О поэте Сергее Клычкове, Клычков Сергей Антонович, Год: 1988 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Встречи с прошлым. Выпуск 6

М., ‘Советская Россия’, 1988

ПЕЧАЛЬ ЗРИМАЯ, ПЕЧАЛЬ ВЕЩАЯ

(О поэте Сергее Клычкове)

Публикация С. Г. Блинова

1 июля 1889 года в деревне Дубровки, Талдомской волости, Калязинского уезда, Тверской губернии в семье кустаря-башмачника Антона Никитича Клычкова родился первенец. Сына назвали Сергеем. Здесь, на берегах Дубны и Потапихи, в окрестностях Чертухина — среди негромкой подмосковной красоты — жили его деды. Здесь — в нем родилась любовь к родному, русскому.

Своим чередом пришла школа — обычная сельская,— каких много было тогда по России. Клычковы жили трудно, то есть всегда своим трудом. Скорее бедствовали, чем богатели. Отец, желая вывести старшего сына ‘в люди’, отвез его в 1900 году в Москву, в реальное училище И. И. Фидлера, находившееся в Лобковском переулке. Клычков занимался с охотой, училище окончил с отличием. Во время учебы его материально поддерживал М. И. Чайковский, брат П. И. Чайковского. Модест Ильич и в дальнейшем играл для юного Сережи роль ангела-хранителя (на его средства Клычков в 1908 году ездил в Италию). Уже будучи студентом историко-филологического факультета Московского университета, в который он поступил в 1908 году, Клычков часто бывал летом у Чайковского в его имении в Клинском уезде, а Модест Ильич неоднократно навещал Сергея в Москве в 1908—1909 годах. Об этом рассказывается в не¹опубликованных воспоминаниях брата С. А. Клычкова — А. А. Сечинского (ф. 1684, оп. 1, ед. хр. 63, л. 44).

В университете дело не заладилось. Систематические занятия сковывали, угнетали, и Клычков, не проучившись и года, оставил университет.

В 1909 году началась жизнь литературная и… богемная. Устанавливались связи, взвешивались принципы, оценивались ‘измы’. Писались стихи, их было уже немало. Появляются первые книги: ‘Песни’ (1911) и ‘Потаенный сад’ (1912).

‘В ‘Песнях’ Сергея Клычкова трудно разобрать, что принадлежит самому поэту, а что Бальмонту и Городецкому. Кажется, только случайно наткнулся он на тему языческой Руси и слишком поспешно принялся за обработку ее, ни удали русской, ни русской печали, ни того странного перекрещивания культур византийской, финской, колдовской и индийской, в атмосфере которого рождалась Русь,— одна слезливая водица, славянская Аркадия с неизменными Ладами и Лелями, царевичами и невестами…’ — так оценил Николай Гумилев первую книгу стихов Сергея Клычкова (Письма о русской поэзии. Пг., 1923, с. 110).

2 ноября 1911 года Сергей Клычков пишет литератору Петру Журову, с которым познакомился и подружился в университете, в 1908 году, о замысле написать книгу песен: ‘А вторая моя [книга] — богатырские песни, песни о богатырях русских, об Илье, Чуриле, Микуле, Бове, Садко и Алеше! Слушай: Бова — любовь! Чурило — солнышко, белое молодецкое лицо, которое он прикрывает подсолнухом, чтобы не загореть, Микула — земля, весенняя пахота, Алеша — дикое, осеннее поле и беспричинная, тайная сладость-печаль, Садко — море мореванное, широкая, шипучая русская душа и удаль, а Илья — родился, мать и отец оробели, взглянувши в сыновние очи, великая, лесная ворожба — стихия! Таков мой сон, который частью воплотился, а частью еще ждет воплощения!’ (П. А. Журов. Встречи с молодым Клычковым.— Русская литература, 1971, No 2, с. 153).

Так родилась поэма ‘Садко’, рукопись которой передал в ЦГАЛИ П. А. Журов. Поэма, ранее не публиковавшаяся, дает наглядное представление о творчестве молодого Клычкова. Мы публикуем отрывок из нее.

САДКО

Вдоль по морю, морю синему,

Ай-да по морю Хвалынскому…

Хороводная песня

— Ты волна моя, волна,

Уж ты что, волна, хмельна —

Что серебряная чарочка полна,

Золотая что не выпита до дна!

— Что под тучею, кипучая, шумна,

Что под бурею ты, хмурая, темна —

Ты почто встаешь, студеная, со дна,

Не качай, волна, суденышка-судна!

— Ты прими-прими слезу мою, волна,

Ой, слеза моя горюча, солона —

Ой, серебряная чарочка полна,

Золотая, ой, не выпита до дна!

— Ты волна, моя подруженька, волна.

Ты туманная морская глубина —

Не топи, волна строптивая, челна,

Ты не выплесни из чарочки вина:

Ой, серебряная чарочка полна,

Золотая да не допита до дна […]

— Корабль мой, корабель!

Корабль мне — колыбель!

Легко мое кормило

И милее милой!

Ярки звезды в вышине,

Но в туманной тишине

За волной-могилой

Свет таится милый

И в лучах иной зари

Жемчуга и янтари.

— Корабль мой, корабель!

Корабль мне — колыбель!

А саван мой — ветрило,

А волна — могила!

Ты прикрой меня, прибой,

Пеленою голубой,—

Ты гони, прибой, гони

Сумрак в полуночи

И небесные огни

Мне склони на очи!

&nbsp, Сергей Клычков

Дер. Дубровки

(ф. 2862, оп. 1, ед. хр. 62, лл. 2, 6, 7).

В 1911 году Клычков принял участие в сборнике ‘Антология’ (изд. ‘Мусагет’). Он поместил там несколько стихотворений, его имя соседствовало с именами Александра Блока, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина, Николая Гумилева, Михаила Кузмина, Владислава Ходасевича и Марины Цветаевой. Гумилев, на сей раз, взглянул пристальнее:

‘Сергей Клычков сделал успехи со времени выхода своей книги. Хорош его ‘Пастух’, слышен морской запах в его ‘Рыбачке’ (Письма о русской поэзии, с. 121).

Но все же Клычков оставался недооцененным и одиноким, хотя и памятным в литературном мире лицом.

В 1914 году в Россию пришла война. Клычков был призван в армию и в сентябре из уездного города Калягина направлен в Гельсингфорс. Служил сначала — писарем, затем — после окончания школы прапорщиков — боевым офицером.

Фронт, действующая армия… Поэт-прапорщик Сергей Клычков увидел смерть. И навек в душе его что-то надломилось, и покой ушел из нее. После долгого молчания он писал 1 января 1917 года Петру Журову: ‘Прости меня… что не отозвался на твой голос, причиной была — пустыня души, которая у меня как-то съежилась, завяла с первого дня войны. Первый выстрел будто разбудил, ошеломил, накинулся на меня, как вор, на дороге жизни и сделал меня из богача нищим. Чувство какой-то роковой странной душевной опустошенности не покидает меня по сие время. Первое время я так мучился ею, так болел, а теперь словно легче, но уже не могу назвать себя живым человеком и часто щиплю себя, чтобы убедиться, что я еще существую… Боязливо озираясь теперь на свою безвозвратную юность, я многое не понимаю сам в ней, не понимаю теперь бывшей душевной легкости, беспечности сердечной, не слышу аромата лучших цветов из ее прекрасного венка’ (П. А. Журов. Встречи с молодым Клычковым, с. 154).

Итогом душевного кризиса явились сборники стихов ‘Дубравна’ (1918), ‘Бова’ (1919), ‘Кольцо Лады’ (1919) и — наконец — ‘Домашние песни’ (1923).

С поры ‘Домашних песен’ творчество поэта обретает иную ось. На место природной любви-печали Бовы-Лады, владевшей душой поэта в поэтической юности, встает роковой вопрос жизни-смерти, горького неисповедимого пути по тропе человеческой жизни. Необходима была новая форма творческого освоения мира, и Клычков обращается к прозе, в которой талант его, созрев, проявился с художественной силой.

Прозаический замысел поэта, названный ‘Живот и Смерть’, представляет собою единое целое из пяти книг-ликов: ‘Сорочье царство’, ‘Китежский павлин’, ‘Сахарный немец’, ‘Призрачная Русь’ и ‘Спас на крови’. Это была эпопея. ‘Сорочье царство’ состоит из трех романов: ‘Чертухинский балакирь’, ‘Князь мира’, ‘Серый барин’. Первый был напечатан в 1926-м, второй — в 1928-м (в 1927 году свет увидел ‘внеплановый’ ‘Последний Лель’), ‘Серый барин’ напечатан не был (его не следует путать со сборником ‘Серый барин’ (Харьков, 1926), в котором Клычков поместил избранное из ‘Чертухинского балакиря’ и ‘Сахарного немца’). ‘Китежский павлин’, задуманный в начале 1920-х годов как поэма, а также ‘Призрачная Русь’ и ‘Спас на крови’ не были написаны.

Роман ‘Сахарный немец’ (1925) и напечатанный вслед за ним в 1926 году в ‘Новом мире’ (No 1, 3—9) ‘Чертухинский балакирь’ (отдельное издание: Госиздат, 1926) вызвали бурную литературно-критическую реакцию (см.: Переписка А. К. Воронского и М. Горького. Архив Горького, т. X, кн. 2. М., 1965 г., также: Горький и советские писатели.— Литературное наследство, т. 70. М., 1963, по именному указателю). Мы познакомим вас с двумя отзывами письмами на романы Клычкова, написанными по ‘свежим следам’ собратьями по перу: Сергеем Городецким и Иваном Вольновым, Первое письмо — от 3 марта 1925 года — написано по поводу ‘Сахарного немца’, второе — от 4 июля 1926 года — касается ‘Чертухинского балакиря’.

——

Дорогой Сергей.

3.III.[1]925.

‘С[ахарного] немца’ прочитал.

Писать буду. Пока — несколько строк тебе. Вещь большая, цельная, органическая […] Типы выписаны по-иконному четко, Пейзаж жив и строг, диалоги все впопад, сюжет есть, язык медовый. Казалось бы, чего еще надо? Надо бы, чтоб не было ничего, чего не надо: сна сплошного. Я понимаю, что эту вуаль сна ты накинул, чтоб увязать всю картину, но ты сгустил ее до такой степени, что часто картина меркнет. Например, я не скоро понял, что Зайчик, когда залез в вагон с дьяконом, что это он на фронт едет. Когда вуаль не сгущается — напр.— в сценах с Пелагеей, в убийстве немца, в начальных сценах фронта — получаются лучшие места. Боюсь, что вуаль эта не только техническая, а что она из основного мировоззрения — китежного, потустороннего, нестеровского. Но тут уж мы с тобой ни до чего не доспоримся. Я эти китежи вышвырнул, ты их любишь. В тех отрывках, которые ты мне читал, несмотря на их чертовщину, китежа меньше. Может, он именно на большой прозе пойдет у тебя на убыль, когда ты больше полюбишь то, что уже любишь: вещи, мир этот предметный, трудный и часто грязный, но единственный, какой есть. А когда из его трудностей увидишь выход не в Китеж, а в такой же реальный, едва сейчас строемый, но уже начатый стройкой светлый мир будущего человечества,— ты будешь самый чудесный писатель. Перемести только в мечте точку приложения мечтаний.

Все-таки я очень полюбил твою книгу и целую тебя за нее крепко. Когда перечту, еще поговорим[…]

Любящий тебя Сергей

(ф. 1684, он. 1, ед. хр. 44).

——

п/о Куракино, Орл. губ.

4.IV.[1]926.

Милый Сергей Антонович!

На днях получил сразу три номера ‘Нового мира’, читаю твоего ‘Чертухинского балакиря’ и радуюсь. Я стал не сразу читать его. Думалось: вещь огромная, вряд ли автор справится с темой,— вероятно, воды до черта, а ведь это мука — баландаться и захлебываться в литературной луже. Тем более, ведь я не знаю тебя как прозаика (как-то случилось, что мне не удалось прочитать твоего ‘Сахарного немца’). И тем большей оказалась радость, когда прочитал первую часть — Петр Кирилыч — и почувствовал, что ты не только добросовестно справляешься с темой, но и даешь поистине художественное произведение большой мощи. Это не быт la Низовой, Новиков-Прибой, В сев. Иванов и т. д., имена же их ты, господи еси — т. е. это не наонанированные факты и фактики, сцены и сценочки, это — жизнь в художественном преломлении настоящего, крепкого, славного мастера. И это хорошо. И именно эта радость заставила меня черкнуть тебе пару братских строк. Пока я прочитал только 1-ю часть, то, что было напечатано в 1-й книжке, и это уже значительно до необычайности. Искренно поздравляю тебя, милый, и братски жму лапу.

Ив. Вольнов

P. S. Не знаю твоего адреса. Пишу на редакцию ‘Нового мира’,— быть может,— получишь.

И. В.

(ф. 1684, оп. 1, ед. хр. 42).

——

1920-е годы Клычков на творческом подъеме: он занимается литературной и редакционной работой, сотрудничает в журнале ‘Красная новь’ и издательстве ‘Круг’ в пору, когда их возглавлял А. К. Воронский — человек во многом Клычкову близкий. Ломка жизненного и литературного процесса, совершавшегося в России, остро волновала Клычкова, в марте 1924 года на одном из докладов А. Белого он послал ему отчаянную записку: ‘Что важнее сейчас: жизнь или искусство? что гибнет сейчас: жизнь (старая, новая или даже, может быть, (уже заранее) будущая) или искусство (то же). [….] что нужно спасать: Себя, жизнь или искусство’ (ф. 53, оп. 4, ед. хр. 11).

Во второй половине 1920-х годов Клычков принимал активное участие в борьбе с вульгаризмами РАППа. Ему казалась странной попытка начать жизнь и литературу с твердого нуля. Настаивая на бережном отношении к прошлому, он подчеркивал, что литература и конъюнктура есть вещи для писателя-гражданина несовместные: ‘[…] вовсе нет необходимости думать, что искусство непременно должно напоминать надоедливую, экспансивную жену, которая все время виснет на шее, не давая никакого покоя. Если бы это было так, тогда зимой нельзя было бы писать про купальню ‘Динамо’, летом про лыжный бег на Воробьевых горах и т. д. Вообще была бы чепуха. Тогда был бы невозможен ни Пушкин, ни Толстой. Вместо того, чтобы писать о самодержавии, Пушкин, как известно, в ссылке создал произведения, не имеющие к этой теме никакого отношения […]’ (ф. 1334, оп. 1, ед. хр. 1147).

Клычков всегда говорил в полный голос, отвечая на анкету ‘Какой нам нужен писатель?’, он писал:

‘Самое основное и роковое для современного писателя различие с прежним писателем заключается, по моему мнению, в том, что нашими писателями утеряна внутренняя, подчас, может быть, даже неосновательная и, может быть, даже беспочвенная необходимость не соглашаться (не фрондировать! — это совсем другое дело!), оставлять для себя и для своего творчества […] некую запретную зону для идей, чувств и мыслей, получивших в современности всеобщие права гражданства и вошедшие крепко и нерушимо в тот кодекс, который мы называем современностью.

Такого сопротивления у наших писателей теперь нет, или почти не осталось’ (На литературном посту, 1931, июль, No 20-21, с. 59).

Клычков продолжал работать. В 1928 году вышел ‘Князь мира’, который, прежде чем появиться отдельным изданием, в 1927 году в сокращении был напечатан в журнале ‘Молодая гвардия’ (No 9—12) под названием ‘Темный корень’.

Нам удалось установить интересный факт: на основе журнального варианта ‘Князя мира’, вернее последних четырех глав, Клычков, в 1927 году, попытался написать пьесу. Первоначально он назвал ее ‘Рысачиха’ — драма в пяти действиях и девяти картинах. В дальнейшем пьеса была доработана, переименована в ‘Доброе царство’ и, во второй редакции, отправлена на отзыв А. В. Луначарскому, который, прочитав ее, заметил:

‘Написана пьеса цветисто, интересно. Сам материал […], использованный здесь — богат.

Однако пьеса не очень ‘устроена’. Если какой-либо театр возьмет ее (скорее всего I, II МХАТ или Вахтанговцы), то автору придется переделать ее несколько вместе с режиссером, чтобы упорядочить ее как спектакль…’ (ф. 1684, оп. 1, ед. хр. 49, л. 1).

Из приведенного отрывка видно, что нарком просвещения не исключал того, что пьеса может быть поставлена, и даже оговорил ряд детальных постановочных замечаний (там же, лл. 2 — 3).

Но где же сама пьеса? В ЦГАЛИ, в фонде Журова, нами обнаружена часть ее ранней редакции: список-характеристика действующих лиц и две картины второго действия (ф. 2862, оп. 1, ед. хр. 63). Немного? И все же вкупе с отзывом Луначарского ‘отрывки’ дают возможность получить представление о ранее неизвестной стороне творчества поэта — драматургических опытах.

Но вернемся к прозе. ‘Сорочье царство’ требовало композиционного завершения. В 1929 году пришел черед ‘Серого барина’ — третьей части первой книги эпопеи ‘Живот и смерть’. Весь год прошел в работе над романом, и, в начале ноября, Клычков посылает Луначарскому и в редакцию ЗИФ главу и аннотацию романа.

Содержание романа ‘Серый барин’

Возможно, что в окончательной редакции этот роман будет носить другое название, а именно: ‘Проданный грех’ […] Этот роман представляет собою завершение как стилистической, так и фабульной темы первых двух частей трилогии ‘Сорочье царство’, а именно ‘Ч[ертухинского] балакиря’ и ‘Князя мира’. Написана мною пока добрая половина, и то из разных кусков (что объясняется особым способом моей работы), не представляющих сейчас ничего целого и законченного, нуждающихся еще в приведении в стройную конструктивную последовательность.

Основа романа покоится на судьбе трех героев, уже знакомых по первым двум частям трилогии: барин [Бачурин], Петр Кирилыч, Буркан.

Стихия первого — деньги и нажива, второго — простота и незамечаемая им самим святость и чистота сердца, третьего — возмущение и бунт против человеческой несправедливости.

Победа остается на стороне барина Бачурина: Буркан погибает, потерявши чутье к чужому страданию, в непосильной борьбе положивши силы и уверенность в своей правоте. Петр Кирилыч продает барину грех, единственный, может, свой грех, подрядившись стоять у барина в молельной с высунутым языком перед образами, когда тот усердно отбивает по золотой книге поклоны, один барин Бачурин всех обходит по кривой: женится на Рысачихиной дочке, отбивши ее у генерала, пред самой смертью соблазнивши разорившуюся помещицу Рысачиху неразменным рублем, мужиков околпачивши у них на глазах с покупкой леса на Пуговке, где росли корабельные сосны, обошедши и господа бога, понудив на соблазн вкусной едой и теплым кровом бездомного бродягу Петра Кирилыча, в наказание за что, проживши сытую и довольную жизнь получил жуткую смерть, совпадающую с концом романа. В конце романа появляется Антютик [леший], старый покровитель Петра Кирилыча, сбежавшего на этот раз от всеобщего позора, которому он был предан всенародно на торжественном открытии Ба-чуринского монастыря, так как книга ‘Златые уста’ барина Бачурина оказалась простой поваренной книгой, по которой нынешняя игуменья, мать Фетинья, готовила ему рассолы.

За эту ложь, не понимая всей для Петра Кирилыча трагической сути чудесного превращения, чертухинские бабы обстыдили его, а мужики чуть не убили. Петр Кирилыч, потеряв барина и доброе имя, уходит с Антютиком навсегда из села Чертухина. Они угоняют с собой всех крупных зверей, оставив на развод только лисицу да зайца: лисицу потому что больно хитра, а зайца потому что больно труслив!

Конец романа сведен к фантастической картине девственного леса с неисчислимыми голосами улетающих к осени птиц и убегающих зверей, перепуганных пока слабым голоском первого балластного паровоза.

(ф. 2208, оп. 2, ед. хр. 653, л. 1).

——

На этот раз отзыв Луначарского был короче и суше. 3 ноября 1928 года на полях аннотации романа он написал следующее:

‘И глава, которую я читал, и этот план относятся к области безудержной и бестолковой фантастики, правда, благодаря таланту автора,— узорной и забавной. От издания этой вещи нашим изд[атель]ством я бы воздержался.

Оговорюсь: ничего политически недопустимого в прочитанном мною материале я не нашел’ (там же).

Так или иначе роман ‘Серый барин’ не был окончен, а вместе с ним — вся эпопея, задуманная Клычковым.

Собственной прозы он больше не печатал. Пришла пора переводов. И здесь — им сделано немало. В 1934 году была создана вольная обработка поэмы М. Плотникова ‘Янгал-Маа’, названная ‘Мадур-Ваза — победитель’, в 1936-м — вольная обработка киргизского эпоса ‘Манас’ — поэма ‘Алмамбет и Алтынай’, сборник стихотворных обработок и переводов ‘Сараспан’, он также переводил Ш. Руставели, Г. Леонидзе…

Прошло 45 лет со дня смерти Клычкова. После долгого перерыва начинают переиздаваться его стихи и проза-О Клычкове помнят: в Талдоме, на родине поэта, в краеведческом музее создана экспозиция, посвященная его творчеству, документальные материалы о его жизни и деятельности хранятся в Клину в Доме-музее П. И. Чайковского, в Орле в музее И. С. Тургенева. В Москве в ИМ ЛИ им. А. М. Горького и ЦГАЛИ образованы личные фонды С. А. Клычкова (ф. 67, ф. 1684), содержащие документы, к которым, хочется верить, обратятся будущие исследователи творчества русского поэта Сергея Антоновича Клычкова.

ПЕЧАЛЬ ЗРИМАЯ, ПЕЧАЛЬ ВЕЩАЯ

Содержание романа ‘Серый барин’

Читайте также: