О Мережковском, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1935

Об авторе
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Скачать в PDF

О Мережковском

СОДЕРЖАНИЕ

Д. Мережковский в Минске (1920)
Мережковский в Минске (1920)
Д. С. Мережковский о большевизме
Д. Мережковский в Вильне (1920)
Приезд в Вильну русских писателей (1920)
К лекциям Д. С. Мережковского в Вильне (1920)
Русский литературный вечер (1920)
С лекции Мережковского (1920)
Эугениуш СВЕРЧЕВСКИЙ. Миссия Мережковского (1920)
Лекция Д. С. Мережковского (Мицкевич, Польша и Россия)
Винценты ЛЮТОСЛАВСКИЙ. Дополнение польского мессианизма (1920)
Отъезд Д. Мережковского (1920)
Лев ШЛОСБЕРГ. ‘Тайна Трех’. Дим. Мережковский (1927)
Вячеслав БОГДАНОВИЧ. Д. С. Мережковский, как религиозный мыслитель (1935)
Сергей ПОВОЛОЦКИЙ. Мережковский и Гиппиус

Д. Мережковский в Минске

15 января в Минск прибыла группа известных писателей и литераторов: Д. С. Мережковский, супруга его, известная писательница З. Гиппиус, сотрудник ‘Речи’ Д. Философов, поэт Злобин. Все они выехали из Петрограда 23 декабря 1919 г. и пробрались в Минск через линию фронта в районе Жлобина.
Кроме Д. С. Мережковского предполагают прочесть в Минске лекцию о жизни в Советской России З. Гиппиус, Философов и Злобин.
16 января Д. С. Мережковский сделал визит генералу Желиговскому, с которым имел продолжительную беседу. Мережковский готовит для Западной Европы большой доклад о большевизме.
Д. Мережковский в Минске // Виленский курьер. 1920. No 211, 21 января.
* ‘Речь’ — ежедневная газета конституционно-демократической партии, в литературном отделе которой принимал участие Д. В. Философов, выходила с 1906 по 26 октября (8 ноября) 1917 г., после большевистского переворота выходила под названием ‘Наш век’ и прекратилась на No 133 от 3 августа 1918 г.
* Люциан Желиговский (1865 — 1947), генерал, служил в российской армии (1885 — 1918), в 1918 — 1919 гг. командовал польскими частями на Кубани, в 1919 г. командующий оперативной группой войск в районе Минска, затем 10-й дивизией и 1-й литовско-белорусской дивизией, в 1920 — 1922 гг. главнокомандующий войсками Срединной Литвы, в 1925 — 1926 гг. военный министр Польши.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2001 — 2002.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001- 2002 .

Д. Мережковский в Минске

21 января в Минском городском театре состоялся большой литературный вечер, на котором выступили Д. С. Мережковский, Зинаида Гиппиус, Д. Философов и поэт Злобин. Часть сбора поступила в пользу библиотеки имени А. С. Пушкина.
Д. Мережковский в Минске // Виленский курьер. 1920. No 211, 21 января.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2001 — 2002.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001- 2002

Д. Мережковский о большевизме

Д. Мережковский, принявший участие в состоявшемся на-днях в Минске литературном вечере, прочел очень интересную лекцию ‘Европа и большевики’ и подошел к этому вопросу с той точки зрения, с какой к нему еще не подходили. Труд этот Д. Мережковский предназначает для Зап. Европы. По убеждению Д. С. Мережковскаго, большевизм имеет почву в России лишь потому, что нет той внешней силы, которая могла бы смести его с лица земли. Большевизм, — заявил в своей лекции Д. Мережковский, — учение антихристианское и потому бороться с ним буржуазной культуре Запада, уже давно зияющей пустотами после утраты христианской религии, невозможно. На место веры в Христа, утраченной там, большевизм ставит реальныя блага — и этот страшный соблазн этого учения — большая опасность для человечества.
Нет гарантии, что бездна, раскрывшаяся под Россией, не втянет в себя Европу… Антихристианизм Русскаго народа — явление временное. Народ богоносец, народ Гоголя и Достоевскаго — не атеист, каковым считал его Белинский. Антихристианское учение большевиков увлекло народ лишь потому, что он переживает временную вспышку атеизма, подобно тому мужику, описанному Достоевским в ‘Дневнике Писателя’, который ‘по гордости своей’ хотел выстрелить в Св. Причастие — и не мог, увидев крест и на нем Распятаго. Так и народ Русский, распятый сам на кресте большевизма, воскреснет к новой жизни в вере христианской, в правде и любви.
Необходимо добиваться интервенции, — отказ от нея Европы означает большевизм в Европе в очень непродолжительном времени. Спасение России — это спасение Европы, нашей второй родины, как говорил еще П. Я. Чаадаев.
Д. Мережковский о большевизме // Виленский курьер. 1920. No 229, 11 февраля.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2001 — 2002.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001- 2002 .

Д. Мережковский в Вильне

Как передают, один из выдающихся талантливейших русских писателей Д. Мережковский 12 февраля приезжает в Вильну, где намерен прочесть ряд лекций по вопросу о большевизме. В настоящее время, как мы уже сообщали, г. Мережковский находится в Минске.
Д. Мережковский в Вильне // Виленский курьер. 1920. No 229, 11 февраля.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2001 — 2002.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001- 2002 .

Приезд в Вильну русских писателей

22 февраля приехали в Вильну из Минска знаменитый писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский, известная писательница-поэтесса Зин. Гиппиус, известный русский публицист-писатель Д. Философов и молодой поэт г. Злобин.
Мы не сомневаемся, что Вильно окажет дорогим гостям такой же радушный и искренний прием, какого они удостоились в Минске, где пробыли целый месяц.
На этой неделе предполагаются: большой литературный вечер с участием Д. Мережковского, Зин. Гиппиус, Д. Философова и г. Злобина и лекция на тему: ‘Россия, Польша и Мицкевич’, которую прочтет Д. С. Мережковский.
Приезд в Вильну русских писателей // Виленский курьер. 1920. No 240, 24 февраля.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2001 — 2002.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001- 2002 .

К лекциям Д. С. Мережковского в Вильне

Знаменитый русский писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский сегодня и в воскресенье выступит в Вильне с лекциями, представляющими громадный политически-общественный интерес. Сегодня Дмитрий Сергеевич принимает участие в большом литературном вечере, в котором выступят Зин. Гиппиус, Д. В. Философов и В. А. Злобин. Программа вечера: Д. С. Мережковский: ‘Российский большевизм и Европа’. З. Н. Гиппиус: ‘Петербургский дневник’ (стихи и проза). Д. В. Философов: ‘Монгольский социализм большевиков’. В. А. Злобин: ‘История одной книги’ (‘Дневник’ Гиппиус).
В воскресенье, 29 февраля, Д. С. Мережковский прочтет лекцию на тему: ‘Россия, Польша и Мицкевич’ (‘Что сказал бы Мицкевич о мире с большевиками’).
Нечего и говорить, что обе лекции возбудили сильнейший интерес в местном обществе.
Лекции состоятся в Городском зале, в 7 часов вечера.
Билеты можно получить заблаговременно в книжном магазине Сыркина (Большая ул.), а в дни лекций, с 4 часов, в кассе Городского зала.
К лекциям Д. С. Мережковского в Вильне // Виленский курьер. 1920. No 243, 27 февраля.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2001 — 2002.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001- 2002 .

С лекции Мережковского

Среди выдающихся русских, развозящих сейчас свою боль и позор своей родины по Европе, имя пребывающего сейчас в нашем городе Мережковского пользуется особой известностью и сумело бы на его лекцию собрать толпы даже в том случае, если бы устройство этой лекции было поручено не еврейским предпринимателям, которые сумели придать ему тот особый запах дегтя и луку.
Среди публики преобладают соплеменники Троцкого1 и Литвинова2, а поведение в особенности молодого поколения несостоявшихся ‘комиссаров’ просто скандально. Во время лекции шум и суматоха не умолкают ни на минуту, какие-то нахальные фигуры, в формах русских студентов, бесцеремонно скандалят по залу, толкаются, кричат и ругаются, кто-то выдавил окно… слышится звон разбитого стекла…
При польской власти мы отвыкли от вида полиции в лекционных залах, но в таком обществе человек невольно озирается в поисках стража порядка, и хочется по старой привычке крикнуть: ‘городовой!’… ничего удивительного…
В результате непрекращающегося шума, в котором тонул голос докладчика, только отрывки доходили до ушей слушателей… а жаль, так как прибывшие из совдепии имели сообщить много интересных вещей. Первый выступал Философов, который ядром большевизма считает азиатский элемент в прежней русской армии, в особенности китайцев, которые сейчас в совдепии приняли роль палачей. Процедура эта вообще-то достаточно выгодная, поскольку кроме одежды несчастных приговоренных продается даже их… мясо, которое в голодающем Петербурге пользуется большим спросом и всем известно под названием ‘китайское мясо’.
Прекрасным по формы и глубоким по содержанию был доклад Мережковского, это был не только отчаянный крик изболевшейся и надломленной души, но также и предостережение. Мягкий и несколько жалобный голос докладчика наполняет удивительный ужас, когда он восклицает: ‘Чума идет с востока, уже вижу первые ее пятна на лице Европы’.
Мережковский не находит слов осуждения для собственной родины, для своего народа, который стал ‘народом — отцеубийцей’, Россия пропала, вместо нее осталась страшная, черная яма.
Принцип невмешательства во внутренние дела России, предоставленной самой себе, докладчик называет величайшей подлостью либо наивностью Антанты, поскольку сама Россия не может подняться3. Поднять ее из упадка должна Европа, она должна это сделать во имя своей собственной безопасности, ибо в противном случае она сама скатиться в эту пропасть.
Но способна ли Европа спасти себя и Россию от грозящей гибели?
Большевизм — это дитя большой войны, подобно тому как война была результатом нашей материалистической, эгоистичной культуры. До тех пор, пока Европа не вернется к идеалам христианства, она не будет в состоянии возродить себя и Россию4.
Докладчик только сейчас понял значение слов Мицкевича о родине, которая как здоровье — сколько ее ценить надо, только тот узнает, кто ее потерял5. Русские потеряли свою родину, потому что то, что сейчас называется Россией, — это противоположность родины, это ‘antipatria’, которой правят два Тамерлана6. Но у изгнанников осталась надежда, что Россия воскреснет. Достоевский, которого он считает непогрешимым пророком своего народа, сказал, что Россия возродится тогда, когда станет на грани своих страданий и унижения. Момент этот как раз уже наступил, России уже нечего терять, она встала на вершине своей Голгофы, ей осталось только дать себя распять за человечество, чтобы через смерть возродиться к новой жизни.
С точки зрения литературной финал несомненно прекрасный, напоминающий наших мессианистов, но его можно логично примирить с содержанием всей лекции, клонящейся к тому, что Россия собственными силами, без внешней помощи не сумеет подняться из своего падения. Помощь эта, чтобы быть успешной, должна быть помощью оружием, — ‘ни железным кольцом блокады, ни пуховой подушкой мира большевистскую заразу не задушить’.
Таковы истины, которые в серии лекций великий русский писатель намерен изложить западной Европе. Несомненно, он найдет живой интерес — но понимание ли?
Z odczytu Merezkowskiego // Dziennik Wilenski. 1920. Nr. 49, 29 lutego.
1. Лев Давидович Троцкий (собственно Бронштейн, 1879 — 1940), выдающийся деятель социал-демократического движения (с 1897 г.), во время революции 1915 — 1907 гг. председатель Петербургского Совета, после Октябрьской революции нарком иностранных дел до 24 февраля 1918 г., в 1918 — 1924 гг. наркомвоенмор и председатель РВС Республики.
2. Максим Максимович Литвинов (собственно Валлах, 1876 — 1951), член большевистской партии с 1898 г., в 1907 — 1918 гг. жил за границей, в 1917 г. назначен Советом Народных Комиссаров дипломатическим представителем Республики Советов в Англии, но не был признан, после ареста был обменен на английского агента Локкарта, в 1918 — 1919 гг. член коллегии Наркоминдела, в 1920 г. полпред в Эстонии, с 1921 г. заместитель наркома иностранных дел и одновременно член коллегии Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции.
3. Д. С. Мережковский в статье ‘Царство Антихриста. Большевизм, Европа и Россия’ (1921) о политике невмешательства писал: ‘Это одно из двух — или бездонное невежество, или бесстыдная ложь’. См.: Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, В. А. Злобин. Царство Антихриста. Munchen: Drei Masken Verlag, 1922. С. 23.
4. Д. С. Мережковский повторил эту мысль в статье ‘Царство Антихриста. Большевизм, Европа и Россия’: ‘Большевизм — дитя мировой войны, так же как эта война — только следствие глубочайшего духовного кризиса всей европейской культуры’, причина которого заключается в том, что ‘люди забыли Бога’. См.: Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, В. А. Злобин. Царство Антихриста. Munchen: Drei Masken Verlag, 1922. С. 25.
5. Цитата начальных строк песни I эпической поэмы Адама Мицкевича (1798 — 1855) ‘Пан Тадеуш’ (1834), ср. в переводе Н. В. Берга (1823 — 1884):
Отчизна милая! подобна ты здоровью:
Тот истинной к тебе исполнится любовью,
Кто потерял тебя…
Пан Тадеуш. Поэма А. Мицкевича. Пер. Н. Берга. Варшава, 1875. С. 4.
В переводе М. Павловой:
Отечество мое, Литва! Ты, как здоровье:
Тот дорожит тобой, как плотью или кровью,
Кто потерял тебя.
А. Мицкевич. Пан Тадеуш или Последний наезд на Литве. Пер. с польск. М. Павловой. Москва, 1954. С. 9.
6. Тамерлан (Тимур, 1336 — 1405) — среднеазиатский полководец и завоеватель, Мережковский имеет в виду В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого.
Публикация оффлайн: Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, В. А. Злобин в Вильнюсе в 1920 году / Публикация и комментарии П. Лавринца
Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике / Составитель Ю. Абызов. Т. IV. Рига: Даугава, 1999. С. 227 — 230.
Перевод с польского, подготовка текста, примечания Павел Лавринец, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.

Эугениуш Сверчевский.Миссия Мережковского

По следам Мицкевича, который в эмиграции представлял честь Нации и независимость его духа, скованного на родине кандалами московского насилия, едет в мир Дмитрий Мережковский, чтобы говорить о причинах падения России, о необходимости ее восстановления, и призывать народы принять участие в деле ее воскрешения. Безмерная патриотичная боль переполнила его душу, несгибаемая вера в возрождение отчизны будит в нем всю ослепительную мощь его духа в усилии склонить Европу к спасению России. С глубоким почтением и уважением следует слушать его пламенные слова, его вдохновенные видения о призвании народов, его мистические теории о мессианизме России, которая постыдным падением искупила те неизмеримые обиды, которыми целые века угнетала собственный народ и прикованные к ней народы.
Миссия, с которой едет в мир Мережковский, — это одно из прекраснейших мгновений, которые может пережить великий художник. Несмотря на весь трагизм ситуации, у него должно быть то великое чувство, что душу всего народа русского он взял в себя, что все неискаженные начала русской психики собрались в нем и что он выражает самые тайные и глубокие желания и стремления народа. Мережковский, как никто другой в современной России, призван сыграть великую роль апостола своей разрушенной родины. Вся его писательская деятельность, будучи антитезой сплошь русского доктринерства, весь его экзотичный на фоне современной России европеизм, вся его историографическая предрасположенность, подчеркнутая в больших исторических полотнах, в видениях исчезнувших миров и в культе общечеловеческих героев, — все это создает для Мережковского и Европы исключительно счастливую возможность соглашения, влияния на европейское общественное мнение, приведения в движения ее лучших интеллектуальных кругов, которые могли бы повлиять на решения холодной и расчетливой политики. Правда, принимая роль миссионера, Мережковский всего лишь следует русскому пониманию писательского призвания, которое навязало канон апостольства и Белинскому, и Достоевскому, и Толстому, и всем ‘народникам’, и ‘западникам’, и ‘славянофилам’, и вообще всем писателям, имеющим чувство ответственности писателя вплоть до чрезмерной впечатлительности, — однако роль деятельная и активная, с которой сегодня от имени России выступает в Европе и перед Европой, придает исключительный вес его выступлению прежде всего с точки зрения общеполитической.
Не хочу сейчас заранее решать, каких результатов достигнет миссия Мережковского, не хочу ее переоценивать или, — что хуже, — недооценивать. Найдет ли она отклик в сферах политической Европы, принимающих политические решения, или минует их бесплодно, как призыв благородного идеалиста и испытывающего боль патриота, — это вопрос будущего. Но с точки зрения интересов польской политики полагаем, что миссию Мережковского принять следует с оговорками.
Великий русский писатель проповедует необходимость соглашения с Россией и помощи в ее восстановлении. Здесь прежде всего следует объективно рассмотреть условия возможности этого соглашения, извлеченного из предпосылок мистично-идеалистичных. Исходным пунктом служит мне в рассуждениях лекция Мережковского о Польше, России и Мицкевиче. Мережковский с необычайной проницательностью именно эти вопросы взял основой своих рассуждений и поводом для развертывания своего политического оптимизма. Мережковский прежде всего сделал оговорку, что, выступая перед поляками, он кается от имени русского народа и от имени его интеллигенции в грехах отцов, в обидах, нанесенных Польше, и стоит на почве признания ее границ до первого раздела 1772 года. Позиция эта была не только актом вежливости, согласованной с печальной необходимостью нынешнего политического соотношения, но и глубоко благородным признанием своей вины перед миром и историей. В дальнейших своих рассуждениях Мережковский, анализируя отношения Мицкевича с Пушкиным, подчеркнул предпосылки и стремления польского мессианизма, указывал, что возможность и необходимость соглашения Польши с Россией осознавал Мицкевич в полной мере и что завещание Мицкевича в этом направлении было вещим показателем нынешнего политического момента, нынешней исторической ситуации.
Эта предпосылка, в самом деле очень эффектный аргумент в устах русского мыслителя, но в дальнейших рассуждениях Мережковский перешел на почву общечеловеческих размышлений, а страшную исповедь о русском насилии над Польшей закончил на царском периоде. Именно здесь усматриваются слабые стороны его аргументации, слабости его конструкции о польско-русском согласии. Мережковский предусмотрительно остановился на изображении царской тирании в Польше, не касаясь периода последних 3 лет, когда русский народ, после обретения свободы, по-прежнему проводил свою двуличную политику по отношению к Польше при посредничестве кадетских правительств социалиста Керенского и злодейских большевистских репрессий Ленина. Политический и религиозный русско-польский союз, какой можно извлечь в виде вывода из мистических концепций Мережковского, — это более или менее реальная мечта, музыка небывало отдаленного будущего, — а прошедшее трехсотлетие польско-русских отношений — это действительное препятствие в деле возможного польско-русского согласия.
Русская интеллигенция во время войны в 1915 г. провалила при голосовании в Думе проект самоуправления для Королевства1, а воззвание Великого князя2 якобы одобрялось ею с двуличной искренностью с момента его объявления. Коварство Керенского самым очевидным образом выявилась в деле создания польской армии в России, чего прогрессивные русские кадеты допустить не хотели, сообразив, что то должна быть в будущем армия Польши независимой, а не автономной части России.
Мережковский должен помнить, что министр Терещенко3, — как показали документы, опубликованные большевиками, — за несколько дней до большевистского переворота торговался с Англией о Польше. В своих историко-литературных воспоминаниях Мережковский обошел то, что и цитированные им Пушкин и Достоевский были решительными врагами Польши либо по меньшей мере недоброжелательно к ней настроены.
Понятны усилия большого патриота и русского художника склонить Польшу к согласию с Россией и подавления большевиков. Польша сегодня — это тот оплот, к которому прогрессивная и возрождающаяся Россия должна будет обратиться за помощью и спасением. Но все же не пришли еще времена возможности этого согласия. Море крови, пролитое Польшей в борьбе с Россией, еще не высохло. Если, — как хочет Мережковский, — Россия сегодня Христос народов, то Христос этот не прошел еще чистилища, не искупил еще своей вины целиком. Из соображений самосохранения Польша должна прежде всего окрепнуть в своей силе, чтобы только потом думать о возможности помощи России, тем более, что сам Мережковский с большим пессимизмом рисует далекие перспективы возрождения своей родины. К благородным намерениям Мережковского нельзя отнестись пренебрежительно, — но следует выступить против политических предпосылок с выше сказанными оговорками.
E. Swierczewski. Misja Merezkowskiego // Nasz Kraj. 1920. Nr. 51 (260), 3 marca.
* Эугениуш Сверчевский (1894 — 1944), польский театровед, учился в Харьковском и Киевском университетах, во время Первой мировой войны в Харькове и Курске занимался общественной и культурной деятельностью в среде польских беженцев, сотрудничал с польскими газетами Москвы и Петрограда, секретарь редакции газеты ‘Zolnierz Polski’, в 1919 — 1920 гг. работал в редакции виленской газеты ‘Nasz Kraj’, горячий популяризатор Николая Евреинова в межвоенной Польше.
1. Имеется в виду Царство Польское, входившее в состав Российской империи.
2. Великий князь Николай Николаевич (1856 — 1929), верховный главнокомандующий с 20 июля (2 августа) 1914 г. по 23 августа (5 сентября) 1915 г., в воззвании от 14 августа 1914 г. заявил готовность после победоносного завершения войны объединить польские земли России, Германии, Австрии и обеспечить их автономию.
3. Михаил Иванович Терещенко (1886 — 1956), землевладелец, предприниматель, финансист, с 2 марта 1917 г. министр финансов Временного правительства, с 5 мая по 25 октября 1917 г. министр иностранных дел.
Перевод с польского, подготовка текста, примечания Павел Лавринец, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.

Лекция Д. С. Мережковского (Мицкевич, Польша и Россия)

29-го февраля состоялась в Городском зале лекция Дмитрия Сергеевича Мережковского на тему ‘Мицкевич, Польша и Россия’. Лекция эта носила литературно-публицистический характер. Прежде чем перейти к определению творчества Мицкевича и его отношения к русской культуре — Дмитрий Сергеевич высказал некоторые реальные мысли о реальной политике вообще. Главная ошибка реальной политики заключается в ея стремлении подчинить себе духовное начало, это обстоятельство влечет за собой целый ряд подчас непоправимых ошибок. Однако бывают в истории такие периоды и моменты, когда духовное начало должно проявить влияние на политику и подчинить ее себе. С этой точки зрения Д. С. Мережковский говорил об исторических судьбах России и Польши.
Раздел — распятие Польши есть всемирное злодеяние, ответственность за которое падает не только на русское самодержавие, весь русский народ и, в особенности — русская интеллигенция отвечает за раздел Польши. Это историческое злодеяние должно быть искуплено: Польша должна быть возстановлена в границах 1772. (Слова эти были покрыты аплодисментами). Россия и Польша — родственные народы, эту мистическую родственную связь обоих народов глубоко понимал польский гений Мицкевич, завет котораго таков: мы не питаем ненависти к России, есть высшая точка соединения двух народов в христианской свободе. Чтобы узнать Польшу, надо заглянуть в лицо Мицкевича, ибо Польша светится светом своего величайшаго гения. Мицкевич не только поэт, но и пророк, со времени израильских пророков никто еще не взирал на жизнь с такой высоты, как Мицкевич. Его можно сравнить с Достоевским, но Мицкевич прозрачнее русскаго гения и видел дальше его, но обоих роднит высокая вселенская религиозность. Мицкевич предостерегал от узкаго национализма, которому он противопоставил мессианизм, он говорил: кто идет за свободу — пусть оставит отчизну.
В противоположность демократическому мессианизму большевиков мессианство Мицкевича означало — конец всех войн, современная же мировая война не окончится до тех пор, пока она не сойдет с плоскости национализма. Это предвидел Мицкевич сквозь призму мессианизма. Его религия динамична: в динамическом христианстве Мицкевича — свобода и революция с Богом. Мицкевич любил Россию, ибо любил Пушкина. Их встречи были посвящены беседам о единении двух великих народов — Польши и России. Пушкин — это золотой день Мицкевича, Мицкевич — это святая ночь Пушкина. Они пополняли друг друга. Это две души 2-х великих народов в одной сфере, в одной груди, нет ничего роднее их. Россия гибнет оттого, что души эти разошлись, соединение их — возрождение Польши и России. В настоящее время Польша и Россия бьются не друг с другом, а с общим врагом — с механизмом культуры, воплощенным в большевизме.
Далее Д. С. Мережковский привел ряд цитата из знаменитой книги Мицкевича, пролежавшей 70 лет1 под спудом. Книга эта проливает свет на творческую личность гения. Приводим наиболее характерныя цитаты из Мицкевича: ‘Евангелие не вошло в общественную жизнь народов’2, ‘христианство ждет новаго откровения’3, ‘славяне — народ слова, ставшего плотью’3.
Говоря о мире, Д. С. Мережковский сказал, что этот мир явился бы искушением Польши, ибо советская Россия — хитрый сатана. Соблазнится ли Польша, поклонится ли дьяволу, насмехающемуся над Богом?
Польша, умеющая лучше других народов хранить интимные заветы своих отцов, Польша насквозь проникнута чувством рыцарской чести, должна дать достойный ответ безчеловечному сатане’ — этими словами закончил свою очень интересную лекцию Дмитрий Сергеевич.
Лекция Д. С. Мережковскаго (Мицкевич, Польша и Россия) // Виленский курьер. 1920. No 246, 2 марта.
1. Изданные Адамом Мицкевичем (1798 — 1855) в Париже в 1845 г. на французском языке под заглавиями ‘Официальная церковь и мессианизм’ (‘L’Eglise officielle et le Messianisme’) и ‘Церковь и мессия’ (‘L’Eglise et le Messie’) III и IV курсы лекций о славянских литературах, прочитанных в Коллеж де Франс (College de France) с декабря 1842 г. по июль 1843 г. и с декабря 1843 по май 1844 г., представляющих собой большей частью проповедь мессианских идей об особом историческом призвании славянства и прежде всего польского народа, в 1848 г. книга запрещена католической церковью, в русский перевод лекция Р. И. Сементковского эта их часть не включена, в 1914 г. повторно изданы в Париже Владиславом Мицкевичем одной книгой под заглавием ‘Славяне’ (‘Les Slaves’), что и дало повод Д. С. Мережковскому говорить о том, что она пролежала семьдесят лет под спудом.
2. В лекции II курса славянских литератур (13 декабря 1842 г.) А. Мицкевич утверждал, что христианские народы, приняв новую веру, продолжали жить по прежним языческим законам: ‘Таким образом, евангелие, принятое отдельными людьми, не вошло в политическую жизнь народов’ (см.: A. Mickiewicz. Dziela. Wydanie narodowe. T. XI: Literatura slowianska. Kurs III i IV / Przeklad i opracowanie Leona Ploszewskiego. Warszawa: Czytelnik, 1953. S. 19).
3. Мысль о новом откровении, воплощенном в Мессии, который должен появиться в среде польского народа-мученика, была основной идеей курса лекций о славянских литературах, критикуя в лекции VII (27 февраля 1844 г.) косность официальной церкви, Мицкевич противопоставлял ей мессианизм и подчеркивал, что речь не идет ‘ни о реформах, ни о новшествах, ни о религиозных переворотах, ожидается лишь новое откровение христианского духа’ (см.: A. Mickiewicz. Dziela. Wydanie narodowe. T. XI: Literatura slowianska. Kurs III i IV / Przeklad i opracowanie Leona Ploszewskiego. Warszawa: Czytelnik, 1953. S. 382).
4. Ср. в лекции VII (27 февраля 1844 г.): ‘Славяне — значит народ слова, вернее — Слова Божия’ (см.: A. Mickiewicz. Dziela. Wydanie narodowe. T. XI: Literatura slowianska. Kurs III i IV / Przeklad i opracowanie Leona Ploszewskiego. Warszawa: Czytelnik, 1953. S. 373).
Публикация оффлайн: Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, В. А. Злобин в Вильнюсе в 1920 году / Публикация и комментарии П. Лавринца // Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике / Составитель Ю. Абызов. Т. IV. Рига: Даугава, 1999. С. 230 — 231.
Перевод с польского, подготовка текста, примечания Павел Лавринец, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.

Винценты Лютославский

Дополнение польского мессианизма (По поводу лекции Мережковского)

Великие поэты наши утешали нас в неволе смелым утверждением, что Польша — Христос народов: как Христос, невинная жертва фарисеев, как Христос, замучена за грехи человечества, как Христос, воскреснет из мертвых в славе. Никогда никому из наших великих поэтов не пришла мысль задать себе вопрос, не была ли Польша, как Христос, распята между двумя разбойниками, не обратился ли один из этих разбойников и не будет ли он спасен?
И только знаменитому московскому писателю Мережковскому пришла та гениальная мысль, что вместе с Польшей, Христом народов, своими тиранами были распяты два народа-разбойника и что один из этих народов, москали (термин москаль использую здесь как подходящее название, веками применяемое в Польше и Европе к нашим восточным соседям и только позднее замененное неверным термином русские), окажутся ‘благоразумным разбойником’1, как выразился Мережковский в своей лекции в Вильне 29 февраля 1920 г., — в последний момент обратится и этим будет спасен, согласно предсказанию Мицкевича в ‘Дзядах’2.
Это весьма оригинальное восполнение догматики польского мессианизма, и вместе с тем пророчество тем более смелое, что произносит его знаменитый москаль в то время, когда еще не видно никакого проявления этого чудесного обращения, лишь самоубийственное безумие народа, лишенного рассудка.
Мережковский выступал 29-го февраля перед публикой, отличной от той 27-го. Если на первой его лекции евреи составляли по меньшей мере девять десятых слушателей и не скрывали своего возмущения острой критикой большевизма, то на вторую лекцию пришло уже мало евреев, а значительно больше поляков, которые слушали с большим вниманием красноречивое свидетельство истины и аплодисментами выражали свое признание.
И было чем порадовать польское сердце. Во вступлении оратор заявил, что в Польше, к которой без колебания относит Вильно, ни один москаль не должен говорить публично без признания, что разделы Польши были преступлением, что Польша имеет право на свои исторические границы 1772 г.
Только признав это право и принадлежность шести западных губерний3 Польше, можно изгнанным москалям говорить с нами, так нам заявил величайший из живущих москалей. Он, сверх того, приводит еще и другое лестное для нас сравнение, из которого вытекает для слушателей, что современные москали к полякам относятся так, как обезьяны к людям, ибо та свобода, под предлогом которой они разрушили свою страну и истребили свою интеллигенцию, — это полное исчезновение и убийство всякой свободы, а мир, заключенный воскресшим народом с народом-самоубийцей, был бы признанием неволи, сдачей в неволю.
Еще никогда презрение к собственному народу не высказывалось столь пламенно и выразительно.
Здесь традиционное ‘самооплевыванье’ дошло до последних пределов смирения.
Подобным образом в последнем своем романе, изданном в Петербурге под названием ’14 декабря’, Мережковский демонстрирует нам свое презрение к декабристам, духовным предкам нынешних революционеров. Он представляет их детьми, которые так часто плачут либо обнимаются, как у Пшибышевского4 его герои пьют коньяк. А эти дети из революции делают игру. Хотели убить царя и не могли на это решиться. Когда в конце концов были побеждены, вожди их вдруг позволили Николаю обмануть себя и весь заговор искренне ему выдали, надеясь, что он их помилует.
Предали товарищей по заговору без всякого повода, только вследствие переменчивости чувств, которая царя представляла им поочередно то как зверя, то вдруг как чуть ли не ангела.
И с таким безбрежным презрением к своим Мережковский все же любит свою родину и предрекает, что она обратится и будет спасена! Нас, не любящих ее, такой верой не легко убедить. Если страна наших врагов такова, какой нам ее представляет величайший из живущих писателей их, то мы наверняка легко победим этих врагов сегодня, когда у нас есть геройская армия, одержавшая победы в стольких битвах, а у них только звериные орды невольников.
Но какого ждать от этих невольников обращения и понимания свободы? Мережковский призывает на помощь нас и всю Европу, грозит всей Европе заразой большевизма, но надеется, что москали первые освободятся от заразы большевизма и введут власть Христа в своей стране, т. е. Царство Божие.
Если эта надежда была бы верной, то москалям не нужна была бы никакая внешняя интервенция, о которой так умоляют.
Мы верим, что знаменитый писатель хорошо знает своих соплеменников, и это убеждение вызывает сострадание, оно может нас оттолкнуть от заключения мира с подлыми обманщиками. Будем же смело вести войну, но остановимся на наших исторических границах, так как Христос благоразумному разбойнику обещал спасение только после его обращения5.
Когда за Мережковским пойдет его народ, ныне распинаемый евреями, то признаем великого писателя пророком, ставить ему будем памятники, а народ его примем в то Царство Божие, осуществление которого на земле есть нашим национальным призванием.
Но мудрый разбойник обратился при жизни, на небо же пошел только после смерти. Значит, нужна смерть деспотизма в Москве, чтобы москали были спасены. Нужно, чтобы сами сбросили свои оковы, если хотят следовать за нами. Нужно, чтобы они там и хозяев своих евреев изгнали, как мы изгнали немцев. А Мережковский в своих лекциях о евреях молчит, — не грозит им заслуженной карой, хотя и сильно возмутил виленских евреев своей критикой большевизма.
Если большевизм — покушение против христианства, если это покушение, как и распятие Христа, — дело евреев, то тот, кто затевает антибольшевистскую кампанию, должен смело и открыто заклеймить главных виновников зла. Без такой откровенности и отваги даже величайшие унижения и признания вины не произведут впечатления.

В. Лютославский

W. Lutoslawski. Uzupelnienie polskiego mesjanizmu (Z powodu odczytu Merezkowskiego // Dziennik Wilenski. 1920. Nr. 50, 2 marca.
* Винценты Лютославский (1863 — 1954), философ, учился в Риге, Тарту, Париже, путешествовал по Англии, Португалии, Испании, доцент Казанского университета (1890 — 1893), выступал с лекциями в Польше и США, жил в Париже, в 1920 — 1931 гг. профессор Университета Стефана Батория в Вильне, разъезжал с лекциями по Польше, проповедуя своеобразную националистическую футурологию с сильными антисемитскими и германофобскими акцентами, выйдя на пенсию, уехал из Вильно в Париж.
1. Традиционное название клейма ‘полной’ иконы ‘Воскресение — сошествие во ад’, восходящее к евангельскому эпизоду о двух распятых вместе с Христом злодеях, один из которых злословил Иисуса, другой же унимал его и говорил: ‘Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал’ (Лк 23, 40 — 41).
2. В мистическом видении ксендза Петра в сцене V части III драматической поэмы А. Мицкевича ‘Дзяды’ (так называемые ‘дрезденские’ ‘Дзяды’, 1832) солдат-москаль ранит копьем распятую Поьшу, но должен раскаяться и тем самым обрести спасение, подобно римскому солдату Лонгину из евангельского повествования о распятии Христа.
3. Ковенская, Виленская, Гродненская, Минская, Витебская и Могилевская губернии, образованные на территориях Великого княжества Литовского, отошедших к России после разделов Речи Посполитой (1772 — 1795).
4. Станислав Пшибышевский (1868 — 1927), польский прозаик и драматург, одна из виднейших фигур польского модернизма.
5. Раскаявшемуся злодею Иисус сказал: ‘Истинно говорю тебе, няне же будешь со Мною в раю’ (Лк 23, 43).
Перевод с польского, подготовка текста, примечания Павел Лавринец, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.

Отъезд Д. Мережковскаго

Третьяго дня выехали из Вильны в Варшаву Д. С. Мережковский, Зин. Гиппиус, Д. Философов и В. Злобин.
В Варшаве русские писатели выступят с лекциями на темы о сущности большевизма и о мире с большевиками.
Отъезд Д. Мережковскаго // Виленский курьер. 1920. No 249, 5 марта.
Перевод с польского, подготовка текста, примечания Павел Лавринец, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.

Лев Шлосберг. ‘Тайна Трех’. Дим. Мережковский

Египет — величайшая нелепость мира. Хочет творить и не хочет жить. Творить — не жизнь и не для жизни. А мертвое можно творить? А для смерти можно творить? Египет творит пирамиды.
Мы должны Египет возлюбить или возненавидеть, говорит Мережковский. Неправда. Мы должны его простить. Простить — за пирамиды. За два миллиона триста тысяч каменных глыб пирамиды Хеопса. За неповторяемый сон исполинского величия. Ибо он — во хвалу Смерти.
Мережковский не понял пирамид и ошибся в Египте. Он пришел к пирамидам от его богов. И сказал же чем безглагольнее — тем живее. Бессловесность его — живая. Молча творит он, растет и дышет. Так ли?
Египет — Камень. И писать о нем надо словами каменными. Недвижными. Мертвыми. Прилаженными, точно глыбы пирамид. Острыми, как осколки, как пирамид — верхушки. И тяжелыми, очень тяжелыми. Как его молчанье.
Мережковский не нашел этих слов. Он пришел к Египту — от жизни. От апогея жизни, от апофеоза — от революции. От крови избытку — к лакнущей ее мумии. От России к Египту.
В России ‘дом валился с треском’. Он привык: грохот, шум — значит убиение. И — Египет. Безмолвный, тихий: ‘Шум ненавистен Богу’. Прильнул к земле, землю целовал — и не понял, что молчание не убиение, ибо хуже: сама смерть.
Мережковский шел от богов Египта к его пирамидам. Обманулся в первых и не узнал вторых. Я иду от пирамид — к богам Египта. И говорю: Египту надо простить его богов.
Египетского бога утешает жрец: ‘Я пришел не для того, чтобы бога убить, воистину, пришел я, чтобы бога оживить’. ‘Что же это за бог, которого так надо успокаивать?’ — шарахнулся сам Мережковский.
Нигде половое безумье кровосмешенья богов не было так велико, как в Египте. Если не оправдать по Мережковскому: что сверх’естественно — не противоестественно.
А вот одно из божеств Египта: ‘тупое рыло свинухи, со свирепым оскалом зубов, отвисшие сосцы и толстое брюхо беременной женщины…’ Ужасно, слезно, отчаянно — как сказал бы Розанов.
Но не доценил, не понял Мережковский величайшей святости Египта: мира бога с дьяволом. Хаоса и порядка. Сэта и Гора.
Для Египта хаос — это ветер пустыни. Значит зло. Значит смерть. Порядок — это камень, пирамида. Значит вечность, воскресенье, жизнь. Но опять наоборот: хаос — движенье, значит жизнь. Порядок — недвижность — смерть.
… И стоял, веками стоял сфинкс у входа в пустыню, и вдыхал ветер ее, и смотрел на камень пирамид, и на бога Ра — Солнце — и не знал, не мог и не хотел знать: хаос или порядок, страшное или святое, Сэт или Гор?… И ‘проклинал Сэта — но не до конца, прославлял Сэта — и тоже не до конца’.
Но вдруг понял: добро и зло едино. И в этом вся мудрость, величайший завет Египта. Добро — это борьба со злом. Но не победа над ним: сама борьба.
‘Ненадежен мир Бога с дьяволом: только помирившись начинают войну. Каждое утро Сэт побеждается Гором, каждый вечер Гор — Сэтом, и битве нет конца’…
Как мог это признать Мережковский? Апостол ненависти к злу, Бога готовый обвинить за создание преступной нелепости: зла? Для него этот двойной бог Usiri-Seti, Gori-Seti из всех богов самый невозможный, немыслимый: ‘бог — дьявол’. И, не поняв, клевещет ‘Нужен ли вообще конец (борьбы), не знает Египет — в этом его безсилие’. Horribile dictu… Не знает? Нет, знает! Знал и знает: конца не нужно. И в этом, только в этом сила Египта.
Мережковский пугается: Сэт — полудьявол. Нет и нет! Сэт не полудьявол, но дьявол. Только дьявольское для Египта — полузло.
‘Из нас первый вошел в Египет Наполеон, и первый понял, что сорок веков смотрят с высоты пирамид’. Сорок прошлых веков, сорок — умерших. Но ни одного будущего. Ни единого будущего. А Мережковский?
‘Египтяне’, говорит он, как бы еще не совсем родившиеся люди. Не совсем выпавшие из вечности. Недородившиеся.
А может: не совсем умершие, недоумершие? Не совсем в вечность — впавшие?…
И еще, ‘жизнь и смерть в Египте рядом’, но не в бореньях, не в бурях — а в вечном союзе, в вечной тихости. Я боюсь этого союза, я не хочу этой тихости. Ибо союз жизни и смерти всегда — нелепость, ибо тихость эта в Египте — победа смерти.
Мережковский пришел к Египту — учиться жить, учиться верить. Не нашел любви к жизни, не хотел любви к смерти — поверил в волю к воскресенью. И Египет в ‘Тайне Трех’, как по преданью Озирис — кажется — растет уже в плоти своей, члены свои расправляет, кровь свою чует… Но — кажется. Марево, мираж пришедшего к Египту — от пустыни.
‘Мы — пространство, Египет — время, он глубже’, гордится Мережковский. И опять забыл: ведь жизнь в пространстве — в точке — в секунде. А во времени, в вечности смерть. И величайшая суета, величественнейшая нелепость ‘Тайны трех’, что мертвый возомнил себя живым. Египет — нам равным! И Мережковский верит не нам — ему. ‘Истинною любовью любят живые только мертвых’…
‘На смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном и богиня Изида опускается на него — живая совокупляется с мертвым’…
Для Мережковского в ‘Тайне Трех’ Изида — Россия. Озирис — Египет. Чуял ли он это сам?
‘Святой Египет — родина Бога’, говорит он. ‘Столпы религии в Египте’, говорит Розанов. Нельзя так говорить. Не надо. Ибо траурный цвет Египта — голубой. Цвет неба — цвет смерти! И бог Египта — бог мертвый, бог камня. К Египту нельзя притти за тайной трех. И ни за какой другой. Но за тайной единого на земле бессмертного — смерти.
Лев Шлосберг. ‘Тайна Трех’. Дим. Мережковский // Виленское утро. 1927. No 1887, 15 января.
Подготовка текста Витаутас Кершис, 2005.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.

Вячеслав Богданович. Мережковский, как религиозный мыслитель

Д. С. Мережковский написал много самых разнообразных книг, а потому сразу трудно сказать, что он больше всего: богослов, философ, беллетрист, поэт, или историк. Но присмотревшись к всем его произведениям, мы замечаем одну общую черту: все темы и все их содержание носит религиозный характер, все они решают какую либо религиозную проблему, а потому мы должны прежде всего видеть в нем религиознаго мыслителя.
Д. С. Мережковский, как религиозный мыслитель, является порождением, а вместе с тем и одним из родоначальников того религиознаго движения, которое появилось в среде русской интеллигенции в самом конце девятнадцатого века и которое потом сгруппировалось около религиозно-философскаго журнала ‘Новый путь’. В этом журнале помещались отчеты о собраниях и заседаниях религиозно-философскаго кружка и статьи ‘новопутейцев’.
Определить одним словом сущность этого движения было бы очень трудно, так как входили туда люди самых различных настроений и миросозерцаний, начиная от ‘либеральных батюшек’, создавших впоследствие ‘обновленческое’ движение в церкви и кончая В. В. Розановым, в то время неистово защищавшим ‘право плоти’ в религиозной жизни человека. Однако, судя по тому интересу к ‘Новому пути’, который проявляло тогдашнее общество, в частности мы, тогда еще студенты с трепетом и ожиданием раскрывавшие свежия книжки ‘Новаго пути’, религиозное движение того времени было общим, в известной мере отвечало духу времени.
Чем оно было вызвано? Думается, что это прежде всего была реакция против предыдущаго, начавшагося еще в 50 — 60 годах материалистическаго безбожия, выродившагося частию в пресловутый нигилизм, частию в позитивизм. Об’единяло всех в этом движении то, что все эти люди прежде всего были религиозными по своему душевному строю, и что они все от монархистов до социалистов искали для своей и общественной жизни опоры в религии и на ней именно собирались строить эту жизнь. ‘Как’ строить, — это уже другой вопрос, тут начинались разногласия и определялись различныя течения в этом общем движении, преимущественно, в зависимости от того, какая именно черта религиоз. Или церковной жизни предшествующаго периода казалась данному мыслителю вредной и неприемлемой. Одни ратовали за соборность, возставая против церковнаго бюрократизма, иные возставали против подчинения Церкви государству, третьи возмущались духом аскетизма, являющагося, якобы, наиболее типичным признаком православия и т. д.
Была и еще одна существенная черта предшествующаго периода русской религиозной жизни. Под влиянием, преимущественно, немецкаго протестантскаго богословия, обильно проникавшаго к нам через духовныя академии, где оно усердно разбиралось, а частию под влиянием толстовских идей, явилось у нас какое-то особенное понимание и Христа, и его дела, — какое-то христианство не то подслащенное, не то разбавленное водою в виде буддизма или теософии, христианство, лишенное того страстнаго пафоса, того огня, снизшедшаго на землю (Луки 12, 49), которым характеризуется раннее христианство.
Было тогда и еще одно, что роднило все тогдашния религиозныя течения, это какое-то стихийное предчувствие грядущей революции, как движения именно антирелигиознаго. Умственно, разсудочно революция и представлялась, и жаждалась у большинства как переворот политический, но в глубине души, в инстинкте духовном, в ‘подсознательной сфере’, она предчувствовалась именно как ‘работа антихристова’, как антирелигиозное движение. Будет-ли это уже последнее пришествие и антихриста, и за ним Христа, или это только одна из ‘пробных атак’ зла на добро этого никто не знал, но что близится что-то страшное и опасное для веры и Церкви, это чувствовали многие (если не все), а некоторые и сознательно высказали (Соловьев, Достоевский).
Но больше всех, кажется, это понял и почувствовал Мережковский.
После Достоевскаго и Соловьева среди русских мыслителей не было ни одного, кто бы так ярко чувствовал эту непрерывно свершающуюся в мире борьбу между добром и злом, Христом и антихристом. Мысль об этой борьбе, непрерывное ощущение ея является постоянной, непокидающей поэта ни на один миг. Ни на один предмет он уже не может смотреть иначе, как с этой точки зрения. Оттого у него даже его большой критический этюд о Толстом и Достоевском был озаглавлен ‘Христос и Антихрист русской литературы’, не говоря уже о трилогии и др. замечательных литературных трудах юбиляра. Он, как бы ‘одержим’ одною этою мыслью, одним ощущением ужаса перед ‘грядущим хамом’…
И, вот, как это бывает с детьми, хватающимися за колена матери при виде опасности, так сталось и с Мережковским: явилась неотразимая психологическая потребность ‘припасть к ногам Иисусовым’, ощущать Его ‘язвы гвоздиныя’, вообще ощущать Его как реальность, не как комплекс преданий, ‘евангельских легенд’ и сентенций, а как живого, действительно существующаго Иисуса.
Доселе наша религиозная жизнь опиралась лишь на учение Христово: Его самого ‘может быть, и не было’.
Достоевский и Мережковский первые ярко почувствовали, что если Его не было, не было воплощения, креста, и воскресенья, то… ‘суетна вера наша’.
Как тут обопрешься, если нет даже одинакового понимания этого учения. Одно и то же место Церковь толкует так, другой (напр., Толстой) иначе, как тут найти не только истину, но хотя бы критерий ея, тем более, как говорит один из современных религиозных мыслителей (Бердяев) в наше апокалиптическое время потускнела как-то ясность между добром и злом, между Христовым и антихристовым. Нет, нужно найти подлиннаго еще неизвестнаго доселе Иисуса, живого, почувствовать его реальный образ и тип и только через этого реального Иисуса познать и реальное добро, научится различать Христово от антихристова, чтобы не ошибиться потом в грядущее антихристово время, ‘когда соблазняться многие’. Соблазнятся, конечно, потому, что антихрист будет чем-то ‘похож’ на Христа, это будет какая-то ‘подделка’под Христа, подмена (анти — взамен, вместо) Христа.
Вот откуда у Мережковскаго это страстное стремление к отысканию и изучению подлиннаго лика Христова, — Иисуса неузнаннаго неизвестнаго, замененнаго Иисусом традиционным, подкрашенным и подслащенным толкованиями не одних врагов, а и ‘друзей’ Христовых — угодливо приноровленным к более легкому пониманию Его, подлаженнаго к уровню ‘средняго человека’. Вот откуда у Мережковскаго это страстное изобличение толстовства, буддизма, теософии и пр., где он видит именно эту подделку, видит это предусмотрительное старание антихриста и ‘антихристовых слуг’ приучить нас к этому подмененному лику Христову, а, приучив, легче соблазнить нас.
Но что же ярче всего и больше всего отличает Христа от антихриста? — Голгофа, кровь, крест, — отвечает Мережковский, — то, чего никогда не возьмет и не возложит на себя этот ‘грядущий хам’, который для Мережковскаго является воплощением крайняго ‘мещанства и пошлости’ (вспомните карамазовскаго черта, тут Мережковский совершенно сходен с Достоевским). Всякий выход из этого ‘мещанства’, из этого своего рода антихристова ‘ком-иль-фо’ для ревнителей антихриста неприемлем. Отсюда, между прочим, в этой среде и это современное ‘непримиренчество’ в отношении к ‘бичу Господню’ (изгнание торжников из храма). ‘Сколько сделано усилий умных и глупых, добрых и злых, чтобы вырвать бич из рук Господних! Кому это нужно, кто этому радуется? Новые буддисты, толстовцы, ‘непротивленцы’, теософы, розовой водой кровь Господню разбавляющие, овцы настоящия и волки в овечьих шкурах, благочестивые глупцы и мошенники, — все, кто ударившему их в правую щеку подставляют и другую, только не свою, а чужую? Да, все! Но больше всех — ‘счастливейший из людей’ на земле, неуязвимейший из негодяев, невидимейший и действительнейший убийца Христа, возлюленный сын дьявола, первоантихрист… первосвященник Анан (‘Иисус Неизвестный’, глава ‘Бич Господен’).
Так страстно, горячо защищает свою позицию Мережковский. Для него и ‘бич Господень’ нужен прежде всего для того, чтобы хотя бы чрез удары бича, если к иному мы остаемся равнодушные, почувствовать реальность Христа и его подвига.
Таков Мережковский. В этом отношении, он, как и Достоевский, полная противоположность Толстому и менее всего, казалось бы, подходит по духу к европейским религиозным мыслителям. Это карамазовская черта: ставление вопроса ‘ребром’, типичная славянская, а, прежде всего, русская черта.
Но Мережковский все же ‘европеец’ по воспитанию и хочет быть европейцем, и потому он лишь ставит вопросы ребром, но никогда не доводит до конца. Иной раз он, сам как-бы или пугается своих выводов или боится пред самим собою оказаться не совсем либеральным, и ‘идет на уступки’, как бы стараясь подкупить читателя подчеркиванием своей ‘свободы’. Горячо защитив реальность и историчность Христа, он с легкостью готов отвергнуть подлинность Апокалипсиса или даже четвертаго Евангелия — подчеркнуть свою независимость от Церкви и церковн. мнения, как подчеркивает эту же черту в ‘свободнейшем’ из апостолов — Павле. Резко став против немецкой ‘отрицательной критики’ на защиту не только личностей и проповеди, но даже преданий об образах смерти Петра и Павла, он с легкостью приемлет ‘научную легенду’ о их распре и т. д. Этим он, как бы, старается скинуть с себя клеймо ‘экзотичности’ и этим, повидимому, об’ясняется его популярность в Европе, для которой он все же остается более ‘своим’, чем Толстой и Достоевский.
В. В. Богданович. Мережковский, как религиозный мыслитель // Наше время. 1935. No 295 (1618), 15 декабря. = Русское слово. 1935. No 295 (1187), 15 декабря.
Подготовка текста Павел Лавринец, 2000 — 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2000 — 2001.

Сергей Поволоцкий.

Литературные воспоминания прошлых лет. Русские писатели в Польше. Мережковские

В переломные 20 — 30 гг. в Польше перебывало очень много замечательных людей. Некоторые из них косвенно или непосредственно были участниками, связанными с тогдашней бурной эпохой, символом которой была первая мировая война, перемены на карте Европы, как следствие этой войны, а также достопамятные ‘десять дней, которые потрясли мир’, в октябре 1917 г. в России.
В эти годы в Польше очутилось много больших интеллектуалов, среди них артистов и писателей из России. Польша, расположенная между Востоком и Западом, играла роль островка на пути, на котором находили краткую или продолжительную передышку те, кто, не желая примириться с переменами в недавно огромной царской империи, пробирались на Запад.
Я лично пробовал свои первые шаги в журналистике. Это звучит гордо, на самом же деле выглядело очень скромно. Мне было неполных 19 лет. Я был начинающим студентом юридического факультета в одном городе, в Вильне. Желание писать появилось у меня еще в школьные годы. Нечто, что я называл ‘литературными фельетонами’, помещал в нашей школьной газетке. Основали мы ее с коллегами еще в шестом классе виленской гимназии. Нас опекал и, собственно редактировал газетку обожаемый нами полонист, профессор Станислав Казарин. Он был не только педагог, но также — журналист и театральный критик. Со временем, он стал моим близким другом и редакционным коллегой.
Одним из первых органов ежедневной печати, на страницах которой появились первые мои статьи, за моей подписью, было ‘Слово’, широко известная газета, как известно, не только в Вильне, но также во всей интеллектуальной Польше. Редактировал ‘Слово’ тогда еще не Станислав Мацкевич, знаменитый позднее ‘Цат’, но известный литератор и журналист Чеслав Янковский 1. Он был влюблен в театр и литературу. Это был близкий друг моей семьи. Поэтому великолепно знал, что я страстно люблю театр и хочу писать о нем. Помещал я в его газете ‘Слово’ первые мои короткие рецензии театральные и, даже, фильмовые. До сегодняшнего дня остались в моей памяти мудрые советы Янковского: ‘Если хочешь стать настоящим театральным критиком, то необходимо пойти в самый захудалый театр на самое захудалое представление и постараться суметь найти то, что в этой постановке самое наилучшее. Никогда также не надейся на ‘чутье’ и не поддавайся чужим мнениям. Будь экономным в словах. Многословие затемняет и затирает мысль, образ’. Поучал также Янковский, что журналист или литератор (он не видел разницы между этим занятием) должен ежедневно, т.е. постоянно расширять свой интеллектуальный, мысленный горизонт. Этому способствует общение с интересными людьми и наблюдательность разных случаев и различных ситуаций.
Именно в те годы, о которых я вспомнил уже вначале, представлялось немало таких случаев. Исключительную заинтересованность вызывали в то время в польских творческих кругах многие выходцы из России. Заинтересованность эта была понятна также и не только в кругах артистических. Хотя и артистический круг нельзя недооценивать: символизм в России — как передовое направление в творческих кругах старшего поколения объединял, накануне революции, больших, признанных в то время писателей и большие индивидуальности. Многие из них, как известно, примирились по крайней мере сразу с ‘десятью днями, которые потрясли мир’.
В то время я был очень далек от того, что называется политической симпатией или антипатией. Меня интересовали попросту люди, которых я слышал или читал. А читал я очень много: по-польски, по-русски, по-французски, т. к. с детства хорошо знал эти языки. Интересовала меня особенно русская художественная литература последнего времени. В Вильне было много библиотек, богато снабженных произведениями русской литературы.
У меня уже был некоторый опыт журналиста в виленской прессе, когда будучи в кафе, в так называемом ‘Stralle’, где постоянно собирались артисты, журналисты, литераторы для каждодневного обмена ‘новинками’, я узнал, что в Вильно прибудет знаменитый Дмитрий Мережковский. И, что вместе с ним приезжает его супруга — поэтесса, автор нескольких прозаических произведений и драматургических также — Зинаида Гиппиус. Мережковский должен был выступить с докладом в Вильне. Его имя в Польше было широко известно. Его исторические произведения были переведены на польский язык и другие европейские языки и не только. Его охотно в Польше читали. Предсказывали ему премию Нобеля. Менее известны у нас в Польше его эссе, критическо-литературные наброски, а также сюжетные философско-мистические. Необходимо вспомнить, что Мережковский, в начале своей творческой деятельности, писал также стихи, очень в то время популярные, особенно у молодежи конца прошлого столетия. Но больше он все-таки был известен, как автор трех знаменитых исторических романов, представленных, как неких красочных фресок, основанных на фактических глубоких знаниях эпохи, но посвященных своеобразной драме гениальных личностей, которым суждено было жить и действовать в эпохах или очень преждевременных или очень запоздалых. Известны были также его драматические произведения, а среди них — трагедия ‘Царь Павел I’, которая шла на сценах Польши 2. Эта постановка имела тем больший успех, что в ней создал неповторимый образ Павла I Казимеж Юноша-Стемповский 3. По прошествии многих лет, когда я брал у него интервью для журнала ‘Артистические новости’ (издаваемый в Вильне театрально-артистический журнал в течение ряда лет), в котором я тогда сотрудничал, он сказал, что не знает в мировом репертуаре другого, так сценически написанного произведения , которое давало бы артистам столько возможности для раскрытия человеческих переживаний и духовного внутреннего облика человека.
Жена Мережковского Зинаида Гиппиус также принадлежала в дореволюционной России к известным представителям русского символизма, но ее известность и популярность, как и творческое значение, были несравнимо ниже популярности автора ‘Юлиана Отступника’. Мережковские очутились в Польше непосредственно после выезда из России, несмотря на то, что до революции считались очень прогрессивными, не смогли примириться с теми переменами в России, которые произошли после февральской и октябрьской революций. Поселились в Варшаве. Как раз в это время варшавские театры заинтересовались драматическим творчеством Мережковского. Вскоре, как Мережковский, так и Гиппиус становятся близкими сотрудниками, издаваемой в то время в Варшаве русской газеты ‘За свободу’. Это был орган довольно большой группировки русских эмигрантов, находящихся тогда в Варшаве. Редактором был некто Д. Философов, известный до революции русский публицист из так называемых ‘кадетских’ кругов, приближенных к известному Милюкову.
Относительно недавно стало известно, оказалось, что тогдашние польские власти не только позволяли издавать эту газету, но и частично ее субсидировали, передавая в руки Философова определенные суммы. Но это частности.
А тогда, когда Вильно посетил Дмитрий Мережковский вместе с супругой, я попал на его доклад только благодаря журналу ‘Театральный обзор’ (‘Przeglad Artystyczny’), так как получить билет было почти невозможно. Популярность Мережковского тогда в Польше была действительно огромна. Особенно в Вильне, где было много польской интеллигенции, связанной студенческими годами и еще недавним проживанием в русской столице, связанных с творческими кругами Петербурга, вообще России. Когда я попал в зал (это обширный актовый зал Университета Стефана Баторы 4), то в нем нельзя было поместить шпильку. Мережковского и его супругу ввел в зал на небольшую эстраду профессор Марьян Здеховский, известный ученый, который был в то время, если не ошибаюсь, деканом и профессором Университета Стефана Баторы 5. Был он, между прочим, знаменитым знатоком русской литературы, а в особенности творчества М. Лермонтова и Чаадаева. Был, кроме всего, фанатическим монархистом, что ему не мешало, однако, от времени до времени на своих лекциях и во многих статьях выражать очень прогрессивные взгляды.
Меня разочаровал внешний вид Дмитрия Мережковского. Я его воображал совершенно иным. Увидел небольшого роста, довольно тщедушного немолодого человека в темном костюме. Продолговатое, худощавое лицо ‘украшала’ острая седая бородка. На носу торчали старосветские очки, которые он каждую минуту протирал шелковым зеленым платочком, все время, как-то гротесково, кивая головой.
Рядом с ним гордо выступала худая, высокая женщина (дама) в длинном черном платье, украшенном странным высоким воротником. После я узнал, что это был воротник в модном тогда стиле Марии Стюарт. Внимание привлекала ее необыкновенная прическа. Завитые, рыжеватые с проседью волосы создавали что-то &lt,вроде&gt, не столько ареола, как скорее ‘клубка змей’. У нее были огромные зеленоватые глаза с расширенными зрачками. Создавалось впечатление, что она гипнотизирует ним собравшихся. Она была гораздо выше супруга, и поэтому держала его не под руку, а за руку. Профессор Здеховский поочередно по-польски и по-русски представил и приветствовал гостей, подчеркивая их большие заслуги и известность не только в русской, но также в европейской и мировой литературе, затем уступил место докладчику, т. е. Д. Мережковскому.
Писатель сделал несколько шагов вперед, потянул за собой супругу. ‘Моя жена, — представил он торжественно зычным голосом, — знаменитая поэтесса, писательница, драматург! Но прежде всего — поэтесса!’ И неожиданно, не ожидая реакции собравшихся, зааплодировал. Вполне понятно, что публика присоединилась к его аплодисментам. Гиппиус по-королевски несколько раз слегка поклонилась, после чего заняла место рядом со Здеховским за президиальным столом. И только после этого Мережковский приступил к докладу. Говорил не очень разборчиво, довольно тихо, голос у него был довольно тонкий. Часто делал паузы, протирая нервно очки. И тем не менее, говорил безусловно интересно и образно. Темой его доклада была, как он выразился ‘нужда в светлых и впечатлительных Дон-Кихотах в эпоху, когда суровая действительность не благоприятствует ‘странствующим рыцарям». Доклад был короткий. Публика наградила докладчика громом аплодисментов. Аплодировали, может не столько содержанию доклада, сколько самому докладчику.
Иное впечатление произвело выступление Зинаиды Гиппиус. Стоя перед публикой гордо выпрямленная, чуть-чуть охрипшим низким голосом она как будто выбрасывала из себя короткие прерывистые предложения: ‘Поэзия — это красота мира! Это — красота, а не грубая сила, спасет мир!’ После нескольких предложений, в этом стиле, она стала декламировать свои стихи. Делала это с огромным пафосом, шпигуя декламацию странными неожиданными паузами. Это вызывало скрытые усмешки среди публики, в сумме, однако, магия ее знаменитого тогда имени, а прежде всего, имени ее мужа, создавали успех.
Здеховский во время выступления Гиппиус чувствовал себя явно неловко, не без смущения глядя на патетически завывающую поэтессу.
Немного позже я встретил Зинаиду Гиппиус в иных обстоятельствах. Выступала уже не как поэтесса и подруга жизни знаменитого мужа, но как драматург, автор довольно посредственной пьесы ‘Зеленое кольцо’. Эта пьеса была ею написана до революции. Прапремьера состоялась в одном из авангардных в то время петроградских театров — в театре Новом 6. Действовал он всего лишь пару лет, ставил исключительно пьесы символико-мистического характера. ‘Зеленое кольцо’ (‘Зеленый перстень’) не имел тогда большого успеха, хотя критика заметила, что ‘произведение это в не банальной форме затрагивает проблемы любви и смерти’. Вот именно эту пьесу поставил действующий в то время в Варшаве русский студийный театр, явно, между прочим, любительский. Это был так называемый Театр Студийный, руководимый бывшим актером театра Станиславского в Москве (МХАТ), Васильевым-Сикевичем и его супругой Галиной Гуляницкой. Может, сперва несколько слов о ней и ее отце. Это была русская артистка, выступавшая в случайных в то время в Польше русских театральных постановках, дочь известного промышленника с Волыни, богатого помещика — Степана Гуляницкого. Он был очень известен в театральных кругах в Варшаве. А все потому, что, влюбившись в дочь своего управляющего на тридцать лет моложе его, красивой девушке, которая как раз мечтала о карьере фильмовой ‘звезды’, делал все, чтобы сделать из нее актрису. Не жалел для этого ни энергии, ни денег. Финансировал фильмы, в которых она должна была играть. Оплачивал знаменитых артистов, каких только она желала иметь партнерами. Была известна под псевдонимом Альмы Кар. В действительности называлась Анна Дегтярева. Специальной уж красавицей она не была, но была очень ловкой и оборотистой. В одном из фильмов, какие для нее снимал Гуляницкий, партнером ее был знаменитый в те годы ‘звезда’ европейского фильма, серб по происхождению, необыкновенно красивый — Иван Петрович. В этом фильме, кроме Петровича, выступали также артисты такой величины, как Александр Зельверович, Евгений Бодо и Александр Жабчинский. Сыграл также небольшой ‘эпизод’ сам Гуляницкий. Удалось ему выступить рядом со своей любимой под псевдонимом Артур Гуцкий…
Гуляницкий также желая ‘смягчить’ возмущение своей дочери, разгневанной разными ‘аморами’ отца, финансировал организацию и дальнейшую деятельность Театра-Студии. Занятия и репетиции Студии проходили в небольшом зале возле Пассажа Сименса, в окрестности улицы Сенаторской. Спектакли проходили в разных, специально нанятых для этого залах.
Пьеса Зинаиды Гиппиус была поставлена на сцене этого театра ввиду популярности и славы обоих Мережковских в артистических и литературных кругах Варшавы. Попал я на этот спектакль, точнее премьеру, уже как рецензент. Попросил меня об этом, чтобы я написал ‘несколько приятных строк’ тогдашний редактор и основатель журнала ‘Театральный обзор’ (‘Przeglad Artystyczny’), известный и уважаемый в артистических кругах всей Польши, а именно Феликс Любежинский. Это был редкостный оригинал (тип). Прекрасный знаток театра и сердечный друг всех, особенно молодых артистов. По причине близорукости он не узнавал на улице даже своих близких, кроме того, всегда путал, переделывал все фамилии и имена тех, о ком говорил.
Перед началом премьеры Гиппиус вместе с супругом прохаживалась, окруженная друзьями (среди которых находился также редактор газеты ‘За свободу’, Философов) в фойе. Выглядела она эффектно, но довольно необыкновенно. На ней было черное платье. Накидка из горностаев. На руках черные перчатки, украшенные золотыми перстнями. Бледная, очень сильно напудренная и снова — неестественная прическа, напоминающая клубок змей. Зеленые, очень расширенные глаза внимательно следили за публикой, наполняющей зал. Перед началом спектакля выступила лично. Стояла несколько секунд неподвижно перед занавесом, затем постепенно повышая голос продекламировала какое-то свое стихотворение. Сделала паузу и, вдруг высоко поднимая голову, громко воззвала: ‘Красота спасет мир! Это вам говорит поэт! Это вам я говорю!’ После произнесения этой ‘истины’ скрылась в просцениум.
‘Зеленый перстень’ не имел успеха. Даже в газете, наиболее приязненной для Мережковских, ‘За свободу’, появилась кисло-сладкая рецензийка, не лишенная злостных акцентов. Из польских критиков самую мягкую, вежливую, но банальную рецензию написал, насколько помнится, Тадеуш Коньчиц. Знал, между прочим, лично Гиппиус и принадлежал, как сам неоднократно говорил, к любителям ее недюжинного оригинального таланта. Его мнение не разделяла, однако, его супруга, уважаемая артистка сцен варшавских Альдона Ясиньска… Автором рецензии в русской газете ‘За свободу’ был член коллегиум редакторского, известный и очень в свое время популярный в России и за ее
границами, писатель и драматург, Арцыбашев.
Копия автографа воспоминаний из семейного архива Сергея Поволоцкого (Лодзь, Польша).

Комментарии

1 Чеслав Янковский (1857 — 1929), польский поэт, критик, публицист.
2 Запрещенная в России и Германии пьеса ‘Смерть царя Павла’ (1908) с 1910 г. с успехом ставилась на сцене польского театра в Кракове, с 1915 г. также в Лодзи, Варшаве, Люблине, с 1921 г. в Вильне и других городах.
3 Играла в пьесе заглавную роль.
4 В действительности литературный вечер Д. С. Мережковского, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философова и В. А. Злобина 27 февраля 1920 г. прошел в Городском зале на улице Островоротной, 5 (ныне Национальная филармония Литвы).
5 Марьян Здзеховский (1861 — 1938), историк литературы и публицист, с 1919 г. профессор кафедры всемирной литературы Университета Стефана Батория в Вильне, в 1925 — 1927 гг. ректор университета.
6 Премьера пьесы З. Н. Мережковской-Гиппиус ‘Зеленое кольцо’, написанной до Первой мировой войны, состоялась в Александринском театре в Петрограде 18 февраля 1915 г., постановка В. Э. Мейерхольда.
Подготовка текста Нина Мацкевич, Ольга Артисюк, 2000.
Примечания Павел Лавринец, 2000.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2000.
Мережковский Дмитрий Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. К. А. Тренёв: биографическая справка, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1972
  2. Луиш де Камоэнс: биографическая справка, Камоэнс Луиш, Год: 1966
  3. П. К. Мартьянов: биобиблиографическая справка, Мартьянов Петр Кузьмич, Год: 1994
  4. Дюмурье: биографическая справка, Дюмурье Шарль-Франсуа, Год: 1912
  5. Дени Дидро: биографическая справка, Дидро Дени, Год: 1964
  6. С. О. Ежов (Цедербаум): биографическая справка, Цедербаум Сергей Осипович, Год: 1993
  7. Бьернстьерне-Бьернсон, Бьёрнcон Бьёрнстьерне, Год: 1910
  8. Теодор Моммзен: биографическая справка, Моммзен Теодор, Год: 1938
Электронная библиотека