Незыблемость самодержавия — основной догмат нашего государственного права и нашей государственной мудрости. Было время, когда эта истина сильно заподозривалась с разных точек зрения, но теперь это время, кажется, миновало, хотя и ныне, конечно, можно найти охотников исправлять и дополнять русский государственный строй по иноземным образцам, с совершенным презрением к русской истории, к русскому быту и к потребностям русского народа и Империи.
Все наши парламентаристы (их же еще недавно было у нас так много), сочиняя проекты разгрома русского монархического начала, руководствовались исключительно антипатией к единовластию и напускной приверженностью к западноевропейским конституциям. Они не спрашивали себя, есть ли что-нибудь общее между этими конституциями и русской жизнью. Они восхищались парламентскими дебатами, палатскими запросами, избирательными агитациями, шумными митингами и т. д. — восхищались наивно, добродушно и безотчетно, восхищались, как восхищается какой-нибудь дикарь, попавший в европейский город, с широкими улицами, ярко освещенными магазинами и большими домами, и хотели наделить парламентом Россию. Если бы эти господа получили классическое образование и имели отчетливое представление о государственных учреждениях Древней Греции, они, чего доброго, стали бы хлопотать о превращении России в древнюю Аттику или Спарту, и это не было бы большею нелепостью, чем то, что они делали, ибо навязывать России английский или бельгийский парламентаризм столь же дико, как предлагать ей обзавестись архонтами, ареопагом, экклесией, филами и проч. Но так как наши реформаторы не углублялись в даль времен и черпали свои преобразовательные планы из одних газет да из самых расхожих брошюр и учебников по государственному праву, пополняя свою легковесную эрудицию увеселительными поездками за границу, то России предлагалось ломать себя исключительно на современный западноевропейский лад, благо для этого не нужно далеко ходить за образцами и утруждать голову. Стоит только взять сборник европейских конституций, понадергать из него сотню-другую статей, разбить эти статьи на главы — и конец: Россия будет осчастливлена, великая реформа свершится без всяких затруднений. Что может быть заманчивее такой будущности?
II
Не нужно думать, что конституционные замыслы народились у нас только вчера. Они появлялись на Руси всякий раз, когда те или другие слои нашего общества подпадали под иноземное влияние. Попытки ограничить царскую власть делались или, по крайней мере, задумывались еще в XVI и XVII веках под обаянием политической свободы или, лучше сказать, политической анархии Польского королевства. Есть основание думать, что еще Борису Годунову при избрании его на царство бояре предлагали подписать какую-то запись, ограничивавшую его власть. Лжедмитрий I сам хотел учредить в России аристократический сенат, предоставив ему некоторые неотъемлемые права. Царь Василий Шуйский, ‘выкрикнутый’ немногими приверженцами, урезал единовластие в пользу Боярской думы. Бояре хотели добиться кое-каких ‘гарантий’ и от Михаила Феодоровича. ‘Верховники’, плененные иноземными, преимущественно шведскими, порядками, убедили Анну Иоанновну наложить руку на неограниченность царской власти, но из этого, как и из всех предшествующих попыток, ничего не вышло: без всякого труда и потрясений Анна Иоанновна уничтожила выданные ею обязательства и сделалась таким же самодержцем, каким были ее предшественники. Политические мечтания декабристов и петрашевцев всем известны. Они были навеяны французской и германской политической литературой, а также революционным брожением 1789—1793 и 1848 годов. Откуда ведут свое происхождение все наши новейшие конституционные затеи, нет надобности объяснять: и они принадлежат к таким же заносным и мертворожденным идеям, какими были мечты бояр, добивавшихся ограничения царской власти при Борисе Годунове или Михаиле Феодоровиче.
Чем же объясняется, что царская власть в России с каждым годом усиливалась и крепла, несмотря на то что ей приходилось иметь дело и с такими эпохами, как Смутное время, и с тысячами самых тяжких испытаний? Тем, что русское самодержавие органически развилось в России, тем, что оно пустило глубокие корни в русскую почву и вполне отвечает потребностям русского народа и государства, как определились они под взаимодействием географических, этнографических, исторических и культурных условий.
Только грубое невежество и узкое доктринерство могут считать наше самодержавие делом случая и чем-то таким, что может быть изменено или устранено по произволу.
III
Стоит бросить хотя беглый взгляд на карту России, чтобы понять неизбежность самодержавия для целости Империи. Россия занимает громадную территорию, раскинутую в двух частях света и равную одной шестой части всей суши. На этой территории живет редкое население, стоящее, по меньшей мере, не на особенно высокой степени культурного развития. Нужна была сильная власть для того, чтобы сплотить эту территорию и это население в один крепкий политический организм. Если бы эта власть была ограничена парламентом или чисто республиканскими учреждениями, она не могла бы служить цементом для такой колоссальной державы, как Россия. Вспомним, что наша родина имеет естественные границы только на севере и на Дальнем Востоке, на западе же и на юге она их лишена. Ввиду этого она еще более нуждается в крепком, связующем начале.
Опыт всех времен и народов доказывает, что громадные политические организмы не могут обойтись без твердой монархической власти. Когда Древняя Греция стала заявлять притязания на всемирное господство, она отказалась от своих стародавних учреждений и покорно улеглась у ног Александра Македонского. Древний Рим, раздвинув свои пределы за Альпы и утвердив свое господство в Африке и в Азии, сначала подпал под власть цезарей, сохранявших внешность республиканских вольностей, а затем открыто провозгласил себя империей. Пример Англии и Северо-Американских Соединенных Штатов нимало не противоречит нашему положению. Начать с того, что Англия приобрела свои колонии еще в то время, когда королевская власть стояла очень высоко. К тому же сами англичане сознают, что Англия и ее внеевропейские владения должны быть управляемы по двум совершенно различным образцам. Этим объясняется согласие парламента на усвоение английской королеве титула императрицы индийской. Известно, что Дизраэли смотрел на это нововведение лишь как на первый шаг к расширению королевской власти. Он предсказывал, что английские короли перенесут свою резиденцию в Индию, окружат себя там восточным блеском и будут оттуда самовластно управлять Англией. Почем знать, может быть, в его политических грезах есть доля прозорливости? Во всяком случае, английский государственный строй не есть нечто законченное и не подлежащее никакому изменению. Что касается до Северо-Американских Соединенных Штатов, то они находятся в совершенно исключительных условиях. Ограниченные с запада и востока океанами и примыкая с севера и юга к государствам и колониям, которых им нечего опасаться, они не имеют повода страшиться за свою безопасность и хлопотать о расширении своих вооруженных сил. Соединенные Штаты, наконец, так же как и Англия, еще не совершили полного цикла своего исторического развития, и, если настанет тот день, когда они захотят объединить под своею властью весь Американский материк, республиканские учреждения Соединенных Штатов, созданные в конце прошлого века, могут рухнуть и уступить место монархическому началу, более пригодному для борьбы с сепаратистскими стремлениями. Подобные примеры в истории бывали.
IV
Государство, которому постоянно угрожает опасность извне и которое поэтому должно напрягать все свои силы для того, чтобы иметь возможность всегда отразить нападение неприятеля, не может обойтись без сильной центральной власти: армия и вообще вооруженная оборона страны прежде всего нуждаются в единоличном управлении. Вот почему даже те народы, которые сроднились с республиканскими учреждениями, во время опасности прибегают к диктатуре как к единственному средству сосредоточить все свои силы на борьбе с врагом. Там, где внешняя угроза принимает характер хронического недуга, временная диктатура мало-помалу становится явлением постоянным и перерождается в замаскированный или открытый цезаризм как в переходную ступень к неограниченному самодержавию. История древнего классического мира, а также и новейшая история Западной Европы вполне подтверждают все сказанное.
Постоянная опасность извне была одной из главных причин колоссального развития русского самодержавия.
России приходилось и до сих пор приходится вести непрерывный спор о границах и за неприкосновенность своей территории и отстаивать оружием свои права на раз приобретенные земли. Объединив вокруг себя всю Русь для свержения татарского ига, московские князья тем самым оказали великую услугу родине и предуготовили торжество самодержавия для своих потомков. Последним нашлось много дела и после распадения Золотой Орды: поляки, шведы, крымские татары и т. д. зорко следили за внутренним состоянием Московского государства и готовы были воспользоваться всякой благоприятной случайностью для того, чтобы обессилить и разорить его, расчленить на составные части, подчинить своим ставленникам, хитростью или насилием ниспровергнуть Православие в России. Независимо от собственного желания московские князья и цари сделались не на словах, а на деле защитниками Церкви и русской народности, и это окружило их власть ореолом святости и помогло развиться ей до колоссальных размеров. Петр Первый, несмотря на все свои увлечения Западной Европой, совершенно не склонен был поступаться своими правами в чью бы то ни было пользу и не только не расшатал доставшуюся ему от предков власть, а, напротив того, сознательно и последовательно старался укрепить и расширить ее. Ему содействовали в этом тревожные события его царствования, требовавшие крайнего напряжения всех сил государства. И при Петре, и при его преемниках России постоянно приходилось быть настороже от зависти и недоброжелательства Западной Европы, с недоумением и недоброжелательством взиравшей на появление великой славянской державы. 1812 год и Крымская война наглядно показали, как относится Запад к России. Разъединенный своими домашними счетами, он дважды соединялся в одну коалицию для ниспровержения России и дважды должен был убеждаться в своем бессилии задержать развитие России, руководимой самодержавными монархами.
Та внешняя опасность, которая обусловливала сильное развитие царской власти в старые годы, существует и в настоящее время. Смело можно сказать, что в целом мире нет государства, которое так зорко должно было бы следить за своими границами, как Россия. На западе ей приходится держать армию, которая всегда могла бы отразить нападение соединенных сил Германии и Австро-Венгрии. Все наше Черноморское побережье открыто для нападения морских держав. В Азии России угрожает с юга Китай, ныне бессильный предпринять что-либо опасное для нас, но представляющий серьезную угрозу в будущем. На Дальнем Востоке России приходится иметь в виду не только морские державы Запада, но и только что народившееся военное могущество Японии. Да, в целом мире нет государства, которому приходилось бы прилагать так много усилий и забот для предупреждения и отражения внешней опасности, как России. Это объясняется, с одной стороны, ее географическим положением — грандиозными размерами ее территории и растянутостью ее границ, а с другой стороны, историческими условиями ее разрастания. Если бы в России не было самодержавия, его пришлось бы создать, до такой степени оно необходимо ей в интересах самообороны и более успешного подготовления к предстоящей в будущем великой борьбе, долженствующей решить великие международные вопросы, ныне стоящие на очереди.
V
Особенности наших окраин также являются важными причинами, побуждающими Россию благословлять свою судьбу, даровавшую ей самодержавную форму правления. Коренное, чисто русское население составляет у нас громадное большинство, зато наши западные окраины находятся в руках племен, чуждых нам и по культурной закваске, и по историческому прошлому. Только сильная центральная власть может сдерживать их сепаратистские стремления и заставлять их служить государственным и национальным целям России. И не за одними западными окраинами приходится зорко следить России. В Закавказском крае и в Туркестане тоже далеко не все обстоит благополучно. И там весьма сильны сепаратистские течения, и, не будь у нас сильной центральной власти, они сказались бы при первом же удобном случае. Нашему самодержавию издавна приходится считаться с окраинным вопросом. У нас менялись только окраины, которые нужно было прикреплять к государству, заботы же о них никогда не исчезали. Те попечения, которые ныне прилагает власть к Польше, Финляндии и Остзейскому краю, она прилагала в XVII и XVIII веках к Новгороду, Пскову, Казани, Астрахани, Крыму, Малороссии и проч.
Задача русского самодержавия по делам окраин значительно была бы облегчена, если бы правительство встречало большее содействие со стороны общества. К сожалению, этого нет. Все, что делается в настоящее время на наших окраинах в интересах их обрусения или, по крайней мере, прикрепления к России, делается почти исключительно правительством. Наше общество, говоря вообще, еще неясно сознает государственные задачи своей родины и поэтому сплошь и рядом увлекается антирусскими стремлениями. Декабристы серьезно мечтали о расчленении России на составные части. Кирилло-Мефодиевское общество, в состав которого входили в числе других Костомаров и Шевченко, тоже мечтало о подобных же планах. В начале шестидесятых годов сочувствие польским притязаниям считалось у нас признаком хорошего тона… ‘Обрусейте сами, — говаривал покойный И. С. Аксаков русским образованным людям, — и вы легко обрусите наших инородцев’. Теперь же наши окраины могут быть сдерживаемы в своих сепаратистских стремлениях лишь материальной и нравственной силой русского самодержавия с его вековыми политическими преданиями, с его здравым государственным инстинктом и с его несокрушимой мощью, черпающей свои силы из единения с народом.
VI
Если бы у нас не было самодержавия, Россия никогда не сплотилась бы в один политический организм. Не случайно, а в силу разумной необходимости собирателями русских земель сделались самодержавные московские князья. Не стесненные ни капризами народа, ни аристократическими притязаниями бояр, они могли неуклонно следовать раз усвоенной системе и добиваться своих целей из поколения в поколение, пользуясь всеми выгодами своего положения. Это давало им громадные преимущества перед соперниками и врагами. Взять хотя бы, в виде примера, с одной стороны, Новгород и Псков с их народоправствами, а с другой стороны — московских князей с их неограниченной властью. В Новгороде и во Пскове господствовал какой-то странный республиканский режим, сильно смахивавший на анархию. Князья призывались и изгонялись по прихоти веча. Их владычество бывало обыкновенно кратковременно, вследствие чего даже самые даровитые из них оказывались бессильными сделать что-нибудь существенно полезное для уврачевания тяжких внутренних недугов обоих городов. Вече, этот верховный решитель судеб Новгорода и Пскова, зачастую превращалось в разнузданную и дикую толпу, решавшую дела дракой, причем, конечно, не обходилось дело без подкупов и закулисных интриг. Верховодя всем de jure, вече было в действительности лишь орудием богатых и влиятельных граждан, подкапывавшихся друг под друга и составлявших из голытьбы свои партии, по большей части во имя узкоэгоистических целей. Всем этим искусно пользовались иноземные державы в своих интересах. Очевидно, что при таких условиях ни в Новгороде, ни во Пскове не могло быть ни устойчивой политики, ни твердой власти. Немудрено, что обе республики не могли устоять при столкновении с Москвой, неудивительно, что и другие русские княжества, в которых центральная власть была стесняема то боярскими притязаниями, то вмешательством народа в дела правления, тоже не выдержали соперничества с Москвой и лишились политической самостоятельности.
В московском самодержавии заключается разгадка и того торжества, каким закончилась многолетняя борьба России с ее исконными врагами — татарами и поляками. Если бы в Польше королевская власть не пала так низко, России нелегко было бы сломить Посполитую Речь и сначала отторгнуть от нее Малороссию, а затем, в XVIII столетии, приступить к разделу остальных земель польской короны. Россия вела борьбу с Польшей, действуя как один человек, беспрекословно повинуясь велениям царской власти, поляки же связывали своих королей по рукам и ногам, бесчинствовали на сеймах и, дорожа всего более шляхетскими вольностями, довели свои вооруженные силы до сущего убожества. Очевидно, что расшатанная внутренними смутами Польша, с ее буйными и своевольными панами, рано или поздно должна была пасть под ударами бедного, слабонаселенного и малокультурного, но прекрасно дисциплинированного Московского государства. Так и случилось.
VII
Московское самодержавие было созданием великорусского государственного гения. Вот почему великорусское племя и сделалось объединителем всей России и получило такую притягательную силу для Малороссии. Если бы московские князья не были самодержавными, они никогда не достигли бы того могущества, которое выпало на их долю, и вместе с тем никогда не приобрели бы в глазах малороссов того обаяния, которым пользовались у своих единоплеменников и единоверцев, тяготившихся польским игом. Между развитием московского самодержавия и присоединением Малороссии к Москве существует самая тесная связь. А присоединением Малороссии к Великороссии обусловливались все дальнейшие успехи России. Без этого события были бы немыслимы и превращение Московского государства в грозную империю Петра Великого, и все успехи эпохи преобразования.
Если бы в России не было самодержавия, ей не удалось бы достигнуть объединения Московского государства с Малороссией, не удалось бы и закрепить это объединение, ибо в Малороссии и после 1653 года не раз проявлялись сепаратистские стремления. Если бы московское и Императорское правительство не противопоставляли им одной и той же неуклонно последовательной политики, то Бог весть чем бы они кончились. Не нужно забывать, что Малую и Великую Россию тесно связывала одна Православная вера. До великого значения национального сродства в XVII веке еще не додумались. Что же касается обычаев, нравов и общественных порядков, то весьма много из того, что пользовалось всеобщим сочувствием на севере, было чуждо и антипатично югу и его, с великорусской точки зрения, своевольному казачеству.
Короче сказать: без самодержавия было бы немыслимо объединение России, а что сталось бы с нами, если бы мы были разъединены и слабы, — нечего объяснять. Смутное время, когда заходила речь о разделе Русского государства между его соседями, разъясняет этот вопрос со всей точностью.
Только благодаря самодержавию Россия могла победоносно выходить из всех своих испытаний, только благодаря ему она могла в текущем столетии отразить нашествие Наполеона I и благополучно пережить Севастопольскую оборону. Только благодаря самодержавию, собирающему все силы страны под одно знамя, Россия может смело смотреть в будущее, не смущаясь воинственными замыслами своих недоброжелателей, которые и поныне мечтают о ее расчленении, о том, чтобы отбросить ее за Днепр и за Волгу, о том, чтобы отторгнуть от нее и Польшу, и Литву, и Прибалтийские губернии, и Крым, и Казань, и Бессарабию.
Не нужно думать, что эти мечты разделяются лишь немногими фантазерами. Они весьма популярны на Западе и пользуются там широким сочувствием масс и руководителей общественной мысли и внешней политики. Только самодержавие, в единении с которым вся Россия готова пожертвовать всем своим достоянием и всеми своими силами по первому требованию Царя, сдерживает все мечтания в границах благоразумия и лишает их возможности превратиться в действительность целиком или отчасти.
VIII
Смело можно сказать, что в нашем историческом прошлом не было ни одного великого события, не связанного прямо или косвенно с успехами самодержавия.
Принятие христианства совершилось благодаря тому авторитету, каким пользовался Владимир Святой в народе. Завидное и властное положение Древней Руси времен равноапостольного князя и Ярослава Мудрого стоит в тесной связи с их широкою властью и единодержавием. В этом отношении Карамзин, несмотря на все новейшие исследования, всегда останется неопровержимым. Унижение Древней Руси и подпадение ее под татарское иго объясняется развитием удельной системы и вечевых порядков, подкосивших в самом зародыше нарождавшееся неограниченное единовластие. Возрождение Древней Руси идет рука об руку с утверждением самодержавия. Московское государство было обязано ему освобождением от татарского ига и в значительной степени всем своим культурным ростом. Значение самодержавия для благосостояния Московского государства было столь очевидно, что все лучшие люди страны считали своим нравственным долгом поддерживать его. Этим объясняется тот тесный союз, который существовал между московскими великими князьями и предстоятелями Русской Церкви. В XVI и XVII веках могли не сочувствовать самодержавию лишь недальновидные и своекорыстные русские люди, не понимавшие ни государственных потребностей, ни великого призвания своей родины и ставившие интересы своей колокольни, или своего сословного муравейника, выше интересов целой страны и целого народа.
До какой степени самодержавие было необходимо для России и как сроднились с ним наши предки, видно из избрания Михаила Феодоровича на царство. Россия, казалось, погибала. В ней хозяйничали поляки, шведы и казаки. Польский и шведский королевичи надеялись прочно утвердиться в Москве. В то самое время, когда нашей родине, казалось, пробил последний час, начинаются знаменитые сношения между городами и та кипучая, плодотворная деятельность ‘последних’ людей земли Русской, которая приводит в изумление историков. Усилиями Минина и князя Пожарского Москва очищается от ‘воров’ и иноземцев и созывается великая Земская дума. Династия Святого Владимира вымерла, человека, который имел бы явные неотъемлемые права на трон, не было, царской власти не существовало. Земский собор вследствие этого получал характер не только избирательного, но и учредительного собрания. Он имел полное право и полную возможность не только посадить на престол, кого ему было угодно, но и дать России любую форму правления, не исключая республиканской. Стремление наделить Россию кое-какими сделками с монархическим началом по польскому или шведскому образцу, судя по всему, имело на соборе своих представителей и, вероятно, отстаивалось теми немногими лицами из бояр и боярской партии, которые интриговали в пользу Владислава польского, Карла шведского, князя Мстиславского, князя Голицына и князя Воротынского. Но все эти кандидаты и претенденты не встретили сочувствия Земской думы. Она остановила свой выбор на молодом, неопытном, небогатом и совсем не влиятельном Михаиле Феодоровиче Романове и вручила ему всю полноту самодержавной власти, несмотря на свежие еще воспоминания о тех злоупотреблениях, которые делали из своей власти Иоанн Грозный, а отчасти и Борис Годунов в последние годы своего мятежного и сурового царствования. Дело в том, что эти злоупотребления оставались единичными, исключительными явлениями, благодетельное же влияние самодержавия на все отрасли народной жизни не подлежало никакому сомнению и было для всех очевидно. Мы упоминали о том, что Михаилу Феодоровичу была подсунута, кажется, какая-то запись. Это дело темное и нерасследованное. Но если запись некоторое время и существовала, то, во всяком случае, она была обязана своим происхождением лишь немногим представителям Боярской думы, не встречавшим сочувствия ни в народе, ни на соборе. Избрание Михаила Феодоровича на царство было доказательством того, что наше самодержавие опиралось не на грубую силу, а на политическое миросозерцание целой нации, на ее политические идеалы и на ясно ею сознанную потребность народа в твердой, неограниченной власти, которая могла бы водворить в государстве расшатанный порядок, отразить нападение иноземцев и сломить все сословные и областные притязания, которые шли вразрез с интересами государства.
Земская дума знала, что делала, восстановляя самодержавие. Только самодержавие могло загладить следы Смутного времени. В начале XVII века можно было думать, что Московское государство подпадет под власть Польши и распадется на составные части. Но не прошло и полувека, как это самое государство нанесло Посполитой Речи тяжкий удар, расширило свои пределы и достигло такого могущества, о котором прежде и не мечтало. Политическое возрождение русского народа при Михаиле Феодоровиче и Алексее Михайловиче представляет нечто изумительное по своей силе и по своему размаху. Оно свидетельствует о талантливости и живучести великорусского племени, но оно было бы совершенно немыслимо, если бы Россия, истерзанная Смутным временем, не подчинилась добровольно и сознательно самодержавной власти первых двух царей из Дома Романовых, если бы она не сплотилась вокруг их престола, отдав им все свои силы и все свои средства для достижения той высокой цели умиротворения государства и возвышения его могущества, которой старались достигнуть представители новой династии. Стоит только сравнить Россию 1612 года с Россией последних лет царствования Алексея Михайловича, чтобы понять, какие чудеса творила самодержавная власть наших царей. Если продолжить исторические параллели, контрасты будут еще разительнее. В 1612 году Россия была на краю погибели только потому, что несколько лет не имела прочной царской власти и жила без самодержавия. Сто лет спустя, оставаясь в тесном единении со своими государями, она из слабой, разрозненной и обессиленной страны превратилась в грозную военную державу, занявшую одно из первенствующих мест в семье европейских государств и сломившую боевое и политическое могущество тогдашней Швеции. А ведь тогдашняя Швеция играла в Европе приблизительно такую же роль, как Франция первой половины царствования Наполеона I или Германия 70-х и 80-х годов текущего столетия.
Без самодержавия все эти контрасты нашего прошлого были бы немыслимы.
IX
Только благодаря самодержавию могла совершиться и Петровская реформа. Если бы власть Петра была ограниченна, ему не удалось бы так скоро завести регулярную армию, обученную по западноевропейскому образцу, создать морское могущество России, насадить в России те отрасли фабрично-заводской промышленности, которым он положил у нас начало, ‘прорубить окно’ в Европу, отвоевать у шведов Балтийское побережье. Как великий преобразователь, Петр был десятью головами выше своих современников и видел дальше их столетия на два или на три. Если бы ему пришлось всегда и во всем действовать с согласия подданных и руководствоваться взглядами невежественного, суеверного и упрямого большинства, Россия недалеко бы ушла вперед. Ее счастье заключалось в том, что она имела гениального государя, ум, энергия, разносторонняя деятельность и благородный патриотизм которого могут внушить только благоговение, и что этот государь пользовался всею полнотой власти. Если бы Петр Великий не был самодержавным монархом, он не сделал бы и малой доли того, что им сделано для России. Он растратил бы свои мощные силы на мелочную борьбу с тупым непониманием общества. А между тем время Петра было роковым временем для России. Ей необходимо было или догонять Европу, или подвергнуться участи тех государств, которым извне и насильно прививают цивилизацию. Россия избегла участи Турции, Китая и т. д. только благодаря тому, что Петр в какие-нибудь четверть века смог сделать с помощью самодержавия то, что достигается другими народами в течение целых веков. Нам укажут, может быть, на увлечения и промахи Петровской реформы. Они не подлежат сомнению, но они были не последствием широкой власти Петра, а последствием неизбежной реакции против той отчужденности от Запада, в которой так долго жила Россия, и той поспешности, с которой приходилось Петру Великому делать свое дело под гнетом военных, политических и бытовых осложнений.
Освобождение крестьян принадлежит к числу величайших актов нашей государственной деятельности, опять-таки неразрывно связанных с самодержавием. Реформа 19 февраля была бы немыслима и повела бы за собой самые тяжкие внутренние потрясения, если бы она не была совершена рукой самодержавного монарха, власть которого, несмотря на всю его мягкость и благодушие, не могла не наводить трепета на все темные силы. На Западе были уверены, что великая аграрная реформа, предпринятая Александром II без надлежащей подготовки и не без крупных ошибок, вызовет мятеж. Наши заграничные недоброжелатели строили на этом уповании многие планы. И что же? Освобождение крестьян прошло тихо и мирно, между тем как освобождение негров в Северо-Американских Соединенных Штатах вызвало кровавое междоусобие и едва не повлекло за собою распадение великой заатлантической республики. Говорят, что Наполеон III сказал однажды: ‘Император Александр II делает все, чтобы вызвать революцию, и никак не может достигнуть своей цели. Я делаю все, чтобы подавить и предупредить революцию, и тоже не могу добиться своего’. Были ли Наполеоном III произнесены эти слова — это, конечно, еще вопрос, но молва, которая приписывала ему их, исходила из весьма верного понимания происходивших событий. Самодержавная власть Александра II давала ему возможность смело действовать в интересах народа, имея в виду исключительно величие и нужды государства. Наполеон III, принужденный считаться с общественным мнением и его капризами, должен был ежечасно остерегаться революционных взрывов. Тут сама собой напрашивается еще одна историческая параллель. Россия времен Александра II благополучно пережила севастопольский погром, сделалась вскоре после него богаче и сильнее прежнего и 24 года спустя собственными силами не только возвратила утраченное ею по Парижскому трактату, но и расширила свои пределы за счет той самой Турции, из-за которой возгорелась Крымская война. Несчастная же Франция, низвергнувшая власть Наполеона III после седанского погрома и изведавшая затем все ужасы междоусобной войны и все невзгоды неустойчивой власти, пала в борьбе с Германией, утратила две прекрасные провинции и если и добилась ныне хотя некоторого политического возрождения, то единственно благодаря нравственной поддержке самодержавной России.
X
Все наше историческое прошлое доказывает, что утрата самодержавия была бы для России величайшим бедствием, ибо неограниченная монархия есть та форма правления, которая наиболее подходит к психическому и бытовому складу русского народа.
Наша история начинается призванием князей из-за моря — событием небывалым в истории других народов. Новгородские славяне, изгнав варягов, скоро убедились, что не могут управляться сами собой. ‘Восстали род на род и племя на племя’, — говорит летописец, объясняя причины, побудившие наших предков призвать Рюрика с братьями. Как ни смотреть на рассказ об этом событии — относиться ли к нему с безусловным доверием или как к легенде, — в нем, во всяком случае, заключается глубокий смысл: первые зародыши нашего самодержавия были порождением исконной розни славян, подмеченной еще византийскими историками. Эта рознь всегда давала себя чувствовать. У нас, русских, нет и никогда не было той выдержки, того умения вести сообща и единодушно, по взаимному согласию большие и важные дела, которыми отличаются некоторые другие народы. Стоит вспомнить историю древнерусских веч, стоит вспомнить главные моменты из истории удельного периода, чтобы понять, как велика разница между государственными и общественными инстинктами русской расы и англосаксонской, например. Британец охотно поступается отдельными частностями своих убеждений для того, чтобы добиться решения по большинству голосов. Он охотно идет на компромиссы, лишь бы склонить большинство на свою сторону. Вот почему участие народа в высшем государственном правлении никогда не превращалось у англичан в анархию и не шло вразрез с требованиями порядка и дисциплины. Не то было у славян. Наши веча, например, несмотря на их вековое существование, не додумались до решения дел большинством голосов. Только те дела решались на вечах окончательно, которые не встречали ничьей оппозиции. Если меньшинство не было совершенно ничтожно и находило возможным отстаивать свои притязания путем грубой силы, оно считало себя вправе сопротивляться большинству до последней возможности, вследствие чего веча сплошь да рядом заканчивались кровопролитиями. Со славянской точки зрения только те решения общественных дел признавались бесповоротными, которые утверждались единодушно. На этом была основана вся практика польских сеймов, этих нелепейших из всех когда-либо существовавших представительных учреждений. Veto одного шляхтича могло сорвать целый сейм и затормозить самое важное государственное дело. История польских сеймов — это наглядное и яркое олицетворение старославянской розни, искони мешавшей славянам соединять свободу с порядком и твердой властью в одно стройное, гармоническое целое.
Наши предки могли в минуты тяжких испытаний собираться под одно знамя, действовать энергично и сообща даже при отсутствии царской власти, но это было лишь в редких, исключительных случаях, например в 1612 году, и не могло долго продолжаться. Жизнь враздробь, непривычка к совместной деятельности, разбросанность населения на громадном пространстве и т. д., всего же больше — психика русского народа, или, собственно, великорусского племени, которое всегда жаждало живой и твердой власти и, умея прекрасно подчиняться дисциплине, отнюдь не питало склонности к непосредственному вмешательству в дела государства, — все это, вместе взятое, обусловило широкое развитие самодержавия на Руси и сделало его положительно необходимым для нашей родины. Самодержавие сглаживает нашу общественную рознь, сводит к нулю несправедливые притязания отдельных лиц, племен, сословий и областей, входящих в состав Империи, заставляет всех и каждого служить интересам государственного могущества и благоденствия и превращает весь русский народ в один громадный политический организм, единодушно стремящийся к осуществлению своего исторического призвания. Наше самодержавие — это разум и воля целой нации, олицетворенные в одном человеке. Еще не так давно наши революционеры и либералы мечтали о ниспровержении самодержавной власти. Революционеры хотели избавиться от нее посредством террора и мятежа, либералы подкапывались под нее путем хитрости и обмана. И те и другие потерпели полное поражение. Иначе и быть не могло. Если бы России вновь суждено было испытать все ужасы Смутного времени, то смело можно сказать, что новый Земский собор сделал бы то же самое, что сделал собор 1613 года, — то есть восстановил бы царскую власть, не ограничивая ее прерогатив. Наши конституционалисты обыкновенно выставляли и выставляют себя защитниками народа. Нет ничего противоположнее их политического миросозерцания и политического миросозерцания нашего крестьянина, который не понимает и никогда не поймет иной формы правления, кроме самодержавной монархии. Если бы опросить всю Россию, какого она желает государственного устройства, последовал бы единодушный ответ: самодержавия. В ином смысле высказались бы разве только несколько сот подбитых ветром голов, черпающих суждения из забытых журналов 60-х и 70-х годов. Парламентаризм на Руси буквально немыслим. Если бы верховная власть вздумала насаждать его как оранжерейное растение (помимо ее желания он не мог бы у нас появиться), это повело бы только к ряду забавных сцен или самых печальных явлений — смотря по тому, какая роль была бы предоставлена нашим воображаемым палатам. Финал был бы одинаков и в том и другом случае. Парламентаризм был бы в конце концов упразднен, к удовольствию всего народа, и не оставил бы после себя никакого следа. Мы говорим о парламентаризме, но не о земских соборах, хотя эти два понятия часто смешиваются. Земские соборы никогда не составляли постоянного учреждения. Цари обращались к ним в тех случаях, когда находили это нужным, и не считали мнения соборов для себя обязательными. Земские соборы вышли из государственной практики как учреждения, отжившие свой век, но они никогда не отменялись, ибо, по вышеизложенным причинам, их и отменять не было цели. То, что достигалось прежде посредством земских соборов, достигается теперь посредством печати, высших правительственных учреждений, комиссий, адресов, земских и дворянских ходатайств, опроса сведущих лиц и т. д.
XI
Все теоретические возражения, которые обыкновенно делаются против самодержавия, объясняются или непониманием дела, или беспочвенным доктринерством, или фантастическими предположениями, не имеющими ни малейшего практического смысла.
Говорят, например: неограниченный монарх имеет право делать в своем государстве и со своим государством все, что ему заблагорассудится. Это чудовищная власть! Это значит, что целый народ и целая страна стоят в совершенной зависимости от способностей и наклонностей, а иногда даже от капризов и порочных инстинктов одного человека. К этому, собственно, сводятся чуть не все доводы принципиальных противников самодержавия. Остановимся на этих доводах и разберемся в них.
При ближайшем их анализе окажется, что они основаны частью на недоразумении, частью на софизмах.
Да, власть неограниченного монарха с юридической точки зрения не имеет никаких пределов, как и всякая верховная власть вообще, без нее же не может существовать ни одно государство. Власть Русского Императора ничем не отличается по своему существу от прерогатив, вверенных наилиберальнейшими конституциями тем лицам и учреждениям, которые ведают законодательство и высшее управление. В Англии, например, королева и парламент, вместе взятые, пользуются теми же самыми правами, какими пользуется в России Император. Их власть de jure не знает границ, и все их распоряжения обязательны для всякого англичанина. Гарантии личной и общественной свободы существуют в Англии лишь до тех пор, пока корона действует независимо от парламента, и наоборот. Но когда они идут рука об руку, власть их всемогуща на всем пространстве Трех Соединенных Королевств. Если бы они захотели провозгласить государственной религией в Великобритании ислам или предписать всем подданным ее величества императрицы индийской щеголять в костюме наших прародителей, эти распоряжения подлежали бы, по закону, немедленному исполнению. Никому, однако, кроме умалишенного, не придет в голову требовать, чтобы верховная власть, с которой имеют дело англичане, была урезана. Верховная власть потому и называется верховною, что она стоит выше всех других государственных властей и не знает над собою никакого юридического контроля, без нее же не может быть ни государства, ни государственного порядка, ни движения вперед. А между тем нетрудно заметить, что те возражения, которые делаются против русского самодержавия, в значительной степени относятся к верховной власти вообще, которая составляет явление неизбежное и повсеместное во всем сколько-нибудь цивилизованном мире. Она разнится по организации, но кому бы она ни принадлежала, какой бы характер она ни носила — монархический или республиканский, аристократический или демократический, — она de jure и по размерам всегда и везде была и будет самодержавна. И в этом, разумеется, нет ничего странного, ибо те страхи, о которых мы упоминали, зиждутся на ребяческом предположении, что тот, кто может сделать все de jure, может сделать все и de facto и что помимо юридических сдержек нет никаких других. Люди, прибегающие к таким аргументам, сами не верят тому, что говорят, и прекрасно понимают, что верховная власть всех времен и народов, имевшая право делать одни безумства, в действительности была одним из главных двигателей цивилизации. Опасаться самодержавия монархов только потому, что они самодержавны, не вникая в исторические и бытовые условия их деятельности, — то же самое, что опасаться верховной власти только потому, что она безгранична.
Нет ничего ошибочнее предрассудка, в силу которого неограниченная монархия считается синонимом народного рабства, а республика и конституционная монархия — синонимом свободы. Нет ничего нелепее теорий, в силу которых неограниченная монархия провозглашается самою несовершенною формой правления. Есть монархии и монархии, есть республики и республики, есть конституции и конституции. Иное государство процветает и быстро развивается под властью самодержавного государя, другое — под властью республиканских учреждений, одно государство нуждается в сильной, устойчивой власти, другое — в широкой политической автономии. Все зависит от времени, места и других условий. Неограниченная монархия, по меньшей мере, ничем не хуже других форм правления. Она имеет свои достоинства и недостатки, и, если бы не человеческие страсти и не народные навыки и воззрения, которые не всегда и не везде одинаковы, ее следовало бы предпочесть всем остальным видам государственного устройства. Доказать, что республиканский режим и парламентская система не имеют перед нею, говоря вообще, никаких преимуществ, совсем не трудно. Скажут: неограниченный монарх может быть неспособным или дурным человеком. Но разве руководители республик или парламентов всегда добродетельны и гениальны? Разве между ними сплошь да рядом не встречаются люди с сожженной совестью и совершенные бездарности? Разве парламенты наполняются цветом знания, ума и талантов целой нации, а не ловкими дельцами, добивающимися власти ради эгоистических целей? Кому неизвестно, что, например, в Северо-Американских Соединенных Штатах люди выдающихся дарований брезгливо сторонятся от конгресса и не добиваются чести попасть в него? Кому неизвестно, что он славится своею продажностью и не утвердит ни одной железнодорожной концессии, пока его члены не получат хорошей взятки? О том, что творится в южноамериканских республиках с их непрестанной резней за власть, с их циничным расхищением общественного достояния, с их систематическими подкупами избирателей и государственными переворотами, — об этом и говорить нечего, ибо эти несчастные республики, изнывающие под бременем своей свободы, давно уже сделались притчей во языцех. Во Французской республике тоже не все обстоит благополучно. Чтобы не ходить далеко за фактами, стоит только вспомнить Панаму. Министерские кризисы, грызня парламентских фракций, случайный подбор большинства и его капризы и т. д. и т. п. служат сильным тормозом для культурного развития Франции. Говорят: неограниченный монарх может увлекаться политическими и национальными страстями. А разве ими не увлекаются представительные учреждения и разве от них свободны республики и конституционные монархии? Разве английский парламент не забывал и не забывает чувства справедливости, когда речь идет об Ирландии? Разве французский конвент конца прошлого столетия не превзошел в жестокости Нерона? Много можно было бы предложить подобных вопросов, но и того, что сказано, достаточно для выяснения нашей мысли: утверждать, будто самодержавие хуже других форм правления, значит искажать факты и пренебрегать уроками истории. Что бы ни говорили близорукие порицатели неограниченной монархии, а заслуги таких представителей ее, как Александр Македонский, Петр Великий, останутся навсегда незабвенными. Вычеркните из истории древних и новых народов то, что ими было сделано во времена самодержавного правления, и вы убедитесь, какие громадные услуги оно оказало человечеству. Мы перечислили, что было сделано самодержавием для России. Итог получился громадный. Каждый, кто захотел бы определить историческое значение неограниченной монархии для государств Древнего Востока и средневекового и новейшего Запада, убедился бы, что Россия далеко не составляет в данном случае исключения. Либеральные доктринеры любят говорить о благотворном влиянии народного представительства на просвещение, но им не мешало бы вспомнить, что Шекспир жил при Елизавете Английской, не терпевшей противоречий парламента, что Расин и Мольер жили при Людовике XIV, что Рафаэль и Микеланджело нашли поддержку и покровительство при папском дворе, что Бетховен и Гете были многим обязаны немецким государям и что творческая деятельность всех этих гениев, доныне остающихся непревзойденными гигантами искусства, прекрасно уживалась с политическим абсолютизмом. Очевидно, что он не только не тормозит успехов образованности, а, напротив, содействует им. Петр I, Екатерина II, три Императора Александра и Император Николай I будут отмечены историей как передовые русские люди вообще и передовые деятели русского просвещения в частности. История нашей литературы и нашей науки, история русской живописи и русского театра, биографии Ломоносова, Глинки, Пушкина, Гоголя, Жуковского и десятков не столь крупных писателей и художников громогласно свидетельствуют об этом. Нужно быть слепым, чтобы воображать, будто самодержавие на Руси задерживало умственное развитие народа. Оно двигало и двигает его вперед исполинскими шагами и, без сомнения, сделает для него еще многое и многое в будущем.
XII
Нередко приходится сталкиваться с отождествлением неограниченной монархии с деспотизмом. Но между этими двумя понятиями нет ничего общего или, по крайней мере, столько же общего, как между деспотизмом и всеми другими формами правления.
В самом деле, если понимать под деспотизмом то, что под ним обыкновенно разумеется, то есть такой государственный строй, который ложится тяжким гнетом на граждан и поддерживается исключительно грубой силой властелина, то нет никакого основания утверждать, что неограниченная монархия зиждется на деспотизме, а другие формы правления безусловно чужды его. В тех государствах, где монарх пользуется всеобщей любовью и где авторитет его опирается на нравственную поддержку целой нации, о деспотизме не может быть и речи, ибо основы деспотизма — страх и принуждение, а не единение и взаимное доверие. Несомненно, что и неограниченная монархия может быть деспотией, но деспотия в ее чистом виде не может долго держаться на большом пространстве и обречена по существу своему на быстрое и неминуемое падение. Те формы правления на Древнем Востоке, которые огульно причислялись старыми историками к тем или другим видам деспотизма, в действительности стоят особняком от него, ибо они опирались или на религиозные верования, или на древние обычаи и потому пользовались сочувствием страны, а иногда даже и обожанием. Вообще с приговорами насчет деспотизма нужно быть чрезвычайно осторожным. Житель Тибета, беспрекословно и охотно подчиняющийся воле далай-ламы и видящий в нем не только своего земного владыку, но и своего живого Будду, которому подобают молитвы и жертвоприношения, был бы чрезвычайно удивлен, если бы ему сказали, что Тибет влачит на себе оковы деспотизма. Зато, например, ирландцы конституционной Великобритании твердо убеждены в том, что над ними тяготеет злейшая тирания. В том же самом убеждены и французские монархисты, и верующие католики-итальянцы, несмотря на то что во Франции господствуют республиканские порядки, а в Италии король царствует, но не управляет. Не там нужно искать деспотизм, где управляет страной монарх-автократ, а там, где носители верховной власти, хотя бы она была организована в самом либеральном и демократическом духе, ненавистны народу и не пользуются ни его доверием, ни его любовью.
Говорят: подданные самодержца — те же рабы, никто не смеет говорить ему правду. Какая глупость! Холопство везде и всегда существовало и будет существовать, но не тот холоп, кто живет под властью самодержца, а тот холоп, кто холоп по натуре своей. Кент, преданный слуга короля Лира, боготворил своего самовластного государя, но он умел вместе с тем говорить ему в глаза правду и, не щадя себя, упорно и настойчиво отстаивать перед ним свои мнения. Князь Долгорукий, споривший с Петром Великим в Сенате, всем известен, и уж, конечно, ни его, ни Кента никто не назовет холопами. Зато каждый назовет холопом того бельгийского сенатора или члена палаты депутатов, который подобострастно поддакивает первому министру и подает голос в пользу всех правительственных предложений против убеждения, единственно в силу своекорыстных расчетов. Не смеет говорить монарху правды только тот, у кого не хватает на то нравственного и гражданского мужества, а таких людей везде много, ибо идти наперекор общественному мнению и против целого народа или целого парламента столь же рискованно, как и навлекать на себя гнев государя, и даже, пожалуй, еще опаснее. Льстецы и низкопоклонники везде водятся, и в демократиях их, пожалуй, еще больше, чем в монархиях. Властная толпа так же любит угодничество, как и прочие сильные мира сего. Но низкопоклонничают только низкие души, люди же чести и долга всегда умеют стоять за свои убеждения и в случае надобности жертвовать за них жизнью. Были пророки в Израиле. При Иоанне Грозном древнерусское общество выставило из своей среды митрополита Филиппа, который обличал царя в пороках, поплатился за то жизнью, но до конца исполнил долг честного гражданина и верноподданного. Говорим: исполнил долг верноподданного, потому что этот долг прежде всего состоит в готовности самоотверженно отстаивать правду и государственную пользу, невзирая на последствия. Покойный Катков в одной из своих статей сказал, что каждый русский не только имеет право, но даже обязан, в силу присяги, говорить государю правду. Само собою разумеется, что между правом говорить правду и правом говорить всякий вздор лежит целая бездна.
XIII
Наследственная неограниченная монархия представляет целый ряд преимуществ и светлых сторон, благотворное влияние которых для культурного развития страны стоит вне всякого сомнения.
Начать с того, что она сливает в одно целое интересы страны с интересами государя. Патриотизм есть долг и добродетель всякого гражданина, но эта добродетель часто бывает для него связана с одними жертвами. У самодержавного монарха она является, помимо всяких других оснований, неизбежным последствием прямого расчета. Для него вопрос о государственном благе и о величии государства есть вопрос о своей будущности и о будущности своих детей, ибо гибель государства равносильна падению государя и его династии, а процветание государства равносильно процветанию монарха и его потомков. Ни президенты республик, ни члены парламентов не заинтересованы так близко в судьбах страны, как самодержавный монарх. Все они, как халифы на час, не имеют особенной надобности тревожиться за ее будущность. Если они не отличаются высокими личными качествами, то обыкновенно думают: aprè,s nous — le dluge. Для того чтобы подобной точки зрения держался наследственный самодержец, он должен быть чудовищно легкомыслен и развращен, ибо, если у него есть, хотя в слабой степени, любовь к детям и вообще к потомству, он будет прилагать все усилия, чтобы сделать свой народ счастливым, богатым и сильным. Получив власть от предков и имея в виду передать ее потомкам, наследственный самодержец инстинктивно следует внушениям династической привязанности, династического расчета, династического долга и династической ответственности. Почитая память отца, он старается сгладить его ошибки. Заботясь об участи сына, он старается передать ему дела в полном порядке и по возможности облегчить ему бремя правления. Для самодержавного и наследственного монарха настоящее, прошедшее и будущее государства сливается в одно неразрывное целое, и это более или менее отражается на жизни и деяниях всех самодержцев без исключения, ибо даже в самых порочных и малодаровитых монархах живут те чувства или, лучше сказать, те инстинкты, о которых мы только что говорили.
В неограниченных и наследственных монархиях при нормальном положении дел не может быть борьбы за верховную власть. Наследственный самодержец получает ее в силу закона и рождения. Поэтому у него нет и не может быть тех пороков, которыми отличаются честолюбцы, готовые на все, лишь бы подняться вверх. Привыкая с детства к мысли о будущем величии, он постепенно свыкается с ним. Широкая власть и соединенный с ней почет не ослепляют его. Ему нет надобности заискивать у одних, запугивать других, хитрить с третьими, чтобы захватить и удержать власть в своих руках. Он получает ее прямым путем и даже помимо своей воли и относится к ней как к своему прирожденному преимуществу. При переходе власти от одного лица к другому в монархиях не бывает ни подкупов, ни волнений, ни насильственных переворотов. Великий государственный акт совершается сам собою, не ведя за собою ни смут, ни бесплодной затраты общественных сил…
Наследственный самодержец видит дальше других и лучше других, ибо он стоит на высоте, недоступной для подданных. Пользуясь всеми привилегиями власти, почестей и богатства, он не имеет надобности относиться к государственному благу и государственному достоянию своекорыстно. Честность, справедливость и беспристрастие, так же как и патриотизм, лишь в редких, исключительных случаях могут отсутствовать в нем.
Всеми повелевая и ни от кого не завися, наследственный самодержец уже в силу своего положения стоит выше всяких партий. Он никому не обязан своим возвышением, кроме Бога, он не принадлежит ни к какой политической группе, ни к какому сословию, поэтому он стоит выше всяких мелких расчетов. Ему одинаково дороги все подданные, им руководит только одна цель: благо всего государства, благо целого народа во всем его составе, и в этом заключается одно из величайших преимуществ наследственной самодержавной монархии. Честнейшие же и даровитейшие государственные люди, пробившие себе дорогу при помощи политических друзей, невольно делаются пристрастными и близорукими, ибо торжество той или другой партии превращается для них в торжество собственного дела, а это неизбежно делает их пристрастными.
Нигде не может верховная власть быть такою сильной, твердой и устойчивой, как в неограниченной монархии, и ни одна форма правления поэтому не может быть более подходящей, чем она, для скрепления в одно целое громадных политических организмов, для водворения в стране расшатанного порядка, для проведения крупных реформ, для поддержания справедливых требований меньшинства и для военных предприятий.
Сосредоточивая все нити управления в своих руках и возвышаясь над всеми партийными расчетами, самодержец имеет полную возможность окружить себя лучшими людьми государства, не обращая внимания на то, к какому они принадлежат лагерю, и придавая значение лишь одному вопросу: могут ли они быть полезны. В республиках и конституционных монархиях всегда стоит не удел множество дарований, считающихся в данную минуту ‘не нашего прихода’. В государствах, управляемых самодержавными монархами, этого не может быть. Их правительства не имеют, однако, ничего общего с так называемыми смешанными, то есть безличными и разношерстными, министерствами. Из кого бы ни состояло правительство самодержавного государя, какие бы элементы ни входили в его состав, он всегда может предупредить и устранить борьбу между ними, сгладить непримиримую противоположность их взглядов и объединить их в дружной работе, направленной к достижению тех или других целей.
Пользуясь всею полнотою власти и готовясь с детства к высокому положению, наследственный самодержец рано свыкается с мыслью о том, что его исключительные права неразрывно связаны с исключительными обязанностями и что ему рано или поздно придется дать ответ в каждом своем поступке, имеющем отношение к государственной деятельности.
К какой бы религии ни принадлежал неограниченный монарх, он страшится загробного воздаяния, прислушивается к голосу совести и не без трепета думает о приговоре потомства, и если у него есть хотя малейшее чувство долга и желание сохранить доброе имя, а также малейший проблеск веры — все это, вместе взятое, не может не руководить его действиями и не отражаться на них. Конечно, страх ответственности, о которой мы только что упомянули, свойствен всем государственным людям, но самодержавным монархам он свойствен более, чем кому-либо другому, ибо они хорошо понимают, что кому многое дано, с того строго и взыщется. Им нельзя свалить свою ответственность на других, прикрываться своим бессилием, прятаться за чужие плечи, лицемерить с собою и другими, и никого, быть может, не тревожит голос совести так часто и так назойливо, как тех самодержавных государей, у которых дело, по слабости характера или по другим причинам, расходится с убеждением.
XIV
Разумеется, не все самодержавные монархи исполняют свое призвание сообразно долгу и чести. Между ними иногда встречаются и ничтожные, и безнравственные личности. Их бездарность и пороки не могут не отражаться на общем ходе дела в государстве. Всего нагляднее это, конечно, проявляется в тех государствах, где самодержавие является наименее подходящей формой правления, или там, где неограниченная монархия начинает перерождаться в деспотию. Так, например, некоторые немецкие владетельные князья XVIII века, корчившие из себя Людовиков XIV и желавшие иметь великолепный двор, своей безумной роскошью доводили несчастных подданных до разорения, а своей страстью во все вмешиваться превращали свои опереточные царства в аракчеевские поселения. Дело в том, что территория каждого из этих князьков была так мала, что их скорее можно было назвать самовластными помещиками, чем монархами, а их подданных — скорее крепостными, чем гражданами. При таких условиях отношения государственного права легко переходят в отношения права гражданского. Можно было бы привести и еще несколько примеров, когда неограниченная монархия приносит скорее вред, чем пользу. Но мы не будем останавливаться подробно на этих примерах, так как мы говорим собственно о русском самодержавии и касаемся самодержавия вообще лишь настолько, насколько это нужно для нашей цели.
Для небольших государств самодержавие может быть обременительно прежде всего потому, что оно требует расходов на содержание двора владетельного дома и т. д., а это, при некоторой наклонности государя к пышности, может весьма невыгодно отражаться на благосостоянии подданных. В России, как и вообще во всех громадных государствах с колоссальной территорией и многомиллионным населением, не могут быть применимы подобного рода соображения, потому что, как бы ни были велики расходы монарха богатой и могущественной империи, они будут составлять в общем итоге государственного бюджета каплю в море. Не говорим уже о том, что и русские Цари, и их предшественники, великие князья московские, всегда отличались традиционной бережливостью и не щадили средств только тогда, когда им нужно было окружить себя великолепием и блеском в интересах государства и в видах обаяния его венценосных представителей перед иностранцами и народом в дни великих национальных торжеств и крупных исторических событий.
Пороки властелинов маленьких государств: их жестокость, их алчность к деньгам и наслаждениям и т. д. — падают тяжким гнетом на подданных, ибо в таких государствах никто не может считать себя обеспеченным от печального конца и от личного столкновения с необузданным властелином. В больших монархиях не могут иметь места и эти опасения, а если и могут, то в сравнительно ничтожной степени. Здесь недостатки монарха чувствуются только его приближенными и только в кругах, более или менее прикосновенных ко двору, масса же народная знает об них обыкновенно только понаслышке. Вот разгадка, почему некоторые из самых свирепых римских императоров пользовались наилучшей известностью за пределами Рима, куда не доходила или поздно доходила молва об их образе жизни: во всем, что не шло вразрез с их капризами и страстями, они старались блюсти справедливость и выгоды империи. Тем же самым, между прочим, объясняется, почему и наш Иоанн Грозный сохранил за собой такую добрую память в нашей народной поэзии, которая изображает его хотя и строгим, но мудрым и правосудным Царем. Вспышки гнева и своенравная натура Иоанна Грозного были хорошо известны жителям Москвы, Александровской слободы да тех местностей, куда он изредка наезжал. Но разве страдал от Грозного какой-нибудь вологжанин или архангелогородец? Девяносто девять сотых подданных Иоанна знали о его неукротимом нраве разве только по слухам, да и то самым отдаленным.
Неспособность самодержцев тоже особенно сильно отражается на делах государственных преимущественно в небольших монархиях, где монарх походит скорее на помещика, чем на государя. В больших государствах малодаровитый государь имеет возможность окружать себя хорошими советниками и править при помощи их, не делая ошибок. Но отсутствие дарований и твердого характера в монархе принадлежит все-таки к числу тех печальных случайностей, которые приносят наибольший вред в государствах, управляемых самодержавной властью. Но, к счастью, люди совершенно бездарные составляют между государями, как и вообще, лишь редкие исключения. Самодержавный же государь, имеющий хотя средние способности, всегда может приобрести народную любовь и оказать стране существенные заслуги благодаря исключительным особенностям своего положения и воспитания, о которых мы говорили в предшествующих главах.
Все сказанное подтверждается историей вообще и русской историей в частности. Чтобы не разбрасываться, мы остановимся только на русской истории. Она приводит к убеждению, что все те страхи, которые связываются обыкновенно с личными недостатками самодержавного монарха, сильно преувеличены.
С утверждением на русском престоле Дома Романовых, в его мужской и женской линиях, он переходил из рук в руки семнадцать раз. Таким образом, за последние двести восемьдесят два года Россия пережила семнадцать царствований, причем каждое из них продолжалось средним числом почти шестнадцать с половиной лет. И что же? За все это время Россия имела целый ряд государей, к которым нельзя относиться без уважения и благодарности. Алексей Михайлович, Федор Алексеевич, Екатерина I, Елизавета Петровна, Александр I, Николай I и Александр II — все это были такие государи, которых дай Бог побольше каждой стране. И как политические деятели, и как люди они были вполне достойны высокого жребия, выпавшего на их долю. О покойном Государе уже и говорить нечего. Его дальновидность и высокие нравственные качества признаны целым светом. О Петре I тоже нет надобности распространяться: такие колоссы умай герои труда, как он, рождаются веками, и даже не веками, а тысячелетиями. Екатерина II была, бесспорно, тоже гениальная женщина, много сделавшая для России, и ее правление может быть названо блестящим. Наименее удачными царствованиями были времена двоевластия Иоанна и Петра под регентством царевны Софьи и, затем, времена Петра II, Анны Иоанновны, Иоанна VI (регентство Анны Леопольдовны), Петра III и Императора Павла. Все эти царствования вместе взятые, продолжались всего 20 лет с небольшим, то есть четырнадцатую часть того исторического периода, о котором идет речь. Мы назвали эти царствования наименее удачными, но это не значит, чтобы в данном случае мы имели дело с гибельным влиянием порочных наклонностей носителей верховной власти. Малолетство царей (Петр II, Иоанн VI) и отсутствие законов о престолонаследии (правление царевны Софьи) стоят тут на первом плане. Анне Иоанновне, женщине умной и доброй, много повредило то безграничное доверие, которым при ней пользовался Бирон, хотя вовсе не такой дурной и жестокий человек, каким его прежде расписывали, но бывший все-таки совершенно чуждым России и не понимавший русского народа. Относительно царствования романтического, рыцарски благородного, своенравного и несчастного Императора Павла нельзя забывать, что Россия обязана ему великим и мудрым актом законодательства — изданием закона о престолонаследии, раз и навсегда устранившего борьбу за верховную власть и такие эпизоды, как двоевластие времен царевны Софьи.
Выходит, таким образом, что России следует благодарить Бога за царей и императоров, управлявших ею в продолжение последних двухсот восьмидесяти с лишним лет.
XV
Теоретические воззрения на смысл и значение русского самодержавия слагались постепенно и носят на себе отпечаток высокой и благородной идеи — идеи, обязанной своим происхождением христианскому складу русской жизни, политическим преданиям Византийской империи и той руководящей роли, которая принадлежит в нашей истории Православию.
В ответе Иоанна Грозного на первую ‘эпистолию’, полученную им от князя Курбского, есть несколько поистине замечательных и прекрасных строк, как нельзя лучше объясняющих взгляд первого московского Царя на его призвание и на нравственное оправдание принадлежавшей ему верховной власти. Вот эти строки: ‘Земля (русская) правится Божиим милосердием и Пречистыя Богородицы милостью, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и последи нами, государями своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги’ (Сказания князя Курбского, II, 44).
Такова была точка зрения Грозного. Ревниво оберегая свою власть от всяких посягательств и противопоставляя притязаниям Курбского свою, ничем непоколебимую веру в спасительную силу самодержавия, Иоанн был далек от мысли видеть в нем право действовать произвольно и отнюдь не считал себя бесконтрольным повелителем своего народа. Он думал, что Русская земля управляется Божественным Промыслом, предстательством Царицы Небесной и угодников и только уже ‘последи’ своими государями. Очевидно, что Иоанн Грозный не проповедовал деспотизма и отстаивал в споре с Курбским такое религиозно-политическое учение, которое не имеет с деспотизмом ничего общего. Грозный смотрел на себя как на орудие Божественного Промысла, как на Помазанника, облеченного властью на благо народа и обязанного дать строгий отчет в своих действиях и помышлениях. Всего поучительнее та скромность, которой проникнут отзыв Грозного о русских государях. Земля правится ими последи. Не им, следовательно, принадлежит высшая власть над нею, хотя в их руках и находится вся полнота земной, светской власти.
Та идея, которую высказал Иоанн Грозный в приведенном нами отрывке из его письма, существовала на Руси с той самой поры, как в ней зародилось самодержавие. Русский народ всегда видел в своих царях и императорах не только всемогущих властелинов, но и поборников всякой правды. Наши былины и пословицы доказывают это со всею ясностью, наши историки, несмотря на различие своих направлений, единодушно подтверждают то же самое. В русской юридической литературе, к сожалению, нет обстоятельного и вполне законченного исследования о царской власти, зато наши лучшие писатели и поэты не раз высказывали свои взгляды на русское самодержавие, и в их хотя и сжатых, но глубоких и верных замечаниях отразились воззрения целого народа. Лучшим людям земли Русской никогда не приходило в голову, что наше самодержавие представляет какую-то грубую, первобытную и отсталую форму правления, за которую нам нужно краснеть перед Западной Европой, напротив, они всегда учили, что в самодержавии заключается залог всех наших успехов и что мы должны дорожить им как благодетельным заветом прошлого, не увлекаясь либеральными и республиканскими веяниями.
Па Руси есть и теперь еще немало попугаев, бессознательно повторяющих чужие слова и твердо уверенных, что конституция Северо-Американских Соединенных Штатов составляет квинтэссенцию политической мудрости, а их гражданственность и свобода — последнее слово человеческого благополучия. А между тем наш гениальный Пушкин еще лет шестьдесят назад так определил значение неограниченного монарха: ‘Зачем нужно, чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево, в законе слышит человек что-то жестокое и небратское. С одним буквально исполнением закона недалеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен. Для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномочной власти’. Не следует думать, что Пушкин говорит здесь только о праве помилования. Его словам нужно придавать более широкий смысл. Это подтверждается дальнейшим развитием его мысли. ‘Государство без полномощного монарха, — продолжает он, — автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достиг-нули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина… Государство без полномощного монарха то же самое, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, — никуда не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает: не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и у же один его взгляд достаточен на то, чтобы умягчить в том или другом месте какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы какой-нибудь дурак барабан или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрипка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель и верховодец верховного согласия’.
Комментируя слова Пушкина, Гоголь в своем письме ‘О лиризме наших поэтов’ объясняет происхождение известного пушкинского стихотворения:
С Гомером долго ты беседовал один —
и затем говорит:
‘Оставим личность Императора Николая и разберем, что такое монарх вообще, как Божий Помазанник, обязанный стремить вверенный ему народ к тому свету, в котором обитает Бог, и вправе ли был Пушкин уподобить его древнему боговидцу Моисею? Тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратьев, кто страшной ответственностью за них пред Богом освобожден уже от всякой ответственности пред людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданьями, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самих развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, — тот может быть уподоблен древнему боговидцу… Но Пушкина остановило еще высшее значение той же власти, которую вымолило у небес немощное бессилие человечества, вымолило ее криком не о правосудии небесном, пред которым не устоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божией, которая бы все умела простить нам: и забвенье долга нашего, и самый ропот наш — все, что не прощает на земле человек, чтоб один затем только собрал всю власть в себя самого и отделился бы от всех нас’.
Полное, совершенное определение монарха Гоголь ищет в Библии. ‘Оно еще не приходило на ум европейским правоведам, но у нас его слышали поэты. Оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излетает из уст их слово царь’. В другом месте Гоголь говорит: ‘Полномощная власть государя потому оспаривается теперь в Европе, что ни государям, ни подданным не объяснялось ее полное значение’. ‘Полномощная власть монархов, — предсказывал Гоголь, — не только не упадет, но возрастет выше по мере того, как возрастает выше образование всего человечества’.
Вот как смотрели на самодержавие и на его великое культурно-историческое призвание гениальнейшие русские писатели. Так же смотрели на него и все наши крупные, выдающиеся умы. Все видели в нем не грубую, а великую нравственную силу, руководимую светлыми, возвышенными идеалами.
XVI
Не нужно думать, что высокие нравственные идеалы составляют исключительную принадлежность русского самодержавия. В большей или меньшей степени они лежали и лежат в основе почти всех неограниченных монархий — и древних, и новых. Китаец чтит в богдыхане сына неба, хранителя правды и народных обычаев. Турок видит в султане тень Пророка на земле, прирожденного калифа, меч ислама, источник милосердия и справедливости. Если мы обратимся к истории Древнего Востока, который принято считать отечеством деспотизма, мы и там увидим то же самое. И там права монархов, наделенных беспредельной властью, были в глазах подданных своего рода святыней. Посягать на них значило, по общему мнению, впасть в тяжкий грех и совершить величайшую низость. Взять хотя бы древнюю Индию и ее раджей. Каким авторитетом пользовались они в глазах индусов! С каким благоговением относились индусы к их личности! Какое доверие внушали им приговоры и решения раджи! И не нужно думать, что это объяснялось раболепством или чувством страха. Нет, нравственное обаяние раджи всецело покоилось на величавом представлении поклонников Брамы о благодетельном влиянии царской власти. Это представление ярко отразилось в словах Сумантра в ‘Рамаяне’ о жалкой участи стран и народов, не имеющих царей: ‘Где не управляет царь, там увенчанный молнией бог грома и дождя не напояет иссохшей нивы небесною росой. Там не сеют никаких семян, там не наследует сын отцу, там никто не строит домов, не разводит веселых садов, не сооружает храмов, там сведущие в жертвенных обрядах брамины никогда не приносят жертв. Там на народных сборищах и во время веселых праздников не пляшут и не теснятся вокруг поэтов. Там мудрецы не расхаживают в рощах, ведя беседы. Там не гуляют в садах в золото убранные девы и не забавляются по вечерам разными играми. Там пылающие любовью мужья не возят на быстрых конях жен своих и не спят беззаботно при дверях своих поселяне. Там не ездят без всякой тревоги купцы с богатыми товарами, отправляющиеся в дальнюю дорогу. Государство без царя все равно что стадо без пастыря. В земле, лишенной царя, никто не имеет собственности, и как одни рыбы пожирают других рыб, так люди глотают друг друга. Даже святотатца, который ни во что не верит и нагло разрушает все преграды, карающая власть царя воздерживает от преступлений страхом наказаний… Пуст и безлюден мир, если царь не поддерживает порядка и не указывает, что хорошо и что дурно’. Индусы называли раджей ‘господами справедливости’. С представлением о радже у них соединялись самые поэтичные образы. ‘Он должен все проницать, как свет и воздух. Подобно луне, он должен освежать сердца тихим и приятным светом. Как бог богатства, он щедро изливает на смертных милости из рога изобилия’. С точки зрения древнего индуса раджа был средоточием и олицетворением порядка, правосудия и народного благосостояния, и поэтому они глубоко и сознательно чтили его, наделяя сверхъестественными качествами. ‘Царь создан, — говорится в книге Ману, — из вечных частей верховных богов, он выше всех смертных’. Древний индус положительно не понял бы того, кто стал бы ему доказывать, что власть раджи есть злая тирания. Он подчинялся этой власти безропотно, свободно, с убеждением в ее необходимости и правоте. Ничего холопского, следовательно, в его отношениях к радже не было и не могло быть.
Самым типичным образцом древневосточной деспотии выставляется обыкновенно Египет. ‘Культ фараона, — говорит Ленорман, — был так постоянен и так почитаем, что обоготворение царей времен первобытных существовало до самой эпохи Птолемея. Фараоны имели своих особенных жрецов, служивших иногда при алтарях двух или нескольких царей за один раз. Фараон был настолько же человеком, как и богом. Многие памятники представляют фараона приносящим жертву своему собственному изображению или своему собственному имени. Понятно, какое обаяние должно было давать в Египте могуществу верховной власти подобное превозвышение царского достоинства. Это могущество приобретало характер положительного идолопоклонства’. Не нужно, однако, думать, что египтяне повиновались фараонам во имя одного суеверия. Нет, они повиновались сознательно и осмысленно, проникнутые глубокой верой в благодетельную силу власти, и вот эта-то вера и повела за собой обоготворение фараонов. ‘Египтяне, — говорит Диодор Сицилийский, — почитают своих царей наравне с богами. Сила верховной власти, которую Провидение дало царям с желанием и возможностью распространять благодеяния, им кажется признаком божественности’. Очевидно, что было бы ошибочно видеть при таких условиях в древних египтянах подавленных рабов фараона. Они не тяготились его властью, напротив, охотно и свободно подчинялись ей.
Как яркий образчик подозрительного и враждебного отношения к монархическому началу в древнем мире приводятся обыкновенно слова Самуила по поводу желания старейшин Израиля иметь царя. Самуил сказал: ‘Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его, и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его, и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы, и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим, и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим, и рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела, от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами, и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда’ (1 Цар 8: 11—19).
Для того чтобы понять слова Самуила надлежащим образом, нужно принять во внимание, что старый судья был против избрания царя и хотел удержать власть за собой и за потомством своим. Стараясь запугать израильских старейшин, он ставил им на вид частью те жертвы, которых не может избежать ни один народ, желающий сплотиться в правильно организованное государство, частью — те злоупотребления царской властью, которые Самуил видел за пределами Обетованной Земли. Израиль не внял голосу Самуила и настоял на своем, говоря: ‘… нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить перед нами, и вести войны наши. И выслушал Самуил все слова народа, и пересказал их вслух Господа. И сказал Господь Самуилу: послушай голоса их и поставь им царя’ (1 Цар 8: 20—22).
В Библии, в разных местах, разбросаны прекрасные наставления для государей, и из этих наставлений, а также и из примеров Давида, Соломона и других благочестивых царей древнего Израиля слагается тот величавый образ правосудного, бескорыстного, мудрого и благочестивого царя, под влиянием которого развивались теоретические воззрения на власть византийских императоров и русских государей.
XVII
Кто знаком с русской историей и с нашими историческими памятниками, тот знает, какие светлые и величавые идеалы были связаны у наших предков с представлением о самодержавии. Русский царь прежде всего искони считался преемником достоинства и сана византийских императоров, а вместе с тем и продолжателем их святого дела — защиты восточного христианства. ‘Были два Рима, — говорили старинные русские люди, — третий стоит, а четвертому не быть’. В этих словах выражалось политическое миросозерцание Московского государства. Сначала, рассуждали наши предки, свет истинной веры исходил из Рима и сиял оттуда на всю вселенную.
Когда римские первосвященники уклонились в сторону от учения и преданий Соборной и Апостольской Церкви, христианство первых веков, христианство в его чистом и неомраченном виде, нашло себе убежище в Византии, и с той поры уже не Рим, а Константинополь стал столицей всего православного мира. Когда Византия пала и Константинополь перешел в руки турок, надежды всего православного мира сосредоточились на Москве — его новом центре и новой столице. С падением греческого, сербского и болгарского царств и с присоединением Галича, Киева и Волыни к Польше и Литве Московское государство осталось единственной державой, в которой Православие не было гонимо, а занимало положение господствующей религии, ревниво охраняемой московскими государями от внешних и внутренних напастей. А этих напастей было немало: извне Православию угрожали римский католицизм, ислам, Посполитая Речь, Золотая Орда, Ливония, крымские ханы и т. д., внутри России — остатки языческих предрассудков, народное невежество и всякого рода ереси, возникавшие на его почве. Московские государи, с первых же шагов своих заключившие крепкий и тесный духовный союз с предстоятелями Русской Церкви, обрели в них могущественную нравственную поддержку и, как единственные в целом мире православные монархи, сделались вследствие этого как бы представителями всех православных, к какому племени и государству они ни принадлежали бы. Такой взгляд сложился на русских царей и московских великих князей постепенно и в России, и на всем православном Востоке. ‘Третий Рим стоит, а четвертому не быть’, — другими словами: московские государи призваны рано или поздно стать во главе обширной державы, которая должна будет иметь такое же значение, какое некогда имела Византийская империя, — державы, покоящейся на Православии и объединяющей в один политический организм все православные народы. Наши предки были твердо убеждены, что московские государи унаследуют с течением времени и блеск, и могущество византийских императоров, права которых перешли к ним со вступлением в брак Софии Палеолог с Иоанном III. Мысль об империи существовала на Руси гораздо раньше, чем Петр усвоил себе титул императора, и именно о восточной и православной, а не славянской империи, ибо в XVI и XVII веках на первом плане стояло не национальное, а религиозное сродство, русские люди царского периода нашей истории видели в греке или в валахе столь же близкого себе человека, как в сербе или в болгарине, на паписта же поляка смотрели как на человека совершенно чуждого, не придавая никакого значения его принадлежности к славянству. ‘Волим под царя восточного, православного’, — отвечали казаки в 1653 году Богдану Хмельницкому на его вопрос, хотят ли они присоединиться к Московскому государству. В этом ответе с совершенной ясностью сказалось то воззрение на московских царей, которое они сами исповедовали и которое было распространено между всеми народами, принадлежащими к Православной Церкви и изнывавшими под игом латинян или мусульман. Московские цари были защитниками всего православного Востока. С их возвышением соединялись хотя и смутные, но обаятельные и грандиозные упования на возрождение православных, томившихся под гнетом иноверцев.
Весьма естественно, что московские цари смотрели на себя и на свое самодержавие как на мощную и таинственную силу, предназначенную Провидением для осуществления святой и великой миссии. Они считали себя защитниками Церкви, блюстителями правоверия, искоренителями ересей и расколов, покровителями храмов и монастырей. Они считали себя поборниками Православной Церкви не только в своих владениях, но и всюду, где она существовала. При дворе московских царей восточные святители всегда встречали самый радушный прием и поддерживали с ними постоянные сношения, присылая в Россию своих посланцев за милостыней и дарами. В пределах Московского государства наши Цари имели значение ‘всероссийских церковных старост’, ибо не было ни одной обители и ни одного древнего или чем-нибудь выдающегося храма на Руси, которому цари отказали бы в своей поддержке.
Все это, вместе взятое, придавало своеобразно религиозный, несколько мистический характер нашему самодержавию и настраивало его обладателей на высокий лад. Имея самовозвышенное представление о своем призвании, они почитали себя первыми среди всех монархов. С надеждами на грядущее торжество Православия над латинством, ‘Лютеровою ересью’, исламом и всеми иными верами московские Цари лелеяли мысль, что их потомки сделаются владыками всего мира. Наш государственный двуглавый орел, взоры которого обращены одновременно на запад и на восток, и царская держава, изображающая земной шар и увенчанная крестом, служат символическим изображением этой идеи.
Религиозный оттенок русского самодержавия в царский период нашей истории бросался в глаза самому ненаблюдательному человеку. Одежда и внешнее убранство московских государей во время их торжественных выходов и весь склад их домашней жизни, насквозь проникнутый церковностью, красноречиво свидетельствовали о том, что московские самодержцы особенно дорожили своим правом и своей обязанностью быть защитниками Церкви и что они смотрели на себя прежде всего как на православных царей. С тех пор как произошла Петровская реформа, многое изменилось в этом отношении, и при дворе наших императоров уже не было той церковности, которая поражала иностранцев при дворе московских царей, но сущность дела от этого нисколько не изменилась. Всероссийские императоры и императрицы унаследовали все исторические стремления и предания московских царей, а иногда и бессознательно следовали им, увлекаемые неотвратимым ходом событий. Если вникнуть поглубже в смысл исторических явлений, то окажется, что представители русского самодержавия в XVIII и XIX веках сплошь и рядом были только исполнителями того, о чем уже думали великие князья и цари московские. Взять хотя бы наши войны с Турцией, начиная с несчастного Прутского похода и кончая Сан-Стефанским договором, — войны, благодаря которым христианские народы Балканского полуострова были призваны к новой жизни и к политической самостоятельности. Если судить о причинах этих войн по дипломатической переписке европейских кабинетов, то мы ничего не добьемся, кроме ссылок на мелочные столкновения самолюбий, на разные случайности, на политические интриги и на более или менее фантастические затеи тех или других государственных людей. Но все эти войны сделаются сразу совершенно понятными, если мы вспомним стародавние убеждения наших предков: ‘Третий Рим стоит, четвертому не быть’. ‘Третий Рим’ не мог отказаться от своего религиозного и культурного призвания — освобождать православных от иноверного ига и восстановлять Православие там, где оно было подавлено латинянами или мусульманами. Представители русской самодержавной власти всегда понимали или, по крайней мере, чувствовали это и систематически шли к достижению великой цели, намеченной для них историей. К этой цели они шли исподволь, не без колебаний, по мере возможности и сил, но никогда не забывали о ней. Петр Великий, несмотря на свои увлечения протестантским образом мыслей, был в этом отношении верным последователем своих предков. То же самое можно сказать и о Екатерине II, несмотря на ее переписку с Вольтером и энциклопедистами. Последняя турецкая война, война за освобождение Болгарии, в сущности, ничем не отличается от войны за освобождение Малороссии: Царь Алексей Михайлович и Император Александр II руководились, в сущности, одним и тем же историческим инстинктом, неразрывно связанным с характером русского самодержавия и его религиозно-политическим значением.
XVIII
Религиозно-политический характер русского самодержавия, нашедший свое выражение в веровании наших предков в историческое призвание Третьего Рима, всегда ясно сознавался на Руси и имеет отголосок и в нашей поэзии, и в сочинениях наших мыслителей.
В ‘Дмитрии Самозванце и Василии Шуйском’ Островского есть прекрасное место, проливающее яркий свет на то, как смотрели наши предки на царскую власть. Мы разумеем отрывок из монолога Дмитрия Самозванца в третьей сцене — отрывок, в котором Григорий Отрепьев, терзаемый угрызениями совести и зловещим предчувствием, влагает в уста Иоанна Грозного следующие слова:
Столетними трудами
И бранями потомство Мономаха
Среди лесов Сарматии холодной
Поставило и утвердило трон,
Блистающий нетленными венцами
Святых князей, замученных в Орде,
Окутанный одеждой херувимской
Святителей и чудотворцев русских.
Гремящий трон! Кругом его подножья
Толпы князей, склоненные, трепещут
В молчании.
На ‘гремящем троне’ московских царей, по глубокому убеждению народа, могли восседать только православные государи, всецело преданные Православию и Православной Церкви:
…Москва привыкла видеть,
Как царь ее великий, православный,
На высоте своей недостижимой,
Одной святыне молится с народом,
Уставы Церкви строгие блюдет,
По праздникам духовно веселится,
А в дни поста, в смиренном одеянье,
С народом вместе каяться идет.
(Дмитрий Самозванец, сцена I)
В коронационной кантате А. Н. Майкова московское самодержавие изображено в виде исполина, собирающегося освободить весь православный Восток от мусульманского ига:
Уж как из леса, леса темного,
Богатырь выезжал в поле чистое,
В поле чистое, во великий свет.
Погулять ему б да потешиться,
Силой-удалью похвалитися…
Да как вышел он во великий свет,
Увидали его люди Божий
Ото всей страны, от восточныя,
И взмолилися, громко плачутся:
‘Одолели нас силы темныя.
Церкви Божий у нас все поруганы,
Наши царства все ниспровергнуты,
Царство Сербское, и Иверское,
И Болгарское, и велик престол
Константинова Царя-города.
Ты для всех теперь для восточных стран
Что звезда взошла Вифлеемская
Во своей святой каменной Москве.
Возлюбил тебя и избрал Господь —
Повязать тебе Константинов меч
И венчаться венцом Мономаховым,
Сирых быть тебе избавителем,
Веры правые быть поборником!
Культурное призвание Третьего Рима всесторонне выяснено с историко-философской точки зрения в известной монографии Н. Я. Данилевского ‘Россия и Европа’. Но еще задолго до появления этой книги оно занимало умы наших писателей славянофильской школы и было совершенно ясно выражено ими. Так, например, Ф. И. Тютчев еще в конце 40-х годов, под свежим впечатлением революции 1848 года и тех толков, которые она вызывала, набросал программу обширного сочинения (к сожалению, ненапечатанного), и вот что, между прочим, говорится здесь о Восточной империи:
‘Империя. Вопрос племенной (la question de race) только, второстепенный, или, вернее, это не принцип, а стихия (lment). Принцип: православное предание.
Россия еще более православная, чем славянская земля. Собственно как православная и является она залогохранитель-ницей империи (la Russie est orthodoxe plus encore que slave. C’est comme orthodoxe qu’elle est dpositaire de l’Empire).
Империя не умирает. Она передается. Действительность этой передачи. Четыре империи — были, пятая — окончательная (dfinitif). Такое предание отрицается революционною школой на том же основании, как отрицается предание в Церкви, это индивидуализм, отрицающий историю, а между тем идея империи была душой всей истории Запада: Карл Великий, Карл V, Людовик XIV, Наполеон. Революция у била ее, чем и началось разложение Запада. Но империя на Западе никогда не была не чем иным, как похищением власти, узурпацией. (Mais l’Empire en Occident n’a jamais t qu’une usurpation). Это добыча (une dpouille)… которую папы поделили с кесарями Германии, оттуда все их распри. Законная империя осталась прикованной к наследию Константина.
Только в качестве императора восточного царь есть император России.
Что касается турок, то они заняли православный Восток для того, чтобы прикрыть его от западных, пока организуется законная империя.
Империя едина.
Душой ей — Православная Церковь, телом — славянское племя. Если бы Россия не дошла до империи, она бы лопнула. Восточная империя — это Россия в окончательном виде’.
Этим определяется, с русской точки зрения, и религиозно-политическое значение, и призвание нашего самодержавия.
XIX
На русском самодержавии тяготеет обвинение в цезарепапизме. Это обвинение не раз повторялось в западноевропейской литературе. Оно имеет отголосок и в сочинениях некоторых из наших писателей. Говорят, что со времен Петра Великого русские монархи усвоили себе неограниченную власть над Русской Церковью. В основных законах Империи русский Царь прямо называется главой Церкви. Он управляет ею так же точно, как и государством. Он назначает архиереев. Распоряжения Святейшего Синода делаются его именем, да и сам Синод находится от него в такой же зависимости, как Сенат, министерства и другие высшие правительственные учреждения. Из всего этого делается тот вывод, что Русская Церковь пребывает в тяжелом подневольном, ненормальном состоянии, противном духу и букве канонического права.
Против того, что Петр Великий действительно был заражен кое-какими протестантскими воззрениями и что это отразилось до некоторой степени на Духовном регламенте, — против этого никто не будет спорить. Но думать, будто в России господствует цезарепапизм, значит совершенно не понимать отношений, в каких находится наша верховная власть к Православной Церкви.
Что такое цезарепапизм? Цезарепапизм, как показывает самое слово, есть не что иное, как соединение светской власти кесаря с высшей духовной властью при решительном преобладании первой над последней.
Цезарепапизм отличается от теократии вообще и папизма в частности тем, что в теократии светская власть вытекает из духовной власти и как бы поглощается ею, будучи лишь ее придатком. В цезарепапизме же, наоборот, духовная власть является дополнением светской и всецело зиждется на ней.
Для того чтобы понять, что такое цезарепапизм, стоит вспомнить хотя бы о Древнем Риме. Римские императоры требовали от своих подданных не только повиновения, но и божеских почестей. Калигула велел поставить свою статую в Иерусалиме, в святилище Иеговы, под именем Юпитера Статора. Превознося Калигулу похвалами, льстецы говорили ему: ‘Ты Вакх, насаждающий виноград, ты Иракл, символ могущества, ты Марс, отец ужасных битв, ты Зевс, владыка Олимпа’. Еврей Филон, ездивший в Рим во главе депутации, отправленной к Калигуле из Александрии для исходатайствования некоторых льгот израильскому народу, рассказывает, что Калигула очень удивился и рассердился, когда узнал, что евреи молятся не ему, а Вечному Богу.
‘Вечному Богу? — вскричал он. — А разве я не божество? Что мне до жертв, которые вы приносите другому? Какая мне честь от них?’
Отпуская Филона и его товарищей, Калигула сказал своим отпущенникам: ‘Эти люди более несчастны, нежели виновны, что не веруют в божественность моей природы’.
Даже те римские императоры, которые не претендовали на религиозное обожание, считали себя верховными жрецами и пользовались всеми сопряженными с этим званием правами, то есть совершали общественно жертвоприношения и вообще являлись как бы представителями и истолкователями государственной религии.
Что же есть общего между цезарепапизмом, с одной стороны, и отношением наших государей к Русской Церкви — с другой? Наши императоры имеют только светскую власть и ни на какую другую власть никогда не посягали. Ни одному из европейских монархов со времен введения христианства не воздавались и не могли воздаваться божеские почести. Делать в этом отношении изъятие для русских императоров может разве только какой-нибудь невежественный иностранец, воображающий, что русские люди питаются сальными свечами и что по улицам Москвы постоянно бегают медведи. Французские короли почитали себя носителями особой благодати, и народ был убежден, что они могут исцелять некоторые болезни посредством возложения рук на головы страждущих. У нас на Руси никогда не было даже и таких поверий. Русские всегда молились за своих царей, но никогда не молились им и не почитали их за первосвященников. Наши государи искони были покровителями клира, но не принадлежали к нему и, как верующие, во всем, что касалось понимания догматов Церкви и исполнения ее таинств и обрядов, ничем не отличались от остальных мирян. Русским царям и императорам никогда не принадлежало ни право церковного учительства, ни право отправления общественного богослужения, ни право совершения таинств. В этом отношении русские государи, как миряне, всегда стояли не только ниже епископов, но даже ниже священников и диаконов. Наряду с мирянами они имели своего духовника, каялись ему в своих грехах, получали от него разрешение приступить к таинству Святого Причащения. Наряду с другими мирянами наши цари оказывали глубокое уважение служителям алтаря и старались быть в этом случае примером для своих подданных. Покойный Государь подходил под благословение простых священников и целовал им руки. Где же во всем этом хотя слабый намек на цезарепапизм?
Цезарепапизм до такой степени чужд России и русским воззрениям, что когда в газетах стали появляться описания, как германский император Вильгельм II служит обедни и произносит проповеди в качестве старшего пастора своей империи, то наша читающая публика не могла прийти в себя от изумления — до такой степени русским людям непонятно все, что имеет общие с цезарепапизмом черты.
XX
В России нет цезарепапизма в буквальном смысле слова, в ней нет цезарепапизма, если даже придавать этому весьма точному и определенному выражению самое распространительное толкование.
Конечно, русский Император принимает деятельное участие в делах Русской Церкви. Назначение епископов, открытие новых епархий и изменение границ старых, издание церковно-административных законов и т. д. — все это делается не иначе как с его согласия. Но из этого вовсе не следует, что наши цари пользуются правами высшей духовной власти. Русский Император имеет дело не с Православием только, но и с другими религиями, исповедники которых живут в России. В числе его подданных есть и паписты, и лютеране, и армяне, и мусульмане, и евреи-талмудисты, и евреи-караимы, и проч., и проч., и русское правительство всегда считало себя вправе, не препятствуя свободному отправлению веры и богослужения иностранных исповеданий, руководить внешним управлением их духовных дел. Так, например, римско-католические и армяно-григорианские епископы, в сущности, назначаются при таком же участии царской власти, как и православные архиереи. Вся разница в том, что наши епархиальные преосвященные избираются государем из святителей, намеченных в кандидаты Святейшим Синодом, римско-католические — из лиц, предлагаемых Ватиканом по соглашению с министром внутренних дел, армяно-грегорианские же — из лиц, указываемых армяно-грегорианским католикосом и состоящим при нем Синодом. Даже сам католикос, избираемый представителями всего гайканского народа, нуждается в царской инвеституре и de facto назначается государем. Лютеранский генеральный синод и лютеранская генеральная консистория действуют в России под таким же контролем царской власти, как и наш Святейший Синод. Мусульманские муфтии, раввины евреев-талмудистов и газаны караимов назначаются в России опять-таки правительством. Но кому придет в голову утверждать, что русский Император имеет притязание быть духовным владыкой всех подвластных ему иноверцев? Если бы такая мысль была кем-нибудь высказана, она показалась бы в высшей степени дикой прежде всего самим иноверцам, смотрящим на нашего государя только как на представителя светской власти, который, разумеется, не может связать себя по рукам и ногам во всем, что касается их религиозного быта.
Иностранные писатели, усматривающие в России цезарепапизм, упускают из виду, что те права, которыми пользуются наши государи относительно внешней организации Православной Церкви в государстве, принадлежали и принадлежат относительно внешней организации церкви римско-католической даже тем правительствам Запада, которые имеют дело с государствами, населенными по преимуществу латинянами. И в Австро-Венгрии, и в Италии, и во Франции, и в Испании и т. д. (не говорим уже о Германии) ни один епископ не может быть назначен и ни одна епархия не может быть расширена или урезана без утверждения светской власти. То, что называют иностранные писатели, когда дело идет о России, цезарепапизмом, есть не что иное, как неизбежное последствие совместного существования Церкви и государства, дорожащего единением с нею или, по крайней мере, небезучастно относящегося к ее внешней и внутренней жизни. В России нет цезарепапизма, но в России нет, да и никогда не будет, совершенного отделения Церкви от государства, ибо русское царство созидалось при помощи Церкви, а Русская Церковь всегда пользовалась защитой наших царей и не только не тяготилась ею, а сама искала ее. И неудивительно: русское самодержавие шло всегда рука об руку с Православием и черпало свои нравственные силы в единении с ним.
По поводу выражения глава Церкви, встречающегося в наших основных законах в применении к Императору, считаем нелишним привести слова А. С. Хомякова из его статьи ‘О западных вероисповеданиях’: ‘Когда после многих крушений и бедствий русский народ общим советом избрал Михаила Романова своим наследственным Государем (таково высокое происхождение императорской власти в России), народ вручил своему избраннику всю власть, какою облечен был сам, во всех ее видах… В силу избрания Государь стал главой народа в делах церковных, так же как и в делах гражданского правления, повторяю: главой народа в делах церковных и в этом смысле — главой местной Церкви, но единственно в этом смысле. Народ не передавал и не мог передать своему Государю таких прав, каких не имел сам, а едва ли кто предположит, чтобы русский народ когда-нибудь почитал себя призванным править Церковью. Он имел от начала, как и все народы, образующие Православную Церковь, голос в избрании своих епископов, и этот свой голос он мог передать своему представителю. Он имел право или, точнее, обязанность блюсти, чтобы решения его пастырей и их соборов приводились в исполнение, это право он мог доверить своему избраннику и его преемникам. Он имел право отстаивать свою веру против всякого неприязненного или насильственного на нее нападения, это право он также мог передать своему государю. Но народ не имел никакой власти в вопросах совести, общецерковного благочиния, догматического учения, церковного управления, а потому не мог передать такой власти и самому Царю. Это вполне засвидетельствовано всеми последующими событиями. Низложен был патриарх, но это совершилось не по воле Государя, а по суду восточных патриархов и отечественных епископов. Позднее на место патриаршества учрежден был Синод, и эта перемена введена была не властью Государя, а теми же восточными епископами, которыми, с согласия светской власти, патриаршество было в России установлено. Эти факты достаточно показывают, что титул главы Церкви означает народоначальника в делах церковных. Другого смысла он в действительности не имеет и иметь не может, а как только признан этот смысл, так обращаются в ничто все обвинения, основанные на двусмыслии’.
Во избежание недоразумения заметим, что, говоря о церковном управлении, А. С. Хомяков имел в виду внутреннюю церковную дисциплину, находящуюся в безраздельном ведении церковной власти, а не дела смешанного церковно-общественного характера (как то: дела о распределении церковно-административных округов, о церковно-административных учреждениях, дела брачные, регистрация случаев рождения и смерти, учреждение монастырей и церковных школ), которые ведаются и решаются церковной и государственной властью совместно. Предупреждая ‘повторение клеветы’ о мнимом цезарепапизме наших императоров, Хомяков говорит: ‘Оно, пожалуй, возразит нам императорской подписью, прилагаемой к постановлениям Синода, как будто бы право обнародования законов и приведения их в исполнение было тождественно с властью законодательной. Оно возразит нам еще влиянием Государя на назначения епископов и членов Синода, как будто бы в древности избрание епископов, не исключая и римских, не зависело от светской власти (народа или государя) и как будто, наконец, и в настоящее время во многих странах римско-католического вероисповедания такая зависимость встречается не довольно часто.
Я говорю только о принципе, — замечает Хомяков, — притом с точки зрения Церкви, а не о применении, которое, как и все на свете, может быть во многих случаях недостаточным или не чуждым злоупотребления’.
Теперешнее устройство и управление Русской Церкви, без сомнения, не составляет последнего слова нашего законодательства, и — почем знать? — может быть, в более или менее близком будущем Россия вспомнит все хорошее, чем обладала она до Петра и что было неосмотрительно разрушено Петровской реформой. Реставрацией добрых заветов нашей старины устранятся многие недостатки нашей современности. Тем не менее и при настоящем положении дел нельзя найти в России ни малейших следов цезарепапизма, который навязывают ей некоторые писатели.
XXI
Для того чтобы покончить с мнимым цезарепапизмом русских государей, приведем еще несколько отрывков из статьи Хомякова ‘О западных вероисповеданиях’, на которую мы уже ссылались. Эта статья, как известно, была написана в ответ на брошюру Лоранси, в которой возводился ряд обвинений на Русскую Церковь. Первое и самое главное из этих обвинений заключается в том, будто она признает над собою главенство светской власти. Проводя параллель между римскими папами и русскими государями, Лоранси писал, будто все различие между ними сводится к тому, что папа — светский государь (брошюра Лоранси была издана в начале 50-х гг.), но не потому, что ‘он первосвященник, русский же государь — первосвященник, потому что он светский государь’. Из этого делался тот вывод, что Русская Церковь заблуждается гораздо больше, чем римская, ибо исповедует нечто совершенно непримиримое с учением и преданиями Соборной и Апостольской Церкви, которая всегда почитала своим главой Иисуса Христа, а не того или другого монарха.
Разбирая это нелепое обвинение, Хомяков отвечал Лоранси:
‘Глава Церкви! По позвольте спросить, хоть во имя здравого смысла, какой же именно Церкви? Неужели Церкви Православной, которой мы составляем только часть? В таком случае Император Российский был бы главой Церквей, управляемых патриархами, Церкви, управляемой греческим синодом, и православных Церквей в пределах Австрии? Такой нелепости не допустит, конечно, и самое крайнее невежество. Или не глава ли он одной Русской Церкви: она не более как одна из епархий Церкви Вселенской. Стало быть, надобно предположить, что Императору присваивается титул собственно епархиального главы, подчиненного юрисдикции общих соборных законов. Тут нет середины. Кто непременно хочет нам навязать в лице нашего Государя видимого главу Церкви, тому предстоит неизбежный выбор между этими двумя нелепостями.
Светский глава Церкви! Но этот глава имеет ли права священства? Имеет ли он притязания не говорю уж на непогрешимость (хотя она-то и составляет отличительный признак главенства в Церкви), но хотя бы на какой-нибудь авторитет в вопросах о верованиях? По крайней мере, имеет ли право решать, в силу присвоенной его сану привилегии, вопросы общецерковного благочиния (дисциплины)? Если ни на один из этих вопросов нельзя дать утвердительного ответа, то остается лишь подивиться полному отсутствию рассудительности, при котором только и могла явиться у писателя смелость бросить обвинение столь неосновательное, и всеобщему невежеству, пропустившему это обвинение, не подвергнув его заслуженному наказанию. Конечно, во всей Российской империи не найдется купца, мещанина или крестьянина, который, услышав подобное суждение о нашей Церкви, не принял бы его за злую насмешку’.
Выясняя всю несообразность обвинения, воздвигнутого Лоранси против Русской Церкви и русского самодержавия, Хомяков говорит, что не только история России, но история Византии не дает никакого права приписывать монарху титул главы Церкви.
‘Не передала ли нам Византия, — спрашивает Хомяков, — вместе с государственным гербом и императорским титулом верование в светского главу Церкви? Не предположить ли за один раз, что это верование подкрепляется указанием на того из Палеологов, которого отчаяние и желание купить помощь Запада ввергли в отступничество? Или на исаврийцев, которые своими подвигами восстановили военную славу империи, но вовлечены были в ересь? Или на Ираклия, который спас государство, но открыто покровительствовал монофелизму? Или, наконец, на самого сына Константинова, того Констанция, чья железная рука смяла папу Либерия и сама сокрушила святую несокрушимость епископа Александрийского? От Византии заимствовали бы мы учение, в силу которого следовало бы признать главами Церкви всех этих царей-еретиков, царей-отступников и еще многих других царей, которых патриархи отлучали за нарушение правил церковного благочестия! На обращенный к ней вопрос о мнимом главенстве история Восточной империи отвечает еще менее, чем русская, и ответ ее таков, что нам нет причины отрицать преемственность византийской мысли. Мы думаем и теперь, так же как и греки, что Государь, будучи главой народа, во многих делах, касающихся Церкви, как и всякий человек, может впасть в заблуждение и что если бы, чего не дай Бог, подобное несчастье случилось, несмотря на постоянные молитвы сынов Церкви, то и тогда император не утратил бы ни одного из прав своих на послушание своих подданных в делах царских, а Церковь не понесла бы никакого ущерба в своем величии и в своей полноте, ибо никогда не изменит ей истинный и единственный ее глава. В предположенном случае одним христианином стало бы меньше в ее лоне — и только’.
Мы привели ‘предположенный случай’ Хомякова единственно для полноты изложения, для того, чтобы познакомить читателя во всех подробностях с доводами знаменитого русского писателя, к ним трудно что-нибудь прибавить. ‘Предположенный случай’, о котором он говорит, представляет для России нечто фантастическое, несбыточное. Так смотрел, конечно, и Хомяков и сослался на него лишь для того, чтобы разъяснить нагляднее свою мысль.
XXII
Главное возражение, которое обыкновенно делается против русского самодержавия, как и против всех неограниченных монархий вообще, сводится к тому, что оно несовместимо с так называемой политической свободой. А политическая свобода — это один из тех кумиров, которые обоготворены XIX веком и которые, увы, породили столько горьких разочарований и кровавых переворотов.
Действительно, русское самодержавие не может уживаться с тем, что обыкновенно называют политической свободой, то есть с народным представительством. Но стоит ли жалеть об этом? Ведь политическая свобода, понимаемая в этом смысле слова, не цель, а только средство. Она существует не сама для себя, а в интересах того или другого государства. Она хороша не безусловно, не всегда и везде, а лишь в том случае, если обеспечивает стране хорошее правление. В противном случае она является излишней обузой для народа и даже крайним злом. Если история и современность доказывают, что известное государство прекрасно уживается с самодержавием и достигает с помощью его и внешнего могущества, и внутреннего единства, и всяких культурных успехов, то ему нет надобности скорбеть об отсутствии ‘политической свободы’. Если народ дорожит самодержавием и чувствует себя хорошо под его властью, то это значит, что он пользуется и свободой. Но доктринеры, отстаивающие ‘политическую свободу’ во что бы то ни стало и взирающие на нее как на какой-то самодовлеющий фетиш, разумеют под политической свободой не доверчивое и любовное отношение народа к власти, а такие формы правления, которые выдвигают на первый план представительные учреждения и предоставляют гражданам право избрания членов парламента. При такой форме правления, говорят нам, народ сам распоряжается своею участью и своими делами и поэтому может почитать себя воистину свободным. Если вдуматься в эту теорию, то нетрудно будет обнаружить всю ее несостоятельность.
Прежде всего, народ в больших государствах не может даже и думать о неподдельном политическом самоуправлении, ибо нельзя же собирать многомиллионное население на одну общую сходку для обсуждения и решения более важных дел. ‘Народоправство’, в истинном смысле слова, возможно только в небольших или, лучше сказать, микроскопических республиках, так что даже в республике Сан-Марино немыслимо собирать поголовное вече. О нем могут мечтать разве только глашатаи всемирной анархии, проповедующие уничтожение государств и государственных перегородок и замену их своего рода казацкими кругами, то есть небольшими общинами, самовластно ведающими свои дела.
Но разве не пользуется политической свободой тот гражданин, который принимает участие в избрании законодателей? Разве он не вправе сказать о себе: ‘И мне принадлежит некоторая доля державной власти. И я оказываю некоторое влияние на общий ход дел в государстве: ведь и мой голос определяет до некоторой степени состав и политику правительств’?
На этих-то иллюзиях и зиждется преклонение перед народным представительством, которое выдается за политическую свободу, хотя сплошь и рядом мало чем отличается от сущей тирании.
Мы назвали державные права избирателей иллюзией, ибо в этих правах действительно нет ничего, кроме самообмана. Какой-нибудь портной Карл или мясник Франсуа пресерьезно воображает себя политически свободным и даже властным человеком на том основании, что он участвует в выборах того или другого депутата. Бедняга! Если бы он взвесил хорошенько значение своих полномочий, он убедился бы, что ими не стоит дорожить. В самом деле, в чем заключаются его права? В том, чтобы высказываться за или против того или другого, по большей части совершенно неизвестного ему претендента на депутатское кресло. Если бы этот претендент обладал всей полнотой власти, то и тогда наш Карл или наш Франсуа смело могли бы почитать себя последними спицами в колеснице, ибо их голос в общей массе голосов не что иное, как капля в море. Но так как депутат, ради которого Карл или Франсуа отправляется к избирательным урнам, является лишь одним из многих законодателей парламента, то и почтенные ремесленники, мнящие себя способными руководить судьбами своей родины, выходят в конце концов прекомичными властелинами, влияние которых может быть выражено разве только дробью, приближающейся к бесконечно малой величине. В виде примера сделаем небольшое вычисление, взяв для образчика ну хотя бы Францию.
Во французской палате депутатов заседает обыкновенно до 600 человек. Допустим для краткости, что сенат de facto не играет никакой роли, что вся сила сосредоточена в палате депутатов и что каждый депутат пользуется вследствие этого одною шестисотою державной власти. К чему же сводятся права избирателя? Один депутат полагается на 70 000 жителей. Из этих 70 000 правами избирателя пользуются приблизительно 15 000. Выходит, следовательно, что каждому избирателю принадлежит 1/15000 доля влияния при выборе депутата, располагающего 1/600 долей державной власти. Простой арифметический расчет показывает, что наш портной Карл или мясник Франсуа пользуется всего одной девятимиллионной долей права решения законодательных и вообще государственных вопросов. 1/9000000 доля верховной власти — это, согласитесь, такая гомеопатическая доза влияния, которой не стоит и дорожить. И тем не менее наш Франсуа чрезвычайно доволен тем, что он может сказать русскому крестьянину: ты не имеешь политической свободы, ибо не избираешь членов парламента, а я имею ее, ибо мне принадлежит 1/9000000 доля державной власти.
Не комично ли будет такое самодовольство по поводу прав, которые сводятся к нулю? А ведь нужно еще принять в расчет, что депутат, избранный Франсуа, может систематически оставаться в меньшинстве и проваливаться со всеми своими предложениями и запросами. Чему же в таком случае будут равняться державные права нашего мясника?
Существенная разница между самодержавными монархиями и такими формами правления, в которых на первом плане стоят представительные учреждения, заключается в том, что в самодержавных монархиях народ подчиняется одному лицу, а в республиках или в ограниченных монархиях — многим лицам сразу. То же, что обыкновенно подразумевается под словами политическая свобода, народное представительство, имеет значение лишь чисто фиктивного отличия, то есть ничего существенного не представляющего… Наш честолюбивый мясник Франсуа, вероятно, с этим не согласится, как не согласится он и с тем, что выборы депутата ставят его в чрезвычайно комичное положение человека, блуждающего в потемках и совершенно неспособного рассуждать о государственных нуждах и делах.
Так называемому народному представительству совершенно неправильно присвоено имя политической свободы. Политическая свобода не там, где существуют избирательная агитация и парламент, а там, где народ идет рука об руку с верховной властью, не помышляя ни о каких революциях, с уважением относится к ней и к ее начинаниям, не допуская даже и мысли, чтобы она могла желать ему зла. Поэтому нам, русским, нет смысла завидовать французам, англичанам, итальянцам, швейцарцам и другим народам, обладающим ‘политической свободой’. Русские цари пользуются у русского народа таким доверием и такою преданностью, какой не пользуются никакие парламенты, никакие президенты республики и никакие конституционные монархи.
XXIII
Продолжаем наши замечания о мнимой несовместимости русского самодержавия не с так называемой, а с истинной политической свободой.
Если вы скажете нашему крестьянину, что он изнывает под игом политического рабства, он посмотрит на вас с величайшим удивлением и, как бы вы ему ни разъясняли своей мысли, ни за что не согласится с вами. Он чтит и любит своего Царя, он видит в нем Государя, данного ему Самим Богом, он твердо убежден, что Царь желает всякого добра своему народу и что он всегда готов подать руку помощи тем из своих подданных, которые страдают от несправедливости сильных мира сего и вообще претерпевают незаслуженные бедствия. Если нашему мужику плохо живется, он будет роптать и на неудобные для него порядки, и на начальство, но вы никогда не услышите от него слова укоризны Царю: он не допускает мысли, чтобы Царь мог желать ему зла или равнодушно относиться к страданиям своих подданных. Наш крестьянин нимало не сомневается в том, что Государь преисполнен наилучших намерений. Если русский мужик считает себя обездоленным каким-либо распоряжением высшей власти, он будет думать, что прочитанный ему указ подложен, неверно толкуется и т. д., но он ни в каком случае не будет обвинять Царя. Если он придет к заключению, что те или другие порядки приходятся народу чересчур солоны, он опять-таки будет сваливать ответственность на кого угодно, но только не на Царя. Всякое государственное неустройство он объясняет себе тем, что царская воля искажается или вовсе не исполняется. ‘Хочет Царь, да не хочет псарь’, — говорит наш крестьянин, пускаясь мудрствовать о государственных делах. Такое предположение лежит в основе громадного большинства крестьянских бунтов и беспорядков. Эти бунты и беспорядки сплошь и рядом вызывались исключительно темнотой народной толпы и разными вздорными слухами. Они порождали много печальных и трагических сцен и происшествий, но никогда не бывали направлены против Царя и царской власти, ибо народ видит в них своих лучших и естественных защитников и покровителей. Конечно, народу хорошо известно, что ‘до Бога высоко, до Царя далеко’, но он говорит об этом не с горечью и раздражением, а с сознанием того, что на земле не может быть ничего совершенного.
Наша народная поэзия служит лучшим доказательством всего сказанного. У нас были когда-то и народоправства, и князья, которые избирались на вечах и которым веча ‘указывали путь’. И что же? Народ почти совершенно забыл об этой эпохе. В народных песнях, ей посвященных, не слышно скорби об утраченных вольностях и беспорядочной политической свободе удельного периода. Были у нас когда-то и земские соборы, в которых некоторые из наших историков склонны видеть нерасцветший и отцветший зародыш парламентов Московского государства. И что же? Народная поэзия не воспела их, она, видимо, совершенно не интересовалась ими. В памяти народа сохранилось лишь предание о какой-то фантастической, небывалой Земской думе, будто бы собранной Алексеем Михайловичем для решения вопроса, отдавать ли Смоленск шведскому королю или нет. Героем этой песни является надежа Государь-Царь, которого хотят обмануть два изменника-боярина — князь астраханский и князь казанский, подающие голоса в пользу уступки Смоленска шведам. Князь Милославский высказывается от имени ‘малых детушек-солдат’ в противоположном смысле. Он советует не отдавать Смоленск, как хорошо укрепленный город, обладающий бессчетной золотой казной. Смоленск, говорит князь Милославский,
Не литовское строеньице — московское!
‘Надежа Государь-Царь’, выслушав все три мнения, назначает Милославского смоленским воеводой, а князей казанского и астраханского отправляет на виселицу.
Такова единственная песня, в которой отразилось смутное воспоминание народа о земских думах.
Зато как богата наша народная поэзия песнями о русских царях! И замечательная вещь: каждая из этих песен проникнута глубоким уважением и явным сочувствием к представителям верховной русской власти. Даже об Иоанне Грозном народная поэзия сохранила теплое и благодарное воспоминание.
Когда возсияло солнце красное
На тоем-то небушке ясном,
Тогда-то воцарился у нас грозный царь,
Грозный царь Иван Васильевич, —
говорится в одной песне. Народ не забыл о жестокостях Грозного, но не они выдвигаются вперед в песнях о Царе Иоанне, а его мудрость, его величие, его справедливость, его славные дела.
Он грозен, батюшка, и многомилостив.
Он за правду милует, за неправду вешает, —
поется в одной песне про Иоанна.
Заканчивая свою летопись, пушкинский Пимен так объясняет цель предпринятого им труда:
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро —
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
Так и поступал всегда русский народ. Мрачные годы Иоаннова царствования он считал небесной карой, ниспосланной на страну за общенародные прегрешения, и, простив Грозному вспышки своенравия и гнева, сохранил в своей памяти преимущественно счастливейшие годы его царствования.
И в этом опять-таки сказывается политическое миросозерцание и политическое настроение русских людей, подчиняющихся своим царям безропотно и охотно, с полным сознанием благодетельного влияния царской власти.
Думать о ее упразднении или ограничении в России могут только беспочвенные фантазеры или круглые невежды. Россия привыкла к царской власти, сроднилась с нею, понимает ее значение и необходимость и доверяет ей.
XXIV
Антимонархическая революция положительно невозможна в России. К этому убеждению пришел к концу своей жизни Герцен, к этому убеждению приходили после долгих и бесплодных разочарований и все наши революционеры. В революционном катехизисе Нечаева, одного из видных русских анархистов конца 60-х и первой половины 70-х годов, прямо говорится, что в русском народе нет элементов, на которые могли бы рассчитывать революционеры, что русский народ не хочет революции и что его нельзя подбить на нее. Тут же прибавляется, что у революционеров есть в России только один надежный союзник, а именно разбойничий люд, вооруженный против правительства, законов и порядка, без всякого отношения к тому, хороши они или дурны. Под разбойничьим людом Нечаев подразумевал преступников-головорезов — преступников по призванию и по профессии, людей, не имеющих ni foi, ni loi, людей озлобленных и готовых на все, чтобы удовлетворить свои страсти и избавиться от труда и забот о хлебе насущном. Откровенно провозгласив единственным надежным союзником русской революционной партии разбойничий люд, Нечаев тем самым произнес над ней беспощадный приговор и определил ее настоящую цену и значение: хороша ‘партия’, которой приходится сторониться всех честных людей и у которой есть нравственное сродство лишь с подонками общества! Признания Нечаева — своего рода хвала нашему самодержавию. Верховной власти, поддерживаемой всем народом и имеющей против себя небольшую горсть политических фанатиков и отъявленных злодеев, нечего бояться за свое будущее.
Мы привели слова Нечаева как весьма характерный отзыв человека, преданного делу революции и готового ухватиться за кого угодно и за что угодно ради осуществления своей заветной мечты: всероссийской анархии или, по крайней мере, ограничения царской власти (говорим: ограничения царской власти, ибо Нечаев, выходя из суда, восклицал: ‘Да здравствует Земский собор’, разумея под ним, конечно, не старинные думы). Если даже такие фанатики и революционеры, как Нечаев, сознавались, что им можно рассчитывать лишь на разбойничий люд, значит, антимонархическая революция в России действительно немыслима. К тому же ведь и разбойничий люд, на который возлагал Нечаев свои надежды, уж конечно, не может быть причислен к принципиальным врагам русского самодержавия. Он, конечно, прегрешал против велений царской власти, но тем не менее смотрел на нее такими же глазами, как и весь народ, то есть относился к ней с величайшим уважением. В ‘Капитанской дочке’ Пушкина есть гениальная сцена пугачевской пирушки в только что взятой самозванцем Белогорской крепости. В этой сцене Емелька Пугачев и его ‘енералы’, закончив попойку и военные совещания, поют известную разбойничью песню ‘Не шуми, мати зеленая дубровушка’. В этой песне пойманный разбойник рассказывает, как будет ему чинить допрос грозный судья Государь-Царь. Грозный судья приговаривает разбойника к виселице, и замечательная вещь: песня, сложенная разбойниками и воспевающая разбойничьи подвиги с явным сочувствием к ним, не только не проникнута ненавистью к грозному судье, а, напротив того, выставляет его правосудным и величавым мздовоздателем. Грозный судья и с точки зрения нашего разбойничьего люда все тот же надежа православный царь, каким всегда почитал русский народ своего Государя. Песня, о которой идет речь, ставит на пьедестал плененного разбойника и прославляет его смелые, бойкие иносказательные ответы. Но она вместе с тем видимо преклоняется и перед суровым приговором Царя, исполненным зловещей, беспощадной иронии:
Что возговорит надежа православный Царь:
Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умей ответ держать!
Я за то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
В поэтическом вымысле великого русского поэта, заставившего распевать про виселицу и грозный царский суд Пугачева и пугачевцев, обреченных виселице, обнаруживается глубокое понимание политического миросозерцания и настроения русского человека. Не нужно думать, что в этом вымысле есть что-нибудь произвольное или неправдоподобное. Песня ‘Не шуми, мати зеленая дубровушка’ распевалась целым рядом разбойничьих поколений. Почему же ее не могли распевать и Емелька Пугачев с товарищами, на попойках которого, как видно из летописи Рычкова, зачастую пелись бурлацкие песни?
Итак, и ‘разбойничий люд’, на который возлагал свои упования Нечаев, преклоняется перед русским самодержавием и чтит его так же, как и весь русский народ. В каторжных тюрьмах молятся за Государя так же усердно, как и во всей остальной России. Наш разбойничий люд, в сущности, столь же чужд нашим революционерам, как и весь народ, и если бы люди нечаевского пошиба откровенно и начистоту изложили перед ним свои антимонархические и антидинастические замыслы, ‘разбойничий люд’, чего доброго, расправился бы весьма немилостиво со своими мнимыми единомышленниками. ‘Разбойничий люд’, конечно, никогда не прочь произвести резню и грабежи и вволю потешиться в дни анархии, которая является результатом бесцельного и страшного взрыва слепых и грубых стихийных сил. Но русский ‘разбойничий люд’ пригоден не для цели антимонархической революции, а для кровавых бунтов, не имеющих никакой определенной политической программы, для тех бунтов, о которых говорится в добавочной главе ‘Капитанской дочки’: ‘Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим и своя шейка копейка, и чужая головушка полушка’.
Под эти две категории подходят все наши революционеры, начиная с декабристов и кончая Желябовым, Рысаковым, Перовской и т. д. И все они путем горького опыта должны были прийти к заключению, что их цель — ниспровержение или ограничение царской власти — не может рассчитывать на сочувствие народных масс. Известно, к каким уверткам прибегали некоторые из декабристов, чтобы склонить солдат на свою сторону. Для того чтобы заставить их кричать:
