О революционном романтическом театре.
О революционном романтическом театре.
Н. Н. Русов.
О революционном романтическом театре, Русов Николай Николаевич, Год: 1923
Время на прочтение: 4 минут(ы)
‘Возрождение’, литературно-художественный и научно-популярный, иллюстрированный альманах. Том 2-й
М., ‘Время’, 1923
Вообразим немыслимое: в России 1922 года — демократическая республика, мещанская, мелко-буржуазная масса дает ток всей культурной жизни, выходят бульварные газеты, а театральный репертуар остается наш, советский: какая постановка была бы гвоздем сезона, в чей театр публика валом повалит, кто будет героем бульварной прессы? Да все к нему же, к Мейерхольду, на его ‘Великодушного рогоносца’… Если в старой дворянской России был высоким идеалом — ‘муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей’, то для жен наших нэпманов ‘Великодушный рогоносец’ самая идеальная возможность. Но какой все это микроскопический вздор на другой день после социальной революции, в эпоху диктатуры пролетариата, когда мы ждем от театра еще небывалых откровений, которые должны очистить и сжечь все наши застарелые предрассудки, обновить всю нашу утробу, совершить тот катарсис, который переобразил бы нас, ветхих Адамов. Это под силу именно искусству, и самому великому искусству — театральному…
Каждая эпоха, каждое поколение рождают свой особенный театр и своего любимого актера, своего героя.
Мочалов тридцатых годов был для своих современников не просто великим трагическим актером, необыкновенным исполнителем таких-то и таких-то ролей, во воплощал собою нравственное и духовное достояние эпохи, сосредотачивал в своей творческой личности как бы внутренний свет своего поколения, оправдание и смысл его интимных надежд. Не только Мочалов — актер, на театральных подмостках, но и личная судьба его, вся жизнь, его человеческий и художнический характер,— все служило для его тогдашних источников как бы символом романтизма. Об этом так вспоминает Аполлон Григорьев: ‘был, например, или, лучше, только что начинал быть в это время на сцене весьма странный чудак, которого я постоянно вношу самым смелым образом в историю целой полосы нашею развития не просто как имя сценического художника… а как имя представителя веяния…
Трагик, как Мочалов, есть именно какое-то веяние, какое-то бурное дыхание. Он был целая эпоха… Он умел создавать высоко-поэтические лица из самого жалкого хлама… на все налагал свою печать, печать внутреннего душевного трагизма, печать романтического, обаятельного и всегда-зловещего… Играя всегда одно веяние своей эпохи, Мочалов брал одну струю и между тем играл не страсти человеческие а лица, с полною их личною жизнью. Как великий инстинктивный художник, он создавал портреты в своей манере, в своем колорите и, переходя в жизнь представляемого лица, играл все-таки собственную душу, т.-е. опять-таки романтическое веяние эпохи’.
Для людей сороковых годов, первоначальных реалистов, таким героем сцены был Щепкин-Фамусов и Городничий,— для шестидесятников-обличителей — Пров Садовский, в репертуаре Островского, яркий бытовик. Для нашей интеллигенции семидесятников, — в их героической политической борьбе, — в ореоле героической актрисы предстала Ермолова, в ее славе с Орлеанской девы’, с Марии Стюарт’ и ‘Лер Макбет’.
Для девяностых и девятисотых годов, чеховских, томительных, неврастенических — Комиссаржевская и Качалов, в пьесах Чехова, Гауптмана, Ибсена, были центрами духовного притяжения и восторга, принимая на себя ‘дань рукоплесканиям Я не хочу сказать, что у нас не было иных замечательных актеров, в роде Каратыгина, Шуйского, Н. X. Рыбакова, Варламова, Южина, Москвина, Станиславского, Самойловой, Стрепетовой, Савиной, Садовской, но никто из этих не был знаменем эпохи, властителем дум, гордостью и богом своего поколения…
Вообще нужно сказать, что театр, как искусство, спасает великий актер, что история театра есть история гениев сцены, как вершины духовного напряжения своего времени. Самая великолепная постановка, самое хитроумное искусство режиссера, самая художественная пьеса, остающаяся мертвым богатством без озарения живительного творчества артиста, который способен, как алхимик, стекла превращать в алмаз…
Имеет ли наша революционная эпоха, наше героическое пятилетие, свой театр, свой репертуар, своего артиста? Главное, последнее,— своего артиста, детище революции?
Нет, не имеем. Ведь стыдно говорить о ‘левом фронте’ во главе с ‘Великодушным рогоносцем’. Хорош символ для социальной революции! Какой же нам нужен актер и какие пьесы? Разумеется, не реалистические. У нас есть и авторы, и произведения, и художники, которые изображали нашу революционную эпоху, вот это историческое пятилетие, эту грань между бывшим и будущим. Но что же мы имеем в этих изображениях? Ничего, в уровень самой эпохе, т.-е. даже ничего совместного… И это даже понятно: кто смотрит на великое слишком близко, во всех его мелочах, для того, великое превращается в смешное и мелкое, тот кроме анекдотов и мелочей, которые окружают его, ничего и заметить не в состоянии… Рассказы и повести Б. Пильняка, Всев. Иванова, Ник. Никитина, Вл. Лидина и всех живописующих революции, превратили нашу героическую и трагическую революцию в сплошной анекдот, растворили ее в анекдоте, в случае, трагическом или комическом,— все равно… Мышиные будни, исторические задворки, отдельные нелепицы, удивительные происшествия, мелкие люди — жертвы этой революции, мороженая картошка, напуганная генеральша, счастливый спекулянт, не в меру ретивые комиссары,— но где же подлинное лицо этого смертоносного урагана, который пронесся в 1917, 1918—1919 г.г. над русской землею? И можно ли реалистически, в бытовых чертах и подробностях, изобразить так, чтобы не исказить его мрачных, суровых, но и величавых, победных, жертвенных, очистительных веяний?!
Дух революции есть трагический дух, деятели революции, даже самые рядовые, суть герои, и только так понятые и так воспринятые, и так воссозданные, они покажут нам истинный лик нашего времени и обвеют нас его дыханием. Наша эпоха, для своего изображения, требует трагедии в стиле ‘Разбойников’ Шиллера, и трагического актера, типа Мочалова или Мунч-Сюлли, в уровень практическим деятелям революции. Эта будет романтическая трагедия нашего исторического Sturm und Drang’a.
А этот революционный быт, мороженая картошка, изнасилованная девушка, ездившая за хлебом, расстрелянный поп, и т. д., и т. д., все это, может-быть достоверно и хорошо рассказанное в действительности,— есть близкая художественная ложь, которая также идет к великой революции, как серо к корове… Таковы же и наши пьесы, и наши актеры.
Германия в этом отношении счастливее нас. Она имеет замечательного молодого драматурга, который, правда, сидит в тюрьме, как один из вождей баварской советской республики. Это — автор пьесы ‘Масса-человек’, Эрнест Толлер.
Его биограф рассказывает, что ‘он вышел в путь, обремененный тяжелым багажем старых понятий и предрассудков’, потом, под давлением событий и, главным образом, под впечатлением империалистической войны, в которой он добровольно принимал участие, Толлер вышел преображенным, проделал тяжкую, пламенную внутреннюю борьбу и в произведениях своих ведет нас из умирающего века в новую эпоху. Толлер писатель очень новый, и по своей экспрессионистской манере, и по своему революционному миросозерцанию…
В его драмах большой общественный захват, не трогающий мелочей и подробностей. Он улавливает основной Фон и главные линии, на сцене у него толпа, по не прежняя, страдающая м стихийная, как в ‘Ткачах’ у Гауптмана. У Толлера — толпа образует ритмическое единство силы. Священна не масса, не толпа. Священно, связанное трудом, свободное человечество, трудящийся народ…
Революционное творчество не есть революционный быт, а бытие, действие, движение, под’ем, горение, пламя, романтика… Революция и романтика — две родные сестры, они одного отца — героизма. Смешно Орлеанскую Деву нашей революции писать крохоборским стилем Серапионовых братьев, у реалиста Вольтера получилось только ‘pucelle’. Но ecли мы дождемся героической трагедии, исполненной революционного романтизма, где ‘новый человек и новое человечество’ в муках и жертвах, в кровавом поте — творят свое настоящее и будущее, эта новая трагедия сотворит и нового актера, или так обновит, пережжет старого, но еще готового отозваться и заразиться,— что и театр наш, теперь насквозь старозаветный, станет знаменем великой социальной революции нашего времени.