О ПРЕПОДАВАНИИ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ
О ПРЕПОДАВАНИИ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ
(Заметки на статью г. Греча в 7-м номере ‘Морского сборника’ за 1856 г.)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
О преподавании русского языка и словесности, Буслаев Федор Иванович, Год: 1856
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Буслаев Ф. И. Преподавание отечественного языка: Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов по спец. ‘Рус. яз. и лит.’
М.: Просвещение, 1992.
‘Заметки’ г. Греча, напечатанные в 7-м номере ‘Морского сборника’ нынешнего года, принадлежат к числу тех любопытных сочинений, в которых направление, некогда господствовавшее, встречаясь с направлением новым, откровенно выказывает свои начала и убеждения.
Нет сомнения, что грамматическая деятельность г. Греча, продолжая оказывать влияние на учившиеся поколения в течение целой четверти столетия, будет замечена в истории, если не литературы, то по крайней мере грамотности русской. Нет также сомнения, что полная и окончательная оценка этой деятельности, как и всего того, что в нашей современной литературе совершается, что в ней теперь живет и отживает, будет произведена только впоследствии, будущими историками русской образованности. Но г. Греч решился, так сказать, предупредить суд потомства, изложив в этих ‘Заметках…’ краткую, но довольно полную характеристику своих грамматических начал и понятий.
В таких литературных явлениях, как и вообще в автобиографиях, беспристрастный читатель может видеть, с одной стороны, выражение авторского самолюбия и сознания своих признанных или непризнанных заслуг, а с другой — решительное самоотвержение, с которым автор обрекает себя на суд будущего историка, облегчая ему это дело ‘Исповедями’ или ‘Признаниями’, подобными ‘Заметкам…’ г. Греча.
Современная критика, не имея права брать на себя тяжелой обязанности будущего историка, по крайней мере приблизительно может определить характер литературных и ученых заслуг такого автора, который своими ‘Заметками’ или ‘Признаниями’ облегчает ей этот труд и как бы вызывает современность на изъявление решительного приговора. Поступая осторожнее самого автора, критика ограничится только объяснением его грамматических сведений и убеждений, изложенных в этом откровенном ‘Признании’.
Несмотря на краткость ‘Заметок…’ (менее печатного листа), читатели найдут в них изложение, во-первых, основных начал грамматической деятельности г. Греча, во-вторых, его понятий о русской грамматике в отношении к преподаванию ее и к литературе и, наконец, изложение его мнений о тех нововведениях, которые воспоследовали в обучении родному языку и словесности независимо от учебников г. Греча. Таким образом эта небольшая статейка нашего грамматиста предлагает читателям по возможности полную характеристику той грамматической методы, которая в его практических руководствах не переставала оказывать свое действие на целый ряд учившихся поколений второй четверти текущего столетия.
На чем же основывалась эта метода? Что было принято в ней за образец и по каким побудительным причинам?
Влияние французской литературы на нашу не ограничилось художественной деятельностью наших поэтов и прозаиков прошедшего века и начала текущего, но распространилось и на самую теорию. Схоластически составленным пиитикам, излагавшим добродушные наставления о трех единствах в драме, должны были соответствовать и риторики с учением об источниках изобретения или общих местах, а также и грамматика с правилами, основанными не на свойствах самого языка, а на употреблении его некоторыми, так называемыми, образцовыми писателями.
На долю г. Греча выпало быть представителем этого французского направления грамматики. Хотя оно господствовало и в Германии, под влиянием Готшеда и Аделунга, но г. Греч желал брать свои начала и убеждения из первых рук. В оправдание принятого им направления в грамматических учебниках ему следовало доказать, во-первых, превосходство французского языка пред немецким, а во-вторых, преимущества в обработке французской грамматики пред немецкою и затем решить вопрос в пользу французов. ‘После этого (говорит он) вопрос о том, кому следует подражать в изложении русского языка, кажется уже решенным’.
Для того чтоб дойти до этого решения, нужно было, во-первых, смешать понятие о языке и литературе с понятием о грамматике и, во-вторых, скрыть существенные достоинства немецких грамматистов.
Восхваляя французскую грамматику, г. Греч ловко переносит свои похвалы на язык и литературу французскую. ‘Практические грамматики, учебники (говорит он) не дерзали отступать от вековых образцов, и таким образом составилась нынешняя французская грамматика, достойная прекрасного языка и богатой литературы. Смело могу сказать (продолжает он, переходя уже к языку и литературе), что нет ни одного из новых языков, который был бы обработан так вполне удовлетворительно, отчетливо, толково (рационально), как язык французский, по справедливости занявший место латинского, бывшего в старину орудием сообщения и понимания между различными странами.
Из скудных, малочисленных начал французы сотворили непрерывностью и последовательностью обработки дивное орудие к выражению мысли человеческой во всех ее оттенках, язык простой, легкий на изучение, невообразимо ясный и определенный, изящный и гармонический’ (с. 195). Что же, грамматика ли была причиною всех этих совершенств французского языка? Сам г. Греч уверяет, что ‘французская грамматика возникла в 1660 г.’, между тем как это время уже принадлежит к цветущей эпохе французской литературы, так что самая грамматика является естественным следствием деятельности разработки языка в образцовых произведениях этой литературы уже конца XVI и начала XVII века. Язык французский прост, легок на изучение, ясен и определителей не потому, что просты и ясны грамматические руководства этого языка, напротив, самые руководства имеют эти качества по языку. Они возникли вследствие многовекового литературного образования.
Тогда только можно было бы взять в образец русской грамматике французскую, когда бы оказалось сходство в самых языках и литературах, напротив, ни язык русский, ни литературная его обработка не допускают этого насильственного сближения.
Язык французский малосложен и беден в этимологии, зато богат искусственною обработкою синтаксиса. Напротив, язык русский разнообразен, многосложен и необычайно богат в этимологическом своем составе, но, по недостатку в литературной обработке, не столько, как французский, гибок и прост в синтаксическом отношении, зато свежее и вольнее его в управлении и согласовании слов и безыскусственнее в сочетании предложений.
Грамматика французская опирается на многовековой авторитет классических писателей, напротив, позднее развитие искусственной русской литературы, далеко не исчерпавшей всех сокровищ народного слова, обязывает русского грамматиста расширить пределы современного книжного языка и внести в грамматику свежие и обильные материалы церковнославянской и народной речи.
Как верный представитель схоластической французской методы г. Греч важнейшею частью грамматики полагает синтаксис, этимология же кажется ему делом пустым и ничтожным. Вот на с. 199-й собственные слова, в которых с замечательною энергиею выражается основная мысль двадцатипятилетней грамматической его опытности: ‘Главнейшим предметом при преподавании грамматики должен быть синтаксис. Эта часть у нас в небрежении. Спорят о том, что такое частицы речи бы и же, союз или наречие, толкуют, как писать — лекарь или лкарь. Это вещи неважные, забава педантства и слабомыслия. Важнее всего в грамматике учение о правильном, ясном и понятном изложении мыслей, об отличительных свойствах русской речи, об употреблении и размещении слов’.
Любопытно обратить внимание на то, как бедны были положительными грамматическими сведениями даже самые представители этой чужеземной методы русской грамматики. Г. Греч еще предполагает, будто можно спорить о том, что такое бы и же — союз или наречие, будто толкуют о том, как писать — лекарь или лкарь. То и другое давно уже решено в грамматических ‘сочинениях Востокова, и любой ученик уездного училища, проходивший грамматику по руководству этого основательного грамматиста, без запинки скажет, что бы и же союзы, а писать надобно лкарь, а не лекарь. Правописание нельзя назвать вещью неважною, забавою педантства. Оно основывается частью на преданиях языка и письменности, частью на требованиях приличия, обязательных столько же в грамматике, сколько и в наставлениях о слоге.
Если под забавою слабомыслия г. Греч разумеет какое-нибудь нелепое производство слова лкарь (например, от глагола легчить, т. е. ‘облегчать’), пущенное в ход как мнимое доказательство тому, что надобно писать лекарь, то по крайней мере намеком на действительную нелепость несколько выкупает он в глазах рассудительного читателя грубость неприличного выражения, которым он характеризует людей, занимающихся этимо-логиею.
Но как объяснить себе равнодушие и странное самоотвержение грамматиста, который в заключение двадцатипятилетних своих трудов на поприще русской грамматики называет педантством даже такой первоначальный вопрос, как вопрос о том, какая часть речи бы или же? И действительно, по пути схоластической методы невозможно было прийти к решению даже и такого вопроса. Представитель этой методы простодушно высказал здесь ее слабую сторону.
Трудно было привести пример слабомыслия и педантства неудачнее этих загадочных частиц бы и же. Положим, недоумение об этом темном в науке вопросе остается нерешенным. Но как же тогда приступить к синтаксису, который г. Греч с особенною готовностью рекомендует учащимся? Ведь известно (см. грамматику Востокова), что синтаксическое учение о сложном предложении — об этом важнейшем в практическом отношении предмете — большею частью основывается на значении и употреблении союзов. Но читатели увидят далее, что г. Греч под синтаксисом разумеет нечто особенное, впрочем, согласное с общим направлением принятой им методы.
Следуя французским руководствам, г. Греч думал основать грамматические правила также на языке образцовых писателей, устранив язык народных произведений и предания древнерусской письменности. Впрочем, должно заметить, что ограничение области языка образцовыми писателями было господствующим правилом грамматистов XVIII века не только французских, но и немецких. Это ложное понятие о языке перешло в грамматику новых языков из грамматик латинского и греческого. Классические языки сохранились в литературных произведениях, между тем как живая речь погибла вместе с народами, ее употреблявшими: поэтому филологи по весьма естественной причине основали свои грамматические правила только на употреблении языка образцовыми писателями. Притом грамматика должна была научить правильному употреблению латинского или греческого языков, изустному и письменному, потому нужно было из этимологии затвердить только изменение слов, а все внимание обратить на синтаксис, правила которого особенно необходимы для практического употребления языков классических. Грамматисты, принявшиеся за составление правил французского языка, усвоили себе методу латинской грамматики и ограничили свой родной язык слогом писателей образцовых, забыв, что латинская грамматика потому только не касается живой речи, что эта последняя вымерла вместе с римским народом. Но благодаря блистательным успехам французской литературы это ограничение языка слогом не принесло существенного вреда французской грамматике и не отразилось в самой литературе пагубным влиянием, которое могло бы оказаться вследствие того, что грамматист, ограничившись образцовым слогом, насильственно отторгнул правила родного языка от живительного начала, содержавшегося в народной, разговорной речи. Ни один народ не отличается таким полным согласием между языком разговорным и книжным, как французы. Этой живой связи, скрепленной вековым развитием литературы и образованности, не могли расторгнуть никакие насильственные меры схоластической грамматики. Грамматист скромно жил по следам писателя-художника и вносил его образцовую речь в материалы для своих ученых соображений. Когда же сталкивались устарелые правила грамматики с новыми, свежими формами языка литературного, тогда в силу авторитета писателей, подкрепленного общественным мнением, старое уступало место в грамматических правилах новому и таким образом ветхое здание схоластической грамматики, постоянно подновляясь по требованиям современной литературы и подчиняясь ее движению, не могло наложить своего тяжелого отпечатка на свободное развитие языка.
Эта метода, быв перенесена к нам, тем более оказывала вреда, чем более теряла в своих временных и местных преимуществах. Французская грамматика, составленная по образцу латинской, схоластической, получила право гражданства даже по самому сродству языка французского с латинским, а схоластический характер ее вполне согласовался с древнеклассическим направлением литературы XVII и XVIII веков. Напротив, ни свойства русского языка, ни историческое его развитие не давали русскому грамматисту права принимать в образец схоластическую методу французов. Как нельзя лучше понимал это еще и Ломоносов, положив в основу своей грамматики чисто народные и своеземные начала. Если, с одной стороны, в нем виден ученый европейски образованный, то, с другой стороны, нельзя не заметить в нем последователя старинных славянских грамматистов, Мелетия Смотрицкого и Федора Поликарпова. Церковнославянская и русская б народная речь — эти два главнейшие элемента нашего слога — проведены им по всем статьям его грамматического руководства.
К сожалению, г. Греч не только не последовал примеру великого преобразователя нашего языка и слога, но даже не почел нужным чрез Ломоносова признать за русскою грамматикой какие бы то ни было своеземные народные предания. Не от Лаврентия Зизания, Смотрицкого, Ломоносова ведет он историю нашей филологии, а прямо от французов и немцев. Критика не имеет права упрекнуть г. Греча как историка нашей литературы в незнании общеизвестных фактов, касающихся византийского и славянского происхождения нашей грамматики, тем не менее не может не заметить следующего в высшей степени странного и противного истории русской литературы мнения, которое г. Греч полагает во главу своих грамматических убеждений: ‘Мы заимствовали свое образование, способ присвоения себе наук и искусств у народов, вышедших ранее нас на поприще ученое и артистическое.- В языкознании служили нам образцами учебные пособия и методы двух наций, французов и немцев’ (с. 194—195). Не признавая такого существенного пункта, каким оказывается греко-славянская и народно-русская основа ломоносовской грамматики, почему же мог г. Греч на с. 197 сказать следующее: ‘В то же время (т. е. взяв в образец французскую методу) считал я обязанностью сколько можно менее уклоняться от предшествовавших мне писателей’. Ни забыть о грамматике Ломоносова, ни отказаться от нее грамматист русский не может и не должен, особенно когда излагает для потомства свои ‘Признания’. К тому же она и вовсе не так устарела, как та французская грамматика 1660 года, от которой г. Греч ведет родословие своим учебникам.
Но как бы то ни было, а дело сделано: французская метода XVII века принята русским грамматистом. В какие же отношения он должен был поставить себя к русской литературе и народности?
Во-первых, он ограничивает грамматический материал слогом немногих, ближайших к современности или современных писателей. ‘Должно читать и разбирать (говорит он) писателей, получивших право на звание классических. Таковы: Карамзин, Жуковский, Батюшков, Пушкин’ (с. 200). Зачем же в самой основе, на которой полагается изучение языка, такое отступление от принятой в образец французской грамматики, которая берет в свои материалы язык не только современных писателей, но и классиков второй половины XVII и первой XVIII века? Зачем было отказываться от Ломоносова, Сумарокова и других? Русская литература так небогата сравнительно с французскою, немецкою или английскою, что трудно себе представить, чтоб грамматист, указывая в своих ‘Признаниях’ на источники языка, мог забыть такого классического писателя, как Ломоносов. Нет спора, что язык писателей образцовых должен быть введен в грамматические материалы, но не в том ограниченном объеме, в каком рекомендует его учащимся г. Греч.
Во-вторых, даже в писателях образцовых он отделяет прозу от стихов и, предполагая, что так называемые пиитические вольности даже образцовых писателей могут быть неправильны по грамматике, он ограничивается только прозою. Вот собственные слова его: ‘Не считаю нужным упоминать, что они (т. е. примеры)-должны быть строго правильны в грамматическом отношении. И по этой причине полагаю, что не следует брать в пример стихотворения, в них слишком часто нарушаются правила языка’. Итак, для чего же указаны образцами для языка Жуковский и Пушкин, которых лучшие произведения, как хорошо знает всякий образованный человек, стихотворные? Но грамматист идет еще далее, он отказывает детям в изучении даже Крылова: ‘У нас рекомендуют (говорит он) для грамматического разбора басни Крылова, а сколь в них неправильностей! Вместо листья он говорит листы’ и т. д. (с. 198—199). Но Крылов употребляет эту форму и в прозе, именно в самом заглавии басни: ‘Листы и корни’, а не листья. Итак, эта мнимая неправильность зависит не от стиха, а от чего-нибудь другого…
В-третьих, г. Греч исключает из грамматики язык писателей, усвоивших себе народную речь, и даже называет ее площадную, следуя в этом воззрении нашим классикам начала XVII века, которые все народное именовали подлым. Но вот собственные слова г. Греча: ‘Писатели демократические и некоторые романисты, подделывающиеся под говор народный (например, Фонвизин, Загоскин и т. п.), при всех своих достоинствах не могут служить образцами: ученик должен узнать слог сериозный, положительный, язык деловой и дипломатический, а не разговорный и площадной’ (с. 200). Но Пушкин в самом лучшем своем прозаическом сочинении, именно в ‘Капитанской дочке’, вносит в книжный слог множество выражений из речи разговорной, народной, равно как и в других лучших своих произведениях, каковы ‘История Пугачевского бунта’, ‘Летопись села Горюхина’ и проч. Если из сочинений Пушкина исключим стихотворения да пьесы, проникнутые русским духом и народным складом живой русской речи, что же останется от этого писателя для грамматики? Нет, в старину схоластическая школа поступала решительнее и откровеннее: она просто осуждала язык Пушкина за неправильности против своей грамматики. Но возвратимся к наставлению нашего грамматиста. К удивлению читателей столько вооружается он против живой разговорной речи, что даже запрещает ученику знать свой разговорный язык. Но как же тогда ему говорить? Конечно, это странная крайность, до которой могла дойти схоластическая метода, тем не менее в действительности этой крайности нельзя сомневаться в вышеприведенных словах г. Греча: ‘Ученик должен знать слог сериозный, положительный, язык деловой и дипломатический, а не разговорный и площадной’. Понятия отделены здесь ясно: под площадным языком нельзя разуметь разговорного, ясно также, что языка разговорного ученик знать не должен.
После такой крайности можно ли ждать от этой методы пощады языку народной, безыскусственной словесности в песнях, сказках, пословицах? Впрочем, г. Греч об этих произведениях и не упоминает. Его метода составилась тогда, когда не приписывали им никакой важности, когда они мало были известны, не изданы по рукописям и по народному говору, и не оценены по достоинству, когда какое-нибудь грязное выражение, взятое из песни или пословицы, служило неоспоримым доказательством, так именовавшегося тогда, подлого направления всей народной словесности. Но в настоящее время, когда издаются эти произведения не только частными учеными, но и целыми обществами, каково Географическое, даже самою Академиею Наук в ‘Известиях второго отделения’, когда содержание и слог песен, пословиц, сказок представляется важнейшим предметом ученых исследований,— нет никакой возможности каким-нибудь одним глупым выражением или грязным словом, выхваченным напоказ действительно из площадной речи, нет, говорим, возможности заподозрить высокое достоинство чисто народных, безыскусственных произведений русского слова.
В-четвертых, лишив русскую грамматику ее народной основы, содержавшейся в произведениях народной словесности, г. Греч отнимает у учащегося и другую, столь же важную основу, на которой должно крепко держаться изучение родного языка, именно основу церковнославянскую. Побуждаемый православием, г. Греч не исключает из преподавания церковнославянский язык, но, не видя в нем живой связи с русским, решает этот вопрос в следующих словах: ‘Учитель может указывать на замечательные разности языка русского и церковнославянского, но не обязан вводить этого в преподавание. Главным старанием его должно быть — выучить своих воспитанников чтению священных и церковных книг. Для этого следовало бы составить краткие правила церковнославянского языка в виде уклонений от русской грамматики с хрестоматиею’ (с. 203). Для чего же составлять краткие правила церковнославянского языка, когда учитель не обязан вводить этого в преподавание? Это весьма неясно, и последующее не вытекает из предыдущего. Все противоречие здесь, как кажется, происходит оттого, что г. Греч, вменяя себе в обязанность упомянуть в своих ‘Признаниях’ о церковнославянском языке, не видел между прочим никакой живой связи этого языка с русским. Если он не мог уразуметь ее по изучению самых грамматических форм, то по крайней мере привел бы себе на память множество славянизмов, которыми украсил свой слог Жуковский. Зачем же г. Греч рекомендует ученикам этого писателя, когда отказывается внести в русскую грамматику элемент церковнославянский?
Если б г. Греч не подтверждал своим решительным не возбуждающим никакого сомнения тоном, что учитель не обязан вводить церковнославянского языка в преподавание русской грамматики, то, конечно, частица бы не показалась бы ему темным, не решенным в науке вопросом: он знал бы, что эта частица — остаток церковнославянского спряжения глагола выти: быхъ, бы, и не удивился бы переходу глагола в союз.
Очевидно, что представитель французской методы не по искреннему сознанию, а только по чувству приличия коснулся важности славянского языка для обучения русского юношества.
Итак, у русской грамматики отняты все сокровища народного слова: и речь безыскусственная в песнях и пословицах, и церковнославянская, даже произведения образцовых писателей, отличающиеся живостью народной речи, и, сверх того, без исключения все стихотворные пьесы.
Не давая ответа в объяснении множества чисто русских форм, схоластическая метода, стесненная как в материалах языка, так и в воззрениях на него, выдавала за грамматические ошибки все то, чего не могла или не умела объяснить. Отторгнутая от основ народного языка и исторических преданий, в разладе с успехами литературы и с большею частью произведений даже писателей классических, не вооруженная положительными сведениями о языке, какие же начала усвоила себе эта странная метода?
Ответ на этот вопрос находим на 193-й странице ‘Заметок…’ по случаю объяснения второй степени обучения, на которую становит г. Греч преподавание русской грамматики в средних учебных заведениях. ‘Вторая степень (говорит он) — учение стройное, присвоение себе основания и правил науки в общем целом, с примерами и доказательствами, основанными на умозрении и разумном употреблени и’.
Что такое основание науки — объяснить трудно и основание такой науки, по которой частица бы оказывается вопросом темным, еще не решенным и потому предоставляется в забаву педантства и слабомыслия. Гораздо понятнее мысль об умозрении и разумном употреблении, на которых должны основываться доказательства науки.
На чем же должны основываться умозрения грамматиста? В каждой науке умозрения опираются на два главнейшие начала: на знание предмета и на логику, т. е. умозрение составляется вследствие подробного изучения фактов, объясненного в строго логической последовательности. Поэтому умозрение грамматиста должно быть согласно с законами логики и с данными науки. Но если он, следуя французским учебникам, никогда не считал нужным (по его собственному признанию) изучать этимологию языка русского, если он никогда не отдавал себе отчета в важности народных и церковнославянских форм для изучения русской грамматики, если он произвольно ограничивал даже самый объем нашего языка слогом некоторых произведений немногих писателей, то возможно ли полагаться на его умозрения? И еще: можно ли назвать умозрениями искусственно придуманные правила, не основанные на изучении языка?
Вторая основа доказательств — разумное употребление. Если под разумным употреблением понимается здесь отчетливое, сознательное, то уже этим самым исключается безыскусственное и бессознательное употребление языка в произведениях народной словесности. Подвигаясь в этом умозаключении на шаг вперед, мы должны исключить из примеров грамматических и стихотворения образцовых писателей, как произведения бессознательного поэтического творчества и потому лишенные желанной для грамматиста разумности. Итак, надобно отдать схоластической грамматике справедливость в том, что она оказалась последовательною в своем враждебном отношении к родному слову и литературе.
Было бы неуместно по случаю ‘Заметок…’ г. Греча входить в рассуждения о том, как понято учеными нашего времени высокоразумное значение народности вообще и народной словесности в особенности. Лучше объясним примером, что разумеет г. Греч под умозрением и разумным употреблением. Для этого нужно обратиться к его грамматике и показать образец соответствия его умозрений, изложенных в правилах, с разумным употреблением языка образцовыми писателями.
Перед нами ‘Практическая русская грамматика’, изданная г. Гречем в 1827 году.
В 292-м на с. 254-й читаем: ‘Все глаголы, означающие действие одного и того же предмета в предложении, полагаются в одном времени, виде, наклонении, числе, лице и роде’.
В 293-м на с. 264-й читаем: ‘Наречия количества: много, мало, нсколько, сколько принимают глагол в числе единственном и (в прошедших временах) в роде среднем, например: Нсколько семействъ живетъ въ этомъ дом. Много слугъ боле мшаетъ, нежели помогаетъ. Сколько пришло возовъ? Нсколько иностранцевъ стояло на улиц и смотрло на пожаръ (Соч. Карамзина, т. VIII, с. 248). Но если глагол поставляется впереди подлежащего, то может быть употреблен в числе множественном: Нтъ! воскликнули нсколько человкъ. Вотъ башня, которую строили много зодчихъ’.
Не будем говорить о том, что слова много, мало, сколько, нсколько против всех правил языка и логики причисляются здесь к наречиям: спор о таких предметах г. Греч называет забавою слабомыслия. Посмотрим лучше, как прилагаются к разумному употреблению эти умозрительные правила синтаксиса — по мнению самого г. Греча главнейшей части грамматики.
Легко было бы найти противоречия грамматике г. Греча в языке стихотворном или народном. Но мы возьмем что-нибудь из прозы и именно такого писателя, которого г. Греч удостаивает признать за образцового,— хоть из прозы Пушкина.
Например, в статье ‘Путешествие в Арзерум’ на с. 193-й в восьмом томе (по изд. 1838 года) читаем следующий краткий период, в котором встречаются две ошибки и притом против обоих вышеприведенных правил. Вот этот период: ‘Онъ (т. е. князь Бековичъ) объявил, что Сераскиръ и народъ давно согласны на сдачу, но что нсколько непослушныхъ арнаутов, подъ предводительством Тончи-Паши, овладли городскими батареями, бунтуютъ’.
Во-первых, местоимение нсколько согласовано здесь с глаголом, поставленным во множественном числе, а не в единственном, как требует 293-й грамматики г. Греча.
Во-вторых, глаголы овладли и бунтуютъ поставлены в различных видах и временах против правила, вышеизложенного в 292-м. Как великий художник русского слова, Пушкин воспользовался здесь чисто русским, народным словосочинением и потому, по грамматике г. Греча, сделал грубейшую ошибку.
Итак, между умозрением г. Греча и разумным употреблением языка в сочинениях даже самого Пушкина выходит странный разлад. Конечно, всякий образованный русский человек согласится скорее заподозрить умозрения грамматиста, нежели обвинить Пушкина в неразумном употреблении синтаксических правил.
Недовольно Пушкина? Вот примеры из прозы Жуковского, противоречащие правилу г. Греча о согласовании местоимения нсколько: ‘Нсколько камней, сорвавшись съ высоты, увязли въ ущельъ и образовали кровлю’, ‘Нсколько елей, выросшихъ на высотъ, кажутся букетомъ’ (т. VII, с. 189 и 201).
Нужно ли прибавлять после этих столь ясных доказательств, что умозрение, сколько бы ни подкрепляли его здравым смыслом, всегда будет противоречить действительности, если не будет основано на знании самого дела. Да едва ли безгрешен и самый здравый смысл схоластической методы в этом правиле о количественных много, мало, нсколько. Прежде или после глагола стоят эти слова — не все ли равно для смысла? Здесь смысл должен отличать существенное от случайного и не основывать на последнем никаких правил, стесняющих свободное развитие русского языка.
Таковы печальные отношения французской методы к языку русскому, не только народному, но даже и к языку тех писателей, изучение которых рекомендуется самим г. Гречем.
Но довольно об этой чужеземной методе. Посмотрим теперь, что г. Греч говорит о немцах, против которых он почему-то особенно вооружается. Здесь останавливает читателя одно весьма странное обстоятельство, объяснимое, может быть, душевным расположением нашего почтенного представителя французской грамматики. Ненависть г. Греча к немцам выразилась его полным неведением всех заслуг, какие были оказаны грамматике немецкими учеными текущего столетия.
Впрочем, негодующее неведение г. Греча не ограничилось позднейшею эпохою: оно сказалось тотчас же, как г. Греч приступил к историческому обозрению немецких грамматических руководств. На с. 196-й он говорит: ‘До начала XVIII столетия не было п о ч-т и никакой собственно немецкой грамматики’. Это ‘почти’ употреблено, вероятно, из осторожности, чтоб не сделать уже слишком грубого промаха против истории литературы. Если в XVII и даже в XVI веке были грамматики немецкого языка и, следовательно, гораздо ранее 1660 г., к которому г. Греч относит французскую родоначальницу своих руководств, то эта ограничивающая частица ‘почти’ не имеет никакого значения. Так, например, немецкая грамматика Элингера вышла в 1573 году, Кляюса — в 1578 г., Гвейнца — в 1641 г. и мн. др. Немецкие грамматисты XVIII в. Готшед и Аделунг имели такое обширное влияние на схоластическую обработку грамматики, что, посредственно или непосредственно, оказали свое действие и на учебники г. Греча.
Еще страннее, удивительнее замечание г. Греча о современной немецкой грамматике. После того как Якоб Гримм исследовал немецкий язык в такой полноте и в таком совершенстве, что его грамматика признается всеми просвещенными нациями за образец обработки народного языка, г. Греч решается с свойственною ему откровенностью выразить совершенное свое неведение о трудах Гримма. ‘Самые спряжения глаголов (говорит он о современной немецкой грамматике) не имеют твердых правил’ (с. 197).
Тем более замечается в г. Грече неведение современных успехов науки, тем более справедливости должно отдать ему в строгой последовательности, с которою он держится старинной схоластической методы. Эта метода разрушилась бы сама собою от одного только прикосновения к животворным началам, которыми проникнуты труды Якоба Гримма и его последователей не только в Германии, но даже в самой Франции, и г. Греч заботливо оградил себя неведением этих разрушительных для него начал.
Теперь, после того как читатель познакомился с главнейшими убеждениями нашего грамматиста, любопытно было бы знать, в чем, по мнению г. Греча, состоит главнейшая задача грамматики. Этимологию считает он забавою педантства и слабомыслия, частица бы кажется ему темным вопросом науки, нсколько — согласованное в единственном и множественном числе с глаголом — называет он наречием, синтаксис признает важнейшим предметом грамматики и между тем предлагает синтаксические правила, противоречащие употреблению языка образцовыми писателями. Что же остается на долю грамматики?
Г.-Греч весьма справедливо разделяет обучение языку на три степени. Первая или низшая степень — учение первоначальное, наглядное, третья или высшая — учение философское, или умозрительное. Средняя степень обучения, которой характеристику точными словами г. Греча привели мы выше, представляется средним учебным заведением. Именно об этом-то обучении, стоящем на средней степени, по преимуществу распространяется г. Греч.
Мы уже видели, как сбивчивы и неясны его понятия о грамматике и преподавании, которые рекомендует он в средних учебных заведениях, видели, как противоречит его теория практике и вводит учащегося в ложные понятия и о языке образцовых писателей, и о самых правилах грамматики. Нельзя же, однако, предполагать, чтоб такой опытный литератор, как г. Греч, не сознавал, хотя бы про себя, несостоятельность своей грамматической методы, нельзя, наконец, предполагать, чтоб он не видел в своих руководствах отсутствия собственного грамматического содержания именно для изучения русского языка. Конечно, легко было, пользуясь французскими образцами, предположить некоторые общие всем языкам правила этимологические и синтаксические, легко было набрать примеров для правил склонения и спряжения, не дав, впрочем, никаких оснований этим правилам. Но чтоб составить грамматику собственно русского языка, надобно было решительно отказаться от иностранной и притом устарелой схоластической методы, которая уже в самом основании своем держалась застоя и нетерпимости, будучи враждебна всякому живому движению в успехах как отечественной литературы, так и самой науки о языке.
Чувствуя несостоятельность своих грамматических сведений, г. Греч отказывает грамматике в принадлежащих ей собственно грамматических материалах, подменяя их правилами о слоге. И в этом оказывается он верным последователем схоластической французской грамматики XVII века, которая за неимением точных сведений о свойствах языка еще по младенческому состоянию науки естественно могла смешать понятия о языке и слоге.
Г. Греч вменяет в обязанность грамматике учение не только о правильности языка, но и об ясном и понятном изложении мыслей. Хотя на с. 200-й он говорит, что ‘самим определением грамматики требуется наблюдение одной правильности’, но на предыдущей 199-й странице расширяет обязанности этой науки: ‘Важнее всего в грамматике (говорит он) учение о правильном, ясном и понятном изложении мыслей’.
Нет спора, что учение о правильности языка составляет предмет грамматики. Как удовлетворяют этому учению руководства г. Греча, мы видели из приложения некоторых составленных им правил к языку писателей классических, мы видели также, что из сличения правил с образцами оказывается весьма странный вывод: или самые правила грамматики г. Греча не ведут к правильности, или же неправильны самые образцы, рекомендуемые г. Гречем. Очевидно, что вопрос об этом существенном предмете грамматики с точки зрения старинной французской методы решен быть не может. Надобно, чтоб элементарные первоначальные сведения о частицах бы или же и т. п. не представлялись грамматисту спорным предметом и не были, как выражается г. Греч, ‘забавою слабомыслия’. Надобно, чтоб синтаксис был основан на этимологическом разборе и на изучении образцов, а не на одном умозрении, противоречащем разумному употреблению языка писателями.
Теперь обратимся к другим задачам грамматики. По мнению г. Греча, она учит ясному и понятному изложению мыслей.
Нет ни малейшего сомнения, что наставник постоянно должен руководить учащимися в этом важном предмете как при разборе писателей, так и в собственных письменных работах ученика. Ясность и понятность — это первое необходимое условие всякого сочинения. К сожалению, должно заметить, что никакие правила грамматики не удовлетворяют этому условию, если пишущий имеет сбивчивые и неясные понятия о том предмете, который взялся объяснить в своем сочинении. Ясность и понятность языка главнейшим образом зависят от ясности и отчетливости мыслей. Грамматика научит правильно излагать, мысли, т. е. согласно с законами языка, но одно только знание предмета, логически усвоенное, т. е. отчетливое и разумное, ведет к ясному и понятному изложению мыслей.
О преподавании русского языка и словесности (Заметки на статью г. Греча в 7-м No ‘Морского сборника’ за 1856 г.). Рецензия Ф. И. Буслаева, в которой сделан разбор грамматической системы Греча, проанализированы его взгляды на методику преподавания грамматики русского и старославянского языков, была опубликована в 1856 г. в ‘Отечественных записках’ (т. 109, декабрь, отд. I, с. 327—344).
Н. И. Греч в статье ‘Заметки о преподавании русского языка и словесности’, опубликованной в 1856 г. в ‘Морском сборнике’ (т. XXII, No 7, отд. III, с. 109—203), дал подробную характеристику методов преподавания русского языка при первоначальном обучении дома и в средних учебных заведениях, изложил основные методические правила преподавания морфологии и синтаксиса, охарактеризовал объем программы по морфологии и синтаксису в средних учебных заведениях и высказал мнение о месте старославянского языка в общей системе преподавания.