О повстяхъ Элизы Ожешковой.
О повстяхъ Элизы Ожешковой.
(По поводу двадцатипятилтія ея литературной дятельности).
I.
II.
III.
Викторъ Гольцевъ.
‘Русская Мысль’, кн.IX, 1891
О повестях Элизы Ожешковой, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1891
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Въ числ современныхъ польскихъ писателей-беллетристовъ почетное мсто занимаетъ г-жа Элиза Ожешкова. Въ теченіе двадцати пяти лтъ ею написанъ длинный рядъ романовъ, повстей и разсказовъ. Въ этихъ произведеніяхъ, въ живыхъ и разнообразныхъ картинахъ развертывается жизнь высокодаровитаго и родственнаго намъ народа. Историческія ошибки и столкновенія мшаютъ до настоящаго времени доброму и прочному миру между русскимъ и польскимъ народомъ, но лучшимъ средствомъ къ устраненію всякихъ поводовъ къ вражд есть взаимное ознакомленіе. Когда читаешь художественное произведеніе, въ которомъ отражаются обще человческія думы и стремленія, неразрывно переплетенныя съ тмъ, что составляетъ особенность національнаго польскаго генія, когда слушаешь музыку Шопена или любуешься картиною Семирадскаго, то многое и многое изъ хаоса историческаго ослпленія, разсчетовъ и злобы разсевается окончательно и замняется добрымъ, благожелательнымъ чувствомъ…
Подобное чувство ростетъ въ душ, когда перечитываешь повсти Элизы Ожешковой: столько въ нихъ правды, любви къ людямъ, къ родному краю. Чмъ-то близкимъ и привлекательнымъ ветъ отъ этихъ старыхъ польскихъ усадебъ съ тнистыми садами, отъ этихъ лсистыхъ береговъ Нмана, отъ этихъ поэтическихъ народныхъ преданій. Ожешкова не поражаетъ воображеніе размахомъ кисти или яркостью колорита, но тихая вода глубока,— говоритъ англійская пословица. Столько горя и радости, столько смха и надеждъ встаетъ въ сочиненіяхъ симпатичной польской писательницы, что она долина пользоваться большимъ и благотворнымъ вліяніемъ въ своемъ обществ и вліяніе это должно отразиться и на обществ русскомъ.
Произведенія Ожешковой часто переводились на русскій языкъ. Они появлялись въ Отечественныхъ Запискахъ и въ другихъ нашихъ повременныхъ изданіяхъ. Русская Мысль всегда внимательно слдила за польскою беллетристикой и много повстей знаменитой писательницы напечатано въ нашемъ журнал. Подвергнуть вс эти произведенія подробному разбору не входитъ въ задачу этого небольшаго очерка, написаннаго въ честь литературнаго юбилея г-жи Элизы Ожешковой. Я хочу отмтить только нсколько чертъ въ ея творчеств, коснуться только нкоторыхъ изъ характеровъ, достигающихъ у ней типическаго изображенія.
Остановимся, главнымъ образомъ, на женскихъ фигурахъ въ повстяхъ Ожешковой. Ихъ много, и нкоторыя изъ нихъ чрезвычайно интересны. Вотъ передъ нами пани Жиревичъ — Сильфида {Сильфида (Отеч. Записки 1882 г., кн. VIII).}. Она была тоненькая, нжная двочка, очень легко танцовала и, по ея собственнымъ словамъ, никогда не могла принять твердаго ршенія: ‘сегодня понравится одно, завтра — другое, какъ обыкновенно у людей, которые счастливо живутъ…’ Такою она и осталась. Головы пани Жиревичъ никогда не посщала ни одна серьезная мысль. Она вчно стремилась въ свтъ, на дворянскіе балы и вечера, гд порхали подобныя же сильфиды, плняясь блестящими кавалерами, вздыхая и мля подъ звуки мазурки.
Умеръ мужъ Сильфиды, и для нея съ дочерью настали тяжелыя времена. Дочь, Бригитта, сама стираетъ блье, таскаетъ дрова, а Сильфида сантиментально и жеманно бесдуетъ съ племянникомъ Стасемъ, олицетвореніемъ того свта, который вынуждена была покинуть пани Жиревичъ. Послдніе гроши тратитъ эта жалкая женщина на бантики и ленточки, на пирожное для угощенія интереснаго постителя въ то время, какъ Бригитта носитъ тяжелыя ведра съ водой.
Съ различными видоизмненіями этого типа Сильфиды мы встртимся во многихъ произведеніяхъ Ожешковой. Однимъ изъ такихъ видоизмненій является въ томъ же разсказ старая двушка Розалія Лопотницкая. Въ матери Розаліи къ характернымъ особенностямъ Сильфиды присоединяетсяболе серьезная и выдержанная фамильная и сословная гордость. Стась и этой старух приходится родственникомъ, и у нея занимаетъ деньги, которыя потомъ и пропадаютъ, конечно. Покачивая головою, Лопотницкая говоритъ пани Жиревичъ и своей дочери: ‘Да, падаетъ нашъ помщичій классъ, падаетъ! Слыханное ли дло, чтобы сынъ такой семьи похудлъ отъ заботы и непріятностей! Чернь беретъ верхъ, сударыня, чернь! А намъ приходится сидть вотъ въ такихъ трущобахъ и смотрть, какъ проходимцы пользуются нашимъ добромъ…’ Когда дйствительный проходимецъ, Стась Жиревичъ, скрывается, растративъ маленькіе капиталы и Сильфиды, и Лопотницкой, послдняя обнаруживаетъ героическую преданность своимъ предразсудкамъ: ‘Мы теперь очень бдны,— говорить Лопотницкая дочери,— но Боже сохрани тебя жаловаться или говорить о немъ (о Стас) дурно. Жаловаться, сокрушаться и плакать передъ людьми неприлично, говорить же о немъ дурно — грхъ. Баковъ бы онъ ни былъ, все же онъ нашъ… одного съ нами происхожденія. Не дадимъ же черни этого удовлетворенія: она не долина видть, какъ мы другъ на друга жалуемся!’
Какова гордость,— хоть бы и Монморанси подъ-стать,— и какова, однако, сила характера! Обнаружила эту силу характера и Сильфида. За Бригитту, которая выросла — въ отца — сильною, трудолюбивою двушкой, посватался Бааиміръ Соснина, молодой, красивый человкъ, но… мщанинъ. Базиміръ горячо полюбилъ обднвшую панну. ‘Хорошая рука,— говоритъ онъ, удерживая руку Бригитты,— дорогая рука, не гнушающаяся труда! Если бы она была коя, если бы я могъ привести васъ къ моей старушк и сказать ей: ‘Я привезъ теб невстку, какую ты желала… и внучата будутъ…’
Посл этого свиданія,— самаго счастливаго, единственнаго счастливаго дня въ ея жизни,— Бригитта испытала, разумется, глубокое волненіе: ‘Ее уважали и любили. Она гордо подняла голову и на губахъ ея сверкнула улыбка’.
Уважали и любили! По на что сильфидамъ уваженіе? Да еще къ труду! И вотъ счастье хорошей, честной двушки безжалостно, безсмысленно растоптано нжною, вчно воркующею пани Жиревичъ.
Бдная Бригитта уговариваетъ мать:
‘— Матушка!— заговорила она печально,— это, можетъ быть, единственное счастье, которое встрчается въ моей жизни. Мн двадцать семь лтъ… мн хотлось бы жить, какъ живутъ другія женщины… имть друга до гроба, дтей…
‘— Бригитта! Вдь, ты — двушка, какъ же ты можешь говорить j такихъ вещахъ?— съ ужасомъ восклицаетъ Сильфида.
Дйствительно, о такихъ вещахъ сильфиды пріобртаютъ нкоторое понятіе лишь тогда, когда такія вещи появляются ца свтъ Божій.
‘— Что же въ этомъ предосудительнаго, матушка?— продолжаетъ несчастная жертва Сильфиды.— Отецъ говорилъ мн всегда: я желалъ бы, чтобы тц современенъ стала хорошею матерью, женой и хозяйкой. Я тоже только этого и желаю. Чмъ же мн быть? Я ничего другаго не умю. Я могу и хочу работать… и любить своихъ…’
Но ничего не можетъ быть жесточе сердца чувствительныхъ сильфидъ, голова которыхъ никогда не озарялась гуманною мыслью, нжныя ручки которыхъ никогда не исполнили ни одной разумной работы. Дочь и вдова чиновника, пани Жиревичъ, но имя чести рода (!) грозить проклятіемъ молившей ее на колняхъ дочери, проклинаетъ жениха Бригитты и даже ‘всхъ Соснянъ’, которые у нихъ родятся, до четырнадцатаго колна…
Рыдая, выбжала Бригитта изъ комнаты.
‘— Не согласилась,— говоритъ она Казиміру.— Хочетъ проклинать к тебя, и меня… уже начала.
‘Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди и долго молчалъ. Потомъ сталъ говорить печально:
‘— Проклятіе матери — Божіе наказаніе… Я не могу тебя взять безъ материнскаго благословенія. Какова бы она ни была, все же она мать, и, наконецъ…
‘Тутъ онъ выпустилъ двушку и гордо поднялъ голову.
‘— Что же это, наконецъ? Воръ, бродяга, пьяница я, что ли, чтобы меня проклинать за то, что я полюбилъ двушку и хочу жениться на ней?’
Сильфида настояла на своемъ. Стась растратилъ вс ея деньги. Бригитта, чтобы содержать свою мать, поступила въ горничныя…
А вотъ другая разновидность сильфиды — Эмилія Корчиньская въ роман Надъ Нманомъ {Русская Мысль 1888 г., кн. IV—XII.}. Въ комнат пани Корчиньской ‘все было мягко, разукрашено и, въ противуположность другимъ частямъ дома, еще довольно ново. Обои, съ букетами полевыхъ цвтовъ на блдномъ фон, носили нсколько сантиментальный характеръ, туалетъ, покрытый блою кисеей, сверкалъ своими хрустальными и фарфоровыми бездлушками, на этажеркахъ лежали книги и стояли корзинки съ различными принадлежностями дамскихъ работъ. Пунцовая матерія, которою была обита мебель, на первый взглядъ производила впечатлніе роскоши’. Въ комнат было невыносимо душно отъ смшаннаго запаха духовъ и лкарствъ, пани Эмилія вчно больна мигренью, нервами. ‘Несмотря на то, что ей на видъ около сорока лтъ, у ней не было ни одного сдаго волоса, а физическая слабость и вчное недомоганіе не измнили очертанія ея караловыхъ губъ, напоминающихъ губы молоденькой двушки. Ручки у нея были маленькія, тонкія, почти прозрачныя, съ холеными розовыми ногтями. Съ выраженіемъ немощи и покорности судьб, она опускала ихъ на колни, а если осмливалась длать какіе-нибудь жесты, то самые незначительные, изъ боязни передъ малйшимъ проявленіемъ энергіи души или тла’.
Пани Эмилія вышла за Бенедикта Корчиньскаго по любви. Въ молодости онъ отличался красотою, любезностью, отвагой. Протекали годы. Его братьевъ постигла трагическая судьба. Хозяйство шло довольно плохо, несмотря на вс усилія, на всю энергію Корчиньскаго. Сильфида ничего этого не замчала и не понимала. Мужъ становился все озабоченне и угрюме, а пани Эмилія скучала. И вотъ однажды она обращается къ Бенедикту Корчиньскому съ такимъ предложеніемъ,— длалось это предложеніе, разумется, ‘тихимъ голосомъ, мягко, въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ’, за ней было двадцать тысячъ приданаго, она желаетъ получать съ него отъ мужа проценты, хоть по восьми, хотя теперь даютъ по десяти и даже двнадцати,— и не сразу, а въ два или хоть въ три срока. Половина пойдетъ на общесемейныя потребности, а другая на ея личныя потребности. Сильфида желаетъ ‘сколько-нибудь скрасить томительное однообразіе жизни въ этой пустын’. Она любитъ читать и заниматься шитьемъ и вязаньемъ, ей нужны медикаменты, она украситъ свою келью…
‘Когда она кончила, Бенедиктъ поклонился такъ вжливо, какъ будто передъ нимъ сидла не женщина, прожившая нсколько лтъ подъ одною съ нимъ кровлей, и съ такою же изысканною любезностью отвтилъ:
‘— Твое требованіе я постараюсь исполнить съ величайшею аккуратностью… Если тебя не затруднитъ, назначь, пожалуйста, сроки платежей’.
Бенедиктъ Корчиньскій не былъ героемъ. Обстоятельства оказались сильне его характера и юношескія стремленія постепенно замирали въ его груди. Жилось ему тяжело, и отъ крушенія былыхъ идеаловъ, отъ большихъ уступокъ практическимъ требованіямъ его могла спасти хорошая рука, не гнушающаяся труда, рука любимой женщины. Нжныя руки пани Эпиліи не были способны совершить ничего подобнаго. ‘Я жажду впечатлній,— говорила она мужу,— моя натура не можетъ быть стоячею водой, она требуетъ молній, которыя озаряли бы ее’.
Для сильфиды — молніи! На что он ей нужны? Ей нуженъ пустой и блестящій кавалеръ, съ нжною наглостью, съ громкими фразами, съ приторными любезностями. Эмилія Корчиньская скучаетъ отъ прозы жизни. ‘Да, я скучаю,— восклицаетъ она.— Книги не могутъ удовлетворить всмъ моимъ требованіямъ, а другимъ я заняться не могу, даже еслибъ и хотла, по слабости моего здоровья’. Эта неспособность къ труду, эта жажда сильныхъ впечатлній — приключеній съ кавалерами, восхищенія, обожанія, шума свтскихъ сплетенъ — составляетъ характерную черту сильфидъ. Соотвтственно той обстановк, въ которой он воспитываются, а потомъ живутъ, сильфиды принимаютъ разнообразные оттнки, но сохраняютъ свои существенныя особенности. Мн кажется, что къ этому же типу слдуетъ отнести Сюсанну въ роман Неудачникъ {Un rat (Неудачникъ). Встникъ Европы 1881 г.}. Сильфиды иной разъ гибнутъ, сталкиваясь съ различными Стасями, но чаще сами губятъ хорошихъ людей, съ которыми сводить ихъ судьба. Къ этой же групп женскихъ характеровъ можно, я думаю, отнести и героиню повсти Хамъ, переводъ которой напечатанъ въ Русской Мысли (1889 г., кн. IV—VII).
Франка выросла сиротой. Посл долгой скитальческой жизни, переходя горничною изъ дома въ домъ и часто мняя любовниковъ, Франка встртилась съ честнымъ крестьяниномъ-рыбакомъ Павломъ Кобыцкимъ. Онъ женился на ней, надясь спасти гршную душу, перевоспитать несчастную женщину. Это оказывается невозможнымъ. ‘Съ своимъ тонкимъ и гибкимъ станомъ, съ мягкими движеніями, съ нездоровымъ цвтомъ помятаго лица, среди котораго ярко свтились распаленные страстными мечтаніями глаза, одтая въ обтрепанное городское платье, невста Павла казалась существомъ совершенно чуждымъ тому, что окружаетъ ее’. Она увлеклась Павломъ, онъ поразилъ ее своею сдержанностью, серьезностью, нравственною силой.— Сильфид-горничной тоже нужны герои, и ея натура требуетъ молній, но спокойная, трудовая жизнь не по душ, не по силамъ Францишки Хомцовой. Она находила, что Кобыцкій — приличный мужикъ, но, переодвшись въ крестьянское платье и заглянувши въ маленькое зеркальце, не могла удержаться отъ жалобныхъ восклицаній: ‘Вотъ я и мужичка! Кончено, похоронили.меня, закопали меня на вки вчные, и не будетъ уже для меня другаго житья, кром мужичьяго’. Жизнь Франки озаряется новою молніей, въ образ распомаженнаго, умющаго танцовать лакея. Франка бжитъ съ нимъ, черезъ три года — измученная, оборванная, съ ребенкомъ — робко возвращается къ мужу, снова измняетъ ему, длаетъ попытку отравить Павла, наконецъ, вшается сама. Передъ смертью Францишка говорила, что Павелъ убилъ ее своею добротой, такъ запугалъ этою добротой, что ей страшно жить, не можетъ она больше жить.
Франка не лишена, конечно, и добрыхъ качествъ. Она сама говоритъ про себя, что ‘грховъ на ея душ много, но въ трехъ вещахъ ее упрекнуть никто не можетъ: она никогда не пьетъ, не воруетъ и не лжетъ’. По, по словамъ автора, ‘палящая жажда впечатлній, которую она вынесла изъ всхъ горестей и наслажденій своего прошлаго, влекла ее ко всякой новизн, будь это новый, интересный человкъ, невиданная до сихъ поръ волна, туча, молнія’. Франка томится житьемъ съ Павломъ, но вотъ онъ въ сильномъ гнв грозно потребовалъ у ней отвта, и Франка почувствовала новый приливъ любви: ‘Онъ понравился ей, ужасно понравился въ новомъ вид. Она столкнулась съ чмъ-то незнакомымъ для нея и очень интереснымъ,— съ силой, которая покорила ее, со страстью, которая зажигала страсть и въ ея жилахъ. Съ крикомъ любви, со слезами ласки на трепещущихъ губахъ упала она на грудь мужа. Онъ крпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и немного погодя тихо спросилъ:
‘— А гршныхъ мыслей въ голов у тебя нтъ? Алекся не полюбила, а?
‘— Да ну его къ чорту, этого мужика! Нуженъ онъ мн, какъ лтошній снгъ! Тебя люблю, милый мой, дорогой, золотой, брилліантовый!’
И Франка въ эту минуту не лгала. Это не помшало ей въ скоромъ времени убжать съ лакеемъ.
Припомните, что пани Эмилія Корчиньская также растаяла и почувствовала приступъ возвратной любви, когда панъ Бенедиктъ рыцарски-вжливо согласился выплачивать ей проценты съ приданаго. Но панъ Бенедиктъ былъ горько пораженъ такимъ обращеніемъ жены и не пошелъ дале этой рыцарской вжливости, вслдствіе чего сильфида и не упада къ нему на грудь…
Въ повстяхъ Ожешковой мы нердко встрчаемъ героинь столь любезной сердцу многихъ и многихъ женственности. Такова, напримръ, Елена Шарская въ роман Сильвекъ {Русская Мысль 1884 г., вы. I, II, IV, VI.}. Маленькія дти этой госпожи въ грязи, бгаютъ по безобразнымъ притонамъ, напиваются пьяными, воруютъ, а пани Элена въ это время читаетъ, все читаетъ романы съ таинственными приключеніями, съ страстною любовью князей и маркизовъ. На послдніе гроши, когда голодаютъ дти, покупаетъ она пошлйшія произведенія переводной французской литературы. Пани сладостно вспоминаетъ о томъ, какъ она сама танцовала въ ярко освщенныхъ залахъ, съ прекрасными кавалерами, подъ громкіе и веселые звуки музыки. Она уносится воображеніемъ въ область изящнаго.
Любопытенъ въ Сильвек и Маврицій Лирскій — алая, отвратительная разновидность милорда, о которомъ я скажу теперь нсколько словъ. Эти милорды соотвтствуютъ сильфидамъ. Передъ нами проходятъ фигуры Стася Жиревичъ, Зигмунта Корчиньскаго и имъ подобныхъ героевъ, изувченныхъ воспитаніемъ, которое часто заглушаетъ въ нихъ добрые зачатки и стремленія, то скучающихъ, то самодовольно пошлыхъ. Печальне всего, что виновницами такого воспитанія являются нердко женщины, умныя, честныя, благородныя, для которыхъ любовь къ дтямъ становится роковою, которыя приносятъ великія жертвы, доходятъ до героическаго самоотверженія, чтобы дать своимъ любимцамъ разыгрывать такую роль, какую разыгрывалъ, напримръ, Раймундъ Дырко, прозванный милордомъ {Милордъ. Отеч. Записки 1881 г., кн. II.}. ‘Вы,— говорилъ матери милорда ея старый другъ, учитель Рембскій,— изъ сына сдлали себ кумиръ, поставили его на алтарь и молитесь ему, какъ язычница!’ Отецъ Раймунда былъ искусный гончаръ, — это ремесло процвтало въ род Дырко,— отличался дловитостью и предпріимчивостью и нажилъ значительное состояніе. Старшіе сыновья его рано умерли, и передъ смертью Матвя Дырко печалили предчувствія.
‘— Еслибъ старшіе мои молодцы еще жили,— говорилъ гончаръ,— то я оставилъ бы трудовую копйку, собранную моими предками и мною, взрослымъ людямъ. Старшій, сударь ты мой, былъ уже гончаромъ на славу, а изъ младшаго вышелъ бы хорошій садовникъ. А что будетъ съ Райкомъ — не знаю. Больно онъ еще малъ…’
Вышелъ изъ него милордъ, человкъ, стремившійся играть блестящую свтскую роль, счета не знавшій деньгамъ и капризамъ, не способный къ серьезному длу, не имвшій ни одной задушевной мысли, никакого подобія идеала, добрый и неглупый отъ природы, но никуда негодный. И этого результата достигла дурно направленная материнская любовь. Вдова Матвя Дырко отличилась поразительною энергіей. Работа спорилась въ ея рукахъ, ея собственныя потребности не выходили за предлы необходимаго, а вотъ сына она захотла сдлать бариномъ. Аполлонія Дырко находила вполн естественнымъ, что ея блистательный сынокъ рдко заглядываетъ къ старух-матери, да и то лишь на нсколько минутъ, чтобы взять у нея денегъ, которымъ, казалось милорду, и конца не будетъ. ‘Онъ вышелъ въ люди,— говорила вдова Матвя Дырко,— и съ ними долженъ жить. Онъ баринъ, а у господъ нтъ времени здить къ старухамъ, такимъ, какъ я. Онъ длаетъ визиты, бываетъ на званыхъ вечерахъ и самъ даетъ вечера. А барышни? Мало ли он отнимаютъ времени у красивыхъ молодыхъ людей? Это не то, что наши двушки. Т рады-радешеньки, когда хозяйскій сынъ, проходя мимо, окликнетъ ихъ и пошутить. А за богатыми барышнями изъ хорошихъ фамилій надо долго, ой, какъ долго ухаживать, пока которая-нибудь изъ нихъ улыбнется’.
Будущее представлялось Аполлоніи Дырко въ радужныхъ краскахъ: золотая бабочка — ея сынокъ — будетъ увиваться вокругъ женушки, няньчитъ дтей, иногда привозитъ ихъ, въ прекрасномъ экипаж, къ матери, чтобъ утшить старуху. ‘Но и тутъ,— прибавляетъ она,— только изрдка, потому что такимъ дтямъ не хорошо бывать въ старомъ дом, въ которомъ выросли и отецъ, и ддъ, но имъ рости не слдуетъ, нтъ… не слдуетъ!’
И посмотрите, на какой героизмъ способна эта неразумная мать! Она сокращаетъ вс свои расходы, не топитъ печей, не додаетъ, все для того, чтобы скопить денегъ милорду. Это самоотверженіе доводитъ ее до смерти, но не спасаетъ, конечно, Раймунда Дырко отъ разоренія и отчаянія.
Въ подобную же ошибку впала вдова Андрея Корчиньскаго, которая съ изумленіемъ и безграничною горестью увидла въ своемъ Зигмунд пустаго эгоиста, изнженнаго воспитаніемъ, пресыщеннаго жизнью. Тяжелый ударъ, большое несчастье, хотя отчасти и заслуженное. Слдуетъ замтить, что Корчиньская серьезно раздляла демократическія убжденія своего покойнаго мужа, но, какъ говорить Ожешкова, не могла ‘хоть на минуту отречься отъ изящныхъ формъ жизни’. Женою сына она желала видть ‘женщину высшаго происхожденія, съ блестящими связями, со свтскимъ образованіемъ, однимъ словомъ, музу, которая генію, какимъ былъ Зигмундъ въ глазахъ матери, помогла бы еще шире расправить крылья и взлетть еще выше’.
Вопреки автору, думать надо, что у вдовы Андрея Корчиньскаго не было серьезныхъ демократическихъ убжденій, что она искренне считала ихъ своими лишь потому, что свято чтила память любимаго человка. Инымъ вышелъ бы Зигмундъ при отц, иною была бы и его мать. Т хорошія женщины, которыя изображаются въ повстяхъ Ожешковой, страдаютъ именно отсутствіемъ яснаго и широкаго взгляда, того, что слдуетъ называть міропониманіемъ. Многія изъ нихъ выдаются умомъ, энергіей, трудолюбіемъ, но вс эти прекрасныя качества сосредоточиваются у домашняго очага и не мшаютъ подобнымъ женщинамъ мечтать о свтскихъ успхахъ для своихъ сыновей и дочерей. Плохо было бы то общество, въ которомъ жили бы и дйствовали только Корчиньскія и Бригитты. Польское общество не принадлежитъ къ этому числу. Въ немъ совершаются глубокія измненія, старая панская Польша съ ея блескомъ и чванствомъ, съ ея рыцарскими подвигами и холопскими чувствами отходитъ въ область прошедшаго, изъ народа подымаются свжіе побги, такіе же побги даютъ и оживающіе верхніе общественные слои. Душа отдыхаетъ на такихъ образахъ, какъ Юстина Ожельская и Витольдъ Корчиньскій. Въ роман Надъ Нманомъ ветъ тотъ духъ, который отразился въ нашемъ народничеств, принималъ у насъ и на Запад Европы и другія, боле совершенныя формы. Горделивой и энергичной двушк тсно и постыло въ помщичьей обстановк, ея не занимаютъ ничтожные, мнимо-возвышенные интересы такихъ женщинъ, какъ Эмилія Корчиньская, ей ‘давно уже опротивли ихъ наряды и забавы, ихъ поэзія и ихъ любовь’. Натура Юстины требуетъ не молній, чтобъ он озаряли ее, а широкаго, разумнаго труда, такого дла, которое захватывало бы душу, такой любви, которая преисполнена была бы уваженія, такой поэзіи, которая подымала бы. на подвигъ и давала бы отраду среди обыденной работы.
Юстина сближается съ крестьянами. Ансельмъ и въ особенности молодой Янъ Богатыровичъ являются для нея представителями новаго, желаннаго міра. Подъ вліяніемъ этихъ встрчъ въ голов Юстины ‘отрывки мыслей и наблюденій начинали складываться въ одно стройное цлое, умственный горизонтъ начиналъ проясняться и показывать обширныя перспективы’. Сильно и при боле благопріятныхъ условіяхъ работала мысль и Витольда Корчиньскаго. Горячій юноша обращается съ призывомъ и за разъясненіями къ такимъ нравственнымъ уродамъ, къ такимъ истасканнымъ людямъ, какъ панъ Ружицъ и его не мене достойные пріятели изъ того же круга. Онъ спрашиваетъ у этихъ богатыхъ и еще молодыхъ помщиковъ, какія улучшенія они имютъ въ виду. Витольдъ учится въ высшей сельско-хозяйственной школ. ‘Теперь,— говоритъ онъ Ружицу,— я окончилъ второй курсъ и уже составилъ нкоторое понятіе о томъ, какъ должно идти дло… Какъ идетъ оно у насъ, я знаю…скверно, со всхъ точекъ зрнія скверно, и мн кажется, что вы, господа, обязаны всецло отдать свои силы народу и земл, чтобы…’
Пылкаго Витольда Корчиньскаго перебиваетъ на этихъ словахъ пренебрежительномъ замчаніемъ о теоріяхъ и формулахъ Зигмундъ Корчиньскій. Естественно, что эти господа никакими народными нуждами не интересуются вовсе. Но Витольдъ, повторяю, воспитывался при благопріятныхъ условіяхъ: его отецъ получилъ высшее образованіе, на складъ его ума и характера повліяла просвтительная традиція ихъ семейства, начиная съ дда, Станислава Корчиньскаго. Въ то же приблизительно время молодые люди,— способные, энергичные, — гибли оіъ обстановки, созданной для нихъ семьею и тмъ общественнымъ кругомъ, къ которому семья эта принадлежала. Таковъ, напримръ, Романъ Калинскій въ роман Погибшій {Отеч. Записки 1883 г., кн. X.}. Отецъ охотился, мать вызжала, воспитаніе мальчика шло плохо, онъ началъ попадать въ разные вертепы и девятнадцати лтъ совершилъ непреднамренное убійство, за которое, благодаря старому судопроизводству, попалъ въ каторгу на восемь лтъ, т. е., на самомъ дл, погибъ. А юноша былъ даровитый, съ неопредленными, но великодушными стремленіями. Своему адвокату онъ разсказывалъ, какъ иногда находила на него тоска: ‘Мн казалось,— говорилъ Калинскій,— что тамъ, далеко, за лсами и горами, есть какой-то міръ, широкій, свтлый, прекрасный, котораго и не знаю, но гд людямъ живется лучше, чмъ мн. Ядвися мн какъ-то разъ прочла о томъ итальянскомъ генерал — знаете, о томъ знаменитомъ, ну, какъ его, бишь? Ну, о Гарибальди! Вотъ, когда Ядвися мн о немъ прочитала, то я два дня ходилъ точно шальной, и думалъ, что съ ума’ сойду…’ Романъ Калинскій прибавилъ, что Гарибальди былъ счастливый человкъ — наврное, никогда не скучалъ.
Мы видимъ, такимъ образомъ, много горькихъ недостатковъ въ польскомъ обществ, видимъ въ повстяхъ Ожешковой и благодатные источники исцленія: знаніе, трудъ и широкіе общественные интересы. Въ разсказ Чудакъ бднякъ-чиновникъ Іоахимъ Чинскій говоритъ адвокату, отъ лица котораго ведется разсказъ:
‘— Очень хотлось бы мн знать, какъ вы объ этомъ думаете, потому что мн кажется, что если… если бы люди больше знали, больше понимали… то они были бы гораздо лучше…
‘— Вы вполн правы,— отвтилъ адвокатъ.— Лучшее и, можетъ быть, единственное средство смягчить человческія сердца и искоренить въ нихъ чувство ненависти — это знаніе’.
Въ Милорд учитель Андрей Ренбскій,— одна изъ симпатичнйшихъ, хотя только слегка обрисованныхъ фигуръ въ произведеніяхъ Ожешковой,— въ молодости далъ обтъ посвятить себя воспитанію дтей и свято исполнилъ этотъ обтъ. Рембскій былъ дворянинъ и деньги у него водились. ‘Ай, баринъ, баринъ!— говоритъ ему старуха Дыркбва,— вы либо святой, либо сумасшедшій…’
Рембскій засмялся, махнулъ рукой и отвтилъ:
‘— Ни святой, ни сумасшедшій, а просто человкъ, и бродятъ во мн человческія мысли, чувства и желанія. Когда я былъ молодъ, у меня были товарищи, такіе же, какъ я самъ. Вс мы были не бдны, ну, и образованіе кое-какое было. Вотъ когда намъ пришлось вступить въ жизнь, мы и спросили себя: что же мы будемъ длать? Какая работа нужне всего? И разбрелись мы, чтобъ исполнить нашъ долгъ. Таковъ-Былъ духъ времени, и въ этомъ заключалось честолюбіе тогдашней молодежи. Мы давали себ обтъ жить для страждущаго человчества и бытьстрогими къ самимъ себ. Одни сдержали свой обтъ до конца жизни, другіе нарушили его раньше или позже, но и т, которые, по слабости характера, нарушили его, даже и т были счастливы, ибо разъ, по крайней мр, въ жизни имли Бога въ сердц и хоть разъ предъ взоромъ ихъ сверкало во всемъ блеск солнце великой цли’.
Другое лицо, изображенное Ожешковой, Шимонъ Кенпа {Въ Сильвек.}, также учитель, мечтательно проповдываетъ о справедливости и братств. При помощи машинъ, ‘которыя будутъ придуманы сердцами, горящими любовью къ ближнимъ’, земля совершенно преобразуется и надъ ней воцарится ‘вчное тепло, умряемое теплыми втрами и живительною влагой чистыхъ, какъ кристаллъ, источниковъ, которые серебристою стью опояшутъ нивы, цвтники и блыя фермы — тихія пристаница любви, добродтели и покоя’. Въ разныхъ уголкахъ польскаго общества, судя по изображеніямъ даровитой писательницы, теплятся эта любовь къ ближнему, это страстное стремленіе къ справедливости. Сама Элиза Ожешкова является горячею защитницей всхъ униженныхъ и оскорбленныхъ. Нтъ сомннія,— что искренняя и неустанная проповдь гуманности, которая въ разныхъ формахъ, при разныхъ условіяхъ, ведется литературою, приноситъ благодтельные результаты. Но слдуетъ принять ‘во вниманіе, что это лишь подготовительная, въ извстномъ смысл, работа. Конечно, мудрено вообразить, что людямъ когда-либо ничего добраго не скажетъ художественное произведеніе, что они достигнутъ такого совершенства, что глубокія нравственно-общественныя задачи искусства совершенно упразднятся. За то всмъ извстно, что бываютъ эпохи, когда перерабатывается міропониманіе цлыхъ поколній, когда идетъ упорная борьба отживающаго зла съ возникающимъ добромъ. Представьте, что вы заняты тревожнымъ, очень важнымъ дломъ, что ваша мысль ищетъ отвта на неотложные вопросы, что вамъ нужна нравственная поддержка. Въ такое время, какъ вы посмотрите на пріятеля, если онъ принесетъ для вашего развлеченія картинку, которая изображаетъ купающуюся нимфу или двочку, кормящую птичекъ? Такъ бываетъ и съ цлымъ обществомъ, и поэтому наивны и нелпы требованія, чтобы искусство не отвчало на глубокіе запросы жизни, чтобы критика не была и критикою публицистической.
Чмъ заниматься критик? Красотою? Но красотою чего,— формъ человческаго тла? Занятіе не особенно важное, но по отношенію къ роману совершенно непримнимое. Красотою душевною? Но въ такомъ случа у васъ долженъ быть критерій, вы долины сравнивать и отдавать предпочтеніе однимъ душевнымъ качествамъ передъ другими, и вашъ эстетическій и психологическій анализъ перейдетъ въ нравственную оцнку и въ общественное сужденіе.
Въ повстяхъ г-жи Ожешковой мы видимъ галлерею живыхъ людей, а это — доказательство ея таланта и многосторонности. Мы стараемся всмотрться въ эти лица, понять ихъ движенія и поступки, понять то общество, представителями котораго они передъ нами являются. Мы видимъ, что общество это переживаетъ разныя настроенія, но проповдь гуманности и справедливости не умолкаетъ въ немъ, а посл періодовъ упадка мысли и общественнаго равнодушія раздается съ возростающею силой. Одной этой проповди, повторяю, недостаточно, одного добраго настроенія мало для того, чтобы выросъ и окрпъ разумный и справедливый общественный строй. Гуманныя мысли и чувства врод тхъ, которыми одушевленъ Шимонъ Кенпа, это — скира, съ которгй должно идти на работу въ дремучій лсъ, но для того, чтобы дерево было срублено, необходимо отточить скиру, для того, чтобъ наши благопожеланія перешли въ дло, слдуетъ придать имъ опредленную практическую формулу. Конечно, люди — брать), и любить ближняго намъ заповдано Христомъ. Для личнаго труда, для личнаго подвига,— кто на подвигъ способенъ,— этого достаточно, но для великаго общественнаго труда или подвига необходима иная постановка дла. Напримръ: люди — братья, поэтому мало ихъ любитъ вообще, а должно освободить крестьянъ отъ крпостной зависимости. Само собою разумется, что не дло романиста давать такого рода формулы, но критик можно и слдуетъ, изучая повсти и разсказы писателя, въ которыхъ отражается современная жизнь, ставить и т непосредственныя общественныя задачи, которыя вытекаютъ изъ этого изученія. Къ сожалнію, пишущій эти строки мало знакомъ съ отзывами о произведеніяхъ Элизы Ожешковой польскихъ критиковъ, а
Wer den Dichter will verstehen —
Muss in Dichters Lande gehen *).
*) Кто хочетъ понять поэта, тотъ долженъ идти въ его страну.
Сочиненія даровитой писательницы заключаютъ въ себ, однако, много общечеловческихъ идей, образовъ и чувствованій. Кром того, дйствующія лица ея повстей намъ ближе и понятне, чмъ дйствующія лица въ нмецкихъ, англійскихъ, французскихъ или итальянскихъ романахъ. Вопреки неблагопріятнымъ историческимъ обстоятельствамъ, родственная связь польскаго и русскаго народа даетъ себя чувствовать и облегчаетъ сужденіе критика.
Въ сильфидахъ, нарисованныхъ г-жею Ожешковой, можно подмтить особенности польскихъ женщинъ этого типа, т особенности, которыя выработались долгою панскою культурой и вліяніемъ римско-католической церкви. Вызывающая кокетливость, граціозная подвижность, жажда блеска и наслажденій, своеобразное отношеніе къ грху,— все это такія черты, которыми польскія женщины, въ значительной степени, отличаются отъ русскихъ и сближаются съ француженками. Въ этомъ отношеніи поучительна повсть Аскетка {Русская Мысль 1891 г., кн. I.}. Сестра Мехтильда была обманута любимымъ человкомъ и любимою подругой. До двадцати лтъ жизнь ея текла беззаботно и счастливо, и затмъ ‘понятіе о зл, которое срываетъ съ глазъ людей повязку и острымъ мечомъ поражаетъ сердце, открывалось передъ нею не постепенно, какъ это чаще всего случается, а сразу, вдругъ, во всемъ своемъ ужас. Она увидала вдругъ то, отъ чего со страхомъ и скорбью отвращаются глаза людей, много видавшихъ на своемъ вку. То была война’. Врою въ одного только человка сохранялась для Мехтильды вра въ людскую доброту и въ возможность счастья, и этотъ человкъ полюбилъ другую. Мехтильда пошла въ монастырь, превратилась въ страстную подвижницу, начала съ желзною энергіей терзать свое тло постомъ, безсонными ночами, провода ихъ въ восторженныхъ моленіяхъ. Это — исключительная, богато-одаренная натура. Двнадцать лтъ проводитъ она въ монастыр, и вотъ въ душ сестры Мехтильды совершается новый переворотъ. Она была глуха къ голосамъ оставленнаго ею міра, она не допускала мысли о земныхъ радостяхъ, не прощала никакого признака ихъ въ монастырской жизни. Мать Ромуальда, благочестивая настоятельница обители, не одобряла такой аскетической нетерпимости, которая доводила сестру Мехтильду до столкновенія съ монастырскою властью. Но мать Ромуальда пошла въ монахини уже узнавши жизнь съ ея радостями, у ней не могло быть той ненависти, которая кипла въ душ. Мехтильды и другою стороной которой была ея страстная религіозность. Мать Ромуальда ‘любила залу новиціата, свтлую, съ широкимъ дворомъ за окнами, любила смотрть на неувядшія еще щеки молодыхъ послушницъ и обучала ихъ длать искусственные цвты, а въ этомъ у нея почти не было соперницъ’. Сестра Мехтильда ненавидла все это. Ея душевная жизнь текла глубокимъ и бурнымъ потокомъ по преднамренно съуженному и замкнутому руслу. Въ этихъ двухъ женскихъ образахъ воплотились два теченія католицизма: одно — мрачное, фанатическое, то, которое создавало Лойолу и зажигало костры инквизиціи, другое — спокойное, сохраняющее жизнерадостность, отнюдь не враждебное земл. Мать Ромуальда указываетъ дтямъ, какъ весело щебечутъ птицы, и передаетъ при этомъ молитву святаго Франциска Ассизскаго, въ которой заключается гимн Богу за то, что онъ создалъ солнце и звзды, втеръ и тучи, птицъ и цвты.
‘— Суета суетъ и всяческая суета!— раздался въ отвтъ тихій, но твердый голосъ сестры Мехтильды. Великолпное солнце освщаетъ темную землю, дерево усыхаетъ и разсыпается въ прахъ, на ласточку нападаетъ ястребъ, чистоту воды оскверняетъ слюна пьющей ее зми. Только Тотъ, Кто обитаетъ на небесахъ, чистъ и вченъ’.
Но въ эту минуту настоятельницу извщаютъ, что заболла пятнистымъ тифомъ отданная въ монастырь двочка. Болзнь очень опасна и заразительна, надо изолировать Клару, необходимо, чтобъ одна изъ сестеръ самоотверженно заключилась съ больнымъ ребенкомъ. И на этотъ подвигъ, посл острой душевной борьбы, пошла сестра Мехтильда,— Мехтильда, которая пугала и преслдовала этого ребенка. Побдило доброе начало, то, чмъ красна человческая жизнь. Мехтильда молитъ настоятельницу позволить ей ухаживать за Кларой.
‘— Я побждена, матушка,— тихо говорила она.— Страданія этого ребенка и опасность, какая угрожаетъ ему, побдили меня… Ахъ, какъ трудно забыть, что человкъ сотворенъ изъ земной персти… Можетъ быть, Господь не оставитъ меня, ибо я иду для того, чтобы хоть на одну каплю уменьшить безпредльное море горечи, отъ живаго существа отдалить смерть хоть на одну минуту… Я иду туда потому, что не могу… не могу забыть…
‘Она безшумно опустилась на колни, спрятала лицо въ складкахъ платья матери Ромуальды и съ глухимъ, глубокимъ рыданіемъ докончила:
‘— Это его ребенокъ и той, которая отняла его у меня’.
Францискъ Ассизскій побдилъ Игнатія Лойолу, но какая удивительная душевная сила и красота безплодно истомились въ душной кель монастыря! Сколько свта и тепла дала бы міру при другихъ условіяхъ эта подвижница, эта фанатическая сестра Мехтильда! И какъ вдвойн жалки, ничтожны и отвратительны передъ этою женщиной,— воплощеніемъ глубокаго чувства и серьезной мысли,— вс сильфиды, вс представительницы слащавой женственности!
Аскетка написана съ удивительною силой психологическаго анализа и съ тонкимъ чувствомъ мры. По моему мннію, эта повсть — одно изъ лучшихъ произведеній г-жи Ожешковой. На ряду съ нею можно поставить разсказъ Сильный Самсонъ {Русская Мысль 1886 г., кн. X.}, проникнутый яркою гуманною мыслью и высокимъ идеализмомъ. Сильный Самсонъ — картинка изъ современной еврейской жизни, но я остановлюсь на другомъ произведеніи талантливой писательницы изъ этого же быта, повсти Мейеръ Езофовичъ {Мейеръ Езофовичъ, повсть изъ быта жидовъ. М., 1881 г.}.
‘На высот цивилизаціи, — такъ начинаетъ свое произведеніе г-жа Ожешкова,— сближаются вс втви великаго дерева человчества. Просвщеніе — лучшій апостолъ всеобщаго братства: оно сглаживаетъ рзкость особенностей у народовъ и даетъ возможность племенамъ, различнымъ по происхожденію, исторіи, жить обокъ другъ друга, сохраняя взаимное уваженіе, при просвщеніи даже сама религія, очищенная отъ наростовъ времени и доведенная до чистоты и простоты выраженія, даетъ возможность народамъ сталкиваться безъ ненависти и бдствій’. Иное творится,— говоритъ Ожешкова,— въ широкихъ и глубокихъ низинахъ, гд не свтитъ солнце просвщенія. И едва ли не въ самомъ печальномъ состояніи находится, по мннію автора, масса еврейскаго народа. Мейеръ Езофовичъ представляетъ яркую картину глубокаго невжества и неразлучнаго съ нимъ религіознаго фанатизма среди еврейскаго населенія нашихъ сверо-западныхъ губерній. Въ привлекательномъ образ Мейера Езофовича выставленъ одинъ изъ представителей добраго начала, честный и пламенный юноша, который вооружается противъ Кабалы, идетъ противъ мрачной нетерпимости и окрашенной религіознымъ характеромъ ненависти къ иноврцамъ съ ихъ наукою, съ ихъ искусствомъ, съ ихъ общественными порядками. Повсть не лишена недостатковъ, она нсколько растянута, изобилуетъ цитатами изъ Торы и Кабалы, но въ общемъ производитъ глубокое впечатлніе,— и печальное, и гуманное. Трагическая судьба Мейера Езофовича и полюбившей его двушки-караимки, полной высокой преданности и идеальнаго самоотверженія, напоминаетъ вчную исторію мученичества за идею. Но самый фактъ появленія подобныхъ людей свидтельствуетъ о благотворныхъ силахъ, которыя заключаетъ въ себ еврейство, и о томъ, что злыя силы въ этомъ племени, какъ и повсюду, могутъ быть побждены лишь тепломъ и свтомъ гуманной европейской науки.
Ограничусь сказаннымъ. Нтъ сомннія, что въ повстяхъ г-жи Ожешковой мы имемъ возможность близко познакомиться съ современнымъ польскимъ обществомъ, и мы видимъ, что въ этомъ обществ много сходнаго съ явленіями русской жизни. Лучшіе представители новыхъ теченій польской мысли напоминаютъ знакомыя намъ стремленія нашихъ лучшихъ литературныхъ и общественныхъ дятелей. Т недостатки людей и общественныхъ порядковъ, которые рисуетъ Элиза Ожешкова, часто походятъ на недостатки русскихъ людей и порядковъ. И мы не можемъ не чувствовать глубокой благодарности къ писательниц, которая четверть вка съ любовью и неослабнымъ вниманіемъ изображаетъ явленія польской жизни, всюду внося горячее участіе къ униженнымъ и оскорбленнымъ, всюду отстаивая честь и достоинство человческой личности. Гуманная мысль горитъ въ произведеніяхъ Ожешковой ровнымъ, тихимъ пламенемъ, но при этомъ чувствуется сдержанная сила, читатель понимаетъ, что художникъ-мыслитель сознательно избгаетъ нкоторыхъ боле или мене эффектныхъ вншнихъ пріемовъ, а это качество особенно дорого въ наше время, когда ‘ильныя убжденія частенько замняются крпкими словами.
Въ предисловіи къ первому тому собранія своихъ сочиненій {Это предисловіе написано въ январ 1884 г. Оно переведено для меня B. М. Лавровымъ.} г-жа Ожешкова говоритъ, что первый ея разсказъ Изъ голодныхъ лтъ появился въ Иллюстрированной Недл (Tygodnik Hlustrowany) въ 1866 г. ‘Передъ этимъ,— прибавляетъ г-жа Ожешкова,— я написала три романа, которые своими заглавіями свидтельствуютъ о тогдашнемъ настроеніи моего ума. Назывались они: Регина, Люди и черви и Густавъ Ваза. Кром того, я писала, на основаніи прочитанныхъ книжекъ, длинную работу о Мирабо, въ котораго въ то время была влюблена формальнымъ образомъ (Honny soit qui mal y pense,— этотъ человкъ дйствовалъ и умеръ въ конц прошлаго вка). Эти четыре толстыхъ рукописи я сожгла, хотя он стоили мн двухъ лтъ слишкомъ, потому что я ревностно изучала исторію Швеціи для Густава Вазы и исторію французской революціи для великаго Мирабо’.
Это признаніе показываетъ, какъ рано пробудились въ г-ж Ожешковой литературные и общественные интересы и съ какою добросовстностью всегда относилась она къ служенію родной литератур. Своимъ образованіемъ даровитая писательница обязана себ самой. Познанія, которыя сообщались ей въ раннемъ возраст, не шли дальше кое-какихъ свдній объ египетскихъ фараонахъ или давали возможность, какъ она выражается отличить канарейку у окна отъ воробья за окномъ. Вполн сознательная жизнь началась для г-жи Ожешковой въ бурную и горестную эпоху. ‘Всякому будетъ понятно,— прибавляетъ авторъ Аскетки,— что при такихъ условіяхъ я — не геній, который творитъ изъ самого себя и ничего не требуетъ извн,— долина была писать совсмъ плохо. Если потомъ я сдлала въ сфер мышленія и творчества кое-какія пріобртенія, то любопытенъ, а, можетъ быть, и полезенъ будетъ видъ тропинокъ, которыми я шла, и зарослей, черезъ которыя я пробиралась къ этимъ тропинкамъ’.
Г-жа Ожешкова принадлежитъ къ числу наиболе искреннихъ писателей-беллетристовъ. ‘Нтъ ни одного слова,— говоритъ она,— которое не было бы согласно съ моимъ убжденіемъ, когда я писала это слово. Ничто на свт не возбуждало и не возбуждаетъ во мн такого отвращенія, какъ маска’. Кончаетъ свое предисловіе г-жа Ожешкова такими скромными словами: ‘Солнце даетъ жизнь всему, что существуетъ на нашей земл, кто сравнить его со свчой? А, вдь, и свчка также пригодится человку. Эскимосы,— тамъ, гд солнце свтитъ мало, а топлива совсмъ нтъ,— и пищу себ готовятъ, и окоченлыя руки свои отогрваютъ на слабомъ огн ночника. Ничтожная въ присутствіи солнца моя лампа, моя свча — пусть теплится себ. Можетъ быть, кто-нибудь, въ годину города и холода, отогрется у ея скуднаго огонька’.
Такая оцнка черезъ-чуръ скромна. Въ произведеніяхъ г-жи Ожешковой свтитъ и гретъ, дйствительно, та искра, которая ведетъ свое начало отъ Прометеева огня. Много горькаго разсказываетъ даровитая польская писательница, много постыдныхъ недостатковъ современнаго общества изображаетъ она, много общечеловческихъ слабостей и пороковъ воплощено въ живыхъ образахъ въ повствованіяхъ Элизы Ожешковой, но ‘bon espoire y git au fond’ {Въ глубнн лежитъ добрая надежда (Рабле).}.