О поэзии романтической
О поэзии романтической
Перевод Петра Полевого
О поэзии романтической, Мицкевич Адам, Год: 1821
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Адам Мицкевич,
Оригинал: Przedmowa. ‘Poezye Adama Mickiewicza’, T. 1. — Дата создания: 1821. Источник: Сочинения А. Мицкевича. — СПб.: Типография М. О. Вольфа, 1883. — Т. II. — С. 209.
Давно установившимся и весьма спасительным для художников предостережением служит тот обычай, что все выставляющие своё художественное произведение на выставку — бывают обязаны спокойно и в молчании ожидать суда опытных знатоков, на основании которого могли бы вывести заключение о достоинстве уже законченного произведения, а для будущих произведений — почерпать назидание и полезные замечания. Но если бы который-нибудь из художников, наученный чужим опытом, мог предвидеть, что его произведение может подвергнуться осуждению только за то, что он избрал тот, а не другой предмет для подражания, что он придерживался той, а не другой школы, — тогда он должен был бы в оправдание своё высказать, почему именно он решился пойти против общего мнения всей публики, которая на его произведения смотрит, их слушает или читает. На этом основании, в настоящую минуту, когда я выдаю в свет нынешнее моё собрание баллад и народных песен, обыкновенно относимых к поэзии романтической (на которой всё ещё тяготеет проклятие, изречённое против неё многими судьями поэзии, теоретиками, и даже самими поэтами), я почувствовал потребность предпослать моему сборнику произведений небольшое вступление, если не в качестве художника, то, по крайней мере, во имя тех художников, которые посвятили труды свои тому же отделу поэзии. Думаю однако же, что удовлетворяю достаточно этой обязанности или этому требованию, когда, вместо всяких возражений на обвинение противной стороны, выставляю здесь самый предмет спора в его полной чистоте, когда, вместо того, чтобы защищать поэзию романтическую, укажу на её начало, обрисую её характер, и тут же укажу на её образцы, наиболее замечательные. Дабы, однако ж, показать с полною ясностью, как произошёл род поэзии, называемый романтическим, как он усовершенствовался и как принял вид особого, вполне законченного отдела, следует отыскать условия, влиявшие на образование этого рода, и отделить их от множества иных условий, при помощи которых создались остальные роды поэзии. Следует доискаться, что именно в этом роде произошло, как естественное следствие от известной причины, и что привлечено было в него случайно, не следует забывать, что вместе с переменою в чувствах, в характере, в мнениях народных, наступает перемена и в самой поэзии, которая бывает наиболее ясным знамением векового совершенствования людей. Этим путём наше намерение — дать общий очерк поэзии романтической — невольно приводит нас к некоторым общим замечаниям относительно прочих поэтических родов, — или, лучше сказать, вынуждает нас бросит общий взгляд на историю поэзии вообще, по крайней мере, настолько, насколько того требует избранный нами предмет рассуждения, и насколько допускает это объём настоящей статьи.
Не все однако же народы могут в данном случае останавливать на себе наше внимание, из древних, конечно, греки, прежде всего и более всего заслуживают нашего внимания. Этот народ, в отношении к произведениям фантазии, к первоначальному появлению их и дальнейшему развитию, должен иметь, как народ, сходство с другими народами. Но если греки в этом отношении и могут иметь сходство с другими народами, то лишь в сущности самых произведений, которые являются общим достоянием всех народов, что же касается до той формы, в которую эта сущность облекалась, и до значения её у греков, то в этом отношении греки не могут быть поставлены наравне с другими народами и стоят гораздо выше их.
Все народы в детстве обладают обильным запасом разнообразных басен. Удивительные, но недоступные слабому ещё понятию явления природы объясняются по этому чудесами, измышленные для объяснения их таинственные силы, а именно духи в образе человеческом и зверином, а также чувства и страсть, олицетворённые и часто выставленные в действии, даже истинные события, украшенные вымыслом, — вот из чего состоит сказочный мир, может быть, общий всем народам. Его создаёт юное, огненное, но необразованное воображение, этому помогает язык, обыкновенно вначале грубый, чувственный, рисующий отвлечённые представления в вещественной форме. Но этот сказочный мир был у греков обширнее, богаче и разнообразнее, чем у других народов, потому что и воображение греческое было живее и плодовитее, чем где-нибудь, и язык греческий гибкостью, богатством и выразительностью превосходил другие языки. Но этого недостаточно. Этот сказочный мир вскоре стал предметом разнообразным, неисследованным и весьма пригодным для изящных искусств, во всём высоком значении этого слова. Стечение счастливых обстоятельств имело своим следствием, что в Греции появилось одновременно более чем где-нибудь творческих талантов, которые, побуждаемые самой природой, свойственной их стране, направляли чувство и воображение к выискиванию всего изящного, образного и прекрасного, как в поэзии, так и в музыке, в танцах, живописи и других искусствах. Кроме того греки, давно свободные, весёлые, ведущие общественную жизнь, проникнутые чистой народностью во всём её могуществе, имеющие перед собой многочисленные примеры величайших добродетелей, не могли не развиться нравственно в высокой степени и потому развивали другой отдел способностей, имеющих нравственный характер. Наконец, умы греческие, возвышенные, любознательные, выносливые, начали рано искать истины, безустанно упражнялись в рассуждении, идя разнообразным и чаще всего оригинальным путём, таким способом пробуждался дух философский, привыкали мыслить последовательно и глубоко, иначе говоря, таким образом развивался, креп и устанавливался рассудок. Итак, когда все умственные способности были усовершенствованы в строгой гармонии, когда живое воображение было умерено утончённостью чувств и зрелостью рассудка, то оно могло в произведении искусства создавать величие при простоте, образность при разнообразии, красоту при лёгкость. Одарённый такими свойствами, творческий талант греческого художника обращался к древнему сказочному миру и вскоре сумел пересоздать его заново. Он отбросил всё грубое, чудовищное, резкое, расчистил разнородные и смешанные представления, связал их и построил из них стройное целое. Эти же представления, построенные в одно целое, как бы отвлечённы или умственны они не были, были всегда выражены в форме чувственной и вещественной, но в вещественной форме такой законченной и совершенной, которая может быть только представлена и понята умом или же, иначе говоря, идеально. Таким образом, из мира сказочного создался идеал мира вымышленного, или мир мифологический. Его создал, как мы видели до сих пор, талант художника, развившийся среди гармонического развития всех умственных сил, уже по самой природе их, необыкновенных. Этот мир имеет цель и назначение. Мастера греческие, выставляя в произведениях изящных искусств сюжеты, взятые из мифологического мира, старались повлиять на возвышение и усовершенствование во всём народе всех тех умственных сил и способностей, которые или создавали упомянутый мир, или же влияли на его сотворение. Так как творческий талант греческого художника был следствием равновесия между воображением, чувством и рассудком, то произведения изящных искусств у греков имели известную умеренную образность как в построении так и во внешней обработке, и это свойство изящных искусств называется стилем греческим или классическим. Этот стиль господствовал в век Перикла и дожил ещё до времён Александра Великого. Всё что мы сказали вообще о таланте художника и характере изящных искусств у греков, очевидно относится и к поэтическому таланту и к поэзии в особенности, прибавим только, что поэт был всегда свободнее других художников в своём искусстве и мог влиять более разнообразным способом, да и к тому же на бо?льшую массу народа. В самом деле, поэты греческие в самую блестящую эпоху их искусства всегда пели для толпы, песнопения их были складом чувств, мнений, воспоминаний народных, украшенных вымыслом и привлекательной формой, и потому сильно действовали на поддержку, укрепление, вообще на образование народного характера. Впоследствии, с переменой обстоятельств, когда чувства, характер и энергия народа начали ослабевать — с течением ли времени, под влиянием ли чужеземцев, или благодаря общественным бедствиям, утрате значения и отечественной независимости, — тогда и талант поэтический переставал быть великим и поэзия теряла свой прежний характер и высокое назначение. Поэты расставались с народом, уж ничего незначащим в политике и презираемым, и переселялись во дворы самодержцев, где они слагали лесть или же слабо, безвкусно, скорее учёно нежели поэтически подражали прежним классическим образцам, как свидетельствуют примеры из века Птоломеев. Таким образом, поэзия из потребности народной превратилась в забаву учёных или праздношатающихся.
После греков, римляне являются другим славным в древности народом, которого не следует обходить и в истории поэзии. Однако же нам нечего долго останавливаться над этим народом в этом отношении, потому что его первобытные обычаи и жизнь имели менее благоприятную для поэзии форму и направление. Народы латинские, как по натуре дикие и суровые, долгое время воинственные и хищнические, если и имели народную поэзию, то она должна была оставаться в грубой простоте, имея небольшое или никакого влияния на цивилизацию этих народов. Не быстро, с открытием сношений с греками, поэзия греческая начала влиять на римское чувство, это было именно во время унижения народа и упрочения преобладания аристократов, у которых главным условием высшего лоска стало тоже знакомство с греческим языком и литературой. Вскоре в Риме появились многочисленные поэтические таланты, которые однако же только переводили или подражали греческим образцам, сохраняя целиком дух и даже формы поэзии греческой. Сами мифологические представления были целиком перенесены или только перемешаны с отечественными мифами. Итак, читали поэзию по-латыни, но поэзию греческую, облечённую в латинские слова. Кроме того читал её только один класс аристократов — слишком крохотная частица народа. Таким образом, в народе римском не было собственно поэзии народной, которая бы, влияя на характер и культуру целого народа, могла выполнит свойственное ей назначение.
Итак, у римлян культура чужеземная, заимствованная у греков, прервала естественный ход культуры народной и поэзия греческая поставила преграду собственной поэзии римской, которая может быть ещё развилась бы.
У поселившихся на развалинах римского государства и смешавшихся с местным населением северных орд должно было когда-нибудь пробудиться, долгое время спавшее, воображение и создать совершенно новый род поэзии. Эти орды, насколько это возможно, имели наверно своеобразные чувства, мнения, представления мифические и предания, но среди их не являлись поэтические таланты, которые могли бы так блестяще, как некогда у греков, воспользоваться сказочным миром, повлиять на обычаи народов, очищать и укреплять народный характер. Развитию поэтического таланта в этом роде мешали многочисленные преграды. Дикая или кочующая жизнь северных народов, смешение одних с другими, взаимное усваивание представлений, мнений, обычаев и выражений языка, имели следствием, что мифология северная, хотя и развившаяся в роскошнейшую поэзию в некоторых странах, однако никогда не устанавливалась, мифические представления не сложились в образное, прекрасное и гармоническое единство или систему мира мифического, там всегда пробивалась бесформенность, чудовищность, недостаток порядка, связи и цельности. По той же самой причине и язык этих народов долго был неотёсанным, мог быть смелым в выражениях, но был менее ясным и точным. Но так как положение упомянутых народов изменялось внезапно и быстро, всегда благоприятно для поэзии, так что наконец он должен был немного установиться, то и поэзия, постоянно следуя за переменами, принимала всё более и более определённый характер. Новые чувства и представления, свойственные самим варварам, так называемый дух рыцарский и соединённое с ним уважение и любовь к прекрасному полу, чуждые Греции и римлянам, строгое соблюдение законов честь, религиозные увлечения, мифические предания и представления народов варварских, прежних язычников и недавних христиан, смешанные вместе, — вот что составляет в средних веках мир романтический, поэзия которого тоже называется романтической. Поэзия эта имела свой определённый характер, умеряемый только местным влиянием угрюмых и страстных норманнов, весёлых миннезингеров и чувствительных трубадуров. Внешнее выражение или язык, который был слиянием языков северных и римского, прозвали романским: отсюда произошло, что позднейшие поколения прозвали и эту поэзию и дух времени романтическими.
Окончательное слияние племён германских и скандинавских с древним племенем римлян, столкновение представлений и чувств нового мира с представлениями и чувствами древних, опять-таки должно было повлиять на характер человечества, а отсюда и на характер поэзии. Освоившись лучше с классическими образцами греков и римлян, учёные поэты не могли быть к ним равнодушны и, пользуясь ими разнообразным способом, создали различные школы, различные роды поэзии. Одни, бравши сюжеты из древней истории, хотели обрабатывать их во всём, что касается сущности и формы, вполне греческим способом, (Триссино), а недостаточно ещё освоившиеся с классической литературой и недостаточно проникнутые духом древности, умели только подражать построению, подразделениям или внешним формам древних, другие, соображаясь с настроением того века, в котором они жили, предпочитали брать сюжеты из мира романтического, придавать им соответствующую форму, стараясь однако же обрабатывать отдельные части, да и к тому же и язык, согласно древним образцам (Ариосто), третьи же, наконец, пошли как бы средней дорогой, подтягивая строго предмет и содержание или материал, в сущности романтический, под классические формы, в особенности в том, что касается размера в построении и украшений в внешней обработке (Тассо).
Среди такого разнообразия, каждый из поэтов, оценивая их по отношению к искусству, настолько достиг своей цели, насколько ему дозволяли талант и необходимое настроение. Но если мы обратим внимание на народ, для которого они писали, то очевидно окажется, что те произведения, в которых старались сохранить греческий дух и форму, не могли прийтись всем по вкусу при мало распространённом знании древней литературы, что поэты, воспевающие измышления народные в привлекательной форме, были наиболее любимыми и пролагали путь для тех, которые вносили в романтическую поэзии всё больший порядок, гармонию и красу.
Перечисленные нами роды поэзии, как появившиеся при новом порядке вещей в тогдашней Европе, должны были быть новые и совершенно непохожие на древние. Прежде всего они развились у итальянцев, где рядом с поэзией народной рано процветали и науки классические.
В соседней с Италией Франции уже в то время исчезла народная романтическая поэзия. Провансальские трубадуры переселились ко дворам государей и недолго удержали там значение, приобретённое ими среди народа. Во Франции, князья и аристократы, быстро усваивая лоск общественной жизни, находили мало привлекательного в песнях сельских и простонародных, мало подходящих к придворному тону. Вскоре, после упрочения королевской власти и ослабления феодальной системы, весь интерес народный перенёсся на королевские дворы. Там всё должно было сообразоваться с этикетом, несколько смягчённым французской лёгкостью, частные кружки усвоили тон двора, чертой которого было соблюдение форм этикета, скрытность почти дипломатическая, вежливость, правда привлекательная, но церемониальная и строго рассчитанная по положению и личностям. Рядом с общественным лоском, с успехом наук возрастало и просвещение. Увлечение древностью, оживляющее Италию, сообщилось при частых сношениях и французам. Всё более и более занимало учёных, а за ними и весь более просвещённый класс, всё то, что было греческим и римским, не то чтобы они углублялись в историю этих народов и извлекали из неё важные в политике и нравственности истины — но старались подражать грекам и римлянам, подражание же, по понятию тогдашних французов, состояло в усвоении внешности и тона древних.
При таком порядке вещей тот, кто хотел нравиться Франции, т. е. Парижу, должен был остроту своего личного характера сообразовать с парижской модой, чтобы не показаться педантом и чудаком, должен был держать свой талант на узде, умерять воображение и чувство, так как всякий порыв, всякое бурное увлечение оскорбляло придворное приличие, ищущее скорее остроумия и рассудка, наконец, он должен был в произведениях искусства, согласно моде и обычаю, подражать грекам и римлянам, настолько по крайней мере, насколько придворные Генрихов и Людовика подражали Катонам и Фламиниям.
Итак, поэты, следуя стремлению века, обратили внимание не столько на природу и характер людей, сколько скорее на характер парижских обществ, осмеивали метко и ловко уклонения от приличия, обычая и моды, вводя господствующий в аристократическом мире этикет в мир воображения, подводили всё под правила, рассудительно составленные и красиво выраженные, наконец, забавляли зрелищами двор и Париж. Таким образом, появились и образовались сатиры, а также и род дидактический. А настолько же насколько тогдашняя культура французская, носящая на себе отпечаток лоска при возвышении и выработке высших способностей рассудка и остроумия, совершенно разнилась от культуры греческой и средневековой, настолько и французский мир поэтический, созданный стечением других обстоятельств, деятельностью умов, иначе воспитанных, явился в совершенно новой форме, бесконечно отличающейся от мира мифологического и романтического. В первом мы видели сосредоточенную гармонию и как бы равновесие между чувством, воображением и рассудком, во втором преобладали низшие способности, а последний, т. е. французский, который можно бы назвать миром общежительных сношений, миром приличий или условным, находился под управлением рассудка, остроумия и формальности.
Итак, там не могли появиться никакие смелые и возносящиеся за пределы действительности вымыслы, не могли себе найти места все предания, имеющие слишком сказочный характер. Там скорее искали сюжетов исторических, а взяв их из древности или из средних веков, их всегда подгоняли под французский масштаб. Когда таланты художников упражнялись в такой сфере, развитие их, по отношению к силе и направлению, шло новым, совершенно своеобразным путём. В поэзии, на которую мы тут обращаем главное внимание, воображение французское, по-видимому, не отваживалось ни на один самостоятельный шаг и только спешило услуживать другим умственным способностям. Призванное разумом, оно насколько возможно украшало дидактические правила и исторические факты, в роде описательном оно держалось пути, проложенного систематическим рассуждением, и постоянно вращаясь близ земли, рисовало навязанные ему предметы с натуры, или же, выражаясь точнее, снимало с этих предметов портреты, законченные правда по отношению к колориту, но по отношению к построению слишком архитектонические, слишком похожие на свои образцы и поэтому мертвенные, если же иногда оно возносилось выше, оно искало только в стране вымысла материалов, из которых остроумие создавало холодные построения или эмблемы аллегорические, всё более и более приходящиеся по вкусу публике. Одинаково скована была и другая способность, т. е. чувство. В вопросах, касающихся нравственности и гражданства, уста поэтов французских повторяли только всё то, что действительно чувствовали сердца поэтов греческих, как риторы александрийские повторяли Перикла и Демосфена там, где дело шло о выражении самых утончённых чувств сердца. От писателей века Людовика XIV всегда веет духом романтической сентиментальности, — но слишком изощрённой, слишком искусственной, в обоих же случаях к страстному тону примешиваются, рассуждения и остроты в положениях и антитезах. Созданные таким образом произведения искусства, по сущности своей французские, имели форму греческую, однако же заимствованную не у художников, а у теоретиков древних, и часто изменённую.
Корнель, в своей борьбе с Скюдери и в распрях, возникших по этому поводу, никогда не цитирует Софокла и Еврипида, но поэтика так часто выступает на сцену, что раздосадованный Вольтер восклицает в комментариях: ‘ах! как вы мне докучаете своим Аристотелем!’
В трагедии, например, основывающейся у греков на могущественном представлении характеров, лирической патетичности и классической обработке, в драматике французской зависит от известного построения и запутанности действия. И так простой греческий строй заменила, так называемая, драматическая интрига. Наконец, по отношению к внешнему украшению, т. е. стилю, если мы постановим рядом роды классический, романтический и французский, а материю, содержание и строй будем признавать за тело и дух поэзии, — то стиль можно приравнить к одежде, и опять окажется различие, соответствующее характеру веков и народов.
Греческая одежда, величественная, а вместе лёгкая и воздушная, сгибается и складывается разнообразно с малейшим движением тела: поэтому-то и в искусствах образных такой важной частью произведения является драпировка греческая, усвоенная всеми художниками, придающая статуям или картинам столько выразительности и прелести. Речь греков, обладающая теми же качествами, составляет важную часть их поэзии, или так называемый стиль классический, рассматриваемый даже независимо от самого предмета. Средние века, не так изящные, всё-таки поражали своим характеристическим костюмом. Большие плащи шотландских горцев, стальная одежда рыцарей, фальшивые перья и цвета со знаком креста или же лента отличают героя крестовых походов. В стиле поэтическом романтическом точно также господствует смелость в построениях менее гибких, рядом с простотой — какой-то закал и мощь, в выражениях — блеск и часто кудреватость. Наконец, французский костюм слишком прост и однообразен, служит одинаково героям, сановникам и танцорам и не знает других различий, кроме мелких украшений. Наиболее соответствующий общественным требованиям и потому повсеместно принятый, он однако же оказался невыгодным для художников. Драматические актёры и ораторы в костюме французском должны очень умерять свои движения и внешние действия, так как каждый порывистый жест, не смягчённый драпировкой, покажется слишком угловатым и резким. Скульптор и живописец не смеют облечь статуи или картины в французский костюм, потому что под этим костюмом должны скрыться и исчезнут вся красота сложения и размеров тела. Таковы же качества и недостатки речи французской, ею можно выразит всякую мысль и чувство, если оно только не слишком смело и порывисто, так как по недостатку изменений в складе и выражениях всё необыкновенное слишком поражает, правильная и ясная в изложении точных наук, лёгкая и удобная для обыкновенного разговора и потому повсеместно распространённая, она опять таки ради излишней правильности слишком раболепна и всегда однообразна, если ею объясняется разум или сердце.
Наконец, то различие, которое мы видели между мирами мифологическим, средневековым и условным, встретим мы и между поэзией французской классической и романтической. Песнопения греков оживлял дух общественный, романтиков — рыцарский, поэтов Людовика XIV — придворный. Первые обращались ко всему просвещённому народу, вторые к войнам и к толпе, последние имели целью только забаву более просвещённого класса. Греки выработали поэтическую речь до высшей степени совершенства, поэты романтические язык неотёсанный скрасили смелым воображением и жалким чувством, поэзия же французская, истощённая внешними прикрасами, не имела собственного стиля, была всегда прозаичной.
В истории поэзии европейской должен теперь по очереди выступить народ Великобритании, по характеру своему сильно отличающийся от других, отрезанный морем и потому менее подверженный чужеземным впечатлениям. Живое воображение и чувство воинственных шотландцев и саксов не могло не заинтересоваться сильно поэзией. Мифология этого народа была более нежели где-нибудь выработана друидами и бардами. Хотя введение христианского учения уничтожило религиозные предания того народа, всё-таки с религией, распространённой в стране греческой и римской и перенесённой в Англию прививкой, не перешла так легко поэзия греков и римлян. В Англии, при её феодальном устройстве, старинные обычаи и старинное уважение к поэтам народным сохранились дольше и чище, нежели где-нибудь. Народ, участвовавший уже в политической жизни и в воинских походах, почти постоянных, любил рыцарские песни, оживлённые чувством народным и приспособленные к местным обстоятельствам. Могучие герцоги и властные феодалы находили в поэзии бардов историю своих предков. Поэтому-то в Англии дольше нежели у других народов вырабатывалась поэзия народная, а Шотландия сохранила её до последних времён. При таком состоянии и настроении народа Великобритании, поэты тогдашние, соображаясь с мнением и потребностью общества, повторяли и вырабатывали народные песни. Таким способом создалась школа Чосера, и тем же духом веет также от произведений драматических, повлиявших впоследствии на характер народный. Великий Шекспир, справедливо прозванный дитятей чувства и воображения, воспитанный единственно на народных образцах, оставил в своих произведениях яркий след индивидуального гения и настроения века: глубокий знаток сердца человеческого, он рисовал в смелых, правдивых чертах натуру человека в новосозданном роде поэзии драматической, главным свойством которого является борьба страсть с рассудком, одно из представлений мира романтического. Менее счастливым был Шекспир в обработке сюжетов из римской и греческой истории, потому что при мало распространённом тогда знании языков и литературы, невозможно было в совершенстве передать характер и дух двух древних народов. Шекспир, зная человека, не знал ни грека, ни римлянина, ни англичанина. Между тем в Англии являлся общественный лоск. Во двор Сен-Джемский был перенесён Версальский этикет, а за ним и французский вкус. Итак, школа Чосера и Шекспира должна была отступить перед рассуждающим Поппе, приглаженным Адиссоном и остроумным Свифтом. Последователи этих знаменитых писателей, всё худшие, вызвали падение английской поэзии, от которого она едва оправилась в нынешнем столетии с появлением двух гениев: Вальтера Скотта и Байрона. Первый посвятил своей талант истории народной, печатая народные повести мира романтического, классически выработанные, повторил поэмы народные и сделался для англичан Ариостом. Байрон, оживляя образы чувством, создал новый род поэзии, где страстный дух пробивается в чувственных чертах воображения. Байрон в повествовательном и описательном роде есть то же, что Шекспир в роде драматическом.
По-видимому те разнообразные свойства поэзии, которые мы проследили, все развились в школе немецкой, как позднейшей. С половины прошедшего столетия великие гении начали одновременно блистать в Германии. Перед ними открылось обширное поле, невыразимо быстрый успех наук и всей культуры в немецких странах, особенно северных, сильно облегчил им труд. Благодаря распространению основательного знакомства с языками, как древними так и новейшими, можно было пользоваться одинаково образцами греческими, итальянскими, французскими и английскими. Итак, неудивительно, что немецкие поэты заимствуют сюжеты то из мира классического, то из мира романтического, часто бравши от одних дух и сущность, от других формы и выражение и, умеряя всё это, согласно своему личному настроению, явились разнообразными и не похожими друг на друга в своих произведениях. Однако немецкая школа имеет известный, определённый характер, более или менее яркий у различных поэтов. Немцы, особенно со времён реформации, будучи склонны к увлечениям и сентиментальности, размышляя над улучшением нравственного быта людей и обществ, философствуя благодаря большей умственной глубине, научились придавать чувствам и представлениям всё более и более отвлечённую общую форму. Кроме того, дух, оживляющий немцев, космополитический, не столько сосредоточенный на стране или народе, но скорее занимающийся всем человечеством, в обрисовке же нежнейших чувств сердца, сентиментальность рыцарская возвысилась почти до чистоты идеальной. Итак, поэтический мир немцев можно назвать идеальным умственным миром, разнящимся от мира мифологического, характер его всего ярче отражается в произведениях великого Шиллера.
Из этой истории поэзии, хотя мы проследили её очень кратко, и в общих чертах, можно видеть, что род романтический вовсе не является новым вымыслом, которым некоторые желают его признавать, но произошёл равно как и другие роды из особенного настроения народов, что произведений собственно романтических во всём значении этого выражения следует искать у средневековых поэтов, а все позднейшие произведения, названные романтическими по сущности или складу, форме или стилю, принадлежат часто к другим и весьма различным родам поэзии. Если, не обращая внимания на такое разнообразие, мы установим общее подразделение, то оно окажется абсолютным и непригодным. Некоторые писатели во всей литературе поэтической видят только классицизм и романтизм и признают произведения всех поэтов от Орфея до Байрона классическими или романтическими, распределяя их одесную и ошую. Тогда с одной стороны ‘Илиада’ станет рядом с ‘Генриадой’, гимны в честь героев олимпийских рядом с одами французов к потомству, к времени и т. п., а с другой — книга героев и ‘Нибелунги’ столкнутся с ‘Божественной комедией’ Данте и песнями Шиллера. Наконец, трудно угадать куда было бы отнесено на этом страшном суде множество таких произведений, как напр. ‘Мессиада’, сонеты Петрарка, ‘Освобождённый Иерусалим’, ‘Герман и Доротея’ Гёте и вся французская поэзия. Такую-то пользу приносят для поэтики подразделения общие и неопределённые, однако можно ввести путаницу и в частностях, если, классифицируя поэтов, критик, как Нестор Гомера, разделит толпы на народы [‘Дели толпы на народы’ (Илиада).], всех писателей одного племени, напр., немцев, обзовёт романтиками, Лессинга как и Шиллера, Виланда и Гёте, Хагедорна и Бюргера — Tros Italusve fuat или же одному писателю велит быть непременно романтиком, напр. Гёте, хотя его ‘Ифигения в Тавриде’, по суду знатоков, изо всех новейших произведений более всех приближается к классическому роду греков, хотя его ‘Тассо’ соединяет романтический дух с классическим стилем, хотя тот же Гёте почти во всех своих произведениях является всякий раз новым и бесконечно разнообразным. Вся непригодность подразделений и внезапных выводов происходит оттого, что пишущие о поэзии, подхвативши у немецких теоретиков выражения классицизм и романтизм, подшивают под них свои собственные представления, итак, высказываемые ими мнения не будут понятными до тех пор, пока упомянутые писатели не начнут употреблять выражений технических в общепринятом смысле или же не выяснят того смысла, который они им придают. Ведь если мы возьмём классицизм и романтизм в значении Шлегеля, Бутервека, Эбергарда, которые первые ввели эти выражения в теорию и определили их, если характером романтической поэзии мы признаем пробивающиеся в ней черты духа времени, образа мышления и чувства народов в средние века, в таком случае восстать против романтизма значит восстать не против поэтов, а объявить войну учёную народам рыцарским, обычаи которых воспевали поэты. Кроме того, в теперешнем состоянии Европы сохранилось много мнений, отражается много чувств времён рыцарских, потому и во многих новейших произведениях можно встретить более или менее черт романтизма. Желая вполне уничтожить в поэзии эти черты, нужно сначала изменить характер народов, что не во власти теоретиков, или же доказать, что сюжеты из представлений и чувств мира романтического нельзя удачно обрабатывать поэтическим способом, что опровергается примерами стольких романтических художников[*]. Если же мы отбросим определения немецких теоретиков и свяжем с романтизмом другое представление, если, напр., мы будем основывать сущность его на низвержении правил и введении чертей, тогда упрёки противников такого романтизма будут справедливы и неопровержимы.
[*] — Не только в поэзии, но и в других искусствах, критика отличает род романтический. Напр., в живописи итальянской школы Мадонна и изображения ангелов взяты из мира романтического и возвышены до идеала.
Для избежания подобных двусмысленных мнений, было бы лучше при похвалах или порицании какого-нибудь рода поименовать писателей, а вместе с тем и их произведения, а также их достоинства и недостатки. Ведь критической оценке недостаточно опираться на одной критике правил. Критик, желающий по отрывку из поэтики Аристотеля произносить суд над Гомером, Ариостом, Клопштоком, Шекспиром будет похож на судью, который бы на основании законов Солона или XII таблиц, решал дело грека, итальянца, немца и англичанина. Мы вовсе не хотим сказать, что критика изящных искусств не имеет известных и прочных основ: но точно так же как в мире нравственном есть законы, прирождённые совести каждого честного человека во всякое время и в каждом народе, другие законы, изданные законодателями, соответственно обстоятельствам, могут изменяться с духом времени и обычаями, так и в мире воображения есть существенные и прирождённые искусству правила, которые поэтический инстинкт умеет и должен сохранить в образцовых произведениях какого бы ни было рода, тогда как дальнейшие критические предписания, извлечённые из размышлений над произведениями или долженствующие ещё быть извлечёнными, должны изменяться и умеряться с изменением умственного настроения, а следовательно и с изменением характера произведений искусства. Если эстетическая критика имеет всё это в виду, постоянно рассматривая произведения в связи с временем и людьми, то она избегнет пристрастного упорства в выискивании и указании недостатков одного рода искусства, для критиков же, рассматривающих искусство не только эстетически, но также исторически, философски и нравственно, все роды будут равно достойны внимания, все суть произведения людей и изо всех мы вычитываем черты разнообразно развившегося ума людского, а всего ярче из тех, которые единственно имеют своей целью человека, рисуют его обычаи и чувства. Итак, важным и крайне занимательным во всех отношениях окажется как весь род романтический, так и его отрасль: поэзия простонародная. Нам остаётся ещё сказать несколько слов о ней, потому что более обширные сведения о поэзии простонародной, а именно о поэзии народной, мы оставляем до другого раза.
Мы уже упоминали выше, что в веках средних между народом вращались повести и песни. Характер их должен был быть более или менее однообразным, свойственным целому роду, сюжеты взяты из истории рыцарской, украшены вымыслами чувства к прекрасному полу, высказанные в чувствительных выражениях или весёлых шутках, речь естественная и простая, приспособленная к пению строфами. Под этим общим понятием заключалось множество отдельных отраслей различного названия: песенки, саги, lais vire lais, sirvantes и т. п., многочисленнее и распространённее всех были баллады и романсы. Вероятно прежде всего у итальянцев явилось название баллады (canzone o ballo), даваемое всем без различия песенкам обыденно-весёлым, что означает само выражение ballare (танцевать). У испанцев, где поэзия простонародная сильно процветала, знали её только под названием романсов (romances). Правда, французы отличали баллады от других родов, но не столько по сущности и характеру, сколько по строению строф и стиха. Поэтому-то многие из песенок Маро, которые следовало бы причислить к мадригалам и романсам, назвали балладами, поэтому Буало говорит, что часто остроумный отрывок или же особенный ритм составляют всю прелесть этого рода поэзии. Совершенно другой характер, ясный и определённый имеет баллада британская: это повесть, взятая из приключений обыденной жизни или же из рыцарских летописей, обыкновенно оживлённая чудесами из романтического мира, воспеваемая меланхолическим тоном, величественная по стилю, в выражениях — простая и естественная. С гор шотландских и ирландских барды и менестрели перенесли этот род на равнины Англии, а поэты народные любили собирать баллады простолюдинов, исправлять их или создавать подобные же баллады по их образцу. Литература английская насчитывает более двух сот собраний такого рода. Однако, со временем, когда дух лондонской поэзии начал изменяться и развиваться другим способом, появились баллады совершенно не похожие на простонародные, весёлые и остроумные (Коулея, Прайора) и часто пародирующие старинные (Свифта). Однако этот вкус царил не долго, сначала Роу, впоследствии Гей, Давид Меллет, в особенности же Перси и Вальтер Скотт возвратили блеск прежнему роду величественных баллад шотландских. Такова же история баллады немцев, где этот род поэзии, насчитывающий много поэтов, не был, однако же, так распространённым как в Англии и подвергался различным переменам характера и стиля. Только во второй половине прошедшего столетия (1773 г.) Бюргер своей славной ‘Леонорой’ и многими другими образцами вызвал многих подражателей. С той поры немецкая литература после английской наиболее богата балладами. В этом роде блестят отныне славные имена Штольбергов, Козегартена, Гельте, Гёте и Шиллера. Последний, однако же, по мнению Бутервека, несколько удалился особенно в стиле от естественностей и простоты, свойственной балладам шотландским.
Подходящие к балладам романсы (romance, romansa), особенно распространённые во Франции и в Испании, однако же отличаются от баллады тем, что они посвящены чувствительности, поэтому на них менее влияют чудесные вымыслы, и форма их обыкновенно драматическая, стиль же должен отличаться наибольшей наивностью и простотой.
Оригинал здесь: Викитека.