О НАРОДНОЙ ДУШЕ
О НАРОДНОЙ ДУШЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
О народной душе, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Меня спрашивают: что значит тот ‘метерлинковский свет’ в душе народной, о котором я заговорил в статье ‘Около народной души’, и продолжают: ‘О народной душе говорили и славянофилы, говорили, что мы должны учиться у народа, но как учиться и чему учиться — этого они никогда не умели толково объяснить. Может быть, вы продолжите и разовьете свои мысли?’
Говорить о трудном чрезвычайно трудно, но как, переходя от арифметики к алгебре, учащийся испытывает трудности, плачет, бьется, но зато потом вознаграждается тем необыкновенно ярким и всеобнимающим светом, какой из алгебры проливается на всю область математики и, между прочим, на самую арифметику, — так вечно учащееся человечество и вечно учащееся, например, наше общество не должно останавливаться перед темами очень трудными, не обещающими дать скорый результат.
Скажу по правде: слова о ‘метерлинковском свете’ в душе народной я написал как-то ощупью, не очень ясно сознавая, что они значат, но с неодолимой силой чувствуя, что так надо написать. Бывает так с писателями, что пальцы часто пишут, и очень уверенно, как бы говоря: ‘А ум потом догадается’. И догадывается. Когда я упомянул о Метерлинке, то имел в виду одну его пьесу, где смерть родного человека происходит за стеной и его близкие и друзья ее не видят, а между тем что-то прокралось в их душу, и душа эта и знает, и не знает о смерти. Вот эти состояния, где человек и ‘знает’, и ‘не знает’, где что-нибудь и ‘есть’, и ‘не есть’ (смерть завтра, смерть далеко), я и назвал условным термином ‘метерлинковские состояния’. А душу, способную к таким восприятиям, даже способную просто к вере в возможность у других таких состояний, — я назвал ‘метерлинковскою душою’. Все это, разумеется, условно, и, раз выразив мысль свою, — можно оставить Метерлинка и в стороне.
Знают ли многие, что в самый час Цусимского боя в Петербурге некоторые знали, что там ‘все провалилось’? До телеграмм, до известий. Встревоженные слова: ‘Мы не разбиты, не неудача, — а погибли почти все суда’, — эти слова я слышал в памятное утро и успокаивал, не веря им, зная хорошо, что невозможно этого знать теперь еще (в тот час). Но поверившие были страшно беспокойны, и не было средств их успокоить.
Это — частность, крупинка. Это тот случай, — берем опять аналогию из арифметики, — где одно целое число не делится на другое целое число, и это открывает ученику сущность и неизбежность ‘дробей’, это тот случай ‘непрерывных дробей’, который открывает ученику возможность странного, бесконечного приближения к чему-то, чего, однако, вечно возрастающая величина никогда не достигнет. Ведь и такие дроби вовсе не представимы ‘для разума’, рука производит вычисления, пишет и пишет периоды в дроби, а ум давно уже потерял силу следовать за производимым вычислением, он ‘не понимает’, ‘не видит’, ‘не представляет’ того, что происходит в вычислении и что на самом деле есть.
Позитивизм как философия и его социальные отражения, все эти ‘марксизмы’, ‘социализмы’ и ‘исторические материализмы’, похожи на арифметику целых чисел, без догадки о том, что некоторые из них не делятся друг на друга, без знания ‘дробей’ и ‘бесконечностей’. Все эти рассуждения, что ‘накорми человека, и он счастлив будет’, каковые составляют альфу и омегу экономики и материализма, сочинены точно не людьми, а какими-то коровами, которые, кроме своих двух желудков и своей жвачки, ничего не знают. Оговорюсь: весь этот материализм только и поддерживался теми сухощавыми и еще худшими, злыми господами, которые возражали экономистам: ‘Ну, что кормеж: есть небесная пища, и вот пусть народ ею питается’. Эта нравственная фразеология христианства по существу глубоко безумна, безжалостна к народу. Но экономисты, повалившие или почти повалившие христианство, все-таки ничего не могут сделать с тем, что называется ‘христианским светом’ или, как я предпочел бы назвать, с этим странным, особенным светом души человеческой, в силу коего она тоскует во всяческом ‘объедении’, а иногда на сухом хлебе испытывает невероятные восторги. Вся поэзия, все люди поглубже знали это:
Скучно, скучно, ямщик удалой!
Разгони чем-нибудь мою скуку.
Или:
Бес благородный скуки тайной…
А уж на что, казалось, Некрасов был реалист. Довольствоваться бы успехом, деньгами, славой! Больше этого ничего не могут дать человечеству экономисты. Но этого так мало!! И вот это ‘так мало’ опрокидывает назад всех Марксов, Энгельсов, Фохтов и всю премудрую фалангу XIX века, которая, двинувшись, действительно разрушила христианскую цивилизацию, по крайней мере, потрясла столбы: но потрясла — чтобы умереть в бессилии самой.
Оглянусь на литературу. Действительно поразительное явление, что ‘нигилисты’ зачитываются декадентами, — явление неожиданное, которого никто не сумел бы предсказать, — на самом деле, конечно, свидетельствует о глубоком внутреннем умирании всего этого движения, охватившего русскую жизнь со второй четверти XIX века. Нигилисты, которых скоро придется именовать ‘последними нигилистами’, как есть ‘последние могикане’, недаром зашевелились везде, забеспокоились, начали издавать целые книжки и сборники против этого поразительного слияния нигилизма с декадентством. Плохо то, что с декадентством-то нигилисты связываются скверным, и все это есть действительно скверное и печальное явление. Но ведь смерть когда же красива? Умирают в безобразии. Бациллы тифа, с которыми я сравнял бы декадентов, охватят давно подточенный организм старческого нигилизма: и в той общей яме, в которой закопают труп, скроются и бациллы, и ‘бывший Иван’, декадентство и нигилизм. Бесспорно, что атмосфера идет к очищению: лет через 8—10 не останется на Руси ни декадентства, ни нигилизма. Я думаю, — выигрыш большой.
Вернусь к теме. Алгебра выше арифметики, и народ наш хотя и безграмотен, однако так как несет в себе по преемству очень древнюю культуру, то он имеет и душу в себе, так сказать, существенно алгебраическую, ‘темную’, ‘метерлинковскую’, тогда как наши нигилисты и, в сущности, все образованное общество, которое есть, конечно, общество нигилистическое, — живет, так сказать, душою арифметическою и дальше ‘целых чисел’ никакого счета не знает. Народ, например, имеет ‘суеверия’: такой прелести,— и глубокой прелести, — общество не знает. Народ испытывает страхи, предчувствия, гадает: ‘Что значит, что комета пришла’. Он различает лицо неба, — ну, путает, а все же что такое там чувствует, не астролог он, не вавилонянин, а сродни этим мудрецам. Знает ‘зорьки’ и что значит алая заря и бледная, что значит — ‘солнышко закатывается в облако’ и ‘закатывается в чистой лазури’. Наше же ‘общество’ давно вместо всяких зорек зажгло керосиновый свет, а по вечерам только ходит на бульвар ‘ловить бабочек’ или собирается на конспиративные квартиры. Все это так плоско и, наконец, так глупо, — что куда до народа. Даль собрал ‘поговорки’ русского народа, нуте-ка, соберите ‘поговорки’ общества! Ничего не выйдет. Никому не интересно.
Это и показывает разную меру души. Народ наш развитее общества, а общество только смышленее его, т. е. и осведомленнее, и немножко плутоватее. Счет не в пользу общества.
Есть понятие ‘трогательное’. Что такое ‘трогательное’? Это и не ум, и не знания, и не глубина души, не только глубина. Народ имеет более ‘трогательную’ душу, чем общество: и это, кажется, все чувствуют, что высказывается в том, как все жалеют народ, простолюдина, как относятся к нему ласково, как склонны прощать его в заблуждениях, в ошибках, в грехах. Народ — ‘трогательное’ существо, а вот общество и ‘интеллигенты’ почему-то не трогательны. Это тоже все чувствуют. Почему? Интеллигент — какое-то бедное существо, неразвитое, хоть вечно хлопочущее, подвижное и осведомленное. ‘Его не так жалко’. В простолюдине ‘полон образ Божий’, как-то закруглен, закончен, очень насыщен внутренним содержанием, а интеллигенту всего этого не хватает. Толстой не станет рисовать интеллигентов, не наполнит ими роман: а ‘простыми людьми’, от генералов до мужика, простыми — он наполнил ‘Войну и мир’. Достоевский почти только интеллигентов и рисовал, но посмотрите же и согласитесь, до чего от этого сюжета его живость искривлена, судорожна, запачкана и отчасти порочна! Сколько крови и распутства!
Славянофилы и бывшие ‘почвенники’ (Данилевский, Страхов, братья Достоевские) звали ‘прикоснуться к народу и исцелиться им’. Мне же кажется, нужно просто войти в душу народную, даже не столько с медицинскими, сколько с осведомительными целями: и оглядеться в ней, как Аладдин осматривался в подземелье. Ибо есть много чудных и интересных вещей в ней, удивительных именно для знания нашего. Народ совершенно иначе чувствует природу, чем мы, совершенно имеет другое представление о жизни человеческой, о судьбе и назначении человека. Наши богословы, если бы начали прислушиваться к мнениям народа о ‘совести’, о ‘Боге’, а не только читать пергаменты Симеона Полоцкого, — совершенно заново могли бы построить свои ‘богословия’, довольно жалкие. Это все примеры. Народ имеет хороший ‘глазок’ на все, имеет хорошие ‘меры’ в душе, имеет здоровое нравственное обоняние. Ну, куда его ‘спасать’ марксистам, этим великовозрастным ребятам, которые на каравае хлеба чертят рабство небесное? Плохие чертежи и совсем плохие чертежники.
К этой теме я позволю себе и еще вернуться.
НВ. 1908. 28 апр. No 11539.
Когда я упомянул о Метерлинке, то имел в виду одну его пьесу… — Пьеса ‘За стенами дома’ (1894) в первом томе Сочинений М. Метерлинка в 3 томах (СПб., 1907), к которым Розанов написал предисловие.
Скучно, скучно, ямщик удалой! — Н. А. Некрасов. В дороге (1845).
Бес благородный скуки тайной — Н. А. Некрасов. ‘Отрадно видеть, что находит…’ (1845).