О методе Песталоцци, Торлиц И.Г.А., Год: 1810 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

О методе Песталоцци

Отрывок из Торлицева путешествия в Швейцарию (в 1803), этому ученому человеку было поручено от Датского правительства осмотреть Песталоцциеву школу в Бургдорфе, для заведения такой же в Дании.

Метода учения, изобретенная Песталоцци, есть плод долговременного труда и многих опытов: Песталоцци употребил лучшее время жизни, и все умственные силы свои, и все свое имущество на то, чтобы сделаться учителем и усовершенствовать образ наставления в училищах народных. Имея перед глазами эту важную цель, он работал с терпением и неутомимостью, которые тем более заслуживают удивление, что он трудился для народа неблагодарного. Нельзя не ожидать великой пользы от тех перемен, которые сделаны им в методе учения: Песталоцци есть человек богатый сведениями, одаренный необыкновенною силою ума и пламенно привязанный к своей науке.

Нельзя описывать методы его подробно: учебные книги, сочиненные Песталоцци, содержат в себе все нужные сведения и наставления. Книги сии с принадлежащими к ним таблицами должны быть не в руках ученика, но в руках самого учителя, для которых служат он руководствующею нитью. Он непременно должен, не уклоняясь ни в одну сторону, идти по тому пути, который проложен для него Песталоцци, в сих книгах каждое слово свешено с такою точностью, каждое предложение так тесно соединено с предыдущим и последующим, и так естественно одно за другим следует, что при малейшем отступлении, весь порядок разрушен и гармония целого расстроена — учитель никогда не должен исправлять или делать свои дополнения, или, для показания собственных талантов в благоприятнейшем свете, выбирать в некоторых случаях особенный путь: иначе он подвергается опасности испортить всю методу и удалиться от Песталоцциевых правил.

Из сего следует, что учить по методе Песталоцци может и такой человек, который не одарен от природы талантами необыкновенными: стоит только взять учебную книгу и таблицу в руки и следовать им с рабскою точностью — это почитаю великою выгодою как для домашнего, так и для публичного воспитания, и Песталоцциевы ученые книги по своей ясности и точности имеют неоспоримое преимущество перед всеми другими, которые в руках незнающего учителя вместо пользы могут сделать великой вред воспитаннику.

По плану Песталоцци метода его ограничивается одним первоначальным учением: он только приготовляет воспитанника своего к образованию, а не образует его, он не имеет в предмете никакой особенной науки, а только дает способность приобретать с большею легкостью и точностью все познания. Сначала это может показаться маловажным, но это, напротив, есть самое важное в воспитании. Кто исправляет, или исправлял должность учителя, тому конечно известно, как трудно занимать ребенка приятным образом и с пользою, и как мало выигрыша бывает от тех трудов, которые мы тратим на первые уроки. Песталоцциева метода, по моему мнению, представляет гораздо менее затруднения и гораздо более выгод, Песталоцци занимает внимание учеников своих такими только предметами, которые не выходят из круга их понятий и соответствуют их потребностям или выгодам. В училище его вы никогда не слышите высокопарного предложения лекций, или вопросов затруднительных: учитель не делает ни доказательства, ни изъяснений, ученик не принужден ни рассуждать, ни угадывать. Песталоцци имеет основательную недоверчивость к тому, что только блистательно по наружности в ребенке, он представляет его вниманию такие только предметы, которые могут быть для него совершенно ощутительны, и с которыми сопряжено полное и легкое для рассудка его убеждение. Его учение и основательно, и понятно, и необманчиво, и точно: все противоречия со стороны ученика предупреждены, все недоразумения сделаны невозможными, все ошибки представлены ощутительными.

Части Песталоцциева учения по своей связи и порядку составляют одно неразделимое целое. Песталоцци не позволяет себе делать ни одного скачка, он переходит постепенно, без всякого перерыва, от легкого к трудному, и так что следующее всегда приготовляемо предыдущим, и без труда из него извлекается. Песталоцци имеет правило (которого держится без всякого исключения) не оставлять ничего недоделанным, а напротив все, что может быть или выучено, или исполнено, доводить до крайней степени совершенства. К такой цели нельзя достигать без частого повторения одного и того же действия: сие-то многократное повторение при той неразрывности частей, которые составляют систему Песталоцциевой методы, может быть заставило думать, что образ наставления, предписанный им в его учебных книгах, и скучен, и утомителен, и механический, и тяжелый. На это сделаю следующие замечания:

1) Все то, что кажется и утомительным и скучным в учебных книгах Песталоцци, исчезает на самом опыте: я не осмелился бы этого утверждать с такою решительностью, когда бы сам не занимался в Бургдорфе несколько времени преподаванием уроков, и не был убежден собственным опытом. А видел сам, что Песталоцциевым воспитанникам также весело было работать, как и играть, и многие из них сидели за ученьем в то время, когда другие пользовались часами приятного отдыха. В других школах это бывает весьма редко, но здесь сия редкость объясняется самой методою, которая приноровлена ко всякому понятию, тупое острит, а острое совершенствует, и как для того, так и для другого имеет в запасе множество задач, соответствующих и силе их и степени развития.

2) Всякое учение должно быть основано на каком-нибудь плане. План Песталоцци есть самый верный, почему и надлежит почитать его самым лучшим. Я основываю это мнение на тех выгодах, которые доставляет нам тихий, спокойный и измеренный с великою точностью ход Песталоцци: в форме учения не заключается еще и дух учения, Песталооцциево учение несмотря на мнимую безобразность формы, превосходит и действительностью и силою все то, что написано и в стихах и в прозе для детей, и чем обыкновенно без всякой пользы отягощают их внимание.

В школах находим обыкновенно многих учеников при одном учителе: до сих пор не было еще для них изобретено никакой общей методы преподавания, и каждый учитель пользовался собственною. Не стараясь пристрастно дать Песталоцциевой методе преимущество перед всеми другими, замечу здесь только то, что Песталоцци сделал возможным одному учителю учить многих учеников: в этом случае важнейший способ его есть чтение всех в одно время и в такт. Думали, что это может быть вредным для груди ученика, и приучит его в последствии к неприятному произношению — неудобства которые, по моему мнению, могут быть предупреждены, если дети будут не кричать и не петь, а произносить просто только немного протяжным голосом. Впрочем я заметил, что дети, читая вместе, в один голос и в такт, принимают все участие в общем упражнении, ни одно из них не может остаться в бездействии, не будучи замеченным, и уйти вперед, или отстать от других, не расстроив такта. Если ж учитель заметит, что которое-нибудь или не занимается тем, что повторяет за другими, или не входит его смысл, то он, выслушивая его особенно, всегда может дать себе отчет и в знании его и внимательности.

Чтоб лучше представить вам все действие описанной мною методы, я должен перенестись воображением в Бургдорф, и окружить себя воспитанниками Песталоцци. Во всех почти без исключения, сколь они впрочем ни различны летами и дарованиями, нашел я быструю замечательность и способность выражать на словах с великою ясностью все замеченное, все имеют верную руку и тонкое зрение, с помощью которых могут, без всякого инструмента, чертить фигуры и рисовать картины, описываемые им другими или представляющиеся их воображению, прибавьте к тому редкое чувство пропорции и наконец удивительную быстроту в разрешении самых трудных задач математики. Замечу здесь, что сия последняя способность казалась мне несколько времени механическою, но скоро уверился я на собственном опыте, что все сии вычеты необходимо имеют в основании своем главные правила размышления. Далее: всех Песталоцциевых воспитанников нашел я одушевленными детской веселостью, они имели доверенность и уважение к самим себе, мужество и решимость при начинании дела и постоянство, необходимое для приведения его к концу, все были соединены взаимным доброжелательством, все имели почтительную доверенность к своим наставника, все умели чувствовать прекрасное и доброе, замечать истинное, знать цену и достоинство справедливого, и признаюсь, что я ничего подобного не находил ни в одном народном училище, мне известном.

Таковы преимущества Песталоцциевой методы, но должно ее испытать, чтоб получить совершенное и прямо выгодное о ней понятие. Скажем несколько слов о самом Песталоцци. Наружность его представляет вам совершенство безобразия. Лицо, фигура, движения, одежда, все отвечает в нем сему описанию. Обремененный 70-ю годами и множеством прежних несчастий, он ходит потупив голову, подумаешь, что он чего-то ищет, но он ходит так скоро, что очень часто в четыре часа удается ему пройти более трех миль. Смуглое, обезображенное оспою лицо его, имеет черты разительные и наполнено глубокими морщинами, означающими беспрерывное напряжение духа и тяжкие заботы о будущем. Но я уверен, что ни один человек на свете не будет введен в заблуждение лицом Песталоцци: под резкими бровями его блистают такие глаза, которые обнаруживают в нем человека сильного духом, преисполненного твердости, и готового, для достижения своей цели, сдвинуть утесы и горы, когда бы они встретились на дороге его. Нужно поговорить с ним один только раз, чтобы удостовериться, что у него сердце на языке, с доверенностью, с искренним желанием добра и с непритворною скромностью идет он ко всякому навстречу. Он весел и пылок, как юноша, привязчив и шутлив как дитя. Я уверен, что нет человека на свете, который смеялся бы более меня в своей жизни, — сказал он мне в первый день нашего знакомства, когда я дал ему почувствовать, что ожидал найти в нем человека сурового, задумчивого и удаляющегося от общества людей. И он сказал правду: во все время нашего пребывания в Бургдорфе я не видал его ни одного разу невеселым.

Песталоцци весьма справедливо упрекают в излишней нерадивости о приличиях наружных. Он не имеет ни сапог, ни туфлей, а только одни башмаки, которые носит как туфли, будучи дома, и которые служат ему вместо сапог, когда он навещает своих друзей, или бродит по окрестностям. Я уверен, что эти башмаки ни разу не были черными с тех пор, как они вышли из рук башмачника. Я не видал на нем ни кафтана, ни сюртука, ни белья: все это накрыто длинною епанчой, которой он не скидает ни в будни, ни в праздники. Волосы его никогда не бывают расчесаны и вечно в пуху. Он ходит без шляпы. Каждую пятницу навещает его цирюльник, до он обыкновенно бреется в две недели один раз. Чулки бывают на нем вечно спущены до башмаков. В таком уборе встречает он всех, знакомых и незнакомых и никогда не приходит ему в голову, что такая странность может показаться смешною и произвести в других несправедливое о нем понятие. Но он Песталоцци, кто ж не забудет, смотря на такого человека, что он не расчесал головы и ходит в нечищеных башмаках.

Он говорит весьма скоро и цюрихским диалектом. Понимать его тем труднее, что он ни к кому не старается применяться и никогда не объясняет сказанного неясно. Разгорячившись, начинает он говорить очень громко и весь приходит в движение. Он никогда не рассуждает долго об одном предмете, особливо когда предмет неважный, не любит оставаться на одном месте, ибо множество скопившихся в голове его мыслей не дают ему покоя. Охотно слушает анекдоты, веселость его иногда обращается в колкость: например, однажды, в присутствии католического священника, он предложил пить за здоровье всех людей женатых. Он очень словоохотен, но в таком случае, когда может выразиться двумя словами, ни за что не употребит трех. Замечания его все разительны и остроумны. Однажды спросили у него, для чего не носит он национальной кокарды на шляпе. ‘Со времени революции ношу национальную кокарду на башмаках’ — отвечал Песталоцци. Он написал одному приятелю своему в записную книжку: ‘учись презирать, но презирать как мудрец: гордого презирай с силою, а слабого возвышай с величием’. В одном из писем его ко мне находится между прочим следующее: ‘Замок Бургдорф нам наскучил, он был некогда жилищем знаменитого Владетеля и должен опять перейти к Владетелю знаменитому: дадут ли нам какой-нибудь уголок, не знаю — однако надеюсь. Впрочем нимало не почитаю этого для себя важным: птенцы мои скоро выдут из скорлупы, а в таком случае какая нужда птице, если мальчишки: сбросят опустевшее гнездо ее с дерева’.

Песталоцци писал очень много. Кроме журнала, который выдавал он два года, самые важные сочинения его суть следующие: 1) Басни или фигуры для моей азбуки, 2) о ходе натуры в развитии человечества, 3) о законодательстве и детоубийстве, 4) о законах Гельвеции, 5) Лингард и Гертруда, 6) о воспитании, которое дает своим детям Гертруда, наконец 7) учебные книги.

Несмотря на беспрестанную деятельность, Песталоцци всегда доступен для иностранцев, которые со всех сторон мира приезжают в Швейцарию, чтоб видеть его училище. Он говорит охотно с каждым и не показывал и тени высокомерия. Если придешь к нему в такое время, когда он чем-нибудь занят, то он покажется рассеянным и в глазах его заметишь некоторую дикость, но по прошествии минуты рассеянность его исчезает, чувствуя себя нерасположенным работать днем, он работает ночью, вообще в занятиях своих он так же мало спрашивается с часами, как и в одежде с обычаем и модою. В методе сочинения он также странен, как и во всем, сделавши в голове план, он ложится одетый на постель и диктует, мысли его выходят на бумагу в том точно порядке, в каком находятся они в голове, он перечитывает написанное — потом диктует то же с поправками, это продолжается до тех пор, пока он сделается доволен своею работою.

Он никогда не читает, пишет весьма редко, также никогда не учит своих воспитанников сам, ибо не имеет того терпения, которое необходимо нужно иметь учителю, он не способен пройти с своими питомцами ни одного из тех уроков, которые предписывает в своих учебных книгах. Отдельные части методы и их внутреннее соединение совершенно ему чужды: он присутствует только при утренней и вечерней молитве воспитанников.

Песталоцци душа своего многолюдного общества, всех принадлежащих к институту любит он как детей. Каждый из них называет его отцом. И в каком уголке земли можно найти такую смесь людей, столь оживленных семейственными добродетелями, какую находил я в Бургдорфе! В Швейцарш, всегда возмущенной раздором, такое общество еще не имело примера.

Сильная любовь к отечеству, которая особенно свойственна всем обитателям гор, находится и в Песталоцци, но это чувство в нем гораздо образованнее и беспристрастнее, нежели в других, в чем уверяет меня то жаркое чувство, с которым обыкновенно говорит он о происшествиях, связанных с революциею. В страстях, обоюдно воспламененных, в безрассудности и бедности народа видел он предзнаменование упадка Швейцарии, но он с мужеством. и силою трудится над тем, чтобы посреди развалин великого народа образовалось такое поколение, которое, незнакомо будучи с безумием и бедностью настоящими, сравнилось бы высокостью духа , прежними счастливыми обитателями Гельвеции.

Песталоцци всегда жертвовал самим собою для блага тех людей, в кругу которых он жил: по своему происхождению и по своим талантам имел он право на звание высокое, но богатство и почести никогда не бывали его предметом, и он остался между самыми низкими в народе. Здесь был он, как говорят швейцарцы, костылем безногих, оком слепых, оградою притесняемых, учителем и отцом сирот. Славнейшие люди Гедьвеции ценили его высоко. Доказательством сему служат следующие строки Лафатера:

Единственный, часто не понимаемый, но смелый испытатель того, на что еще никто не отваживался доселе, да наградит тебя Господь успехом и да увенчает Он спокойствием твою старость!’

Но все вообще не отдавали надлежаще справедливости Песталоцци, а те, которых намерениям противополагал он препятствия, старались его преследовать. Жизнь его есть непрерывная цепь опытов, действий, печалей, пожертвований, оскорблений.

Отец Песталоцци! вечно священна будет для меня твоя память! Ты поседел в служении человечеству, и самый вечер твоей жизни посвящен великому и тягостному труду. В обширном, неизмеримом кругу, объемлемом глазами моими, не нахожу никого тебе подобного.

Теперь остается мне сказать еще о том, какой успех имело заведение Песталоцциевой школы в Дании. Датское, правительство хотело удостоверено быть на опыте, что вышеописанная метода прямо полезна, и тотчас по возвращении моем из Швейцарии, вместе с Штремом, моим спутником, в начале 1804 года, открыта была пробная школа в Копенгагене.

Надзирателями сей школы избраны были достойные люди, доктора: Балле, Минстер и Плум. Они отвели приличное место для училища, доставили нам все нужные учебные материалы по тем образцам, которые мы привезли с собою из Бургдорфа, и определили по нашему расположению количество учеников и разделение учебного времени. Песталоцци, как я сказал выше, сделал возможным для одного учителя занимать в одно время и с пользою многих учеников. Чтобы это подтвердить опытом, надлежало выбрать немалое количество воспитанников и также не быть излишне строгим в их выборе. Мы заботились только о том, чтобы все наши питомцы не были уже образованы по другой методе. Число их простиралось до 30, все были дети бедных людей, различны возрастом, понятиями и способностями.

И мне, и Штрему досталось по равному числу учеников. Мы занимались с ними по 3 часа в день, то есть от 10 часов утра до й часа. Мы с крайнею точностью старались держаться тех предписаний, которые находятся в Песталоцциевых учебных книгах, ибо мы желали перенести методу его из Швейцарии в Данию, не исказив ее нимало. И исправляя свое звание, мы каждую минуту более и более уверялись, что весьма справедливо приписывали Песталоцциевой методе те преимущества, о которых сказано выше, то есть, что в ней все части учения составляют неразрывное целое, ибо Песталоцци, никогда не позволяя себе делать скачков, мало-помалу переходит от легкого к труднейшему, так что последующее самым естественным образом выходит из предыдущего, которое служит ему приготовлением. И выгоды такого преподавания очень скоро обнаружены были успехами воспитанников. Начальные основания были для них весьма понятны, а тем и дальнейшие успехи были приготовлены. В первую половину года они приобрели особенную легкость вычислять, рука сделалась верною, зрение изострилось и орган языка подучил великую гибкость. Все упражнения наши имели форму приятную, и воспитанники потеряли всю робость, им свойственную, как скоро начали замечать собственные успехи. Они посещали: школу с удовольствием и трудились с особенным прилежанием. Лекции продолжались до августа. Но в это время на Штреме по повелению короля возложили другую должность, школа осталась на моих руках, и я один должен был заниматься учением тридцати учеников, различных летами, сведениями и способностями, они конечно не могли бы иметь успехов, когда бы я не старался применяться в преподавании уроков к каждому особенно, а этого невозможно было сделать, не разделив воспитанников на классы. Но разделив их на классы, надлежало необходимо иметь и помощника, и я выбрал одного из самых способнейших учеников, которому вверил часть своей должности. Таким образом ученье продолжалось до самого мая. По истечении полутора года сделано было публичное испытание: увидали необыкновенную образованность во всем том, что было преподаваемо по метод Песталоцци, и совершенное незнание тех предметов, которые не подходили под сию методу. Труднейшие задачи извлекаемые и самой системы, были разрешаемы с удивительною легкостью, напротив самые легкие, вне системы находящаяся, казались трудными и темными. После сего испытания курс учения продолжался еще полтора года. Но я гораздо прежде достигну: мы с моими воспитанниками до цели, предназначаемой в изданной уже части Песталоцциевых учебных книг, когда бы курс продолжался с надлежащим порядком и когда бы не случались обстоятельства, которые препятствовали мне подаваться вперед. Первое: ученики мои переменялись беспрестанно. Родители — (что неудивительно, когда и ученые люди не все еще согласились отдавать справедливость Песталоцциевой методе) — решите ли, видя, что дети их ничему тому не учатся, что знали они сами, не могли верить, чтобы те знания, которые приобретаемы были в школе и которых выгоды нельзя было им ни глазами видеть, ни умом постигнуть, принесли со временем какую-нибудь пользу. Они брали своих детей назад: некоторые из питомцев сами, неизвестно почему, переставали посещать классы, места их заступали другие, и из всего этого вышло то, что никаким образом не могло быть сохранено равенство между моими учениками. Словом, школа существует еще и теперь, но она в упадке, мы заметим, что постоянство и твердость в исполнении предприятий полезных не могут быть причислены к добродетелям нашего века. Я уверен однако в том, что счастливое время, в которое Песталоцциева метода, благодетельная по всем отношениям, получит преимущество перед другими, не может быть отдаленным.

(С немец.)

——

Торлиц И.Г.А. О методе Песталоцция: (С немец.) / Отрывок из Торлицева Путешествия в Швейцарию (в 1803) // Вестн. Европы. — 1810. — Ч. 49, Nо 4. — С.290-309.

О методе Песталоцци

Читайте также: