‘СМИРИСЬ, ГОРДЫЙ ЧЕЛОВЕК’
‘СМИРИСЬ, ГОРДЫЙ ЧЕЛОВЕК’
———
———
ВПЕРЁД, К НАРОДУ!
ВПЕРЁД, К НАРОДУ!
МОСКОВСКИЙ ‘ПУТЬ’
МОСКОВСКИЙ ‘ПУТЬ’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
О сборнике ‘Вехи’ и издательстве ‘Путь’, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913). М., 2014. С. 591-599.
———————
В сборнике ‘Вехи’ С. Н. Булгаков обращается ко всей русской интеллигенции с призывом, с которым время от времени, с давних пор, обращаются к ней русские писатели и публицисты, — с большей или меньшей силой, с большим или меньшим талантом. И всегда этот призыв вызывает в сердцах любящих свою родину людей одинаковое чувство боли, одинаковое чувство жгучего негодования. Величайший русский писатель Достоевский дал ему классическую формулировку: ‘Смирись, гордый человек!’
Впервые не от врага своего, а от духовного вождя услышало русское общество призыв к ‘смирению’ в ‘Переписке с друзьями’ Гоголя. И оно ответило на него жгучим гневом ‘неистового Виссариона’ — Белинского. Эпоха шестидесятых годов, казалось, навсегда вырвала из сознанья русского общества самую мысль о ‘смирении’. Но в восьмидесятом году, на пушкинском празднике, Достоевский с новой и небывалой силой обратился к России и к человеку с призывом ‘смирить’ свою ‘гордость’.
Казалось, беспримерный успех речи Достоевского свидетельствовал о том, что на этот раз призыв нашёл свой отзвук в общественном сознании. Но как только слышавшие Достоевского разобрались в своих впечатлениях, они поняли, что не этот призыв вызвал всеобщий энтузиазм, что было нечто другое, звучавшее истинно пророческой силой в речи Достоевского, — его властный призыв до конца отдаться служению народу.
Глеб Успенский в блестящей статье обнаружил всю несообразность обращения к русскому обществу со словами: ‘Смирись, гордый человек’ 1.
И вот теперь снова в полумёртвой общественной атмосфере прозвучал тот же лепет о смирении. Он исходит не от таких великанов, как Гоголь и Достоевский, а от маленького публициста Булгакова, он не гремит, как неожиданный гром, а бессильным шёпотом разносится по стороне, но шёпот вызывает шум потому, что звучит на тихом кладбище русской общественной жизни.
И не знаменательно ли, что грозная речь великого Достоевского была произнесена, когда сводились последние счёты с освободительным движением. И речь маленького Булгакова произнесена тоже в момент окончательной ликвидации.
‘Русскую интеллигенцию, — говорит Булгаков, — в данный час истории нужно призвать к самокритике, к покаянию’ 2.
У нас нет Белинского, чтобы дать отпор Гоголю. Нет Г. Успенского, Михайловского, чтобы вступить в спор с Достоевским.
Но ведь нет ни Гоголя, ни Достоевского.
Неужели же не найдётся среди русских писателей-публицистов кого-нибудь, кто бы не с блеском остроумия, как Мережковский, а с всеочищающим пламенем негодованья объяснил всем этим ‘искренним’ господам, каким словом должно быть названо их ‘искреннее’ выступление. И сказал бы так, чтобы им было стыдно.
Призывать русскую интеллигенцию ‘к самокритике, к покаянию’ — это было бы безумно смешно, если бы не было так отвратительно. Ведь рефлексия, гамлетовская ‘самокритика’ есть та самая страшная язва, которая более всего обессиливает русскую интеллигенцию. Покаяние! Но кто не каялся на Руси? Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой — ужели мало выразили они собой постоянный уклон русской совести: вместо стремления к действию, к новой жизни — уклон в сторону бессильного плача о своих грехах. Смирись, гордый человек! Но постойте. Ведь вся русская история есть беспрерывное смирение. Кто и что не смиряло в России русского человека. Смиряли татарские ханы, смирял Иоанн Грозный, смиряли опричники, смиряли помещики, смиряли розгами и нагайками. Не слыхала других живых слов изболевшаяся русская душа, а ‘смирись’ она слышит от колыбели до последних своих мученических дней. И ещё подымается рука у русского писателя, от которой усталый, загнанный русский интеллигент ждёт бодрых призывов, — писать то же вечное, безысходное слово ‘смирись’.
Но доколе, доколе, Господи!
‘Гордый человек’! Но где же он в России, этот ‘гордый человек’, покажите нам его? Покажите, кого вы призываете к покаянию. Поезжайте в провинцию, в маленькие уездные города, взгляните на нашу печальную русскую жизнь. На затравленного русского интеллигента, который не доедает, не досыпает, бьётся, чтобы не задохнуться во всеобщей пошлости, каждый шаг которого выслежен, каждое слово подслушано. Тысячу раз прав Мережковский, уподобив русскую интеллигенцию жалкой клячонке, которую все бьют, все, кто хочет и у кого есть время 3. И ей-то хватило у вас духу, у вас, русских писателей, сказать как напутствие только одно слово ‘покайся’.
Нет, довольно каяться. Пора начинать новую жизнь. Мы ждём призывов не к ‘самокритике’, а к творчеству. Не к смирению, а к вдохновенью. Вы, семь ‘смиренных’, предали нас, интеллигентов, анафеме. Так знайте же, что и мы отрекаемся от вас. Вы не вожди наши, не писатели русские, страдавшие всегда вместе с нами. Идите себе по своим ‘Вехам’ в болото — мы пойдём своей, новой дорогой, пойдём на неприступную гору. У нас хватит на это и смелости, и любви. Найдутся и свои вожди, и свои мученики!
Тридцать лет назад Достоевский в знаменитой, пророческой речи своей на пушкинском празднике произнёс эту фразу: смирись, гордый человек!
Призыв Достоевского произвёл тогда потрясающее впечатление. Идейные враги великого писателя — как, например, Тургенев, — жали ему руки и называли речь его гениальной…4 ‘Смирись, гордый человек!’ — произнесённое слабым, больным голосом 5, пронеслось, как удары колокола, надо всей страной и трепетно отозвалось в чуткой душе русского человека.
В наши дни вырождения и упадка великий завет Достоевского подхвачен был кучкой писателей и интеллигенции, объединившейся вокруг ‘Вех’. Снова услыхало русское общество призыв ‘к смирению’ 6, но не восторгом встретило его, а насмешкой и негодованием: пусть русский человек обессилен и морально, и духовно, но всё же он сохранил достаточно живую душу, чтобы с отвращением отвернуться от проповедников рабского смирения 7.
Достоевский покорил совесть своих современников.
Его ‘последователи’ — возмутили совесть читателей, совесть, кажется, уже совсем отупевшую и привыкшую ничем не возмущаться.
Как видите, между тем и другим целая пропасть.
Такая же пропасть и между призывом к смирению Достоевского и призывом современных писателей.
Современные проповедники ‘смирения’ приносят покаянную о гордыне освободительного движения и предлагают отречься от этой гордыни. Предлагают ‘мирно обновляться’ 8. Но спрашивается: повинны ли мы действительно в гордыне?
Найдите народ, который бы с такой покорностью и долготерпением только и делал на протяжении всей своей многострадальной истории, что смирялся. За какую же ‘гордость’ ещё наказывает его Господь? Разве не смиряли русский народ татарские ханы? Разве не смиряли опричники Иоанна Грозного? Разве не смиряли его помещики в эпоху крепостного права? Где же он, этот ‘гордый’ человек, — покажите нам его? Кого вы призываете к смирению и к раскаянию?
Ваш современный призыв ‘смирись, гордый человек’ был бы безумно смешон, если бы не был так жесток и отвратителен!
Не к тому призывал Достоевский.
На пушкинском празднике он сказал:
‘Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, — вот это решение по народной правде и народному разуму. Не вне тебя правда, а в тебе самом, найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоём собственном труде над собою’.
А правда народная, по Достоевскому, в том, чтобы стать всечеловеком, стать братом всех людей. В конце своей речи он воистину с силой пророка нарисовал перед русским обществом вечные цели, к которым оно должно стремиться и которые оно одно может достигнуть.
‘Будущие, грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в неё с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!’ 9
Вот для каких великих целей надо ‘смириться’ человеку. Это ‘смирение’ не что иное, как отказ от своего личного, маленького во имя великого, всечеловеческого.
За святое вселенское дело надо приниматься чистыми руками. И он призывал людей во имя любви к человечеству очистить свои руки от грязи нашей мелкой, повседневной жизни.
Не так давно русскую интеллигенцию призывали к идеализму. Это выражалось формулой: ‘назад к Канту’ 10. Такой призыв был в своё время нужен и, несомненно, оказал на русскую молодёжь освежающее действие. ‘Назад к Канту’, ‘назад к идеализму’ — это значило: прочь от сухого, бездушного, ‘лженаучного’, бесцветного отношения к жизни.
Но призыв к идеализму касался исключительно области идей, и потому не мог обновить всей жизни. Не затрагивалась совесть, сердце, не было призывов к творчеству, жизненному обновлению. Да и вряд ли призыв ‘назад’, к чему бы то ни было, может быть источником такого обновления.
В наши дни всё сильней и сильней начинает звучать другой призыв: к народу.
В нём гораздо больше и содержанья, и глубины, но гораздо больше и соблазна.
Звать к народу можно: назад и вперёд.
Назад к народу звало старое славянофильство Аксаковых и Кирееевских, зовёт к нему новое ‘неославянофильство’, объединившееся вокруг ‘Вех’ и издательства ‘Путь’.
Призыв вперёд, к народу — едва намечается, но, по моему глубокому убеждению, в нём залог действительного, творческого обновления России, не только политического — на народных основах религиозного демократизма, — но и духовного, нравственного и идейного.
Интеллигенция не должна закрывать глаза — должна смело и прямо признать, что в настоящем своём виде жить ей нечем. Она не должна обольщаться своим действительно прекрасным прошлым. Ссылаться на исторические заслуги интеллигенции, на Белинского, Чернышевского, Герцена, Добролюбова и пр., и пр., и пр. — всё равно, что гордиться тем, что ‘наши предки Рим спасли’ 11. Да, спасли. Но теперь-то не только не спасают, но и спасти не могут. Теперь главное слово за народом. В котором неисчерпаемый запас веры, любви, жизни.
‘Покаяние’ интеллигенции в духе ‘Вех’ есть бессильное вздыхание о своих грехах, такое ‘нытьё’ никуда больше призывать и не может, как только ‘назад’, к патриархальной идиллии, за которой незримо прячется рабство со всеми его ужасами.
Твёрдое сознание опасности своего положения является, напротив, необходимым условием подлинного обновления.
Оно побуждает искать спасения вовсе не в ‘возврате’ и не в патриархальности, а в культурном ‘интеллигентном’ раскрытии тех начал, которые заложены в народной психологии. Сам народ сделать этого не может. Здесь должен быть братский, общий труд. Если народные начала выразить в культурных формах законодательства, общественности, философии, искусства, получится нечто, если можно так выразиться, бесконечно более ‘западное’, чем современное ‘западничество’ с буржуазной и аристократической основой.
Призыв: вперёд, к народу! и значит: вперёд, к новой всечеловеческой культуре.
Вот уже несколько лет в Москве существует книгоиздательство ‘Путь’ 12.
Книги издаются очень хорошие: такие солидные, серьёзные, обстоятельные. И бумага хорошая, толстая, матовая. Печать крупная и изящная. Сброшюрованы книги не кое-как: аккуратно, крепко. Цены всё — 2 р., 3 р.
Такие книги хорошо переплетать в тёмные, хорошие переплёты, ставить в ореховые шкафы, под стекло, завешанное зелёной занавеской. В комнате обязательно должен быть большой мягкий ковёр, бронзовые подсвечники, гравюры в тяжёлых рамах и распятие из слоновой кости.
Авторы этих книг тоже люди хорошие — Булгаков, Флоренский, Эрн и др. Всё это люди безупречной нравственности, невинные, серьёзные, образованные. Народ сказал бы про них:
— Смирные.
Как говорит он про человека, который не пьёт, не курит, не гуляет, а живёт скромно, вернее, ‘поживает’ и добра наживает.
— Дядя Иван хороший человек — смирный. Живёт слава Богу — третью лошадку осенью купил: ничего, добрый конь.
И всё было бы хорошо.
Но беда в том, что хорошие книги, на матовой бумаге, ценой в два с полтиной и три рубля, написаны о Христе.
Это уж совсем не хорошо.
Христианство под стеклом, за зелёными занавесками, в ореховом шкафу: барское, ‘для обстановки’.
Я говорю не о внешней стороне — всё это мелочи. Но внешний образ как нельзя лучше обнаруживает, в данном случае, внутреннее содержание.
Разбирать отдельных авторов я не буду. Да и разбирать их нечего. Никто из них не говорит что-либо новое. Всё это повторение и популяризация очень старого.
В теоретической области они не идут дальше Вл. Соловьёва, в практической, ‘общественной’ — дальше славянофильства, сантиментально любуясь ‘русским народом’, явно имея о нём самое отдалённое понятие. Дело, таким образом, не в разборе ‘авторов’, а в выяснении религиозно-общественного значения всего предприятия, поскольку оно выражает своеобразное направление русской религиозной жизни.
Куда же ведёт московский ‘Путь’?
Ответ может быть очень короток: никуда.
Не думайте, что этим я хочу дать низкую оценку данного направления. Нет, слово ‘никуда’ выражает самую его сущность.
Всякий истинно религиозный путь обязательно нов, он включает в себя обязательно момент переворота.
Московским ‘путём’ можно ‘заниматься’ без всяких переворотов и без всякого движения.
Ни к чему он не обязывает, никуда не призывает: он изучает христианство. Все силы его направлены на то, чтобы ‘оправдываться’ перед учёными людьми, что, мол, христианством можно серьёзно интересоваться, не будучи ни дураком, ни неучем, ни мошенником. Отсюда стремление писать о христианстве, как пишут настоящие профессора о самых настоящих науках. В этой работе исчезает совершенно живая, творческая, обновляющая сторона христианства.
— Наше дело — не проповедничество, — солидно говорят учёные и прибавляют, с скромным вздохом: — Мы ещё недостойны быть проповедниками. Наше дело научное, ‘Логос’, просветить сознание…
Но оказывается совсем иное. Не вести никуда значит идти против Христа, который есть и путь и жизнь. И действительно, солидное, барское христианство волей-неволей имеет и общественную сторону. И в ней-то отражается вся внутренняя безжизненность этого направления.
Надо такую общественность, которая бы ‘ничему не мешала’, чтобы можно было спокойно писать солидные книги. Поменьше шума, никаких ‘переворотов’. Потихоньку, полегоньку.
Словом, нечто смирно-либеральное, бесцветно-бессильное.
Популяризация Вл. Соловьёва — дело хорошее. Но и оно делается для ‘студентов’, которые и самого Соловьёва могли бы читать. Цель этой популяризации — дать слабосильным, тоскующим молодым людям возможность найти нечто вроде душевного покоя. Верующими они не делаются. Но делаются ‘допускающими’, т. е. имеют ‘подпорку’ ровно настолько, чтобы не пустить пулю в лоб от разочарования жизнью, — но отнюдь не настолько, чтобы идти вперёд: так и стоят, ‘пошатываясь’, всю свою жизнь.
Отчего же, спрашивается, хорошие, образованные, по-своему искренние люди свели своё христианское дело к такой бесплодной, сомнительной затее, как украшение барских книжных шкафов своими изданиями или подпиранию интеллигентов?
Да потому, что оторвали себя от народа окончательно.
Христос жив. А потому и христианство должно начинаться с жизни, и новое познание может быть лишь через жизнь же.
Московский путь не есть путь ко Христу живому, вера в Которого невозможна без полного переворота личной жизни, без покаяния, без страдания, без проповеди, без Голгофы, без народа.
Досадно, больно, что силы стольких людей тратятся понапрасну.
Если бы все эти учёные люди отдали себя на проповедь евангельскую, на просветление сознания народного, на путь живой и творческий, если бы они могли сердцем вспомнить, что Христос не знал, где преклонить голову, велел оставить отца и мать и призыв свой обратил прежде всего к простым неучёным рыбакам, — не издавался бы солидный московский ‘Путь’, но дело религиозного возрождения в России обогатилось бы неоценёнными борцами.
А сейчас — один грех и перед своей личной жизнью, и перед общественным служением.
Имейте же мужество, смирение, искренность сознать это и направить ‘Путь’ свой на служение народу!
1 Успенский Г. На родной ниве (Очерки, заметки, наблюдения) // Отечественные записки. 1880. Кн. 7.
2 Не цитата, но контаминация, ср. фразу Н. А. Бердяева: ‘В данный час истории интеллигенция нуждается не в самовосхвалении, а в самокритике’ (Вехи. М., 1909. С. 11).
3 Мережковский Д. Семь смиренных // Речь. 1909. 26 апреля. 112.
4 Речь Ф. М. Достоевского 8 июня 1880 г. на заседании Общества любителей российской словесности произвела на публику огромное впечатление. Возглас ‘Вы более чем гений!’ принадлежал П. В. Анненкову. Был в восторге и И. С. Тургенев, но быстро опомнился и через 5 дней писал: ‘…во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне её одобряю. Но это не так… Эта очень умная, блестящая и хитро-искусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши, крайне приятной для русского самолюбия’ (Тургенев И. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 12. Кн. 2. С. 272), а в частной беседе признавался, ‘как ему была противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи народа’ (Северный вестник. 1888. 10. С. 161).
5 Ср.: ‘На эстраде он вырос, гордо [!] поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой’ (Кони А. Избранное. М., 1989. С. 167).
6 Прежде всего имеется в виду статья С. Н. Булгакова ‘Героизм и подвижничество’.
7 Подр.: Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 2. Письма ко всем: Обращения к народу 1905-1908. М., 2011. С. 496. Впоследствии идеи Свенцицкого варьировал Н. А. Бердяев в статьях ‘Спасение и творчество. Два понимания христианства’ и ‘Существует ли в православии свобода мысли и совести?’ (Путь. 1926. 2, 1939. 59). Ср. также: ‘Есть фундаментальная разница между покорностью и смирением. Покорность бывает перед силой, смирение — перед ценностью. Когда Достоевский взывал: ‘Смирись, гордый человек’, то он имел в виду именно смирение, а не покорность. Смирение и есть свободное преклонение ‘я’ перед Высшей Ценностью’ (Левицкий С. Посев, 1984. С. 190).
8 Одним из лидеров либеральной партии мирного обновления в 1906-1907 гг. был Е. Н. Трубецкой.
9 Достоевский Ф. Полное собр. соч. Т. 26. С. 139, 148.
10 Призыв впервые выдвинут О. Либманом в работе ‘Кант и эпигоны’ (1865), в России квинтэссенцией этого направления стал сб. ‘Проблемы идеализма’ (1902).
11 Из басни И. А. Крылова ‘Гуси’.
12 В редакционный комитет религиозно-философкого издательства ‘Путь’, созданного весной 1910, входили бывшие друзья Свенцицкого (С. Н. Булгаков, Г. А. Рачинский, В. Ф. Эрн) и его идейные противники (Н. А. Бердяев, Е. Н. Трубецкой).