НАРОДНЫЙ ПОЭТ
НАРОДНЫЙ ПОЭТ
ПОЭТ МОЛОДЁЖИ
ПОЭТ МОЛОДЁЖИ
НОВЫЙ ПОЭТ
НОВЫЙ ПОЭТ
О поэтах, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1911
Время на прочтение: 8 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909-1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
———————
Шевченко — поэт Украины. Его нельзя понять, полюбить, ‘оценить’, не поняв и не полюбив того народа, из которого он вышел. Украина нашла в лице Шевченко своего настоящего певца, выразителя всех дум, молитв, своей особой красочной поэзии: поэзии украинских ночей, в которой так ослепительно прекрасно сочетаются грустные думы с брызжущим смехом, лунный свет — с чёрными тенями, таинственная сказка — с трезвою былью, тишина уснувших садов — с беспредельною далью степи…
Шевченко нельзя оторвать от народа — и плотью, и кровью, и душой своей он слился с ним. Из всех великих народных поэтов он, больше чем кто-либо другой, достоин названия народного. ‘Биография’ Шевченко в значительной степени объясняет ‘народные’ черты его гения.
Шевченко был простой ‘мужик’-крепостной, он перенёс на себе всю тяжесть крепостного права, перестрадал вместе с своим народом ужасы рабства и ‘по-мужицки’, непосредственно, как сын народа, полюбил природу, единственную утешительницу измученного человеческого сердца.
В детстве, когда ещё Шевченко был ‘казачком’ и должен был стаскивать шубы с барских плеч, — он почувствовал склонность к живописи.
Но ‘рабу’, ‘лакею’ не разрешалось ‘отвлекаться’ от лакейских занятий. Ему оставалось потихоньку пользоваться свободой ночей. И вот однажды — ‘попался’. Барин застал его за рисованием, он бросается на ‘казачка’, ‘немилосердно рвёт его за уши и даёт несколько пощечин, внушая неосторожному художнику, что, сидя с зажжённой свечой среди бумаг, он мог бы сжечь не только дом, но и весь город’. На следующий день кучер Сидорка выпорол его ‘с достодолжным усердием’.
В унижении своём, в позоре своём, Шевченко пережил позор и унижение своего народа, — и потом, через много лет, когда друзья выкупили его из крепостной зависимости, и он стал уже знаменитым поэтом, не раз ему приходилось с негодованием протестовать против унижения в крепостных слугах человеческого достоинства.
Один помещик пригласил Шевченко на обед. ‘Мы пришли, — рассказывает Чужбинский, — ещё довольно рано. В передней слуга дремал на скамейке. К несчастью, хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего слугу, разбудил его собственноручно по-своему… не стесняясь нашим присутствием. Тарас покраснел, надел шапку и ушёл домой. Никакие просьбы не могли заставить его вернуться’.
А другой раз, когда собиратель малороссийских песен Лукашевич прислал к Шевченко за каким-то неважным делом, за 30 вёрст, в жестокий мороз, своего крепостного человека, пешком, с требованием по получении ответа немедленно возвратиться, — не имея права удержать посланца, он написал Лукашевичу письмо, исполненное желчи и негодования, объявляя вместе с тем о прекращении всякого знакомства с ним. Тот не устыдился, однако, и отвечал, что у него 300 душ таких же олухов, как Шевченко. Рассказывая под свежим впечатлением Репниной об этом случае, Шевченко рыдал, как ребёнок.
Жизнь Шевченко и ‘на свободе’ сложилась нерадостно. Безалаберное кочевание с места на место, потом ссылка в солдаты, неудачные попытки обзавестись семьей — всё это не дало ему ‘личного счастья’.
И всю душу свою, все силы свои он отдал творчеству.
Жить тяжко на свете, а хочется жить!
И хочется видеть, как солнце сияет,
И хочется слушать, как море играет,
Как птичка щебечет, как ветер шумит,
Красавица-дева в лесу распевает…
О, Боже мой милый, как весело жить!
Народ, как бы ни были велики его страдания, всегда найдёт в себе силы верить в счастье, молиться о лучшем будущем, любить и благословлять жизнь. И не был бы Шевченко певцом народным, если бы в его поэзии отразились только пережитые им страдания. Напротив, поэтому-то и народен он, потому-то и воплотил так в песнях своих Украину, что он в стихах своих выразил сокровенные мечты народные о счастье, рассказал о сокровенных думах, раскрыл задушевные молитвы.
Поэт Украины — всю жизнь свою отдал родине. И пред лицом смерти дума его всё о ней же — Шевченко написал ‘завещание’:
Когда умру, похороните
Вы меня в могиле,
Среди луга широкого.
На Украине милой,
Чтоб долины, степи, горы,
Днепр и его кручи
Были видны, было слышно,
Как ревёт могучий.
Не много найдётся людей, которые бы не писали во дни своей ранней юности стихов.
И едва ли много найдётся юношей, которые не увлекались бы Надсоном.
Надсон — поэт молодёжи.
Среди русских поэтов много имён несравненно более прославленных, более великих. Пушкин и Лермонтов стоят на высоте недосягаемой.
Но более ‘любимого’ поэта, чем Надсон, найти трудно.
Перед теми можно преклоняться, они могут вызывать восхищение, но они всё же немного ‘чужие’.
Этого — можно только любить.
Надсон — наш. Совсем наш — до конца!
Как будто бы пришёл к нам наш милый, наш светлый друг и рассказал словами трогательными до слёз то, что мы никак не могли высказать сами.
Все поэты куда-то ‘отделялись’ и оттуда уже ‘призывали’.
Надсон стоял в самой толпе молодёжи, со всеми вместе и вслух говорил от её лица.
Когда в ранней юности является потребность ‘писать стихи’ — это не ‘глупое’ желание и не суетное стремление ‘прославиться’, это глубокая потребность человеческого духа проявить себя в форме прекрасного.
В самом деле, какие формы для проявления человеческой личности даёт наша жизнь?
Покуда мальчик приготовляется в гимназию, он ‘не живёт’ — ему говорят: ты должен поступить в гимназию.
Поступает, учится. Ему говорят: вот окончишь гимназию, поступишь в университет — тогда начнётся ‘жизнь’, а пока учение. Кончает юноша 18-19 лет, поступает в высшее учебное заведение. Теперь ему говорят: ну не долго уж — ещё четыре года, ты закончишь образование и начнёшь жить.
Четыре года проходят, молодой человек заканчивает образование и… поступает на службу. На какую же службу? Или учителем, или доктором, или инженером, или податным инспектором, или адвокатом, или прокурором.
Теперь вместо ‘жизни’ начинается ‘служба’. Надо прежде всего думать о заработке, чтобы кормить семью и учить в гимназии детей, которым в свою очередь будут повторять сказку про белого бычка: что надо учиться, кончить гимназию и т. д.
Самое главное, самая суть души человеческой в жизни нашей не участвует, потому что нет надлежащих форм для выражения этой ‘сути’.
Но вытравить всё живое из своей души не так-то легко. И пока не удастся запрятать себя в какой-нибудь футляр, в какой-нибудь вицмундир — внутри всё протестует против мёртвых рамок нашей бесцветной жизни.
Этот протест всего ярче даёт себя знать в ранней юности. Каждый чувствует инстинктивно, что взрослые его обманывают. Что быть прокурором, адвокатом, доктором, податным инспектором — это вовсе не значит жить. Внутренний голос властно говорит о том, что в душе скрыто нечто такое, что не имеет ничего общего ни с адвокатурой, ни с докторской практикой, и что это ‘нечто’ есть самое главное, и что, если бы в основу всей вашей жизни было бы положено это ‘главное’, найди оно себе выход, — всё преобразилось бы, произошла бы полнейшая переоценка всех ценностей и вашу старую, нудную, неозарённую никаким внутренним смыслом жизнь узнать бы нельзя было.
Тревоги, ‘порывы’ юношеские — всё это крик живой души, которую хотят зажать в мёртвые тиски.
Но как же быть? Выразить всё это может только художник. Быть художником — дано не всякому. Надо иметь особый талант. Что же остаётся?
Да только и остаётся: или мечтать, или ‘писать стихи’. Стихи, конечно, выходят очень плохие. Но чувство, которое их подсказывает, обыкновенно остаётся на всю жизнь лучшим воспоминанием.
И вот, если юношеские чувства эти рассказать по-настоящему, не плохими, неумелыми и наивными стихами, а вдохновенно, ясными проникновенными словами подлинного художника, — мы и получим поэзию Надсона.
Надсон сам именно такой юноша, которому ‘хотелось писать стихи’ — с той только разницей, что ему были даны громадные силы, громадный поэтический дар писать их.
Содержание его поэзии — нашло отзвук в молодёжи, почти без малейшего исключения. В стихах Надсона каждый узнал свои чувства, свои думы, иногда даже свои слова. И его сразу полюбили, как родного, как своего. Даже странно делается, когда его начинают ‘разбирать’ и ‘критиковать’, как других писателей.
Разве можно ‘разбирать’ живую человеческую душу? Её можно любить, можно понимать или не понимать, радоваться её радостью, плакать вместе с ней, а ‘критиковать’ нельзя!
Спросите любого юного читателя Надсона: хорошее или плохое то или иное его стихотворение?
На вас посмотрят с удивлением:
— То есть как, хорошее или дурное?
Человек плачет — разве можно спрашивать, ‘хорошо ли он плачет’?
Человек радуется — разве можно спрашивать, ‘плохо или хорошо он радуется’?
Можно быть в одинаковом настроении с ним и страдать с ним вместе — можно быть в неподходящем настроении и остаться равнодушным к его радости.
А ‘разбирать’ — нельзя.
Надсон знал много разнообразных переживаний, но все они одинаково свойственны молодости, и потому в разный период, по-разному затрагивают молодое сердце: и любовь, и сомненье, и надежда, и отчаянье, и вера в торжество правды — и при этом всегда изумительное, честное и чистое отношение к жизни!
Надсон умел любить, он имел право спрашивать:
Любили ль вы, как я? Бессонными ночами
Страдали ль за неё с мучительной тоской?
Молились ли о ней с безумными слезами
Всей силою любви, высокой и святой?
С тех пор, когда она землёй была зарыта,
Когда вы видели её в последний раз,
С тех пор была ль для вас вся ваша жизнь разбита,
И свет, последний свет, угаснул ли для вас?
Порой Надсон испытывал мучительное сознание своей слабости:
Милый друг, я знаю, я глубоко знаю,
Что бессилен стих мой, бледный и больной,
От его бессилья часто я страдаю,
Часто тайно плачу в тишине ночной…
Нет на свете мук сильнее муки слова:
Тщетно с уст порой безумный рвётся крик,
Тщетно душу сжечь любовь порой готова:
Холоден и жалок нищий наш язык!..
Он знал ужас отчаяния и светлую радость пробуждающейся надежды:
Я не щадил себя: мучительным сомненьям
Я сам навстречу шёл, сам в душу их призвал…
Я говорил ‘прости’ всем светлым убежденьям,
Все лучшие мечты с проклятьем погребал.
Жить в мире призраков, жить грёзами и снами,
Без думы плыть туда, куда несёт прилив,
Беспечно ликовать с рабами и глупцами —
Нет, я был слишком горд, и честен, и правдив.
И боги падали, и прежние светила
Теряли навсегда сиянье и тепло,
И ночь вокруг меня сдвигалась, как могила,
Отравой жгучих дум обвеяв мне чело, —
И скорбно я глядел потухшими очами,
Как жизнь, ещё вчера сиявшая красой,
Жизнь — этот пышный сад, пестреющий цветами, —
Нагой пустынею лежала предо мной!..
Но первый вихрь затих, замолкнул в отдаленьи
Глухой раскат громов — и ожил я опять:
Я стал сбирать вокруг обломки от крушенья
И на развалинах творить и созидать.
Из уцелевших грёз, надежд и упований
Я создал новый мир, воздвигнул новый храм
И, отдохнув душой от бурь и испытаний,
Вновь стал молиться в нём и жечь мой фимиам!..
В хорошие минуты свои молодёжь и горда, и честна, как Надсон, и умеет любить, и умеет страдать от сомнений, умеет отдаваться надеждам и грёзам. И если бы это хорошее развивалось с той же заботливостью, с какой развивается у нас ‘житейская мудрость’, необходимая для будущего ‘зарабатывания хлеба’, а потом обучения той же ‘житейской мудрости’ нашего потомства, — давно бы уж погиб ‘Ваал’ и вернулась ‘на землю любовь’.
А пока этого нет, пока жизнь идёт своим порядком, скучно и ‘никчёмно’, — ‘поэты молодёжи’, подобные Надсону, свершают своими песнями великое общественное дело: они не дают замереть смутным тревогам юности. Они вызывают их к жизни, они, вопреки ‘житейской мудрости’, неотступно свидетельствуют людям: то, что принято считать ‘важным’, — вздор, а то, в чём видят ‘юношеское увлечение’ и о чём иногда стыдятся сказать вслух, — стремление к ‘лучезарному замку’ — есть самое главное, самое святое в человеческой жизни.
Только что вышли из печати стихи никому неизвестного, начинающего поэта Н. Клюева, под красивым названием ‘Сосен перезвон’
Если бы не предисловие Валерия Брюсова, на маленькую книжечку, да к тому же дорого изданную, по всей вероятности, немногие бы обратили внимание: мало ли, мол, у нас печатают бездарных ‘виршей’.
Теперь, после блестящей ‘рекомендации’ Брюсова, молодому таланту легче добиться ‘общего признания’, и очень скоро русское общество узнает, что в наше безвременье на горизонте русской литературы взошла крупная, яркая звезда подлинного дарования.
Валерий Брюсов — не восторженный мальчик, а человек очень сдержанный, строгий и требовательный, и вот что пишет он в своём предисловии:
‘Стихи Клюева вырастали, как деревья в бору. Современному читателю иные стихотворения представляются похожими на искривлённые стволы, другие покажутся стоящими не на месте или вовсе лишними, но попробуйте исправить эти недостатки, — и вы невольно убьёте в этих стихах самую их сущность, их своеобразную свободную красоту.
Поэзия Клюева жива внутренним огнём, горевшим в душе поэта, когда он слагал свои песни. И этот огонь, прорываясь в отдельных строках, вспыхивает вдруг перед читателем светом неожиданным и ослепительным. Почти в каждом стихотворении Клюева есть строки, которые изумляют’.
Этот отзыв Валерия Брюсова не преувеличен.
В стихах Клюева не знаешь чем больше восхищаться: красотой формы, неожиданностью и яркостью поэтических образов или новизной содержания. Последнее качество особенно редкое в наше время.
‘Доказывать’ всю силу дарования Клюева очень трудно: стихи его надо прочесть. И тех читателей, для которых поэзия не звук пустой, — ожидает высокое эстетическое наслаждение.
Для примера приведу два его стихотворения:
В златотканные дни сентября —
Мнится папертью бора опушка.
Сосны молятся, ладан куря,
Над твоей опустелой избушкой.
Ветер-сторож следы старины
Заметает листвой шелестящей.
Из-за полога выглянь сосны,
Промелькни за берёзовой чащей.
Я узнаю косынки кайму,
Грудь и профиль задумчиво-кроткий…
Сосны шепчут про мрак и тюрьму,
Про мерцание звезд за решёткой,
Про бубенчик в изгнанья пути,
Про бегущие родины дали…
Мир вам, сосны, вы думы мои,
Как родимая мать — разгадали!
В поминальные дни сентября
Вы сыновнюю тайну узнайте
И о той, что погибла любя,
Небесам и земле передайте.
Одно из самых задушевных стихотворений, раскрывающих сокровенные думы поэта, — ‘Завещание’.
В час зловещий, в час могильный,
Об одном тебя молю:
Не смотри с тоской бессильной
На восходную зарю.
Но, верна словам завета,
Слёзы робости утри,
И на проблески рассвета
Торжествующе смотри.
Не забудь за далью мрачной,
Средь волнующих забот,
Что взошёл я новобрачно
По заре на эшафот,
Что, осилив злое горе,
Ложью жизни не дыша,
В заревое пала море
Огнекрылая душа.
Изумление перед поэзией Клюева должно увеличиться особенно тогда, когда узнают его биографию. К сожалению, в предисловии Валерия Брюсова нет об этом ни слова. Н. Клюев — настоящий крестьянин Вологодской губернии. Самородок, самоучка — лишний раз свидетельствующий перед ‘интеллигенцией’, какие духовные силы таятся в народе и как мы преступны в своём пренебрежительном отношении к ‘мужику’.