпос, закрпленномъ письменностію еще въ средніе вка. Существуя и въ теперешнихъ устныхъ сказаніяхъ у различныхъ народовъ, черта эта служитъ однимъ изъ доказательствъ живучести старины въ необыкновенно крпкой народной памяти. Такою же отдаленною стариною отзывается у различныхъ народовъ и сказаніе о злой свекрови, уже довольно смягченнымъ видомъ котораго является трогательная сербская псня про Іову и Мару: въ этой псн мать представляется только разлучницею между сыномъ и его милой, тогда-какъ во многихъ сказаніяхъ она прямо оказывается губительницею жены своего сына. Псня про Ваню-Голую Котомку принадлежитъ къ разряду псенъ про похищенье невсты, также весьма распространенныхъ повсюду и во всевозможныхъ видахъ. Извстно, что насильственный увозъ невсты былъ древнйшею формою брака у всхъ народовъ. Въ нашей псн увозъ обманомъ, получающій особый оттнокъ оттого, что тутъ ловкостью молодаго серба проведены обидчики сербскаго народа — турки.

Вс эти псни могутъ быть отнесены къ разряду сказаній изъ частной жизни, основа которыхъ — общенародная. Это совсмъ не то, что эпическія псни первыхъ разрядовъ, отличающіяся по преимуществу своеобразіемъ. За-то опять на мстную сербскую почву, и притомъ на почву новйшую историческую, переноситъ псня изъ войны сербско-мадярской, помщенная въ самомъ конц эпическаго отдла, и особенно интересная потому, что она, очевидно, сложилась по свжимъ слдамъ событія. Такія псни, впрочемъ, слагаются у сербовъ чрезвычайно легко, но слагаются, какъ можно видть и по помщенному въ этомъ изданіи образцу, изъ давнишняго запаса поэтическихъ оборотовъ и образовъ, только примняемыхъ къ современнымъ событіямъ. Послдніе два тома сборника сербскихъ псенъ Вука Стефановича Караджича именно и занимаютъ такія псни, которыя служатъ, можно сказать, поэтическою современною лтописью Сербіи.

При множеств псенъ чисто эпическаго строя, сербы могутъ похвалиться и прекрасными лирическими пснями, образцы которыхъ составляютъ въ настоящемъ изданіи цлый особый отдлъ. Лирическими, впрочемъ, он могутъ быть названы собственно потому, что въ каждой изъ нихъ выражается одно господствующее душевное настроеніе — по преимуществу настроеніе любящихся сердецъ — но выражается оно въ форм все-же по большей части эпической, иногда же и драматической, т. е. въ вид обмна рчей между двумя дйствующими лицами, въ числу которыхъ иной разъ принадлежитъ и вонь, надляемый тутъ, какъ и въ эпическихъ псняхъ, способностью проязычить.

Въ самомъ конц мелкихъ псенъ помщена опять чисто эпическая, принадлежащая въ довольно распространенному роду сказаній про птичью свадьбу, сказаній, не лишонныхъ юмористическаго оттнка {Такія псня попадаются и въ русскихъ сборникахъ — подъ заглавіемъ: ‘Каково птицамъ жить на Руси’.}. Это небольшой обращикъ того рода народной словесности, изъ котораго выработался всмъ извстный родъ литературныхъ произведеній — басня.

За пснями сербскими помщаются находящіяся съ ними въ ближайшемъ родств болгарскія. Про дв изъ нихъ уже сказано выше, такъ какъ он, собственно говоря, только особые пересказы псенъ, имющихся и въ Сербіи. (‘Исповдь Марка-королевича’ и ‘Обитель Врачарница’). Но такова и большая часть прочихъ, вошедшихъ въ это изданіе. ‘Женитьба короля Шишмана’ очень близко подходитъ въ сербскомъ эпос въ ‘Женитьб Душана’, но и та и другая — только особый видъ того всенароднаго сказанія про опасное сватовство, отпрыскомъ котораго является и наше русское про женитьбу Владиміра князя. Что касается болгарской псни про воеводу Дойчина, то она совершенно близко подходитъ къ сербской про больного Дойчина {Вука Караджича ‘Сербскія Псни’, II, No 78.}, об же вмст являются только варіаціею на всенародную тему измны жены. Прямо противоположнаго содержанія псня про Марковицу, врную жену Марка королевича, которой нтъ соотвтственной въ сербскомъ эпос. Довольно своеобразна также и псня о томъ, какъ Марко отыскиваетъ своего брата, хотя нчто подобное имется и въ сборник сербскихъ псенъ Юкича и Любоміра. Въ псн болгарской особенно замчательны золотые волосы Марка королевича — черта, которой соотвтственныя имются въ сказкахъ и основа которой должна быть миическая. Что касается ‘Марка и Филиппа Мадярина’, то это опять только особый пересказъ псни, имющейся и у сербовъ. Сродною по содержанію оказывается и псня про Марка и Филиппа Сокола. Попадающаяся въ ней миическая же черта — союзъ побратимства (нашего русскаго названаго или крестоваго братства) между Маркомъ и Самодивою (тоже, что у сербовъ вила) встрчается въ свою очередь и въ сербскихъ сказаньяхъ про Марка. Въ конц псни болгарской замчательно то, что Марко требуетъ отъ Сокола девятилтней службы. Если сопоставить это съ девятилтнимъ же плномъ дервиша у бановича Страхиньи, то придется заключить, что, подобно Страхинь, и Марко по истеченіи этого срока долженъ выпустить на свободу своего плнника — во старославянскому вышеуказанному обычаю.

Кром болгаръ и сербовъ, къ одной съ нами юго-восточной отрасли славянскаго племени относятся, по извстному дленію знаменитаго Шафарика, и хорутане, живущіе въ австрійскихъ областяхъ Штиріи, Каринтіи и Крайн. Псни юрутанскія, на этомъ основаніи, и помщаются у насъ вслдъ за болгарскими. Самая большая изъ нихъ и наиболе проникнутая эпическимъ ‘роемъ — про женитьбу короля Матьяса — по основ своей, какъ легко замтитъ читатель, напоминаетъ сербскую псню про Марка королевича и Мину изъ Бостура. Другая эпическая же псня — про молодую Бреду — есть лишь одно изъ сказаній про злую свекровь. Особенность хорутанской псни составляетъ то, что злость свекрови тутъ объясняется ея принадлежностью чужому, турецкому племени, тогда-какъ, напримръ, и нашихъ русскихъ соотвтственныхъ псняхъ (послужившихъ основаніемъ для драмы г. Чаева ‘Свекровь’) она такая же русская, какъ и гонимая ею невстка. Но съ другой стороны надо замтить, что въ свадебныхъ нашихъ псняхъ, гд столь ужасными иногда представляются и будущая свекровь и женихъ-чужанинъ, этотъ послдній также выставляется иногда принадлежащимъ въ чужому, напримръ, литовскому племени. Первоначально же чужаниномъ его длала просто его принадлежность чужому, и вс псни и сказанія этого разряда происходятъ отъ отдаленныхъ временъ родовой разрозненности и тсно съ ней связаннаго насильственнаго захвата невсты. Трогательная псня про сиротку Ерицу сложена на любимую всенародную тему — о злой мачих. Что же касается той внезапной смерти отъ горя, какою умираетъ Ерица, то подобная сила горя очень часто выставляется и въ сербскихъ псняхъ, и жертвою ея становятся тамъ не только нжныя женщины, но и твердые мужчины. Совершенно знакомою представится каждому читателю псня про Ансельма: это только особый изводъ народной нмецкой псни, послужившей основою ‘Ленор’ Бюргера, такъ прекрасно возсозданной нашимъ Жуковскихъ. Но пусть читатель не спшитъ заключеніемъ, что псня эта непремнно заимствована хорутанами у нмцевъ: довольно сходная существуетъ также у галичанъ, и хотя и эти послдніе, при своихъ сношеніяхъ съ нмцами, также могли бы ее заимствовать, все же надобно подождать, не найдутся ли такія псни и у такихъ славянъ, которые боле были устранены отъ вліянья нмецкаго, а можетъ-быть, наконецъ, и у другихъ европейскихъ народовъ. Совершенно въ сторон отъ прочихъ стоитъ чисто лирическая, по своему строю, псня о преступник, отличающаяся своего рода нравоучительностью и христіанскимъ оттнкомъ раскаянія въ грхахъ. Совсмъ не то наша извстная русская разбойничья псня: ‘Не шути мати зеленая дубровушка’, поражающая такою ужасающею ироніей.

Особую отрасль великаго славянскаго племени составляютъ славяне западные, къ которымъ относятся чехи съ мораванами и словаками (находящіеся между собою въ ближайшемъ родств), поляки и сербы-лужичане. Эта отрасль, какъ оно отчасти уже пояснено было выше, не можетъ похвалиться такимъ богатствомъ народной поэзіи, какъ юго-восточная. Говоря это, я имю въ виду теперешній наличный составъ народной поэзіи, тотъ накоплявшійся вками запасъ псенъ, который до-сихъ-поръ сохранился въ народной памяти. Но если эта послдняя у славянъ западныхъ утратила уже весьма многое, сравнительно съ юго-восточной славянской отраслью, то одинъ изъ западно-славянскихъ народовъ, чехи, можетъ за-то похвалиться такими псенными произведеніями, которыя, оказываясь, по-крайней-мр, весьма близкими къ чисто-народной поэзіи, закрплялись письменностью еще въ средніе вка и дошли до насъ въ отрывкахъ двухъ старыхъ рукописей, найденныхъ въ 1817 году. Одна изъ нихъ, такъ называемая зеленогорская, относилась учоными къ пор не позже XI вка, и если въ настоящее время возникаютъ сомннія въ такой ея отдаленной древности, то все же она относится — ужь по-крайней-мр къ исходу среднихъ вковъ. Рукопись эта заключаетъ въ себ довольно большой отрывокъ псни ‘О суд Любуши’, этой вщей старославянской княжны, о которой должно было существовать очень много псенъ, такъ-какъ и т свднія о ней, которыя находятся у чешскихъ лтописцевъ и хронистовъ — Козьмы Пражскаго (XII), Далимила (XIII—XIV) и Гайка (XVI) — происходятъ, очевидно, изъ эпоса. Дошедшая до насъ псня начинается лирическимъ обращеньемъ къ рк Влетав, обращеньемъ, вполн возможнымъ въ настоящихъ народныхъ псняхъ и даже прямо напоминающимъ начало нашей былины про Судана:

Что же ты, матушка Нпра рка.

Что ты текешь не по старому…

А вода съ пескомъ помутимся.

Если же Влетава мутится отъ того, что враждуютъ родные братья, то и это возможно въ чисто-народныхъ псняхъ. Такъ въ одной галицкой отъ того что братъ пересталъ говорить съ сестрой — и хлбъ пересталъ родиться въ нол. Точно также совершенно въ дух народной поэзіи и являющіяся дале сизыя касатки встницы. Вражда между братьями, которую приходится разсудить Любуш, оказывается такою же враждою изъ-за наслдства, какъ и вражда трехъ братьевъ въ сербской былин про судъ Марка королевича, и Любуша, подобно Марку, навлекаетъ на себя недовольство — но собственно только старшаго брата, налегающаго на свое право первородства. Значительная разница однако же въ томъ, что Марко въ своемъ ршеніи руководится только волею покойнаго царя Душана, тогда-какъ Любуша ссылается на народную волю, на его вковчный обычай, по которому братья должны или владть наслдственнымъ имуществомъ нераздльно, или же, если длиться, то по ровну. Къ тому же Любушу поддерживаетъ народъ, по ршенью котораго — въ данномъ случа даже не долженъ быть допущенъ раздлъ, а братья должны владть вмст. Ярость вслдствіе такого ршенья старшаго брата, Хрудоша, прямо напоминаетъ ярость также недовольнаго судомъ короля Вукашина. Хотя дло окончательно ршено народомъ, Хрудошъ вымещаетъ свою злобу на княжн Любуш. Оскорбленная имъ, она отказывается отъ власти и предоставляетъ народу выбрать на ея мсто мужа съ желзною рукою. За этимъ долженъ былъ слдовать, въ первоначальномъ цльномъ вид рукописи, выборъ въ князья Премысла пахаря, которому Любуша должна была отдать свою руку, какъ то видно изъ сказаній, вошедшихъ въ чешскія хроники. Впрочемъ, память объ этомъ событіи сохранилась даже и до-сихъ-поръ въ одной изъ свадебныхъ чешскихъ псенъ, напечатанныхъ въ сборник покойнаго Эрбена (стр. 312). Отрывокъ же, дошедшій до насъ въ зеленогорской рукописи, оканчивается свидтельствомъ одного изъ участниковъ народнаго вча, Ратибора, что ссылка Хрудоша на свое первородство есть ссылка на нмецкую правду, а что у славянъ есть своя, завщанная имъ отцами.

Вотъ эта-то ссылка на нмецкое право первородства и заставляетъ, между-прочимъ, нкоторыхъ учоныхъ думать, что псня о суд Любуши никакъ не можетъ относиться къ IX вку, потому-что право первородства установилось у нмцевъ гораздо позже (хотя Шафарикъ и приводитъ нкоторыя, правда, весьма немногія свидтельства о существованіи его въ Германіи и до X вка). Во всякомъ случа, самое противопоставленіе въ нашей псн славянскаго права нмецкому сохраняетъ свою силу. Какъ бы поздно ни явился въ германскомъ племени маіоратъ, онъ однако же въ немъ пустилъ корни, тогда-какъ славянамъ всегда представлялся онъ нарушающимъ правду по святому закону. Извстно, что даже желзной рук Петра Великаго, подъ тяжестью которой сокрушилось столько народныхъ обычаевъ, все-таки не удалось завести у насъ этого западноевропейскаго учрежденія, служащаго одною изъ самыхъ твердыхъ основъ для аристократизма. Не даромъ въ презрительномъ отзыв Ратибора о непригодности для славянства нмецкихъ порядковъ слышно не пустое народное самомнніе, а сознательное исповданіе преимуществъ славянскаго равенства.

Но мы видли, что народъ, собранный вкругъ Любуши, стоитъ даже не за длежъ по ровну, а за владніе безъ раздла. Тутъ выражается та особенность древне-славянской семьи, въ силу которой уже въ предлахъ ея зараждалась своего рода община. Но еще съ большею ясностію на признаки общины въ самомъ семейномъ быту указывается въ другомъ отрывк, сохранившемся въ той же зеленогорской рукописи и обыкновенно печатаемомъ подъ названіемъ сейма. Въ каждой семь, какъ видно отсюда, въ случа смерти ея главы, дти начинаютъ править съобща (съобща же пользуясь, какъ видли мы, родовымъ имуществомъ) и выбираютъ себ изъ семьи владыку (wldybu si z roda wyberc). Вотъ эти то выборные главы семьи и ходятъ за прочихъ членовъ ея на сеймы, т. е. такія сходбища, на которыхъ собираются для общаго совта представители различныхъ семей. Одинъ изъ подобныхъ сеймовъ и рисуетъ намъ псня о суд Любуши, эта краснорчивая, хотя не вполн сохранившаяся картина общинной жизни славянъ, картина, прекрасное впечатлнье которой окончательно дополняется этой двой, творящей судъ — блистательнымъ въ свою очередь проявленіемъ одной изъ сторонъ славянскаго равенства, полнйшаго равенства между обоими полами. Такихъ образомъ, если псни въ род хорутанской ‘Бреды’ служатъ до-сихъ-поръ уцлвшихъ въ народной памяти отголоскомъ временъ, предшествовавшихъ утвержденію общины, временъ родовой разрозненности со свойственнымъ югъ приниженіемъ женщины, то высокое положеніе женщины въ ‘Суд Любуши’ со всми другими чертами этой прекрасной псни, несомнно существовавшей уже въ средніе вка, говоритъ объ издавней смягченности нравовъ подъ вліяніемъ общины, той смягченности, какою съ другой стороны отзываются, какъ видли мы, и многія стороны сербскаго устнаго эпоса.

Другая чешская рукопись, также сохранившая валъ древнія псни, это такъ называемая краледворская, которую всегда относили однако жь къ пор не ране конца XIII или начала XIV в. Въ ‘Краледворской рукописи’ сохранилось цлыхъ 14 псенъ — восемь эпическихъ и шесть лирическихъ. Между-тмъ-рукопись, писанная самыми мелкими письменами, далеко не полна, скоре это только весьма незначительные остатки рукописи. Предметомъ пяти изъ эпическихъ псенъ служатъ историческія войны чеховъ, въ изложеніи которыхъ только весьма мало замтна стихія богатырская, а потому эти псни и подходятъ гораздо больше къ ‘Слову о полку Игорев’, чмъ къ нашимъ ш юго-славянскимъ былинамъ. Если врно мнніе, что псни слагаются по свжимъ слдамъ событій, то древнйшею изъ находящихся въ ‘Краледворской рукописи’ должна быть признана псня про Забоя и Славоя, повствующая, какъ полагаютъ, про одинъ изъ тхъ боевъ между чехами и франками, которые происходили въ VI, VII и VIII вкахъ {Таково мнніе Шафарика, усвоенное и однимъ изъ новйшихъ историковъ чешской литературы, Шемберой. Братья же Иречки въ своемъ изслдованіи о краледворской рукописи видятъ въ этой псн сказаніе объ одномъ изъ боевъ съ Карломъ Великимъ (вмсто kral — король, они читаютъ Karl). Напротивъ издатели извстной чешской христоматіи (Wybor z literatury eske) полагаютъ, что время этой псни не могло быть точно опредлено, но что во всякомъ случа тутъ разумется событіе не ране начала IX вка.}. Къ тому же псня эта еще сильно отзывается язычествомъ: въ ней говорится о жертвахъ богамъ спасителямъ, о душахъ, порхающихъ по деревьямъ и т. п. Герои псни бьются за старыя языческія врованія и обычаи противъ полчищъ нмца Людека (Людовика), служащаго представителемъ обычнаго въ западномъ мір насильственнаго распространенія христіанства. Замчательно, что одинъ изъ героевъ, Забой, и самъ является браннымъ пвцомъ-вдохновителемъ, и вспоминаетъ про славнаго пвца Люміра, двигавшаго своими пснями Вышеградъ, подобно тому, какъ авторъ ‘Слова о полку Игорев’ вспоминаетъ про Бояна. Этимъ указывается уже на личное авторство, на пвцовъ съ извстными именами, тогда-какъ чисто-народныя псни всегда безыменны, ибо въ сложеніи каждой изъ нихъ участвуютъ многіе. И псни ‘Краледворской рукописи’, какъ наше ‘Слово о полку Игорев’, должны быть произведеніемъ уже отдльныхъ пвцовъ, по всей вроятности пвцовъ княжескихъ, такъ-какъ предводители дружинъ и являются героями этихъ псенъ. Тмъ не мене есть в| нихъ черты, отзывающіяся близкимъ знакомствомъ пвцовъ съ простонароднымъ эпосомъ. Сюда относится и самый плачъ Забоя, въ которомъ вовсе не слдуетъ видть изысканной авторской чувствительности, такъ-какъ склонными проливать слезы являются и самые суровые богатыри простонароднаго эпоса. Складомъ богатырскихъ псенъ уже совершенно отзывается то, что молотъ Забоя, выпугнувъ изъ Людека душу, проносится въ войско на пять саженъ, еще же боле то, что мечёмъ онъ пролагаетъ себ дорогу между врагами (какъ наши богатыри пролагаютъ улицы). За-то участіе въ битв цлыхъ дружинъ со стороны чеховъ не согласно съ пріемами богатырскихъ псенъ, въ которыхъ многочисленныя дружины являются только на сторон враговъ, и въ единоличной расправ съ ними того или другого богатыря и заключается сущность богатырской силы.

За ‘Забоемъ и Славоемъ’ но времени дйствія слдуетъ псня про ‘Честміра и Власлава’, относимая учоными уже къ совершенно опредленной пор, а именно къ 830 г., когда воевода пражскаго князя Неклана, Честміръ, поразилъ луцкаго князя Властислава. Предметомъ псни такимъ образомъ служатъ княжескія междоусобія, нердко происходившія въ чешской земл, какъ и у насъ на Руси, потому-то псня эта особенно живо напоминаетъ многія мста нашего ‘Слова о полку Игорев’. Въ тому же въ ней, какъ и въ нашемъ ‘Слов’ совершенно выдержанъ строй дружиннаго эпоса, столь отличный отъ богатырскаго. Съ другой же стороны языческое міровоззрніе, мстами дающее себя чувствовать и въ нашемъ ‘Слов’, не смотря на его принадлежность уже христіанской пор, въ чешской псн о Честнір и Власлав сказывается еще въ такой же безпримсной полнот, какъ и въ ‘Забо и Славо’. Тутъ т же жертвы богамъ, т же миическія существа — Морена и Трясъ (богиня смерти и миическое олицетвореніе страха). Псня объ Ольдрих и Болеслав, въ которой недостаетъ начала, повствуетъ о событіи, относимомъ историками къ 1004 г., а именно — объ изгнаніи изъ Праги овладвшаго-было ею Болеслава Храбраго, короля польскаго (того самаго, что забралъ на время и Кіевъ, о чемъ должны были существовать и у насъ особыя псни, какъ можно догадываться по нкоторымъ эпическимъ чертамъ въ передач этого событія нашимъ лтописцемъ). Тутъ, стало быть, та же повсть о междоусобіяхъ, только въ боле широкомъ смысл, о междоусобіяхъ между отдльными отраслями славянскаго племени, не вполн окончившихся, можно сказать, и въ наше время. За-то псня о Бенеш Германыч повствуетъ снова о битвахъ съ иноплеменниками — злйшими врагами славянъ, нмцами. Бенешъ — лицо опять историческое, сынъ Германа изъ Ральска, молодецки расправившійся въ 1203 г. при Грубой Скал съ войсками маркграфа Мейсенскаго, вторгшимися въ Чехію въ то самое время, когда король чешскій Премыслъ Оттокаръ I здилъ въ германскому императору Оттону IV. Псня эта въ начал отличается лирическимъ складомъ, какъ и многія мста нашего ‘Слова о полку Игорев’, о которомъ кром того напоминаютъ въ ней такія сравненія, какъ ‘искры, летящія отъ мечей, будто молнія съ небесъ’.

Позднйшая изъ историческихъ псенъ ‘Краледворской рукописи’ — это псня о Ярослав, витяз оломуцкомъ, являющемся только въ конц ея ршителемъ долго сомнительнаго боя въ пользу чеховъ. Впрочемъ имена другихъ витязей, Внеслава, Встоня и Братислава, принадлежатъ, повидимому, боянову замышленію, т. е. фантазіи. Самый же бой при Гостын и Оломуц — событіе историческое, происходившее въ 1241 г., когда татары, разгромивъ Русскую Землю (о чемъ и упоминается въ чешской псн), коснулись также и Польши, и Чехіи. Поводомъ ко вторженію ихъ въ славянскія земли выставляется въ псн корыстолюбіе нмцевъ, побудившее ихъ ограбить дочь хана Бублая. Псня эта отъ всхъ прочихъ псенъ ‘Краледворской рукописи’ отличается христіанскимъ оттнкомъ. Самая внезапно появляющаяся, спасительная для чеховъ туча, получаетъ значеніе чуда, вызваннаго молитвою къ христіанскому Богу. Въ псн также не разъ упомянуто объ участіи Богоматери къ христіанамъ, что замтно и въ нкоторыхъ изъ нашихъ былинъ про татарщину и въ различныхъ нашихъ сказаніяхъ полународнаго, полултописнаго свойства. Но чешская псня о Ярослав замчательна совершеннымъ отсутствіемъ всякихъ языческихъ отголосковъ, которые такъ двоеврно сказываются въ нашемъ ‘Слов о полку Игорев’, не смотря на упоминаемую въ немъ Богородицу Пирогощую. Упоминая о татарской ворожб на шестахъ, пвецъ ‘Ярослава’ обращаетъ вниманіе на то, что христіане, прямо на оборотъ, ворожбы не знали. Между-тмъ извстно, какъ долго держалась, да и теперь еще держится, ворожба въ народ, хотя и крещёномъ, но далекомъ отъ настоящаго перерожденія въ христіанскомъ дух. Вотъ почему изъ выходки пвца ‘Ярослава’ противъ ворожбы можно, кажется, заключить, что онъ ршительно не былъ простымъ народнымъ пвцомъ, а принадлежалъ къ образованному слою общества или, быть-можетъ, даже и въ духовнымъ. Тмъ не мене, за исключеніемъ миическихъ врованій, онъ вполн проникнутъ строемъ народной поэзіи. Это видно, во-первыхъ, изъ тхъ поразительныхъ сходствъ въ оборотахъ съ нашимъ ‘Словомъ о полку Игорев’, которыхъ особенно много и оказывается именно у него. Сюда относятся: ‘задождили стрлы, будто ливень, трескъ отъ копій, словно рокотъ грома, блескъ мечей, что молнія изъ тучи’ (это послднее сравненіе уже встрчалось ламъ въ псн о Бенеш, чмъ еще боле подтверждается обычность этого оборота, заимствованнаго изъ народной поэзіи) {Совершенно неосновательнымъ представляется мн, именно поэтому, стараніе Шенберы — тождествомъ поэтическихъ оборотовъ въ различныхъ псняхъ ‘Краледворской рукописи’ доказать принадлежность такихъ псень одному и тому же пвцу.}, ‘выростало горе на долинахъ’, ‘тяжелая бда кругомъ вставала’, ‘тучи стрлъ летли въ басурманство, только ночь остановила битву’. Сюда же относится и сравненіе Братислава со свирпымъ, прямо напоминающее буй-тура-Всеволода въ нашемъ ‘Слов о полку Игорев’. Кром же того у пвца ‘Ярослава’ встрчаются и эпическіе пріемы боя, отзывающіеся богатырскимъ эпосомъ. Сюда относится въ самомъ конц ударъ меча Ярослава, разносящій Бублаича до брюха. Это, очевидно, не что иное, какъ обычное въ нашъ былинахъ разсченіе на полы, существующее вмст съ тмъ и въ эпос всевозможныхъ народовъ.

Нельзя не обратить вниманія на тотъ свободный духъ, который съ такою силою сказывается въ слдующихъ словахъ псни про ‘Ярослава’, принимая, какъ и многое въ ней, христіанскій вроисповдный оттнокъ:

Неугодна Господу неволя:

Смертный грхъ въ яремъ идти охотой.

Передъ этимъ блднютъ извстныя слова Игоря въ нашемъ ‘Слов’ о его поход: ‘луче потяту бита, неже полонену быти’.

Уже чуждою историческаго значенія является псня о Людиш и Любор, относимая ко времени Вячеслава I (1230—1253) собственно потому, что при немъ вошли въ обычай у чеховъ турниры, одинъ изъ которыхъ и составляетъ предметъ поименованной псни. Надобно, впрочемъ, замтить, что нтъ особенныхъ основаній видть тутъ именно турниръ, т. е. рыцарскій бой въ западно-европейскомъ вкус, воинскіе же бои съ надеждой вознагражденья прекрасною двою существуютъ въ эпос разныхъ народовъ — даже такихъ, которые и понятія не имли о рыцарств. Да и изъ самой псни видно, что бой не является тутъ просто воинскою игрой, но получаетъ значеніе испытанія силы на случай войны:

Благо ждать войны и въ мір,

Насъ вдь нмцы окружаютъ.

Ршительно ни къ какому опредленному времени не можетъ быть отнесена псня о ‘Збигон’. Въ лиц его является какой-то насильникъ двичій, изъ рукъ котораго безыменный молодецъ спасаетъ свою любезную. Совершенно къ дух народной поэзіи сопоставленіе съ этимъ событіемъ въ человческомъ мір соотвтственнаго событія въ мір птицъ: тотъ же самый Збигонъ держитъ въ невол голубку, которая наконецъ возвращается къ другу своему голубку, подучая свободу вмст съ двицей. Уже не цлое сопоставленіе, а простое поэтическое сравненіе представляетъ небольшая псня ‘Олень’ {Доказательствомъ отдаленной древности ея содержанія считаютъ упоминаемый въ ней молотъ — оружіе первобытное. Но надо замтить, что въ народной поэзіи можетъ долго удерживаться и то, что уже давно изчезло изъ народнаго быта.}, гд дло идетъ о прекрасномъ молодц, котораго сражаетъ молотъ злодя (то-же первоначальное оружіе и въ ‘Збигон’), посл чего душа выходитъ у него лебединымъ горломъ черезъ уста, какъ у князя Изяслава въ ‘Слов о полку Игорев’. Появляющіеся въ конц псни кречеты — встники его смерти — напоминаетъ цлый эпическій рядъ подобныхъ встниковъ во всенародныхъ сказаніяхъ объ открывшемся преступленіи (куда относятся и ‘Ивиковы Журавли’ въ извстныхъ обработкахъ Шиллера и Жуковскаго). Самыя же заключительныя слова псни — о двицахъ, оплакивающихъ молодца — до нкоторой степени связываютъ ее съ остальными пятью пснями рукописи, которыя вс до одной — уже чисто любовнаго содержанія. Въ нкоторыхъ оно, какъ и во многихъ сербскихъ псняхъ, выражается въ той сжатой эпическо-драматической Форм, о которой говорено было выше, нкоторыя же отличаются совершеннымъ лиризмомъ. По тону отчасти подходитъ въ пснямъ ‘Краледворской рукописи’ и такъ называемая ‘Псня на Вышеград’, предметомъ которой, какъ замтитъ читатель, служитъ также любовь {Найдена въ отрывочной рукописи XIII ст. Нкоторыми, впрочемъ, заподозриваема ея подлинность.}.

Сходство всхъ мелкихъ псенъ ‘Краледворской рукописи’ съ теперешними народными пснями различныхъ славянъ подробно разобрано и доказано братьями Иречками, и нтъ никакого сомннія, что именно эти псни древней рукописи — псни чисто народныя. Читатель, впрочемъ, можетъ и самъ усмотрть это, если внимательно сличитъ ихъ со всми тми, по преимуществу любовнаго содержанія, которыя помщены въ настоящемъ изданіи дале и заимствованы изъ сборниковъ не только чешскихъ, но даже польскихъ и сербо-лужицкихъ.

Кром псенъ этого рода въ чешскомъ отдл помщается эпическое сказаніе про Яныша королевича въ прекрасномъ переложеніи Пушкина, которому сказаніе это послужило канвою для его драмы ‘Русалка’ {‘Матеріалы для біографія Пушкина’, изд. П. В. Анненкова, стр. 363.}.

Совершенно въ сторон отъ другихъ должны быть поставлены дв остальныя псни этого отдла, псни, очевидно, не народнаго происхожденія, но перешедшія въ народъ и сдлавшіяся народными. Это, во первыхъ, псня гуситская, соединенная съ молитвеннымъ обращеніемъ къ народному святому чешскому — Вячеславу, во вторыхъ — сочиненная уже въ ближайшее къ намъ время и полная патріотическаго одушевленія псня ‘Гей Славяне’, съ которою русская публика хорошо знакома по концертамъ г. Славянскаго.

Между моравскими пснями на первомъ мст является псня про стараго, какихъ имется много и въ нашихъ русскихъ сборникахъ. Что же касается слдующей за нею ‘Сестры отравительницы’, то тема эта нердко попадается также въ галицкихъ псняхъ, тема же послдней псни въ отдл моравскихъ — противопоставленіе матери мачих — тема ршительно всенародная.

Нкоторыя изъ словацкихъ псенъ отличаются историческими воспоминаніями, при боле или мене лирическомъ стро. Одна изъ нихъ — Нитра — не можетъ, однако же, считаться чисто-народною, но только перешедшею въ народъ.

Изъ сборниковъ польскихъ заимствованы въ этомъ изданіи почти исключительно псни любовнаго содержанія. То же можно сказать и про псни лужицкія, изъ ряда которыхъ выдается только помщаемая здсь въ самомъ, конц легенда. Тутъ то же любовь, но любовь уже духовная, мистическая — къ небесному жениху Христу. Извстно, что о такой любви говорится въ житіи великомученицы Екатерины. Лужицкая легенда приписываетъ ее безыменной дочери варадинскаго князя, своимъ обтомъ безбрачія представляющей женскій противень къ сказаніямъ и стихамъ объ Алекс божіемъ человк. Дале же тутъ примшивается, существующее также и порознь, сказаніе о посщеніи живымъ человкомъ рая, причемъ цлыхъ сто лтъ представляются ему нсколькими часами.

Хотя выше и указано было на то, въ какой мр народная поэзія славянъ западныхъ уступаетъ народной поэзіи юго-восточной отрасли славянскаго міра и этимъ достаточно объясняется, почему пснямъ западной отрасли отведено въ настоящемъ изданіи такъ мало мста, все же нельзя съ другой стороны не сознаться, что и сборники псенъ этой отрасли представляютъ много такихъ красотъ, о которыхъ приведенные здсь образцы не могутъ дать полнаго понятія.

Въ заключеніе, пишущій эти строки считаетъ нелишнимъ прибавить, что онъ вполн чувствуетъ слабость своего вступительнаго очерка, зависящую какъ отъ ограниченности мста, ему отведеннаго, такъ и еще боле отъ недостаточной его подготовленности въ вполн удовлетворительной оцнк народной поэзіи всего славянства. Предметъ этотъ чрезвычайно широкъ и до-сихъ-поръ остается почти непочатымъ. Пишущему эти строки до-сихъ-поръ удалось со сколько нибудь удовлетворительною полнотою обработать только нкоторые отдлы народной словесности русской, при чемъ псни и сказанія другихъ славянъ служили ему лишь пособіемъ. Въ настоящемъ очерк, совершенно наоборотъ, пришлось выдвинуть впередъ именно эти послднія, наши же русскія псни приводить только въ вид сравненій. Понятно, посл всего этого, что настоящій очеркъ можетъ считаться только слабой попыткой, обнародованіе которой извиняется лишь желаніемъ — хотя сколько нибудь помочь читателю не безъ нкоторой пользы войти въ столь мало еще намъ извстную область славянской народной поэзіи. Хорошо будетъ уже и то, если читатель почувствуетъ, какой богатый и разнообразный запасъ представленій хранитъ въ себ крпкая, и по преимуществу крпкая у славянъ, хотя и собравшая дань уже съ цлыхъ вковъ, непритупленно-свжая, чудно-юная память народная!

Орестъ Миллеръ.

СБОРНИКЪЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙСЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

Читайте также:

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНІЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ