(О Маяковском), Третьяков Сергей Михайлович, Год: 1921 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

С. Третьяков

<О Маяковском>

В. В. Маяковский: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. В. Н. Дядичева. — СПб.: РХГА, 2006. (Русский Путь).

СОДЕРЖАНИЕ

Ухом к земле

Поэт на трибуне

С. ТРЕТЬЯКОВ

Ухом к земле

(Москва теперь)

Если в тихую ночь приложиться ухом к земле, то слышны гулы и топоты — город ли близлежащий, побоище ли, топот ли стада. Часто это только стук собственного сердца, говорят насмешливые, нет, неверно — это скорее сердце ловит за тысячеверстные звуки и ступания и, учащаясь в своем биении, передает уху то, до чего ему не дослышаться.

Жадно пьются полуневидные сбитые строки московских газет — репертуар театров, народных домов и мест с такими названиями, как ‘Дворец Искусств’, ‘Дом Печати’ и т. п.

Читая репертуар театров и концертов, с радостью приветствуешь такие имена, как Шаляпин, Нежданова, Гельцер, Орлов, Боровский, Шор, а пробегая строку ‘Шаляпин поет в Малаховке’, вспоминаешь, как мерз и ребра себе разламывал из недели в неделю в тройных жгутах ждущих людей вокруг Большого театра в Москве в 1910 году на того же Шаляпина.

Разве это не гениальнейшие картины вынесены из салона и поставлены на площади для всех?

По хронике литературной жизни судя, жизнь бьет ключом небывалым. Опять имена, ставшие еще роднее в разлуке. Почтенные папаши искусства — Брюсов, Сологуб, обстоятельно пешешествующая тропами умеренными молодежь — Павлович, Шервинский, Кусиков, Рубанович, родные сердцу буяны и золотоискатели стиха — Маяковский, Шершеневич, Пастернак, а там уже имена новые, неведомые.

Вечера лирики, чтение новых произведений и дебаты по ним, споры и диспуты об эстетических идеях и вероучениях во ‘Дворце Искусств’, ‘Доме Печати’, ‘Кружке Поэтов и Критиков’ — ведь это же та атмосфера центрального плавильного тигля, где в калении животворящих антагонизмов заостряются души и перья для рожденья новых слов и где аудитория — опять те же ‘все’, а не одни только… ‘эстетические дамы и снисходительные мэтры’ стихотворных гостиных прежнего времени!

Хочется учуять обстановку, в которой протекает эта ежедневная работа, этот непрерывный турнир искусств.

* * *

Помню, какой пощечиной салонному искусству прозвенело ‘Кафе Поэтов’, созданное Маяковским, Бурлюком и Каменским в бывшей прачечной на Настасьинском переулке!

Пол, осыпанный опилками, длинные столы и — с эстрады: едкие, как щелочь, стихи Маяковского, упорная, как декапод, эстетическая проповедь Бурлюка. Буржуа с опаской входят, похихикивают, наполняют желудки и ‘прикасаются искусству’.

Дни октября 1917 года. И вот в начале 1918 года, незадолго до усмирения анархистов, помню вечер в ‘Кафе Поэтов’. Кафе полно матросов, солдат-красногвардейцев, рабочих. Все стоят. С эстрады кремлевским колоколом бьет декламация Маяковского. И то, что, затаив дыхание, блестя глазами и сдерживая сопение носов, вращивают в себя глыбы слов, и то, что взрывы аплодисментов переходят в восторженный гул земляных легионов, приветствующих трибуна, — это так непохоже на прежнее, и поражает, точно разрывая веки в ослепительный взгляд, достигнутой возможностью сплавить аудиторию, впервые возникшую, с поэтом в грозное целое.

Замирает работа издательств.

Шершеневич создает ‘Живой альманах’ в кафе на углу Кузнецкого и Петровки, где каждый вечер с эстрады кидают строфы все, начиная от Брюсова и кончая Гольцшмидтом. Начинание прививается. Живые альманахи вырастают во многих местах Москвы.

Создается ‘Кафе Питореск’, по идее должное дать демонстрацию всех искусств. Стеклянные стены и потолки татуирует футурист Якулов. Но это слишком великолепно для периода угасания личной предпринимательской инициативы и робкого еще отношения государства к широкому осуществлению новых эстетических задач.

Но, так или иначе — почин есть. Стихи, в живом чтении (наиболее доселе загнанное в типографские буквы искусство) получают право гражданства, не взирая на рев ‘поклонников интимного’, видящих в выносе стиха на все подмостки его позор.

И вот, когда сейчас мыслишь себе атмосферу ‘Дворца’ или, лучше сказать, ‘Дворцов Искусств’, думаешь, не живые ли альманахи родоначальники этого непрерывного общения поэтов между собой и с аудиторией, этого водружения лозунга, утверждающего ‘песнь нашу насущную даждь нам днесь’.

Объявление говорит — выступление группы ‘презентистов’.

Помню, в 1913 году, в кипени новаторского бунта, Москва родила два лагеря — один критики именовали ‘кубофутуристами’, другие, группируясь вокруг журнала ‘Мезонин Поэзии’ с Шершеневичем во главе, в процессе самоопределения выдвинули наименование ‘презентистов’, т. е. поэтов настоящего.

Слишком терпок был футуризм языкам, только что начавшим отвыкать от кухни символизма на лампадном масле мистики, слишком трудно было приять сразу и безраздельно до пределов абсурда бунтарский эксперимент футуризма. Презентизм утверждал момент настоящего для искусства — настоящее во всем его скользящем великолепии, сенсационности, осязательности. Настоящее — самоцель, написанное сегодня — завтра уже устареет. Завтра будет уже новое. Вот — несложная схема презентизма, скорее построенная на антагонизирующей футуризму игре слов, чем на серьезных, эстетических предпосылках. Да скоро это группа и распалась — часть примкнула к группе футуристов, часть приспособилась или отмерла.

И вот, под руководством Шершеневича, вновь заявляют о себе презентисты. Что это? Действительно, новый поиск под старым флагом, или же разжевывание на досуге всех тех квинтэссенций эстетического восстания, которыми так богаты были 1912—1913 годы? Этого уже в промельке не установишь.

Читаю — ‘Спор об имажионизме…’ ‘никто из имажионистов в президиум союза литераторов не попал’.

Опять вспоминаются годы ежедневной товарищеской работы с Шершеневичем. Одновременно и поэт, и боевой критик, он много работал и думал над вопросом теоретического обоснования футуризма.

Полагая, что понятие ‘футуризм’ отмечает только негативный момент объединения бунтарей, определяя лагерь, с которым идет борьба (всех, цепляющихся за прошлое, за традицию, за подражание и эволюцию), он искал положительных признаков, характерных для нового течения. Этот положительный признак ему представлялся в виде культа поэтического ‘образа’ (по-французски — имаж), который ставится на место культивируемой ранее ‘идеи’ и ‘символа’.

Образ, воссоздающий непосредственное чувственное впечатление, — вот во имя чего мобилизуют поэты свои ритмы, созвучия и мудрость свою. Он полагал, что стихотворение можно членить на образы, его составляющие, и определять его качество качеством этих образов. Логическая связь между образами, создающая ‘фабулу’, неважна,— достаточным связующим звеном может являться любая ассоциация.

Это слово вынесено в жизнь, около него идут споры. Быть может, критическая работа двух лет наполнила термин ‘имажионизм’ достаточно насыщенными утверждениями?

* * *

Многого недоговаривают хроника и заметки о репертуаре. Но они говорят, что сердце русского искусства бьется и бьется таким темпом, каким оно, пожалуй, никогда еще не билось. Эти строки говорят, что каждая написанная строка уже является общим достоянием и может защищать свои права на жизнь с таких эстрад, каких невидано было раньше. Эти строки говорят, что принципиальные и практические споры об искусстве и его месте в жизни идут не в виде академических прений толстых и тонких журналов, не в качестве пенногубых натисков на мозги любопытствующих толп на эстетических диспутах, а споры эти, ведясь на съездах и в союзах деятелей искусства, уже в самом процессе своем знают, что есть та твердая организованная почва, на которой слово немедленно имеет все возможности начать превращаться в дело.

‘Борьба искусства за обладание душой человека’ перестала быть гаданием на кофейной гуще, — она стала делом не менее осязательным, чем постройка домов и вспахивание земли.

В Москве бьется сердце искусства, и это может услышать всякий, кто пожелает приложить ухо к земле.

Сергей ТРЕТЬЯКОВ

Поэт на трибуне

(Последние стихи Маяковского)

В книге ‘Все’, где собраны произведения Владимира Маяковского за десять лет его творчества, с 1909 по 1919 год, значатся стихи 1919 года, девять кованных в революционной кузнице гонгов.

Товарищи! На баррикады,

баррикады сердец и душ, —

кричит он сигнально в первом стихотворении ‘Приказ по армии искусства’.

Да это — митинг! Это — демагогия! Это публицистика! — недоуменно, а часто и ехидно восклицают голоса.

Оставляю в стороне вопрос о раскрепощении стихотворного сюжета, т. е. того сложного образа, который являет собою цельное стихотворение, в порядке соподчинения отдельных элементов стиха общему заданию, ибо это раскрепощение десять лет тому назад уже было заявлено футуристами, отмечу только — эти стихи такие же кровяные и кровные клоки Маяковского, как и все остальное им написанное. И созерцание Маяковского, и его любовь, и издевка, и гнев, и тоска его, и, наконец, его призыв и требование — все равноценно в том живом организме, который называется творчеством Маяковского.

Маяковский на трибуне? Да! И давно уже.

За небольшим исключением, все творчество Маяковского — или трибуна, или голгофа, или пост объяснителя в паноптикуме. Разве хоть раз Маяковский изменял ‘сегодню’, тому великому окну, в которое имеющие глаза видят ‘завтра’? Разве хоть одна строка Маяковского имеет жизнь и смысл, если она струной не протянута с трибуны к аудитории?

Десять лет тому назад ‘потненьким и покорненьким’ он бросил вызов:

А вы ноктюрн сыграть могли бы

на флейтах водосточных труб?

Остро трибунны его

Бейте в площади бунтов топот!

А ‘Тринадцатый апостол’, который был сплошным ‘долоем’ — ‘вашему искусству, вашей религии, вашей любви и вашему строю’!

Не только под знаком спокойного созерцания, но и в напряжении боевого рывка рождаются подлинные стихи.

Маяковский — громоздкий бунтарь и проламыватель стен в будущее — никогда не ходил брать взаймы для своего творчества у антикваров и на бутафорских складах. Всегда на улице, в толпе, в кипени многолюдных движений, он никогда не изменял основному стержню своему — чутью огромного чуда, ежесекундно являемого каждой вещью, и поиску правды человечьей. В каждом ‘сегодня’ умел он нащупать ту громаду, которую надо обкусать зубами строф, чтобы создать монумент действительности, достаточно высокий, чтоб его было видно из завтрашних дней.

Не ему ли, в самые глухие предвоенные дни бившемуся тараном головы в отвесы слежалой пошлости под вопли ‘Распни, распни его’, не ему ли радостно было принять и благословить расцветшую революцию, ‘детскую, звериную, великую, копеечную’?

Одетый в яркоцветные одежды и яркозвонные коряжистые слова, не Маяковский ли ‘наглый и едкий’ фланировал в благополучных комнатах ‘квартирного тиха’, как передовой лазутчик грядущего племени завоевателей, приход которого он чуял задолго? Он верил, что вспыхнет кровь, в которой щепотью соли истает вся соль земли, вся незыбль уклада, быта и верований, и уже в те дни провел он между собой и ‘обществом’ резкую траншею боевой вражды.

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки на руках как Христа понесут

и покажут Богу в свое оправдание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вижу идущего через горы времени,

которого не видит никто.

Я сутенер и карточный шулер.

Он же остро мечтал в своей ‘Трагедии’:

Граненых строчек босой алмазник,

взметя перины в чужих жилищах,

зажгу сегодня всемирный праздник

таких богатых и пестрых нищих.

Любовно встречает он пришедших с революцией зверино-ярых и детски-конфузливых, подло развязных или блаженно смелых, волящих творить свою человечью жизнь. Крестный путь их в одиночестве сквозь голод и духовную темень ваяет поэт строками ‘Мистерии-буфф’. Но характерно, как запутался он в опереточных картонных радугах той земли обетованной, куда пришли наконец его ‘нечистые’, проломившие землю, ад и небо неслыханным маршем изголодавшихся о человечьем счастье.

Земля обетованная? Устойчивость беспечального жития?

Но ведь революция жива не в благодушии самодовлеющего распорядка, не в измененных формах государственного управления, не в обновленных вывесках над дверьми канцелярий, но лишь в расплаве души человеческой, радующейся еще творимому прыжку от тенет былого быта в то будущее, которое еще лишь грезится, которого еще нельзя нащупать, и тем острее жажда и напряженнее мышцы дерзающего домогаться.

Для поэта ценнейшим в революции является то восторженное сознание человека-творца, когда весь мир, вся история и культура, со всеми ценностями и формами своими ложится к рукам его — лепи! Революция — пламенель, в которой беглыми, хищными пламенами изостряется мозг изобретателя, воля полководца и страсть поэта. Обетованная страна найдена.

В раю залы ломит мебель,

услуг электрических покой фешенебелен.

Но подозрительно настораживается поэт: а вдруг сквозь опадающий пламень окажется, что колонны и фундаменты вчерашнего не выжжены дотла? Не потянет ли людей отдохнуть, приспособив к обиходу нового бытия оскребки погорелища, благо работа была прочная? Беспокойно следит поэт, как на усталости от революционного напряжения, на доверчивости новых хозяев жизни не прочь спекульнуть лавочники эстетической и моральной барахолки, пытающиеся пристегнуть старье на потребу нового дня.

Маяковский — снова на трибуне, и снова язвительно и страстно обрушивает он кулак своего стиха на рухлый костяк, пришедшей врастать в льющуюся лаву благословенного поэтом ‘сегодня’.

Не в одних технических достижениях ‘земля обетованная’ —

Паровоз построить мало,

накрутил колесо и утек.

Если песнь не громит вокзала,

то к чему переменный ток?

Творимых революцией чудес не может быть в результате голых схем и одних дисциплинарных повелений. Радость созидания может быть лишь там, где не менее дерзало радостное разрушение. Если революция не врастила себя в человеческую душу, то не приказ же чиновника создает ритмы, от которых сердце дрогнет, уколотое шпорой восторга!

Это мало построить парами,

распушить по штанине кант:

все совдепы не сдвинули б армий,

если марш не дадут музыканты.

Но где эти музыканты? Перекрашенные ли лукоморцы, вылезшие пристроиться, когда новый грохот миновал? Гражданские ли поэты, худосочные отпрыски жалостливых баринков? Парнасцы ли, уверяющие, что жизнь не смеет рябить торжественного величия искусства? Но — кем бы они себя ни называли, футуристу они рады согласованно поулюлюкать. Ведь футуристы вытравляют почтительное преклонение перед именем, подставляя на пустое место требование постоянного творческого напряжения. Говорят же они поэтам:

Слава вам! Для посмертной лести

Да не словит вас смерти лов.

Радость творца не в постройке себе посмертного монумента, а в творческом растворении себя без остатка, как бродила в психике коллектива.

За что зацепиться не могущим себя переломить и заговорить на языке проколотой восстанием души? вдоль каких берегов вести им свое каботажное плавание? на какие маяки им ориентироваться? — ведь не Маяковского же в самом деле производить в светочи (молоды-с, сударь, самонадеянны-с!)!

И вот враги футуристов объявляют себя единственными преемниками великой культуры и в перебой бросаются спасать эту культуру и спешно чинить рогатки вокруг многоуважаемых покойничков, вопя о ‘здоровых началах’ и прочих солидных пустозвонах кооперативно-календарной мудрости. И чуждо им то, что Пушкин или Рафаэль в активном процессе роста искусства ценны лишь постольку, поскольку они своим пришествием в мир обусловили и предопределили существование сегодняшних Маяковского и Лентулова. В творчестве футуриста действительность есть единственный ценнейший, но в то же время аморфный материал, должный быть взорванным динамитом волевого интеллекта.

Маяковский принимает вызов и вступает в борьбу, осложненную уже тем, что противники не прочь прикрыться авторитетом революции и возопить о хуле на революционный народ. ‘Рабочие, мол, отказываются от футуристов, ибо они им не понятны’. И очертания нового догмата непогрешимости готовы возникнуть в атмосфере неизжитого холопства.

Тактика Маяковского аналогична тактике революции, это — прямое действие. С трибуны, непосредственно в души настороженные, кричит поэт о новом, о радостном, о перестраданном, о вечно живом лике души человеческой, имя которому — искусство. Не замедляйте бега революций, ибо еще не исчерпана воля к творчеству новых форм.

Его ставка — на молодых и горячих, ибо за ними будущее.

Это что корпеть на заводах,

перемазывать рожу в копоть

и на роскошь чужую и отдых

осовелыми глазками хлопать.

. . . . . . . . . . . . . .

Будущее ищем,

исходили версты торцов,

а сами расселились в кладбищах,

придавлены плитами дворцов.

Искусство — не забава, но мерило человеческой личности. Долой низкопоклонство! Творя завтрашний день из ненависти к вчерашнему, помните, что сладкими ядами тянет от великих мавзолеев.

Белогвардейца найдете и к стенке,

а Рафаэля забыли? забыли Растрелли вы?

Время пулям по стенам музеев тенькать,

стодюймовками глоток старье расстреливать!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Коммунисту ль распластываться перед тем, что старей?

Поэт — зоркий часовой грубо окликает тех, кому страшно занести руку на все, что привыкло считаться непреложной святыней.

За целость Венеры вы

готовы щадить веков камарилью.

Вселенский пожар измочалил нервы —

орете пожарных!

горит Мурильо!

Маяковский чужд фатализму: раскрепощенная человеческая личность для него таит в себе совершенно неслыханные возможности. Ему кажется преступлением заменять пассивным восприятием непосредственное ежеминутное творчество. Шаблоны расслабляют.

Мы не подносим — готово на блюде,

хлебайте сладкое с чайной ложицы.

Революция обязана создать нового человека, а потому:

Клич футуриста были б люди —

искусство приложится.

Грош цена такому будущему, для которого не будут созданы глаза, чтоб увидеть, ушей, чтоб слушать, языка, чтобы сказать ново о новом. Класс-завоеватель, открывая новую эру, должен сам оборвать пуповину, тянущуюся к вчерашнему дню.

А мы не Корнеля с каким-то Расином,

отца — предложи на старье меняться —

мы и его обольем керосином

и в улицы пустим для иллюминаций.

Хулиганский глум или исступленное изуверство? Кто эти — ‘мы’? Поэт отвечает:

Мы не вопль гениальничанья: все дозволено!

Мы не призыв к ножевой расправе.

Мы только не ждем фельдфебельского ‘вольно’

спину искусства размять, расправить.

Пока поет революция, да будет путь созидания эстетических ценностей созвучен тому шоссе, по которому катятся его броневики. Горе костыльной беспомощности, забывающей, что интеллект должен быть механиком, зорко тянущим провода ко всем важнейшим узлам явлений вещей и чувств в атмосфере напряженной коллективной воли.

Эй, двадцатилетние, взываю к вам!

Юным легче восприять завет движения: им не отчего еще отрекаться, ибо лишь старости тяжко швырять в печку альбомы былых увлечений и менять опытный расчет на риск и экзальтацию. Ведь у юных от природы мускулы зудят к усильям, губы к поцелуям, голоса к зыку, глаза к краскам. Ведь чудотворица-революция умеет юношами делать седых и лысых. В ней лишь героизм становится обычен, как пиджак, а монотон постовой службы радостнее игры в горелки. Поэт видит, как

у красной от пьяного пунша земли

взбухает утроба —

рядами выходят юноши.

Неважно, примут ли они возвестителей их прихода, как вожаков. Их лава может показаться неожиданно стремительной, и чириканьем птички покажется львиный рык зовущего. Пускай! Наплевать на выслугу лет, лишь бы души жили!

Под ноги топчите ими.

Мы бросим себя и свои творенья,

мы смерть зовем рожденья во имя,

во имя бега, паренья, реянья.

Нечего жалеть, что на лоб картин и стихов набегут морщины старости: были бы люди, новое создастся. Нечего плакать над якобы мизерной ролью микроскопических толкачей мирового оползня:

Пусть, хотя б по капле, по две

наши души в мир прольются

и растят рабочий подвиг,

называемый революцией.

Стоит ли обращать внимание на исподворотние визги и неодобрительное покряхтывание!

Пускай с газеты какой-нибудь выродок

сражается с нами не на смерть, а на живот —

всех младенцев перебили по приказу Ирода,

а молодость ничего — живет!

Резко чувствуется, какой шаг делает Маяковский от своего пережитого гордо отъединенного ‘Я’ к этому ново звучащему ‘Мы’. Он уже перешагивает из эгоцентрических построений в мир согласованно радостной коллективной воли. Не на той или иной отдельной личности расцветает и срывается футуризм, но на массовом напряжении класса-завоевателя, а потому нечего бояться, что

нас футуристов

всего быть может только семь.

Ведь десять лет тому назад футуристов было еще меньше, а стены еще толще, и все-таки только они, неуемные, мотыгами новокованных слов и ритмов нащупали русла, тогда еще подземные, по которым хлынуло водополье переживаемых нами годов.

Поэт не закрывает глаза и на то, что пройдут дни железа и крови и человечество вновь ступит на тропы мечтаний и занежится на луговинах сладостного созерцания, досадливо отметая в сторону утомляющие марши и гимны. Недаром Маяковский говорит:

Когда прорвемся сквозь все заставы

и праздник будет за болью боя,

мы все украшенья расставить заставим —

любите любое.

Но сейчас, пока кастаньетами черепов играет свой марш ‘Необходимость’ , рано думать об уютах каминов.

Костер на мозглом лагерном привале и сторожевые оклики — вот камины и соловьи молотобойцев грядущего.

А рядом с маршем миллионов, выпечатывающих свое счастье на голой коже земли, — напряженно-суровый окрик барабанщика революции, Маяковского:

Кто там шагает правой?

Левой! Левой! Левой!

Пекин. Март, 1921

ПРИМЕЧАНИЯ

Ухом к земле

(Москва теперь)

Впервые: Творчество (Владивосток). 1920. No 5. Октябрь. С. 9—11. Печатается по этому тексту.

Третьяков Сергей Михайлович (1892—1937) — поэт, драматург, очеркист, публицист, общественный деятель. В литературу вступил в 1913 в Москве, участник литературной группы ‘Мезонин поэзии’, печатался в футуристических альманахах. Первые книги вышли на Дальнем Востоке — ‘Железная пауза’ (Владивосток, 1919), ‘Ясныш’ (Чита, 1922). В эти годы был товарищем (заместителем) министра просвещения Дальневосточной республики, участником дальневосточной футуристической группы ‘Творчество’. По возвращении в Москву вошел в группу Маяковского ‘Леф’, был одним из теоретиков лефовского движения. Сборники стихов: ‘Итого’ (М., 1924), ‘Речевик’ (М., 1929) и др., пьесы, киносценарии, публицистика, книга очерков. В 1923—1924 работал над агитпоэмами совместно с Маяковским. Оставил воспоминания о Маяковском.

С. 487. Нежданова Антонина Васильевна (1873—1950) — певица, солистка Большого театра.

Орлов Дмитрий Николаевич (1892—1955) — актер, студиец театральной мастерской В. Э. Мейерхольда, в частности, играл в спектакле по пьесе С. Третьякова ‘Земля дыбом’.

Боровский — актер.

Шор Евгения Давидовна — актриса, первая жена В. Шершеневича.

Павлович Надежда Александровна (1895—1980) — поэтесса, мемуарист.

Шервинский Сергей Васильевич (1892—1991) — поэт, переводчик, мемуарист.

Кусиков (Кусикян) Александр Борисович (1896—1976) — поэт.

‘песнь нашу насущную даждь нам днесь’… — парафраз молитвы ‘Отче наш’, ср.: Лк 11: 3.

С. 489. …выступление группы ‘презентистов’…— очевидно, речь идет о ‘Первом вечере презентистов’, состоявшемся в Москве 16 июля 1920 в клубе Всероссийского союза поэтов.

Поэт на трибуне

(Последние стихи Маяковского)

Впервые: Творчество: Журнал коммунистической культуры (Чита). 1921. No 7. Апрель. С. 87—91. Печатается по этому тексту.

С. 627. В книге ‘Все’… — имеется в виду сборник ‘Все сочиненное Владимиром Маяковским. 1909—1919’ (Пг., 1919).

Товарищи! На баррикады… — из стихотворения ‘Приказ по армии искусства’ (1918).

С. 628. …’потненьким и покорненьким’ он бросил вызов… — образ из поэмы ‘Облако в штанах’ (строки 461—462).

А вы ноктюрн сыграть могли бы… — из стихотворения ‘А вы могли бы?’ (1913).

Бейте в площади бунтов топот… — первая строка стихотворения ‘Наш марш’ (1917).

Меня одного сквозь горящие здания… — из стихотворения ‘А все-таки’ (1914).

Вижу идущего через горы времени… — из поэмы ‘Облако в штанах’ (строки 346—347).

Я сутенер и карточный шулер… — образ из поэмы ‘Облако в штанах’ (строки 414—416).

С. 629. Граненых строчек босой алмазник… — строки 77—80 из трагедии ‘Владимир Маяковский’.

В раю залы ломит мебель… — образы из ‘Мистерии-Буфф’ (строки 866—867).

С. 630. Паровоз построить мало… Это мало построить парами… — из стихотворения ‘Приказ по армии искусства’ (1918).

Слава вам! Для посмертной лести… — из стихотворения ‘С товарищеским приветом, Маяковский’ (1919).

С. 631. Это что корпеть на заводах… — из стихотворения ‘Приказ по армии искусства’ (1918).

Будущее ищем, исходили версты торцов… Белогвардейца найдете и к стенке… — из стихотворения ‘Радоваться рано’ (1918).

Коммунисту ль распластываться перед тем, что старей?.. — из стихотворения ‘Мы идем’ (1919).

С. 632. За целость Венеры вы… Мы не подносим — готово на блюде. Клич футуриста были б люди… — из стихотворения ‘Той стороне’ (1918)

А мы не Корнеля с каким-то Расином… Мы не вопль гениальничанья… — из стихотворения ‘Той стороне’ (1918).

С. 633. Эй, двадцатилетние, взываю к вам!.. — из стихотворения ‘Мы идем’ (1919).

…у красной от пьяного пунша земли… — образы из стихотворенш ‘Той стороне’ (1918). У Маяковского: ‘У пьяной, в кровавом пунше, земли…’

Под ноги топчите ими… — из стихотворения ‘Той стороне’ (1918).

Пусть хотя б по капле, по две… — из стихотворения ‘С товарищеским приветом, Маяковский’ (1919).

Пускай с газеты какой-нибудь выродок… — из стихотворения ‘Мы идем’ (1919).

С. 634. …нас футуристов всего, быть может, только семь… — образ из стихотворения ‘С товарищеским приветом, Маяковский’ (1919).

Когда прорвемся сквозь все заставы… — из стихотворения ‘Той стороне’ (1918).

Кто там шагает правой?.. — из стихотворения ‘Левый марш. Матросам’ (1918).

С. Третьяков

<О Маяковском>

С. ТРЕТЬЯКОВ

Ухом к земле

Сергей ТРЕТЬЯКОВ

Поэт на трибуне

ПРИМЕЧАНИЯ

Ухом к земле

Поэт на трибуне

Читайте также: