П. М. Строев
О ‘Россияде’, поэме г. Хераскова
(Письмо к девице Д.)
О ‘Россияде’, поэме г. Хераскова, Строев Павел Михайлович, Год: 1815
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Литературная критика 1800—1820-х годов. / Составитель, примеч. и подготовка текста Л. Г. Фризмана. — М.: ‘Художественная литература’, 1980.
‘Что скажете теперь, поборники славы Хераскова,— пишете вы, милостивая государыня,— г-н Мерзляков покажет истинные достоинства его поэмы’. Эти слова сильны в устах ваших. Хотя я не ищу славы быть поборником Хераскова, однако ж мнение мое об его поэме, мне кажется, не совсем несправедливо. Охотно бы желал согласиться с вами, но некоторые обстоятельства уверяют меня в противном. Я говорю не с теми из вашего пола, кои, выслушав лекцию какого-нибудь профессора, все похваляют, все превозносят. Вы, милостивая государыня, сами занимаетесь словесностию, вы читали древних и новых писателей, имеете отличный вкус и редкие познания. Какие приятные воспоминания производят во мне те зимние вечера, когда мы пред пылающим камином рассуждали о русских сочинениях. Споры наши бывали иногда жарки, я с вами не соглашался, представлял доказательства и вы, с нежною улыбкою, называли меня Катоном в словесности. Кто подумает, чтобы девушка в цветущих летах своего возраста и в наше время занималась словесностию, чтобы девушка, говорю я, знала язык Гомеров и Виргилиев. Я вижу румянец стыдливости на щеках ваших — но похвалы мои не лестны: они невольно вырываются из уст моих. В какой восторг приведен я был вашим желанием возобновить наши суждения, но увы! они останутся только на бумаге, ничто не может заменить вашего присутствия. Разговоры в письмах будут сухи: сладостное красноречие девушки, приятная улыбка лучше всяких логических доказательств.
Нет сомнения, что г. Мерзляков предпринял полезный труд, разобрав ‘Россияду’, жаль только, что она не может стоять наряду с произведениями, обессмертившими имена своих сочинителей. Я думаю, даже немногие имели терпение прочитать ее. Отчего же ее так хвалят? Оттого, что вкус публики у нас еще не установился. Дамон прославляет ‘Нового Стерна’1 — десять человек, не читавших даже сей комедии, с ним соглашаются, Клит называет его сочинением глупым — и сотни готовы повторить его ругательства. Бесспорно, Сумароков был единственным стихотворцем своего времени, но кто станет ныне восхищаться его сочинениями? Между тем Сумарокова считают стихотворцем образцовым, достойным нашего подражания. Закоренелые мнения опровергать трудно: это то же, что силиться вырвать огромный дуб, в продолжении целых веков пускавший в недра земли свои корни. Конечно, сии мнения ослабеют и совершенно лишатся своего достоинства, но это требует времени. Между тем истинные дарования остаются иногда в неизвестности. Тысячи рукоплескают при представлении ‘Недоросля’, но многие ли понимают истинные достоинства сей комедии? Многие ли знают, что она достойна стоять наряду с ‘Мизантропами’ и ‘Тартюфами’? Не стыдно ли даже нам, что мы не имеем полного собрания сочинений г. Фон-Визина, сего бессмертного писателя, коим по всей справедливости мы можем гордиться. То, что я сказал о Сумарокове, можно отнести к Хераскову и к некоторым другим стихотворцам. Они приобрели похвалы от своих современников, коих вкус был еще не образован. Сии похвалы беспрестанно повторялись, и стихотворцы приобрели великую славу. Не понимаю, как могли лучшие наши писатели удивляться ‘Россияде’? Вы помните, думаю, сии стихи г. Дмитриева:
Пускай от зависти сердца в зоилах ноют,
Хераскову они вреда не нанесут:
Владимир, Иоанн щитом его покроют —
И в храм бессмертья проведут2.
Я не намерен разбирать ‘Россияды’, предложу только некоторые замечания в отношении к главным правилам Эпической поэзии. Вы увидите, что Херасков менее всех стихотворцев наблюдал их. Поэмы его можно уподобить трагедиям Шекспира, но в сем последнем находят порывы пиитического гения, коих недостает у Хераскова.
Главное достоинство поэмы состоит в высокости ее предмета. Это найдете вы во всех главных стихотворцах. Гомер воспевает взятие Трои, Виргилий — основание своего отечества, Тасс — взятие Святого града, Мильтон — падение праотцев. Херасков намерен петь разрушение Казани. Предмет сей может ли быть великим? Всякой, несколько знающий историю России, скажет противное. Казань никогда не находилась на такой степени величия, чтобы могла быть страшною для России. Она даже несколько раз получала царей от руки российских самодержцев. В этом согласен и сам Херасков:
Колико крат они (казанцы) покорством мир купили
И клятву, данную России, преступили?
Песн. VII ст. 314—315.
Иоанн, наскучив частыми ее возмущениями, решился покорить ее, и успех увенчал его желание. Теперь скажите, милостивая государыня, покорение Казани имело ли сильное влияние на Россию, и достоин ли сей предмет такого пышного начала:
Пою от варваров Россию свобожденну,
Попрану власть татар и гордость низложенну.
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань.
Из круга сих времен спокойных лет начало,
Как светлая заря в России воссияло.
От каких варваров свободилась Россия? чью власть она попрала? и почему именно началась в России заря спокойствия? Казань взята. Это столь же обыкновенное происшествие, как напр<имер> падение Польского королевства, отторжение от Швеции Финляндии, но разве сии оба происшествия могут быть предметами поэмы? Так отчего же происходит такая ошибка Хераскова? От незнания истории. Он хотел воспеть освобождение России от ига татар — и воспел взятие Казани. Золотая орда и Казанское царство — по его мнению — есть одно и то же, оттого-то взятие Казани почитал он совершенным освобождением России от татарского ига. Самое название поэмы ‘Россиядою’ не ясно ли уже то доказывает? Победа великого князя Иоанна Васильевича 1-го над ханом Ахметом была для него еще несовершенным освобождением России, он даже вместо татар Золотой орды поставляет казанцев. Вот место из его описания собравшихся войск в Коломне:
С тех мест народ, Угра где с шумом протекает,
Там храбрость Иоанн навеки утвердил,
Когда при сих брегах казанцев победил.
Песн. VI, ст. 80—82.
Все речи находившихся в Совете бояр ясно доказывают, что они идут свергать иго татар. Иоанн говорит:
Отважиться ли нам с ордами к трудной брани,
Иль в страхе погребстись и им готовить дани?
Песн. II, ст. 78 и 79.
Вот слова Курбского:
Не робкими нам быть, но храбрыми полезно.
Орды ужасны нам, ужасны будем им.
Ужасны, ежели мы леность победим,
Отмстим за прадедов, за сродников несчастных,
За нас самих отмстим ордам до днесь подвластных.
Песн. II, ст. 199—203.
Сумбека приходит в таинственный лес, где лежали тела казанских царей: Батыя, Сартака, Буркая, Менгутемира, Узбека, Нагая, Джанибека, Хадир-Хана, Мамая и Сафак-Гирея. Известно, что, кроме последнего, все они владели не Казанью, а Золотою ордою {Песн. IV, ст. 78—195.}. И Нигрин говорит:
Хочу я дщерь мою к Златой орде отправить {*},
{* Песн. XI, ст. 691.}
то есть в Казань. Все это не довольно ли доказывает, что Херасков смешал Казань с Золотою ордою и взятие оной считал освобождением России {*}.
{* Примечание. Самым убедительнейшим доказательством незнания Херасковым русской истории служит собственное его предисловие к ‘Россияде’, например:
‘Горе тому россиянину, который не почувствует, сколь важную пользу, сколь сладкую тишину и сколь великую славу приобрело наше отечество от разрушения Казанского царства! Надобно перейти мыслями в те страшные времена, когда Россия порабощена была татарскому игу — надобно вообразить набеги и наглости ордынцев, внутрь нашего отечества чинимые,— представить себе князей российских, раболепствующих и зависящих от гордого или уничижительного самовластия царей казанских,— видеть правителей татарских не только по городам, но и по всем селам учрежденных, и даже кумиров своих в самую Москву присылающих для поклонения им князей обладающих и проч. ‘Россияда’. М., 1807, в типогр. Поном. пред., Стр. XVII.}
Теперь, я думаю, вы согласитесь, что предмет ‘Россияды’ не достоин эпической поэмы. Если же он не заключает в себе великости, то тем менее может быть для нас занимателен. Не спорю, наша история изобилует великими происшествиями, примерами великодушия, мудрости, благоразумия, но я не думаю, чтобы из них можно было бы написать поэму без нарушения правдоподобности. Сии происшествия еще к нам так близки, что малейшая смелость против исторической точности будет ощутительна. Если же стихотворец захочет наблюдать всю возможную точность, то его поэма сделается надутою реляциею, лишенною тех красот, коим мы удивляемся в древних образцах сего рода. Единство предмета в ‘Россияде’ не довольно сохранено: ибо в продолжении большой части поэмы мы теряем из виду Иоанна. Впрочем, этот недостаток находят и в ‘Илиаде’.
Эпизодов, кои служат украшением поэме и обыкновенно бывают в них такими местами, где гений и дарования стихотворца являются в полном их блеске. Тщетно будете искать их в ‘Россияде’. Похождения Сумбека с Алеем не могут назваться эпизодом: это есть часть главного действия, а любовь Османа и Эмиры, взаимное умерщвление трех рыцарей и Рамиды и чудесное превращение их в змей весьма не занимательны. Притом же мы знаем только о побеге Эмиры, любопытных же обстоятельств об ее любви и что с нею случилось после оного, стихотворец не открывает. Уже в этом одном Херасков далеко отстоит от славных стихотворцев. Что может быть трогательнее и вместе прекраснее прощания Гектора с Андромахою в ‘Илиаде’?
Чтобы сделать поэму занимательнее, стихотворцы выдумывают разные препятствия в намерениях своих героев. Таковые препятствия производят в нас впечатления сильнейшие: они возвышают характер героя, способный к преодолению всех затруднений, ему представляющихся. Мы принимаем участие в его подвигах: следовательно, его неудачи должны на нас действовать. Сколько затруднений представляются Энею во время его странствования из Трои в Италию? С какими препятствиями борются греки под Троею? Но в главном предмете ‘Россияды’ мы не встречаем ни малейшего препятствия. Зной и бури, неизвестно кем возбужденные и предсказанные пустынником, нимало на нас не действуют. Всякой знает, что это выдумка, и выдумка самая неудачная, притом все это скоро и странным образом оканчивается. Иноземные рыцари, помогавшие казанцам, могли бы много затруднять подвиги Иоанна, но они друг друга убивают, У Хераскова нет никакой постепенности, у него все делается, по словам Священного писания, ‘рече и бысть’. Пустынник, желая в Книге судеб показать Иоанну дела будущего его потомства, предсказывает ему опасности, ужасы, кои предстоят им на пути к храму.
Там встретишь пламенем зияющих змиев,
Висящие скалы, услышишь зверский рев,
Стези препутанны, как верви, кривизнами,
И камни сходные движеньем со волнами.
Когда вниманием не будешь подкреплен,
Падешь в развалины разбит и ослеплен.,
и проч,
Но тщетно будете искать описания сих опасностей!
Идущие все силы вновь подвигли,
И горные они вершины вдруг достигли.
Чтобы поэма производила надлежащее действие, лица оной должны иметь приличные им характеры. Это составляет труднейшую часть поэмы, потому-то не многие стихотворцы умели надлежащим образом отделять характеров своих героев. Злой характер Сагруна был бы хорош в трагедии, но в эпической поэме он не может иметь места: ибо сей род поэзии должен возбуждать в нас удивление одним изображением высоких добродетелей. Впрочем, большая часть лиц в ‘Россияде’ не имеет характеров. Иоанн, герой поэмы, имеет ли хотя малейшую черту, по коей можно было бы отличить его? Он представлен человеком слабым, который легко верит всему, что только его придворные ему ни скажут: между тем в делах его видна любовь к отечеству и благу народа. Он исполнен надежды на бога, но верит глупым предсказаниям какого-то старца. Разительная противоположность! Следующее описание свидания его с Алеем даже ненатурально:
Вздохнул, и пред собой увидел царь Алея,
Вторичною мечтой приход его почел,
Он оком на него разгневанным воззрел.
Алей задумчив был и рубищем одеян,
По всем его чертам печаль как мрак рассеян,
Он слезы лил пред ним, и царь к нему вещал:
Еще ли мало ты покой мой возмущал?
Предатель! трепещи! теперь одни мы в поле,
Беги, не умножай моей печали боле…
Ко царским в трепете Алей упал ногам
И рек: не причисляй меня к твоим врагам,
Благочестивых я не уклонялся правил,
Был винен, но вину теперь мою исправил.
Однако нужного, о царь! не трать часа,
Который щедрые даруют небеса,
Отважность иногда печали побеждает.
Тебя в густом лесу пустынник ожидает,
Тоскою удручен, когда я к войску шел,
Он мне тебя искать под древом сим велел
И мне сие вещал: скажи ты Иоанну,
Коль хощет он достичь ко благу им желанну,
Да придет он ко мне!.. Во мраке и ночи
Сияли вкруг его чела, о царь! лучи.
В молчаньи Иоанн словам пришельца внемлет,
И, тяжкий стон пустив, Алея он подьемлет,
Тогда вскричал: хощу для войска счастлив быть
И более хощу вину твою забыть:
Я жизнь мою тебе, России жизнь вручаю,
А если верен ты, я друга получаю,
Довольно мне сего! к пустыннику пойдем.
Но повесть мне твою поведай между тем:
Скажи: ты стен Свияжских удалился?
Зачем ходил к врагам, зачем в Казань сокрылся?
И как обратно ты явился в сей стране?
Будь искренен во всем, коль верный друг ты мне.
Песн. VIII, ст. 132—166.
Все это, повторяю, не натурально. Алей, обвиняемый в измене Иоанну, имевший сообщение с его неприятелями, любовник Сумбеки, является к нему, валяется у ног его, рассказывает какую-то небылицу, Иоанн бросает на него свирепый взгляд и вдруг называет его — другом. И это характер? Алей валяется у ног Иоанна. Пристойно ли это? Положим, что он обязан ему своим счастием, казанским престолом — но он царь и должен действовать по-царски.
Знай нравы всех людей: среди различных лет,
Пременен образ их, как теней быстрых след.
Прехожу в молчании все прочие лица поэмы: они совершенно бесхарактерны. Один только характер Палецкого несколько отделан: он любит отечество, надеется на бога и презирает опасности. Он отказывается от выгод, представляемых ему от Едигера с тем, чтобы он сделался магометанином и служил Казани. Особенно выразительны сии стихи:
Не угрожай ты мне мученьями, тиран!
Господь на небесах, у града Иоанн.
Песн. XI, ст. 65 и 66.
Обратимся теперь к лицам магометанским, кои в ‘Россияде’ занимают немаловажное место. Они оттенены гораздо лучше русских, и чрез них-то ‘Россияда’ может производить главнейшее действие поэм, то есть научать нас примерами высоких добродетелей. Но для чего находим мы сии добродетели в магометанах? Зачем делать их образцами нашего подражания? Тут нет ни сохранения правил эпической поэзии, ни моральной цели. Рема, супруга Исканарова, умерщвляет Сеита, который хотел ее обесчестить, и, увидя труп своего супруга, пронзает себя кинжалом и умирает в его объятиях. Какую разительную противоположность представляет описание разлуки Иоанна с его супругою.
Вдруг видят плачущу царицу, к ним входящу,
Младенца своего в объятиях держащу,
Казалося, от глаз ее скрывался свет
Или сама печаль в лице ее грядет.
Тоски она несла, в чертах изображении,
И руки хладные ко персям приложении.
Толь смутной иногда является луна,
Когда туманами объемлется она,
С печальной томностью лице к земле склоняет.
И вид блистательный на бледный пременяет.
Пришла и, на царя взглянув, взрыдала вдруг,
Скрепилась и рекла: ты едешь, мой супруг!
Ты жизнь твою ценой великою не ставишь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О царь мой! о супруг! имей ты жалость с нами,
Не отделись от нас обширными странами,
Военным бедствиям не подвергай себя,
Иль храбрых в царстве нет вельможей у тебя?
На что отваживать тебе непринужденно
Для россов здравие твое не оцененно?
Храни его для всех, для сына, для меня!
Останься, я молю, у ног твоих стеня.
Когда же лютый сей поход уже положен
И в брань итти отказ монарху невозможен,
Так пусть единою мы правимся судьбой,
И сына и меня возьми, мой царь, с тобой!
С тобою будет труд спокойства мне дороже,
Я камни и пески почту за брачно ложе.
Возьми с собою нас!.. Как кедр с различных стран
Колеблем ветрами, был движим Иоанн,
Но в мыслях пребыл тверд… Царю во умиленье
Представилось у всех на лицах сожаленье,
Слез токи у бояр реками потекли,
Останься, государь! — Царю они рекли.
Усердьем тронутый и нежными слезами,
Заплаканными сам воззрел царь к ним глазами,
Супругу верную, подняв, облобызал,
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скончавшу таковы монарху словеса,
Казалось, новый свет излили небеса,
Царица лишь одна, объемлющая сына,
Как солнце зрелася в затмении едина.
Песн. II, ст. 322 и след.
Тут вбегает гонец из Свияжска и рассказывает об измене Алея, чем же кончилась сия печальная сцена — неизвестно. Супруга Иоаннова по сему описанию есть не что иное, как обыкновенная женщина, со слабостями своего пола. Трудно представить себе положение Иоанна в то время, когда супруга его, стоя на коленях, декламирует длинную свою речь. Чтобы произнести десять стихов, потребно более минуты времени, неужели же Иоанн во все это время спокойно смотрел на свою супругу и не прежде поднял ее, как у бояр потекли слезы и
Останься, государь!— Царю они рекли.
Если бы это место было в трагедии, самые искусные актеры едва ли бы могли представить его с надлежащею точностию. Притом же человеку, в ужасную горесть погруженному, многословие не совместно: душа бывает тогда в таком сильном волнении, что мы и несколько слов с трудом произносить можем, напротив того, супруга Иоаннова употребляет здесь риторические фигуры и искусственные обороты речи.
Кажется, Херасков хотел всех магометан представить образцами добродетели: Гирей теряет зрение, оплакивая смерть друга своего Алея. Не понимаю, с какой целию, поэт вложил в уста его:
Сумбека! зри теперь, и зрите, христиане,
Какие могут быть друзья магометане.
Песн. X, ст. 401 и 402.
Даже и невольник-магометанин, твердостию характера и преданностию к своему государю, превосходит всех русских героев. Он предостерегает Алея от коварных замыслов Сумбеки и для спасения его от смерти жертвует своею жизнию. Отечественная поэма должна быть для нас училищем добродетели, но ‘Россияда’ не имеет сего великого достоинства. Юноша, желающий быть истинным сыном отечества, будет искать в ней примеров великодушия, твердости, благоразумия, и у кого же должен он учиться сим добродетелям? У Алея, Гирея и татарского невольника. Девушка должна подражать в добродетелях своего пола — магометанке. После сего можно ли, милостивая государыня, с хладнокровием слышать сих лжепатриотов, заставляющих нас почитать ‘Россияду’ творением бессмертным.
Характер Сумбеки чрезвычайно странен. Она любит Османа, но оказывает над ним ужасную жестокость. Ничего не может быть смешнее, когда она, получив известие об его смерти, укоряет Сагруна, зачем он удалил от нее Алея, с коим она могла бы делить свои удовольствия:
Сагрун! ты яд скрывал в искренном совете:
Да будут прокляты минуты и места,
Где в первый раз твои разверзлися уста,
Отверзлися моей души ко погубленью.
Почто давал ты вид приятный преступленью?
Изменницей бы я Алею не была
И в сладкой тишине спокойны дни вела,
Теперь престол и честь, и славу я теряю,
Уже Османа нет!.. почто не умираю!
Песн. XI. ст. 728—737.
Не знаю, что сказать об Османе и Эмире. Он отказывается для нее от руки Сумбеки и казанского престола, но странная развязка и трагический конец остаются для меня непонятными.
Что же касается до чудесного в ‘Россияде’, то Херасков даже не умел употребить его. Всевышний, ангелы, Магомет, языческие боги, аллегорические лица, волшебники — все приемлют участие во взятии Казани: одни помогают казанцам, другие русским. Ни в одной поэме нет столь странного смешения. Они уничтожают взаимно свои замыслы. Особенно большую роль играют пустынники и аллегорические лица: иногда одно из них принимает на себя лиц другого, например, безбожие представляется Иоанну под видом Магомета. Даже Алей является всех их сильнее: единым словом укрощает он стихии, возмущенные ими против Иоанна:
Теку на помощь им, прошу, повелеваю,
К ордынцам вопию, к россиянам взываю:
Смирилися враги и бури и вода,
Потом склонил мое стремление сюда.
Песн. VIII. с. 251—254.
Известно, что сия часть требует вкуса весьма тонкого: все вымыслы должны иметь вид правдоподобия, без которого они делаются даже утомительными.
Строенье вымыслов, как призрак, исчезает,
Коль сила истины его не проникает3,—
говорит Гораций. Древние стихотворцы лучше нас могли пользоваться вымыслами, ибо к тому способствовала их мифология. Один из прекрасных вымыслов у древних стихотворцев есть низвождение героя в преисподние страны. Виргилий прекрасно описывает свидание Енея с Анхизом в полях Елисейских, где Анхиз показывает ему будущих его потомков. Один Волтер умел подражать этому. В ‘Генриаде’ св. Лудовик представляет во сне Генриху IV изображение другого мира и королей, кои должны ему последовать. Но Херасков далеко простер свое подражание. Пустынник Вассиян ведет Иоанна на какую-то гору, и в Книге судеб показывает ему будущую судьбу России. Это совершенная сказка. Виргилий основал свой вымысел на всеобщем мнении язычников, кои вход в подземные страны точно полагали в Италии, описание ада основано на их религии, Волтерова выдумка имеет правдоподобие. Но кто знает о пустыннике Вассияне, о храме и о Книге судеб? Кто знает о всех сих обстоятельствах, коими Херасков хотел украсить свою поэму?
Le vrai seul est aimable,
Il doit rgner partout et mme dans la fable {*}.
{* Одна лишь истина любезна,
Она должна царствовать всюду и даже в басне (фр.).— Ред.4}
Впрочем, и Волтер, желая подражать II-й книге ‘Енеиды’, где Еней рассказывает Дидоне свои похождения, заставляет Генриха IV путешествовать в Англию к королеве Елисавете и повествовать ей о своих победах.
Мы можем подражать, не будучи рабами!
Мне кажется, аллегорические лица не столько украшают поэму, сколько ее портят. Можно видеть богов, принимающих участие в судьбе какого-нибудь героя, можно без отвращения слушать их, когда они друг друга называют собаками, потому что стихотворцы языческие представляли своих богов в человеческой природе. Но аллегорические лица и вышние существа в христианских поэмах и странны и не у места. Например: россияне ворвались в Казань.
Корыстолюбие, как тень, явилось им:
Их взоры, их сердца, их мысли обольщает,
Ищите в граде вы сокровищей, вещает
Затмились разумы, прельстился златом взор,
О древних стыд времен! о воинства позор!
Кто в злато влюбится, тот славу позабудет,
И тверже сердцем он металлов твердых будет.
Прельшенны ратники, приняв корысти яд,
Для пользы собственной берут, казалось, град,
Как птицы хищные к добыче устремились,
По стогнам потекли, во здания вломились:
Корыстолюбие повсюду водит их,
Велит оставить им начальников своих.
Песн. XII, ст. 478—491.
Весть о их грабеже дошла до Иоанна, он велит рубить обратившихся в бегство россиян. Тогда
В румяном облаке стыд хищникам явился,
Корысти блеск погас и в дым преобратился,
На крыльях мужества обратно в град летят.
Песн. XII, ст. 572—594.
До сих пор мы видели, что в ‘Россияде’ Херасков не наблюдал главных правил эпической поэмы, теперь посмотрите, знал ли он древние обыкновения описуемых им народов. Искусное изображение их сделало бы ‘Россияду’ занимательною. Все великие стихотворцы, древние и новые, с точностию описывали нравы и обыкновения того времени, в которое жили их герои. Творения Гомера и Виргилия при возобновлении наук, были источниками для сочинения греческих и римских древностей, для древней географии, языческого богопочитания или мифологии, В ‘Освобожденном Иерусалиме’ виден дух времен рыцарских, тогдашние мнения — странные обычаи. Мильтон, по словам Гиббона, во ста тридцати прекрасных стихах заключил два рассуждения Селдена о богах сирских и арабских, глубокою ученостию преисполненные