О романах гр. Л. Н. Толстого, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 120 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

К. Леонтьевъ.

О романахъ гр. Л. Н. Толстого.

Анализъ, стиль и вянiе. (Критическій этюдъ.)

Писано въ Оптиной Пустыни въ 1890 г.

МОСКВА. — 1911.

Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm

ПРЕДИСЛОВIЕ.

Авторъ настоящаго критическаго этюда Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ—одинъ изъ наиболе своеобразныхъ и въ высшей степени интересныхъ нашихъ писателей.

Интересенъ онъ и по своей яркой и разнообразной, кипучей и полной переворотовъ, необычайно богатой вншнимъ и внутреннимъ содержаніемъ жизни, и по столь многогранному и сложному и въ то же время столь цлокупно единому и простому въ своей основ міросозерцанію, и по особенностямъ своего оригинальнаго и смлаго, полнаго несокрушимой силы и тонкой, нжной граціи литературнаго таланта, и по своеобразію своей литературной судьбы.

Происходя изъ стараго, но уже нсколько обднвшаго дворянскаго рода, родился онъ 13 января 1831 года въ родовомъ имніи отца—сел Кудинов, Калужской губ., Мещовскаго узда. Первоначальное домашнее воспитаніе онъ получилъ подъ руководствомъ матери своей еодосіи Петровны, урожденной Карабановой, отлично кончившей курсъ въ Петербургскомъ Екатерининскомъ Институт и лично извстной покойной Императриц Маріи еодоровн. Поступивъ затмъ въ кадетскій корпусъ, онъ вскор перевелся изъ него въ Калужскую гимназію. По окончаніи въ ней курса поступилъ (въ 1849 г.) въ Ярославскій Демидовскій Лицей, но тамъ тогда такъ мало занимались, что онъ испугался и соскучился, и среди зимы того же года перешелъ на медицинскій факультетъ Московскаго университета, поселившись въ дом своихъ московскихъ родственниковъ. За годъ до полнаго окончанія университетскаго курса онъ, въ числ нсколькихъ другихъ студентовъ, выразилъ желаніе, по случаю начала Крымской кампаніи, поступить на военно-ме-ицинскую службу и, сдавъ экзаменъ на степень лкаря (въ ма 1854 г.), отправился въ Крымъ военнымъ врачомъ. Но дятелъность его въ качеств медика продолжалаеь всего семь лтъ (1854—1861 гг.): сначала онъ состоялъ врачомъ Блевскаго егерскаго полка, затмъ младшимъ ординаторомъ Керчь-Еникальскаго и еодосійскаго военныхъ госпиталей и, наконецъ, по окончаніи военныхъ дйствій, сельскимъ и домашнимъ докторомъ въ нижегородскомъ имніи барона Д. Г. Розена.

Въ начал шестидесятыхъ годовъ К. Н. Леонтьевъ мняетъ уже поприще медика на поприще дипломата, занимая въ теченіе десяти лтъ (1868—1873 гг.) должности: сначала секретаря консульства на остров Крит, затмъ управляющаго консульствомъ въ Адріанопол, вице-консула въ Тульч и, наконецъ, консула въ Янин и Салоникахъ. Столь блестяще начатая дипломатическая карьера обрывается удаленіемъ его на Аонъ, гд онъ въ уединеніи, подъ руководствомъ аонскихъ старцевъ, проводитъ около года (въ 1871 г.). Выйдя вскор посл того въ отставку, онъ съ 1873 года жилъ то помщикомъ на родин, въ своемъ прекрасномъ Кудинов, то послушникомъ Николо-Угршскаго монастыря, близъ Москвы, то въ Варшав помощникомъ редактора газеты ‘Варшавскій Дневникъ’, а съ 1881 г. вновь поступаетъ на службу и поселяется въ Москв уже цензоромъ Московскаго цензурнаго комитета.

Въ 1887 г. К. Н. Леонтъевъ окончательно вышелъ въ отставку и поселился полу-помщикомъ, полу-монахомъ въ Оптиной пустыни, снявъ у монастыря въ аренду отдльный домъ съ садомъ, у самой монастырской стны. Лтомъ 1891 г. онъ, съ благословенія извстнаго Оптинскаго старца о. Амвросія, подъ духовнымъ руководствомъ котораго находился до самой его смерти, принялъ тамъ тайный постригъ съ именемъ Климента и въ конц августа того же года перехалъ въ Сергіевъ посадъ, гд 12 ноября того же 1891 года скончался и похороненъ близъ Троицкой Лавры, въ Гесиманскомъ (Черниговскомъ) скиту.

Писать покойный К. Н. Леонтьевъ началъ очень рано. Еще будучи студентомъ, онъ принесъ на просмотръ самому знаменитому русскому писателю того времени И. С. Тургеневу свои первые опыты. Тургеневъ отнесся къ начинающему писателю въ высшей степени внимательно и любезно, ободреяіемъ своимъ и похвалой окрыливъ первые его литературные шаги. Но первыя студенческія произведенія Леонтьева,— драматическая пьеса ‘Женитьба по любви’ (1851 г.) и первыя главы повсти ‘Булавинскій заводъ’ (1852 г.),— предназначенныя для петербургскихъ журналовъ — ‘Современника’ и ‘Отечественныхъ Записокъ’, были запрещены цензурой и не явились въ свтъ. Первымъ произведеніемъ его, появившимся въ печати, была повсть ‘Благодарность’, въ рукописи носившая названіе ‘Нмцы’. Напечатана она была въ 1854 г. въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’ (литер. отд., NoNo 6—10), за подписью ***. Литературнымъ воспріемникомъ ея при появленіи въ печати былъ М. Н. Катковъ, отнесшійся къ юному автору ея съ неменьшимъ вниманіемъ и любезностью, чмъ И. С. Тургеневъ, и, — какъ разсказывалъ мн впослдствіи покойный К. Н. Леонтьевъ, — въ знакъ особаго поощренія и трогательной ласки, вынесшій ему самъ первый литературный гонораръ его въ простомъ нитяномъ кошельк, наполненномъ золотомъ.

К. Н. Леонтьевъ блестяще оправдалъ надежды своихъ литературныхъ воспріемниковъ, — и знаменитаго романиста, и знаменитаго публициста, — ставъ крупнымъ и въ высшей степени своеобразнымъ писателемъ и въ той и въ другой области.

Особеннымъ своеобразіемъ и красотой въ области беллетристики отличаются его повсти и разсказы изъ жизни на Восток, печатавшіеся преимущественно въ ‘Русскомъ Встник’ М. Н. Каткова и затмъ вышедшіе отдльно, въ трехъ томахъ, подъ общимъ заглавіемъ ‘Изъ жизни христіанъ въ Турціи’, М. 1876 г. Центральное мсто среди нихъ по удивительной художественности, мастерству душевнаго анализа, необыкновенно тонкой, филигранной работ и прекрасному, кристально чистому языку занимаютъ ‘Воспоминанія загорскаго грека Одиссея Полихроніадеса’.

Какъ публицистъ и писатель въ области религіозно-философской мысли, К. Н. Леонтьевъ необычайно оригиналенъ, самобытенъ и смлъ. Большинство статей его этого рода вошли въ сборникъ, названный имъ ‘Востокъ, Россія и Славянство’, М. 1885—1886 гг., два тома. Наиболе крупная и по значенію и по размрамъ статья этого сборника — ‘Византизмъ и Славянство’.

Совершенно особое мсто среди сочиненій К. Н. Леонтьева занимаетъ напечатанная первоначально въ ‘Русскомъ Встник’ (1879 г., кн. 11 и 12), затмъ изданная отдльною брошюрой своеобразная біографія ‘Отца Климента Зедергольма, іеромонаха Оптиной пустыни’, замчательная по тонкости и глубин анализа человческой души вообще и монашеской въ особенности. Въ 1909 г. Шамардинскій монастырь переиздалъ эту брошюру третьимъ изданіемъ. Значитъ, она расходится, иметъ свой кругъ читателей (всего скоре среди монашества и людей, имющихъ съ нимъ соприкосновеніе). Изъ другихъ его произведеній нтъ ни одного, которое было бы переиздано.

Вообще литературная судьба К. Н. Леонтьева своеобразна и трагична. У него были при жизни, есть и теперь отдльные восторженные поклонники, были при жизни, есть и теперь—даже небольшіе кружки горячихъ почитателей, ставящихъ его очень высоко, но большая публика, широкіе круги читателей не знали его при жизни, не знаютъ и теперь, прямо не имли и не имютъ о немъ никакого понятія. Объясняется это прежде всего тмъ, что онъ безстрашно и непреклонно плылъ ‘противъ теченія’, шелъ противъ господствовавшаго въ его время ‘духа вка’, за которымъ шла современная ему толпа. Часть противниковъ его, боле простодушная, искренно не понимала его, — до того ей рчи его казались странными и дикими, другая же часть, боле понятливая, намренно предпочитала не разъ уже испытанную предательскую тактику замалчиванія—слишкомъ рискованному съ такимъ силънымъ, какъ онъ, противникомъ активному отпору, открытому, честному бою съ поднятымъ забраломъ. Къ тому же онъ былъ слишкомъ своебразенъ и самобытенъ, слишкомъ, какъ говорится, ‘на свой салтыкъ’, чтобы примыкать къ какому-либо хоть сколько-нибудь видному направленію, хоть скольконибудъ вліятельной партіи, чтобы имть въ нихъ поддержку. На него вс какъ-то покашивались, даже изъ людей родственныхъ и близкихъ ему по убжденіямъ, пугаясь его необычайной порой смлости и кажущейся парадоксальности.

Посл смерти его, особенно въ послднее время, разговоры о немъ въ печати стали какъ-будто боле частыми, но зато, къ сожалнію, нердко довольно вздорныыи: о мертвомъ можно говорить, что угодно, рядить его въ какія угодно перья, — отпора отъ него не встртишь. Пронеслось и стало даже какъ будто утверждаться сближеніе его съ Ницше, названіе его ‘русскимъ Ницше’. Этимъ, кажется, по старому холопству нашему предъ Европой, думали сдлать ему даже большой комплиментъ. Но большой ли комплиментъ или большая обида, — а большой интересъ къ К. Н. Леонтьеву въ широкихъ слояхъ русской читающей публики это вызвать во всякомъ случа могло, могло, слдовательно, создать и спросъ на его сочиненія и познакомить, наконецъ, русскаго читателя съ настоящимъ К. Н. Леонтьевымъ, съ такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл, а не съ такимъ, какимъ его изображаютъ его теперешніе истолкователи. Но этого не случилось, — и не могло случитьея, потому что… сочиненій К. Н. Леонтьева въ продаж нтъ: они, кром брошюры ‘О. Климентъ Зедергольмъ’, стали библіографическою рдкостью. Ихъ давно слдовало бы переиздатъ, но у наслдниковъ его нтъ средствъ, а издателей не находится.

И вотъ, добродушная читающая публика наша до пресыщенія зачитывается пресловутымъ европейцемъ Ницше, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ выброшеннымъ на русскій книжный рынокъ въ едва грамотныхъ и въ совершенно безграмотныхъ переводахъ, имя и сочиненія его навязли у нея въ зубахъ, — а сочиненій одного изъ величайшихъ и оригинальнйшихъ выразителей самобытной русской культурной мысли, К. Леонтьева, она не читаетъ, не знаетъ и не можетъ знать,— ихъ нтъ въ продаж, самаго имени его среди нея почти никто не знаетъ.

Странное положеніе, удивительно своеобразная и трагическая лптературная судъба!

Издаваемый нын критическій этюдъ К. Н. Леонтьева о романахъ гр. Л. Н. Толстого ‘Война и Миръ’ и ‘Анна Каренина’ помщенъ былъ первоначально въ ‘Русском ъ Встник’ 1890 г. (кн. 6 — 8).

Погребенный въ старыхъ книжкахъ журнала, онъ почти недоступенъ вниманію читающей публики. А между тмъ статья эта оченъ оригинальна и интересна. Особенно интересна она въ двухъ отношеніяхъ: во-первыхъ, какъ въ высшей степени своеобразный и цнный вкладъ въ литературу о Толстомъ, въ которой, по случаю недавней смерти его, столъ многимъ хотлось бы теперь хорошенько разобраться, и, во-вторыхъ, какъ послдняя, предсмертная большая статья Леонтъева, его ‘лебединая пснь’, литературный завтъ его слдующимъ поколніямъ русскихъ писателей, для которыхъ она должна бы стать настольною книгой. Эго — итогъ мнній его о русской художественной литератур, однимъ изъ видныхъ представителей которой былъ онъ самъ, накопившихся въ немъ подъ конецъ его жизни, — мнній о литературномъ анализ, о стил литературномъ и о томъ литературномъ вяніи, подъ которымъ онъ воспитался и выросъ и которое переросъ.

Гр. Л. Н. Толстой и К. Н. Леонтьевъ были почти однолтки (Леонтьевъ былъ на три года моложе) и литературные сверстники. Были они знакомы и лично, хотя и встрчались не часто. Послдняя встрча ихъ была въ Оптиной пустыни, гд гр. Л. Н. Толстой постилъ К. Н. Леонтьева, написавшаго вскор посл того въ той же Оптиной пустыни свой критическій этюдъ о его романахъ.

Въ разговор съ покойнымъ гр. Л Н. Толстымъ я слышалъ въ 1888 г. слдующее мнніе его о К. Н. Леонтъев:

—Его повсти изъ восточной жизни— прелесть. Я рдко что читалъ съ такимъ удовольствіемъ. Что касается его статей, то онъ въ нихъ все точно стекла выбиваетъ, но такіе выбиватели стеколъ, какъ онъ, мн нравятся.

Когда я передалъ К. Н. Леонтъеву эти слова о немъ гр. Л. Н. Толстого, онъ очень смялся.

Таково было мнніе Толстого о Леонтьев. Мнніе же Леонтьева о Толстомъ читатели найдутъ на слдующихъ страницахъ этой книги.

Анатолій Александровъ.

О романахь гр. Л. И Толстого.

АНАЛИЗЪ, СТИЛЬ и ВЯНIЕ.

(Критическій этюдъ).

Одинъ изъ нашихъ извстныхъ ученыхъ и писателей, нсколько лть тому назадъ, разбирая въ пріятельской бесд достоинства ‘Анны Карениной’, замтилъ, между прочимъ, что ‘тотъ, кто изучаетъ ‘Анну Каренину’ — изучаетъ самую жизнь’.

Я думаю, что цнитель этотъ былъ правъ и что романъ этотъ — въ своемъ род такое совершенство, которому, и по необычайной правдивости, и по глубин его поэзіи, ничего равнаго нтъ ни въ одной европейской литератур XIX вка. Есть стороны, которыми онъ стоитъ выше ‘Войны и Мира’.

Изучать эти два великія произведенія русскаго искусства чрезвычайно любопытно и поучительно.

Это къ тому же и наслажденіе.

Литературный грхъ мой состоитъ въ томъ, что я вообще вовсе не безусловный поклонникъ нашей современной русской школы, заслужившей въ послднее время такую громкую міровую славу. Для иностранцевъ она нова и поражаетъ ихъ прежде всего тмъ, чмъ она отличается отъ литературъ западныхъ, давно имъ знакомыхъ.

Само содержаніе, сама русская жизнь, съ которою они такъ мало знакомы — должна представлять для нихъ большой интересъ, не говоря уже о многихъ особенностяхъ художественнаго стиля нашего.

И я, какъ русскій, конечно, радуюсь тому, что намъ хоть въ чемъ-нибудь, наконецъ, отдаютъ справедливость и честь, и для того, чтобы ясно понять, какъ высоко поднялись мы въ умственномъ отношеніи за послднія тридцать лтъ, мн стоитъ только вспомнить слова, сказанныя Тургеневымъ въ 50-хъ годахъ.

Юношей я былъ чрезмрнымъ почитателемъ ‘Записокъ Охотника’ и однажды спросилъ его: почему онъ не переведетъ ихъ самъ по-французски и не издастъ въ Париж?

— Какъ можно намъ претендовать на міровое значеніе! Достаточно и того, если въ Россіи насъ читаютъ, — отвчалъ Тургеневъ.

Теперь иныя времена. Русская литературная школа реалистическаго періода исполнила свое назначеніе. Отъ Гоголя до Толстого включительно, — отъ веселыхъ ‘Вечеровъ на хутор близъ Диканьки’ до трогательныхъ ‘Народныхъ разсказовъ’, — наша литература дала много прекрасныхъ и нсколько великихъ произведеній.

И за этотъ же промежутокъ — между фантастическимъ идеализмомъ первыхъ повстей Гоголя и полу-религіозностью послднихъ разсказовъ Толстого — она въ предлахъ реализма пережила множество колебаній отъ самыхъ изящныхъ и благоухающихъ произведеній Тургенева (‘Фаустъ’, ‘Вешнія воды’, ‘Первая любовь’) — до безсмысленно грубыхъ очерковъ Ршетникова.

Нтъ спора, современная русская школа (отъ Гоголя до Толстого) богата въ предлахъ своего реализма, она самобытна: она содержаніемъ своимъ можетъ даже дать иностранцамъ очень ясное понятіе о русской дйствительности.

Всмъ этимъ она вполн заслужила свою недавнюю міровую славу, и намъ остается только удивлятьея тому, какъ поздно спохватились и открыли эту литературную Америку западные критики и цнители.

Все это такъ, но тмъ не мене, радуясь душевно, что европейцы наконецъ-то прозрли, оцнили и поняли то, что мы давно знали и цнили (не спрося у нихъ хоть въ этомъ позволенія), я все-таки нахожу, что въ нкоторыхъ отношеніяхъ наша школа просто несносна, даже и въ лиц высшихъ своихъ представителей.

Особенно несносна она со стороны того, что можно назвать въ однихъ случаяхъ прямо языкомъ, авъ другихъ обще: вншней манерой, или стилемъ.

Но это недовольство общимъ духомъ и общимъ стилемъ всей почти школы не можетъ и не должно препятствовать не только критической справедливости, но даже и нкоторымъ умственнымъ пристрастіямъ въ предлахъ этой не вполн одобряемой школы. Можно (и даже иногда весьма полезно) по движенію естественной эстетической реакціи предпочитать этой русской школ истекающаго полустолтія (отъ 40-хъ до 90-хъ годовъ) безъ разбора все то, что только на нее не похоже: ‘Чайльдъ — Гарольда’ и ‘Ундину’ Жуковскаго, Житія святыхъ (по славянски) и философскіе романы Вольтера, эирные стихи Тютчева и бшеные революціонные ямбы Барбьё, В. Гюго и Гёте, Корнеля и Кальдерона, ‘Племянницу’ Евг. Туръ и первыя повсти М. Вовчка, ‘Лукрецію Флоріани’ Ж. Санда и ‘Сказанія’ инока Паренія о св. мстахъ, Оды Горація въ перевод Фета и Manon Lescaut, трагедіи Софокла и дтскія эпическія псни новыхъ грековъ. (И говоритъ она тогда, и сказываетъ громко: ‘Послушайте, деревья вы ‘такого-то села’, послушайте, вы сосны ‘вотъ такого’). Все равно — какое бы ни было во всхъ этихъ перечисленныхъ вещахъ основыое содержаніе, все равно — каково бы ни было направленіе мыслей и чувствъ, убжденій и пристрастій у того или другого изъ названныхъ авторовъ, все равно — какъ ни разнородна манера всхъ этихъ стилей и школъ, все-таки во всхъ нихъ содержится для человка, выросшаго на новйшей и преобладающей русской школ, нкоторая цлебная сила.

Все-таки, ни въ ‘Житіяхъ’, ни у Вольтера, ни въ ‘Чайльдъ-Гарольд’, ни въ ‘Лукреціи Флоріани’, ни у Гёте, ни у Корнеля, ни даже у М. Вовчка и старца-Аксакова никто ‘не разрзываетъ безпрестанно котлеты, высоко поднимая локти’, никто не ищетъ все ‘тщеславіе и тщеславіе’, ‘безхарактерность и безхарактерность’. Нигд во всемъ перечисленномъ не коробитъ взыскательнаго цнителя ни то, что ‘Маня зашагала въ раздумьи по комнат’, ни ‘Тпрру!’—сказалъ кучеръ, съ видомъ знатока глядя на задъ широко разставляющей ноги лошади’.., Ни что-нибудь въ род: ‘Потугинъ потупился, потомъ, осклабясь, шагнулъ впередъ и молча отвтилъ ей кивкомъ головы!’ На всемъ этомъ, — и русскомъ, и не русскомъ, и древнемъ, и новомъ, — одинаково можно отдохнуть посл столь долголтняго ‘шаганія’, ‘фырканья’, ‘сопнья’, ‘всхлипыванья’, ‘нервнаго наливанія водки’, ‘брызганья слюною’ въ гнв (у Достоевскаго, напр., брызгаются слюной люди слишкомъ часто, — чаще, чмъ въ природ) и т. д.

Я по крайней мр очень давно уже (съ 60-хъ годовъ) и много разъ въ жизни моей отдыхалъ на всемъ этомъ или русскомъ, но не ныншнемъ, или вовсе не русскомъ.

Если даже и допустить, что все это говоритъ во мн лишь одинъ эстетическій капризъ, или пресыщенность литературной ‘гастрономіи’ (я и на это, пожалуй, согласенъ), то тмъ не мене я черезъ эту причуду еще не лишенъ способности различать, — и въ предлахъ этой наскучившей мн, какъ читателю и цнителю, русской школы, — автора отъ автора, твореніе отъ творенія, геніальность дйствительную отъ популярности и славы и т. д. Я думаю — нтъ? Думаю, что не лишенъ этой способности различать.

Не слишкомъ любя общій духъ и общій стиль нашей школы, я все-таки, какъ современникъ ея, на ней самъ выросшій, не могу же не испытывать на самомъ себ силы ея достоинствъ въ ея лучшихъ и глубочайшихъ произведеніяхъ.

И гр. Толстой не только не чуждъ общимъ порокамъ нашел преобладающей школы, но онъ даже заплатилъ крайне обильную дань этимъ порокамъ въ теченіе своей долгой литературной дятельности.

Въ иныхъ случаяхъ онъ былъ съ этой стороны еще хуже многихъ слабыхъ писателеи, шероховате, несносне ихъ въ мелочахъ. Тмъ боле былъ онъ въ этихъ случаяхъ тяжелъ, что требованія вкуса мы къ нему имли право предъявлять строгія.

Но онъ же со дня зачатія и со времени созданія ‘Войны и Мира’ до того неизмримо (хотя и на той же почв шероховатаго и ненужнаго) переросъ всхъ современниковъ своихъ во всхь другихъ хорошихъ отношеніяхъ, что на пути правдиваго и, такъ сказать, усовершенствованнаго реализма— ничего больше прибавить нельзя.

Его на этомъ поприщ превзойти невозможно, ибо всякая художественная школа иметъ, какъ и все въ природ, свои предлы и свою точку насыщенія, дальше которыхъ идти нельзя.

Это дотого врно, что и самъ гр. Толстой посл ‘Анны Карениной’ почувствовалъ потребность выйдти на другую дорогу — на путь своихъ народныхъ разсказовъ и на путь моральной проповди.

Онъ, вроятно, догадался, что лучше ‘Войны и Мира’ и ‘Карениной’ онъ ужъ въ прежнемъ род, въ прежнемъ стил ничего не напишетъ, а хуже писать онъ не хотлъ. Я здсь, конечно, не о томъ говорю, полезно или вредно это новое его направленіе, говорю лишь о томъ, что онъ прежній свой стиль оставилъ, — вроятно, по геніальному чутью.

И онъ этимъ почти полувковымъ общерусскимъ стилемъ пресытился, наконецъ! Слава Богу!

Къ тому же и въ позднйшей дятельности графа Толстого мы имемъ право различать: его моральную проповдь отъ его новыхъ мелкихъ разсказовъ, его несчастную попытку ‘исправить’ христіанство и замнить потребности личной вры — обязанностями практической этики отъ его счастливой мысли измнить совершенно манеру повствованій своихъ.

Первое дло,—дло его проповди — стоитъ вн вопросовъ художественной критики, и когда рчь идетъ, какъ у меня преимущественно, о ‘стил и вяніи’, — то мы можемъ пока оставить эту проповдь совершенно въ сторон.

Но дло такихъ разсказовъ, какъ ‘Свчка’, ‘Три старца’, ‘Чмъ люди живы’ и т. д., — напротивъ того, прямо касается того вопроса о вншнихъ пріемахъ (имющихъ, впрочемъ, великое внутреннее значеніе), о которомъ я намренъ подробне говорить въ слдующихъ главахъ. Я полагаю, что послдняя перемна въ ‘манер’ графа Толстого совершилась даже вовсе независимо отъ нравственнаго направленія этихъ мелкихъ разсказовъ и отъ спеціальнаго назначенія. Духъ содержанія ихъ и самые сюжеты могли бы быть и другіе. Напримръ: религіозное начало могло бы быть выражено въ нихъ гораздо сильне, чмъ выражено оно теперь, при странномъ расположеніи автора къ чистой этик. (Оговорюсь мимоходомъ: странно это расположеніе именно въ геніальномъ ум и въ наше время —посл цлаго вка неудачныхъ надеждъ на эту чистую мораль!). Или, напротивъ того, содержаніе этихъ повстей, образцовыхъ по языку и поэтическому ‘вянію’, могло бы быть, при другомъ еще какомъ-либо настроеніи автора, вовсе безнравственнымъ, языческимъ, гршнымъ, сладострастнымъ… и т. д.

3дсь — не объ этомъ рчь, не о томъ, что разсказано, а лишь о томъ, какъ оно разсказано.

Изященъ въ простот и глубин своей сжатости ‘Каменный гость’ Пушкина. И также изящна, проста и глубока его же ночная бесда Пимена съ Григоріемъ въ Чудовомъ монастыр. Но въ первомъ произведеніи блестящая безнравственностъ возведена сознательно въ идеалъ жизни. А вторая сцена дышитъ суровой и въ то же время благоухающей святостью.

Проста, изящна, чиста и избавлена отъ всякихъ ‘натуралистическихъ’ вывертовъ — извстная и прекрасная маленькая повсть г. Лскова ‘Запечатлнный ангелъ’. Она при этомъ не только вполн нравственна, но и нсколько боле церковна, чмъ разсказы гр. Толстого.

И очень тоже изящны и безукоризненны по чистот и простот своей формы весьма многія произведенія прежней французской литературы, по содержанію и направленію ужъ ничуть не наставительныя (напримръ, хотя бы ‘Фредерикъ и Вернеретта’ и другія повсти Альфреда де-Мюссе, он очень чисты, просты по форм, но по содержанію соблазнительны).

Вотъ о чемъ я говорю.

Для меня, повторяю, тутъ важно не то, о чемъ теперь пишетъ графъ Толстой, а то, какъ онъ пишетъ.

Важно то, что самому геніальному изъ нашихъ реалистовъ, еще въ полной сил его дарованія, наскучили и опротивли многіе привычные пріемы той самой школы, которой онъ такъ долго былъ главнымъ представителемъ.

Это многозначителъный признакъ времени!

Движеніе это замтно не у одного графа Толстого, но у многихъ. Оно очень замтно и у младшихъ писателей нашихъ: у г. Гндича, Орловскаго и т. д.

У этихъ младшихъ все меньше и меньше встрчаются т несносные выверты, обороты и выходки, въ которыхъ такъ долго воспитывала всхъ насъ наша русская школа отъ 40-хъ до 80-хъ годовъ.

У Толстого это движеніе, эта особого рода реакція зародилась только гораздо раньше, чмъ у всхъ другихь (она давала себя предчувствовать уже въ ясно-полянскихъ мелкихъ разсказахъ и отрывкахъ), зародилась раньше и выразилась ярче, рзче и успшне, чмъ у другихъ.

II.

Два главныя произведенія графа Толстого ‘Анну Каренину’ и ‘Войну и Миръ’ не только можно, но и должно другъ другу равнять. Сравнивая ихъ частноети и отдавая, при такомъ подробномъ разсмотрніи, преимущество то одному, то другому, необходимо признать, что сумма ихъ достоинствъ одинакова.

Въ ‘Войн и Мир’ задача возвышенне и выборъ благодарне, но по этой-то самой причин, что въ ‘Анн Карениной’ авторъ былъ больше предоставленъ самому себ и что ему здсь уже не помогало извн данное историческое величіе событій, — а надо было, въ пестрот мелькающихъ явленій современнаго потока, избрать самому нчто и ‘прикрпить’ это избранное ‘долговчной мыслью’, — хочется этому автору ‘Карениной’ отдать преимущество предъ творцомъ народной эпопеи.

Трагизма, потрясающихъ сценъ, разумется, въ ‘Войн и Мир’ больше. И, сверхъ того, самый родъ трагизма лучше. Въ эпопе люди сражаются за отчизну (съ обихъ даже сторонъ, ибо французы вели наступателъныя войны для преобладанія Франціи, для выгодъ своей отчизны). Въ современномъ роман — война ‘охотниковъ’ русскихъ за Сербію является только въ дали и безусловио осуждается авторомъ. Есть два самоубійства (неудачное и удачное), и есть мысли о самоубійств у Левина, это несравненно мрачне и даже пошле, но въ этомъ уже виновенъ не графъ Толстой, а современная жизнь. Это такъ же дано извн, какъ даны были ему извн для ‘Войны и Мира’ пожаръ Москвы и Бородинскій бой. Трудно и написать большой, правдивый и занимательный романъ изъ ныншней русской дйствительности, чтобы не было въ немъ хотя бы помысловъ о самоубійств, до того оно въ жизни стало, къ несчастію, обычно.

Во всякомъ случа ужъ и то великая заслуга ‘Войны и Мира’, что тамъ трагизмъ — трезвый, здоровый, не уродливый, какъ у столъкихъ другихъ писателей нашихъ. Это не то, что у Достоевскаго — трагизмъ какихъ-то ночлежныхъ домовъ, домовъ терпимости и почти что Преображенской больницы. Трагизмъ ‘Войны и Мира’ полезенъ: онъ располагаетъ къ военному героизму за родину, трагизмъ Достоевскаго можетъ, пожалуй, только разохотить какихъ-нибудь психопатовъ, живущихъ по плохимъ меблированнымъ комнатамъ.

И даже въ ‘Анн Карениной’ оба самоубійства, и Вронскаго и Анны, тонутъ въ такомъ обиліи здоровья, силы, тлесной красоты, блеска, мира и веселья, что они не могутъ счишкомъ глубоко оскорбить сердце и вкусъ нормальнаго читателя.

Въ обоихъ романахъ неимоврная тонкость ума Толстого не смогла убить его здороваго чувства или, скажемъ, ‘чутъя’…

Историческая или, точне сказать, прямо политическая заслуга автора въ ‘Войн и Мир’ огромная. Многіе ли у насъ думали о 12-мъ год, когда онъ такъ великолпно и неизгладимо напомнилъ о немъ? Весьма немногіе! И несмотря на то, что графъ довольно ‘тенденціозно’ и тео-филантропически порицаетъ войну то самъ, то устами добраго, но вчно-растеряннаго Пьера, онъ все-таки до того правдивый художникъ, что читателю очень легко ни его самаго, ни Пьера не послушаться и продолжать взирать на войну, какъ на одно изъ высшихъ, идеальныхъ проявленій жизни на земл, несмотря на вс частныя бдствія, ею причиняемыя. (Бдствія постоянно, — замтимъ кстати, — сопряженныя для многихъ и сь такими особыми радостями, которыхъ миръ не даетъ!).

А это въ нашъ вкъ еще далеко не излченнаго помшательства на ‘всеобщемъ утилитарномъ благоденствіи’ — великая политическая заслуга!

Почему я предпочелъ выше слово ‘политическая’ слову ‘историческая’ заслуга, сейчасъ скажу. Подъ выраженіемъ ‘историческая’ заслуга писателя подразумвается скорй заслуга точности, врности изображенія, чмъ заслуга сильнаго и полезнаго вліянія… Вотъ почему. — Насколько врно изображеніе эпохи въ ‘Войн и Мир’ — ршитъ еще не легко, но легко признать, что это изображеніе оставляетъ въ душ читателя глубокій патріотическій слдъ. При нашей же наклонности все что-то подозрвать у самихъ себя, во всемъ у себя видть худое и слабое прежде хорошаго и сильнаго — самые вншніе пріемы гр. Толстого, то до натяжки тонкіе и придирчивые, то до грубости — я не скажу даже реальные, а реалистическіе или натуралистическіе — очень полезны. Будь написано немножко поидеальне, попроще, пообще — пожалуй и не поврили бы. А когда видитъ русскій читатель, что графъ Толстой еще много повнимательне и попридирчиве его, когда видитъ онъ, этотъ питомецъ ‘гоголевскаго’ и ‘полу-гоголевскаго періода’, — что у Льва Николаевича тотъ герой (настоящій герой) ‘засоплъ’, тотъ ‘захлипалъ’, тотъ ‘завизжалъ’, одинъ герой — ороблъ, другой — съинтриговалъ, третій — прямо подлецъ, однако — за родину гибнетъ (напр., молодой Курагинъ), когда замчаетъ этотъ вчно колеблющійся русскій чтецъ, что гр. Толстой почти надъ всми дйствующими лицами своими немножко и подсмивается (кажется надъ всми, за исключеніемъ: Государя Александра Павловича, Андрея Болконскаго и злого Долохова — почему-то…), тогда и онъ, читатель, располагается уже и всему хорошему, высокому, идеальному больше вритъ.

Русскому читателю нашего времени (особенно средняго положенія въ обществ) мало того реализма, который говоритъ: тотъ слабъ, а тотъ коваренъ, одинъ жестокъ, другой смшонъ, безтактенъ, жалокъ и т. д. Это еще, положимъ, реализмъ, умренный и правдивый, мы вс немощны и гршны, но этого, я говорю, намъ мало… Намъ необходимо, чтобы кто-нибудь засоплъ носомъ и т. д. Нтъ нужды, что читатель самъ вовсе не такъ ужъ часто въ жизни замчаетъ, что люди сопятъ, плюются въ гнв и т. д. Но его ‘корифеи’ ужъ такъ воспитали, что при бородавк онъ больше повритъ благородству, при сопніи больше будетъ сочувствовать любви и т. д., а если еще при этомъ кто-нибудь ‘нервнымъ движеніемъ налилъ себ рюмку водки’, а потомъ не улыбнулся, а ‘осклабился’, то довріе будетъ полное!..

Въ моихъ глазахъ, — готовъ каяться, — все это огромный недостатокъ, общій больше или меньше всмъ русскимъ повстямъ и романамъ, начиная отъ ‘Мертвыхъ душъ’ (тутъ оно еще на мст) и почти до ‘Чмъ люди живы’ гр. Толстого (здсь, слава Богу, уже ничего этого нтъ!..) Разв одни женскіе таланты — Евгенія Туръ, М. Вовчокъ, Кохановская — избавились отъ этого… И я помню, до чего я еще въ 60 году вздохнулъ свободне, когда услыхалъ милую, музыкальную, благоухающую (хотя и либерально-тенденціозную) рчь М. Вовчка. — О томъ же, да не такъ!

‘Таковъ, Фелица, я развратенъ’ въ эстетик, но не могу, подобно Державину, сказать далъше: — ‘но на меня весь свтъ похожъ’… Напротивъ! Кто виноватъ, я или лучшіе наши писатели и публика, не знаю! Пусть буду я виноватъ въ моихъ ‘дамскихъ’ съ этой стороны вкусахъ, но я не отказывался отъ нихъ въ теченіе 30-ти лтъ[1]), — не откажусь, конечно, и теперь.

Но и графъ Толстой все-таки правъ, я это понимаю. Онъ правъ двояко: онъ правъ потому, что чувствовалъ долго непобдимую потребность такъ, а не иначе наблюдать, такъ, а не иначе выражаться, онъ не могъ перейти къ простому и чистому стилю послднихъ народныхъ разсказовъ, не насытившись предварительно всми этими шишками и колючками натуральной школы, не превзойдя далеко другихъ (напримръ, Тургенева) даже и на этой почв грубоватой преизбыточности. Не отслуживши до пресыщенія одному стилю, трудно, а быть можетъ и невозможно, художнику вступитъ на новый путь.

Во-вторыхъ, графъ Толстой правъ еще и потому, повторяю, что сознательно или безсознательно, но сослужилъ читателямъ патріотическую службу всми этими мелкими вншними приниженіями жизни, они это любятъ и черезъ это больше врятъ и высокому и сильне поражаются тмъ, что у него изящно.

III.

Когда Тургеневъ (по свидтельству г. П. Боборыкина) говорилъ такъ основательно и благородно, что его талантъ нельзя равнять съ дарованіемъ Толстого и что ‘Левушка Толстой — это слонъ!’ то мн все кажется — онъ думалъ въ эту минуту особенно о ‘Войн и Мир’. Именно — слонъ! Или, если хотите, еще чудовищне, — это ископаемый сиватеріумъ во плоти, — сиватеріумъ, котораго огромные черепа хранятся въ Индіи, храмахъ бога Сивы. И хоботъ, и громадность, и клыки, и сверхъ клыковъ еще рога, словно вопреки всмъ зоологическимъ приличіямъ.

Или еще можно уподобить ‘Войну и Миръ’ индійскому же идолу: — три головы, или четыре лица, и шесть рукъ! И размры огромные, и драгоцнный матеріалъ, и глаза изъ рубиновъ и брилліантовъ, не только подо лбомъ, но и на лбу!! И выдержка общаго плана и до тяжеловсности даже неизсякаемыя подробности, четыре героини и почти равноправныхъ (въ глазахъ автора и читателя), три героя (Безухій, Болконскій, Ростовъ, Наташа, Марія, Соня и Елена). Психическій анализъ въ большей части случаевъ поразительный именно тмъ, что ему подвергаются самые разнообразные люди: Наполеонъ, больной подъ Бородинымъ, и крестьянская двочка въ Филяхъ на совт, Наташа и Кутузовъ, Пьеръ и князь Андрей, княжна Марія и скромный капитанъ Тушинъ, Николинька Болконскій и оба брата Ростовы… Замтимъ тутъ, кстати, что и между двумя братьями этими — Николаемъ и Петей, — замтна большая разница при первой ихъ встрч съ боевою опасностью: Николай, оказавшійся поздне офицеромъ храбрымъ и надежнымъ, робетъ и пугается въ первомъ сраженіи, шестнадцатилтній Петя ничуть. Я замтилъ эту разницу при первомъ чтеніи и спрашивалъ себя: потому ли это только, что автору не хотлось повторяться или есть на это въ самыхъ дйствующихъ лицахъ физіологическая причина? И я нашелъ, что есть. У Пети воображенія, энтузіазма больше, Николай тупе и и много положительне, если молодой человкъ не совсмъ трусъ по природ, то сильное воображеніе, воински настроенное, до того можетъ овладть имъ, что о собственной опасности ему и не думается, геройская фантазія заглушаетъ природное чувство страха: — у Николая воображеніе было слабо и пе могло замнить привычки, ему необходимо было ‘обстрляться’. Такихъ замчаній можно сдлать множество.

Кто у насъ такъ хорошо, такъ возбудительно и такъ страшно, такъ гомеричееки и въ то же время такъ современно описывалъ мелкія и кровавыя битвы? Гоголь — въ Тарас Бульб? Да, но это только гомерически, а не современно, душою этихъ далекихъ и грубыхъ людей мы жить не можемъ, какъ живемъ душою штатскаго Пьера, Андрея, энергическаго идеалиста, и обыкновеннаго, но хорошаго русскаго офицера — Николая Ростова.

И кто, съ другой стороны, въ наше время такъ красиво, такъ тонко и какъ бы благоуханно изображалъ свтскія сцены? Напр., этотъ балъ въ присутствіи Государя, гд съизнова помолодвшій вдовецъ Болконскій въ бломъ мундир танцуетъ съ обезумвшей отъ успха Наташей и гд, ‘черезъ каждые три такта вальса на поворот, какъ бы вспыхиваетъ развваясь бархатное платье’ Елены Безуховой?

У кого мы это еще найдемъ? — Только у Маркевича въ ‘Четверти вка’ и ‘Перелом’. Но вдь и тутъ первый путь былъ проложенъ Толстымъ (безъ отрицательнаго оттнка).

И въ изображеніи этого бала въ Петербург, и поздне — въ описаніи московскаго бала въ ‘Карениной’ (того бала, гд Анна неожиданно отбиваетъ Вронскаго у Китти), и въ картин скачекъ придворныхъ (во второмъ же роман) мы увидимъ только поэзію правды и не отыщемъ ни тни отрицанія, насмшки, недоброжелательства, какъ увидимъ всегда эту тнь у Тургенева, когда онъ переступаетъ порогъ настоящей гостиной, въ большую же бальную залу онъ никогда и не дерзалъ вступать съ полной свободой и безпристрастіемъ, подобно Толстому и Маркевичу. Или, какъ третій примръ необычайной широты и богатства содержанія въ ‘Войн и Мир’, возьмемъ еще отношеніе автора къ религіозному чувству. Настоящихъ, набожныхъ православныхъ людей изъ высшаго круга изъ числа главныхъ лицъ романа, строго говоря, только трое: старый Кутузовъ, Николай Ростовъ по временамъ и княжна Марія постоянно. Я оставлю пока и Николая Ростова и Свтлйшаго въ сторон, а сравню только по этому поводу княжну Марію съ Лизой Калитиной изъ ‘Дворянскаго Гнзда’. Лиза — это, конечно, самая прелестная и благородная изъ героинь Тургенева, ея чистый, святой образъ останется вчнымъ украшеніемъ нашей словесности, но все-таки и по этому поводу приходится опять отдать Толстому преимущество въ дл творчества, а Тургеневу еще разъ воздать нравственную честь за безпристрастіе его оцнки: ‘Толстой — это слонъ’. (Извстно, что слонъ можетъ хоботомъ своимъ и большое бревно поднять легко и бросить въ сторону и бабочку снять бережно съ цвтка).

Про Лизу Калитину мы знаемъ, что она вровала и боялась Бога, она говорила Лаврецкому: ‘Мы вс умремъ…’ Мы знаемъ разсказы ея няни о мученикахъ, на крови которыхъ расцвтали цвты, мы съ умиленіемъ помнимъ восклицаніе маленькой Лизы: ‘Желтый фіоль?’ по поводу этой священной крови и этихъ чудныхъ цвтовъ! Мы чувствуемъ именно то, что чувствовалъ благородный Лаврецкій, когда она, уже монахиней, прошла, опустивъ голову, мимо него съ одного клироса на другой… Мы благодарны Тургеневу за то, что онъ ничего не сталъ въ этомъ случа анализировать, а сказалъ только, что есть въ жизнц положенія, о которыхъ нейдетъ распространяться, на нихъ можно ‘толъко указатъ и пройти мимо!..’ Я не забылъ этихъ словъ, и теперь безъ книги пишу ихъ на память, а когда подумаю о нихъ, мн и теперь — черезъ 28 лтъ — плакать хочется… Но… (опять — это ‘но’, все въ пользу Толстого… Что длать!) Но мы видимъ въ Лиз все только извн, мы видимъ ее такъ, какъ видлъ Лаврецкій, ибо Тургеневъ анализируетъ душу почти всегда только у одного главнаго своего героя, у того, который ближе всхъ къ нему самому по душевному строю, а для анализа Толстого нтъ преградъ ни въ темперамент человка, ни въ возраст, ни въ половыхъ различіяхъ, ни даже въ зоологическихъ, ибо на мгновеніе онъ и на то указываетъ, что почувствовалъ быкъ, что подумала собака, что сообразила лошадь. Можно разв замтить одно, что національное начало больше, чмъ все остальное, можетъ ему сопротивляться, ибо французовъ въ ‘Войн и Мир’ онъ анализируетъ гораздо слабе, чмъ своихъ. У Наполеона, напр., ничего человческаго уже не видно, а только — гордость, жестокость и тщеславіе. Такъ ли это?

Лизу Калитину мы видимъ очами Лаврецкаго, религіозность княжны Маріи мы сами знаемъ ближе, потому что вмст съ авторомъ не разъ проникаемъ въ самыя ндра души ея, видимъ не только чистоту ея православныхъ принциповъ, но иногда присутствуемъ и при внутренней борьб ея чувствъ и помысловъ. Прізжаетъ въ Лысыя Горы молодой Курагинъ свататься за нее, невстка княгиня Лиза и компаньонка m-lle Бурьенъ одваютъ ее получше, но имъ не удается сдлатъ княжну красиве, напротивъ того, она стала еще хуже.

‘Княжна Марія осталась одна. Она не исполнила желанія Лизы и не только не перемнила прически, но и не взглянула на себя въ зеркало. Она, безсильно опустивъ глаза и руки, молча сидла и думала. Ей представлялся мужъ, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдругъ въ свой, совершенно другой міръ’… Ее позвали къ чаю.

‘Она очнулась и ужаснулась тому, о чемъ она думала. И прежде чмъ идти внизъ, она встала, вошла въ образную и, устремивъ глаза на освщенный лампадой черный ликъ большого образа Спасителя, простояла предъ нимъ нсколько минутъ со сложенными руками. Въ душ княжны Маріи было мучительное сомнніе. Возможна ли для нея радость любви, земной любви къ мужчин? Въ помышленіяхъ о брак княжн Маріи мечталось и семейное счастье, и дти, но главною, сильнйшею и затаенною ея мечтою была любовь земная. Чувство было тмъ сильне, чмъ боле она старалась скрывать его отъ другихъ и даже отъ самой себя. ‘Боже мой, говорила она, какъ мн подавить въ сердц своемъ эти мысли дьявола? Какъ мн отказаться такъ навсегда отъ злыхъ помысловъ, чтобы спокойно исполнятъ волю Твою?’ И едва она сдлала этотъ вопросъ, какъ Богъ уже отвчалъ ей въ ея собственномъ сердце… ‘Не желай ничего для себя, не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должны быть неизвстны теб, но живи такъ, чтобы быть готовою ко всему. Если Богу угодно будетъ испытать тебя въ обязанностяхъ брака, будь готова исполнить его волю’. Съ этою успокоительною мыслью (но все-таки съ надеждой на исполненіе своей запретной земной мечты) княжна Марія вздохнувъ перекрестилась и сошла внизъ, не думая ни о своемъ плать, ни о томъ, какъ она войдетъ и что скажетъ. Что могло все это значить съ предопредленіемъ Бога, безъ воли котораго не падаетъ ни одинъ волосъ съ головы человческой.’

Графъ Толстой уметъ съ равнымъ успхомъ изображать не только разные роды страстныхъ чувствъ, но и работу мысли при различныхъ врованіяхъ. Вспомнимъ только, для сравненія съ этимъ ходомъ настоящихъ православныхъ мыслей княжны, т поэтическія и туманныя мечты какого-то филантропическаго пантеизма, въ которыхъ умиралъ ея даровитый и несчастный братъ.

Да и это ли толькоі Какіе контрасты: пожаръ Москвы и дтскія игры, дтскія милыя выдумки въ доброй семь Ростовыхъ, эти столь различныя и одинаково интересующія насъ пары, морозы въ пол и балы во дворцахь, императоры и мужики въ лаптяхъ, деревенскія охоты, военныя попойки, солдатская болтовня!.. Цломудріе и чувственность, съ одинаковой правдой выраженныя. Этотъ толстый и дряхлый воинъ Кутузовъ, который то молится, то хитритъ, то плачетъ, то наканун Бородина читаетъ себ спокойно французскій романъ и шутитъ съ попадьей! И, почти ничего не длая, всего достигаетъ!.. Это изумительно!

И еще — одна оригинальная манера автора: пріостановивъ иногда надолго и ходъ дйствія и работу своей вншней наблюдательности, раскрывать внезапно предъ читателемъ какъ-бы настежь двери души человческой и, приставивъ къ глазамъ его (иной разъ чутъ не насильно) какой-то свой собетвенный психическій микроскопъ, погрузить его (читателя этого) въ міръ фантазіи то наяву, то въ полусн, то во сн, то въ разгар сраженія, то на одр медленной и кротко-примиряющей смерти.

Даже сама эта философія фатализма, цлыми крупными кусками, вопреки всмъ принятымъ обычаямъ, вставленная въ разсказъ, и, наконецъ, — эта явная филантропическая тенденція, все сильне и сильне обозначающая нить свою по мр приближенія къ концу странной, ни на что другое не похожей, но великой эпопеи!..

Можно не сочувствовать этой тенденціи, необходимо даже умть строго отличать ее отъ настоящаго христіанства, но нельзя не дивиться самобытности и смлости автора, не побоявшагося обычныхъ упрековъ въ неумстномъ резонёрств!

IV.

Нсколько раньше я говорилъ о выбор эпохи, и сказалъ, что одно другого стоитъ — изобразить такъ прекрасно 12-ый годъ, годину всенароднаго тріумфа, или жизнь современнаго намъ высшаго круга съ безпримрнымъ безпристрастіемъ, тонкостію и глубиною. Теперь я хочу поговорить не о выбор эпохи, а о томъ, насколько общее ‘вяніе’ двухъ этихъ изображеній врно и соотвтственно духу самихъ эпохъ.

Чутье этого ‘духа’ и этого ‘вянія’ — одно изъ самыхъ невыразимыхъ словами, но вмст съ тмъ одно изъ самыхъ сильныхъ нашихъ чувствъ. Факты, главныя событія могуть быть переданы вполн врно и точно, люди этой эпохи и этой мстности будутъ въ книг поступать въ болышинств случаевъ именно такъ, какъ поступали они въ жизни, но воздухъ, такъ сказать, общій будетъ у одного писателя вполн врный времени и мсту, а у другого — неврный или мене врный, эту разницу можно найти иногда и у одного и того же автора въ двухъ разныхъ его произведеніяхъ.

Разница эта происходитъ иногда оттого, напримръ, какимъ языкомъ разсказываются событія, приключенія дйствующихъ лицъ, оттого, какими выраженіями передаются чувства героевъ и т. д. Мн даже иногда кажется, что именно отъ этого, повидимому только вншняго пріема и зависитъ весь тотъ неуловимый, но поражающій ‘колоритъ’ или ‘запахъ’ времени, мста и среды, о которыхъ я говорю, та общая всему произведенію психическая музыка, на которую я указываю. Для полной иллюзіи, для полнаго удовлетворенія мн недостаточно того, что мн разсказано, для меня важно и то, какъ оно разсказано и даже кмъ,— самимъ ли авторомъ, напр., или человкомъ того времени, той мстности, той націи и вры, того сословія, которыя авторомъ изображаются. Въ послднемъ случа, при удачномъ пріем, иллюзію сохранить гораздо легче, чмъ въ первомъ, когда авторъ отъ себя разсказываетъ не о своей сред. Впрочемъ, инымъ писателямъ до того удается овладть духомъ чуждой среды, что и разсказъ — прямо отъ своего имени — остается вренъ этому духу, — вренъ не только по содержанію, по сюжету, не только по главному направленію мысли, но и по стилю, по языку, и вообще по тмъ вншнимъ пріемамъ, которые вполн соотвтствуютъ внутреннему психическому строю изображаемаго.

О Пугачевскомъ бунт намъ разсказывали двое: Пушкинъ отъ лица Грпнева, человка того времени, и графъ Саліасъ самъ отъ себя. Очень можетъ быть, что у графа Саліаса было въ рукахъ гораздо больше источниковъ и документовъ, чмъ у Пушкина (я этого не знаю, но могу допустить), быть можетъ, онъ слышалъ и разсказовъ больше, чмъ Пушкинъ. Воображеніе графа Саліаса, напрактикованное цлымъ тридцатилтіемъ наблюдательности мелочной, ненасытной, тяжеловсной въ своихъ тонкостяхъ (ибо таково оно у всхъ главныхъ и лучшихъ предшественниковъ его), — воображеніе это не въ силахъ было удовлетвориться тмъ высокимъ и чистымъ, ‘акварельнымъ’ пріемомъ, на которомъ остаиовился трезвый геній Пушкина, и авторъ ‘Пугачевцевъ’ сообщилъ намъ великое множество подробностей, бытъ можетъ (не знаю), и врныхъ, быть можетъ, только очень наглядныхъ и распреяркихъ, какъ о быт барства въ XVIII вк, такъ и о тхъ зврскихъ свирпостяхъ, которымъ можетъ предаваться нашъ русскій ‘народъ-богоносецъ’, когда надъ нимъ не поднятъ государственный бичъ! Все это очень наглядно, очень подробно, все правдоподобно, а можетъ быть даже очень врно и точно. Послдняго, какъ сказано, я не знаю.

Помнится мн, напр., что-то въ род этого: Пугачевъ съ товарищемъ, ршившись поднять бунтъ, въ дикой радости скачутъ во весь опоръ по степи и кричатъ: ‘Держисъ, Москва! Вдарю подъ жилки!’ (кажется — въ такомъ род, книги у меня теперь нтъ). Оно можетъ быть и такъ: не ударю, а ‘вдарю!’. Но вотъ въ чемъ бда, — отъ этого ужъ до смерти надовшаго намъ за столько лтъ звуко-подражанія и передразниванія все-таки меньше ветъ XVIII вкомъ, чмъ отъ чистаго, простого и краткаго старо-дворянскаго разсказа о ‘Капитанской дочк!’ Читая Пушкина, искренно вришь, что это писалъ Гриневъ, который самъ все это видлъ, читая гр. Саліаса, такъ и хочется закрыть книгу и сказать себ: ‘Знаю я все это! ‘Ваше скоро-діе!’— ‘Тп-рру’ (на лошадь)… и т. д. Давно, давно знакомыя, нсколько корявыя мелочи Тургенева (въ первыхъ вещахъ особенно) и столькихъ, столькихъ другихъ, не исключая, къ сожалнію, даже и самого Толстого!! (‘Васясо!’ то-есть, ваше сіятельство’, — смотри: ‘Утро молодого помщика’, или ‘ожигъ, — жигъ-жигь!’… это точатъ саблю, — ‘Война и Миръ’).

Отъ разсказа Гринева ветъ XVIII вкомъ, отъ ‘Пугачевцевъ’ гр. Саліаса пахнетъ бо-ми и 70-ми годами нашего времени, ужъ не веть, а стучитъ и долбитъ нсколько переродившейся до-нельзя разросшейся натуральной школой.

Отъ излишней придирчивости, подробности и даже тонкости наблюденія выходитъ грубо.

Можно то же самое чувство испытать и пря сравненіи двухъ небольшихъ повстей изъ народнаго быта самого графа Льва Толстого: одной прежней и одной новой. Новыя (посл Карениной написанныя) въ этомъ смысл, въ смысл вянія народнымъ духомъ — несравненно выше и правдивй, не говоря уже о томъ, что он гораздо изящне. Я прошу не врить мн на слово, а потрудиться просмотрть только хоть начало ярко раскрашенной и рельефно расковыренной, деревянной ‘Поликушки’ и начало блдно и благородно-фарфоровыхъ ‘Чмъ люди живы’, ‘Упустишь огонь’… или арабскаго разсказа ‘Вражье лпко’.

Конечно, въ послднихъ разсказахъ и ‘вянія’ этого простонароднаго несравненно больше, чмъ въ ‘Поликушк’. Если вообразить себ, что трогательную (по содержанію) исторію Поликея собрался разсказывать добрый и умный крестьянинъ того времени, то, разумется, надо ожидать, что онъ разскажетъ ее скоре такъ, какъ гр. Толстой разсказалъ объ ‘Ангел’ у сапожника или о неугасающей ‘Свчк’, чмъ такъ: ‘Карета была заложена, но ямщикъ мшкалъ, — онъ зашелъ въ ямскую избу. Въ изб было жарко, душно, темно и тяжело, пахло жильемъ, печенымъ хлбомъ, капустой и овчиной. Нсколько человкъ ямщиковъ было въ горниц, кухарка возилась у печн, на печи, на овчинахъ, лежалъ больной.

— Дядя Xведоръ, а дядя Xведоръ! — сказалъ молодой ямщикъ… (и т. д.).

— Ты чаво, шабала, едьку спрашиваешъ?— отозвался одинъ изъ ямщиковъ’… и т. д. Смотри ‘Три смерти’ гр. Л. Толстого, т. II. (‘Вдарю подъ жилки!’ — ‘Ожигъ-жигъ-жигъ!’ — ‘Ваше скородіе!’ — ‘Васясо!’ и т. д.). Тутъ и до ‘Толды-колды’ гораздо меньше остается, чмъ отъ великаго до смшного!

По этому поводу мн вспоминается превосходная критическая статья Евгенія Маркова о поэзіи Некрасова. Статья эта, по совокупности своихъ достоинствъ, по неподражаемой врности своихъ критическихъ толкованій (весьма Некрасову невыгодныхъ) — такое же въ своемъ род совершенство, какъ статья Блинскаго о Пушкин. По-моему, посл статьи Блинскаго о Пушкин мало можно сказать сушественнаго и новаго о характер Пушкинскаго генія (да и не сказали даже на самомъ празднеств 1880 года), и посл статьи Евгенія Маркова тоже почти нечего строго-правдиваго изречь о топорномъ и неискреннемъ дарованіи Некрасова. Евг. Марковъ, между прочимъ, отозвавшись презрительно о мелочной сатир Некрасова и противопоставивъ ему сатириковъ дйствительно великихъ, — противопоставляетъ потомъ его лженароднымъ стихосплетеніямъ стихи и псни дйствительно народныя и указываетъ на то, какъ эти послднія всегда нжны и милы, какой въ ихъ ласкательности свтитъ примиряющій лучъ.

И правда, что, если бы о ‘Мороз-Красномъ нос’ вздумалъ бы написать трогательную поэму не исковерканный модной злостью и дурными привычками ‘натуральной школы’ петербургскій редакторъ, а скромный и полуграмотный прасолъ Кольцовъ, такъ и ‘Даръюшку, Дарьюшку’ его не такъ, какъ Некрасовскую, пожалли бы люди съ прямымъ чувствомъ и съ неиспорченнымъ вкусомъ. А иоэзіи настоящей у Кольцова была бы бездна!

Или если бы какая-нибудь простая двушка, мщанка или горничная (изъ тхъ, которыя еще не говорятъ: ‘обязательно’ и ‘безразлично’), если бы такая умная, но еще, слава Богу, не ‘интеллигентная’ двушка захотла разсказать намъ что-нибудь о себ или о своей подруг, то ея разсказъ больше бы напоминалъ намъ прелестныя первыя повсти Марка Вовчка, чмъ ‘Записки Охотника’, скоре послдніе разсказы гр. Толстого, чмъ его первыя повсти.

Она скоре ужъ начала бы такъ: ‘Я родомъ-то издалека, свой край чуть помню, увезли меня оттуда по шестому году. Вотъ только и помню я длинную улицу да рядъ избушекъ дымныхъ, въ конц улицы, на выгон, дв березы…’ (М. Вовчекъ: ‘Игрушечка’).

Чмъ такъ: ‘Въ одномъ богатомъ селеніи, весьма значительномъ по количеству земли и душъ (и т. д.), у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, въ сущности весьма незамчательное, имло, однако…’ (‘Деревня’, пов. Григоровича 40-хъ годовъ).

Вотъ что я позволю себ назвать ‘вяніемъ’ или ‘невяніемъ’ эпохи или среды.

Не только, что разсказано, но и какъ разсказано? Какими вншними пріемами мн сообщено? Вотъ вопросъ.

И если я съ подобными требованіями обращусь къ обоимъ большимъ романамъ Толстого, то, несмотря на вс великія достоинства ‘Войны и Мира’, я найду, что ‘Анна Каренина’ иметъ свои преимущества, именно со стороны здраваго и хорошаго реализма.

Если я спрошу себя:

— Такъ ли чиста вншняя работа въ ‘Войн и Мир’, какъ въ ‘Анн Карениной’?

Мн хочется сказать: ‘Нтъ, не такъ чиста’.

— Такъ ли точенъ и зрлъ психическій анализъ въ полу-эпопе, полу-хроник ‘Войны’, какъ въ современномъ роман, столь искусно раздвоенномъ на два пути?

Нтъ, не такъ точенъ и зрлъ.

— Такъ ли общее вяніе ‘Войны и Мира’ врно духу и стилю жизни 12-го года, какъ вяніе ‘Анны Карениной’ врно духу и стилю нашего времени?

Мн кажется, что не такъ врно. И наконецъ:

— Можно ли сказать о ‘Войн и Мир’ то, что сказалъ объ ‘Анн Карениной’ русскій цнитель, котораго слова я приводилъ выше, то-есть, что по этому второму роману ‘можно изучать самую жизнь?’

Не думаю.

Сперва объ анализ.

Во второмъ роман, когда необходимо было довести гордаго, твердаго, спокойно-самоувреннаго и одареннаго всми благами міра Вронскаго до внезапнаго самоубійства, гр. Толстой понялъ, что одной страсти къ Анн и однихъ вншнихъ препятствій недостаточно для этого. Нужно было предварительно унизить его хоть сколько-нибудь въ его собственныхъ глазахъ. Но какъ этого достичь? Мужчина не въ силахъ его преднамренно унизить, Вронскій убьетъ его или самъ будетъ убитъ въ единоборств, но никогда не будетъ противникомъ униженъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, какъ унижены бываютъ у Тургенева почти вс слабодушные герои его, какъ у Толстого же бывалъ нердко, если не униженъ, то хоть разстроенъ Левинъ, энергичный и храбрый, но безтактный, съ людьми неловкій и застнчивый. Вронскій не таковъ. Какъ же съ нимъ справитъся? Въ какія исключителъныя, но въ то же время естественныя условія поставить его, чтобы онъ потерялъ свое ‘нраветвенное равновсіе’? Гр. Толстой нашелъ эти условія. Вронскаго унизила передъ некрасивымъ, старымъ, прозаическимъ мужемъ любимая женщина на одр всми ожидаемой смерти. И вспомнимъ еще, что незадолго передъ этимъ Вронскій, какъ нарочно, въ первый разъ въ жизни самъ въ себ усомнился, самъ себ не понравился, вслдствіе знакомства съ однимъ иностраннымъ принцемъ. Принцъ надолъ ему своимъ тонкимъ и глубокимъ высокомріемъ, и въ непріятныхъ ему чертахъ этого высокопоставленнаго иностранца онъ увидлъ въ увеличительное стекло свои собственныя черты и воскликнулъ: ‘Глупая говядина! Неужели я такой?’

И вотъ, когда Анна посл этого заставила его просить прощенія у Каренина, — онъ застрлился безъ долгой борьбы. — ‘Минуты дв, опустивъ голову съ выраженіемъ напряженнаго усилія мысли, стоялъ онъ съ револьверомъ въ рукахъ неподвижпо и думалъ. ‘Разумется’,— сказалъ онъ себ’ и т. д.

Какая правда! — Вронскій до того былъ непривыченъ къ униженію и самоосужденію, что и этого для него было довольно.

Всякому извстно, что люди, привычные къ обидамъ и скорбямъ, не такъ легко посягаютъ на свою жизнь, какъ не привычные, не притерпвшіеся. Молодые, напримръ (въ наше, по крайней мр, время), чаще старыхъ ршаются на самоубійство. И въ газетныхъ извстіяхъ нердко случается встрчать основательно выраженное удивленіе тому, чго ‘самоубійца и безъ того былъ старъ’.

Эта психологическая особаго рода подготовка Вронскаго къ попытк самоубійства до того изумительно врна и въ то же время оригинальна, она представляетъ собою такой правильный tour de force таланта, что за ней, пожалуй, можно признать чисто-научное достоинство.

Могу привести здсь и другой, равносильный этому, но вовсе не однородный примръ. Это по поводу гриба, который помшалъ Сергю Ивановичу Кознышеву посвататься за Вареньку. Только-что онъ готовъ былъ признаться, что она ему очень нравится, она нашла большой грибъ и перебила ему не столько мысли, сколько чувства. Некстати прибжали и дти. Именно чувства ему перебили, ибо мысли-то у человка, привыкшаго къ публичной діалектик, подобный вздоръ не могъ бы перебить. Но для того, чтобы охладить недавнее и не сильное разсудительное увлеченіе человка солиднаго, кабинетнаго, давно ‘освшаго’ въ прекрасномъ общественномъ положеніи, достаточно было этого гриба и дтскаго крика. Застыла мгновенно капля горячаго чувства, готовая излиться изъ сосуда души его, переполненнаго поэзіей сельской жизни и этой милой встрчей съ ‘подходящей’ ему двушкой. Она застыла, эта капля, и тотчасъ же опытный разсудокъ сказалъ себ: ‘На что это?’—Все это, конечно, привлекательно, но… не врне ли холостымъ дожить жизнь?’

И — ни слова боле.

Эта черта анализа психическаго стоитъ подготовки Врон-скаго къ пистолетному выстрлу въ грудь! — Черта тоже своеобразная, но вполн индивидуальная и точная. Ни Вронскаго, страстнаго и ршительнаго при всей его видимой сдержанности, ни князя Облонскаго, легкомысленнаго и влюбчиваго эпикурейца, ни Левина, колеблющагося, правда, но въ то же время и весьма стремительнаго — этотъ грибъ не удержалъ бы. Левину онъ (этотъ грибъ) мысли какъ разъ, пожалуй, перебилъ бы на цлый день, но чувства на вки вковъ онъ ни за что бы ему не порвалъ.

Къ числу такихъ же удивительныхъ по красот, по тонкости и врности наблюденій относится, между прочимъ, и то мсто, гд Вронскій, задумчиво и разсянно садясь въ коляску, чтобы хать на скачки, залюбовался на мгновенье ‘переливающимися столбами толкачиковъ-мошекъ’.

Вспомнимъ, что въ это время онъ и счастливъ и взволнованъ: Анна только что сказала ему, что она отъ него беременна. Въ ихъ любовь, въ ихъ страсть дотол только пріятную, впервые примшивается гораздо боле серьезное, пожалуй даже и трагическое начало или, по крайней мр, смутная боязнь чего-то строгаго и опаснаго… Людей энергическихъ, увлекаемыхъ страстью и жизненною борьбой еще не утомленныхъ — такой серьезный оттнокъ въ чувств, такіе намеки жизни на возможность какого-то трагизма не пугаютъ, а только еще больше возбуждаютъ и располагаютъ къ большей твердости. и ршимости. Но какъ бы ни былъ человкъ твердъ и покоенъ по вншности (т.-е. при встрчахъ и длахъ съ другими людьми), даромъ это возбужденіе не дается, всякій человкъ въ подобныя минуты внутренно, наедин съ самимъ собою, не совсмъ таковъ, какимъ онъ бываетъ обыкновенно… Вронскій вовсе не мечтатель, онъ ничуть не расположенъ долго задумываться о чемъ-то, разсиваться чмъ-то и т. д. Онъ спшитъ, къ тому же, на скачку. И вдругь онъ, вмсто того чтобы просто ссть въ экипажъ, засматривается на ‘мошекъ, толкущихся на солнц!’ Признаюсъ, что, читая это въ первый разъ, я подумалъ, что это одна изъ тхъ описательныхъ замтокъ Толстого, которыя ни къ чему не ведутъ, анализъ для анализа, замтка для замтки. ‘Такъ бываетъ, что кто-нибудь, нтъ-нтъ, да и заглядится на мошекъ’. Но, читая дальше, я скоро покаялся и почтилъ автора самымъ искреннимъ восторгомъ. Я не стану распространяться здсь о великолпномъ описаніи офицерскихъ скачекъ, я надюсь, что вс сами хорошо помнятъ, сколько поводовъ собралось тогда разомъ для того, чтобы нарушить въ душ Вронскаго именно то спокойствіе, которое и по словамъ тренера-англичанина было ему необходимо для торжества надъ Махотинымъ. Извстіе о беременности Анны, присутствіе Государя и всего Двора, присутствіе Анны и ея мужа, непріятныя замчанія брата, спортсменскія чувства сами по себ и, на самомъ дн души, нкоторое расположеніе къ непривычной задумчивости, къ мечтательной разсянности, расположеніе не совсмъ во-время засмотрться на мошекъ… И вотъ Вронскій, тоже въ минуту разсянности, ошибочнымъ, неловкимъ движеніемъ переломилъ спину любимому коню!

Когда я дочелъ до того мста, когда Фру-фру упала, я понялъ и все значеніе этихъ ‘мошекъ на солнц’. Именно у Вронскаго. Замчу еще по поводу этихъ самыхъ мошекъ и другую глубокую черту, другую тонкую, но очень крпкую связь: Вронскій—немного живописецъ по натур, и въ Италіи пытается даже, хотя и не успшно, заниматься серьезною живописью.

Въ приготовленіяхъ Анны къ самоубійству, вообще превосходно изображенныхъ, есть тоже дв черты, особенно значительныя и все дальнйшее опредляющія. Одна черта — это громко при Анн выраженное мнніе незнакомой дамы въ вагон (дамы, которая, замтимъ, сама казалась Анн даже оченъ непріятной): ‘На то данъ человку разумъ, чтобы избавиться отъ того, что его безпокоитъ’. Другая черта — это то, что Анна на самоубійство быстро и окончательно ршается только тогда, когда мужикъ, работающій что-то около рельсовъ, напоминаетъ ей мгновенно все прошлое, начиная отъ работника, раздавленнаго на рельсахъ при первой ихъ встрч съ Вронскимъ.

До фразы непріятной дамы и до той минуты, когда она увидала рабочаго, Анна еще сама наврное не знала, что она съ собой будетъ длать.

Конечно, Анна не разъ и прежде слыхала это мнніе, что ‘разумъ научитъ выходу’, но это общій психологическій законъ, что самая врная и древняя или, напротивъ того, самая остроумная и новая мысль тогда только дйствуетъ на насъ сильно и вліяетъ на поступки наши, когда мы къ воспріятію ея подготовлены чувствами.

Чувства наши подготовлены, чужая мысль поражаетъ насъ сильно, и воля наша приводитъ эту мысль въ исполненіе.

Случайно, но во-время высказанное непріятной дамой избитое мнніе имло на подготовленное чувствами ршеніе Анны вліяніе умственное, раціоналистическое, такъ сказать. Видъ рабочаго потомъ подйствовалъ мгновенно, какъ нчто почти мистическое, на воображеніе и волю.

Это удивительно!

Въ предварительныхъ размышленіяхъ Анны есть еще одна очень трогательная и врная замтка, она видитъ вывску: ‘Тютькинъ coiffeur, jr me fais coifeur par Тютькинъ… Я это скажу ему’, и улыбнулась, но въ ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего с.мшного! Минутный проблескъ смшного, веселаго и добродушнаго посреди всхъ ужасовъ душевнаго смятенія. Это часто случается, особенно съ людьми живого характера, въ самыя жестокія минуты жизни приходитъ неожиданно на умъ какой-нибудь забавный и вееелый вздоръ. Но связи съ будущимъ дйствіемъ это врное и тонкое наблюденіе не иметъ. И я нарочно привелъ его здсь только для противуположенія, чтобы выяснить лучше мой взглядъ на разные роды анализа у Толстого и на ихъ сравнительную цнность.

Интересно также сравнить оба приготовленія къ самоубійству: приготовленія Вронскаго и приготовленія Анны.

И тотъ и другая, конечно, приведены къ этому поступку цлымъ рядомъ и внутреннихъ процессовъ и вншнихъ толчковъ. Но разница все-таки большая. Вронскій сильне волей, тверже. Онъ заране знаетъ, чего хочетъ. Анна впечатлительне, подвижне, боязливе, она до послдней минуты, до встрчи съ рабочимъ—не знаетъ еще, что она сдлаетъ. Ршеніе Вронскаго зависитъ, прежде всего, отъ его собственнаго тяжелаго и внимательнаго разсужденія, онъ обдумываетъ свое ршеніе одинъ въ своей комнат. Нтъ и никакихъ вншнихъ толчковъ, никакихъ чужихъ мнній, накакихъ ршающихъ и случайныхъ встрчъ. Онъ обдумалъ, онъ сказалъ себ: ‘Разумется!’ — и выстрлилъ.

Анна выхала изъ дома безъ всякаго плана и ршенія, ея ршеніе слагается почти инстинктивно, подъ воздйствіемъ случайныхъ впечатлній. ‘И вдругъ, вспомнивъ о раздавленномъ человк, въ день ея первой встрчи съ Вронскимъ, она поняла, что ей надо длать.’

Не знаю, у кого и гд мы еще найдемъ такія поразительно врныя жизни личныя варіаціи на одну и ту же психологическую тему.

Кажется, ни у кого въ мір.

VI.

Къ области душевнаго анализа относятся и вс т мста въ романахъ Толстого, гд его дйствующія лица видятъ и слышатъ что-нибудь во сн и въ полу-сн дремоты и пробужденія или думаютъ что-нибудь въ полусознательномъ состояніи болзни и предсмертнаго изнеможенія. Или, наконецъ, наяву и въ полномъ сознаніи воображаютъ что-нибудь полуфантастическое.

На долю кн. Андрея Болконскаго выпали у автора вс главные случаи физически-болзненной и предсмертной психологіи.

Сначала раненый въ голову подъ Аустерлицемъ, кн. Андрей лежитъ на пол сраженія и смотритъ на небо, — ‘далекое, высокое и вчное’. Къ нему подьзжаетъ Наполеонъ и, замтивъ, что онъ лежитъ навзничь съ брошеннымъ подл него древкомъ знамени, говоритъ:

— Вотъ прекрасная смерть!

Болконскій знаетъ, что это Наполеонъ, котораго онъ прежде очень высоко цнилъ. ‘Но въ эту минуту Наполеонъ казался ему маленькимъ, ничтожнымъ человкомъ сравнительно съ тмъ, что происходило теперь между его душой и этимъ высокимъ, безконечнымъ небомъ, съ бгущими по немъ облаками’ .. и т. д. ‘Онъ желалъ только, чтобъ эти люди (которые подъхали) помогли ему и возвратили бы его къ жизни, которая казалась ему столь прекрасною: потому что онъ такъ иначе понималъ ее теперь’. И т. д.

Прекрасно! Но позволю себ здсь мимоходомъ только замтить: во 1-хъ, не слишкомъ ли все это ясно и сознательно для такого именно рода пораженія въ голову? И вообще — нтъ ли иногда у гр. Толстого нарушенія какой-то перспективы въ изображеніи внутреннихъ нашихъ процессовъ. Не слишкомъ ли смло (съ точки зрнія реалистической точности) онъ представляетъ умственному оку нашему на одномъ и томъ же уровн и въ однихъ и тхъ же размрахъ чувства сильныя и опредленныя и чувства мимолетныя, чуть замтныя, мысли ясныя, рзкія и мысли смутныя, едва и заслуживающія даже названія мыслей? Когда я читаю описанія, подобныя сейчасъ приведенному, гд человкъ, чуть живой, неспособный даже слова выговорить какъ слдуетъ, начинаетъ лежа навзничь съ расшибленной головой и глядя на безконечность неба, отрекаться отъ военнаго героизма и строить новую теорію прекрасной и гуманной жизни, тогда какъ все это могло лишь въ высшей степени туманно мелькнуть передъ нимъ, такъ мелькнуть, что онъ этого бы никогда посл и не вспомнилъ бы, когда я читаю это мсто, то мн сейчасъ представляется рисовальщикъ, который, рисуя въ анатомическомъ театр съ препарата какую-нибудь ткань нашего тла, доступную невооруженному глазу (напримръ, хоть кожу на рук), — вздумалъ бы въ нсколькихъ мстахъ представить ее срзанною и въ эти отверстія или ранки вставилъ бы въ одинаковомъ масштаб и на томъ же уровн мельчайшія ячейки и тончайшія волокна, доступныя только самому сильному микроскопу.

И потому — несмотря на всю высокую поэзію этого мста, вся психологія его представляется мн не столько состояніемъ самого раненаго кн. Болконскаго, сколько состояніемъ автора, силящагося вообразить себя въ его положеніи и воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы еще лишній разъ, осудить великое и сверхчеловческое учрежденіе войны. Если бы князь Андрей думалъ это гораздо поздне, тогда когда рана его стала уже заживать, — было бы, я думаю, врне.

Еще немного погодя, но все въ тотъ же день, очнувшись опять уже въ французскомъ госпитал, Болконскій глядитъ на образокъ, которымъ благословила его сестра, и думаетъ о томъ, что такое Богъ.

Онъ говоритъ себ: ‘Какъ бы счастливъ и покоенъ я былъ, ежели бы могъ сказать теперь: Господи, помилуй меня!.. Но кому я скажу это? Или это сила—неопредленная, непостижимая, къ которой я не только не могу обращаться, но ко-торой не могу выразить словами, — великое все или ничего, или это тотъ Богъ, который вотъ здсь зашитъ въ этой ладонк княжной Марьей? Ничего, ничего нтъ врнаго, кром ничтожества всего того, что мн понятно, и величія чего-то непонятнаго, но важнйшаго’.

Еще поздне, раненый второй разъ уже смертельно подъ Бородинымъ, кн. Андрей, изстрадавшійся и слабый, бредитъ, то засыпая, то пробуждаясь, то снова собираясь заснуть ночью въ изб. Онъ видитъ ‘благо сфинкса’, — это лежитъ, тоже раненый, капитанъ Тимохинъ, согнувъ колно, покрытый блой простыней, и потомъ, рядомъ съ этимъ неподвижно лежащимъ сфинксомъ, является въ дверяхъ ‘другой, стоящій блый сфинксъ’ — Наташа въ ночной кофточк и юбк…

Эго изображеніе полусна и полу-пробужденія, поперемннаго перехода изъ горячечнаго бреда въ состояніе правильнаго сознанія — дотого прекрасно, дотого глубоко и правдиво, что я не нахожу подходящихъ словъ для выраженія моего изумленія! Изо всей этой удивительной страницы я бы выбросилъ только одно — это опять попытку неудачнаго и натянутаго звукоподражанія: ‘и пити, пити-пити и тити, и пити-пити-бумъ, ударилась муха’…

Признаюсь, я даже понять не могу, что это такое? Муха ли большая въ самомъ дл бьется о потолокъ избы, или это потребность самого больного повторять одно и то же безсмысленное слово? Послдній случай встрчается нердко, я самъ изъ своей давней врачебной практики помню, что одинъ впечатлительный 14-лтній мальчикъ, даже и не въ бреду, а только въ жару лихорадочномъ чувствовалъ потребность повторять безпрестанно небывалыя слова, и это его очень утшало. Это непонятное, эстетически безтактное и ни съ чмъ предыдущимъ и послдующимъ несвязанное: ‘пити-пити и тити’—по-моему просто ужасно… Однажды мн пришлось читать громко ‘Войну и Миръ’ двумъ очень молодымъ, но умнымъ и развитымъ мужу и жен изъ крестьянъ, я это мсто (и вс подобныя ему) пропускалъ. Мн было неловко и стыдно передъ ними въ этихъ мстахъ за автора и за произведеніе, которое ихъ обоихъ интересовало и восхищало дотого, что по окончаніи чтенія они безпокоились о судьб Пьера, какъ о живомъ человк. Молодая жена говорила: ‘ну, слава Богу, что Пьеръ устроился, только бы съ его безхарактерностью—не разорился бы онъ’! А мужъ возражалъ:—‘Ну, нтъ, теперь Наташа не дастъ ему разориться’. О крпостномъ прав они оба и забыли, хоть сами были дти крпостныхъ, дотого графъ Толстой сумлъ заставить ихъ полюбить своихъ дворянъ. И вотъ, утшаясь вмст съ ними, молодя самъ, какъ читатель, подъ вліяніемъ ихъ сердечной свжести, — я, уже не разъ и прежде читавшій эту дивную, но шероховатую книгу, зналъ заране, что вотъ-вотъ близится какой-нибудь непріятный камень преткновенія и сбраеывалъ его, почти не запинаясь, съ прекраснаго, цвтущаго пути. Съ великой радостью увидалъ я, что въ Анн Карениной никакихъ этихъ уродливыхъ звукоподражаній уже нтъ. Конечно, авторъ самъ понялъ, что они вовсе неумстны и непріятны. Я говорю — самъ понялъ, потому что самые лучшіе критики наши (насколько мн помнится) за это и за все подобное не дерзали укорять графа Толстого.

Но верхомъ совергшенства въ этой области психическаго анализа надо считать разсказъ о тихой смерти князя Андрея въ Ярославл. Здсь и поэзія и правда соединилисъ въ такой прекрасной мр, выше которой подняться невозможно. Предсмертные дни князя Андрея и самая смерть его, по моему мннію, превосходятъ неизмримо все, что въ этомъ род есть у графа Толстого. Эти страницы лучше бреда въ деревн, на ночлег, уже потому одному, что тутъ никакая чепуха, въ род ‘пити-пити’, никакая несносная муха не суется разрывать прекрасную кружевную ткань чувствъ, которой мы восхищаемся.

Описаніе смерти князя Болконскаго гораздо выше описаній и медленной смерти Ивана Ильича и внезапной смерти офицера Проскухина подъ Севастополемъ (‘Севастополь въ ма мсяц, 1855 г.’). И въ томъ и въ другомъ изображеніи гораздо меньше и поэзіи и правды, чмъ въ изображеніи послднихъ дней и минутъ князя Андрея. Чтобы было ясне — я выпишу вс три примра почти сполна и попрошу ихъ перечесть и сравнить внимательно.

1. Смерть Проскухина.

‘Въ это мгновеніе, еще сквозь закрытыя вки, глаза его поразилъ красный огонь, и съ страшнымъ трескомъ что-то толкнуло его въ середину груди, онъ побжалъ куда-то, споткнулся на подвернувшуюся подъ ноги саблю и упалъ на бокъ’.

‘Слава Богу, я только контуженъ,’ — было его первою мыслью, и онъ хотлъ руками дотронуться до груди, но руки его казались привязанными, и какія-то тиски сдавили голову. Въ глазахъ его мелькали солдаты, и онъ безсознательно считалъ ихъ: ‘одинъ, два, три солдата, а вотъ, въ подвернутой шинели, офицеръ’,— думалъ онъ. Потомъ молнія блеснула въ его глазахъ, и онъ думалъ, изъ чего это выстрлили: ‘изъ мортиры или изъ пушки? Должно быть, изъ пушки. А вотъ еще выстрлили, а вотъ еще солдаты: ‘пять, шесть, семь солдатъ идутъ, идутъ все мимо’. Вму вдрутъ стало страшно, что они раздавятъ его. Онъ хотлъ крикнуть, что онъ контуженъ, но ротъ былъ такъ сухъ, что языкъ прилипъ къ нёбу и ужасыая жажда мучила его. Онъ чувствовалъ, какъ мокро было у него около груди: это ощущеніе мокроты напоминало ему о вод, и ему хотлось бы даже выпить то, чмъ это было мокро. ‘Врно я въ кровь разбился, какъ упалъ’, подумалъ онъ, и, все боле и боле начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавятъ его, онъ собралъ вс силы и хотлъ закричать: ‘возьмите меня!’ Но вмсто этого застоналъ такъ ужасно, что ему страшно стало слушать себя.

Потомъ какіе-то красные огни запрыгали у него въ глазахъ, а ему показалось, что солдаты кладутъ на него камни, огни все прыгали рже и рже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Онъ сдлалъ усиліе, чтобы развинуть камни, вытянулся и уже больше не видлъ, не слышалъ, не думалъ и не чувствовалъ. Онъ былъ убитъ на мст осколкомъ въ середину груди.

2. Вся послдняя глава изъ ‘Смерти Ивана Ильича’.

Съ этой минуты начался тотъ, три дня не перестававшій, крикъ, который такъ былъ ужасенъ, что нельзя было за двумя дверями безъ ужаса слышать его. Въ ту минуту, какъ онъ отвтилъ жен, онъ понялъ, что онъ пропалъ, что возврата нтъ, что пришелъ конецъ, совсмъ конецъ, а сомнніе такъ и не разршено, такъ и остается сомнніемъ.

— У! уу! у!— кричалъ онъ на разныя интонаціи. Онъ началъ кричать: ‘не хочу!’ и такъ продолжалъ кричать на букву ‘у’.

Вс три дня, въ продолженіе которыхъ для него не было времени, онъ барахтался въ томъ черномъ мшк, въ который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Онъ бился, какъ бьется въ рукахъ палача приговоренный къ смерти, зная, что онъ не можетъ спастись, и съ каждой минутой онъ чуветвовалъ, что, несмотря на вс усилія борьбы, онъ ближе и ближе становился къ тому, что ужасало его. Онъ чувствовалъ, что мученіе его и въ томъ, что онъ всасывается въ эту черную дыру и еще больше въ томъ, что онъ не можетъ пролзть въ нее. Пролзть же ему мшаетъ признаніе того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправданіе своей жизни цпляло и не пускало его впередъ и больше всего мучило его.

Вдругъ какая-то сила толкнула его въ грудь, въ бокъ, еще сильне сдавило ему дыханіе, онъ провалился въ дыру, и тамъ въ конц дыры засвтилось что-то. Съ нимъ сдлалось то, что бывало съ нимъ въ вагон желзной дороги, когла думаешь, что дешь впередъ, а дешь назадъ, и вдругъ узнаешь настоящее направленіе!

‘Да, все было не то’, сказалъ онъ себ, ‘но это ничего’. Можно, можно сдлать ‘то’. Что жъ ‘то?’ спросилъ онъ себя и вдругъ затихъ.

Это было въ конц третьяго дня, за два часа до его смерти. Въ это самое время гимназистикъ тихонько прокрался къ отцу и подошелъ къ его постели. Умирающій все кричалъ отчаянно и кидалъ руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистикъ схватилъ ее, при-жалъ къ губамъ и заплакалъ.

Въ это самое время Иванъ Ильичъ провалился, увидалъ свтъ, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Онъ спросилъ себя: что же ‘то?’ — и затихъ прислушиваясь. Тутъ онъ почувствовалъ, что руку его цлуетъ кто-то. Онъ открылъ глаза и взглянулъ на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла къ нему. Онъ взглянулъ на нее. Она съ открытымъ ртомъ и съ неотертыми слезами на носу и щек, съ отчаяннымъ выраженіемъ, смотрла на него. Вму жалко стало ее.

‘Да, я мучаю ихъ’, подумалъ онъ. ‘Имъ жалко, но имъ лучше будетъ, когда я умру’. Онъ хотлъ сказать это, но не въ силахъ былъ выговорить. ‘Впрочемъ, зачмъ же говорить, надо сдлать’, подумалъ онъ. Онъ указалъ жен взглядомъ на сына и сказалъ:

— Уведи… жалко… И тебя… Онъ хотлъ сказать еще ‘прости’, но сказалъ ‘пропусти’ и, не въ силахъ уже будучи поправиться, махнулъ рукой, зная, что пойметъ тотъ, кому надо.

И вдругъ ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, то вдругъ все выходитъ сразу и съ двухъ сторонъ, съ десяти сторонъ, со всхъ сторонъ.

Жалко ихъ, надо сдлать, чтобы имъ не больно было. Избавить ихъ и самому избавиться отъ этихъ страданій. ‘Какъ хорошо и какъ просто’, подумалъ онъ. ‘А боль’? спросилъ онъ себя. ‘Ее куда?’ ‘Ну-ка, гд ты, боль’?

Онъ сталъ прислушиваться.

‘Да, вотъ она. Ну что жъ, пускай боль’.

‘А смерть? Гд она?’ Онъ искалъ своего прежняго привычнаго страха смерти и не находилъ его. —Гд она? какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вмсто смерти былъ свтъ.

— Такъ вотъ что! — вдругъ вслухъ проговорилъ онъ. — Какая радость!

Для него все это произошло въ одно мгновеніе, и значеніе этого мгновенія уже не измнялось. Для присутствующихъ же агонія его продолжалась еще два часа. Въ груди его клокотало что-то, изможденное тло его вздрагивало. Потомъ рже и рже стало клокотанье и хрипнье.

— Кончено! — сказалъ кто-то надъ нимъ.

Онъ услыхалъ эти слова и повторилъ ихъ въ своей душ. Кончена смерть, сказалъ онъ себ. Вя нтъ больше.

Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился наполовин вздоха, потянулся и умеръ.

3. Послдніе дни и часы князя Андрея.

(Съ небольшими пропусками).

Князь Андрей не только зналъ, что онъ умретъ, но онъ чувствовалъ, что онъ умираетъ, что онъ уже умеръ наполовину. Онъ испытывалъ сознаніе отчужденности отъ всего земного и радостной и странной легкости бытія. Онъ, не торопясь и не тревожась, ожидалъ того, чтб предстояло ему. То грозное, вчное, невдомое и далекое, присутствіе котораго онъ не переставалъ ошущать въ продолженіе всей своей жизни, теперь для него было близкое и, по той странной легкости бытія, которую онъ испытывалъ, почти понятное и ощущаемое……………………

Прежде онъ боялся конца. Онъ два раза испыталъ это страшное, мучительное чувство смерти, конца, и теперь уже не понималъ его.

………………

Засыпая, онъ думалъ все о томъ же, о чемъ онъ думалъ все это время,— о жизни и смерти. И больше о смерти. Онъ чувствовалъ себя ближе къ ней.

‘Любовь? Что такое любовь?’ — думалъ онъ.

‘Любовь мшаетъ смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Богъ, и умереть — значитъ, мн, частиц любви, вернуться къ общему и вчному источнику’. Мысли эги показались ему утшительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало въ нихъ, что-то было односторонне-личное, умственное, — не было очевидности. И было то же безпокойство и неясность. Онъ заснулъ.

Онъ видлъ во сн, что онъ лежитъ въ той же комнат, въ которой онъ лежалъ въ дйствительности, но что онъ не раненъ, а здоровъ. Много разныхъ лицъ ничтожныхъ, равнодушныхъ являются передъ княземъ Андреемъ. Онъ говоритъ съ ними, споритъ о чемъ-то ненужномъ. Они собираются хать куда-то. Князь Андрей смутно припоминаетъ, что все это ничтожно и что у него есть другія, важнйшія заботы, но онъ продолжаетъ говорить, удивляя ихъ, какія-то пустыя остроумныя слова. Понемногу, незамтно, вс эти лица начинаютъ исчезать, и все замняется однимъ вопросомъ о затворенной двери. Онъ встаетъ и идетъ къ двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Отъ того, что онъ успетъ или не успетъ запереть ее, зависитъ все. Онъ идетъ, спшитъ, ноги его не двигаются, и онъ знаетъ, что не успетъ запереть дверь, но все-таки болзненно напрягаетъ вс свои силы. И этотъ страхъ есть страхъ смерти за дверью стоитъ оно. Но въ то же время, какъ онъ безсильно, неловко подползаетъ къ двери, это что-то ужасное, съ другой стороны, уже надавливая, ломится въ нее. Что-то нечеловческое — смерть — ломится въ дверь, и надо удержать ее. Онъ ухватывается за дверь, напрягаетъ послднія усилія, — запереть уже нельзя — хоть удержать ее, но силы его слабы, неловки, и надавливаемая ужаснымъ дверь отворяется и опять затворяется.

Еще разъ оно надавило оттуда. Послднія сверхъестественныя усилія тщетны, и об половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умеръ.

Но въ то же мгновеніе, какъ онъ умеръ, князь Андрей вспомнилъ, что онъ спитъ, и въ то же мгновеніе, какъ онъ умеръ, онъ, сдлавъ надъ собой усиліе, проснулся. ‘Да, это была смерть. Я умеръ — я проснулся. Да, смерть — пробужденіе’, вдругъ просвтлло въ его душ, и завса, скрывавшая до сихъ поръ невдомое, была приподнята передъ его душевнымъ взоромъ. Онъ почувствовалъ какъ бы освобожденіе прежде связаныой въ немъ силы и ту странную легкость, которая съ тхъ поръ не оставляла его.

Съ этого дня началось для князя Андрея вмст съ пробужденіемъ отъ сна — пробужденіе отъ жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему боле медленно, чмъ пробужденіе отъ сна относителъно продолжительности сновиднія.

Ничего не было страшнаго и рзкаго въ этомъ, относительно медленномъ, пробужденіи.

Послдніе дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марія и Наташа, не отходившія отъ него, чувствовали это. Он не плакали, не содрогались и, послднее время, сами чувствуя это, ходили уже не за нимъ (его уже не было, онъ ушелъ отъ нихъ), а за самымъ близкимъ воспоминаніемъ о немъ, — за его тломъ. Чувства обихъ были такъ снльны, что на нихъ не дйствовала вншная, страшная сторона смерти, и он не находили нужнымъ растравлять свое горе. Он не плакали ни при немъ, ни безъ него, но и никогда не говорили про него между собой. Он чувствовали, что не могли выразить словами того, что он понимали.

Он об видли, какъ онъ все глубже, медленно и спокойно опускался отъ нихъ куда-то, туда, и об знали, что это такъ должно быть, и что это хорошо.

Его исповдывали, причастили, вс приходили къ нему прощаться. Когда ему привели сына, онъ приложилъ къ нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобъ ему было тяжело и жалко (княжна Марія и Наташа понимали это), но только потому, что онъ полагалъ, что это все, что отъ него требовали, но когда ему сказали, чтобъ онъ благословилъ его, онъ исполнилъ требуемое и оглянулся, какъ будто спрашивая, не нужно ли еще что-нибудь сдлать.

Когда происходили послднія содроганія тла, оставленнаго духомъ, княжнаМарія и Наташа были тутъ.

— Кончилось?! — сказала княжна Марія, посл того, какъ тло его уже нсколько минутъ, неподвижно, холодя, лежало предъ ними. Наташа подошла, взглянула въ мертвые глаза и поспшила закрыть ихъ. Она закрыла ихъ и не поцловала ихъ, а приложилась къ тому, что было ближайшимъ воспоминаніемъ о немъ.

‘Куда онъ ушелъ? Гд онъ теперь?..’

И только…

VII.

Въ этихъ трехъ изображеніяхъ смерти превосходно и со всею возможною, доступною человческому уму, точностью соблюдены вс т оттнки и различія, изъ которыхъ одни зависятъ отъ рода болзни или вообще пораженія организма, а другія отъ характера самого умирающаго и отъ идеаловъ, которыми онъ жилъ.

Проскухинъ ничмъ не боленъ, смерть его внезапная, въ тревог и смятеніи битвы. У него, конечно, есть постоянная мысль о смерти потому, что кругомъ его бьютъ людей, но нгь никакой подготовки чувствъ къ разлук съ жизнъю. Проскухинъ къ тому же вовсе не идеаленъ ни въ какомъ смысл, онъ и не религіозенъ, не православенъ по чувствамъ, какъ другой офицеръ Михайловъ, описанный гр. Толстымъ въ томъ же очерк. Михайловъ, ушибленный до крови въ голову камнемъ, думаетъ, что онъ убитъ, и восклицаетъ мысленно: ‘Господи! пріими духъ мой!’ Проскухинъ, напротивъ того, воображаетъ, что онъ только контуженъ, и о Бог и душ своей вовсе не вспоминаетъ.

Можно вообразить съ приблизительною удачей смятеніе мыслей и чувствъ во время сраженія у дюжиннаго человка, не труса, но и не особенно храбраго и никакого высокаго идеала въ душ своей не носяшаго. Это можно испытать въ часы военныхъ опасностей, совершенно независимо отъ того, чмъ для насъ кончится сраженіе: смертью ли, раной ли, или благополучно.

Но мы ршительно не знаемъ, что чувствуетъ и думаетъ человкъ, переходя эту неуловимую черту, которая зовется смертью. Изобразить смну чувствъ и мыслей у раненаго или контуженнаго человка — есть художественная смлость, изобразить же посмертное состояніе души есть уже не смлость, а безсильная претензія — и больше ничего.

Я потому и нахожу, напримръ, что въ изображеніи послднихъ дней и минутъ князя Андрея — не только поэзіи, но и правды больше, чмъ въ смерти Проскухина и Ивана Ильича, что въ этихъ послднихъ двухъ смертяхъ гр. Толстой ршительне позволяетъ себ заглядывать за страшную и таинственную завсу, отдляющую жизнь земную отъ загробной, а въ описаніи кончины кн. Андрея онъ очень искусно избгаетъ этого.

Проскухинъ убитъ, ‘не видитъ, не слышитъ’ и т. д.

У Ивана Ильича, напротивъ того, въ самыя послднія минуты и страха никакого не было потому, что и смерти не было.

Вмсто смерти былъ свтъ. ‘Кончена смерть’, сказалъ онъ себ. ‘Ея нтъ больше. Онъ втянулъ въ себя воздухъ, остановился на половин вздоха, потянулся и умеръ’.

Конечно, такой изворотъ въ художественномъ смысл несравненно умне, глубже и тоныпе, чмъ ршительныя увренія, что Проскухинъ ничего не думалъ и не ви-длъ.

Здсь, въ изображеніи послднихъ минутъ Ивана Ильича, художникъ искусно оставляетъ читателя въ недоумніи: что такое этотъ свтъ и т. п.? Быть можетъ, это затемненное сознаніе, нчто въ род полубреда… И быть можетъ, это предчувствіе иной, несравненно боле ясной личной жизни, чмъ эта жизнь духа, еще связанная земною, извстною намъ плотью.

Не надо забывать, при этомъ сужденіи, что между ‘Севастопольскими Очерками’ и ‘Смертыо Ивана Ильича’ прошло для гр. Толстого цлыхъ тридцать лтъ умственной работы и разнороднаго житейскаго опыта, и тогда будетъ понятно, что въ послдней повсти онъ постарался избжатъ своей прежней грубой ршительности. Иванъ Илыічъ просто ‘умеръ’, и только. Это лучше и съ точки зрнія научной точности. Мы не имемъ никакого раціональнаго права утверждать, что душа не безсмертна и что посл того онмнія, оцпеннія и охлажденія тла, которое мы зовемъ смертью, душа тоже ничего не чувствуетъ. И прибавимъ даже, что чмъ мы строже будемъ относиться къ научной точности, тмъ мене мы будемъ имть раціональнаго права отвергать то, чего мы не знаемъ по опыту. Здсь, именно здсь, по вопросу о посмертномъ состояніи человка, — и вра, и метафизическія склонности наши вступаютъ въ полныя права. Незнаніемъ точной науки въ этомъ случа очищено поле не только для сердечныхъ врованій, но и для философическихъ предпочтеній. Боль сердца нашего и его жажда безсмертія пріобртаютъ на этомъ пол, очищенномъ и уступленномъ добросовстною, феноменальною наукой — раціональныя права. Разумъ мой, нигд съ этою феноменальною наукой на этомъ пути не сталкиваясь, иметъ, такъ-сказать, разумное право слдовать указаніямъ чувства, которое такъ нердко бываетъ лишь правдивое предчувствіе будущей разсудочной истины.

И такъ, въ этомъ смысл полунаучной, или даже и совсмъ научной точности, самая смерть Ивана Ильича лучше, врне смерти Проскухина.

Умеръ, и только. Но все-таки этотъ ‘черный мшокъ’ и этотъ ‘свтъ’ на яву—опять нчто въ род безсильной попытки…

Несравненно лучше взялся за дло гр. Толстой въ описаніи медленнаго и почти безболзненнаго умиранія кн.

Андрея. Я сказалъ, что тутъ и правды, и поэзіи больше, чмъ въ смертяхъ Ивана Ильича и Проскухина.

Прежде скажу о правд, или о точности. Я сказалъ, что хорошо, что, изображая самыя послднія минуты Ивана Ильича, авторъ оставилъ насъ въ недоумніи — какой онъ свтъ на мгновеніе увидалъ, и въ какомъ состояніи былъ въ эти минуты умъ умирающаго, въ полусознаніи или полубред, что это лучше, чмъ ршительное и грубое опредленіе посмертнаго состоянія Проскухина. Но все-таки, это состояніе недоумнія моего для меня гораздо хуже, чмъ то несравненно боле ясное впечатлніе, которое оставляетъ во мн картина послднихъ часовъ и минутъ князя Андрея. Здсь тоже сказано просто, коротко и ясно: ‘Когда происходили послднія содроганія тла, оставленнаго духомъ, княжна Марья и Наташа были тутъ.

— Кончилось?! сказала княжна Марья.

‘Куда онъ ушелъ? Гд онъ теперь?!.’

Прекрасно! И больше ничего намъ не нужно, подготовленные предсмертными подробностями и прекрасною картиной медленнаго изнуренія и душевнаго просвтлнія Андрея, мы вполн удовлетворены тмъ, что авторъ въ самую послднюю минуту ограничился наиболе естественнымъ пріемомъ: онъ поставилъ себя въ эту минуту на мсто Наташи и кн. Марьи, а не на мсто самого умирающаго или умершаго. Такъ-то оно врне!

И относительно предшествующаго самымъ послднимъ минутамъ состоянія кн. Андрея надо тоже сказать, что гр. Толстой, изображая свои собственныя страшныя мысли о смерти (оно ломится въ дверь) въ вид сновиднія Андрея въ полузабытьи, — пряме, чмъ въ изображеніи какого-то чернаго мшка и какого-то свта, удовлетворяетъ требованіямъ психическаго реализма. Кн. Андрей спитъ или полуспитъ и полубредитъ, онъ во сн видитъ, что онъ умеръ, и просыпается… Эго правдоподобно и содержитъ вмст съ тмъ далекій и глубокій намекъ на нчто мистическое, на пробужденіе вчной души, посл тлесной смерти.

Въ необычайной поэтичности изображенія послднихъ дней жизни и тихой, трогательной кончины Андрея Болконскаго также множество правды и психологической, и медицинской. Об правдивости станутъ еще ясне, если опять сравнить эту смерть со смертію Ивана Ильича. Впрочемъ, здсь я, сравнивая об эти смерти, — не одной только работ и не одному только творчеству хочу отдать предпочтеніе предъ другою работой или творчествомъ, а самому кн. Андрею предъ Иваномъ Ильичемъ. Работа или творчество (за указаинымъ прежде исключеніемъ ‘мшка’ и ‘свта’) одинаково прекрасны въ обоихъ случаяхъ, но самъ Иванъ Ильичъ — это одинъ изъ ничтожныхъ героевъ гр. Толстого, Андрей же Болконскій — самый поэтическій изъ всхъ героевъ. Ивана Ильича самъ авторъ жалетъ только какъ страдальца, но онъ презираетъ его характеръ, его жизнь, его идеалы… Кн. Болконскаго онъ любитъ, онъ видимо восхищается имъ, не скрывая его недостатковъ.

Кн. Андрей умираетъ тихо, на рукахъ двухъ любимыхъ и любящихъ его женщинъ, умираетъ медленно отъ глубокой и обширной раны, полученной въ міровой битв подъ великимъ и славнымъ Бородинымъ.

Иванъ Ильичъ кончается тоже доволыю медленно, но жестоко и ужасно во всхъ отношеніяхъ. И здсь, какъ я говорилъ уже, сохранена авторомъ строго и медицинская, и нравственная правда. Многія хроническія страданія брюшныхъ органовъ причиняютъ жесточайшія боли. Мн кажется, что гр. Толстой хотлъ указать на образованіе внутренняго нарыва, когда онъ упомянулъ о внезапно начавшейся подъ конецъ стрляющей и винтящей — жестокой боли. Это не наружное нагноеніе огнестрльной и открытой раны это совсмъ иной процессъ, истинно ужасный! Видалъ я и самъ такихъ умирающихъ. Нравственное состояніе Ивана Ильича тоже истекаетъ и изъ рода болзни, и изъ собственнаго характера его. Его озлобленіе на людей, его непримиримость, его бшеный ропотъ на Бога, о которомъ онъ вообще видимо вовсе и не думаетъ, а вспоминаетъ о Немъ на минуту лишь для того, чтобы и Его укорить за свои страданія — все это естественно. Этотъ человкъ никогда не искалъ ничего высшаго, идеальнаго ни въ религіи, ни въ любви къ женщин, ни въ области мысли для мысли, ни даже въ политик. Доволенъ онъ былъ на земл сравнителъно малымъ, среднимъ — во всемъ. Доволенъ не вслдствіе побды смиренія и страха Божія надъ гордымъ умомъ, надъ страстнымъ сердцемъ, надъ могучею фантазіей, какъ бываетъ нердко доволенъ и среднимъ, и малымъ, и даже горестнымъ и низкимъ человкъ, богатый дарами природы, подъ долгимъ давленіемъ аскетическихъ идеаловъ и религіозныхъ чувствъ. Нтъ! Иванъ Ильичъ былъ, какъ многіе, просто-напросто доволенъ своею буржуазностію! Онъ не думалъ ни о чемъ высокомъ, страшномъ, широкомъ, чудовищномъ, идеальномъ, — и событіе страшное, высокое, чудовищное въ своемъ род — смерть безсмысленная, неожиданная, неотвратимая и, по самой причин своей (легкому ушибу) въ высшей степени обидная, захватила его врасплохъ. Въ загробную жизнь онъ, видимо, не вритъ, хотя и причастился кой-какъ по предложенію жены, ибо кто вритъ въ эту жизнь, тотъ объ ней часто и здоровый думаетъ, заставляетъ себя даже нердко насильно думать о ней и причаститься очень радъ и здоровый. Больной Иванъ Ильичъ, къ несчастію его, ни въ чемъ не симпатиченъ. Въ одномъ только всякій можетъ (и даже пожалуй, что и долженъ) ему сочувствоватъ, — это въ его досад на притворство и ложь окружающихъ, изъ которыхъ никто (кром мужика Герасима) не уметъ ему прямо сказать: ‘да, ты умираешь! Готовься!’

Эта отвратителъная ‘деликатность’, въ высшей степени унижающая наше достоинство какимъ-то воображеніемъ, что больному горькая правда непремнно отравитъ послдніе его дни и часы, не знаю когда и кмъ введена въ обычай. Врно одно то, что этотъ малодушный обычай доказываетъ глубину безврія в сред нашего по-дурацки просвщеннаго большинства. Человкъ самъ врующій, напротивъ того, побоится не сказать умирающему, что онъ долженъ умереть. Онъ помнитъ изреченіе: ‘въ чемъ застану — въ томъ и сужу’, и, какъ ни жалко и ни больно будетъ огорчить близкаго страдальца, онъ подавитъ въ себ эту жалость, онъ сочтетъ обязанностью своею хоть усиленіемъ страха подвинуть его къ покаянію и серьезному богомыслію… Въ монастыряхъ, въ этихъ спасительныхъ хранилищахъ христіанскихъ преданій — никогда не стсняются говорить людямъ заране прямо, что ихъ ожидаетъ смерть…

Но въ той, буржуазно-дловой, душевно-опустошенной сред, въ которой вращался Иванъ Ильичъ (сред — увы! слишкомъ намъ знакомой!) не позволяется съ христіанскимъ мужествомъ приготовлять людей къ смерти…

Негодуя на это, Иванъ Ильичъ былъ правъ, хоть и это правдивое негодованіе у него происходило тоже не отъ обладанія высшимъ какимъ-нибудь идеаломъ (которымъ обладаетъ и мужикъ Герасимъ: ‘вс помирать будемъ)’ — а просто отъ раздраженія на всхъ и на все.

Смерть Ивана Ильича — это отвратительная и врно-изображенная проза смерти человка прозаическаго и дюжиннаго. Смерть князя Андрея — это также съ неменьшею правдой изображенная поэтическая кончина человка, еще и въ здоровомъ состояніи идеально всегда настроеннаго.

Князя Андрея, я сказалъ, гр. Толстой любитъ и даже какъ будто восхищается имъ. Выше, полне, идеальне кн. Андрея гр. Толстой не изображалъ никого. Я не говорю, что онъ его идеализировалъ, ничуть, я говорю, что Болконскій самъ у него вышелъ идеальнымъ. Это правдиво, глубоко и необычайно тонко изображенный идеалистъ, характера твердаго и энергическаго. Онъ выше всхъ другихъ главныхъ молодыхъ героевъ, и въ ‘Войн и Мир’, и въ ‘Карениной’. Николай Ростовъ — просто хорошій человкъ, онъ не уменъ, у него сильныя убжденія сердца, но нть уже никакихъ стремленій ума. Благородный и мыслящій Пьеръ безобразенъ своею тучностыо и неловкостыо, онъ смшонъ, онъ безхарактеренъ, и самое безстрашіе его на половину происходитъ отъ задумчивости и разсянности. Левинъ — умомъ такой же идеалистъ и ‘искатель’, какъ кн. Андрей, но гораздо безтолкове его, онъ къ тому же не иметъ его вншней тонкости, ловкости, красоты, физическаго изящества и вообще какъ-то грубе, нескладне его, мене во всецлости своей поэтиченъ.

Вронскій поэтиченъ по вншности, онъ предъ кн. Андреемъ иметъ даже одно преимущество (очень въ нашъ вкъ важное): онъ гораздо здорове его и духомъ, и тломъ, покойне, тверже, ровне, но онъ тупе Болконскаго, онъ несравненно больше его ‘terre a terre’. Вронскій поэтиченъ только со стороны, объективно поэтиченъ, субъективно, умомъ своимъ, онъ не слишкомъ идеаленъ. Если онъ идеалистъ въ сердечныхъ чувствахъ своихъ, то это не столько по натур, сколько благодаря тонкому воспитанію и рыцарскому духу, еще не угасшему въ сред нашей военной знати. Ограничивъ съ этой стороны силы Вронского, и безъ того богатыя, авторъ обнаружилъ этимъ пріемомъ своимъ великій художественный тактъ и удивительное чувство мры. Ршившись придать столь сильному характеру Вронскаго еще и умъ Левина или кн. Андрея, — надо было бы писать и романъ уже совсмъ иной, пришлось бы изображать романъ изъ молодости великаго, геніальиаго человкъ, который подавлялъ бы своими душевными силами все окружающее, и неудобно было бы вести вровень съ его исторіей скромную, помщичью и моральную исторію Левина. (И такъ какъ есть — на половин Левина и Китти все-таки немножко поскучне, чмъ на половин Анны и Вронскаго).

И такъ, — даже и Вронскій, въ совокупности своихъ качествъ, приключеній и своихъ наклонностей и стремленій, — мене поэтиченъ, чмъ кн. Андрей. Придерживаясь прежней терминологіи, можно сказать, что идеальность и поэтичность Болконскаго и объективна, и субъективна, т.-е. и намъ, читателямъ, и Наташ, и Пьеру онъ представляется красивымъ, очень храбрымъ, очень умнымъ, тонкимъ, образованнымъ, дловымъ, благороднымъ и любящимъ все прекрасное. И гордость, и честолюбіе его, и нкоторые капризы его, и даже сухость съ женой (столь скучною) — все это нравится намъ. И собственный внутренній міръ его исполненъ идеалъныхъ и высокихъ стремленій: къ серьезной дружб, къ романической любви, къ патріотизму, къ честной, заслуженной слав и даже къ религіозному мистицизму, который, къ сожалнію, не усплъ только принять боле опредленной и ясной (догматической) формы.

Вотъ каковъ князь Андрей у Толстого.

Перебирая мысленно всхъ лучшихъ героевъ нашей литературы со времень Онгина и до Троекурова (у Маркевича) включительно, вспоминая Печорина, Рудина и т. д., нельзя не притти къ тому выводу, что, по совокупности и изящныхъ, и высокихъ свойствъ, — кн. Андрей, принимаемый какъ живой, дйствительный человкъ (и безъ отношенія къ эпох), выше и полне ихъ всхъ! За исключеніемъ разв физической силы и здороваго духа, какъ я уже упоминалъ, ибо съ этой стороны Вронскій и Троекуровъ превосходятъ его.

И вотъ этотъ человкъ, исполненный надеждъ и дарованій, раненъ смертельно въ страшной битв за родину… И онъ медленно и кротко умираетъ на рукахъ преданной сестры и недавно еще такъ страстно любимой имъ Наташи!

Поэтичне этой смерти придумать невозможно, и вся эта поэзія сплошь ничто иное, какъ истинная правда жизни. Ни одной фальшивой ноты, ни одной натяжки, ни тни преувеличенія, или того, что зовутъ ‘ходульностью’.

Кн. Андрей долженъ былъ такъ идеально умирать!

Но гр. Толстой реалистъ: онъ помнитъ, что какъ бы ни былъ идеаленъ въ предсмертныхъ помыслахъ своихъ человкъ, чистота и постоянство такихъ помысловъ зависятъ много и отъ рода болзии, отъ которой онъ умираетъ. Кн. Андрей умираетъ, изнуряемый медленно наружнымъ нагноеніемъ, — быть можетъ у него нсколько были повреждены и кишки. Служа военнымъ врачемъ во время Крымской войны, я видлъ самъ, какъ большею частію тихо и мирно гасли люди и отъ обширныхъ нагноеній, и отъ хроническаго пораженія кишокъ. Равнодушіе, какая-то отршенность отъ всего окружающаго… Такъ угасаетъ и князь Андрей, думая о міровой любви, о смерти и о Бог (такъ, по крайней мр, какъ онъ Бога могъ понимать, при своемъ филантропическомъ пантеизм).

Правда, хотлось бы, очень хотлось бы на этомъ свтло-голубомъ, небесномъ и безконечномъ фон его слишкомъ общихъ мечтаній начертать твердые и ясные контуры догматическаго христіанства. Больно, что ихъ нтъ — этихъ начертаній на слишкомъ блдной и безбрежной лазури его внутренняго міра! — Очень больно, что нтъ у насъ уже возможности помочь перерожденію этого гуманнаго и туманнаго пантеизма въ тотъ твердый и архитектурный спиритуализмъ, который составляетъ отличительный характеръ настоящаго (церковнаго) христіанства! Пріятно, что къ этой ‘кончин живота’ можно приложить почти вс трогательные эпитеты церковнаго моленія: — и ‘мирная кончина’, и ‘безболзненная’ и, конечно, ужъ ‘не постыдная’, а ‘честная и славная!’ Но оченъ обидно, что главнаго изъ этихъ эпитетовъ ‘кончина живота христіанская’ — произнести нельзя! Конечно, жаль, и больно, и обидно.

Но и самое сожалніе этого рода доказываетъ только, до чего Толстой можетъ стать иногда ‘властителемъ нашихъ думъ’ и до чего въ хорошемъ смысл реальны у него самыя идеалъныя его лица.

По православному чувству — намъ невозможно, даже и при всей доброй вол, сочувствовать своевольнымъ и безформеннымъ врованіямъ князя Андрея, — но въ то же время невозможно намъ его самого не любить, невозможно и не наслаждаться геніемъ автора, ‘благоговя богомольно передъ святыней красоты’.

Подобнаго, равнаго этому описанію смерти кн. Болконскаго, и въ томъ же род, мы не найдемъ ничего ни въ ‘Анн Карениной’, ни въ какомъ-либо другомъ изъ сочиненій гр. Толстого. Нтъ у нсго другого описанія смерти, равнаго этому по высот поэзіи.

Въ ‘Карениной’ — есть дв смерти: смерть Николая Левина отъ чахотки и самоубійство Анны.

Неудачное посягновеніе Вронскаго ыа свою жизнъ ограничилось лишь обморокомъ отъ кровотеченія, и потому о немъ здсь не нужна и рчь.

Разсказъ о смерти Николая Левина можетъ считаться безукоризненно-точнымъ, какъ образецъ наблюденія чисто вншняго надъ умирающимъ извстнаго рода. На смерть чахоточнаго это все очень похоже. Все наблюденіе ведется отъ лица Константина Левина, и въ душу самого Николая Левина авторъ на этотъ разъ не проникаетъ. Какъ художеетвенный пріемъ — это очень похвально въ данномъ случа. Анализомъ внутреннимъ Толстой занимался уже много въ другихъ случаяхъ, и читателя это могло бы, наконецъ, утомить, тмъ легче, что самъ-то Николай Левинъ, сколько ни жалй его любящій его съ дтства братъ, намъ-то все-таки не особенно интересенъ. Это одинъ изъ тхъ несносныхъ, неисправимыхъ и потерянныхъ (чаще всего по собственной вин) русскихъ людей, которыхъ въ наше время такъ много и къ которымъ относиться терпливо (и то до извстнаго предла) можно только по наивысшему чувству христіанской любви, но нравиться кому же они могутъ?

Разсказъ о смерти Николая Левина безукоризненно точенъ, но поэзіи — ни въ самомъ Никола, ни въ картин его кончины нтъ никакой.

Что касается до насильственной и внезапной смерти Анны, то тутъ и рчи, конечно, не могло быть о процесс умиранія собственно. Долгая и подробная рчь идетъ лишь о тхъ размышленіяхъ и чувствахъ, послдовательность которыхъ привела, наконецъ, героиню къ послднему ршенію. И эта послдовательность, какъ я уже говорилъ, выдержана до изумительнаго совершенства.

Но вся точность эта, по-моему, испорчена заключительными словами, когда Анну уже потащило за спину колесо вагона: ‘И свча, при которой она читала, исполненную тревогъ, обмановъ и зла, книгу, вспыхнула боле яркимъ, чмъ когда-нибудь, свтомъ, освтила ей все то, что прежде было во мрак, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла’.

Что такое эти слова? — Эта свча и т. д.? Красивое иносказаніе, и больше ничего! Ловкій оборотъ для прикрытія полнаго незнанія и непониманія дйствительности въ такую минуту. — Какая свча?—Какъ это она и ярче вспыхнула, и затрещала? И въ какомъ смыел навсегда потухла? — вникнувъ хоть немного въ самое дло, снявши поэтичную оболочку красивыхъ словъ, — ничего и вообразить здсь нельзя…

‘Обманъ’ этихъ послднихъ словъ нельзя назвать даже и ‘возвышающимъ насъ’. Вдь въ словахъ: ‘свча навсегда потухла’ заключается прямой намекъ на отрицаніе личнаго безсмертія. — Ибо не только человкъ, всмъ сердцемъ врующій въ безсмертіе души, но и тотъ, кто только допускаетъ въ ум возможность этого безсмертія, не можетъ никакъ вообразить, что посл смерти стало темне, стало ничего не видно. — Напротивъ того, — независимо даже отъ безусловнаго подчиненія нашего догматическимъ указаніямъ христіанства, однимъ разумомъ такой человкъ, признающій безсмертіе души, долженъ неизбжно дойти до предположенія, что мы посл смерти видимъ и понимаемъ все несравненно ясне и неизмримо шире прежняго. Что-нибудь одно изъ двухъ: или нтъ безсмертія, и тогда, конечно, — все мракъ и ‘нирвана’, или есть безсмертіе, и тогда душа освобождается отъ стсняющихъ ее узъ земной плоти, другими словами — видитъ, слышитъ и понимаетъ все лучше и ясне.

Въ какой мр видитъ ясне, въ какихъ отношеніяхъ понимаетъ лучше — мы не знаемъ, но во всякомъ случа предполагать, что душа видитъ хуже и понимаетъ темне посл смерти — мы никакъ не можемъ. Такое предположеніе разума о боле ясномъ посмертномъ пониманіи — ничуть не противорчитъ и ученію церкви о загробныхъ наградахъ и наказаніяхъ, о вчномъ блаженств и вчныхъ мукахъ, — ибо и блаженствовать въ высшей степени нельзя безъ высшаго самосознанія, и мученіе, чтобы достичь наисильнйшей степени, должно быть вполн сознательнымъ. А если такъ, то какое же ‘возвышеніе духа’ мы найдемъ въ ‘обман’ тхъ лишнихъ, хоть съ виду и поэтическихъ словъ (‘свча’ и т. д.), которыми авторъ прикрылъ ловко и красиво что-то… невріе ли свое или непослдовательность своей мысли… не знаю?

И безъ того ‘все такъ дурно’ въ жизни, не только по мннію Анны, доведенной своею страстью до отчаянія, но, видимо и по слишкомъ ужъ строгому мннію автора… И вдругъ и тамъ—или нтъ вовсе ничего, или есть, но гораздо темне.

Итакъ, въ этихъ словахъ: ‘свчка’, ‘мракъ’ — нтъ ни строгой точности, ни настоящей поэзіи. Настоящую поэзію не сорвешь съ явленія, какъ одежду или маску: она есть сущность прекраснаго явленія.

Когда графъ Толстой отъ своего лица нарисовалъ намъ страшный сонъ князя Андрея, когда оно (смерть) ломилось въ припертую дверь, — эту поэзію, и трогательную, и ужасную, насильно, такъ сказать, не оторвешь отъ самаго дла. Это оно страшно и загадочно, какъ сама смерть, и фантастично, какъ сновидніе. Здсь — и поэзія, и точность, и реальность, и возвышенность!..

‘Свчка’ Анны — это ‘мшокъ’ и ‘свтъ’ Ивана Ильича наяву, это что-то въ род неясной, не особенно счастливой аллегоріи… А ‘навсегда потухла’ — это то же, что въ смерти Проскухина — ‘ничего не видлъ, не слышалъ’ и т. д.

Почемъ графъ Толстой это знаетъ? Онъ изъ мертвыхъ не воскресалъ и съ нами посл воскресенія своего не видался. Врить же ему, напримръ, такъ, какъ врятъ люди пап или Вселенскому Собору, или духовному старцу — мы вдь ничуть ни разумомъ, ни сердцемъ не обязаны.

Вотъ еще, между прочимъ, почему я, говоря о смерти князя Андрея, сказалъ, что и въ ‘Анн Карениной’ ничего равнаго этимъ страницамъ нтъ.

Въ описаніи смерти Николая Левина много правды, но мало поэзіи, въ изображеніи послдней минуты Анны нтъ твердой правды, и поэзія послднихъ словъ — поэзія обманная, это именно то, что зовется риторикой — красивая фраза безъ опредленнаго и живого содержанія.

Въ изображеніи смерти кн. Андрея есть все…

Въ главахъ вступительныхъ моихъ я говорилъ, что вообще поэзіи и грандіозности въ ‘Войн и мир’ гораздо больше, чмъ въ ‘Карениной’. Эта мысль моя приложима, какъ нельзя лучше, и къ этому частному вопросу: какъ и гд лучше изображена смерть въ романахъ Толстого. Вс изображенія смертей и предсмертныхъ минутъ въ ‘Войн и мир’ въ своемъ род превосходны и врны дйствительности вообще (съ ихъ вншней стороны особенно). Такова мгновенная смерть Пети Ростова въ пылу боевого одушевленія, такова и простая, православная, почтенная и кроткая, хотя и довольно обыкновенная кончина добраго старика графа Ростова. Очень хороша была бы и смертъ стараго князя Болконскаго, пораженнаго апоплексіей оттого, что Бонапартъ ‘осмлился’ притти въ Россію, — если бы не случилось тутъ автору погнаться еще разъ за тмъ несноснымъ звукоподражаніемъ, отъ котораго въ ‘Карениной’ онъ, слава Богу, совсмъ отказался. Напримръ: ‘Го-го бои!’ — говоритъ умирающій старикъ, это, извольте врить — значитъ ‘душа болитъ!’ — И дочь догадывается!

Это ‘го-го’, конечно, настолько же неумстно и претенціозно, какъ и намреніе уврить насъ, что посл смерти все темно, но оно вдобавокъ еще и ужасно нескладно и безъ надобности какофонично. Но сама по себ апоплексія надменнаго патріота екатерининскихъ временъ отъ изумленія и гнва, что французы какіе-то осмлились вступить даже въ Смоленскую губернію — это и врно и возвышенно.

Даже смерть отъ родовъ молодой жены кн. Андрея изображена у автора съ особаго рода высокимъ трагизмомъ, въ жизни весьма нердкимъ. Сама по себ эта молодая женщина не располагаетъ къ себ сердце читателя. Такъ какъ мужъ ея, напротивъ того, почти съ перваго появленія своего, становится любимцемъ нашимъ, и сочувствіе наше къ нему все растетъ и растетъ — то княгиня Лиза возбуждаетъ у насъ нкоторое нерасположеніе къ себ уже тмъ однимъ, что она не понимаетъ мужа и во всемъ какъ бы помха ему, характеръ ея какой-то средній и ничтожный, она ниже всхъ другихъ молодыхъ женщинъ ‘Войны и мира’. Лживая, порочная и грубая сердцемъ ‘Эленъ Безухова’ — и та, по крайней мр, крупне ея во всемъ. Она безпрестанно возмущаетъ нравственное чувство читателя, княгиня Лиза даже и этого рода сильнаго впечатлнія не производитъ, мы только тяготимся ею изъ участія къ ея даровитому мужу. И вотъ эта дюжинная, но красивая и вовсе не злая, а только пустая женщина гибнетъ неожиданно, исчезаетъ мгновенно со сцены жизненной, произведя на свтъ ребенка отъ того самаго мужа, которому она такъ надола. Никто не винитъ, конечно, кн. Андрея, но всякій понимаетъ, какъ ему было больно и даже совстно, когда онъ видлъ этотъ жалобно раскрытый ротикъ, который точно будто хотлъ сказать: ‘За что вы это со мной сдлали?’. И этотъ, тоже неожиданный пріздъ мужа съ войны, — мужа, который самъ былъ такъ долго при смерти отъ раны! Этотъ роковой зимній вечеръ въ богатомъ княжескомъ имніи!.. Да — это истинный трагизмъ! Это поэзія жизненной правды!

Не могу воздержаться еще, чтобы не напомнить здсь и объ Анатол Курагин. Его смерть не описана, мы только знаемъ, что онъ умеръ, вроятно, отъ послдствій ампутаціи. Но мы вмст съ Болконскимъ видимъ этого глуповатаго красавца и безстыднаго повсу рыдающимъ, какъ дитя, на ампутаціонномъ стол, посл Бородина, гд и онъ не хуже другихъ бился за родину. И вмст съ княземъ Андреемъ не только прощаемъ ему, но даже любимъ его, жалемъ всмъ сердцемъ въ эту великую минуту.

Да, смертей много въ ‘Войн и мир’, и вс он изображены — и разнообразно, и превосходно. Этого рода возвышеннаго гораздо меньше въ ‘Карениной’.

Что касается до другого вопроса, до вопроса о большей, по-моему мннію, органической связности душевнаго анализа съ развитіемъ самаго дйствія въ ‘Анн Карениной’, то объ этомъ надо говорить еще разъ особо, сверхъ того, что я сказалъ выше.

VIII.

Я кончилъ о психическомъ анализ болзненныхъ и предсмертныхъ состояній, теперь обращусь къ описаніямъ сновидній, дремоты и полусна въ здоровомъ состояніи и разныхъ фантазированій на яву. Въ ‘Войн и Мир’ есть нсколько такихъ изображеній, и вс они хороши, хотя и въ разной степени.

Примромъ послдняго состоянія (т.-е. фантазіи на яву) можетъ служить капитанъ Тушинъ на своей баттаре у Шёнграбена, когда онъ, совсмъ забывая объ опасности и увлеченный артиллерійскою стрльбой, воображаетъ, что тамъ, ‘гд дымятся непріятельскіе выстрлы, кто-то невидимый куритъ трубку’… и т. д., прозываетъ одну изъ своихъ пушекъ ‘Матвевной’ и восклицаетъ мысленно: ‘Ну, Матвевна, матушка, не выдавай!’

Или еще: — ‘Ишъ задышала опять, задышала!’ (про звукъ то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрлки, представлявшейся ему чьимъ-то дыханіемъ).

‘Муравьями представлялись ему французы около своихъ орудій’. ‘Красавецъ и пьяница, первый нумеръ втораго орудія, въ его мір былъ дядя’.

‘Самъ онъ представлялся себ огромнаго роста, мощнымъ мужчиной, который обими руками швырялъ французамъ ядра’.

Примромъ прекрасно изображеннаго, чистаго, настоящаго сновиднія можетъ служитъ сонъ Николеньки Болконскаго (въ конц ‘Войны и Мира’):

‘Николенька, только-что проснувшись въ холодномъ поту, съ широко раскрытыми глазами, сидлъ на своей постели и смотрлъ передъ собою. Страшный сонъ разбудилъ его. Онъ видлъ во сн себя и Пьера въ каскахъ, такихъ, которыя были нарисованы въ изданіи Плутарха. Они съ дядей Пьеромъ шли впереди огромнаго войска. Войско это было составлено изъ блыхъ, косыхъ линій, наполнявшихъ воздухъ, подобно тмъ паутинамъ, которыя летаютъ осенью и которыя Десаль (гувернеръ) называлъ le fil de la Vierge. Впереди была слава, такая же, какъ и эти нити, но только нсколько плотне. Они, — онъ и Пьеръ, — неслись легко и радостно все ближе и ближе къ цли. Вдругъ нити, которыя двигали ихъ, стали ослабвать, путаться, стало тяжело. И дядя Николай Ильичъ остановился передъ ними въ грозной и строгой поз.

‘Это вы сдлали? сказалъ онъ, указывая на поломанные сургучи и перья. Я любилъ васъ, но Аракчеевъ веллъ мн, и я убью перваго, кто двинется впередъ!’

‘Николенька оглянулся на Пьера, но Пьера уже не было. Пьеръ былъ отецъ — князь Андрей, и отецъ не имлъ образа и формы, но онъ былъ, и, видя его, Николенька почувствовалъ слабость любви: онъ почувствовалъ себя безсильнымъ, безкостнымъ и жидкимъ. Отецъ ласкалъ и жаллъ его. Но дядя Николай Ильичъ все ближе и ближе надвигался на нихъ. Ужасъ охватилъ Николеньку, и онъ проснулся’.

Первоначальная дремота засыпанія овладваетъ Петей Ростовымъ съ вечера передъ партизанскимъ нападеніемъ на французовъ и передъ его неожиданною для читателя смертыо.

Полудремота утренняго пробужденія, когда человкъ еще видитъ и даже думаетъ что-нибудь во сн, а между тмъ его будятъ другіе люди, и слова этихъ людей путаются у него съ его собственными думами — это странное состояніе тла и духа очень правдиво представлено тамъ, гд Пьера Безухова, уснувшаго посл Бородина на постояломъ двор, будитъ его берейторъ словами ‘запрягать надо’. А онъ полуспитъ, полуслышитъ и, размышляя въ неоконченномъ сновидніи о своей теофилантропіи, почти восклицаетъ: ‘да, да, не соединять, а сопрягать надо!’

Эти вс три примра чисто-физіологическіе, и капитанъ Тушинъ на баттаре, и Петя, засыпающій на телг, и гр. Безухій на постояломъ двор — вс трое здоровы, не ранены, не больны и не умираютъ. По-моему, сонъ Николеньки это — самое лучшее изо всего этого. — ‘Войско — паутина, слава — тоже паутина, только потолще’. — Дти, и особенно дти впечатлительныя и образованныя, не только во сн, и на яву и въ полномъ здоровь, нердко бываютъ въ такомъ состояніи полубреда и фантастическаго творчества, въ которое взрослые впадаютъ на яву только при исключительныхъ условіяхъ болзни, полупомшательства, поэтическаго (отчасти даже преднамреннаго) возбужденія при сочиненіи стиховъ и т. п. — И у дтей практическій разумъ въ эти минуты бездйствуетъ, ничто не сдерживаетъ безсознательнаго творчества ихъ духа, они тогда не стсняются, не стыдятся, и всякій изъ насъ видлъ такихъ дтей, которыя сочиняютъ при играхъ своихъ удивительныя вещи, — нердко до-нельзя остроумыыя и оригинальныя.

Понятенъ поэтому и правдивъ сонъ нжнаго и уже довольно начитаныаго Николеньки Болконскаго. Въ немъ рядомъ съ необычайно творческою фантазіей отразились ближайшія, вчерашнія впечатлнія: поломанные сургучи, споръ старшихъ объ Аракчеев, и вмст съ тмъ отъ этого сна ветъ эпохой. — Плутархъ, каски древнія, военная слава… Классическое тогда не ‘зубрили’ насильно въ подлинникахъ для укрпленія памяти и воли, но читали для своего удовольствія и для развитія чувства и ума, хотя бы и во французскихъ переводахъ. — Отъ этихъ касокъ Плутарха такъ же, какъ отъ фантастическихъ ‘сфинксовъ’ въ полубред раненаго кн. Андрея, — ветъ эпохой, въ этомъ, хорошемъ смысл — все это реальне этого несноснаго ультра-натуралистическаго, но не натуральнаго ‘питити-ти-бумъ’, на который я уже указывалъ. Сновидніе Николеньки, сверхъ того, такъ же эирно въ своей поэзіи, какъ и удивительный полубредъ его прекраснаго отца.

Дремота Пети Ростова хороша, но ее портитъ это ‘ожигъ-жигъ-жигъ!’, на которое я уже горько жаловался. Вдь не похоже все-таки.

Пробужденіе Пьера (‘запрягать’ — ‘сопрягать’) — это врно. Это во вс времена и у всхъ людей возможно — полу-слышать, полу-нтъ чужія слова и отвчать на нихъ съ просонья, иногда даже нчто безсмысленное.

У Пьера случайно, вслдствіе предшествующихъ теченій его сонныхъ мыслей, вышло нчто умное, но, во 1-хъ, такъ ли правильно текутъ мысли во сн? — И такъ ли хорошо помнятся мысли сна, какъ помнятся отрывочные его образы? Здсь у меня невольное сомнніе.

Остается капитанъ Тушинъ съ его ‘дымками’, ‘трубкой’ и ‘Матвевной’.

Тушинъ, конечно, сынъ или бдныхъ, или не очень бдныхъ, но весьма не тонкихъ тогдашнихъ дворянъ, воспитанія ‘ сроватаго’, однако — артиллеристъ ‘ ученый’, даже немного ‘вольтерьянецъ’, и, судя и по вншнему виду, тлосложенія тонкаго, впечатлительнаго, вроятно, онъ отъ природы не лишенъ воображенія. — Онъ храбръ и при этой храбрости, видимо, нсколько мечтатель, а я уже говорилъ прежде, что воинственно настроенное воображеніе всегда утрояетъ природную храбрость. Игра воображенія (игра, впрочемъ довольно простенькая:—трубка, Матвевна) помогаетъ ему не думать о смерти и доводитъ до полнаго, героическаго самозабвенія. Все это возможно, и все это прекрасно уже потому, что рисуетъ характеръ, а вотъ ‘сопрягать — запрягать’ ничуть характера Пьера именно не рисуетъ, оно изображаетъ только довольно справедливо случайный физіологическій фактъ. — Но вдь все случайное и все излишнее, къ длу главному не относящееся, — вковыя правила эстетики велятъ отбрасывать. — И я бы съ удовольствіемъ выбросилъ и это излишнее физіологическое наблюденіе.

Вс эти перечисленные внутренніе процессы души изображены въ ‘Войн и Мир’ прекрасно, но я все настаиваю на томъ, что при разбор строгомъ мы найдемъ въ этого рода описаніяхъ ‘Войны и Мира’ меньше той органической связи съ будущимъ дйствующихъ лицъ,— связи, которая, при внимательномъ чтеніи подобныхъ же мстъ въ ‘Анн Карениной’, бросается въ глаза.

И, сверхъ того, для меня остается вопросомъ: могъ ли гр. Толстой вообразить внутренніе процессы людей 12-го года такъ врно и точно, какъ онъ можетъ представлять себ эти самые процессы у своихъ современниковъ? Я спрашиваю: въ томъ ли стил люди 12-го года мечтали, фантазировали и даже бредили и здоровые, и больные, какъ у гр. Толстого? — Не знаю, право: такъ ли это? — Не слишкомъ ли этотъ стиль во многихъ случаяхъ похожъ на психическій стиль самого гр. Толстого, нашего чуть не до уродливости индивидуальнаго и геніальнаго, т.-е. исключительнаго современника?

Не знаю, правъ ли я въ моемъ инстинктивномъ сомнніи. Но знаю одно, что и при первомъ чтеніи въ 68 году я это не-вяніе вообще 12-мъ годомъ почувствовалъ, и даже тогда почувствовалъ такъ сильно, что въ первое время былъ очень недоволенъ ‘Войной и Миромъ’ за многое, и, между прочимъ, за излишество психическаго анализа, ‘слишкомъ ужъ наше это время и нашъ современный умъ’,— думалъ я тогда.— Читалъ я съ увлеченіемъ, но, прочтя, усумнился и былъ долго недоволенъ. — Немного погодя я прочелъ статью Н. Н. Страхова въ ‘3ар’, образумился и благодарилъ его даже за нее при свиданіи, благодарилъ за то, что онъ исправилъ мой односторонній взглядъ. Г. Страховъ смотрлъ больше на великое содержаніе, я—на слишкомъ современную форму: на всю совокупность тхъ мелочей и оттнковъ, которые составляютъ этотъ стиль, или это ‘вяніе’. — Съ тхъ поръ (со времени добраго урока г. Страхова) я перечелъ ‘Войну и Миръ’ нсколько разъ, и могучій духъ Толстого со всякимъ разомъ все больше и больше подчинялъ меня, но все-таки, его духъ, а не духъ эпохи. Я, какъ ‘упрямый Галилей’, твержу про себя: прекрасно, но ветъ что-то не тмъ! — Могу здсь повторить слова Бюффона: — ‘Le style—c’est l’homme!’ (самъ Толстой). — Не могу сказать: ‘Le style c’est l’epoque! — A если вникнуть въ об эти мысли, то пожалуй, что моя передлка—‘lе style — c’est l’epoque’ будетъ точне и ясне, чмъ изреченіе Бюффона.

Все это послднее разсужденіе мое не претендуетъ на ршительность. — Я очень буду радъ, если мн основательно докажутъ, что сомннія тутъ неумстны и что гр. Толстой могъ воображать и изображать мечтанія, фантазіи и сны людей 12-го года такъ же легко и врно, какъ мечтанія, фантазіи и сны своихъ современниковъ. Я люблю работу мысли, но мн кажется, что я еще больше люблю восхищаться, люблю адмирацію. Однако, я хочу оправдывать и разумомъ это мое восхищеніе. — Безъ помощи разумныхъ оправданій оно слабе и потому доставляетъ меньше наслажденія.

IX.

Въ ‘Анн Карениной’, какъ я уже говорилъ, нтъ ни подробныхъ описаній бредовъ, ни изображеній внутреннихъ душевныхъ процессовъ, при медленномъ умираніи отъ болзней. Фантазированій на-яву тоже нтъ (такихъ, напримръ, какъ у капитана Тушина), но есть мечтанія, есть мгновенныя и многозначительныя самозабвенія и задумчивости, есть сны и процессы засыпанія.

Постараюсь быть точнымъ: главныя мста подходящаго рода въ ‘Карениной’ — слдующія: 1) Засыпаніе Анны въ вагон. 2) Одновременные страшные сны Анны и Вронскаго, и 3) Облако Левина, при встрч съ Китти на большой дорог.

Разберемъ все это внимательно и сравнимъ эти мста другъ съ другомъ и съ подходящими мстами въ ‘Войн и Мир’. Я думаю, что посл этого сравненія окажется то, на что я еще вначал указывалъ: въ ‘Карениной’ личной фантазіи автора меньше, наблюденіе сдержанне, за то психологическій разборъ точне, врне, реальне, почти научне, разливъ поэзіи сдержанне, но за то и всякаго рода несносныхъ претыканіи и шероховатостей гораздо меньше, натянугыхъ передразниваній вовсе нтъ.

А главное, при этомъ сравненіи мы убдимся въ томъ, что вс эти мста въ ‘Карениной’ боле органически связаны съ ходомъ дла, чмъ подобныя же мста въ ‘Войн и Мир’, и не только уже не возбуждаютъ ни тни сомннія, но и безусловно восхищаютъ почти научною, я говорю, точностью ‘психо-механики’ Толстого. Хороша, конечно, эта психо-механика и въ ‘Войн и Мир’, но въ ‘Карениной’ она доведена до поразительной ясности.

И такъ, Анна засыпаетъ въ вагон.

‘Она чувствовала, — что нервы ея, какъ струны, натягиваются все туже и туже на какіе-то завинчивающіеся колышки. Она чувствовала, что глаза ея раскрываются больше и больше, что пальцы на рукахъ и ногахъ нервно движутся, что внутри что-то давитъ дыханье и что вс образы и звуки въ этомъ колеблющемся полумрак съ необычайною яркостыо поражаютъ ее. На нее безпрестанно находили минуты сомннія, впередъ ли детъ вагонъ, или назадъ, или вовсе стоитъ. Аннушка ли подл нея, или чужая? ‘Что тамъ, на ручк, шуба ли это или зврь? И что — сама я тутъ? Я сама или другая?’ Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало ее въ него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтобъ опомнитъся, откинула пледъ и сняла перелину теплаго платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедшій худой мужикъ, въ длинномъ нанковомъ пальто, на которомъ не доставало пуговицы, былъ истопникъ, что онъ смотрлъ термометръ, что втеръ и снгъ ворвались за нимъ въ дверь, но потомъ опять все смшалось… Мужикъ этотъ съ длинною таліей принялся грызть что-то въ стн, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его чернымъ облакомъ, потомъ что-то страшно заскрипло и застучало, какъ будто раздирали кого-то, потомъ красный огонь ослпилъ глаза, и потомъ все закрылось стной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голосъ окутаннаго и занесеннаго снгомъ человка прокричалъ что-то ей надъ ухомъ. Она поднялась и опомнилась, она поняла, что подъхали къ станціи, и что это былъ кондукторъ’. И только…

Теперь сонъ Вронскаго…

‘Вронскій заснулъ. Онъ проснулся въ темнот, дрожа отъ страха, и поспшно зажегъ свчу. — ‘Что такое? Что? Что такое страшное я видлъ во сн? — Да, да. Мужикъ-обкладчикъ, кажется, маленькій, грязный, со взъерошенною бородой, что-то длалъ, нагнувшись, и вдругъ заговорилъ по-французски какія-то странныя слова. Да, больше ничего не было во сн’, сказалъ онъ себ. ‘Но отчего же это было такъ ужасно?’ Онъ живо вспомнилъ опять мужика и т непонятныя французскія слова, которыя произносилъ этотъ мужикъ, — и ужасъ пробжалъ холодомъ по его спин’.

Анна говоритъ Вронскому о томъ, что она видла ужасный сонъ.

— Сонъ? — повторилъ Вронскій и мгновенно вспомнилъ своего мужика во сн.

— Да, сонъ, — сказала она. — Давно ужъ я видла этотъ сонъ. Я видла, что я вбжала въ свою спальню, что мн нужно тамъ взять что-то, узнать что-то: ты знаешь, какъ это бываетъ во сн, — говорила она, съ ужасомъ открывая глаза, — и въ спальн въ углу стоитъ что-то.

— Ахъ какой вздоръ! Какъ можно врить…

Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишкомъ важно для нея.

— И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужикъ со взъерошенною бородой, маленькій и страшный. Я хотла бжать, но онъ нагнулся надъ мшкомъ и руками что-то копошится тамъ…

Она представила, какъ онъ копошился въ мшк. Ужасъ былъ на ея лиц. И Вронскій, вспоминая свой сонъ, чувствовалъ такой же ужасъ, наполнявшій его душу.

Онъ копошится и приговариваетъ по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассируетъ: il faut battre le fer, le broyer, le petrir… — И я отъ страха захотла проснуться, проснулась… но я проснулась во сн. И стала спрашивать себя: что это значитъ? И Корней мн говоритъ: ‘родами, родами умрете, родами, матушка…’ И я проснулась…

— Какой вздоръ, какой вздоръ!—говорилъ Вронскій, но онъ самъ чувствовалъ, что не было никакой убдительности въ его голос.

Сравнимъ между собою эти мста. Сравненіе ихъ пригодится и для взвшиванія относительныхъ достоинствъ подобныхъ же мстъ въ ‘Войн и Мир’.

Схожіе сны Анны и Вронскаго, по-моему, есть та высшая степень психическаго анализа, о которой я говорилъ. Засыпаніе Анны въ вагон — низшая. Безъ картины этого засыпанія ‘Анны’ не нарушилась бы ничуть внутренняя связь будущихъ чувствъ и дйствій героини съ ея прошедшими и неизгладимыми впечатлніями. Картинка засыпанія — это подробное описаніе для описанія, изображеніе для изображенія, послдовательное сцпленіе чувствъ только въ настоящемъ, еще съ прошедшимъ оно можетъ быть связано, пожалуй, но и то не безъ натяжки, тою мыслью, что Анна детъ домой, къ мужу, уже почти влюбленная и взволнованная. Но это гораздо больше отражается въ состояніи ея души при чтеніи англійскаго романа, чмъ при засыпаніи. Она читаетъ романъ, но ей самой хочется жить и все испытывать. Ну, а видть въ полусн вокругъ себя не то, что есть, не узнавать своей горничной, принимать старую даму за звря и т. д. — это возможно и безъ любви къ Вронскому, и дальнйшее поведеніе Анны возможно, конечно, безъ этой картины. Это именно то, что я зову избыточностью, тяжеловсностью тонкостей. Вдь и пухъ много вситъ, когда его много, и такихъ тяжеловсныхъ тонкостей въ ‘Войн и Мир’ гораздо больше, чмъ въ ‘Карениной’.

Совсмъ не таково художественное и психологическое значеніе сходныхъ сновъ Анны и Вронскаго. Дремоту Анны безъ ущерба и красот, и связи съ дальнйшимъ дйствіемъ можно бы выпустить, выбросить же эти два схожіе сна изъ романа — значило бы не только лишить его одного изъ лучшихъ его поэтическихъ украшеній, но и грубымъ образомъ нарушить поразительно тсную психическую связь между прошедшимъ и будущимъ героини. Вспомнимъ: рабочій, раздавленный машиной при первой встрч Анны и Вронскаго, Вронскій видитъ его обезображенный трупъ, Анна слышитъ о немъ. Они видятъ поздне въ Петербург сходные сны. Черезъ столько-то времени Анна ложится на рельсы и гибнетъ, почти въ послднюю минуту она видитъ рабочаго и т. д.

Вотъ это глубина и врность геніальныя. Ни избытка, ни празднаго, такъ сказать, описательства тутъ нтъ.

Связь психическая между неизмннымъ прошедшимъ, мгновеннымъ настоящимъ и неизвстнымъ будущимъ сохранена и видна чуть не до математической точности. И, сверхъ этой реально-психической связности, есть еще во всемъ этомъ и нкоторый просвтъ на нчто таинственное, пророческое: раздавленный рабочій на желзной дорог, при первой встрч уже почти влюбленныхъ, мужикъ, работающій надъ желзомъ, въ общемъ, одновременномъ сновидніи, и опять рабочій передъ самою смертью Анны на рельсахъ.., Одинъ взглядъ на этого человка ршаетъ судьбу ея. До этого взгляда она все еще не ршила, что ей съ собой длать.

Не подобныя ли минуты имлъ въ мысли покойный Катковъ, когда, по разсказу Н. А. Любимова, говорилъ: ‘Не мы владемъ жизнью, а жизнь владетъ нами’ и т, д.?

Теперь объ ‘облак’ Левина и о ‘дуб’ въ лсу, черезъ который два раза прозжаетъ овдоввшій Андрей Болконскій, прежде встрчи съ Наташей и посл этой встрчи. Эти дв картины почти однородны съ психологической точки зрнія. Если въ одновременныхъ снахъ Анны и Вронскаго есть нчто объективное, отъ сознанія людей прямо независимое, то въ этомъ ‘лс’ князя Андрея и въ ‘облак’ Левина прелестно изображена другая черта нашей душевной жизни: сознаваемая нами аллегорическая связь природы съ нашимъ сердцемъ и умомъ. Въ снахъ Анны и Вронскаго природа (или врне — невидимо управляющій этою природой Духъ) заставляетъ ихъ видть то, чего они не искали. Здсь же оба героя Толстого увидали въ природ сами то, чего искало ихъ сердце: символы ихъ собственнаго внутренняго состоянія. Андрей, угрюмый, одинокій, но еще сердцемъ вовсе не устарвшій, раннею весной детъ черезъ лсъ и видитъ, что все зелено, только одинъ большой дубъ стоитъ нагой и печальный, возвращаясь лтомъ (посл первой встрчи съ Наташей), онъ видитъ, что и дубъ, наконецъ, одлся листомъ и сталъ прекрасенъ… Это говорится какъ будто отъ автора, но мы понимаемъ, что слдъ этой, еще не вполн примненной къ жизни, аллегоріи остался въ воображеніи Андрея. Отношенія Левина къ ‘облаку’ нсколько сознательне и тоньше, но не въ томъ личномъ смысл, чтобы Левинъ былъ самъ сознательне или тоньше Андрея, — нтъ, въ этомъ они равны, я думаю, — а въ томъ обще-житейскомъ смысл, что двухъ совершенно тождественныхъ состояній духа въ жизни не бываетъ, а бываютъ только однородныя и схожія.

И то и другое прекрасно, и то и другое врно, и то и другое исполнено поэзіи. Но, все-таки, на сторон ,,облака’ одно преимущество, преимущество боле явной, близкой связи съ будущимъ героя. ‘Дубъ’ Андрея состоитъ еще въ очень дальней и туманной связи съ любовбю его къ Наташ (это не балъ въ Петербург, на которомъ ‘вино ея молодости ударило ему въ голову’), а измненіе ‘облака’ есть явленіе одновременное съ происходящею въ самомъ Левин внезапною перемной. Эта-то символическая одновременность и поражаетъ какъ его самого, такъ и читателя.

Если мы теперь, разсмотрвши вс эти сновиднія, сны и полусны и мечтанія въ ‘Анн Карениной’, обратимся еще разъ къ тмъ примрамъ, которые я приводилъ изъ ‘Войны и Мира’, то намъ станетъ ясно, мн кажется, то, что я говорилъ: фантазіи въ послднихъ больше, больше поэзіи, но меньше органической связи съ дальнйшимъ дйствіемъ.

Сонъ Николеньки, напримръ, прелестенъ: это верхъ поэзіи и правды въ настоящемъ, но съ будущимъ онъ не въ связи, этимъ сномъ эпопея кончается. Что было съ Николенькой дальше — мы не знаемъ.

Фантазированія капитана Тушина во время боя подъ Шенграбеномъ весьма возможны, они очень оригинальны и могутъ служить для полноты изображешя его собственнаго характера. Но сдлать все свое геройское дло онъ могъ бы въ этотъ день и безъ этихъ фантазій. Эти фантазіи или этотъ почти дтскій бредъ на яву — не связанъ съ главнымъ дйствіемъ ничуть. Онъ можетъ имть большую цну лишь самъ по себ, а не по отношенію къ чему-либо дальнйшему.

Описаніе дремоты Пети Ростова ночъю, на телг, передъ набгомъ на французовъ, тоже ничего за собой не влечетъ. И не будь описана эта дремота — Петя точно такъ же могъ бы утромъ и храбрость свою показать, и быть убитымъ, или, напротивъ того, остаться въ живыхъ. Есть физіологическая врность въ описаніи самой дремоты, связи нтъ ни съ чмъ.

Дажо великолпное изображеніе полубредовъ Андрея Болконскаго и высокая картина его тихой смерти прекрасны лишь сами по себ, но все-таки эти состоянія его души не влекутъ за собой никакихъ его дйствій впослдствіи, ибо онъ вслдъ за этимъ умираетъ. Они,— эти внутреннія состоянія, — не могутъ дйствовагь даже на другихъ присутствующихъ лицъ, ибо они имъ недоступны, неизвстны, и все то главное, что случается потомъ съ Наташей, съ Пьеромъ и княжной Марьей, могло бы случиться и тогда, если бы кн. Андрей былъ просто убитъ наповалъ, подобно Пет Ростову. Пьеръ могъ бы жениться на Наташ, княжна Марья могла бы вытти за Николая Росгова и вс трое, Пьеръ, княжна Марья и Наташа, могли бы сохранить точно такъ же о княз Андре священную память. Правда, Наташ не пришлось бы покаяться передъ нимь и ходить за нимъ, и, главное, мы, читатели, были бы лишены нсколькихъ образцовыхъ страницъ и высокаго эстетическаго наслажденія, но все-таки мы не видимъ: почему бы Наташ и такъ не вытти за Пьера? Покаяніе хранилось бы въ душ, а потомъ бы остыло. И здсь связь чувствъ съ будущимъ дйствіемъ не особенно сильна.

Весьма возможно, что та глубокая связь мыслей и чувствъ у дйствующихъ лицъ съ ихъ будущимъ, о которой я говорю, соблюдена авторомъ и въ ‘Войн и Мир’ съ большою строгостью. Я не обратилъ на нее вниманія, а другіе, можетъ статься, и обратили.

Пе отвергаю этой возможности. Но вдь я началъ съ того, что смиренно покаялся въ субъективности моего суда. Прошу этого не забывать. Однако, и безъ всякихъ лишнихъ претензій — я могу считать себя достаточно начитаннымъ, достаточно въ жизни опытнымъ, достаточно и со стороны природнаго вкуса не обиженнымъ, чтобы и при самомъ холодномъ, при самомъ отршенномъ состояніи разума имть право на нкоторое довріе къ своему собственному чувству, уже столько лтъ не уступающему ни какимъ бы то ни было чужимъ возраженіямъ, ни своимъ собственнымъ сомнніямъ по этому поводу.

Для меня эта связь въ ‘Карениной’ несравненно видне, чмъ въ ‘Войн и Мир’.

Положимъ, это уже относится не къ психологіи дйствующихъ лицъ, о которой я говорилъ много, и не къ творческой психологіи автора, о которой я еще собираюсь сказать въ конц статьи, а къ психологіи читателя, критика или цнителя вообще.

Такъ что жъ за бда?

Разв непосредственное сначала, непреходящее посл, непобдимое годами впечатлніе критика или просто опытнаго читателя не иметъ никакой уже цны?

Вдь никто не отрицаетъ возможности наблюдать самого себя, поннмать умомъ свои чувства и иаходить имъ не только объясненія, но и основательныя оправданія.

Предостерегаютъ при этомъ только отъ страстности и лицепріятія.

Но какое же тутъ мсто лицепріятію, когда сравниваютъ не авгора съ другимъ авторомъ, а два произведенія одного и того же автора? Работа мысли тутъ совершенно отвлеченная, на столько отвлеченная, на сколько въ современной эстетик это возможно.

А потому мое ‘я’ можетъ, какъ выразился одинъ изъ нашихъ философовъ, смло ‘ссть въ уголъ’ и оттуда смотрть на себя, какъ на читателя, и спрашивать: — ‘что ты чувствовалъ, когда въ первый разъ читалъ оба эти романа въ 68 и 75 году, и что ты чувствуешь теперь?’

И я, читатель, отвчаю моему другому, уже наичистйшему и наистрожайшему ‘я,’ сидяшему въ углу: И тогда, и теперь, когда я ‘Каренину’ прочелъ три раза, а ‘Войну и Миръ’ пять разъ,—я чувствовалъ и чувствую все то же: я вижу въ ‘Анн Карениной’ ясне, чмъ въ ‘Войн и Мир’, ту связь, о которой я говорилъ!’

Я готовъ допустить, что она есть и въ ‘Войн и Мир’, но, чтобы ее отыскать, я долженъ, сверхъ этого предлагаемаго нын труда, еще нарочно, прямо уже съ цлью подобнаго розыска, въ шестой разъ перечесть ‘Войну и Миръ’, потому что сама собой упомянутая связь мн въ глаза не бросиласъ сразу, какъ въ ‘Карениной’. Сверхъ того, я даже знаю, я увренъ, что она есть и тамъ, въ боле скрытномъ, мене обнаруженномъ вид, ибо иначе сами характеры лицъ не были бы такъ полны, такъ ясны, такъ естественны и выдержанны. (Впрочемъ — безъ отношенія къ эпох, а лишь въ боле общемъ смысл). Эга связь тамъ — или боле скрыта въ самомъ дйствіи, или, что тоже весьма важно для правильнаго суда, она въ ‘Войн’ передъ душой читателя заслонена большимъ обиліемъ другихъ эстетическихъ богатствъ, а въ ‘Карениной’ она видне потому, что все остальное значительно бдне. Какъ бы ни былъ читатель опытенъ, внимателенъ, впечатлителенъ и привыченъ вмщать многое разомъ въ ум и сердц своемъ, все-таки основнымъ, общимъ законамъ душевной жизни онъ остается подчиненнымъ. Разомъ вс впечатлнія не пріемлются съ одинаковою силой, особенно при первомъ, всегда непосредственномъ, боле простодушномъ, такъ сказать, чтеніи.

И вотъ, если и есть въ ‘Войн’ эта связь, не только скрытая (какъ въ самой жизни), но и сознательно авторомъ обнаруженная, читателю ршительно не до нея, — не только при первомъ чтеніи, но и при многихъ послдующихъ (какъ случилось со мной).

Нашествіе Наполеона, Аустерлицъ и Бородинская битва, пожаръ Москвы, блескъ двора, интриги и ошибки генераловъ, знаменитыя историческія лица, такіе прелестные образы, какъ Наташа и кн. Андрей, вс эти бреды, сны, широкія фантазіи, эти стратегическіе обзоры автора, его философія, наконецъ — она можетъ не нравиться (какъ не нравится она и мн), но она занимаетъ, она привлекаетъ вниманіе…

За всми этими крупными и тяжелыми или яркими, выпуклыми и блестящими продуктами авторскаго творчества, быть можетъ и незамтна та очень тонкая, но тоже яркая и чрезвычайно крпкая сть внутренней психической связи, которая, въ мене содержательномъ и мене обремененномъ второмъ роман, такъ рзко бросается въ глаза.

Намъ ли только это такъ видно, или самъ авторъ въ ‘Карениной’ захотлъ сознательно надъ этою стороной дла больше потрудиться и ярче освтилъ именно эти руководящія точки потому, что самъ былъ мене развлеченъ и отягощенъ другимъ,— не знаю.

Къ нашей ли это, къ моей читательской психологіи относится, какъ вопросъ о размрахъ и количествахъ воспріятія, или къ психологіи творчества, какъ вопросъ о возможности и невозможности равномрнаго и одновременнаго созрванія всхъ сторонъ дла при художественномъ труд, — ршить не берусь.

Предоставляю это людямъ боле меня свдущимъ и боле привычнымъ къ отвлеченной работ мысли. Самъ же не могу безъ помощи другихъ отршиться отъ мысли, что душевный анализъ въ ‘Карениной’ точне, зрле и поразительне.

Есть еще одинъ особый родъ душевнаго анализа, который вошелъ у насъ въ моду уже съ 40-хъ и 50-хъ годовъ. Графъ Толстой имъ тоже въ свое время много занимался. Его можно назвать анализомъ подозрительности или излишняго подглядыванія.

Напримръ: ‘такая-то статсъ-дама, произнося имя Императрицы Маріи еодоровны, или вообще говоря о царской фамиліи, длаетъ грустное лицо’… или Кутузовъ, краснорчиво и тонко объясняясь съ австрійскимъ генераломъ,— видимо, ‘самъ съ удовольствіемъ слушаетъ себя’. (Часть II, гл. III). Или еще (часть II, глава I):—‘видно было, что раздраженіе полкового командира понравилось ему самому’, и т. п,

Этого рода придирки и предположенія могутъ быть въ натянутости и какъ бы изысканности своей нердко весьма неосновательны и ни къ чему особенному въ развитіи характеровъ не приводятъ, нс говоря уже о томъ, до чего эта привычка нашихъ авторовъ наскучила.

Есть одно мсто въ ‘Войн и Мир’, гд этотъ анализъ подозрительности является даже совершенно неумстнымъ и несправедливымъ, это тамъ, гд графъ Толстой подозрваетъ всхъ матерей въ чувств зависти къ брачному счастію дочерей своихъ.

Въ III-ей части ‘Войны и Мира’, въ глав II-й описывается тотъ вечеръ и ужинъ въ дом Курагиныхъ, когда богатаго Пьера Безухова почти врасплохъ помолвили съ Еленой. Анна Михайловна Друбецкая позцравляетъ Курагину-мать съ этою помолвкой, но княгиня Курагина молчитъ, до того ‘ее мучила зависть къ счастію дочери’.

Но это мсто еще такъ и быть! — Семью Курагиныхъ, вообще лишенную нравственныхъ принциповъ и нравственныхъ чувствъ, можно отдать автору на растерзаніе, но за кого я готовъ по поводу подобной же придирки горячо заступиться и напасть на автора—это за добрую и чадолюбивую графиню Ростову, самимъ авторомъ, по всмъ признакамъ, любимую. Она показываетъ сыну Николаю письмо Андрея Болконскаго, уже помолвленнаго съ Наташей, ‘съ тмъ затаеннымъ чувствомъ недоброжелательства, которое всегда есть у матери противъ будущаго супружескаго счастія дочери’.

Ну къ чему эта натяжка!?. Что допустимо въ княгин Курагиной, то вовсе неестественно въ честной и доброй графин Ростовой! — Если бы это написала женщина, то можно было бы еще, пожалуй, печально задуматься и спросить себя: — ‘А можетъ быть она наврное объ этомъ знаетъ?’ — Да и то, если уже подозрвать и придираться, то я бы въ подобномъ случа охотне сталъ бы подозрвать самую эту романистку въ какой-нибудь личной досад на свою собственную мать или на матерей какихъ-нибудь подругъ, чмъ обвинять всегда и всхъ пожилыхъ матерей въ такомъ не только дурномъ, но и глупомъ чувств.

Теперь уже я, въ свою очередь, хочу придираться за это къ графу Толстому и настойчиво спрашиваю: на что ему была эта почти уродливая и ни на чемъ врномъ не основанная выходка? — Можетъ быть, это дурное душевное движеніе старой графини связано съ чмъ-нибудь дальнйшимъ? — Можетъ быть, это чуть видное смя зла разростется поздне въ большое дерево? — Быть можетъ, Ростова-мать какими-нибудь рчами и поступками разстроитъ бракъ дочери съ Болконскимъ? — Нтъ, объ этомъ и помину не будетъ. Вести себя старая графиня будетъ во всемъ этомъ дл до конца безукоризненно, и чувства ея къ виноватой даже дочери останутся добрыми. Она даже безпрекословно допуститъ князя Андрея умирать въ своемъ дом на рукахъ Наташи. — Связи, значитъ, не будетъ ни съ чмъ дальнйшимъ.

Или, можетъ быть, автору необходимо было придумать это дурыое, нечистое движеніе материнскаго сердца лишь для того, чтобы графиня Ростова не вышла ужъ слишкомъ совершенна. Авторъ любитъ и цнитъ людей идеальныхъ въ жизни, но онъ въ искусств не хочетъ идеализаціи, онъ желаетъ, чтобы вс наилучшіе люди его романовъ были со слабостями, недостатками и не безъ весьма дурныхъ, хотя бы и преходящихъ чувствъ.

Но вдь графиня Ростова и такъ не совершенство, она — хорошая жена, добрая женщина, любящая, ласковая мать, но она, во-первыхъ, никакимъ особеннымъ умомъ не отличается, иногда нсколько капризна, гораздо мене добра и великодушна, чмъ мужъ (напримръ — въ дл подводъ для раненыхъ посл Боронина), съ бдной Соней, которая вполн отъ нея зависитъ, она поступаетъ даже очень жестоко и неблагородно, называя ее въ глаза интриганкой за ея столь естественное желаніе стать женой неизмнно любимаго Николая. Не достаточно ли и всего этого для того, чтобы тни, мшаясь въ мру со свтлыми чертами, длали ея характеръ вполн выпуклымъ?

Разумется, достаточно. Сверхъ того, это подмчаніе и сочиненіе нечистаго чувства вовсе не относится у автора спеціально къ душ гр. Ростовой, а ко всмъ матерямъ, выдающимъ хорошо и удачно своихъ дочерей замужъ. Выдать хорошо ихъ нужно, но незавидовать и не ощущать какого-то тайнаго недоброжелательства— будто бы нельзя! Боже мой! Какая натяжка и какая чрезмрная психологическая претензія! Кто докажетъ общность и неизбжность такого безсмысленнаго движенія? — Никто.

Дло и не въ этомъ, а въ томъ, что гр. Толстой, когда писалъ эти строки, еще не вполн отдлался именно отъ тхъ дурныхъ привычекъ русской школы, о которыхъ я выше говорилъ. Анализъ анализу рознь. Анализъ просто — анализъ здравый: человкъ чувствуетъ вотъ то-то, впечатлніе остается въ ум и въ сердц сильное, положимъ, поздне вслдствіе этого онъ длаетъ то-то. Или это скучный и даже дйствительной жизни вовсе неврный анализъ придирокъ и подозрній. Человкъ чувствуетъ ни съ того ни съ сего и даже ни къ чему непремнно что-то дурное, мелкое, низкое, злое, малодушное. Нтъ ли и въ этомъ своего рода отрицательнаго преувеличенія? Или не было ли у всхъ авторовъ нашихъ, вскормленныхъ духомъ 40-хъ годовъ, у самихъ въ подобныхъ случаяхъ мелкаго чувства, врод стыда высокаго, нкотораго глубоко укоренившагося въ ихъ сердцахъ литературнаго малодушія передъ привычками отрицанія? Я думаю, что это было, и что самъ Л.Н.

Толстой, при всей своей сил и самобытности, смолоду заплатилъ этой слабости обильную дань

И кто же не платилъ этой дани? Литературу 40-хъ и 50-хъ годовъ привыкли у насъ теперь хвалить почти огульно, съ цлыо прогивопоставить ее грубой, прямо революціонной, свирпой и, сверхъ всего этого, весьма хамоватой и нескладной литератур 60-хъ и 70-хъ годовъ. Но и въ этой хваленой литератур 40-хъ и 50-хъ годовъ надо различать дв стороны—теоретическую, такъ сказать, и практическую. Съ одной стороны, эстетическіе взгляды, эстетическiя теоріи, эстетическое міровоззрніе вообще, критику философіи жизни и прекраснаго. Съ другой — художественное исполненіе, художественная практика, стихи, повсти, романы, драматическія творенія. Въ этомъ различеніи можно найти весьма важную точку опоры для сужденія о нкоторыхъ сторонахъ нашей словесности.

Теоріи эстетическія были у насъ въ т времена очень высоки и глубоки по идеалу, ибо он были подъ вліяніемъ германской идеальной критики и философіи, выше которой едва ли уже можно на той же почв подняться.

Практика же художественная приняла у насъ очевь скоро боле или мене отрицателъный, насмшливый, ядовитый и мрачный характеръ.

Практика эта подпала подъ подавляющее вліяніе Гоголя. Или, точне сказать, подъ вліяніе его послднихъ, самыхъ зрлыхъ, но именно ядовитыхъ, мрачныхъ односторонне-сатирическихъ произведеній, изображавшихъ лишь одну пошлость и пошлость жизни нашей.

Вдь не возвышенный паосъ ‘Тараса Бульбы’, ‘Рима’ или ‘Страшной мести’, не могучая фантазія повсти ‘Вій’, не милая веселость ‘Вечеровъ близъ Диканьки’ оставили сильный, глубокій и до сихъ поръ трудно изгладимый слдъ на послдующей литератур, но или прямо сатира ‘Мертвыхъ душъ’, ,Ревизора’ и т. д., или изображеніе горькихъ, жалкихь и болзненныхъ явленій нашей жизни, некрасивый трагізмъ нашихъ будней (особенно городскихъ) въ ‘Шинели’, ‘Невекомъ проспект’ и ‘Запискахъ сумасшедшаго’.

Можно даже позволить себ сказать прямо, что изъ духа, этихъ трехъ послднихъ петербургскихъ повстей Гоголя вышелъ и развился почти весь болзненный и односторонній талантъ Достоевскаго точно такъ же, какъ почти весь Салтыковъ вышелъ изъ ‘Ревизора’ и ‘Мертвыхъ душъ’.

Тургенева и Толстого можно, конечно, поставить въ боле тсную и прямую связь съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, ибо въ ихъ произведеніяхъ мы находимъ и много изящныхъ образовъ изъ русской жизни, а у Достоевскаго и Щедрина нтъ уже и тни изящнаго, они и не умли его изображать.

Однако, всмъ извстно, что и Тургеневъ, и Толстой весьма постепенно, а не вдругъ привыкли видть въ жизни образованнаго русскаго общества черты боле положительныя, характеры боле сильные, образы боле изящные. Они оба съ годами становились смле и смле въ этомъ отношеніи.

Съ годами они оба, въ разной мр и при разныхъ условіяхъ, отвыкали видть везд только бдность и ничтожество духа и жизни. Тургеневъ, къ несчастью, поддавался не разъ сызнова чужимъ революціоннымъ тенденціямъ и этимъ лишалъ свой талантъ самобытности, но Толстого ужъ ни въ чемъ подобномъ обвинять нельзя: онъ былъ всегда независимъ и, коли былъ не правъ, такъ ‘на свой салтыкъ’, какъ говорится. Расположеніе видть везд только бдность духа и только ничтожество жизни у него слабло само собой, и онъ, начавши съ ‘Дтства и Отрочества’, гд такъ много той придирчивости и мелочной подозрительности, о которой идетъ рчь, оконилъ ‘Анной Карениной’, гд этого весьма мало, и народными разсказами, гд обо всхъ этихъ ‘штукахъ’ и изворотахъ, слава Богу, и помину нтъ.

Не мшаетъ также вспомнить тутъ и о военныхъ севастопольскихъ разсказахъ.

Въ томъ же очерк ‘Севастополь въ ма 1855 года’, изъ котораго я выписалъ о смерти Проскухина, эта потребность разыскивать у всхъ людей и при всякомъ случа тщеславіе выразилась особенно сильно.

Выписокъ я здсь длать не стану, кто не помнитъ, пусть самъ посмотритъ.

Люди сражаются, умираютъ, каждый съ часу на часъ можетъ ожидать смерти или увчья, а между тмъ каждый офицеръ безпрестанно тревожится о томъ, какъ съ нимъ обойдутся т офицеры, которые стоятъ выше его въ обществ, богаче, элегантне, знатне и т. д.

Очеркъ почти въ начал характеризуется вопросомъ: ‘отчего Гомеръ и Шекспиръ писали о томъ-то и о томъ-то (о слав, любви и т. д.), а не о тщеславіи, а теперь все пишутъ о тщеславіи?’.

По поводу этого вопроса можно бы много поговорить. Но я воздержусь, сдлаю надъ собой усиліе, ибо я и такъ, по природному складу моему, расположенъ отвлекаться въ сторону.

Скажу только кратко о двухъ сторонахъ этого дла.

Во-первыхъ, во времена Гомера и Шекспира, вроятно, и не находили ничего худого и презрннаго въ томъ, что человкъ думаетъ о томъ, какъ взглянутъ на него люди высшіе, боле знатные, сильные, боле блестящіе и такъ дале. Эю казалось такъ естественно, такъ просто, что и безпокоится тутъ не къ чему.

Во-вторыхъ, желаніе нравиться, производить на людей выгодное впечатлніе пробуждается въ людяхъ не при вид однихъ только высшихъ. Въ наше, напримръ, ‘демократическое’ время искательство у низшихъ, у толпы, у простолюдиновъ стало еще сильне и вредне древняго, вковчнаго и естественнаго желанія хоть чмъ-нибудь да сравниться съ высшими (оставаясь даже и на своемъ мст), понравиться имъ, получить доступъ въ ихъ общество и т. д.

Тутъ, замтимъ еще, вовсе и не одно самолюбіе въ дйствіи. Нердко это просто хорошій вкусъ, человкъ находитъ, что высшее общество лучше, пріятне, веселе… И во многихъ случаяхъ онъ правъ.

Къ чему такія болзненныя, эгалитарнаго духа и натянутыя придирки?

Это опять т же микроскопическія нервныя волокна, которыя рисовальщикъ изобразилъ въ вид крупныхъ, настоящихъ нервовъ и выставилъ ихъ въ неправильной перспектив на передъ.

Вотъ если бы какое-нибудь мелкое движеніе самолюбія заставило человка измнить долгу и любви, или какому-нибудь другому высокому длу или чистому чувству, — то можно его за это осудить. А если люди дло свое длаютъ, долгъ свой исполняютъ, какъ исполняютъ его боле или мене вс русскіе офицеры въ очеркахъ Толстого, такъ что же за бда, что они позабавятся немножко и тмъ стремленіемъ къ высшимъ, которое молодой (въ то время) авторъ называлъ спеціально тщеславнымъ?

Спеціально и неправильно, именно потому, что слишкомъ спеціально, ибо тщеславиться можно всмъ, чмъ угодно,— самыми противоположными вешами: роскошыо и суровымъ образомъ жизни, щегольствомъ и неряшествомъ, знатнымъ и низкимъ происхожденіемъ, гордымъ характеромъ и смиреніемъ духа.. и т. д.

Да къ тому же и то сказать: почему гр. Толстой зналъ наврное въ 55 году, что чувствовали разные офицеры?

Вдь это одно лишь подозрительное предположеніе ума, еще незрлаго и болзненнымъ отрицаніемъ 50-хъ годовъ въ одну сторону сбитаго. Наконецъ, — да будетъ прощена мн эта ‘личность’, — если гр. Толстой, смолоду и не устоявшись внутренно, самъ былъ таковъ, — то мы не обязаны врить, что онъ черезъ это зналъ твердо, врно и душу всхъ другихъ… Прибавлю еще кстати и то, что вс эти самолюбивыя и тщеславныя движенія гр. Толстой въ то время находилъ только у людей образованнаго класса. О самолюбіи и тщеславіи солдатъ и мужиковъ онъ везд молчитъ.

Почему это? — Потому ли, что онъ ихъ внутреннихъ процессовъ вообще не въ силахъ разбирать? — Потому ли, что ему психологическій анализъ и Левинской собаки Ласки (на охот), и самого Напалеона І-го показался доступне, чмъ анализъ чувствъ и мыслей Каратаева и другихъ ‘простыхъ’ русскихъ людей?

Или потому, что онъ думаетъ, будто у мужиковъ и солдатъ нтъ того же самаго самолюбія и тщеславія, какъ и у насъ? Неужели, изучавши ихъ такъ долго, гр. Толстой это думаетъ? — Я тоже ихъ знаю недурно, и нахожу, что во многомъ они, эти русскіе простолюдины, еще самолюбиве и тщеславне насъ.

Частыя приложенія этихъ общихъ чувствъ могутъ быть у нихъ иныя, формы проявленія несхожія съ нами, и больше ничего, сущность все та же.

И кухонный мужикъ Герасимъ въ ‘смерти Ивана Ильича’ у себя въ деревнв, или вообще въ своемъ обществ, могъ точно также быть связанъ своего рода обычаями,—приличіями и тщеславіемъ, какъ Иванъ Ильичъ былъ связанъ всю жизнь обычаями и приличіями своего круга — и вытекающимъ изъ этой зависимости тщеславіемъ.

Я скажу даже больше: простолюдины въ своемъ кругу гораздо больше нашего изъ самолюбія боятся нарушить приличія. Я приведу только одинъ примръ (а ихъ бездна!). У насъ въ городахъ и въ среднемъ обществ, и въ высшемъ, приходятъ люди другъ къ другу въ гости, разговариваютъ по цлымъ часамъ, сидятъ и уходятъ, не претендуя ни на какое угощеніе. Имъ хочется видться, поговорить, и только. Пусть же попробуетъ московская горничная, или дворникъ пригласить къ себ знакомыхъ такъ, по нашему? 3асмютъ, осудятъ, оскорбятъ самолюбіе. Знаю это по опыту. Живя въ Москв еще недавно, я не разъ говорилъ служителямъ моимъ: ‘Что вы не зовете къ себ никогда гостей? — Никто къ вамъ не ходитъ? Вамъ скучно’. И они отвчали мн: ‘У насъ по-вашему нельзя: пришли, ну, чаю выпили — и ушли, а то и такъ, у насъ это дорого обойдется, поставь имъ и то, и другое. Иначе засмютъ’.

Неужели гр. Толстой ничего этого не знаетъ? Да между нами еще есть люди, которые даже самолюбіе свое нердко полагаютъ именно въ томъ, чтобы длать въ обществ все по-своему, а простолюдинамъ и въ голову не приходитъ пренебрегать общественнымъ мнніемъ своей среды. Они мнніе этой среды принимаютъ къ сердцу живе нашего.

Дло въ томъ, что во времена Гомера и Шекспира міросозерцаніе преобладало религіозно-аристократическое, или героическое и, слдовательно, боле эстетическое, чмъ ныншнее. А нынче преобладаетъ міровоззрніе утилитарно-моральное съ эгалитарною наклонностыо. Потому-то съ 40-хъ годовъ и въ нашей литератур такъ неуклюже размножились вс эти подозрнія и придирки.

Чрезвычайно пріятно видть, что уже въ ‘Войн и Мир’ психологическій анализъ гр. Толстого сошелъ съ этого узкаго и ложнаго пути и принялъ характеръ боле здравый, добрый, такъ-сказать, разнообразный и органическій

Что касается до ‘Анны Карениной’, то въ ней этого рода анализа еще меньше. Тщеславіе есть, разумется, — какъ ему не быть? и мстами оно даже очень сильно выражено въ поведеніи лицъ, но авторъ самъ, видимо, меньше его разыскиваетъ и меньше прежняго о немъ безплодно сокрушается.

Мн представляется, что въ ‘Анн Карениной’ самая насмшливость автора, мстами очень тонкая, остроумная и милая, принимаетъ тотъ добродушный и примирительный характеръ, которымъ дышетъ юморъ Гончарова и его насмшка… Ни желчи, ни злобы, ни придирокъ, а просто сама жизнь со всею полнотой ея и съ тмъ равновсіемъ зла и добра, которое доступно въ ней чувству здравомыслящаго человка.

Этотъ Гончаровскій почти ‘елейный’, тонкій и добрый характеръ комизма, юмора или насмшки въ приложеніи къ жизни круга высшаго и богатаго — въ нашей литератур совершенная новость. И эта новость, къ тому же, свидтельствуетъ о нкоемъ весьма правдивомъ и почтенномъ чувств, подъ вліяніемъ котораго находился авторъ во время созрванія этого послдняго своего романа.

Мы не знаемъ, что пменво онъ имлъ въ виду, но если, паче чаянія, онъ думалъ написать романъ ‘отрицательный» то онъ ошибся.

Насильно извлечь отрицаніе можно изъ всего: Добролюбовъ сумлъ и Островскаго представить отрицательнымъ писателемъ, и молодой Громека нашелъ, что Вронскій безсодержателенъ потому, что онъ не мечется туда и сюда въ этихъ проклятыхъ исканіяхъ, которымъ предается у насъ теперь такое множество бездарныхъ и безхарактерныхъ людей.

Ну, да вдь это какъ кому угодно. А для человка, не исказившаго своего чувства подобными исканіями невозможнаго, жить умомъ и душой въ ‘Анн Карениной’ просто весело.

И весело оно не такъ, какъ бываетъ весело въ волшебной и героической сказк, а такъ, какъ бываетъ весело въ жизни дйствительной, когда она широка, умна, изящна и драматична. Жизнь, изображенную въ ‘Анн Карениной’, можно осудить строго только съ одной стороны: она недостаточно религіозна, недостаточно православна.

Но это уже вина русскаго общества, а не графа Толстого. Православная жизнь въ Россіи есть, и за самые послдніе годы она даже сильно стала возрастать, но въ городахъ, и даже въ помщичьихъ имніяхъ, и вообще въ міру ее надо разыскивать тамъ и сямъ, какъ оазисы. И чтобы видть ее въ боле опредленномъ, развитомъ состояніи, въ боле разнообразномъ и боле ясномъ вид, надо вращаться около большихъ нашихъ монастырей, въ нравственной связи съ которыми состоитъ еще, слава Богу, у насъ большое множество врующихъ и образованныхъ мірянъ и знатнаго, и средняго класса.

Для описанія этой настоящей православной жизни, тоже не лишенной ни пороковъ и слабостей, ни драматизма и поэзіи, надо имть особаго рода опытъ, котораго у графа Толстого не было. А чтобы изображать такую жизнь, которой онъ не знаетъ и ясно не понимаетъ, гр. Толстой слишкомъ реалистъ и слишкомъ съ художественной стороны добросовстенъ.

Достоевскій могъ, по своей лирической и субъективной натур, вообразить, что онъ представляетъ намъ реальное православіе и русское монашество въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’. Для Достоевскаго его собетвенныя мечты о небесномъ Іерусалим на этой земл были дороже какъ жизненной правды, такъ и истинныхъ церковныхъ нравовъ, но у гр. Толстого сама филантропическая тенденція его никогда не могла испортить жизненной поэзіи и жизненной правды. Что бы ни думалъ самъ авторъ о жизни, изображенной имъ въ ‘Анн Карениной’, мы ее любимъ, эту жизнь, и хоть и можемъ жалть, что съ нею не связанъ и надъ ней не вознесенъ идеалъ боле церковный и аскетическій (ибо она бы тогда стала во многомъ еще лучше), но все-таки можно удовлетвориться до нкоторой степени ея содержательностью и полнотой. Особенно при твердой увренности, что ‘небеснаго Іерусалима’ на знакомой намъ этой земл никогда не будетъ.

Теперь о грубостяхъ, неопрятностяхъ и вообще о физическихъ собственно подмчаніяхъ и наблюденіяхъ. Грубость грубости — рознь. Я вовсе не противъ грубости безусловно. Я даже люблю ее тамъ, гд она кстати. Я, главное, противъ ‘нескладицы’ языка современнаго, извращеннаго, извороченнаго туда и сюда тми ‘шишками’, ‘колючками’ и ‘ямами’ натурализма, о которыхъ я не разъ уже поминалъ, я противъ ни къ чему не ведущей какофоніи и како-психіи нашего почти всеобщаго стиля, я противъ этого взбиванія нечистой пны до самаго потолка,— взбиванія, равносильнаго сладкой риторической пн прошлаго вка, равносильнаго по излишеству, но вовсе не равноцннаго по достоинству, ибо во сто разъ лучше пна душистая и нсколько даже слащавая, могущая, при даровитости ритора, возвысить помыслы наши, чмъ цлая куча мусора и дряни, облитой безполезными помоями. Когда у Толстого Иванъ Ильичъ ходитъ ‘на судно’ — это ничего. Иванъ Ильичъ — больной, умирающій человкъ. Мн это здсь нравится. А когда у Гоголя Тентетниковъ, просыпаясь по утру, все лежитъ и все ‘протираетъ глаза’, а глаза у него ‘маленькіе’,—то это и очень гадко и ненужно. Хочется сейчасъ же похать къ генералу Бетрищеву и сказать идеальной Улиньк: ‘Послушайте — не выходите замужъ за Тентетникова, онъ по утру, по свидтельству самого Н. В. Гоголя, ужасно противенъ!’ Зачмъ это? — Черта Ивана Ильича — живая черта, его жалко. ‘Протираніе маленькихъ глазъ’ у молодого человка, въ котораго влюблена высокочтимая авторомъ героиня — это ужъ не черта, а какая-то дубина, какое-то бревно эстетическаго претыканія. Могъ онъ и не протирать глаза всякій разъ, могли быть и глаза побольше. Ничего тутъ органическаго нтъ, а только отвратительно.

И въ ‘Войн и Мир’, и даже въ ‘Анн Карениной’ (хотя гораздо мене) мы найдемъ примры, подобные и тому, и другому.

Когда Андрей Болконскій детъ съ Кутузовымъ въ коляск, и Кутузовъ разсуждаетъ о томъ, что придется положить много народу въ предстоящихъ сраженіяхъ, Андрей, глядя на давній шрамъ на виск стараго полководца, съ почтеніемъ думаетъ: ‘Кутузовъ самъ перенесъ уже вс личныя опасности военнаго дла, и потому онъ иметъ право такъ разсуждать’. Это прекрасно, какъ психическій анализъ души Андрея, и достаточно, какъ физическое наблюденіе. То-есть оно было бы достаточно, если бы сказано было просто: ‘шрамъ’ или ‘глубокій шрамъ’, но именно то, что я зову дурными привычками натурализма, заставило графа Толстого прибавить: ‘чисто промытыя сборки шрама’. Физическая опрятность знаменитаго и свтскаго воина мн очень нравится, но не могу по этому случаю похвалить тоже знаменитаго и тоже свтскаго литератора за эту ненужную туалетную подробность. Замчу еще мимоходомъ по поводу той же страницы, на которой идетъ рчь о ‘промытомъ шрам’. Нсколько выше Кутузовъ, прощаясь съ Багратіономъ, передъ Шенграбенскимъ сраженіемъ, со слезами благословляетъ его. Это прекрасно. ‘Онъ притянулъ къ себ лвою рукой Багратіона, а правою, на которой было кольцо, видимо-привыч-и ы м ъ жестомъ перекрестилъ его и подставилъ ему пухлую щеку…’ и т. д. Я спрашиваю: на что мн знаніе, которою именно рукой онъ его притянулъ? И на что тутъ кольцо? О томъ, что Кутузовъ былъ толстъ, что у у него щеки были пухлыя, шея пухлая, руки, вроятно, тоже пухлыя — мы давно и такъ знаемъ, слышали не разъ уже и услышимъ еще. Этотъ оттнокъ ‘видимо-привычнымъ жестомъ’ — тоже выраженіе или наблюденіе не простое, не неизбжное, а одно изъ тхъ, которыя какъ-то завелись у насъ съ 40-хъ годовъ, — и всего такого множество въ ‘Войн и Мир’.

Перевернемъ еще страницу назадъ. Князь Болконскій поссорился съ обознымъ офицеромъ и хотлъ его ударить. ‘Офицеръ махнулъ рукой и торопливо отъхалъ прочь’. Черезъ дв строки: ‘Князь Андрей… торопливо отъхалъ отъ лкарской жены и т. д.’ Само по себ это слово ‘торопливо’ — нихудо, ни хорошо. Но вс до того у насъ привыкли машинально его употреблять, считая долгомъ подражать ‘корифеямъ’, — что ужъ самимъ ‘корифеямъ’-то давно бы пора разлюбить его. Еще, и все на той же страниц (часть 2-я, глава XIII): ‘Неевицкій, пережевывая что-то сочнымъ ртомъ’, зоветъ къ себ Андрея Болконскаго. Конечно, онъ могь звать его и не пережевывая ничего. Вдь это все таже ‘избыточность наблюденія’, о которой я говорилъ вначал.

(— Да, Маша, я васъ разлюбилъ, — процдилъ Евгеній Мерзавцевъ, разрзывая котлету и высоко поднимая локти)…

И хотя ротъ у всякаго человка ‘сочный’, пока онъ здоровъ, — такъ что о рт Несвицкаго можно было бы и не говорить, — но такъ и быть — пусть ротъ его будетъ особенно сочный, но вдь мы и это знаемъ еще съ того времени, какъ наши жгли мостъ на рк Энс. И тамъ былъ тотъ же штабный офицеръ Несвицкій, и тамъ онъ шутилъ съ другими офицерами, ‘пережевывая пирожокъ въ своемъ красивомъ, влажномъ рт’. (Глава VI, та же часть).

Во всемъ этомъ, приведенномъ здсь, нтъ, конечно, ничего неприличнаго, грубаго и неопрятнаго. Но это нескладно и не нужно — вотъ горе… Ужъ лучше — неприличное…

Возьмемъ еще примръ, наиболе рзкій. Когда замужняя Наташа въ конц книги выноситъ показывать въ гостиную дтскія пеленки, на которыхъ пятно изъ зеленаго стало желтымъ, то хоть это и весьма не красиво и грубо, — но оно здсь кстати, оно иметъ большое значеніе. Это показываетъ, до чего Наташа, подобно многимъ русскимъ женщинамъ, распустилась замужемъ, и до чего она забываетъ, за силой своего материнскаго чувства, какъ другимъ-то, даже и любящимъ ея семью людямъ, ничуть не интересно заниматься такими медицинскими наблюденіями. Вдь и самому близкому другу дома достаточно будетъ слышать отъ нея, что ребенку лучше. Гр. Толстой отъ себя хвалитъ Наташу за то, что она, вышедши замужъ, вовсе перестала заботиться о своей наружности, но читатель не обязанъ соглашаться съ нимъ въ этомъ, читатель вынужденъ только признать и на этотъ разъ, до чего сила таланта сумла и въ этомъ послднемъ и неряшливомъ фазис развитія любимой героини сдлать ее симпатичной и занимательной!

Поэтому-то я считаю, что эти пеленки не только допустимы въ реалистическомъ искусств, но даже и очень нужны.

Но, когда Пьеръ ‘тетёшкаетъ’ (непремнно тетёшкаетъ. Почему же не просто ‘няньчитъ’?) на большой рук своей (эти руки!!) того же ребенка, и ребенокъ вдругъ мараетъ ему руки — это ничуть не нужно, и ничего не доказываетъ. Это грязь для грязи, ‘искусство для искусства’, натурализмъ самъ для себя. Или, когда Пьеръ въ той же сцен улыбается ‘своимъ беззубымъ ртомъ’. Это еще хуже. На что это? — Это безобразіе для безобразія. И ребенокъ не ежеминутно же мараетъ родителей, и года Пьера Безухова (даже и въ конц книги) еще не таковы, чтобы непремнно не было зубовъ, могли быть, могли и не быть. Это уже не здравый реализмъ, это ‘дурная привычка’, врод привычки русскихъ простолюдиновъ браться не за замокъ блой двери, а непремнно ‘захватать’ ее пальцами тамъ, гд не нужно.

Позволю себ повторить еще разъ, что я говорю здсь не про одну собственно грубую или собственно неопрятную наблюдательность, но и вообще про излишнюю физическую наблюдательность, такъ, какъ прежде говорилъ объ излишней психической придирчивости русскихъ романистовъ. Напримръ: Наташа безъ всякой нужды ударяется въ дверь головой, когда, по возвращеніи въ разоренную Москву, впервые встрчается съ Пьеромъ и взволнованная уходитъ. Мн такъ кажется: если бы она ударилась объ дверь передъ объясненіемъ въ любви къ Пьеру или вообще передъ какимъ-нибудь разговоромъ, а не посл, то могло бы еще что-нибудь очень важное психическое съ этимъ физическимъ быть въ связи, точно такъ же, какъ грибъ С. И. Кознышева, или та ‘бумажка на тарелк’, которую на обд Багратіона подавали Пьеру, а Долоховъ схватилъ ее прежде его, и Безухій, уже раздраженный, тотчасъ же вызвалъ его за это на дуэль. Ударилась Наташа прежде, — сла бы, заплакала, Пьеръ взялъ бы ее за руку и т. д. Они, оба смягченные и растроганные (она — физическимъ страданіемъ, онъ—состраданіемъ), объяснились бы слово за слово въ любви. Но посл, но уходя изъ комнаты, — это ни къ чему! — Это не грибъ Сергя Ивановича, не бумажка Долоховаи Пьера, это даже не пеленки—это случайность для случайности, это нятяжка реализма. Если бы, предположимъ, кто-нибудь изъ старшихъ родныхъ или знакомыхъ гр. Толстого и разсказалъ бы ему, что въ 13-мъ году такая-то тетка его, похожая на Наташу, въ подобномъ именно случа, тоже уходя, ударилась головой объ дверь, или что у графа Безбородко (положимъ) въ то время, когда у него еще родились дти, уже не было зубовъ, то такъ какъ ни то, ни другое ни съ чмъ внутреннимъ органически не связано, а само по себ очень некрасиво, то и слдовало бы все это пропустить.

Если же опять вспомнить о Гогол по этому поводу, то обнаружится вотъ что: Гоголь — и хуже и лучше. Хуже, слабе Толстого тмъ, что онъ уже вовсе не уметъ въ томъ же самомъ сочиненіи, страницъ 5—10 спустя, вознаградить насъ, какъ вознаграждаетъ Толстой, за вс эти ‘промытые шрамы’, пеленки, сопнія и беззубости, то такимъ тонкимъ описаніемъ бальнаго женскаго туалета, которому могла бы позавидовать всякая женщина-авторша, — то изящнымъ изображеніемъ Императора Александра, то другими чертами изъ жизни лгодей XIX вка, столь поэтическими, что он могли бы найти себ мсто и на самыхъ благоухающихъ страницахъ Авроры Дюдеванъ. У Гоголя въ его позднйшихъ романахъ и повстяхъ (изъ средне-дворянской великорусской жизни) ничего подобнаго, конечно, мы не найдемъ. Пріемы Толстого разнообразне, полне и ближе подходятъ къ полнот и разнообразію дйствительной жизни. Но именно поэтому-то, то-есть потому, что Гоголь односторонне интензивенъ — ему и необходимы были и ‘запахъ Петрушки’, и ‘пупъ’ Ноздревскаго щенка, и ‘икота’ (которою начинается ‘Тяжба’), и ‘обмокни’ вмсто ‘Евдокія’.

— ‘Гоголь — c’est un genre, a y другихъ у вашихъ — это все ни къ селу, ни къ городу’. Такъ говорила, бывало, мн въ 50-хъ годахъ одна очень умная московская дама, пріятельница Хомякова. Говорила она мн это по поводу очерка ‘Уздный лкарь’ въ ‘Запискахъ охотника’, которыя вообще были ей не по душ, а меня, юношу, восхищали тогда до того, что я ставилъ ихъ гораздо выше ‘Мертвыхъ душъ’. Поздне я съ удивленіемъ понялъ, что эта дама была во многомъ праве меня… ‘Gogol c’ est un genre!..’ У него почти нтъ середины между поэзіей и паосомъ ‘Рима’, ‘Т. Бульбы’, ‘Вія’ и мерзостью запустнія ‘Мертвыхъ душъ’ и ‘Ревизора’. А зачмъ экстензивному, почти неисчерпаемому, Толстому эти излишества — не знаю. Довольно бы и органическихъ, Шекспировскихъ, крупныхъ грубостей, довольно бы пеленокъ, грязныхъ пальцевъ на ногахъ у Пьера въ плну. На что же эти мелкія шероховатости и намъ и ему? ‘Дурныя привычки’—больше ничего.

До смерти надоло это наше всероссійское ‘ковыряніе’ какое-то! Чувствую, что и мое это слово ‘ковыряніе’ гадко и грубо, но ни хуже, ни лучше не могу уже найти выраженія! И я вдь — воспитанникъ той же школы, но только протестующій, а не благоговющій безусловно.

Въ громкомъ чтеніи вся эта непростота рчи особенно замтна, эти повторенія: ‘торопливо’, ‘неволъно’, ‘невольно’, ‘чуждый’, ‘чуждый’, ‘нервно’, ‘нервно’, ‘пухлое’, ‘пухлое’ и т. д., ‘сочный ротъ’, ‘беззубый ротъ’, эти частыя психическія подсматриванія и ненужныя наблюденія тлесная — въ громкомъ чтеніи, не только у Толстого, но и у большинства лучшихъ нашихъ авторовъ — у Тургенева, Писемскаго, Достоевскаго — иногда просто несносны! И у Толстого — эти именно недостатки или, врне, излишества — несравненно еще замтне, рзче и учащенне, чмъ у другихъ.

Можетъ быть, потому, что у него все, вс силы, свойственныя нашей школ, и высокія, и худыя — вдесятеро больше, чмъ у другихъ… И свтъ и тни рзче. Я ужъ сказалъ: онъ сиватеріумъ въ разряд — пахидермовъ.

XI.

Найдемъ ли мы все это — не совсмъ похвальное: и грубости, и легкія грубоватости, и ненужныя подмчанія и вс т ‘шншки’ претыканія въ самомъ язык, въ самой рчи, о которыхъ я такъ искренно и давно горюю, — найдемъ ли мы все это, спрашиваю я себя, въ ‘Анн Карениной?’ Найдемъ, конечно, но въ меньшей мр, чмъ въ ‘Войн и Мир’.

Слдовало бы ожидать, что авторъ въ роман современномъ допуститъ всего этого больше, чмъ въ эпопе-хроник 12-го года, ибо все это: и придирчивый, душевный разборъ, вчно готовый что-то подкараулить, и ‘промытый шрамъ’, и безъ всякой крайности ‘беззубый ротъ’, и ‘высоко поднимая локти’, и ‘сюсюканье’ (см. у Достоевскаго почти везд), и все этому подобное — есть русская литературная особенность новйшаго времени, вовсе не свойственная временамъ Консульства и Первой Имперіи. Я ужъ говорилъ, что взыскательному цнителю, для наивысшей степени его эстетическаго удовлетворенія, дороги не одни только событія, ему дорога еще и та обще-психическая музыка, которая ихъ сопровождаетъ, ему дорого вяніе эпохи. Во времена Аустерлица и Березины — въ чужую душу слишкомъ далеко не углублялись (разв изъ практическихъ цлей, чтобы кто-нибудь ‘не подвелъ бы’), если замчали у кого-нибудь прыщикъ, то въ созерцаніе его, вроятно, не находили долгомъ современности погружаться, Гоголя еще не читали, и самъ Гоголь (т.-е. малороссійскій средней руки дворянинъ) не сталъ бы и писать тогда о ‘Шинели’ и ‘Мертвыхъ душахъ’, а вроятно писалъ бы оды о какихъ-нибудь ‘народо-вержущихъ волканахъ’ и, познакомившись съ генераломъ Бетрищевымъ, не сталъ бы описыватъ подробно, какъ онъ ‘умывается’, а восплъ бы его храбрость въ стихахъ… Въ этомъ род:

Возстань, безстрашный вождь, Бетрищевъ благородный!

Въ то время все было у насъ проще (т. е. малосложне). Наблюдательность гораздо поверхностне, вкусы въ высшемъ кругу отборне и въ то же время ‘иностранне’, такъ сказать, и однообразне, чмъ теперь. Самоотверженія на дл, быть можетъ, было и больше, чмъ теперь (не знаю), но самоосужденія безъ нужды, изъ одной любви къ нему, или по подражательной привычк ума, несравненно меньше и т. д.

Можно бы, я говорю, ожидать поэтому, что въ роман изъ жизни 12-го года всего этого, и Гоголевскаго, и Тургеневскаго, будетъ гораздо меныне, а въ ‘Анн Карениной’ очень много. Однако, случилось наоборотъ. Случилось это оттого, что ‘Война и Миръ’ написалась графу Толстому прежде, ‘Анна Каренина’ посл. Художники, очень бога-тые духомъ, отслуживши съ успхомъ и до сытости одной манер, спшатъ перейти къ другой. Не только чужое— близкое, чужое — вчерашнее, чужое — современное, чужое— родственное имъ наскучаетъ и претнтъ, но и свое собственное, уже излившееся въ знакомую и удовлетворительную форму, имъ скоро становится постылымъ. Они ищутъ новыхъ путей, новыхъ формъ—и нердко находятъ ихъ. Такъ случилось и съ двумя романами графа, Толстого. Онъ сбылъ съ души своей въ первую книгу огромный и разнообразный запасъ личнаго матерьяла,—сбылъ и вышелъ на новый путь съ ношей облегченною, но вовсе не исчерпанною. Эгого лично — художественнаго запаса осталось еще достаточно, чтобы дать намъ въ ‘Карениной’ прекрасное содержаніе, и вмст съ тмъ тяжесть запаса была уже на столько уменьшена, что съ порядкомъ, чистотой и правдивостью работы можно было легче справиться. Самый языкъ, даже и при громкомъ чтеніи, сталъ ровне и пріятне. Зеркало художественнаго отраженія стало чище и врне. Ни поэзія, ни ясность не утратились ничуть, стерлось только то, что ‘засидли’ несносныя мухи натуральной школы. Казалось бы, что нужно дальней эпопе быть объективне, а близкому роману—субъективне, вышло наоборотъ. Придерживаясь терминологіи, любимой въ то время, когда были молоды Герценъ, Катковъ, Бакунинъ и Блинскій, можно сказать, что ‘Война и Миръ’ — произведеніе боле объективное по намренію, но объективность его очень субъективна, а ‘Каренина’ — произведеніе боле субъективное, по близости къ автору и эпохи, и среды, и по характеру главнаго лица — Левина, но субъективность его объективировалась до возможной степени совершенства.

Вопросъ теперь: въ ‘Анн Карениной’ эти скверныя мушиныя пятнышки нашего натурализма — вс ли они стерлись или не вс?

Конечно не вс. Стерлись они до-тла у Толстого только въ мелкихъ народныхъ разсказахъ (‘Чмъ люди живы’, ‘Свчка’ и т. д.), стирались они значительно, впрочемъ, и гораздо еще раньше: въ ‘Кавказскомъ плнник’, въ превосходномъ разсказ ‘Богь правду любитъ’, и вообще въ небольшихъ разсказахъ для дтей и для народа. (Счастливыя дти! Счастливый народъ! Они литературно благовоспитанне насъ: имъ не нужно этого ‘мушинаго засиживанія’ художественныхъ зеркалъ! Съ этой стороны, конечно, Житія Святыхъ, ‘Бова Королевичъ’ и ‘Битва русскихъ съ кабардинцами’ воспитываютъ лучше, чмъ ‘Мертвыя души’, чмъ ‘Записки охотника’, или чмъ безумные извороты больного и безсилънаго самолюбія въ сочиненіяхъ Достоевскаго!..).

Итакъ, гд же эти лишнія пятна въ ‘Карениной? — Я нападаю только на лишнія. Посмотримъ.

Сидитъ новобрачная Китти Левина и глядитъ на ‘затылокъ и красную шею мужа’, который занятъ у стола. Глядитъ ‘съ чувствомъ собственности’. Понятно, остроумно, цломудренно и нужно.

Прізжаетъ Анна въ Петербургъ изъ Москвы, посл знакомства съ Вронскимъ, и въ первый разъ замчаетъ, что у стараго мужа ‘уши торчатъ противно изъ-подъ цилиндра’. Тоже понятно, тонко, врно и опрятно. Но когда Каренинъ, засыпая около жены, уже влюбленной въ другого, начинаетъ ‘свистать’ носомъ — меня коробитъ. Отвратительно, неловко и ненужно. Или еще, когда Вронскій при товарищахъ моетъ ‘свою тоже красную шею’… Этого, положимъ, физически противнымъ нельзя назвать. Противнаго нтъ ничего въ загорлой ше сильнаго мужчины. Даже это, какъ нкая сила своего рода, можетъ и понравиться, какъ нравится всегда самому графу Толстому здоровый солдатскій или мужицкій потъ на свжемъ воздух. Но такъ какъ товарищи Вронскаго — не Китти и не Анна,—то это совсмъ и не нужно. Это обременительно, какъ ‘сочный ротъ’ Несвицкаго и какъ ‘пухлая щека’, ‘пухлая рука’ Кутузова.

Но вотъ, подъ самый конецъ этой прекрасной и обдуманнои книги, мы встрчаемъ одно такое мстечко, гд ужъ не одна, а десять, кажется, мухъ посидли долго и ‘насидли’ такъ густо, что и соскоблить нельзя!

Это больной зубъ Вронскаго передъ отъздомъ въ Сербію.

Вронскій, посл трагической смерти Анны, детъ сражаться за славянъ. Онъ снарядилъ на свой счетъ цлый отрядъ. Мрачный, неутшный, убитый, но все такой же твердый и ршительный, онъ ходитъ взадъ и впередъ по платформ.

Вронскій ходитъ и разговариваетъ съ С. И. Кознышевымъ, который играетъ въ этомъ случа ту дятельную роль, которую игралъ И. С. Аксаковъ во время подвиговъ Черняева въ Сербіи.

Заставить скрытнаго и гордаго Вронскаго высказывать свои сердечныя чувства такъ просто и откровенно Кознышеву, который съ нимъ вовсе не былъ близокъ и до этой минуты даже и не любилъ его, — это выдумка по истин геніальная! Именно ему! Кому же другому? Конечно, не брату и не матери, которые всегда были противъ его любви къ Анн. Не товарищу какому-нибудь, вс они, эти военные товарищи, должны были теперь нестерпимо тяготить Вронскаго: они напоминали ему невозвратные дни восторговъ, борьбы и счастья, къ тому же, многіе изъ нихъ были слишкомъ легкомысленны въ длахъ сердца и не подходили къ глубокой натур Вронскаго. Не съ Левинымъ же, угловатымъ и къ Вронскому нерасположеннымъ, было свести его на этой платформ и заставить высказыватъся съ откровенностью, вовсе ему не обычною! Съ кмъ же? Появленіе Кознышева превосходно разршило эту художественную задачу автора. Оно дало возможность дорисовать до идеальнаго совершенства характеръ молодого графа, — сложный и цльный, сдержанный и, когда нужно, прямой, во всхъ случаяхъ жизни — силъный.

Вронскаго съ Кознышевымъ соединялъ общій интересъ: сербская война. Правда, у Кознышева сербскія дла — главная цль, имъ движетъ политическая мысль, Вронскій же— подъ вліяніемъ личнаго горя, и Сербія для него не цль, а средство, исходъ, достойный его энергіи и практическаго ума. Но ближайшій интересъ, все-таки, у нихъ теперь съ Сергемъ Иванычемъ одинъ и тотъ же. Сергй Иванычъ пламенно желаетъ торжества сербамъ и русскимъ охотникамъ, но вдь и Вронскій, который до тхъ поръ о Сербіи, вроятно, и не думалъ, — теперь, разумется, желаетъ того же. Сверхъ того, Кознышевъ—человкъ лтъ солидныхъ, благородный, умный и серьезный, внушающій довріе, исторія Вронскаго съ Анной, конечно, и ему, какъ и всмъ, извстна, а главное (для Вронскаго), при всхъ качествахъ Сергя Иваныча, онъ — человкъ всей этой исторіи вовсе чуждый и поэтому ничего у Вронскаго между строкъ не читающій… И вотъ съ этимъ чужимъ человкомъ, узжая быть можетъ, ‘на убой’, Вронскій говоритъ о жестокомъ гор своемъ охотне, откровенне, чмъ говорилъ бы ои съ Петрицкимъ, съ братомъ, Серпуховскимъ и даже съ Япівинымъ. Удивительно! Но опять-таки — бочка геніальнаго меда и ложка этого ‘мушинаго’ дегтя!

‘У Вронскаго болитъ зубъ, и слюна наполняетъ ему ротъ’.

Ну, позвольте, разв ужъ и не можетъ случиться, чтобы

молодой, знатный, красивый и здоровый герой похалъ на войну и безъ насморка, и безъ слюнотеченія, и безъ спазмовъ въ желудк? Я думаю, что можетъ случиться. И эта зубная боль ни къ чему психическому, ни къ чему органическому ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ не относится. Вронскій и безъ того достаточно разстроенъ, а у Сергя Иваныча, по безмолвному объ этомъ свидтельству самого автора, никакого особеннаго внутренняго процесса не происходитъ по поводу зубной этой боли у собесдника. Это не ‘пеленки’ Наташи, не ‘затылокъ’ Левина въ міросозерцаніи Китти, ни ‘уши’ Каренина въ ум и сердц Анны.

Это доказываетъ только, что гр. Толстой, докончивъ послднею поэтическою чертой (отъздомъ въ Сербію) высокій и вполн реальный характеръ своего высокаго героя, какъ-будто испугался излишней, по его мннію (хотя въ жизни и весьма возможной), поэзіи и… посадилъ поскоре на прекрасный портретъ разомъ съ полдюжины этихъ натуралистическихъ ‘мухъ!’

Этотъ больной зубъ не есть требованіе жизни, это личная потребность автора, еще не вполн пресыщеннаго натурализмомъ. Некрасивое и ненужное страданіе это относится не къ жизненной психологіи дйствующаго лица, а къ литературной психологіи самого романиста.

Вотъ о чемъ я говорю! Анализъ и анализъ, замчанія и подмчанія, стиль и стиль. Анализъ органическій и анализъ чрезмрный и придирчивый, наблюденіе, ведущее къ чему-нибудь, и наблюденіе, ни къ чему не ведущее, стиль правдивый и трезвый въ реализм своемъ и стиль частаго ‘претыканія’ на мелкія кочки и ямки самаго даже языка черезъ это…

И въ ‘Анн Карениной’, какъ видно изъ приведенныхъ примровъ, все это попадается, но рже, чмъ въ ‘Войн и Мир’. Работа чище, Анализъ психическій сталъ врне, органически солидарне съ дйствіями людей и т.д. Языкъ, даже и при громкомъ чтеніи, сталъ пріятне. Ну и ‘мухъ’ всякаго рода поменьше. И у великихъ дарованій есть свои умственные предлы. Лично-геніальный Толстой, все-таки, выросъ на тройномъ русскомъ отрицаніи, на отрицаніи политическомъ, т.-е. на отрицаніи всего соціально-высшаго, — это разъ. Результатъ: чрезмрное поклоненіе мужику, солдату, армейскому и простому Максиму Максимычу и т. п. Потомъ на отрицаніи моральномъ, -въ первыхъ произведеніяхъ, особенно въ ‘Дтств’ и Севастопольскихъ очеркахъ: — все тщеславіе и тщеславіе! Анализъ односторонній и придирчивый, искусственное, противоестественное возведеніе микроскопическихъ волоконъ и ячеекъ въ размры тканей, доступныхъ глазу невооруженному. И, наконецъ, на отрицаніи эстетическомъ: на подавляющихъ примрахъ великаго Гоголя и отчасти на слабостяхъ Тургенева, который, подъ вліяніемъ времени, портилъ свой нжный, изящный, благоухаюшій талантъ то поползновеніями на нчто въ род юмора, котораго у него было мало, то претензіями на желчь. Я говорю ‘претензіями’, ибо если ужъ хочешь упиваться изступленною желчью, такъ надо не Тургенева читать, а Щедрина, или ‘Записки изъ Подполья’ Достоевскаго. У Щедрина желчь сухая, злорадная, подлая какая-то, но сильная въ этой своей подлости, у Доетоевскаго же желчь больная, смшанная съ горькими, нердко глубоко умиляющими слезами. Толстой росъ на всей этой нашей отрицательной школ, и хотя онъ великолпно переросъ ее въ двухъ большихъ романахъ своихъ, но и на нихъ еще слишкомъ замтны рубцы отъ тхъ натуралистическихъ стей, въ которыхъ смолоду долго бился его мощный талантъ.

Совсмъ этихъ рубцовъ, этихъ мухъ, этихъ шероховато-

стей и шишекъ не видно только на простонародныхъ разсказахъ его. Эти мелкіе разсказы подобны прекраснымъ сосудамъ изъ чистаго, полупрозрачнаго, благо и дорогого фарфора. Искуеный рисовальщикъ нжно и сдержанно разбросалъ на нихъ цвтки голубые и розовые, золотыя черточки и какихъ-нибудь божьихъ коровокъ съ черными пятнышками на красныхъ и палевыхъ спинкахъ. Ars longa, vita brevis! Увы! даже и для генія!

XII.

Продолжаю все о томъ же.

Языкъ, или, обще сказать, по-старинному стиль, или еще иначе выражусь — манера разсказывать — есть вещь вншняя, но эта вншняя вещь въ литератур то же, что лицо и манеры въ человк: она — самое видное, наружное выраженіе самой внутренней, сокровенной жизни духа. Въ лиц и манерахъ у людей выражается пе-сравненно большпе безсознательное, чмъ сознательное, на-тура или выработанный характеръ больше, чмъ умъ, по этой вншности многіе изъ насъ выучиваютея угадывать разницу въ характерахъ, но едва ли найдется человкъ, который бы по манерамъ и по лицу двухъ другихъ людей, не зная ихъ мыслей, не слыхавши ихъ разговоровъ, могъ бы опредлить различіе въ ихъ умахъ. Подобно этому и въ литературно-художественныхъ произведеніяхъ существуетъ нчто почти безсознательное, или вовсе безсознательное и глубокое, которое съ поразительною ясностью выражается именно во вншнихъ пріемахъ, въ общемъ течепія рчи, въ ея ритм, въ выбор самихъ словъ, иногда даже и въ невольномъ выбор. Другихъ словъ авторъ не находитъ, онъ ихъ забылъ или не любитъ ихъ, вслдствіе какихъ-нибудь досадныхъ сочетаній въ его представленіяхъ. Онъ привыкъ къ другимъ словамъ, и отъ нихъ его не коробитъ. (‘Коробитъ’ это тоже ныншнее слово,—весьма некрасивое, я его не люблю, но тоже привыкъ къ нему).

Разумется, ‘столъ’ у всякаго будетъ ‘столъ’ и ‘стулъ’ — ‘стулъ’, но ужъ ‘человкъ’ — у одного такъ и будетъ просто человкъ, а у другого въ наше время — господинъ, или даже индивидъ, или субъектъ. ‘Развитой господинъ’, ‘удивительный субъектъ!’ Заставьте человка съ хорошимъ вкусомъ употребить не въ насмшку выраженіе— ‘интеллигентъ’, заставьте его написать это слово просто и серьезно безъ ковычекъ, — онъ ни за что не согласится. Лучше я произнесу какое-нибудь непристойное слово, чмъ вмсто ‘умный человкъ’ позволю себ сказать ‘развитой господинъ!’ И такъ дале. Объ одномъ и томъ же люди разнаго времени, разнаго пола и разнаго эстетическаго воспитанія выразятся различно. Въ чертахъ широкихъ эта разница замтна и на цлыхъ націяхъ. Французы (особенно прежніе) предпочитаютъ брать все повыше жизни. Русскіе послдняго (еще не завершеннаго) полу-гоголевскаго періода—какъ можно ниже. Англичане занимаютъ середину. Нужно, напримръ, сказать, что одно изъ дйствующихъ лицъ мужского пола чего-нибудь испугалось. Англичанинъ скоре всего скажетъ просто, не преувеличивая ни въ ту, ни въ другую сторону, ни вверхъ, ни внизъ: ‘Сильно испугавшись, Джемсъ стоялъ неподвижно’ и т. д. Французъ: ‘Альфредъ затрепеталъ! Смертельная блдность покрыла его прекрасное лицо… Онъ удалился, однако, съ достоинствомъ’.

Русскій писатель предпочтетъ выразиться такъ: ‘Мой герой струсилъ, какъ подлецъ, и потащился во-свояси’. Быть можетъ, даже еще лучше: ‘поперъ домой’.

Это все относительно выбора отдльныхъ словъ и цлыхъ фразъ. Теперь тоже о склад рчи и манер изложенія. Писатели прежніе, давніе, въ повствовательныхъ произведеніяхъ своихъ предпочитали вообще разсказывать отъ самихъ себя на нсколькихъ страницахъ, отъ времени до времени только вставляя отрывки изъ разговоровъ дйствующихъ лицъ или даже только самыя характерныя ихъ слова и фразы. Теперь собственно свой разсказъ авторъ старается сократить, быть можетъ сознательно въ угоду читателю, слишкомъ нетерпливому, подвижному, избалованному быстротой ныншней жизни, а можетъ быть, и непроизвольно, потому что самъ привыкъ такъ писать, — и иначе ему не нравится. Разсказъ отъ автора нынче вообще короче, а все мсто занято разговорами, движеніями и мелкими выходками самихъ дйствующихъ лицъ, нердко до ненужной, утомительной нескладицы. Это называется ‘дйствіе’, или ‘живость изображенія’.

Нужно, напримръ, сказать, что раздумье героини было прервано тмъ, что ее позвали къ чаю. Прежній, давній авторъ, даже и къ реализму расположенный, предпочелъ бы сообщить намъ объ этомъ, положимъ, такъ:

‘Но ея глубокое раздумье длилось недолго. Ее позвали пить чай, и она пошла, печально и со страхомъ помышляя о томъ, какое тяжелое объяснеяіе ей предстоитъ съ отцомъ!’

А нынче:

‘— Это ужасно! Это ужасно! Какъ мн быть? повторяла она, качая головой и глядя на свои чистые и розовые ногти. (Это непремнно тоже нужно почему-то).

‘— Барышня, пожалуйте кушать чай,—басисто проговорилъ вошедшій слуга’.

И хорошо если еще только такъ — басисто! А то бываетъ и подробне. Напримръ: ‘Дверь отворилась со скрипомъ. Мухи, которыя расположились было на ней отдохнуть, слетли цлымъ роемъ. Подавшись только однямъ бокомъ впередъ и просунувшись немного въ полуотворенную дверь, Архипъ выставилъ свое ухмыляющееся лицо’… (а можетъ быть даже и ‘рябую рожу’) и т. д.

Не понимаю — на что это? Это, по моему мннію, глубокая порча стиля, отъ этихъ примровъ надо охранять учениковъ и юношей. Можно допустить эту манеру только какъ исключеніе, а не ставить ее въ примръ, какъ высшій образецъ или какъ неизбжную форму. Можно выносить эту манеру у такихъ писателей, какъ Толстой, Писемскій, Тургеневъ, можно и должно даже, хотя и морщась, прощать имъ ее или за другія заслуги, или за то, что у Толстого, напримръ, и эти, сами по себ ненужныя, штуки выходятъ нердко искусне, чмъ у всхъ другихъ. Онъ ииогда очень ловко и находчиво пользуегся этими дурными привычками общей школы, чтобы подарить насъ какимъ-нибудь очень забавнымъ или глубокимъ психическимъ наблюденіемъ. Но тутъ кстати будетъ вспомнить еще разъ древнюю поговорку: ‘quod licet Іоі, non licet bovi’, да еще и наоборотъ: ‘quod licet bovi, non licet Іоі’. То-есть съ одной стороны: ‘что сходитъ съ рукъ Толстому, то у дарованія средняго очень противно’, а съ другой наоборотъ: ‘что прилично г-ну NN, того не встртить у Толстого было бы очень пріятно’!

Замчу тутъ еще вотъ что: болынинство нынче находитъ, что такъ писать: ‘Барышня, пожалуйте чай кушать’,— реальне, правдиве, чмъ такъ: ‘Ее позвали пить чай’.

Такъ ли это? Можно усомниться. Въ самой жизни, въ жизни вещественной, положимъ, происходитъ дйствительно такъ. Войдутъ, скажутъ и т. д. Даже, пожалуй, и мухи слетятъ съ двери и отъ сиднья ихъ останутся пятна. Но такъ ли оно, все это, запечатлвается въ жизни духа нашего? Въ памяти нашей даже и отъ вчерашняго дня остаются только нкоторые образы, нкоторые слова и звуки, нкоторыя наши и чужія движенія и рчи. Они — эти образы, краски, звуки, движенія и слова — разбросаны тамъ и сямъ на одномъ общемъ фон грусти или радости, страданія или счастія, или же свтятся, какъ рдкіе огни, въ общей и темной бездн равнодушнаго забвенія. Никто не помнитъ съ точностью даже и вчерашняго разговора въ его всецлости иразвитіи. Помнится только общій духъ и нкоторыя отдльныя мысли и слова. Поэтому я нахожу, что старинная манера повствованія (побольше отъ автора и въ общихъ чертахъ, и поменьше въ вид разговоровъ и описанія всхъ движеній дйствующихъ лицъ) реальне въ хорошемъ значеніи этого слова, т.-е. правдиве и естественне по основнымъ законамъ нашего духа.

Конечно, еще разъ скажу, не легко освободиться отъ привычекъ времени и школы даже и геніямъ, для этого надо или, пресытившись данною школой почти до отвраще-нія и какъ читатель и какъ авторъ, сознательно искать новыхь иутей, старый клинъ выбивать новымъ клиномъ, иногда даже наоборотъ: вчерашній клинъ выбивать о ч е и ь старымъ и забытымъ, часто преднамренно чужимъ и противоположнымъ, иностраннымъ, древнимъ, или надо имть уже въ собственной натур что-нибудь особое, физіологическое, отъ крайностей и рутины господствующаго стиля невольно отклоняющее. Не геніальность тутъ непремнно нужна, нужна, я говорю, физіологическая или другая какая-нибудь особенность пола, возраста, среды и т. д.

У насъ, напримръ, начиная съ конца 40-хъ годовъ и до сихъ поръ, женскіе таланты, прямо вслдствіе природныхъ наклонностей своихъ, меньше поддались вліянію гоголевщины и натуральной школы вообще. Самыя даровитыя изъ нашихъ женщинъ-авторовъ,— Евгенія Туръ, М. Вовчокъ и Кохановская,— по форм, по стилю, по манер вс три больше уклонились отъ этого принижающаго давленія, чмъ боле богатые и боле содержательные таланты современныхъ имъ мужчинъ. ‘Племянница’, ‘Три поры жизни’ и другія повсти Евгеніи Туръ написаны языкомъ чистымъ, простымъ, — стародворянскимъ, такъ сказать, — языкомъ, напоминающимъ больше тридцатые года, чмъ сороковые. О нжной, кружевной и гармонической рчи М. Вовчка я говорилъ уже прежде. Кохановская тяжеле ихъ, мстами даже гораздо грубе, этимъ она ближе двухъ другихъ писательницъ подходитъ къ современнымъ мужчинамъ. Но за то ея поэзія такъ могущественна и самобытна, ея языкъ мстами такъ живописно-оригиналенъ и страстенъ, что за нкоторыя неловкости въ изложеніи она вознаграждаетъ сторицей. Иногда она напоминаетъ и что-то гоголевское, — но какое?.. Она напоминаетъ положительныя стороны великой гоголевской музы: его мощный паосъ, его выразительныя, лирическія, пламенныя отношенія къ природ и т. п. Кстати замчу и нчто о содержаніи, о выбор героевъ и способ освщенія ихъ наружности и характеровъ. Мужчины, особенно т, которые героинямъ боле или мене нравятся, освщены у всхъ этихъ трехъ жеыщиыъ гораздо выгодне, чмъ даже у Тургенева, то-есть, у самаго изящнаго — въ этомъ отношеніи и въ то время — автора-мужчины (я вдь говорю о временахъ до Болконскаго, до Облонскаго, Троекурова, Вронскаго и т. д.). Князь Чельскій у Евг. Туръ (‘Племянница’) нравственно гораздо хуже Лаврецкаго, но эстетическій лучъ женской склонности освщаетъ его выгодне, чмъ могло озарить Лаврецкаго сердечное уваженіе къ нему его создателя-мужчины. Въ роман ‘Три поры жизни’ Евгенія Туръ груститъ надъ судьбой слабаго, но интереснаго героя, она не презираетъ и не унижаетъ его, какъ боле или мене презирали и унижали своихъ слабыхъ героевъ почти вс писатели того времени: Писемскій — Тюфяка, Гончаровъ—Александра Адуева, Тургеневъ—столь многихъ своихъ героевъ. (Толстой поздне ихъ презиралъ немножко своего Оленина въ ‘Казакахъ’). Разсказчицы М. Вовчка, большею частію молодыя крестьянки, горничныя и т. п., вслдствіе эмансипаціонной тенденціи автора много и часто обвиняютъ ‘господъ’, но и этихъ самыхъ господъ (обольстителеи, напримръ), этимъ милымъ разсказчицамъ и въ голову не приходитъ лишними придирками или какъ-нибудь по вншности даже—унизить и омерзить. Ея горничныя и крестьянки опрятне съ этой стороны нашихъ лучшихъ дворянъ-художниковъ: ‘elles sont plus comme il faut’ въ своемъ стил. Что касается до Кохановской, то о ней съ этой стороны и говорить нечего: отрицательная и революціонная критика 60-хъ годовъ ставила ей именно въ упрекъ то, что она даже о тхъ людяхъ, которыхъ она не любитъ, говоритъ съ паосомъ (напримръ, о людяхъ слишкомъ европейскаго воспитанія).

Итакъ, не геній же какой-нибудь, превосходящій столь крупные таланты Тургенева, Достоевскаго, Писемскаго и Гончарова, придалъ этимъ женскимъ талантамъ ихъ особую оригинальность, не о и ъ создалъ сравнительную положительность ихъ міровоззрнія, не геній очистилъ, у каждой посвоему, языкъ и весь вншній стиль отъ всхъ тхъ ‘шишекъ, наростовъ, колючекъ и мухъ’, о которыхъ мн самому надоло ужъ и повторять. Не геній, конечно, а естественная наклонность женщинъ къ боле поэтическому, опрятному, ‘положительному’ взгляду на жизнь, на литературу… и… на живыхъ мужчинъ, на моделей своихъ созданій.

То же самое, что этимъ тремъ женщинамъ далъ въ литератур ихъ полъ, Сергю Тимоеевичу Аксакову доставилъ возрастъ его, когда онъ, кажется, 70-лтнимъ уже старцемъ создавалъ свою дивную, безукоризненную ‘Семейную хронику’.

Вотъ вещь, отъ которой истинно ветъ и временемъ, и мстомъ, и средой!

И старикъ Аксаковъ самъ не былъ геніемъ, но ‘Семейная хроника’—сочиненіе геніальное въ томъ смысл, что оно истинно ‘классическое’. Оно ужъ ничмъ, ни одною фалынивою чертой не испортитъ ни вкуса, ни языка, ни привычекъ наблюденія тому, кто попалъ подъ его вліяніе, оно только можетъ исправить ихъ, вывести на боле чистую, прямую, трезвую дорогу. И сверхъ того—оно ни при какомъ настроеніи ума не оскорбитъ ничмъ самаго разборчиваго, строгаго, самаго причудливаго вкуса. Не оскорбитъ ‘Семейная хроника’ этого вкуса такъ же, какъ не можетъ его оскорбить весь Пушкинъ, какъ не оскорбляютъ его ‘Ундина’ Жуковскаго или послдніе, народные разсказы Толстого.

Наскучить можетъ все, даже и совершенство. Можно не читать боле это ничмъ не оскорбляющее и совершенное, но если прочитать когда-нибудь и въ десятый разъ, то впечатлніе эстетическое будетъ все то же— чистое какое-то, и судъ будетъ все одинаковый: это безупречно!

XIII.

Я сравниваю не Аксакова съ Толстымъ, это совсмъ нейдетъ. Я сравниваю только ‘Семейную хронику’ и ‘Анну Каренину’ съ ‘Войной и Миромъ’. Произведеніе съ произведеніемъ, и то съ одной только стороны. Я сравниваю вяніе съ невяніемъ. Есть такія произведеыія—удивительныя въ своемъ одиночеств. Геніальныя, классическія, образцовыя сочиненія негеніальныхъ людей, эти одинокія сочиненія своимъ совершенствомъ и художественною прелестью не только равняются съ твореніями перворазрядныхъ художниковъ, но иногда и превосходятъ ихъ. Таково у насъ ‘Горе отъ ума’. Грибодовъ самъ не только не геніаленъ, но и не особенно даже талантливъ во всемъ другомъ, и прежде, и посл этой комедіи написанномъ. Но ‘Горе отъ ума’ геніально. Самая несценичность его, по моему мннію, есть красота, не порокъ. (Сценичность, какъ хотите, все-таки есть пошлость, сценичность все-таки не что иное, какъ подчиненіе ума и высшихъ чувствъ условіямъ акустическимъ, оптическимъ, нервности зрителей и т. д.). ‘Горе отъ ума’ истияно неподражаемо, и, въ этомъ смысл, оно гораздо выше боле всякому доступнаго и боле сценическаго ‘Ревизора’. Въ ‘Гор отъ ума’ есть даже теплота, есть поэзія, сквозь укоризны и досаду Чацкаго (или самого автора) просвчиваетъ все-таки какой-то лучъ любви къ этой укоряемой, но родной Москв… Какая же любовь, какая поэзія въ сромъ ‘Ревизор’? Никакой. Въ ‘Разъзд’ посл ‘Ревизора’ ея гораздо больше. И въ другихъ литературахъ встрчаются такія одинокія и классическія произведенія, геніальныя творенія негеніальныхъ авторовъ. Во французской дитератур есть дв такія вещи, какъ бы сорвавшіяся съ пера авторовъ въ счастливую и единственную минуту полнаго внутренняго озаренія. Это — ‘Paul et Virginie’ Бернардена-де-Сенъ-Пьерра и ‘Manon Lescaut’ аббата Прево. Въ англійской словесности къ этому же разряду надо отнести ‘Векфильдскаго священника’ и, пожалуй, ‘Дженни Эйръ’. Если бы Вертера написалъ не Гёте, а кто-нибудь другой, то и его можно бы сюда причислить.

У насъ, кром ‘Горя отъ ума’ и ‘Семейной хроники’, я ничего сюда подходящаго не могу припомнить. Разв великолпное ‘Сказаніе иыока Паренія’ о святыхъ мстахъ, столь справедливо впервые оцненное Аполлономъ Григорьевымъ. ‘Семейная хроника’ вотъ—дивный образецъ того соотвтственно духу времени вянія, о которомъ идетъ рчь. ‘Мысль обрла языкъ простой и голосъ страсти благородной’! Степень углубленія ‘въ душу’ дйствующихъ лицъ, выборъ выраженій, складъ и течеыіе рчи русской, общій характеръ міровоззрнія—все дышитъ изображаемою эпохой. Всли при этомъ вспомнить еще о другомъ, тоже правдивомъ, хотя и несравненно слабйшемъ сочиненіи того же Аксакова, о ‘Дтскихъ годахъ Багрова-внука’, то естественность и даже до нкоторой степени физіологическая неизбжность этого соотвтственнаго эпох ‘общаго дыханія’ станетъ еще понятне. С. Т. Аксаковъ видлъ самъ всхъ дйствующихъ въ ‘Хроник’ лицъ, онъ жилъ съ ними, росъ подъ ихъ вліяніемъ, у нихъ учился говорить и судить, его внутренній міръ былъ полонъ образами, рчами, тономъ, даже физическими движеніями этихъ, давно ушедшихъ въ вчность, людей. Неизгладимый запасъ этихъ впечатлній хранился въ ‘Элизіум’ его доброй и любящей души до той минуты, когда ему вздумалось подлиться съ нами своимъ богатствомъ и воплотить навки такъ безукоризненно и такъ прекрасно эти дорогія для его сердца тни прошлаго.

Конечно, во всемъ есть извстная мра (или, точне сказать, есть мра вовсе не извстная, но легко ощутимая), есть мра удаленія психическаго и мра близости, благопріятныя для полноты результата. Будь Сергй Тимоеевичъ человкъ только того времени и той среды, будь онъ не сынъ Тимоея Степановича, а младшій братъ его, положимъ, не дожившій ни до Жуковскаго, ни до Пушкина и Гоголя, ни до Хомякова и Блинскаго, не переживи онъ даже многихъ (почти всхъ) изъ этихъ перечисленныхъ писателей,—онъ бы не смогъ написать ‘Семейную хронику’ такъ, какъ онъ написалъ ее: онъ написалъ бы ее хуже, безцвтне. Или, врне — онъ совсмъ бы не сталъ тогда писать объ этомъ, не нашелъ бы все это достаточно интереснымъ.

Разумется, вліяніе не только знаменитыхъ ровесниковъ, но и младшихъ талантовъ и даже собственныхъ сыновей, столь счастливо одаренныхъ и обширно образованныхъ, сдлало свое дло. Вс эти вліянія помогли прекрасному стар-цу лишь ярче освтить то, что жило въ немъ такъ глубоко, такъ неизмнно, полусознательно и долго, но изломать его по-своему не могъ никто, — даже Гоголь, котораго онъ, слышно, такъ чтилъ. Онъ былъ и слишкомъ старъ и слишкомъ свтелъ для грубаго и печальнаго отрицанія.

Во ‘благовременіи’ онъ принесъ свои благоухающіе, здоровые плоды и скончался. Къ нему идетъ стихъ Тютчева:

Оно просіялъ и угасъ!

Да, можно врить и нельзя не чувствовать, что поэзія ‘Семейной хроники’ — поэзія именно своей эпохи, общій духъ ея—духъ того времени и той среды,—духъ, который ждалъ только для воплощенія въ образахъ и звукахъ — возбуждагощихъ вліяній позднйшаго періода. Не только отъ дйствій и рчей героевъ, но и отъ рчей самого автора въ ‘Семейной хроник’ ветъ боле простою и спокойною эпохой, точно такъ же, какъ въ ‘Анн Карениной’ все дышитъ своимъ временемъ, уже несравненно боле сложнымъ и боле умственно взволнованнымъ. Но про ‘Войну и Миръ’ я не ршусь того же сказать такъ прямо. Я сомнваюсь, не довряю, я колеблюсь…

Позволю себ здсь для большаго уясненія моей критической мысли вообразить еще нчто, уже невозможное, какъ событіе,но какъ ретроспективная мечта весьма, я думаю, естественное. Позволю себ вообразить, что Дантесъ промахнулся и что Пушкинъ написалъ въ 40-хъ годахъ болыной романъ о 12-мъ год. Такъ ли бы онъ его написалъ, какъ Толстой? Нтъ, не такъ! Пусть и хуже, но не такъ. Романъ Пушкина былъ бы, вроятно, не такъ оригиналенъ, не такъ субъективенъ, не такъ обремененъ и даже не такъ содержателенъ, пожалуй, какъ ‘Война и Миръ’, но зато ненужныхъ мухъ на лицахъ и шишекъ ‘претыканія’ въ язык не было бы вовсе, анализъ психическій былъ бы не такъ ‘червоточивъ’, придирчивъ—въ однихъ случаяхъ, не такъ великолпенъ въ другихъ, фантазія всхъ этихъ сновъ и полусновъ, мечтаній наяву, умираній и полуумираній не была бы такъ индивидуальна,какъ у Толстого, пожалуй, и не такъ тонка или воздушна, и не такъ могуча, какъ у него, но за то возбуждала бы мечыне сомнній… Философія войны и жизни была бы у Пушкина иная и не была бы цлыми крупными кусками вставлена въ разсказъ, какъ у Толстого. Патріотическій лиризмъ былъ бы разлитъ ровне везд, не охлаждался бы безпрестанно теофилантропическимиоговорками, и ‘Бога браней благодатью’ былъ бы ‘запечатлнъ нашъ каждый шагъ’. ‘Двнадцатый годъ’ Пушкина былъ бы еще (судя по послднему, предсмертному повороту въ ум его) произведе-ніемъ гораздо боле православнымъ, чмъ, ‘Война и Миръ’. Пушкинъ освтилъ бы скоре свое твореніе такъ, какъ освщена была недавно одна превосходная статья въ журнал ‘Вра и Разумъ’ о той же борьб Наполеона съ Александромъ и Кутузовымъ, чмъ такъ, какъ у Толстого. У Толстого Богъ—это какой-то слпой и жестокій фатумъ, изъ рукъ котораго, я не знаю, какъ даже и можно избавиться посредствомъ одного свободнаго избранія любви. Въ стать ‘Вры и Разума’ Богъ—это Богъ живой и личный, котораго только ‘пути’ до поры до времени ‘неисповдимы’. Пушкинъ не сталъ бы даже (вроятно) называть отъ себя бгущихъ въ каретахъ и шубахъ маршаловъ и генераловъ французскихъ ‘злыми и ничтожными людьми, которые надлали множество зла’… какъ ‘въ душ’ не называли ихъ, наврное, въ 12 году т самые герои русскіе, которые гнали ихъ изъ Москвы и бранили ихъ по страсти, а не по скучно-моральной философіи. Тогда воинственность была въ мод, и люди образованные были пряме и откровенне ныншнихъ въ рыцарскомъ міровоззрніи своемъ. Теперь вдь даже и т, которые по какимъ-либо соображеніямъ жаждутъ войны, до самаго манифеста о войн лгутъ, что не желаютъ ея: ‘война есть бдствіе’, и только!— Иначе не сметъ теперь никто говорить Посл же манифеста, на другой же день, вс вдругъ обнажаютъ свои ‘умственные’ мечи и бряцаютъ ими (наконецъ — то, искренно!) до тхъ поръ, пока заключится миръ. Въ то блаженное для жизненной поэзіи время идеаломъ мужчины былъ воинъ, а не сельскій учитель и не кабинетный труженикъ!

У Пушкина религіозное освщеніе было бы ближе къ обще-національному, можетъ быть, и весьма субъективное по искренности, оно было бы мене индивидуальнымъ по манер и мене космополитическимъ по духу, чмъ у Толстого. И герои Пушкина, и въ особен-ности онъ самъ отъ себя, гд нужно, говорили бы почти тмъ языкомъ, какимъ говорили тогда, т.-е. боле простымъ, прозрачнымъ и легкимъ, не густымъ, не обремененнымъ, не слишкомъ такъ или сякъ раскрашеннымъ, то слишкомъ грубо и черно, то слишкомъ тонко и ‘червлено’, какъ у Толстого.

И отъэтого именно ‘общее вяніе’, обще-психическая музыка времени и мста были бы у Пушкина точне, врне, его твореніе внушало бы больше историческаго доврія и вмст съ тмъ доставляло бы намъ боле полную художественную иллюзію, чмъ ‘Война и Миръ’. Пушкинъ о 12-мъ год шісалъ бы въ род того, какъ написаны у него ‘Дубровскій’, ‘Капитанская Дочка’ и ‘Арапъ Петра Великаго’. Не этотъ ли неврный ‘общій духъ’, не эта ли, слишкомъ для той эпохи изукрашенная и тяжелал въ своихъ тонкостяхъ ‘манера’ Толстого возбудила покойнаго Норова, какъ очевидца, возразить Толстому такъ рзко и… вмст съ тмъ такъ слабо? Не умли русскіе люди того времени ни такъ отчетливо мыслить, ни такъ картинно воображать, ни такъ внимательно наблюдать, какъ умемъ мы. Силой воли, силой страсти, силой чувства, силой вры,—этимъ всмъ они, вроятно, превосходили насъ, но гд же имъ было бы равняться и бороться съ нами въ области мысли и наблюденія! И возраженіе Норова было до того слабо и блдно, что я, напримръ, у котораго память недурна, ничего теперь не помню изъ всей этой его замтки, кром того, что мимо ‘пробжала лошадь съ отстрленною мордой’ и что ‘солдаты наши хотли приколоть раненаго товарища, который корчился въ предсмертныхъ судорогахъ’. Чувство, чутье у Норова, вроятно, было врное, мысль бдна, воображеніе слабо, и онъ не сумлъ отстоять по-своему ту эпоху, которую любилъ и которую, по его мннію,не совсмъ такъ изобразилъ Толстой.

Возвращаясь на мгновеніе еще разъкъ предполагаемому роману Пушкина, я хочу еще сказать, что, восхпщаясь этимъ не существующимъ романомъ, мы подчинялись бы, вроятно, въ равной мр и генію автора, и духу эпохи. Читая ‘Войну и Миръ’ тоже съ величайшимъ наслажденіемъ, мы можемъ, однако, сознавать очень ясно, что насъ подчиняетъ не столько духъ эпохи, сколько личный геній автора, что мы удовлетворены не ‘вяніемъ’ мста и времени, а своеобразнымъ, ни на что (во всецлости) не-похожимъ, смлымъ творчествомъ нашего современника. Восхищаясь ‘Войной и Миромъ’, мы все-таки имемъ нкоторое право скептически качать головой… Лица ‘Семейной хроники’, лица ‘Анны Карениной’ врны не только самимъ себ съ начала и до конца, общечеловчески, психологически врны, они исторически правдоподобны, — они врны мсту и времени своему. Точно такъ же были бы врны себ и эпох лица въ воображаемомъ мною Пушкинскомъ роман, если судить по ‘Арапу’ и ‘Дубровскому’. И лица, и ‘вяніе’, и сами изображаемые люди,и личная музыка ихъ творца-разсказчика — дышали быне нашимъ временемъ.

Въ ‘Войн и Мир’ лица вполн врны и правдоподобны только самимъ себ, психологически, — и даже я скажу больше: точность, подробность и правда ихъ общепсихической обработки такъ глубока, что до это-го совершенства, конечно, не дошелъ бы и самъ Пушкинъ, по складу своего дарованія любившій болыне смотрть на жизнь а vol d’oiseua, чмъ рыться въ глубинахъ, выкапывая оттуда рядомъ съ драгоцнными жемчужинами и гадкихъ червей натуралистическаго завода. Что касается до тхъ же лицъ ‘Войны и Мира’ (въ особенности до двухъ главныхъ героевъ — Андрея и Пьера), взятыхъ со cтороны ихъ врности эпох, то позволительно усомниться… Вообще о лицахъ этихъ я не могу говорить такъ ршительно, какъ говорилъ объ излишествахъ наблюденія, о придирчивости анализа, о нескладиц языка, о нкоторой избитости обще-русской и обще-натуралистической манеры…

Когда мн въ десятый разъ говорятъ: ‘рука мясистая’, ,,рука пухлая’, ‘рука сухая’,— я не сомнваюсь ничуть въ томъ, что я правъ, досадуя на это.

Когда меня увряютъ, что Кутузовъ ‘любовалея своею рчью’,— я съ брезгливостью (не физическою, а умственною и моральною) восклицаю: — ‘Старо! Старо! Наслышалисъ мы этого и у Тургенева, и у Достоевскаго, и у самого гр. Толстого еще въ ‘Дтств и Отрочеств’ до пресыщенія. Это не тотъ здоровый, почти научный анализъ, которымъ всякій долженъ восхищатъся у Толстого и котораго примры я приводилъ… Это анализъ ломаный, ненужный, длающій изъ мухи слона!’

Когда мн авторъ разсказываетъ (какой бы то ни было авторъ: Писемскій, Тургеневъ или самъ Толстой — все равно) не такъ:

‘Она сидла въ раздумь у окна, когда ее позвали пить чай’…

А такъ:

— ‘Барышня! пожалуйте чай кушать, басисто и глупо ухмыляясь’… и т. д.

Я могу повиниться, что, отвращаясь отъ второй манеры,— я эстетическій мономанъ, художественный психопатъ, если окажется, что никто ршительно мн въ этомъ, почти акустическомъ, требованіи не сочувствуетъ, но и тутъ я не колеблюсь, а чувствую и чувствую сильно разницу.

Я могу колебаться въ опредленіи цнности или правильности этого страннаго моего чувства, не не могу не сознавать его силы и не хочу разставаться съ нимъ, даже и въ случа признанія его уродливымъ. И всегда скажу: прямоіь простой, нсколько даже растянутый и медлителъный, или, наоборотъ, слишкомъ сокращенный разсказъ отъ лица авто-ра лучше, чмъ эта вчная ныншняя сценпчность изложенія.

— (‘Да! сказалъ тотъ-то, поглядывая искоса на свой, отлично вычищенный съ утра, сапогъ’.—

— ‘Ахъ! воскликнулъ этотъ-то, прихлебывая давно остывшій чай, поданный ему еще часъ тому назадъ Анфисой Сергевной, кухаркой среднихъ лтъ, въ клтчатомъ плать, сшитомъ за 2 рубля серебромъ портнихой Толстиковой’. — Нтъ, господа! Довольно… довольно!.. Это нестерпимо, даже и у Толстого).

Въ первыхъ двухъ случаяхъ, то-есть въ осужденіи излишествъ, шероховатостей ІІ подглядываній — я прямо правъ.

Въ третьемъ вопрос (‘ее позвали пить чаи’ и ‘барышия, пожалуйте’) я, быть можетъ, все еще хочу здить но шоссе четверней въ коляск, когда вс другіе предовольны желзными дорогами и ничуть не тяготятся ихъ неудобстваміт, ихъ рабствомъ, тснотой и мелкою тряской.— Тамъ я увренъ въ своей умственной правот, здсь я и не претендую быть правымъ, я лишь доволенъ своимъ страннымъ вкусомъ. (Не теряю, впрочемъ, надежды, что хоть немногіе другіе поймутъ меня, вспомнивъ о нкоторыхъ собственныхъ мнмолетныхъ чувствахъ, сходныхъ съ моими)…

Когда же дло касается до того, врны ли лица въ ‘Войн и Мир’ духу эпохи или ‘запаху’ ея,— такъ сказать,— я только колеблюсь и сомнваюсь.— Предлагаю то себ, то автору строгіе вопросы и,— посл долгихъ, очень долгихъ колебаній и умственной борьбы,— склоняюсь наконецъ къ тому, что нкоторыя лица безусловно достоврны (напр. Ник. Ростовъ, Денисовъ, Долоховъ), другія же, напр. Пьеръ Безухій и Андрей Болконскій… не знаю!

Замчу еще, что пріятнаго въ такихъ сомнніяхъ мало — для того, кто любитъ разбираемое произведеніе, какъ я люблю ‘Войну и Миръ’.

Напомню опять, что я счетомъ пять разъ перечелъ эту книгу и теперь еще всякій разъ, когда этотъ самый трудъ мой требовалъ справки, я, раскрывая ее то тамъ, то сямъ, зачитывался и откладывалъ до завтра работу…

Если меня кто-нибудь увритъ, что освщеніе характера Пьера Безухова такъ же врно своей эпох, какъ освщеніе характеровъ Левина, Вронскаго и Каренина — врно нашей,— я буду очень радъ.

Не знаю только, легко ли это ршить.

XIV.

Еще настаиваю на вопрос: ‘до такой ли степени врны своей эпох — Пьеръ Безухій и Андрей Болконскій, до какой врны своему времени Левинъ и Вронскій? Они, какъ и вс лица ‘Войны и Мира’, могутъ быть психологически врны въ общемъ смысл, безъ отношенія къ эпох, но я не знаю, врны ли они исторически во всхъ оттнкахъ ихъ изображенія. Можно усомниться прежде всего въ томъ, такъ ли ужъ были тонки и сложны въ мысляхъ своихъ реальные образцы того времени — Пьеръ Безбородко (положимъ) или Андрей Волхонскій… Что они говорили не совсмъ тмъ языкомъ, которымъ говорятъ Безухій и Болконскій — въ этомъ почти нтъ сомннія. Иначе остались бы какіе-нибудь слды въ русской литератур начала этого вка, въ мемуарахъ и другихъ писъменныхъ памятникахъ. Положимъ, многіе и теперь у насъ думаютъ и говорятъ сложне глубже и гораздо смле, чмъ пишутъ и печатаютъ. Положимъ, между ясною для себяи умною собственной мыслью и умньемъ или даже ршеніемъ передать ее ппсьменно другимъ проходитъ много времени даже и у писателей опытныхъ, а не только у людей умныхъ, но мало пишущихъ, однако, все-таки приходится предположить такую несоразмрность: русскіе литераторы, поэты и мыслители первой четверти нашего столтія проще, малосложне, поверхностне, блдне въ своихъ мысляхъ и писаніяхъ, чмъ двое свтскихъ людей того же времени, изъ которыхъ одинъ (Пьеръ) безъ выдержки, обо всемъ пробуетъ думать, но ни на чемъ остановиться не можетъ, и ничего, кром масонскаго дневника не пишетъ, а другой (Андрей), хотя и съ выдержкой, и думаетъ тоже очень много, но такъ непривыченъ къ связности и твердости мысли, что при встрч съ семинаристомъ Сперанскимъ пораженъ ученою, западною связно-стью его мышленія. Конечно, правъ былъ Громека, когда въ эпилог[2] своемъ говорилъ Левину (‘на этотъ разъ какъ бы прямо графу Толстому): ‘я теперь какъ во сн и не ‘могу хорошенько этого разобрать, но я помню, что наяву ‘я зналъ, что и Болконскій и Безухій были оба — вы: Болконскій — сухой вы, а Безухій—тоже вы, но вы, когда вы ‘бываете добрымъ и открытымъ всему міру’. Назвать сухимъ кн. Андрея, положимъ, такая же ошибка и неправда, какъ назвать Вронскаго безсодержательнымъ (какъ назвалъ его тотъ же Громека), но Громека правъ въ томъ, что гр. Толстой заставилъ своихъ двухъ главныхъ героевъ 32-го года думать почти-что своими думами въ ‘стил’ 60-хъ годовъ, обоихъ этихъ свтскихъ людей, выросшихъ отчасти на своей тогдашней русской словесности, или скудной или подражательной, отчасти на французской литератур, богатой, но напыщенной, онъ заставилъ думать мыслями человка геніальнаго, во-первыхъ, во-вторыхъ, лично весъма оригинальнаго и, вдобавокъ, уже пережившаго (боле или мене) Гёте, Пушкина, Гегеля, Шопенгауера, Герцена, славянофиловъ и, сверхъ всего, двухъ весьма тоже тонкихъ въ психическомъ анализ предшественниковъ своихъ — Тургенева и Достоевскаго.

Здсь, впрочемъ, надо остановиться и сказать вотъ что. Я не сочувствую необдуманной привычк нашихъ критиковъ безпрестанно ставить наравн эти имена. И все только эти имена… Это несправедливо: ‘Тургеневъ, Толстой, Достоевскій, Достоевскій, Тургеневъ, Толстой, Толстой, Достоевскій, Тургеневъ’. Толстого, правда, необходимо упомянуть: онъ—внецъ реальной школы, онъ — самое выешее и полное ея проявленіе. Но почему же, напримръ, не сказать иногда: ‘Толстой, Маркевичъ, Писемскій?’. Или: ‘Толстой, Кохановская, Маркевичъ?’… Равная слава, равный успхъ вовсе еще не ручаются за равное достоинство. Я бы посовтовалъ (кстати сказать) молодымъ начинающимъ критикамъ сызнова самимъ проврить все это, а не ронять, какъ-будто нечаянно и по привычк во слдъ за другими, сь перана бумагу эти три, вовсе не равноправныя имени.

Упомянувъ сейчасъ о Достоевскомъ и Тургенев по поводу анализа, я вовсе не желаю равнять ихъ съ Толстымъ, я хотлъ только сказать, что хотя гр. Толстой и высоко превзошелъ ихъ обоихъ на этомъ пути, но вдь они раньше его стали этимъ заниматься. Въ особенности важенъ тутъ Тургеневъ, боле схожій съ нимъ по выбору среды и по роду таланта, (а не по размрамъ его, конечно). Разу-мется, анализъ Тургенева гораздо однородне и односто-ронне, чмъ анализъ Толстого, это, за немногими исключе-ніями, все толъко одно и то же—самолюбивое раскаяніе, до-сада на себя и нершительность умнаго и впечатлительнаго, но слабаго человка. Самоосужденіе героя или его тоска. Анализъ Достоевскаго довольно однороденъ въ своей болзненной, пламенной, изступленной исковерканности.

Вспомнимъ для примра начало ‘Записокъ изъ подполъя’.

‘Я человкъ больной. Я злой человкъ. Непривлекательный я человкъ. Я думаю, что болитъ у меня печень. Впрочемъ, я ни шиша (Сколько злости въ этомъ ‘шиш’!) не смыслю въ моей болзни и не знаю наврное, что у меня болитъ. Я не лчусь и никогда не лчился, хотя медицину и докторовъ уважаю. Къ тому же я еще и суевренъ до крайности, ну, хоть на столько, чтобы уважать медицину. (Я достаточно образованъ, чтобы не быть суеврнымъ, но я суевренъ). Нтъ-съ, я не хочу лчиться со злости’ и т. д. и т. д. Безсильное раздраженіе все возрастаетъ и возрастаетъ. И нсколько боле, нсколько мене, этотъ однообразный мотивъ слышенъ даже и въ тхъ произведеніяхъ Достоевскаго, въ которыхъ онъ пытается стать боле объективнымъ.

Анализъ же Толстого здравъ, спокоенъ, разнороденъ и трезвъ. Нельзя ихъ и съ этой стороны равнять, но я сказалъ, что самъ Толстой все-таки читалъ смолоду и Тургенева и Достоевскаго, а Пьеръ Безухій и кн. Болконскій не читали еще въ начал этого вка ни ‘Лишняго человка’, ни ‘Бдные люди’ и ‘Униженные’, не знали еще ни Онгина, ни Печорина, ни Гегеля, ни Шопенгауера, ни Ж. Санда, ни Гоголя.

Ну, правдоподобно ли, чтобы они, эти люди временъ Консульства и Имперіи, думали почти въ томъ же стил, въ какомъ думаемъ мы теперь, мы, обремененные иногда донельзя всми рчами и мыслями нашихъ предшественниковъ, переболвшіе всми болзнями ихъ, пережившіе вс увлеченія ихъ?.

Что-то не врится!

Хочу здсь еще разъ прибгнуть къ тому средству (для болыней наглядности), къ которому я прибгалъ уже одинъ разъ, когда воображалъ, что Пушкинъ написалъ романъ изъ жизни 12-го года. Хочу несуществующимъ и невозможнымъ разъяснить существующее. Вообразимъ, что гр. Толстой написалъ ‘Войну и ‘Миръ’, но не временъ Александра I, а тоже ‘Войну и Миръ’ временъ боле къ намъ близкихъ, временъ севастопольской осады и придунайской борьбы съ турками. Во время этихъ битвъ гр. Толстому было самому уже далеко за 20 лтъ, и онъ въ этихъ 50-хъ годахъ съ одной стороны уже былъ весьма извстнымъ писателемъ, а съ другой принималъ личное участіе въ войн. Онъ зналъ отлично, какъ думали тогда миогіе люди и какъ выражались, зналъ, до чего доходила именно въ то время придирчивость и болзненная утонченыость психологическаго анализа въ самой жизни, даже между друзьями. (См. ‘Дтство, Отрочество и Юность’, отношенія Николая Иртеньева съ кн. Неклгодовымъ, и многія другія сочиненія того времени). Онъ могъ бы лнчно засвидтельствовать, что въ 50-хъ годахъ разрывы и ссоры, напримръ, между тонко развитыми пріятелямъ происходили гораздо рже изъ-за политическихъ взглядовъ, чмъ нынче, и гораздо чаще изъ-за того, на что жаловался Щигровскія Гамлетъ Тургекева, говоря, что ‘кружокъ’ — это нчто ужасное, что въ кружк ‘каждый считаетъ себя въправ запускать грязную руку въ чужую внутренность’. (Прошу извинить, если я слово въ слово не припомню) и т. д. Гр. Толстой знаетъ по опыту, что политическое броженіе Россіи съ начала 60-хъ годовъ, разстроивъ глубоко наше общество, произвело, однако, съ этой стороны значительное личное въ нась ‘оздоровленіе’, какъ любилъ выражаться Аксаковъ. Мы съ тхъ поръ несравненно меньше стали придираться къ ‘натур’ ближняго и стали строже къ оттнкамъ его ‘направленія’. Образованные, умные и тонкіе люди годовъ по-реформенныхъ стали такъ, сказать, ‘тенденціозне’, чмъ люди дореформенные, но они зато сдлались трезве въ личныхъ отношеніяхъ. На черт этого общественнаго и личнаго перелома высится въ нашей памяти кровавая трагедія трехлтней борьбы нашей на берегахъ Дуная и въ Крыму. Я самъ служилъ тогда военнымъ лкаремъ и пережилъ все это юношей. Я увренъ, что гр. Толстой помнитъ, какая несоразмрная разница была тогда между самолюбивою ‘Гамлетовскою’ тонкостью и шаткостью однихъ и простотой, несложностью другихъ, какъ ниже, такъ и выше первыхъ въ обществ стоявшихъ, между ‘Рудиными’, Олениными, ‘Лишними людьми’, съ одной стороны, и между тми Волынцовыми, князьями Н. (свтскій соперникъ несчастнаго и умнаго Чулкатурина въ (‘Лишнемъ человк’) и Вронскими того времени, которые начальствовали въ Крыму надъ ‘простыми русскими людьми’ и вмст съ ними гибли за родину. Передъ ‘Каратаевыми’ этого времени дйствительно выучилиеь смиряться люди высшаго класса, но не Волынцовы (см. ‘Рудинъ’), не Николаи Ростовы или Вронскіе 50-хъ годовъ, которые, любя этихъ Каратаевыхъ, охотно ихъ при случа скли и звали подъ часъ ‘скотами’, смирялись же передъ ‘народомъ’ во времена нашеи съ графомъ молодости Лаврецкіе, Аксаковы, подъ часъ даже боле западные Рудины и Бельтовы…

Для меня въ высшей степени сомнительно, напримрь, могъ ли гр. Безухій въ 12-мъ году поклоняться Каратаеву и вообще солдатамъ именно такъ, какъ онъ поклоняется имъ. Вотъ что онъ думаетъ посл Бородина:

‘О, какъ ужасенъ страхъ, подумалъ Пьеръ, и какъ позорно я отдался ему! А они… они все время до конца были тверды, спокойны’… Они, въ понятіи Пьера, были солдаты,— т, которые были на батаре, и т, которые, кормили его, и т, которые молились на икону. Они — эти странные, невдомые ему досел люди, они ясно и рзко отдлялись въ его мысли отъ всхъ другихъ людей.

‘Солдатомъ быть, просто солдатомъ. Войти въ эту общую жизнь всмъ существомъ, проникнуться тмъ, что длаеіъ ихъ такими. Но какъ скинуть съ себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого вншняго человка? Одно время я могъ быть этимъ. Я могъ бжать отъ отца, какъ я хотлъ. Я могъ еще посл дуэли съ Долоховымъ быть посланъ солдатомъ’. И въ воображеніи Пьера мелькнулъ обдъ въ клуб, на которомъ онъ вызвалъ Долохова, и благодтель въ Торжк. И вотъ Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходитъ въ Англійскомъ клуб. И кто-то знакомый, близкій, дорогой, сидитъ вь конц стола. Да это онъ! Это благодтель. ‘Да вдь онъ умеръ?’ подумалъ Пьеръ. ‘Да, умеръ, но я не зналъ, что онъ живъ. И какъ мн жаль, что онъ умеръ, и какъ я радъ, что оыъ живъ опять!’ Съодной стороны стола сидли Анатоль, Долоховъ, Несвицкій Денисовъ и другіе такіе же (категорія этихъ людей такъ же ясно была во сн опредлена въ душ Пьера, какъ и категорія тхъ людей, которыхъ онъ называлъ они), и эти люди, Анатоль, Долоховъ, громко кричали, пли, но изъ-за ихъ крика слышенъ былъ голосъ благодтеля, неумолкаемо говорившій, и звукъ его словъ былъ такъ же значителенъ и непрерывенъ, какъ гулъ поля сраженья, но онъ былъ пріятенъ и утшителенъ. Пьеръ не понималъ того, что говорилъ благодтель, но онъ зналъ (категорія мыслей также ясна была во сн), что благодтель говорилъ о добр, о возможыости быть тмъ, чмъ были они. И они со всхъ сторонъ, съ своими простыми, добрыми, твердыми лицами окружали благодтеля. Но они хотя и были добры, они не смотрли на Пьера, не знали его. Пьеръ захотлъ обратить на себя ихъ вниманіе и сказать. Онъ привсталъ, но въ то же мгновеніе ноги его похолодли и обнажились’………………….

‘Наитруднишее дло есть подчиненіе свободы человка законамъ Бога’, говорилъ голосъ. Простота есть покорность Богу, отъ Него не уйдешь. И они просты. Они не говорять, ‘но длаютъ’…

Да это вовсе не гр. Безухій 12 года, это самъ Л. Н. Толстой 50-хъ и 60-хъ годовъ. Это авторъ севастополъскпхъ и кавказскихъ разсказовъ перваго періода.

Ие врю я, чтобы гр. Безухій думалъ объ народ въ этомъ именно стил. Жалть народъ, принимать живое участіе сердца въ его нуждахъ и горестяхъ, разумется, могли добрые и образованные люди того времени, особенно, если у нихъ при этомъ были и либеральныя, въ западномъ дух, наклонности. Но восхищаться именно такъ, съ такимъ явно славянофильскимъ оттнкомъ, съ какимъ восхищается Пьеръ ‘простыми людьми’ — едва ли онъ могь въ то время.

Мн кажется, что если и приходилось въ то время кому-нибудь изъ нашихъ наиболе тонкихъ, умныхъ и образованныхъ людей умиляться при вид народной простоты и нетребовательности, это умиленіе, вроятно, принимало какой-нибудь во французскій вкусъ пасторальный или полуклассическій характеръ. Мелькнуть могло и тогда, конечно, что-нибудь подобное будущему славянофильскому оттнку въ народолюбіи, — но только мелькнуть. У Пьера же въ ум все это до того ясно, опредленно, отчетливо, что гораздо больше похоже на рчи самого автора, или на рчи Достоевскаго о ‘народ богоносц’, чмъ на мысли либерала времени Александра І-го. Самъ гр. Толстой только къ концу 60-хъ годовъ и, посл славянофиловъ, додумался до этого отчетливаго и прекраснаго выраженія свопхъ ‘народническихъ’ чувствъ и доросъ до возможности создать почти святой характеръ Каратаева, — а мы вдругъ повримъ, что герой его (не будучи даже, подобно своему творцу, геніальнымъ художникомъ) могъ такъ ясно понимать все это полвка тому назадъ! (Полвка, считая назадъ отъ 60-хъ годовъ, когда гр. Толстой писалъ и псчаталъ ‘Войну и Миръ’).

Не врится!

Все въ 12-мъ году, за исключеніемъ государственнаго патріотизма, было выражено въ жизни русскаго общества поблдне, послабе, попроще и поплоще (не плохо, а плоско), такъ сказать, побарельефне, чмъ въ эпоху Крымской войны. Къ 50-мъ годамъ сила государственнаго патріотизма много понизилась, но вс другіе психическіе и умственные запасы общества возросли донельзя. Я нахожу, что съ тхъ поръ качествепно даже ничего не прибавилось у насъ. Все уже было въ запас, въ теоріи, даже и нигилизмъ — ныншняго, а не старо-французскаго оттнка.

Все было въ запас, все было уже разнообразно и горельефно: и тонкость ума, и своеобразно уже созрвшее воображеніе (первые стихи Фета, высокія фантастическія и патетическія страницы Гоголя: Страшная месть, Римъ, ‘Россія-Тройка’ и т. д.), и озлобленное безвріе, и ненависть къ своему русскому, доходившая до радости напшмъ пораженіемъ въ Крыму.

Нужны были только: воля и распространеніе, пужна была возможность вольне расходовать эти разнообразные и огромные психическіе запасы…

Воля эта была дана. И теперь мы пожинаемъ и пшеницу, и плевелы, столь густо засянные нами въ 40-хъ и 50-хъ годахъ.

Во времена Кутузова и Аракчеева все было у насъ съ виду уже довольно пестро, но блдно, все было еще барельефно, ко времени Крымской войны — многое, почти все выступило рельефне, статуарне на общегосударственномъ фон, въ 60-хъ и 70-хъ годахъ все сорвалось съ пьедестала, оторвалось отъ, вковыхъ стнъ прикрпленія и помчалось куда-то, смшавшись въ борьб и смятеніи!

Сложное и ускоренное движеніе общественной жизни не могло не отозваться и на жизни личнаго духа. Мысли и чувства наши усложнились новыми задачами и оттнками, и обмнъ ихъ сталъ много быстре прежняго.

Этою ускоренною, современною сложностью душевнои жизни ветъ одинаково и отъ ‘Войны и Мира’ и отъ ‘Карениной’. Но въ послднемъ произведеніи это у мста. Не знаю — у мста ли въ первомъ.

XV.

Итакъ, вообразивши нчто весьма вообразимое, но уже на дл невозможное — хронику-эпопею 40-хъ и 50-хъ годовъ, написанную граф. Толстымъ,— я прихожу къ такому убжденію: эта песущесгвующаяэіюпея-хроника была бы реальне ‘Войны и Мира’, ея лица, разговоры этпхъ лицъ были бы врне времени своему, степень ихъ тонкости — уже неподражательной, какъ въ 12-мъ году, а своеобразной и большею частію отрицательной или хоть придирчивой къ мелочамъ, — была бы соотвтственна эпох. Разсказъ самого автора (оставаясь именно такимъ, какимъ мы его видимъ въ ‘Войн и Мир’ 12-го года) былъ бы сходенъ съ тмъ, какъ думали, говорили и писали уже тогда у насъ почти вс, и Тургеневъ, и другіе, и самъ Толстой.

А характеръ или стиль авторскаго разсказа всегда отражается такъ или иначе и на лицахъ дйствующихъ и на событіяхъ. Подобно тому какъ одинъ и тотъ же ландшафтъ иначе освщается на зар, иначе полдневнымъ солнцемъ, иначе луной и иначе бенгальскимъ огнемъ, такъ точно одни и т же событія, одни и т же люди различнымъ образомъ освщаются различными, побочными даже пріемами автора.

Время Крымской войны было много сознательне и психически — сложне эпохи 12-го года, понятно, что и рчь автора, боле выпуклая и махровая, была бы въ гармоніи съ эпохой.

Мн бы, вроятно, не понравилась и тутъ (т.-е. въ роман изъ жизни 50 годовъ) эта слишкомъ ужъ знакомаго рода махровость, но я сказалъ бы себ: такъ пишутъ нынче вс лучшіе таланты, — такъ они пишутъ, и они имютъ успхъ, и слава ихъ выросла на моихъ собственныхъ глазахъ, яисамъ всегдаэтому когда-то (въ 50-хъ годахъ) подчинялся безусловно. И подчинялся не я же одинъ, и не горсть какихъ-нибудь другихъ людей, исключительныхъ по вкусамъ, а подавляющее большинство авторовъ, критиковъ и читателей. На моихъ же глазахъ уменыналось число тхъ людей, которые, подобно той московской дам, говорили: ‘Gogol c’est un genre, a y вашихъ (т.-е. у моихъ тогда) все это ни къ селу, ни къ городу’. Число ихъ все уменьшалось и уменьшалось, и теперь давно уже, когда дло коснется до всхъ этихъ шероховатостей стиля, претыканій языка и ненужностей мысли, самые ‘многовщанные витіи нашей критики — яко рыбы безгласны’. (Хотя бы Н. Н. Страховъ).

До того велика сила привычки даже и у мыслящихъ людей!

Сообразивши все это, я призналъ бы, что этотъ воображаемый мною романъ-эпопея 40-хъ—50-хъ годовъ по форм соотвтствуетъ своей эпох вполн, — я почувствовалъ бы, что отъ него ветъ тою жизнью, которую изображаетъ художникъ. Освщеніе же, приданное гр. Толстымъ эпох Наполеона и Кутузова, отчасти слишкомъ ярко, отчасти слишкомъ отрицательно по манер. Оно слишкомъ вдобавокъ лично, субъективно, по-Толстовки индивидуально для того, чтобы отраженію казаться врнымъ. Надо бы проще, акварельне.

Съ одного моего 40-лтняго знакомаго снялъ однажды фотографію въ глуши и безъ удобствъ — одинъ неопытный фотографъ. Черты лица, выраженіе глазъ было очень врно, но на портрет вмсто 40 лтъ ему вышло около 60-ти. Отчего это? У него, какъ у человка, уже пожившаго и страстями и мыслію, были тонкія черточки на кож лица, но чтобы ихъ видть, нужно было очень близко подойти къ нему. Вечеромъ онъ казался даже моложе 40 лтъ. Фотографію сняли яркимъ днемъ на яркомъ солнц, и вс тонкія морщины стали очень углубленными и очень черными, а вс свтлыя мста слишкомъ выпуклыми и блыми. Вотъ от-чего.

Гр. Толстой слишкомъ яркимъ солнцемъ своего современнаго развитія освтилъ жизнь гораздо мене развитую, чмъ наша теперешняя — во всхъ почти отношеніяхъ: въ отношеніи умственной тонкости, придирчивости анализа и своей и чужой души, въ отношеніи фантастическаго творчества[3] и философской сознательности, въ отношеніи грубостей, излишествъ и ненужностей вншняго, плотского, такъ сказать, наблюденія, наконецъ — въ отношеніи самого яснаго и сознательнаго пониманія такихъ народныхъ типовъ, какъ Платонъ Каратаевъ.

Основной рисунокъ вренъ, краски слишкомъ густы и ярки. Остовъ похожъ, не совсмъ, я думаю, похожа плоть, сомнителенъ ритмъ и родъ кровообращенія, ячейки и волокна микроскопическія слишкомъ многочисленны и разнообразны, он то слишкомъ крупны и зернисты, то слишкомъ ужъ малы и нжны.

Еще два слова о тонкостяхъ, углубленностяхъ и сложностяхъ.

Тонкость во времена Алексаидра І-го у насъ была свтская, самой высокой пробы, была еще тонкость дипломатическая, была подражательная тонкость въ литературныхъ вкусахъ и была естественная тонкость во вкусахъ сердечныхъ, особенно въ высшемъ кругу — въ хорошемъ дворянскомъ. (Ниже дворянства она еще тогда не спускалась).

Эти стороны у гр. Толстого изображены врно. Не знаю, сочинены ли авторомъ насмшливыя и даже отрицательныя письма дипломата Билибина, или они документальны, но вдь эти письма писаны, во 1-хъ, дипломатомъ, а во 2-хъ, по-французски. Здсь родъ тонкости и родъ отрицанія дышатъ своимъ временемъ Это не тонкость чисто русской психологической придирчивости позднйшаго времени, не тонкость кружевной и развитой фантазіи лучшихъ русскихъ художниковъ 50-хъ и 70-хъ годовъ, не тонкость, скажемъ такъ — реалистической грубости, общей всмъ намъ со времнъ Гоголя, Тургенева, Григоровича и т. д…

Это тонкость иная: ядовито-свтская, французская тонкость, эти письма могь писать дйствительный дипломатъ того времени, какой-нибудь ‘Балабинъ’, напримръ. Тутъ отрицаніе даже иного запаха, чмъ то спеціально-русское отрицаніе, къ которому насъ до того пріучила за 40 послднихъ лтъ наша литература, что большинство читателей его даже и не замчаетъ, какъ я уже говорилъ.

Отрицаніе Билибина — это острый и тонкій ядъ прямого и крупнаго осужденія, это злая, но спокойная критика нашпхъ стратегическихъ дйствій того времеии, издвательство надъ ошибками и недобросовстностыо нашихъ генераловъ. Это не реалистическіе помои нашего времени, не лично-психическія придирки, не безполезныя и обременительныя ‘подмчанія’.

Эти письма или ‘документальны’ или сочинены превосходно.

Хороши также полу-церковныя, духовныя углубленности и тонкости масонскаго дневника, который ведетъ Пьеръ. Многіе оттнки тутъ уже потому вполн естественны даже и для начала XIX вка, что они близки по стилю своему къ старо-церковному, чисто православному стилю. И въ то время эти тонкіе оттнки уже давнымъ-давно не были у насъ новостью, они свойственны и древнимъ аскетическимъ писателямъ…

Не знаю также, документальны ли или превосходно придуманы отвты плнныхъ русскихъ офицеровъ Наполеону посл Аустерлица.’ Но они безусловно похожи на то время.

Наполеонъ говоритъ князю Репнину:

— Вашъ полкъ честно исполнилъ долгь свой!

— Похвала великаго полководца есть лучшая награда солдату,— отвчалъ Репнинъ.

Наполеонъ улыбаясь смотритъ на 19-лтняго поручика Сухтелена и говоритъ:

— Молодъ же онъ сунулся биться съ нами!

— Молодость не мшаетъ быть храбрымъ, — отвчаетъ Сухтеленъ.

Это похоже.

Тогда образованные люди любили считать себя героями и, разъ испытавши свою храбрость, уже не думали о томъ: ‘нужна ли военная доблесть’ и т. п., какъ думаетъ, напримръ, Оленинъ въ ‘Казакахъ’ и многія другія лица у Толстого. Въ этомъ смысл и Андрей Болконскій и Денисовъ врне своему времени, мн кажется, чмъ Пьеръ, который, мн все сдается, ужъ слишкомъ по ‘ныншнему философствуетъ и колеблется, ужъ слишкомъ схоже съ тмъ, какъ могъ колебаться самъ авторъ и другіе люди гораздо позднйшаго времени.

Онъ не только мн представляется уже слишкомъ развитымъ, слишкомъ самосознательнымъ, онъ почти геніаленъ при всей своей несносной иногда безхарактерности. Что же это такое, если въ жизни были уже тогда подобные люди,— почему же въ литератур тогдашней ничего не выражается подобнаго? Не слишкомъ ли глубоки и черны морщины и не слишкомъ ли ярки блыя, выпуклыя мста на его портрет?

Правда, мы вс любимъ и вс знаемъ лично этого Пьера Безухаго почти такъ же, какъ любимъ и знаемъ коротко какого-нибудь дйствительно живущаго или жившаго знакомаго и пріятеля нашего, истинный талантъ (объективнаго рода) иметъ эту власть какъ бы дйствительнаго сотворенія живыхъ людей. Хотимъ или не хотимъ, но мы вынуждены помнить ихъ, какъ дйствительныхъ людей. Невозможно забыть, невозможно не признавать ихъ. Невозможно забыть Печорина, Чичикова, Обломова, Рудина, Базарова, Платона Каратаева и Вронскаго, Наташу Ростову, Дарью Александровну Облонскую и ея мужа, или у Писемскаго — Калиновича, Питерщика и пылкаго стараго масона его, или у Маркевича — Троекурова, Ольгу Ранцову, Киру, отца Ранцовой и Ашанина. Надо сказать, что, со стороны обилія безукоризненно живыхъ лицъ и художественно выдержанныхъ характеровъ, эта самая русская литература послдняго сорокалтія (почти 50-ти лтія!) чрезвычайно богата и высока. Я долженъ съ этимъ согласиться и долженъ признать, сверхъ того, что разв одна англійская можетъ соперничать съ нашей въ этомъ отношеніи. Да и то едва ли! Нападая на то, что мн въ нашей литератур не нравится, я не имю права забывать ея достоинствъ. Я скажу даже больше — моя строгость къ реалистической школ нашей пропсходитъ отчасти и отъ уваженія къ ея силамъ. Что силы эти велики — доказывается уже тмъ однимъ, что въ лиц ея главныхъ представителей мы впервые одержали верхъ на литературномъ поприщ надъ прежними учителями нашими, надъ европейцами, западные литераторы только со временъ Тургенева и Толстого стали изучать насъ.

Изучать они теперь могутъ литературу нашу, не только какъ школу особаго рода, но и какъ врное отраженіе особой жизни. По совокупноети романовъ и повстей нашихъ можно составить очень ясное представленіе и объ жизни русскаго общества въ XIX вк. Точность, врность дйствительной жизни — это спеціальная сила нашей литературы. Всякій это знаетъ.

Замчу, однако, что, отдавая эту справедливость нашей новйшей литератур, я вовсе не хочу подъ конецъ труда моего вдругъ отступиться отъ всхъ моихъ на нее критическихъ жалобъ, я началъ съ того, что признавался, какъ часто отдыхалъ отъ ея дурныхъ и ненужныхъ привычекъ на многихъ произведеніяхъ иного рода, и готовъ кончить опять тмъ же. Но не надо забывать и того, что на эти стилистическія и психологическія мысли навелъ меня вопросъ совершенно другого порядка: вопросъ объ исторической реальности характеровъ Пьера и кн. Андрея, объ ихъ историческомъ правдоподобіи, или все о той же точности и врности отраженій жизни. И вотъ главнаго-то этого, исходнаго для меня вопроса, я, и посл этихъ долгихъ разсужденій, никакъ не берусь окончателъно ршить!

Я люблю, я обожаю даже ‘Войну и миръ’ за гигантское творчество, за смлую вставку въ романъ цлыхъ кусковъ философіи и стратегіи, вопреки господствовавшимъ у насъ тожс такъ долго правиламъ художественной сдержанности и аккуратности, за патріотическій жаръ, который горитъ по временамъ на ея страницахъ такъ пламенно, за потрясающія картины битвъ, за равносильную прелесть въ изображеніяхъ какъ ‘искушенiй’ свта, такъ и радостей семейной жизни, за подавляющее умъ читателя разнообразіе характеровъ и обще-психическую ихъ выдержку, за всеоживляющій образъ Наташи, столь правдивый и столь привлекательный, за удивительную поэзію всхъ этихъ сновъ, бредовъ, полу-сновъ и предсмертныхъ состояыій. За то, наконецъ, что лучшій и высшій изъ героевъ поэмы, кн. Андрей — не профессоръ и не ораторъ, а изящный, храбрый воинъ и твердый идеалистъ. Я поклоняюсь гр. Толстому даже за то насиліе, которое онъ произвелъ надо мной самимъ тмъ, что заставилъ меня знать какъ живыхъ и любить какъ близкихъ друзей такихъ людей, которые мн кажутся почти современными и лишь по вол автора переодтыми въ одежды ‘Бородина’, лишь силой его генія перенесенными на полвка назадъ въ исторію. Но, припомнивъ вмст съ этимъ въ совокупности все сказанное мною,— я чувствую себя въ прав думать: это именно то, о чемъ я говорилъ раньше,— ‘три головы, множество рукъ, глаза изъ рубиновъ и брилліантовъ — только не подо лбомъ, а на лбу, у огромнаго, золотого, драгоцннаго кумира’…

Конечно, это ничсго не значитъ со стороны достоинства во всецлости, какъ я уже не разъ говорилъ, но это значитъ очень много со стороны точности и строгаго реализма.

Великолпный и колоссальный кумиръ Брамы индійскаго стоитъ по-своему олимпійскаго Зевса. И есть не только минуты, но и года, и вка такіе, что дивный Брама будетъ нравитьея уму и сердцу нашему гораздо больше, чмъ Зевсъ, правильно-прекрасный, положимъ, но который все-таки человкъ, какъ вс. Но вотъ въ чемъ разница: можно восхищатъся кумиромъ Брамы или Будды, можно судить по немъ о міросозерцаніи индійскихъ художниковъ и жрецовъ, но нельзя еще по этому величавому изваянію судить о дйствительной наружности жителей Индіи, а по Зевсу, Лаокону и гладіатору можно хоть приблизительно воображать вншность красивыхъ людей древней Греціи и Рима. Вотъ въ чемъ разница — для моихъ первоначальныхъ цлей очень важная! Сила Толстого,— даже и въ немощахъ его замчательная. — увлекла меня слишкомъ далеко отъ этихъ цлей, я, неожиданно самъ для себя, оставилъ въ сторон вопросы общественноы нашей жизни и почувствовалъ неудержимую потребность отдать (прежде всего самому себ) ясный отчетъ въ моихъ эстетическихъ взглядахъ на труды нашего знаменитаго реалиста. Я не могъ не сознавать, что, разсматривая ихъ и съ этой стороны, я думаю и ощущаю нчто такое, чего я отъ другихъ не слыхалъ.

Повторяю — относительно характеровъ въ ‘Войн и мир’ это не увренность, это только сомнніе, вопросъ.

И очень можетъ быть, что если бы взяться процживать характеры Андрея Болконскаго и въ особенности Пьера Безухова сквозь особый родъ умственнаго фильтра, который я хочу предложить, то они, въ главныхъ контурахъ своихъ, оказались бы реальными и вполн возможными, не только во времена нашей съ графомъ молодости, но и въ начал XIX вка.

— Какой же это фильтръ?

Фильтръ это вотъ какой:

1) Упростить (мысленно, усебя самого на ум) вообще языкъ Толстого, сдлать его больше похожимъ на языкъ Пушкинской прозы или на языкъ самого Толстого въ небольшой повсти ‘Кавказскій плнникъ’ и въ другихъ, очищенныхъ отъ натурализма разсказахъ его.

2) Уничтожить вообще излишнія подглядыванія въ душу дйствующихъ лицъ.

3) Выбросить изъ разсказа вс т выраженія, обороты рчи и эпитеты, которые слишкомъ въ дух посл-пушкинской школы, и вс т особаго рода повторенія, которыя свойетвенны самому Толстому (въ сред этой школы): ‘чуждый’, ‘чуждый’, ‘руки’, ‘руки’, ‘торопливо’, ‘всхлипыванія’, ‘сочный ротъ’, ‘сочный ротъ’, слишкомъ ужъ частое ‘трясеніе нижней челюсти’ у разныхъ лицъ и при разнородныхъ волненіяхъ и т. д.

4) Въ частности отвергнуть возможность поклоненія Каратаеву и вообще простому народу въ стил, слишкомъ похожемъ на славянофильскій стиль подобнаго поклоненія въ 40-хъ и 60-хъ годахъ.

Если, говорю я, профильтровать такимъ образомъ самую сущность разсказа, самый ходъ драмы и патріотической и семейной, если на дн нашего душевнаго сосуда сохранитъ весь сюжетъ, вс поступки и даже довольно значительную часть чувствъ, рчей и думъ дйствующихъ лицъ,— то-есть какъ они влюблялись, ошибались, радовались, гнвались, боялись и т. д., а на фильтр оставить и всю ту гущу, которая принадлежитъ русской натуральной школ вообще, и вс т — и тончайшіе волосики или ниточки, и цлые ненужные булыжники, которые принадлежатъ лично Толстому,— то очень можетъ быть, что, при такой очистк, не только Андрей Болконскій и вс другіе, но и весьма сомнителъный Пьеръ Безухій явятся такими же правдоподобными людьми для своего времени, какъ Вронскій и Левинъ для своего.

Все-таки, за исключеніемъ слишкомъ славянофильскаго отношенія къ Каратаеву, — самъ по себ Каратаевъ вполн реаленъ, онъ могъ быть и въ 12-омъ году, но отношеніе Пьера къ нему отзывается анахронизмомъ, оно преждевременно.

По этому новоду, я съ радостью даже готовъ и самъ себя заподозрить въ такого рода сложномъ и ошибочномъ душевномъ процесс:

Я слушаю оперу изъ турецкой или изъ французской жизни. Либретто взято съ дйствительности. Лица въ опер дйствуютъ исторически правдоподобно и пра-вильно въ главнйшихъ чертахъ. Но музыка этой оперы не въ турецкомъ и не во французскомъ род, а вся основана на другихъ, положимъ — на русскихъ мелодіяхъ. И меня это смущаетъ.

Я нарочно взялъ боле рзкую разницу, чтобы мене рзкое стало ясне.

Обще-психическая музыка великаго романиста до того похожа на душевнуго музыку нашего времени вообще и до того не похожа на знакомые намъ аккомпанементы временъ Консульства и Имперіи, что невольно заставляетъ усомниться и въ безусловной врности поющихъ и играющихъ лицъ.

Вотъ въ чемъ мое неразршенное сомнніе. Сомнніе и въ точности Льва Толстого, сомнніе и въ критичаской за-конности моихъ собственныхъ требованій.

Еще примръ.

Трагедіи Шекспира изъ древней классической жизни ‘Коріоланъ’ и ‘Юлій Цезарь’ могутъ дйствовать на современныхъ читателей или зрителей гораздо сильне, чмъ ‘Эдипъ Царъ’ или ‘Антигона’ Софокла. Чувства, страсти, яркость образовъ, размръ психическаго углубленія — все это, можетъ быть, у Шекспира (сына времени бол усложненнаго) гораздо ближе нашему психическому строю, чмъ у Софокла. Щекспиромъ мы можемъ восхищаться гораздо искренне, и понимать его гораздо живе ндрами души нашей. Однако, мы все-таки имемъ право и чуять, и думать, и говорить, что ‘ветъ’ отъ Софокла истинно античнымъ духомъ, звучитъ отъ Софокла истинно античною музыкой боле, чмъ оть Шекспира въ ‘Коріолан’ и ‘Цезар’.

Прошу позволить мн и еще одно сравненіе. Оно будетъ послднимъ.

Допустимъ, что гр. Алексй Толстой трилогію свою (Іоаннъ, еодоръ, Борисъ) построилъ на бол точныхъ историческпхъ и бытовыхъ данныхъ, чмъ построенъ Годуновъ Пушкина. Я говорю — только допустимъ, я не знаю — такъ ли это. Допустимъ. Сверхъ того несомннно, что трилогія гораздо сценичне ‘Бориса Годунова’. Она и при громкомъ чтеніи дйствуетъ гораздо снлъне на наши чувства, чмъ простая и не углубленная трагедія Пушкина.

Но отъ этой самой простоты, неуглубленности, барельефности ‘Годунова’ не ветъ ли несравненпо больше московскою стариной, — не слишкомъ выразительною и на дл, чмъ отъ яркой и выпуклой трилогіи Алекся Толстого? Неужели и это не ясно?

Вотъ все, что я хотлъ сказать.

Я знаго, что у меня въ этомъ труд много повтореніи и много недомолвокъ (а можетъ быть мстами и недомыслія), подозрваю, что колебанія мои въ однихъ случаяхъ очень скучны, а самоувренность въ другихъ слишкомъ своенравна. Но прошу читателей и судей моихъ простить эти недостатки за мою откровенность и прямоту.

[1] Въ Отеч. Зап. 61-го года, мартъ — старая моя статья о соч. М. Вовчка, въ томъ же дух.

[2] См. книгу М. С. Громеки ‘Послднія произведенія гр. Л. Н. Толстого’.

[3] Фантастическое творчество было тогда у насъ только подражательное. Примръ — Жуковскій. Сильная оригинальность фантазіи впервые явилась у Гоголя.

Читайте также: